1. Предварительное провозглашение свободы для негров

Слепая теща конгрессмена-республиканца Фрэнка Блэйра любила повторять:

— Больше всего на свете я ненавижу рабство, если не считать движения за освобождение от рабства.

Итак, в ней боролись две ненависти, и она сама не могла определить, какая из них была сильнее. Подобные же страсти раздирали всю страну. В итоге они вызвали войну.

Линкольну стал известен случай с негром-рабом, сбежавшим от своего хозяина. Негр приехал в Вашингтон, и гут его арестовали. Чэйз и Монтгомери Блэйр, поспорив о его судьбе, пришли за разрешением спора к Линкольну. Чэйз хотел направить арестованного в армию Союза. Блэйр настаивал на применении закона о беглых рабах и требовал возвращения негра владельцу. Линкольн ничего определенного им не сказал.

Многие экстремисты соглашались с мнением Уэнделла Филлипса, выступившего н. а митинге 1 августа 1862 года: он утверждал, что у президента «нет своего мнения. Он не произнес ни единого слова, которое дало бы хоть малейшее представление о его намерениях ‘В вопросе об отмене рабства. Вероятно, он человек честный; однако никого не интересует, честна ли черепаха или нет. У президента нет ни интуиции, ни предвидения, ни решимости».

Друг президента генерал-майор Дэвид Хантер конфисковал всех рабов в Южной Каролине и объявил их свободными. Более того, придя к выводу, что военное положение и рабство несовместимы, генерал объявил «свободными навеки» всех рабов Джорджии и Флориды. Чэйз настаивал на признании приказов генерала действительными, так как 9/10 населения страны было за них.

Линкольн написал Чэйзу: «Ни один генерал, командующий округом или районом, не имеет права так поступать, не посоветовавшись со мной. Ответственность за это лежит на мне». Линкольн считал, что федеральное правительство должно договариваться с любым рабовладельческим штатом о постепенном освобождении рабов при условии компенсации. Линкольн верил, что реализация такого плана помогла бы быстро покончить с войной. Поскольку в пограничных штатах рабы были бы освобождены посредством выкупа, то штаты дальше к югу поняли бы, что они не в состоянии сами долго воевать.

Но надежды Линкольна на то, что народ согласится освободить рабов посредством выкупа, не оправдались. Слишком глубока была ненависть к Линкольну и его делам среди тех слоев в Кентукки, которые связали свою судьбу с Джефферсоном Дэвисом.

В первых числах августа 1862 года Самнэр охарактеризовал Линкольна в письме к Джону Брайту в Англию: «Его очень трудно стронуть с места… Я настаивал на том, чтобы он издал именно 4 июля указ об освобождении негров, доказывая, что таким образом он сделает этот день еще более священным и историческим. Он ответил: «Я бы так и сделал, если бы не опасение, что половина наших офицеров бросит оружие и еще три штата присоединятся к мятежникам».

В письме от 22 августа 1862 года Линкольн рассказал стране в простых, но искусно составленных фразах о целях войны так, как он их понимал. Оно было перепечатано почти всей прессой и, вероятно, дошло до каждого, кто мог читать.

«…Я хочу спасти Союз. Я хочу спасти его как можно скорее, не нарушая при этом конституции… Если бы я мог спасти Союз, не освободив при этом ни одного раба, я бы это сделал; если бы я мог спасти Союз, освободив при этом всех рабов, я бы это сделал; если бы при этом можно было освободить только часть рабов, я бы это сделал. Все, что я делаю в отношении рабства и цветной расы, я делаю потому, что надеюсь этим спасти Союз…

Я здесь изложил свои цели в соответствии с моим пониманием своих обязанностей как должностного лица; вместе с тем я не намерен изменять многократно выраженное мной личное желание видеть повсюду всех людей свободными».

В беседе с двумя священниками Линкольн серьезно сказал:

— Когда придет час решить вопрос о рабстве, я надеюсь, что я буду готов выполнить свой долг, хотя бы это мне стоило жизни. И, джентльмены, это будет стоить жизни многим.

В лето 1862 года Линкольну приходилось считаться с такими случаями, как выступление союзного офицера, республиканца, на массовом митинге по вербовке солдат в Индиане. Когда он сказал: «Я ненавижу негра больше, чем дьявола», толпа бурно ему аплодировала.

Вместе с тем население пограничных штатов постепенно меняло свою точку зрения. Браунинг записал в своем дневнике: «Я беседовал с президентом. Вошел Гарет Дэвис — сенатор из Кентукки. Возник разговор о рабстве. Дэвис сказал, что ради спасения Союза он готов, если это необходимо, согласиться с отменой рабства. Этот вопрос очень разволновал президента».

Конечно, многие жители пограничных штатов были в полном смятении: по их земле и городам, наступая и отступая, двигались армии; бандиты опустошали их фермы, амбары, угоняли скот; доносчики переметывались то к одной, то к другой воюющей стороне; торговцы и крупные коммерсанты торговали с теми и с другими, лишь бы цена была повыше.

В письме к одному жителю Нового Орлеана Линкольн подчеркивал, что имеются такие сторонники Союза, которые ничем не хотят помочь правительству, но в то же время выступают против мер, которые правительство предпринимает без их помощи. Они хотят остаться в роли наблюдателей, не примыкая окончательно ни к одной из сторон. Конечно, были сторонники Союза, чья преданность была выше похвалы. Но были и такие, чьи советы могли привести только к капитуляции правительства перед врагом. Сам Линкольн не был склонен к хвастовству. «Я сделаю не больше того, что смогу. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти правительство. Это мой долг по присяге и мое личное желание… Я ничего не сделаю со зла. Мои задачи слишком величественны — злоба не может быть побудителем для моих действий».

Генерал-майор Кассий Клэй, в свое время редактировавший антирабовладельческий журнал «Тру америкен», агитировал за Линкольна в Кентукки во время предвыборной кампании в 1860 году; тогда он подвергся нападению со стороны рабовладельца, ранившего его в грудь чуть повыше сердца; Клэй сумел тут же вонзить в живот противника по самую рукоятку свой длинный охотничий нож. Этот мускулистый тяжеловес, вернувшись с дипломатической миссией из России, посоветовал Линкольну освободить рабов, ибо европейские правительства готовы признать конфедерацию и предпринять интервенцию. Провозглашение свободы негров застопорит действия монархов Европы.

— Кентукки поднимается против нас, — сказал Линкольн, — а нам и так хватает забот.

Но Клэй решительно возразил:

— Вы ошибаетесь…

Линкольн, поразмыслив, сказал:

— Сейчас идет сессия законодательного собрания Кентукки, поезжайте туда и посмотрите, как они настроены; потом сообщите мне.

Клэй туда поехал и застал палату, спасающуюся бегством от наступающих армий конфедератов.

Джон Мотли, посол в Вене, сообщил в письме, что он посетил Лондон, Париж, Берлин и пришел к выводу, что только три условия могут предотвратить признание конфедерации европейцами: 1. Крупное и решающее поражение конфедератов. 2. Захват портов со складами хлопка и продажа больших партий хлопка фабрикам в Европе. 3. Четкая политика в вопросе эмансипации рабов.

То же самое сообщал Карл Шурц из Мадрида. Линкольну все это было известно, и по совету Джона Брайта, члена британской палаты общин, он послал ему проект резолюции для использования при соответствующих обстоятельствах:

«Поскольку до сих пор государства и народы терпеливо относились к рабству, недавно, впервые в мире, была сделана попытка создать новое государство, главной и принципиальной основой которого является задача сохранить, развить и увековечить рабство людей; постольку решено, что никакое такое зародышевое государство не может быть признано или допущено в семью христианских, цивилизованных народов и что все христиане и цивилизованные люди во всём мире должны всеми законными мерами всемерно препятствовать такому признанию и допущению».

14 августа 1862 года по приглашению президента в Дом правительства прибыл первый комитет свободных негров. Линкольн сообщил приглашенным, что конгресс предоставил в его распоряжение некоторую сумму денег для «колонизации лиц африканского происхождения», — проект этот был предложен Линкольном.

— Почему, — спросил Линкольн, — нужно колонизировать людей вашей расы и в какой стране их поселить?.. Почему должны они уехать отсюда? Вашим людям причиняют здесь превеликие мучения, да и наши страдают от этого соседства… Ваша раса, по моему суждению, терпит величайшие несправедливости, когда-либо причиненные какому-либо народу. Даже будучи свободными, вы унижены тем, что вас не уравнивают с белой расой…

Линкольн предложил им план переезда в одну из стран Центральной Америки, богатую углем, земельными угодьями, гаванями и т. п. От них самих зависит выбор занятий.

— Можете ли вы выделить сто сравнительно смышленых людей с женами и детьми, способных прокормить себя, так сказать? Или пятьдесят? Если бы даже двадцать пять работоспособных мужчин с семьями… можно было бы успешно начать переселение.

Но свободные негры не проявили никакого энтузиазма. Правительство республики Новой Гранады не давало никаких гарантий безопасности для переселенцев.

Линкольн подписал постановление, положившее конец рабству в округе Колумбии: федеральное правительство собиралось выкупить рабов по ценам, не превышавшим 200 долларов за каждого. По предложению президента освобожденные обеспечивались билетами для переезда пароходом в Либерию или Гаити. Это постановление конгресса и президента было лишь одним из многих решений, которые своими ударами пробивали бреши в статусе рабства, постепенно разрушая его подпорки и бастионы.

Президент предложил, и конгресс принял постановление о признании республик Гаити и Либерии; однако министерство иностранных дел заявило, что оно не примет негра в качестве посла. Президент Гаити поблагодарил президента США и просил передать, что если Линкольн пожелает, то Гаити воздержится от назначения послом негра. Линкольн помялся чуть-чуть, затем протянул:

— Можете передать президенту Гаити, что я не буду рвать на себе волосы, если он пришлет чернокожего.

Конгресс дополнил законы военного времени и запретил армейским и флотским офицерам любого ранга использовать подчиненные им воинские силы для поимки и возвращения владельцам беглых рабов. Начаты были переговоры с Великобританией о запрещении и пресечении торговли африканскими рабами. Конгресс принял постановление о признании свободными всех рабов на новых территориях. Другие постановления предусматривали начальное обучение для негритянских детей и предоставление неграм права занимать должности почтальонов.

Все эти постановления конгресса получили свое завершение в законе о конфискации, подписанном президентом в июле 1862 года. По этому закону все рабы, принадлежавшие осужденным за измену или мятеж, признавались свободными. Больше того, рабы мятежников, перебежавших за линию фронта, рабы, принадлежавшие бежавшим из страны, или рабы, обнаруженные союзной армией на территории, находившейся до того в руках мятежников, должны быть признаны военнопленными и освобождены. Другие постановления гласили, что рабы, бежавшие на Север, получали право работать по найму и выкупить себя из рабства; президенту давалось право вербовать и нанимать негров для работы в воинских лагерях, для службы в армии, а жены и дети, матери этих негров, если они были рабами воевавших мятежников, объявлялись свободными; президенту давалось право «нанимать такое количество лиц африканского происхождения, сколько он сочтет необходимым и достаточным для подавления мятежа…».

Линкольн поначалу намеревался наложить вето на закон о конфискации и изменить его. Но он подписал его и вернул с приложенным к нему проектом вето, предназначенным для истории. Вот выдержка из этого документа: «…удивительно, что конгресс может взять на себя непосредственное освобождение негров в пределах штата. Если бы в постановлении было сказано, что раб сначала становится имуществом государства, а потом конгресс его освобождает, легальные препятствия сразу отпали бы».

Таким образом, все постановления, принятые конгрессом, нисколько не затрагивали права рабовладельцев, оставшихся лояльными по отношению к Союзу, и рабовладельцев, не участвовавших в мятеже. Но таких было немного.

В разгаре этих зигзагов в политике «Харпере уикли» в передовице одного из своих майских номеров доказывал, что «провидение удостоило США таким президентом, вождем, чьи моральные принципы не затемнены ни софистикой, ни энтузиазмом — он знает, что прочных результатов можно добиться постепенно…».

22 июля 1862 года Линкольн созвал заседание кабинета. Как он сам потом рассказывал:

— Я понял, что мы… должны переменить нашу тактику или проиграть. Я решил осуществить освобождение негров… Я набросал проект Декларации и… сказал министрам… что созвал их не для того, чтобы спрашивать их совета, а для того, чтобы ознакомить их с содержанием декларации, после чего будут рассматриваться их замечания… Смысл выступления Сьюарда: «Мистер президент, я одобряю Декларацию, но сомнительно, стоит ли обнародовать ее в данный момент… Этот акт может быть воспринят как последняя попытка вконец ослабевшего правительства, как вопль о помощи…» Я забрал Декларацию… Затем пришли вести о разгроме Поупа у Булл-Рэна. Положение стало мрачнее, чем когда-либо. Потом началась битва под Антьетамом. В среду мы получили сообщение, что наши берут верх… Я закончил второй вариант предварительного проекта Декларации… созвал кабинет, прочел им, и в ближайший понедельник Декларация была опубликована».

Это заседание состоялось 22 сентября 1862 года. Президент открыл его сообщением о том, что Артемус Уорд прислал ему свою книгу и прочел главу, которую он счел очень смешной. Линкольну понравилась клоунада Уорда, понравилась она и другим членам кабинета. Один Стентон сидел мрачный и насупленный.

Затем. Линкольн посерьезнел и прочел Декларацию.

По инициативе Кэртина 24 сентября состоялось совещание губернаторов северных штатов; цель совещания — «принять меры к усилению помощи правительству». У губернаторов была мысль оказать давление на президента с тем, чтобы он отстранил Мак-Клеллана и опубликовал какую-то определенную Декларацию по вопросу о неграх. Но битва под Антьетамом и опубликование в тот день Декларации выбили почву у них из-под ног. Шестнадцать губернаторов подписали обращение к президенту, в котором они заявляли о своей лояльности Союзу, одобряли политику освобождения и предлагали призвать еще 100 тысяч солдат для организации специального резервного корпуса на случай крайней необходимости. Пять губернаторов воздержались и не подписались под заявлением. Все они были из рабовладельческих штатов: Кентукки, Миссури, Мэриленда, Делавэра и северного округа Нью-Джерси. Подтверждая свою лояльность Союзу и поддержку президенту, эти пять губернаторов не могли одобрить Декларацию об освобождении.

Демократическая партия, готовясь к ноябрьским выборам, выдвинула тезис, что война за Союз превратилась в войну за освобождение негров. Луисвиллский «Демократ» и другие газеты утверждали, что Линкольн переметнулся к радикалам.

Но были не только газеты — был еще народ. Линкольну важно было знать, что он думает. Многие называли Декларацию исторической, великой, а ее автора — бессмертным. Линкольн писал в письме с пометкой «строго конфиденциально», что: «…наряду с похвалой газет и выдающихся деятелей, полностью удовлетворяющих тщеславие автора, налицо уменьшение запасов снабжения, а приток рекрутов замедлился как никогда».

Обнародовав Декларацию, президент уподобился химику, бросившему в бурлящий, содрогающийся сосуд сильнодействующий ингредиент. Оттенки и течения изменились, усилились. В глубине возникли новые потоки. В реакции трудно было разобраться. Но за этой неразберихой и смещениями можно было учуять глубокие и необратимые изменения.

Декларация была обращена не только к Северной и Южной Америке, но и к Европе. В Англии из-за хлопкового голода 500 тысяч человек оказались без работы. Только в одном текстильном районе Франции 130 тысяч человек ходили без дела. И тем не менее массы в этих странах стояли за Север, а не за Юг.

Ни пресса, ни премьер Пальмерстон, ни мнение правящих классов Англии не могли повлиять на глубоко заложенный инстинкт свободолюбия масс, откликнувшихся на призыв правительства Линкольна, а не ричмондского Дэвиса. В правящих кругах пришли к выводу, что любому европейскому правительству стало труднее теперь решиться на признание Юга.

Волна ярости залила Юг. Линкольн нарушил все законы цивилизованной войны, попрал право частной собственности, он подстрекает негров убивать, насиловать, жечь — так утверждали государственные деятели, ораторы, газеты.

В последних числах этого печального сентября Линкольн признался в том, что его мучает одна загадка. Он изложил свои мысли на листке бумаги, но оставил его у себя на столе — обнародовать их он не собирался. Джон Хэй снял копию с этой записи: «Воля господа довлеет над нами. В борьбе крупных сил каждая сторона заявляет, что она действует по воле бога. Обе стороны могут ошибаться, одна из них наверняка. Как же бог может быть за и против одного и того же дела одновременно?»

 

2. Медлительность Мак-Клеллана. Потери на выборах. Фредериксберг. Послание 1862 года

Из американского посольства в Париже Джон Байгилоу писал Уйду: «Почему Линкольн не расстреляет кого-нибудь?»

В первых числах октября 1862 года губернатор Индианы Мортон писал президенту: «Еще три таких месяца, как последние шесть, и мы погибли… погибли». С каждым днем политические вопросы все больше переплетались с военными. На ряде заседаний кабинета в конце сентября месяца 1862 года разбирался вопрос о высылке освобожденных негров. Блэнр и Бэйтс, оба из Миссури, настаивали на насильственной высылке из страны; президент считал, что помочь с выездом нужно тем, кто сам захочет уехать.

В личной беседе Чэйз говорил Уэллесу, что Стентон считает своим долгом подать в отставку. Уэллес записал: «Чэйз сказал, что если уйдет Стентон, то и он уйдет. Он считает, что мы все должны поддержать Стентона, и если уйдет один, то должны уйти все».

Чэйз усиленно готовил почву для развала кабинета.

Над всеми текущими вопросами доминировала проблема армии Мак-Клеллана: как заставить ее двинуться с места? Мак-Клеллан все еще не нарушал «отдыха» своих частей. В связи с этим некий визитер спросил Линкольна, сколько, по его мнению, солдат в действующей армии мятежников.

Линкольн вполне серьезно ответил:

— По словам крупнейшего авторитета, один миллион двести тысяч.

Визитер побледнел и воскликнул:

— Мой бог!

— Да, сэр, — продолжал президент, — можете не сомневаться — один миллион двести тысяч. Посудите сами, все наши генералы, когда их громят, утверждают, что силы противника превосходили их в три-пять раз, и я обязан им верить. У нас в действующей армии четыреста тысяч. Помножьте это на три. Понятно?

1 октября Линкольн, не известив об этом МакКлеллана, выехал в лагеря потомакской армии. МакКлеллан узнал об этом, когда Линкольн был уже в пути, выехал ему навстречу и очень обрадовался, что с президентом не было министров и политических деятелей, «просто несколько офицеров с Запада». Мак-Клеллан написал своей жене: «Его официальная цель — ознакомиться с позициями и войсками; я склонен думать, что настоящей его целью является заставить меня преждевременно начать наступление на Виргинию».

На рассвете Линкольн вдвоем с бывшим чиновником штата Иллинойс О. Хатчем поднялся на высотку, господствовавшую над лагерем. Показавшееся из-за гор солнце осветило пробуждавшуюся армию, занятую обычными утренними делами. Жестрм отчаяния Линкольн обвел округу и, наклонившись к Хатчу, прошептал сиплым голосом:

— Хатч… Хатч, что это там движется?

— Ну как же, мистер Линкольн, это же потомакская армия.

Линкольн чуть задумался, выпрямился и сказал ясным и чистым голосом:

— Нет, Хатч, нет! Это личная охрана генерала Мак-Клеллана.

Больше ничего не было сказано. Не спеша они вернулись в свою палатку.

На смотре Линкольн обратился с речью к солдатам, поблагодарил их за службу и выразил надежду, что их дети и дети их детей на тысячу поколений вперед будут наслаждаться счастливой жизнью в объединенной стране.

Проходя мимо дома, в котором находились раненые конфедераты, Линкольн пожелал зайти к ним. Он сказал конфедератам, что они стали «врагами по не зависящим от них обстоятельствам». Последовала пауза, затем конфедераты окружили его, чтобы пожать ему руку.

Через два дня Линкольн вернулся в Вашингтон, и Галлек тут же послал телеграмму Мак-Клеллану: «Президент приказывает вам перейти реку Потомак и навязать бой противнику или заставить его отойти на юг. Вашей армии надлежит перейти в наступление, пока дороги в хорошем состоянии». Мак-Клеллан просил предоставить ему отпуск и отсрочить наступление. Сам Линкольн работал без отдыха, но Мак-Клеллану он телеграфировал: «Вы хотите повидать свою семью, я иду навстречу вашему желанию». Генерал уехал в Филадельфию к жене и дочери.

С момента боев под Антьетамом прошло три недели. Мак-Клеллан со своей армией в 100 тысяч человек все еще стоял к северу от Потомака. А Ли тем временем комплектовал в Виргинии свежие части.

Неоднократно Линкольн говорил о Мак-Клеллане как о человеке, больном медлительностью. Рассказывали о диалоге, имевшем место между одним крупным чиновником и Линкольном.

— Я доложу о результатах поездки, если найду армию, — сказал чиновник, получая пропуск к МакКлеллану.

— О, вы ее найдете, — сказал Линкольн. — Она на месте. В этом-то и вся беда.

Мак-Клеллан все же тронулся с места. Он не спеша переправил армию через Потомак и занял плацдарм, который занимал Поуп перед второй битвой под Булл-Рэном. Стоял ноябрь. Линкольн сказал Джону Хэю, что это последнее испытание Мак-Клеллана. Если он даст Ли возможность перейти через хребет Блю Ридж и стать между Ричмондом и потомакской армией, он отстранит Мак-Клеллана от командования. Когда армия Ли подошла к Калперер Корт-хауз, испытание Мак-Клеллана закончилось.

Выборы в ноябре 1862 года почти удвоили количество конгрессменов-демократов: вместо 45 их стало 75. В пяти штатах Линкольн два года тому назад получил большинство; теперь в этих штатах его партия понесла потери. Демократ Хорэйшио Симур стал губернатором Нью-Йорка. «Таймс» утверждала, что голосование показало «отсутствие доверия» к президенту.

«Лезлиз уикли» сообщала: «Когда полковник Форни спросил Линкольна, как он относится к событиям в Нью-Йорке, он ответил:

— Так же, как некий юноша в Кентукки; он бежал на свидание со своей любимой и сильно стукнулся пальцем о камень. Схватившись за палец, юноша подумал, что он слишком взрослый, чтобы плакать, но ему было слишком больно, чтобы он мог смеяться».

В письме к Карлу Шурцу Линкольн указал три причины, приведшие к поражению на выборах «1. Наши друзья-республиканцы ушли на фронт, и поэтому демократы оказались в большинстве. 2. Демократы это поняли и приняли все меры, чтобы вернуть себе власть. 3. Наша печать, понося и унижая правительство, дала им в руки сильное оружие для достижения этой цели. Конечно, и наши военные неудачи имеют к этому отношение».

Из республиканцев лишь один Келли был переизбран значительным большинством голосов. Линкольну захотелось узнать, почему он победил. Келли сказал, что шесть месяцев назад и он потерпел бы поражение, но на сей раз он добился победы, выступая с требованием назначения боевого генерала вместо МакКлеллана.

Наступил день, когда Мак-Клеллану вручили приказ о его отстранении от командования потомакской армией. Мак-Клеллан написал прощальное письмо к армии. Солдаты отнеслись к нему благожелательно. Там, где проходил Мак-Клеллан, солдаты приветливо встречали его. Замещавший его Бэрнсайд чуть не плакал, рассказывая Мак-Клеллану, что он отказывался от этого поста до тех пор, пока ему не было строго приказано.

Почему Линкольн назначил Бэрнсайда? Потому что последний был другом Мак-Клеллана и мог воспользоваться благожелательным отношением армии к прежнему командующему. Кроме того, Линкольн знал, что Бэрнсайд не занимался заговорами, интригами, армейским политиканством, что он очень лоялен и чистосердечен.

Линкольн был огорчен, что новый командующий отверг план, присланный из Вашингтона. Однако президент согласился с планом Бэрнсайда при условии, что тот будет «быстро действовать». Линкольн не удовольствовался поездкой Галлека к Бэрнсайду и поехал к нему лично. У них была длительная беседа.

Наступил день сражения под Фредериксбергом, где Ли устроил ловушку потомакской армии. У Ли было 72 тысячи солдат. Он подготовился к бою и ждал Бэрнсайда с его армией в 113 тысяч. Целый месяц Бэрнсайд ждал понтонов для переправы через реку. Ли за это время все рассчитал, и, когда части союзной армии переправились, с гор на них обрушились огонь и металл. Дороги были изрыты окопчиками, в которых залегли стрелки, спокойно упражнявшиеся по живым целям. Мигер повел свою Ирландскую бригаду численностью в 1 315 человек в атаку, но отступил, оставив на скованной морозом горе 545 солдат. Дивизия Ханкока потеряла 40 процентов своего состава. Между утренним туманом и вечерними сумерками союзная армия потеряла 7 тысяч убитыми и ранеными. 48 часов пролежали они на морозе, прежде чем удалось их подобрать. Многие сгорели в высокой траве, подожженной снарядами. В итоге боя конфедераты потеряли 5 309 человек, федеральные войска — 12 653. Бэрнсайд был чрезвычайно огорчен исходом боя и готов был броситься во главе своего старого 9-го корпуса в атаку на каменную стену и неприятельские 300 пушек. Но штабные отговорили его от этого плана. Бэрнсайд отвел свои войска из-под Фредериксберга обратно через Раппаханок на прежние позиции.

Моральному состоянию армии был нанесен сильный удар. Солдаты показали необычайную храбрость, но что они могли сделать с такими командирами? Этот вопрос их мучал. На смотре вместо приветствий генерала встретили улюлюканием. Кое-кто винил не Бэрнсайда, а Линкольна. Еще больше офицеров подало в отставку, усилилось дезертирство.

Лейтенант Уильям Лэск писал своей матери: «Увы, бедная моя родина! У нее сильные ноги для маршей, у нее храброе сердце и много смелости, но… мозги, мозги… Наверное, у старины Эйби припасен какой-нибудь анекдот на этот случай… Верю, что Бэрнсайд храбр и честен, не сомневаюсь, что президент честен, но «знай сверчок свой шесток». Пусть Линкольн упражняет свой талант в раскалывании брусков. Предпочитаю видеть Мак-Клеллана, а не Линкольна во главе армии».

Бэрнсайд отправил Галлеку письмо, в котором сообщил, что всю вину берет на себя. Президент обратился с посланием к армии: «Хотя вы потерпели неудачу, но эта попытка не была ошибкой; эта неудача — чистая случайность… Вы обладаете всеми качествами великой армии; эти качества обеспечат победу делу страны».

Думал ли президент о результатах битвы одно, а вслух высказывал другое? Уильям Стодард, работавший в штабе Белого дома, отрицал это в своем письме: «Мы потеряли на 50 процентов больше неприятеля. И все же в ужасной арифметике Линкольна есть свой резон. Он говорит, что если бы в течение недели мы каждый день в результате боев имели такое же соотношение потерь, армия Ли была бы уничтожена бесследно, а потомакская армия все еще осталась бы полной сил; с войной было бы покончено, с конфедерацией также. Мы пока еще не нашли в нашей среде такого генерала, который мог бы примириться с этой арифметикой, но когда мы его найдем, мы приблизим конец войны».

Т. Барнет, клерк министерства внутренних дел, записал в своем дневнике слова Линкольна после разгрома под Фредериксбергом: «Если есть место хуже ада, я на этом месте».

Прошла неделя, и у Бэрнсайда созрел план нового сражения. Это было трудное для Бэрнсайда время, ибо в один и тот же день он получил предупреждение Линкольна не двигаться и телеграмму Галлека «нажать на врага».

Линкольн написал Галлеку, чтобы он поехал к Бэрнсайду, ознакомился с его планами, побеседовал с офицерами, узнал их мнение и настроение. «Проверьте все всесторонне и составьте свое собственное мнение; лишь после этого скажите генералу Бэрнсайду, одобряете вы его план или нет. Ваша поенная квалификация не принесет никакой пользы, если вы всего этого не сделаете».

Галлек расценил это письмо как инсинуацию. Он попросил освободить его от обязанностей главнокомандующего. Линкольна в тот момент не устраивал уход Галлека; кроме того, ему совсем не хотелось задевать самолюбие генерала. Президент взял свое письмо обратно; Галлек взял обратно просьбу об отставке.

Послание президента конгрессу 1 декабря 1862 года начиналось с высказываний о Союзе, рабстве и неграх. «Можно сказать, что нация состоит из территории, народа и законов». Из этих компонентов только территория остается в известной степени неизменной. Меняются законы, люди умирают, страна остается.

Конгрессу должно быть предоставлено исключительное право ассигновать деньги и другие средства для колонизации свободных цветных людей. «Не будь рабства, не было бы и мятежа; с отменой рабства мятеж не сможет дольше продолжаться». Кое-кто настаивал на колонизации, мотивируя это тем, что свободные негры будут отнимать работу у белых рабочих, но против такой установки Линкольн возражал. Ничто не должно остановить борьбы за полное освобождение негров. Освобождение негров покончит с войной и сохранит Союз на вечные времена.

«Догмы мирного прошлого не пригодны для бурных дней настоящего. Положение чрезвычайно трудное, но мы должны подняться до уровня требований момента. Так как перед нами новая ситуация, то мы должны и думать по-новому и действовать по-новому… Давая свободу рабам, мы обеспечиваем свободу свободным людям. Это одинаково почетно и в том, что мы даем, и в том, что мы сохраняем».

В последнем абзаце послания Линкольн пытался затронуть чувства людей. «Соотечественники! Мы не можем уйти от истории. Мы, члены этого конгресса и правительства, останемся в памяти людей независимо от того, хотим мы этого или нет. Личное значение или ничтожность каждого из нас никогда никого не смогут выручить. Мы проходим проверку огнем, и пламя его осветит все наши дела, благородные и бесчестные, для всех последующих поколений».

Путь к спасению Союза — «путь простой, мирный, справедливый, великодушный. Если мы пойдем по этому пути, мы заслужим вечное одобрение всего мира и бог будет вечно нас благословлять».

Что дало послание? Ничего, кроме робкого нащупывания путей к освобождению с компенсацией в рабовладельческом штате Миссури. Пограничные штаты, не имея единого мнения, не проявили решительности. Они еще не стали неотъемлемой частью Союза.

18 декабря Лексингтон и Кентукки снова были захвачены конфедератами, после того как части Бедфорда Фореста совершили рейд и прогнали иллинойскую кавалерию полковника Роберта Ингерсола.

Декабрьское послание президента было компромиссом. Его целью было задобрить все стороны, слишком враждебные, чтобы их можно было объединить для совместных действий. Так говорили одни. Другие утверждали, что освобождение негров — конек президента. Как выходец из пограничного штата он не представлял себе, что рабство должно уничтожить с корнем и сразу. Но даже для многих из тех, кто не соглашался с ним или с тем, что план Линкольна выполним, было ясно, что он искренне стремится поднять знамя, за которым стоит пойти даже ценой жертв.

Декабрьское послание прокладывало путь Декларации об освобождении, если президент решит обнародовать ее 1 января 1863 года. Радикалы — сторонники освобождения утверждали, что президент не осмелится опубликовать Декларацию. Некоторые деятели из пограничных штатов говорили, что он не посмеет конфисковать имущество стоимостью в миллиарды долларов. Многие армейские офицеры открыто говорили, что опубликование Декларации приведет к массовому дезертирству, что целые роты и полки в полном составе сложат оружие.

Сенатор Браунинг записал в своем дневнике, что «…у президента явная галлюцинация — он считает, что конгресс может покончить с мятежом, если он утвердит его (Линкольна) план освобождения с компенсацией».

 

3. Буря над кабинетом министров. Мерфрисборо

Когда Чэйз сказал сенатору Фесендену, что на президента оказывается «влияние с черного хода», он был уверен, что Фесенден поймет и подумает о Сьюарде.

Сенаторы-республиканцы на тайном собрании, состоявшемся 15 декабря 1862 года, обсуждали письмо Сьюарда, написанное им шесть месяцев тому назад. Сенатор Самнэр предварительно показал это письмо Линкольну с целью узнать, одобрил ли он его содержание. Линкольн сказал, что он его впервые видит. Об этом узнали газеты и открыли огонь по Сьюарду. Радикалы настаивали на том, что это еще одно доказательство влияния Сьюарда на президента «с черного хода», парализующего лучшие намерения Линкольна.

Фесенден описал ход обсуждения письма на тайном совещании: «Мистер Уилкинсон выразил мнение, что страна погублена и дело проиграно… Мистер Сьюард, сказал он. нисколько не верил в справедливость войны, и до тех пор, пока он останется в кабинете, нельзя ожидать ничего, кроме поражения и катастрофы. После выступления Уилкинсона несколько минут царила тишина».

Сенатор Коламер видел трудность в том, что у президента в строгом смысле слова нет настоящего кабинета министров. Фесенден сказал, что долг сенаторов разобраться в этом кризисе и действовать с большой осторожностью, чтобы не вызвать смятения в стране и не ослабить позиции президента.

Браунинг в своем дневнике отметил, что «старина Бен Уэйд в долгой речи потребовал, чтобы сенат в полном составе пошел к президенту и настоял на отстранении Сьюарда…»

На следующий день тайное собрание избрало делегацию из девяти. Она должна была «предложить президенту изменить политику и сделать перестановки в кабинете; это увеличит единство и силу правительства».

Тайное собрание еще не закончилось, а сенатор Престон Кинг уже спешил к Сьюарду, чтобы все ему рассказать. Сьюард пожевал сигару и сказал:

— Они могут принимать в отношении меня какие угодно решения, но поставить президента в ложное положение я не дам.

Он тут же написал президенту записку, в которой просил о немедленной отставке. Через пять минут Кинг передал записку президенту в руки. Линкольн удивленно посмотрел на Кинга и спросил:

— Что это означает?

Кинг рассказал ему о событиях дня.

Конгрессмен Чарльз Седжвик из Сиракуз, штат Нью-Йорк, юрист, написал жене: «Я пошел к президенту вместе с Талом Стивенсом и Конклином. Мы настаивали на том, чтобы президент принял отставку Сьюарда. С обычной для него ловкостью и хитростью Сьюард тут же после подачи в отставку начал засылать к президенту своих друзей, чтобы те его запугали и заставили отказаться от принятия отставки Сьюарда. Именно этому его плану я и хотел противодействовать… Боюсь, что президент нуждается в помощи… Я думаю, что лучше будет, если ты это письмо пока никому показывать не будешь».

Декабрьским вечером делегация посетила Линкольна. Пришли Коламер, Уэйд, Граймс, Фесенден, Трамбул, Самнэр, Гарис, Помирой и Гоуард.

Коламер встал и зачитал свое тщательно подготовленное заявление. Основные его моменты: война за победу Союза должна продолжаться; президент должен пользоваться коллективной мудростью и советами всего кабинета; все министры должны без всяких колебаний бороться за победу.

Бен Уэйд поднялся, чтобы указать, что военные дела были переданы в руки людей, которым война и ее цели безразличны. Встали Граймс и Гоуард и прямо сказали, что Сьюард не пользуется доверием. Фесенден начал с того, что сенат верит в патриотизм и честность президента и не претендует на то, чтобы диктовать ему в вопросе о составе кабинета. Он подчеркнул, что, по мнению общества, министр иностранных дел идет не в ногу с большинством министров.

Встал Самнэр. Он сказал, что Сьюард позволил себе в официальном письме высказаться непочтительно и оскорбительно о конгрессе и посылал документы, не показывая их президенту, с содержанием которых президент не согласился бы. Президент ответил, что Сьюард прочитывал ему свои документы, прежде чем отсылать их, но на заседании кабинета их обычно не оглашали. Он не помнил письма, о котором говорил Самнэр.

«Беседа продолжалась три часа, — отметил Фесенден, — но никакие конкретные решения не принимались…» Президент обещал рассмотреть заявление, поблагодарил за тон разговора и доброе отношение делегации.

В пятницу 19 декабря утром Линкольн созвал кабинет. Пришли все, кроме Сьюарда. Президент рассказал о визите делегации конгресса. Министры обменялись мнениями. Линкольн попросил кабинет собраться совместно с делегацией. Уэллес отметил, что это понравилось Чэйзу. Президент просил прийти в 7.30 вечера.

Появились слухи, что Сьюард подал в отставку. Побывавшие у него на дому застали Сьюарда за упаковкой книг и документов — он собирался уехать к себе домой в Оберн в штате Нью-Йорк.

Когда делегация пришла в тот же вечер в Белый дом, сенаторы не знали, что Линкольн подготовил для них встречу с кабинетом. Президент просил их принять участие в свободном и дружеском разговоре с министрами на равных для всех трех сторон началах и поинтересовался, имеются ли у них возражения. Фесенден отметил: «У комитета не было возможности посоветоваться, и возражений не последовало».

Во вступительном слове президент подчеркнул, что действительно заседания кабинета созывались не очень регулярно, причиной чему была нехватка времени. Все же большая часть важных вопросов обсуждалась в достаточной мере; о том, что среди министров нет единства, ему ничего не известно. Он полагал, что Сьюард добросовестно помогал в ведении войны, никому не мешал, обычно читал ему всю свою официальную корреспонденцию, иногда советовался с Чэйзом. Затем он просил министров высказаться.

Чайз горячо, даже несколько запальчиво протестовал против встречи с сенаторами: если бы он знал, что его здесь будут допрашивать, он не пришел бы. Однако он подтвердил, что важные вопросы обычно обсуждались на заседаниях кабинета, хотя и не в той мере, в какой было бы желательно. Кабинет действовал в полном согласии. Ни один министр не выступал против какого-либо решения после того, как оно было принято.

Фесенден внимательно слушал. При встречах с сенаторами Чэйз говорил совсем не то, и совсем не то писал он в своих письмах. И поэтому Фесенден поднялся, чтобы повторить, что у них нет намерения диктовать президенту, а только дружески посоветовать. Трамбул указал, что президент сам признал недостаточность обсуждения важных вопросов. Бэйтс процитировал параграф конституции, из которого явствовало, что президент не обязан советоваться с кабинетом. Выступили и другие. Время текло. Фесенден вспоминает: «В этот вечер президент произнес несколько речей, рассказал несколько анекдотов; большинство из них я уже слышал».

После долгого обсуждения ряда вопросов участники стали лучше понимать друг друга, и президент спросил мнения сенаторов, нужно ли выводить Сьюарда из состава кабинета. Гоуард заявил, что он не выступал ни разу в течение заседания и теперь ничего не скажет. Чэйз предложил: «Министрам сейчас лучше удалиться». Министры ушли. Часы пробили уже полночь. Сенаторы Коламер и Гарис тоже ушли. Фесенден выяснил, что заявление Сьюрда об отставке находится у президента и что он собирается предложить Сьюарду взять свое заявление обратно.

Миновал первый час ночи. Совещание длилось пять с половиной часов. Сенаторы пришли к выводу, что никаких изменений в составе кабинета Линкольн не сделает. Он опасался полного развала кабинета, если Сьюард будет отстранен.

На следующий день Уэллес вызвался пойти к Сьюарду и посоветовать ему не форсировать отставку. Линкольн одобрил намерение Уэллеса и вызвал к себе Чэйза.

Чэйз сказал президенту, что он очень расстроен вчерашним совещанием; оно явилось для него сюрпризом. После нескольких неопределенных замечаний Чэйз сказал, что он написал просьбу об отставке с поста министра финансов.

— Где оно? — спросил президент, и глаза у него засверкали.

— Оно у меня, — ответил Чэйз и вынул бумагу из кармана.

— Дайте его мне, — сказал президент и протянул свою длинную руку, не глядя на Чэйза.

Чэйз не выпускал заявления из своих рук, видимо желая еще что-то сказать, но президент не стал дожидаться, схватил его и прочел. Затем он помахал им перед Уэллесом.

— Это, — сказал он торжествующе, — поможет рассечь гордиев узел.

Тогда сидевший у камина Стентон заявил:

— Мистер президент, прошу вас рассмотреть мою просьбу об отставке, которую я вручил вам вчера.

— Ваша отставка мне ни к чему, — сказал Линкольн и потряс заявлением Чэйза. — Это все, что мне нужно. Я теперь ясно вижу, что мне делать. Никого из вас я больше не задерживаю.

Министры ушли. Линкольн остался один. Когда к нему вскоре пришел сенатор Гарис, президент сиял и был очень доволен.

— Итак, судья, я могу продолжать поездку: у меня по тыкве в каждом мешке. (Когда фермеры ездили верхом на рынок, они для равновесия закладывали по тыкве в оба конца мешка, который перебрасывали через спину лошади.)

До Фесендена анекдот дошел уже в другой редакции. Президент якобы сказал: «Теперь большая часть борова в моих руках. Я откажусь принять отставку и одного и другою».

Президент написал любезные записки Сьюарду и Чэйзу, в которых сообщал, что он не может их отпустить, и просил продолжать исполнение своих обязанностей. Сьюард ответил, что он «с радостью возобновит» работу. Чэйз немножко поломался. «Утро вечера мудренее», — сказал он. Продумав все воскресенье, он решил остаться министром.

Сенаторы-республиканцы собрались на тайное совещание в понедельник и заслушали доклад комиссии, выполнившей свои обязанности. Браунинг счел своим долгом посетить президента и посоветовать ему создать новый кабинет. Президент ответил, что он, пожалуй, попытается продолжать работу со своим старым кабинетом.

Фесенден написал своей семье: «Таковы аномалии президентского характера — никто не знает, что принесет наступающий день».

Сьюард и Чэйз повседневно встречались в своей работе со сложной и меняющейся ситуацией. Президент отсылал к Сьюарду посетителей по вопросам дипломатическим и к Чэйзу по финансовым делам. День войны стоил уже 2 миллиона долларов, и Чэйз ежедневно заседал, изыскивая наличные деньги, рассматривая кредитные балансы. В декабре 1862 года Чэйз доложил, что в наступающем году правительству придется сделать заем в 600 миллионов долларов. Конгресс по представлению Чэйза санкционировал выпуск банкнотов-«зеленоспинок» на сумму в 150 миллионов долларов. Выпуск бумажных денег привел к тому, что стали прятать золото. Этим же постановлением правительство уполномочивалось выпустить заем на сумму в 500 миллионов долларов, с тем чтобы облигации продавались отдельным лицам, биржевикам, банкам. Линкольн не претендовал на понимание финансовых операций.

Армии, спавшие на мерзлой земле, маршировавшие по грязи, дравшиеся в жестоких кровавых сражениях, требовали, чтобы им выплатили задолженность по жалованью.

Будущее предвещало увеличение государственного долга. Расходы правительства поднялись до 2 миллионов 500 тысяч долларов в день, включая и воскресенья. Поступления в казну от таможни, налогов и других источников не превышали 500 тысяч долларов в день. Нужно было различными манипуляциями: займами, банкнотами, призывами к патриотическому долгу выуживать из касс банков и кошельков обывателей еще 1 миллион 900 тысяч долларов ежедневно.

Сьюард информировал Линкольна, что Испания, Англия и Франция объединились для того, чтобы заставить Мексику выплатить им долги. Они официально заявили, что у них нет территориальных притязаний, но постепенно Сьюард и Линкольн выяснили, что Наполеон III намеревался разгромить мексиканцев, сбросить республиканское правительство, установить монархию и посадить на трон эрцгерцога Максимилиана Австрийского.

Из бесед с Линкольном Сьюард пришел к выводу, что у президента не было сомнений в том, что эти три европейских государства намерены поддержать силой свои требования. Президента вполне удовлетворяли формальные заверения этих государств, что они не нарушат прав мексиканского народа свободно выбрать правительство и образ правления.

Интервенция была главной темой дипломатических переговоров в Европе. Руководящие деятели Англии и Франции готовились признать конфедерацию, но им мешала Россия. В конце 1862 года исполняющий обязанности американского посла в Петербурге Баярд Тэйлор передал письмо Линкольна министру иностранных дел Горчакову. Содержание письма осталось неизвестным, а содержание беседы Горчакова с Тэйлором было опубликовано по требованию конгресса. Горчаков сказал:

— Только Россия поддерживала вас с самого начала, и она будет поддерживать вас и впредь. России, вероятно, предложат принять участие в какой-нибудь форме вмешательства, но она решительно откажется. Вы можете быть уверены в этом — Россия не изменит своего решения.

Ни одно из великих европейских государств не давало США таких определенных заверений. Этим решением Россия противопоставляла себя Англии и Франции, с которыми она незадолго до этого воевала в Крыму. К тому же у России не было такой текстильной промышленности, как у Англии и Франции, страдавших от хлопкового голода.

Ведущий философ европейского Международного товарищества рабочих Карл Маркс писал о Пальмерстоне, старавшемся втянуть Англию в войну против Севера: «Возможно, что Паму удастся ее вызвать, но это ему будет не легко. Ему нужен pretext, а я не думаю, чтобы Линкольн дал ему его». Маркс знакомился с документами о событиях и людях и делал свои выводы. «Ярость, с которой южане встретили линкольнские акты, свидетельствует о важности последних. Все эти акты имеют вид расчетливо составленных и снабженных массой оговорок условий, посылаемых одним адвокатом другому, представителю противной стороны. Но это не лишает их исторического значения».

Маркс сетовал на то, что Север дал возможность Югу мобилизовать всю свою боевую мощь. «Юг сваливает всю productive labour на рабов и может поэтому беспрепятственно бросить все свои силы на фронт… По моему мнению, вся эта история скоро take another turn . Север, наконец, начнет вести войну всерьез и прибегнет к революционным средствам, отбросив руководство border slaves statesmen 4. Один полк, составленный из негров, возымеет чудодейственное влияние на нервы южан».

Задачей Сьюарда было создать благоприятное для Севера мировое общественное мнение. Президент и его министр общались все чаще, и их взаимное уважение и привязанность друг к другу росли; они становились закадычными друзьями.

Конгресс принял постановление отторгнуть Западную Виргинию от штата Виргинии и сделать ее самостоятельным штатом. Блэйр, Бэйтс и Уэллес были против этого, Сьюард, Чэйз и Стентон — за. Президент утвердил постановление, присовокупив свое письменное мнение, что храбрые и достойные люди Западной Виргинии считали вхождение в Союз вопросом жизни и смерти. Они были верны Союзу в самых суровых испытаниях.

В поселениях пионеров в Миннесоте, на границе с пустыней, краснокожие племени сиу убили пятерых белых жителей. Местные чиновники федерального правительства предсказывали многолетнюю вооруженную борьбу индейцев с белыми из-за незаконного захвата индейских земель, из-за медлительности в выплате обещанных индейским племенам денег и потому, что белые торговцы обжуливали отдельных индейцев. Маленький Ворон стал во главе племени сиу и повел его в долину реки Миннесота. Индейцы убили 490 человек, включая женщин и детей. Кавалерия генерала Поупа разгромила в бою Маленького Ворона. Военный суд, отчасти подчиняясь чувству мести, охватившему весь Северо-Запад, приговорил 303 индейцев к повешению.

Линкольн ознакомился с делом и задержал исполнение приговора. Постепенно он вычеркивал из списка обреченных одного за другим и оставил только 38 человек. Остальных он приказал держать под стражей до особого распоряжения и «принять меры, чтобы ни один из них не сбежал и не подвергался противозаконному насилию».

В послании конгрессу он отметил, что точно не установлено, кто вызвал взрыв недовольства в Миннесоте. «Подозрения, которые могут оказаться неоправданными, незачем оглашать…» Президент убедился, что обращение с индейцами со стороны федеральных властей оставляло желать лучшего. Он предложил изменить политику в отношении индейцев.

В канун Нового года военное министерство сообщило об одной из самых кровавых битв за все время войны, имевшей место под Мерфрисборо в штате Теннесси, у реки Стоун. В сражении приняли участие союзная армия Роузкранса и конфедераты под командованием Брагга. Правое крыло союзной армии вынуждено было отступить на две мили, и Брагг послал победную телеграмму в Ричмонд: «Бог дал нам счастливый Новый год». В эту ночь Линкольн улегся в постель, зная, что южане продвинулись вперед. Прошло еще два дня маневрирований и боев между 41 тысячей солдат Роузкранса и 34-тысячной армией Брагга. Они сражались и в дождь, и в туман, и в морозные зимние сумерки. На второй день боев дороги стали скользкими; ни послушные кони, ни изрыгающие проклятия ездовые не в состоянии были вытащить пушки из грязи. Каждый четвертый солдат, участвовавший в боях, был убит, ранен или взят в плен. Потери союзной армии достигли 12 906 человек; конфедератов — 11 739.

В этом хаосе дыма и стали, пламени и крови президент в далеком Белом доме видел улучшение положения сторонников Союза в Теннесси, потерю Югом какого-то количества живой силы.

Линкольн телеграфировал Роузкрансу: «Благослови бог вас и всех, кто с вами! Примите благодарность нации и передайте ее всем за их умелые действия, выносливость, бесстрашие и отвагу».

 

4. 1863 год. Декларация об освобождении негров

Многие сомневались, что в день, назначенный для обнародования заключительной Декларации об освобождении негров, то есть 1 января 1863 года, президент действительно выполнит свое обещание. В Вашингтоне появились слухи, что Линкольн откажется опубликовать Декларацию.

Браунинг записал 31 декабря: «Несколько дней тому назад я сказал судье Томасу, что ему следует пойти к президенту и откровенно, подробно побеседовать с ним по поводу угрозы выступить с Декларацией об освобождении — по моему мнению, это чревато бедствиями и только бедствиями». Браунинг сокрушался насчет опасений президента, что в случае, если он не опубликует Декларацию, то па Севере может подняться бунт, не пройдет и недели, как будет назначен диктатор. А ведь Декларация может вызвать восстания рабов; на южан обрушатся страшные беды, негры будут убивать белых — таковы были предсказания английских газет.

Конгрессмен Джон Ковод посетил президента в конце декабря. Линкольн шагал по кабинету вперед и назад; лицо у него было весьма озабоченное. Выступит ли он с Декларацией? На это он ответил:

— Я долго изучал этот вопрос… Я решил… Это необходимо сделать. Я вынужден это сделать. Другого выхода из наших затруднений нет.

30 декабря министрам вручили копии Декларации. На следующий день в десять утра открылось заседание министров. Сьюард и Уэллес внесли мелкие поправки. Чэйз доказывал, что освобождать рабов необходимо сразу в каждом штате полностью, а не частично. Он предложил свой проект Декларации и свою редакцию заключительной фразы. Эту фразу Линкольн принял, внеся незначительное изменение.

Блэйр утверждал, что в грядущих временах народ будет читать Декларацию и недоумевать, почему освобождение не коснулось некоторых приходов в Луизиане или некоторых графств в Виргинии. Сьюард поддержал его, требуя отказаться от таких исключений.

Джон Ашер, первый помощник министра внутренних дел, запомнил ответ Линкольна.

— По первому впечатлению ваши возражения обоснованны, но дело в том, что после публикации Декларации двадцать второго сентября ко мне зашел мистер Булиньи из Луизианы (единственный представитель отделившихся штатов, который не ушел из конгресса); он просил не включать эти приходы, и я ему обещал. То есть я этого прямо не сказал. Но мой ответ он понял именно так.

— Раз вы дали обещание, я не могу настаивать на том, чтобы вы его нарушили, — сказал Блэйр.

— Нет, нет, мы вовсе этого не хотим, — присоединился к нему Сьюард.

Чэйз выразил опасение, что конгресс может не утвердить двух депутатов, сторонников Союза, избранных от Луизианы. Линкольн встал со своего кресла — его это обстоятельство возмутило. Повернувшись к Чэйзу, он выпалил:

— В этом все дело, сэр! Конгресс хочет меня запугать, не так ли? Будь я проклят, если я сдамся.

Вторую половину этого дня и утро следующего Линкольн был занят переделкой проекта Декларации; он не торопился, старался писать ясно, четко, понятно, в торжественном стиле завещания. Он сказал Самнэру:

— Я твердо знаю, что имя, связанное с этим документом, никогда не будет забыто.

В день Нового года, утром, высокие правительственные чиновники, служащие гражданских, военного и морского министерств, члены дипломатического корпуса в золоте галунов и форменных треуголках — все прибыли в Белый дом на традиционный прием. Президент приступил к «обряду» рукопожатия и приветствий. На это ушло три часа.

Во второй половине дня Сьюард и его сын Фред принесли в Белый дом проект линкольнской Декларации об освобождении. Накануне Линкольн передал проект в министерство иностранных дел для того, чтобы там его проштудировали. Теперь проекту Декларации, чтобы стать государственным документом, требовалась подпись президента. В кабинете Сьюард застал одного лишь Линкольна. Он обмакнул перо в чернила, подержал перо над бумагой, подумал, оглянулся и сказал:

— Никогда в своей жизни никакой другой документ я не подписывал с такой уверенностью и чувством, что делаю правое дело. Но с девяти часов утра я принимал посетителей, и мне все время пожимали руку; она у меня онемела и закостенела. А ведь мою подпись будут внимательно рассматривать, и если увидят, что рука дрожала, то могут сказать: «У него были какие-то колебания». Но ничего не поделаешь, нужно подписывать немедля.

С этими словами он не спеша, аккуратно подписался «Авраам Линкольн»; это отчетливая, ясная подпись, хотя «несколько дрожащая», как сказал Линкольн. Они посмеялись над этим, после чего подписался Сьюард. Затем приложили большую печать, и документ пропутешествовал в государственный архив. Содержание документа, написанного несколько сухим, официальным языком, оказалось самым волнующим материалом из всех переданных в этот день и месяц по телеграфу, почтой, в печати, устно во всех частях мира.

Сотни пушек в Питсбурге, Буффало, Бостоне гремели в залпах салютов. В Бостоне, в Тремонт Темпле ночью Декларацию прочли перед толпой аболиционистов. В толпе находились и негры — члены Ассоциации прогрессивного союза. Крайние элементы считали, что документ был слишком умеренным. В северных городах митинги продолжались всю ночь: люди смеялись, пели, молились. Негры встретили рассвет на коленях и в слезах.

Лондонская «Таймс» и вся антиправительственная пресса в Америке соглашалась с нью-йоркской «Геральд» в том, что «Декларация оставляет рабство нетронутым в тех районах, на которые власть Линкольна распространяется, и освобождает рабов в тех районах, где его декрет не имеет никакой силы. Друзья прав человечества не в состоянии понять этой дискриминации». Ричмондская «Экзаминер» выражала мнение большинства на Юге — газета считала, что «…Декларация — самое сенсационное политическое преступление и самая идиотская политическая ошибка из всех известных в американской истории», ее целью является «восстание рабов», о результате которого «народу Юга останется лишь выбрать между победой и смертью».

Декларация наносила удар по правам на имущество, оцененное в налоговых книгах примерно в 3 миллиарда долларов. Если Декларация останется в силе и в конечном счете еще и будет поддержана союзными армиями на поле военных действий, опубликованный документ лишит южан живого инвентаря, классифицированного и оцененного налоговым ведомством наравне с лошадьми, крупным рогатым скотом и мулами в количестве 3 миллионов 900 тысяч голов.

Перед теми, кто боялся последствий, которые могла вызвать Декларация, Линкольн позже изложил свои доводы: «…я полагаю, что конституция дает верховному главнокомандующему право пользоваться законами войны во время войны. Самое меньшее, что может быть сказано… рабы — это имущество. Оспаривался ли когда-либо военный закон, дающий право лишать имущества не только врагов, но и друзей, если в этом есть необходимость?..»

Генри Адамс сообщал из Лондона: «Декларация об освобождении принесла нам больше пользы, чем все наши победы и вся наша дипломатия… Лондонская «Таймс» взбешена и ругается, как пьяная проститутка. Неоспоримо, однако, то, что общественное мнение здесь глубоко взволновано и ищет выражения в митингах, в обращениях к президенту Линкольну, в посещении посольства делегациями, в организации постоянных комитетов для пропаганды и разъяснения существа дела. Налицо все симптомы большого, популярного движения, тем более неприятного для высшего общества, что движение это зиждется на стихийных действиях трудящихся классов».

Министр иностранных дел Эрл Рассел в Лондоне писал британскому послу Лайонсу в Вашингтоне, что он не знает прецедентов, указывающих, как вести себя по отношению к Декларации или в вопросе об опубликовании двух писем президента США «К рабочим Манчестера» и «К рабочим Лондона». Не было такого обычая, чтобы главы государств обращались с письмами к рабочим других стран. Но Линкольн получил письма от рабочих организаций в этих городах, они протянули ему руку братства, и он откликнулся: «Я знаю и глубоко сожалею, что рабочим Манчестера и всей Европы приходится страдать из-за войны… В этих условиях я не могу не считать ваши решительные высказывания по этому вопросу, как пример возвышенного христианского героизма, непревзойденного испокон веков ни в одной стране».

А. Линкольн разговаривает с генералом Мак-Клелланом после битвы в октябре 1862 года.

Митинг в Геттисберге 19 апреля 1883 года, где А Линкольн обещал дать неграм свободу.

По всему миру среди народных масс, чье воображение и язык способны были создавать легенды, зародился сказ о Сильном Человеке, который в величии своем произнес лишь несколько проникновенных слов, и тут же оковы и цепи упали с рук и ног мужчин, женщин и детей, рожденных для рабства и тяжкого труда.

В день нового, 1863 года Лонгфелло записал: «Великий день. Президентская Декларация об освобождении рабов в мятежных штатах входит в силу. Великолепный день, полный солнца, завершился мирной лунной ночью. Пусть она будет символичной».

Спор о праве президента создавать местные военные правительства в захваченных у мятежников районах продолжался в конгрессе, в прессе, на помостах, вокруг импровизированных трибун, на тротуарах, в семьях и салунах. Тадеус Стивенс утверждал в феврале 1863 года, что президент приказывает избрать в конгресс своих сторонников и что это, «пожалуй, правильно, иначе приверженцы отделения совсем задавили бы нас».

Надежды президента на то, что ему удастся собрать 10 процентов населения в южных штатах, готовых принять присягу верности Союзу для того, чтобы можно было создать основу для реконструкции, были окрещены как «10-процентный план Линкольна».

Подходил к концу второй год войны. В письмах и речах начали высказывать предположение, что война продолжится дольше, чем срок президентства Линкольна.

Пальмерстон, Рассел и могущественные круги, поддерживавшие лондонскую «Таймс», решали важный вопрос: если Север победит в войне и сделает население Союза единым народом, какое место займет он, как великая держава? «Таймс» истошно вопила, что у США далеко идущие планы завоевания мирового господства.

Английский журнал «Норт бритиш ревыо» приводил цитаты из памфлетов, брошюр и частных писем американцев. Из них явствовало, что американцы с фанатизмом варваров верили, что «рука господа» создавала, конструировала США и они «должны сделать все то, что провидение намерено сделать для мира в целом». Чего еще можно было ждать от англосаксонских поселенцев-пионеров? Установив свое господство на одном полушарии, они готовились к прыжку на другое.

Высказав ясные требования «восстановить Союз», «поддерживать порядок», политические деятели Севера брали в скобки свои планы создания в будущем всемирной империи США. В Англии это немедленно расшифровали таким образом: «Канадой должен управлять Вашингтон, англичан выгнать, Россию отбросить по ту сторону Берингова пролива». Журналист из «Норт бритиш ревью» точно угадал, таким образом, содержание письма Джо Медила из «Чикаго трибюн» своему брату: «После того как Юг будет раздавлен, вашингтонское правительство должно первым делом захватить Канаду до самых северных границ материка и Мексику до самого перешейка».

 

5. «Лошадей больше, чем овса». Искатели теплых местечек

Прошли месяцы, и почти все выгодные должности были распределены. Наплыв о Белый дом молодых людей, искавших назначений в армию, полномочий на формирование воинских частей, не прекращался: приходили офицеры; просившие повышений или других назначений; коммерсанты охотились за контрактами на поставку армии провианта; промышленники требовали заказов на вновь изобретенные ружья, пушки, снаряды.

«Окружение Линкольна все время старалось создать барьер для защиты президента от нескончаемого потока просителей, отвлекавших его от дел, — писал Хэй, — но президент сам первый ломал этот барьер». Линкольну неприятны были все меры, которые мешали ему видеться с людьми.

Прежде чем назначать кого-либо на важную должность, Линкольн советовался с делегациями штата, сенаторами, конгрессменами, лидерами партий. И неизменно он выслушивал также мнения губернаторов.

Дон Пайат слышал утверждение Сьюарда, что президент обладает «гениальной способностью» не говорить прямо «нет» искателям должностей. В момент большой перегрузки важными делами президент указал другу на толпу искателей должностей и конгрессменов в приемной и сказал:

— Вы видите эту толчею? Трудно разделаться с мятежом, но здесь перед вами нечто, что со временем станет большей опасностью для республики, чем даже мятеж.

Генерал Эгберт Виле в бытность его губернатором Норфолка проводил много времени с президентом в неофициальных беседах. Виле запомнил слова президента:

— Если у меня и есть какой-то порок, то это неспособность сказать человеку «нет». Благодарю господа, что он меня не сделал женщиной; но если бы он и сделал меня женщиной, я полагаю, он сотворил бы меня не менее безобразной, чем я есть, и никто никогда не пытался бы меня соблазнить.

Министры протестовали против назначения одного демократа и услышали в ответ:

— Я не могу позволить себе роскошь наказывать каждого считавшего возможным выступить против меня во время выборов. На этой должности нам нужен компетентный человек.

Камерон ходатайствовал за молодого человека, который осточертел своими просьбами о назначении его консулом.

— Куда вы хотели бы его послать? — спросил президент.

Лидер пенсильванцев подошел к большому глобусу, охватил его рукой и, не глядя, ткнул пальцем в место как можно дальше от себя.

— Я не знаю, куда я попал пальцем, но пошлите его именно туда, — сказал Камерон.

Его просьба была точно исполнена.

Однажды Линкольну пришлось отказать в просьбе старому своему другу, непригодному для должности.

— Если бы я считался, — сказал Линкольн Ноа Бруксу, — только со своими личными чувствами, мне пришлось бы подать в отставку и уйти отсюда. Я обязан был ему отказать.

Но он не совсем забывал своих добрых друзей нью-сейлемского периода, им он дал должности с хорошими окладами. Не забыл он и свояка, впавшего в нужду; его он назначил квартирмейстером, а одного из редакторов «Иллинойс стэйт джорнэл» — интендантом. Иллинойские республиканцы представили президенту материалы о том, что двое из них слишком свободно распоряжаются казенными деньгами и занимаются скандальными назначениями на государственные должности противников правительства. Линкольн перевел одного в Чикаго, а другого в нью-йорк.

Однажды в летний день солдат с фронта посетил Линкольна и выложил ему все свои беды.

— Все это, может быть, верно, но вам нужно обратиться по этому поводу к своим командирам.

Рядовой повторил свои жалобы дважды или трижды, но Линкольн продолжал смотреть в окно, выходящее на реку. Наконец он повернулся к посетителю.

— А теперь, добрый человек, уходите, у-хо-дите! Я не могу вмешиваться в ваше дело. Я не могу разбираться во всех армейских мелочах. С таким же успехом я мог бы попытаться" вычерпать чайной ложечкой реку Потомак.

По поводу высокооплачиваемой должности почтмейстера в Огайо возник спор; Белый дом посетило несколько делегаций, и каждая оставляла свои письменные ходатайства в пользу одного из двух кандидатов, имевших примерно одинаковую квалификацию. Однажды, когда пришла еще одна делегация и, приведя свои доводы, оставила еще пачку письменных ходатайств, у Линкольна лопнуло терпение. Он вызвал клерка и сказал ему:

— С этим делом нужно как-то покончить. Принесите весы.

Клерк их принес.

— Теперь положите на одну чашу весов все ходатайства и письма в пользу одного, а на другую чашу все материалы в пользу другого.

Одна кипа бумаг весила, на три четверти фунта больше другой.

— Оформляйте назначение, — сказал президент, — того, у кого бумаги весят больше.

Сенаторы и конгрессмены приходили с письмами, в которых они просили о должностях для родственников, собирающихся вступить в брак, для больных друзей, имеющих иждивенцев. «Мне нужна должность, чтобы прожить, — писал один Самнэру. — Мне не повезло, и я беден». И Чэйз и другие министры, так же как и президент, получали письма, в которых бедность выдвигалась как основание для получения государственной должности. Президент любил рассказывать историю об одном плохо выглядевшем человеке, который просил у Сьюарда должность консула в Берлине, потом в Париже, потом в Ливерпуле, наконец соглашался стать клерком в министерстве иностранных дел. Ему сказали, что все должности заняты, на что последовало: «В таком случае не одолжите ли вы мне пять долларов?»

Дэвид Лок, редактор из Огайо, под псевдонимом Петролиум В. Нэсби писал на злобу дня очерки и фельетоны, вызывавшие веселый смех у читателей. Он укладывал на обе лопатки напыщенных патриотов своими меткими сатирическими стрелами:

«Во-первых. Я хочу получить должност.

Во-вторых. Мине нужна должност.

Bo-третьих. Должност мине пригодилась бы; паэтому.

Bo-четвертых. Мине хотелос бы получить должност».

За насмешками Лока чувствовалось доброжелательное отношение к президенту, и Линкольн написал сатирику: «Почему бы вам не приехать ко мне в Вашингтон? Не хотите ли вы лично какой-нибудь должности? Приезжайте, и я дам вам любую должность, которую вы пожелаете, которая вам подходит… по вашим способностям». Лока это заинтересовало, он проанализировал письмо и понял, что президент увидел, что предлагает слишком много человеку, которого он знал лишь по газетным фельетонам, и поэтому добавил спасительное «которая вам подходит» и, чтобы совсем себя обезопасить, дописал «по вашим способностям». Лок поехал к президенту, но не для того, чтобы попросить должность. «Он мне посвятил час своего времени, — рассказывал потом, юморист, — и это был восхитительный час».

Хорошо одетый мужчина просил, чтобы президент просто разрешил ему использовать его имя в намеченной к выпуску рекламе.

— Нет! — вспыхнул Линкольн. — Нет! У меня ничего общего с этим нет. Не принимаете ли вы президента Соединенных Штатов Америки за маклера? Вы обратились не по адресу. Вот дверь на выход!

Визитер поспешно выскользнул.

Летом 1863 года Линкольн написал министру почт Блэйру письмо, которое стало достоянием печати. Его долго обсуждали солдаты, читавшие письмо вдоль и поперек для большей убедительности.

Речь шла о должностях почтмейстеров, которые намечалось предоставить вдовам солдат, павших в бою. Президент утвердил этих вдов почтмейстерами с такой мотивировкой: «Этот вопрос заставил меня продумать более внимательно… порядок устройства людей, которые воюют за наши цели и несут на себе основные тяготы в деле спасения страны. Я пришел к выводу, что при равных правах и квалификациях им должно отдавать предпочтение. Это в особенности применимо к солдату-инвалиду и к семье умершего солдата».

Солдат без одной ноги, на костылях пришел просить о какой-нибудь работе; ногу он потерял в бою.

— Покажите мне ваши бумаги, — сказал Линкольн.

У солдата их не оказалось; он полагал, что ему поверят на слово.

— Что?! Никаких бумаг, никаких справок, никаких доказательств, что вы потеряли ногу! А откуда я знаю, что вы ее потеряли в бою, а не в капкане, когда залезли в чужой сад?

Президент явно «валял дурака», но честный немец, рабочий, ставший солдатом, пробормотал искренние извинения. Линкольн увидел, что перед ним не профессиональный проситель должностей. Большинство приходили со слишком тщательно подготовленными бумагами. Принципиально предпочтение отдавалось любому солдату, потерявшему ногу в бою.

— Знайте, что армейцу опасно появляться здесь без бумаг и доказательств, откуда он и кто он, но я попытаюсь что-нибудь сделать для вас.

Он направил просителя к квартирмейстеру, которому письменно предложил найти работу для подателя.

Однажды, рассматривая прошения и рекомендации, Линкольн сказал, что он согласен со всеми предложениями Стентона.

— Единственно, чего я добиваюсь, — заметил он, — это сделать нечто такое для немцев, что было бы воспринято ими как неоспоримое доказательство, что это сделано в их интересах. С этой целью я требую назначения Шимельфенига.

— Мистер президент, может быть, у этого Шимель… как его там? — нет таких прекрасных рекомендаций, как у других офицеров немецкого происхождения?

— Это не имеет значения. Его фамилия возместит нехватку рекомендаций, я рискну в надежде, что он справится с делом. Шимель-фениг должен получить это назначение, — сказал он с усмешкой, сделав ударение на последнем слоге фамилии.

Некий спекулянт неоднократно требовал выдачи ему пропуска на право перехода через линию фронта, а также разрешения министерства финансов на закупку хлопка. Неизменно он получал отказ.

— Нет ничего более беспокойного для правительства, — сказал Линкольн, — нежели свирепость искателей наживы.

Этот спекулянт все же нашел влиятельных людей, и Линкольну пришлось выдать ему пропуск.

— Теперь отнесите бумагу к Стентону, — сказал президент, — необходимо, чтобы он скрепил это своей подписью.

Вскоре спекулянт вернулся, возмущенный тем, что Стентон разорвал пропуск в клочки и растоптал их ногой. Линкольн сделал удивленное лицо и просил рассказать подробно о поступке министра. После небольшой паузы он сказал спекулянту:

— Вот что, пойдите к Стентону и передайте ему, что еще до конца недели я порву дюжину его документов.

Однажды делегацией во главе с Ловджоем был предложен план переброски и объединения воинских частей с тем, чтобы перемешать войска с запала с войсками с востока. Линкольн написал Стентону записку с предложением перемешать полки.

— Вы утверждаете, что Линкольн согласился с вашим планом? — спросил министр.

— Да, сэр, — ответил Ловджой.

— В таком случае он дурак из дураков! — сказал Стентон.

— Вы хотите сказать, что президент дурак из дураков?

— Да, сэр, если он отдал такое приказание.

Вернувшись в Белый дом, Ловджой честно рассказал, как было дело.

— И Стентон сказал, что я дурак из дураков? — спросил Линкольн.

— Да, сэр! Больше того, он повторил это.

Президент задумался.

— Если Стентон сказал, что я дурак из дураков, значит это действительно так. Он почти всегда прав и обычно говорит то, что думает. Я сейчас пойду к нему, узнаю, в чем дело.

Торлоу Уид сказал Лионарду Свэтту, что «Линкольн вел «настоящую бухгалтерскую книгу», куда он заносил все назначения в Нью-Йорке, покровительствуя поочередно каждой партии… и давая каждой стороне ровно столько, чтобы им еще хотелось». Как полагал Свэтт, он ничего не давал зря и всегда старался угодить противникам больше, чем своим друзьям; вот почему в обвинениях друзей, что он не отплачивал им выгодными должностями за их преданность ему, всегда была доля правды. Он поступал так, потому что он не мог дать больше того, что у него было… А у него всегда было больше лошадей, чем овса.

 

6. Хукер. Чанселорвилл. Большая беда

В начале 1863 года потомакская армия терпела поражения: на полуострове — дважды под Булл-Рэном и снова в бойне у Фредериксберга. Однако ей удалось предотвратить вступление вражеских стрелков в Вашингтон и свободные штаты. Остальные армии Севера при содействии морского флота захватили все крепости конфедератов, за исключением фортов Самтера и Моргана, — на побережье от крепостцы Монроу в Виргинии до некоторых пунктов в Техасе. Роузкранс находился близко от границы Алабамы, Грант находился в Миссисипи, Кэртис — в Арканзасе и Банкс — в Новом Орлеане.

Снова обострилась политическая активность крайних элементов демократической партии, оживились пораженцы. Самнэр писал Францу Либеру в январе: «Пришла мрачная пора. Некоторые сенаторы в полном отчаянии, я не в их числе. Президент мне сказал, что он теперь боится «огня с тыла», имея в виду демократов, особенно на северо-западе…» Когда Бэрнсайд попросил опубликовать письмо, в котором он брал на себя всю вину за катастрофу у Фредериксберга, Линкольн сказал ему, что он первый человек, пожелавший снять хоть частицу ответственности с президента.

Бэрнсайд решил ночью атаковать армию Ли. В ночь на 20 января, когда армия выступила в поход, пошел небольшой дождь, поднялся ветер, потом дождь превратился в мокрый снег. Кони и фургоны увязли в грязи и застряли на всю ночь. Не удалось продвинуться с понтонами, простояли впустую и кони, не доставлена была в части утренняя порция виски, которую Бэрнсайд распорядился выдать каждому солдату.

На следующее утро после завтрака в главной штаб-квартире армии генерал Хукер в беседе с журналистами сказал, что командующий армией не компетентен, что президент и вашингтонское правительство глупы и уже «выдохлись». Нужен диктатор, и чем скорее, тем лучше.

Бэрнсайд подал в отставку; его убедили взять ее обратно, но 25 января 1863 года его освободили от обязанностей — командующим потомакской армией президент назначил Хукера. Этому обрадовались Чэйз и члены комитета по ведению войны. В числе довольных назначением были и люди, которым Хукер импонировал своими боевыми качествами.

— Теперь все в руках Джо Хукера, — сказал президент. — Воевать он умеет. Это, мне думается, установлено, но может ли он управлять большой армией? В этом я не уверен.

Лэймон убеждал Линкольна обратить внимание на то, что существуют замыслы свергнуть его и назначить вместо него военного диктатора. Линкольн его высмеял и обвинил в том, что, будучи лично храбрым человеком, он впадает в панику и выдумывает несуществующие опасности. Он показал ему письмо, адресованное генералу Хукеру, датированное 26 января 1863 года. Позже оно было опубликовано и широко обсуждалось.

«Генерал, я поставил вас во главе потомакской армии. Для этого у меня было достаточно оснований. И тем не менее лучше будет… если вы будете знать, что я не совсем доволен вами. Я знаю, что вы храбрый и искусный воин, что мне, конечно, нравится. Я знаю также, что вы не путаете политику со своими военными обязанностями, и в этом вы поступаете правильно… Мне недавно сообщили… ваше мнение, что армии и правительству нужен диктатор… Только победоносные генералы назначают диктаторов. Я требую от вас победы и готов рисковать в вопросе о диктаторе. Вы получите всемерную поддержку правительства, и это будет не больше и не меньше, чем та поддержка, которая оказывалась и будет оказываться всем командующим. Я очень боюсь, что ваша критика действий командующего (Бэрнсайда), приведшая к подрыву у солдат доверия к нему, теперь обратится против вас… Ни вы, ни Наполеон, если бы он восстал из мертвых, ничего хорошего не могли бы сделать с армией, в которой преобладают такие настроения.

Берегитесь опрометчивых решений, но будьте энергичны, крайне бдительны, идите вперед и добивайтесь победы».

Вскоре после получения письма Хукер беседовал с журналистом Ноа Бруксом. Хукер знал, что президент прочел письмо Бруксу, прежде чем отправить его адресату. И все же он снова прочел письмо вслух, комментировал отдельные места и закончил чтение чуть ли не со слезами на глазах.

— Такое письмо только отец мог написать своему сыну. Чудесное письмо, и хотя оно более резкое, чем я заслуживаю, могу сказать, что я люблю человека, написавшего это письмо.

И тут же Хукер продолжал:

— Когда я возьму Ричмонд, письмо будет передано вам для опубликования в печати.

Хукер внешне казался многим настоящим воином. Это был высокий ростом, розовощекий, синеглазый блондин сорока девяти лет. Он окончил Уэст-Пойнт, получил звание капитана за храбрость, проявленную в мексиканской войне. Когда началась война, он занимался земледелием и состоял инспектором военных дорог на западном побережье.

Люди по-своему судили о Хукере. Один кавалерийский офицер сказал, что Хукер прекрасно играл в покер, но когда в решительную минуту нужно было накинуть еще тысячу, он воздерживался. Когда Хукер шел в атаку, его люди гибли целыми взводами, но с занятой территории не отступали. Его прозвали «Боевой Джо». Часто от него можно было услышать: «Когда я войду в Ричмонд» или «Когда я возьму Ричмонд». В минуту откровения Линкольн чуть не со стоном сказал Бруксу:

— Меня это угнетает в Хукере. Мне кажется, что он слишком самоуверен.

После совещания в Белом доме Линкольн попрощался с Хукером.

— Мы ждем от вас, генерал, хороших вестей в самое ближайшее время, — сказал Линкольн.

Хукер ушел.

Линкольн обратился к молодому кавалеристу сержанту Страдлингу. Выяснилось, что кавалерист просит помочь ему добраться после отпуска в свою часть. Президент обеспечил его бесплатным проездом на пароходе.

Сержант собирался уже уходить, когда Линкольн решил с ним поговорить о причинах зимнего дезертирства из армии. Сержант сказал, что армия не была уверена в Бэрнсайде.

— Он воевал, как некоторые люди играют на скрипке — неумело и с сильным нажимом, — сказал кавалерист.

Присутствовавший при этом сенатор Уэйд спросил: было ли какое-либо оправдание грубым ошибкам, имевшим место под Фредериксбергом?

— Это и меня очень интересует, — сказал Линкольн — так что продолжайте.

Кавалерист объяснил, что местность была открытая, не было никаких стоящих упоминания гор или рек. Можно было легко загнуть оба фланга армии конфедератов. Рядовые были удивлены, почему атаку повели в лоб по низине. Будь у Бэрнсайда военные способности, он повел бы атаку на фланги и выбил бы Ли с его позиций.

— Когда генерал Хукер только что прощался с нами, — напомнил Линкольн, — он сказал: «Мистер президент, в моем распоряжении одна из лучших наших армий. Я надеюсь в ближайшее время прислать вам добрые вести». То же самое сказал генерал Бэрнсайд незадолго до битвы под Фредериксбергом. У меня до сих пор болит сердце от последствий этой катастрофы.

Сержант сказал, что он полностью одобряет Декларацию, но многие из его товарищей заявили, что они не пошли бы воевать, если бы знали, что война приведет к освобождению черных. Многие дезертировали, другие искали перевода в обоз, в медицинские учреждения, в подразделения квартирмейстеров и в другие тыловые организации, только бы не воевать с оружием в руках. Дезертировали также из-за отсутствия веры в Бэрнсайда.

— Я предполагал, что после опубликования Декларации будут случаи дезертирства, — сказал Линкольн, — но я уверен: армия от этого серьезно не пострадает. С другой стороны, в армию пойдут теперь люди, которые до этого не хотели воевать.

Президент поблагодарил кавалериста. Страдлинг попрощался и попал на тот же пароход, который вез генерала Хукера на фронт. В письме домой Страдлинг сообщал: «Я рад был уйти из Белого дома; мне казалось, что я присутствовал на похоронах. Сенатор Уэйд раза два улыбнулся, иногда улыбались и два джентльмена, присутствовавшие при разговоре, но на лице Линкольна не было и следа улыбки. Его длинное, грустное, мрачное лицо преследует меня все эти дни».

Хукеру доложили в последних числах января, что в круглых цифрах из армии выбыли 3 тысячи офицеров и 82 тысячи рядовых; все они числились в списках, но при перекличках отсутствовали. Некоторые были больны, другие ранены или в отпуске. Были и пезертиры. Тоска по дому, мрачные настроения и общее чувство безрезультатности войны — вот причины, приведшие к тому, что в среднем ежедневно дезертировало по 200 человек. Родственники и друзья присылали спешной почтой посылки с цивильной одеждой, в которой легче было дезертировать. Пришлось издать закон, согласно которому посылки проверялись и найденная гражданская одежда сжигалась.

Были приняты меры, и постепенно армия брюзжащая превращалась в боевую, готовую сражаться. Она стояла под Фредериксбергом на расстоянии дня езды, и важные общественные деятели приезжали туда из Вашингтона в сопровождении своих жен и дочерей в кринолинах.

В первых числах апреля под командованием Хукера уже находилось 130 тысяч человек. По другую сторону реки стояла армия Ли, насчитывавшая 60 тысяч.

Апрельский снегопад не остановил Линкольна, и он вместе с Тедом, миссис Линкольн и несколькими друзьями высадился на пристани Аквиа-крик, где с многочисленных частных и правительственных пароходов разгружались 60 тысяч лошадей, мулов и грузы для огромной армии. Толпа военных приветствовала президента. Линкольн настоял на посещении ближайшей палатки госпиталя, поговорил почти что с каждым раненым или больным, пожимал многим руки, задавал вопросы.

Брукс записал, что «…у многих появились слезы радости; солдаты смотрели на приветливое лицо президента, стремились прикоснуться к его руке…».

Вечером Линкольн и Хукер остались одни. Линкольн вынул из кармана клочок бумаги и передал его Хукеру. На бумажке были подчеркнуты цифры: 216 000–146 000 — 169 000. Хукер, озадаченный, смотрел на цифры, но чичего не мог понять. Президент объяснил, что первая цифра соответствует списочному составу потомакской армии, вторая — наличным силам, а третья — представляла то количество, которое должно быть под ружьем к моменту наступления.

— Генерал, если вы войдете в Ричмонд… — начал Линкольн, но Хукер его тут же прервал:

— Извините меня, мистер президент, но в данном случае никакого «если» не может быть. Я пойду прямо к Ричмонду и буду идти, пока не буду сражен.

Позже Линкольн грустно сказал Бруксу, что это было самое худшее из того, что ему хотелось услышать. Устно и письменно он пытался дать понять Хукеру, что целью должен быть не Ричмонд, а уничтожение армии Ли.

Линкольн и его спутники объезжали части в санитарной повозке. Бревенчатая дорога бросала повозку и пассажиров из стороны в сторону, кучер немилосердно ругал мулов, и Линкольн не выдержал — он тронул кучера за плечо и спросил его:

— Извините, мой друг, вы епископалист?

— Нет, — ответил, обернувшись, удивленный кучер, — я методист.

— А я думал, что вы епископалист, потому что вы ругаетесь точно так, как министр Сьюард, а он церковный староста.

Кучер больше не ругался. Линкольн оценивал работу дровосеков по пням, встречавшимся в пути: где хвалил, а где и хулил.

Сынишка президента Тед захотел повидать «сероспинников» — солдат-конфедератов. Морозным утром два штабных офицера повезли Теда и его отца к линии дозоров, обращенной к Фредериксбергу. Они увидели горы, пострадавший от войны город, дома и особняки в развалинах, брошенные фермы. От вражеских костров подымался дым, как раз над той каменной стеной, у которой недавно люди Бэрнсайда падали тысячами и захлебывались в собственной крови. Над уцелевшим зданием, стоявшим одиноко среди развалин, развевался флаг конфедератов.

Солдаты из дозоров конфедератов и федералистов покупали и продавали другу другу табак, кофе, обменивались газетами и большими складными ножами. По утрам они здоровались друг с другом.

Президент, Хукер и его штаб приняли потом парад войск. Прошла 17-тысячная конная армия — самое крупное кавалерийское соединение в мире, большее, чем было у маршала Мюрата. Прошло четыре корпуса инфантерии — 60 тысяч человек, движущийся лес ружей и штыков. Прошла резервная артиллерия — 400 пушек. Контрастом явились полки зуавов в красных широких шароварах. Линкольн спросил Хукера, не является ли яркая форма нежелательной, так как представляла заметную цель. Хукер ответил, что такая форма — предмет гордости солдат, поднимает их боевой дух и приучает к опрятности.

Отвечая на салюты офицеров, президент лишь прикладывал руку к шляпе, перед солдатами он обнажал голову. В рядах войск шагали потомки бойцов Джорджа Вашингтона; вместе с ними шли иммигранты и дети иммигрантов: немцы, англичане, шотландцы, ирландцы, скандинавы, евреи, поляки; их предки дрались за или против Наполеона, Фридриха Великого, Мальборо, Густава-Адольфа и в жестоких сражениях выгравировали тексты целых страниц истории и выковали судьбы людей.

Шли кадровые солдаты, добровольцы, мобилизованные, наемники, искатели приключений и славы, борцы за родину, за флаг страны, за объединенную нацию от океана до океана, за отмену рабства. Шли и те, кому не удалось дезертировать, и те, которых купили за наличные. Большинству из них было по двадцать с лишним лет.

Один из офицеров написал домой: «Мистер Линкольн сидел на своей коренастой кавалерийской лошаденке абсолютно прямо. В черном костюме он выглядел словно восклицательный знак, оседлавший букву «m».

По ту сторону реки, у конфедератов, лошади отощали из-за недостатка фуража, среди солдат началась цинга. Многим солдатам пришлось обходиться в морозную зимнюю пору без одеял. Мундиры и обувь изорвались.

«Пишите мне чаще. Я очень беспокоюсь», — писал Линкольн Хукеру через неделю после своего визита на фронт. «Какие новости?» — запрашивал Линкольн телеграфно. Но Хукер никого не посвящал в свои планы: ни в армии, ни в Вашингтоне.

К 1 мая Хукер перебросил большую часть своей армии через реку Раппаханнок к перекрестку под названием «Чанселорвилл». Хукер перешел в наступление, Ли контратаковал. Хукер приказал отступить. Мид писал: «Только мы сблизились с противником, как нам пришлось отойти». Генерал Кауч, заместитель Хукера, сказал: «Хукер предполагал, что Ли оттянет свои войска и избежит риска сражения. Увидев, что он ошибся, Хукер перешел к обороне».

На следующий день спозаранку Ли отправил половину своей армии под командованием Джексона Каменная Стена в поход, продолжавшийся почти весь день. Прямо с марша Джексон неожиданно атаковал фланг и тыл союзных войск. Еще через день Ли удалось совсем переиграть Хукера. Имея армию вдвое меньшую, чем у Хукера, генералу Ли удалось нанести такой ущерб союзной армии и настолько сбить ее с толку, что Хукер созвал совещание генералов. Четверо голосовали за то, чтобы остаться на месте и сражаться, двое были за возвращение назад, на прежние позиции за рекой. Хукер приказал отступить.

Союзная армия потеряла 11 тысяч, конфедераты — 10 тысяч. Кроме того, Ли взял в плен 6 тысяч, а Хукер — только 2 тысячи. Джексон Каменная Стена был убит случайно своими солдатами, когда он, наблюдая за ходом сражения, попал в зону огня. Пушечное ядро попало в колонну здания, к которой прислонился Хукер. Командующего сбило с ног, он потерял сознание часа на два, и сражение проходило без его участия.

Хукер вступил в бой, имея хорошо разработанный план, но когда противник начал действовать по-своему, он отказался от него. Хукер опротивел самому себе и готов был передать командование армией кому угодно. Он почти сожалел, что вообще родился на свет божий.

Ход сражения страшно волновал Линкольна; он не находил себе места. Не получая точной информации, Линкольн решил, что Хукера разгромили. В три часа пополудни Линкольн получил телеграмму с фронта; лицо его стало серее обоев на стене. В телеграмме сообщалось, что армия отступила на прежние позиции в полном порядке. Линкольн со сплетенными за спиной руками ходил по комнате и вопрошал:

— Боже мой, боже мой! Что скажет страна? Что скажет страна?

Он как будто потерял способность произносить другие слова. Вскоре он поспешно вышел из кабинета.

Разнеслись слухи, что президент и Галлек выехали на фронт; Хукера намерены арестовать, а командующим назначить Галлека; Стентон якобы подал в отставку; Ли разрезал армию Хукера на куски и двинулся на Вашингтон; Мак-Клеллан спешно едет из Нью-Йорка, чтобы снова принять командование? отставные генералы Сигел, Батлер и Фремонт вызваны в столицу. В баре у Виларда люди поглощали крепкие напитки и разыгрывали воображаемые сражения.

7 мая президент написал Хукеру, как хорошему бойцу, получившему удар, пошатнувшемуся, но способному с успехом возобновить схватку. «Немедленное наступление может исправить… положение… Если у вас есть (план), приступайте к его реализации… с моей стороны помех не будет…»

Президент и Галлек выехали в штаб армии, собрали командиров корпусов, объяснили им, что никого в неудаче не винят, но политические последствия сражения очень серьезны и вредны.

Тем временем Ли скрытно передвигался к северу, вероятно намереваясь вторгнуться в Мэриленд.

14 июня Линкольн послал запрос Хукеру: «Если голова армии Ли находится у Мартинсберга, а хвост на дощатой дороге между Фредериксбергом и Чанселорвиллом, где-то этот зверь должен быть очень тонким. Не можете ли вы переломать ему хребет?»

Но Хукер не двинулся с места. Уэллес записал: «Президент сказал, что если бы ядро тогда убило, а не контузило Хукера, сражение было бы нами выиграно».

Ли дал своей армии отдохнуть, усилил ее дополнительными кадровыми дивизиями и вновь мобилизованными солдатами, ускользнул в долину Шенандоа, 29 июня переправился через реку Потомак, прошел через Мэриленд, и когда он вступил в Пенсильванию, у него уже была 75-тысячная армия. Хукер снялся с места; армия двинулась на север в полном беспорядке.

28 июня президент вместо Хукера назначил генерала Мида. Мак-Клюр настаивал, чтобы Линкольн вернул Мак-Клеллана на прежнее место, его поддержали дельцы и политические деятели. Линкольн отказался.

— Что мы выиграем от того, что закроем одну дырку, но откроем другую? — спросил он.

 

7. Возьмет ли Грант Виксберг?

Один вопрос мучил ричмондское правительство весной 1863 года: возьмет ли Грант Виксберг? Если возьмет, то вся долина реки Миссисипи перейдет к Союзу.

Указывая на карту, Линкольн сказал капитану третьего ранга Портеру:

— Если мы захватим Виксберг, то весь этот огромный район наш. Мы не сможем закончить войну до тех пор, пока этот ключ не окажется в нашем кармане.

Начиная с осени 1862 года вплоть до 1 июля 1863 года Грант оперировал вокруг Виксберга. Солдаты продвигались через болота, над которыми застоялись вредные испарения, и сквозь лесные заросли; они копали траншеи и каналы, срубали деревья, строили мосты, ставили брустверы, стояли в окопах по пояс в грязи, спали на мокрой от ливней земле, упорно шли и в дождь и в мрак, страдали от малярии, болели корью, свинкой, оспой. Они освоились со всеми изгибами и заливами реки Миссисипи, с отвесными берегами у Виксберга — города с населением в 5 тысяч человек, стоявшего на возвышенности — 250 футор над уровнем реки.

Во время одного пятидневного марша у Гранта не было ни коня, ни вестового, ни слуги, ни одеяла, ни шинели, ни чистой рубахи. Весь его багаж состоял из зубной щетки. Армия добывала провиант на близлежащих фермах.

Грант приводил в действие один план за другим. Потерпев неудачу, он намечал новый план: у него была одна цель — взять Виксберг. Однажды в течение десяти дней он не подавал о себе никаких вестей. Его солдаты прошли за это время 180 миль, участвовали в пяти сражениях, убили больше народу, чем потеряли, взяли 6 тысяч пленных, захватили 90 орудий. Бронированные корабли Портера вступили в перестрелку с береговыми батареями на длинной петле реки, выдержали страшную бомбардировку, приведшую к потере угольных барж и одного транспорта и осе же прошли к месту назначения. Две другие флотилии приняли участие в операциях против Виксберга и перерезали коммуникации города с трех сторон. Дважды Грант пытался взять город штурмом, но, потерпев неудачу, взялся за кирку и лопату, продвигался из траншеи в траншею, перехватывал продовольствие и снабжение для города.

Так прошло шесть месяцев. Северяне, решили, что Гранту не справиться со своей задачей. Генерал Шерман писал своим родным, что нет на земле лучших естественных укреплений, чем у Виксберга. Он опасался, что Гранта ждет провал. Шерман не переводился из армии Гранта потому, что он любил командующего и преклонялся перед ним. Он написал своему брату-сенатору, что Грант честный, способный, умный воин и герой. Это мнение Шермана дошло до Линкольна.

Чарльз Дана получил полномочия на поездку в армию Гранта. Ему предстояло ознакомиться с людьми, с положением дел на месте и высказать свое мнение президенту и военному министру. Отчет Дана был положительным: Грант, Шерман и Мак-Персон абсолютно доверяют друг другу, нет ни зависти, ни ссор. Друг Гранта, помощник генерал-адъютанта Джон Роулинс, зорко следил за тем, чтобы Грант не пил, напоминая ему при случае, что он дал слово чести не притрагиваться к вину.

В Белый дом шел поток писем, в которых люди требовали от Линкольна, чтобы ради спасения страны он отстранил Гранта от командования армией. Того же требовали и многие настойчивые посетители Белого дома. Редактор газеты «Коммершэл» в городе Цинциннати писал Чэйзу: «Как это получается, что Грант, который опоздал к атаке форта Генри, напился в бою за Донелсон, не предусмотрел атаки врага у Шайло и был им побит, Грант, бежавший под Оксфордом в Миссури, все еще состоит командующим? Этот глупый, бестолковый пьяница Грант изводит нашу замечательную армию на Миссисипи. Он не может ни организовать, ни управлять, ни командовать армией в бою. Лично у меня к нему ничего нет, но я знаю, что он осел. Любой генерал-майор в отставке лучше Гранта».

На этом письме Чэйз написал свое мнение и передал письмо Линкольну. «Сообщений, подобных этому, — писал Чэйз, — слишком много, чтобы можно было их игнорировать…»

Однажды Белый дом посетил командир бригады Джон Тэйер, прибывший в командировку из армии Гранта. Линкольн вперил пронизывающий взгляд в посетителя и спросил его:

— Что собой представляет Грант?

Бригадир ответил, что Грант настоящий командир, пользующийся популярностью в армии, отдающий все свои силы делу. Тэйер два года воевал под началом Гранта.

— Пресса Севера утверждала, что Грант был пьян в боях под Донелсоном и Шайло. Это обвинение злостное, мерзкое и ложное. В бою не было более трезвого человека, нежели Грант.

— Ваши слова значительно облегчили мне задачу, — сказал Линкольн. — Ко мне часто приходят делегации с требованиями отстранить Гранта. Однажды пришла делегация, возглавляемая доктором богословия, заявившим протест против оставления Гранта на посту командующего. Я спросил у делегатов, не хотят ли они добавить что-нибудь к сказанному. Таких не нашлось. Я очень серьезно спросил: «Доктор, не можете ли вы мне сказать, где Грант достает напитки?» Доктор был озадачен, но все же ответил, что не может сказать. А я ему говорю: «Очень жаль, а то я уже хотел дать указание главному квартирмейстеру армии сделать запас этих напитков, с тем чтобы снабдить ими некоторых других моих генералов, не добившихся до сих пор ни одной победы».

Линкольн дружески хлопнул Тэйера по колену и, откинувшись на спинку кресла, рассмеялся. Линкольн как-то сказал Николаи, что во всей Америке, вероятно, только он, президент, единственный друг Гранта.

В июне Грант получил подкрепления, и у него стало не 40, а 70 тысяч солдат. Он захватил плантации Джефферсона Дэвиса и его брата Джозефа. Всех интересовало, сколько еще времени будет продолжаться осада Виксберга.

80-тысячная армия Ли шла по Пенсильвании. По его пятам следовала армия Мида, намеревавшегося остановить Ли и навязать ему бой. Своим дерзким маршем, угрожавшим безопасности северных городов, Ли надеялся заставить Линкольна и Галлека оттянуть войска Гранта с фронта. Это дало бы возможность Пембертону, командующему войсками в Виксберге, выскользнуть из семимильного кольца траншей, которыми Грант окружил Виксберг.

В осажденном городе в июне съели последнего мула. Пембертон, как и обещал, перешел на собак, крыс, стебли тростника и древесную кору. Солдаты в окопах еле держались на ногах, но Пембертон выполнял приказ президента Дэвиса: любой ценой удерживать Виксберг.

 

8. Черные тени. Линкольн в первые месяцы 1863 года

Негритянские части армии Союза впервые сражались с белыми конфедератами в бою под Виксбергом. Тысяча черных добровольцев с Севера защищала излучину Миликен на реке Миссисипи. Их атаковали 2 тысячи человек. Сражение в основном велось врукопашную. Когда вести о сражении достигли Севера, начались жестокие споры: одни стояли за, другие против негритянских полков. Резкие споры северян очень беспокоили Линкольна. Он сказал генералу Тэйеру:

— Враги за нашей спиной опаснее для страны, чем противник на фронте.

Ричмондское правительство не могло бы пожелать лучшего оратора в конгрессе, нежели Климент Валандигам из Дэйтона, Огайо. Он обвинял Линкольна в том, что он получил миллион солдат и половина их уже растаяла. Нужно ли продолжать войну? «Я отвечаю: нет, ни одного дня дольше, ни одного часа!» — кричал Валандигам. Он предлагал, чтобы солдаты воюющих сторон начали брататься и отправились по домам, а Вашингтону и Ричмонду незачем даже и договариваться об условиях заключения мира.

Более искусно действовал Вилбур Стори, издатель чикагской «Таймс» — газеты, в которую он вдохнул жизнь печатанием сплетен, сенсаций, лжи. Он сделал газету рупором крайних противников правительства Линкольна. В марте 1863 года «Таймс» писала, что «…преступления президента… дают достаточно оснований для привлечения его к суду, и каждый патриот с радостью узнает, что он будет наказан…». Несколько газет, в том числе и «Таймс», напечатали краткое сообщение: «Сын президента по имени Боб, юноша лет двадцати, нажил полмиллиона на правительственных контрактах». И это все. Каким образом он нажил эти деньги, на каких поставках, об этом ни слова, ни намека.

Бывало, что раздраженная толпа врывалась в редакции оппозиционных газет, ломала столы, машины, но травля продолжалась. Газеты подчеркивали изменения в линкольнском определении негров: в 1859 году он говорил «негры», в 1860 году — «цветные», в 1861 году — «мыслящая контрабанда», в 1862 году — «свободные американцы африканского происхождения».

«Обезьяний президент», «невоспитанный, непристойный клоун», — кричала «Интеллидженсер», газета южан из Атланты; а если поверить бостонской «Транскрипт», то генерал Роберт Ли собственноручно выпорол девушку-рабыню и полил кровоточащие раны солевым раствором. Обе стороны разжигали ненависть.

Демократы, сторонники заключения мира, получили свежий заряд энергии от вновь избранного губернатора Нью-Йорка Хорэйшио. Симура, пятидесяти трех лет, наследника огромного состояния. Он брил лицо, но оставлял бороду под челюстью. Он требовал покончить с «некомпетентными» вашингтонцами — им ни за что не спасти страну; он утверждал, что войну можно было предотвратить компромиссами. Декларация об освобождении есть нарушение конституции. Потребуется установление военной тирании, иначе не освободить 4 миллиона негров.

В марте 1863 года Симур получил письмо от Линкольна настолько дружелюбное, что Симура обуяли подозрения: «Мы с вами, по существу, не знакомы, и я пишу это для того, чтобы нам лучше познакомиться друг с другом. Я до поры до времени глава государства, которое находится в большой опасности, а вы во главе крупнейшего штата… Чтобы я мог с честью исполнить свой долг, необходимо содействие вашего, так же как и других штатов. Этого вполне достаточно, чтобы вызвать во мне желание найти взаимопонимание с вами. Напишите мне письмо, хотя бы не короче этого, и изложите в нем все, что вы найдете нужным». Симур послал в Вашингтон своего брата, заверившего Линкольна в лояльной поддержке и передавшего протест против произвольных арестов.

Споры бушевали по вопросу о толковании параграфа конституции, в котором говорилось, что «…действие закона о неприкосновенности личности не должно быть приостановлено, за исключением случаев, связанных с мятежом или вторжением неприятеля, когда этого потребует общественная безопасность». Имел ли право президент самостоятельно отменить этот закон, или он должен был запросить разрешения конгресса? Английская история и законодательство высказывались в пользу парламента и против короля, следовательно, и за конгресс, против президента. Лично Линкольн редко отдавал прямые приказы об арестах, но Стентон и Сьюард этим занимались, а Линкольн им не мешал.

Сьюард посылал примерно такие телеграммы: «Арестуйте Лионарда Стэртеванта и отправьте его в крепость Ла Файет», или: «Отправьте Уильяма Пирса в крепость Ла Файет». Стентон сообщал начальнику полиции, что Уотсон находился в Бостоне в доме № 2 на площади Оливера. «Следите за ним, проверяйте его одежду и письма, в надлежащее время схватите и арестуйте его. Не дайте ему возможности повидаться или связаться с кем бы то ни было, а отправьте его немедленно в Вашингтон». Арестованным предъявляли обвинения в измене, в предательстве, в подстрекательстве или участии в бунте, в помощи и содействии мятежникам, в обмане правительства, в краже правительственного имущества, в ограблении почты США, в прорыве блокады, в контрабанде, в шпионаже, в уговаривании солдат к дезертирству, в оказывании помощи дезертирам и предоставлении им убежища, в выманивании у новобранцев денежных пособий, в конокрадстве.

Ужас, наводимый тайными и произвольными арестами, был несколько смягчен биллем о неприкосновенности личности, принятым 3 марта 1863 года, которым министры обязывались представлять в суд списки лиц, содержащихся в тюрьмах по приказам министров или президента. Конгресс дал ясно понять, что контроль над применением закона о неприкосновенности личности остается за конгрессом, и в то же время он предоставлял президенту право приостановить действие закона. Это было сделано очень осторожно, и никто не замечал противоречия между властью президента и конгресса.

Накануне сессии нового конгресса, в котором должны были занять свои места недавно избранные демократы, был принят закон об обязательной воинской повинности; правительство получило право разделить страну на призывные районы, назначить начальников военной полиции, учредить приемочные комиссии для формирования частей из годных к военной службе граждан в возрасте от 20 до 45 лет.

Вербовщики шли от дома к дому. В армию не зачисляли только хромых, глухонемых, слепых. Не трогали и единственных сыновей у вдов, престарелых и немощных родителей, а также имевших много иждивенцев. Дома мог остаться и плевать на войну тот, у кого было приготовлено 300 долларов для уплаты «премии» своему заместителю.

Губернаторы западных штатов сообщали об организации тайных обществ «Рыцарей Золотого круга», члены которого скрывались под вымышленными именами; они завели обряд клятвы, пароли, ритуалы и ружья; их целью было поощрять дезертирство, мешать набору и защищать силой своих сообщников. В течение нескольких недель было арестовано 2 600 дезертиров. В одном случае 17 дезертиров укрепили бревенчатый дом и выстояли осаду. В Индиане двух вербовщиков убили; в вербовщиков бросали яйца; мужчины, вооружившись кирпичами и дубинами, поднимали бунты. В Пенсильвании одного вербовщика застрелили, у другого сожгли лесопильный завод. Стентон послал войска, чтобы подавить волнения.

В Сент-Луисе преподобный Мак-Фитерс окрестил ребенка именем генерала-конфедерата. Начальник военной полиции арестовал Мак-Фитерса и принял церковь под свое начало. Линкольн разбирал это дело и написал генералу Кэртису: «Откровенно говоря, я убежден, что он симпатизирует мятежникам… но следует ли его высылать… это может вызвать неприятности для правительства… оно не может взять на себя ведение церковных дел».

В Иллинойсе за шесть месяцев арестовали 2 001 дезертира. В январе массовое дезертирство и братание солдат 109-го Иллинойского полка с вражескими солдатами настолько было похоже на восстание, что пришлось арестовать весь полк, обезоружить его и держать под охраной в Холли-Спрингс в Миссисипи. Солдаты заявили, что они пошли воевать за Союз, а не для того, чтобы освобождать негров. Демократическое большинство Иллинойского законодательного собрания приняло ряд постановлений, противоречащих политике федерального правительства. Тогда впервые в истории штата губернатор приказал прервать работу собрания, распустил его и предложил депутатам разъехаться по домам.

Губернатор Мортон в январе телеграфно сообщил Линкольну, что законодательное собрание Индианы собирается признать конфедерацию. Собрание пыталось лишить губернатора военной власти, но депутаты-республиканцы не явились на заседание, и за отсутствием кворума заседание перенесли на другой день. Однако депутаты не ассигновали денег на нужды правительства штата. Необходимую сумму в 250 тысяч долларов Мортон получил из специального фонда в Вашингтоне.

Армейская секретная служба имела своих агентов в обществе «Рыцарей Золотого круга». Одному из них удалось стать великим секретарем общества в штате Кентукки. Правительство было в курсе всех дел, предотвращало бунты, арестовывало вожаков.

Умножали свои ряды разные общества: «Сынов свободы», «Содружества воинов», «Объединенной ассоциации помощи», «Ордена американских рыцарей» и других тайных организаций. Они иногда закупали у торговца оружием сразу весь его запас револьверов Кольта, ружей и боеприпасов. Наездники в масках по ночам избивали нагайками сторонников Союза, проживавших на отдаленных лесных участках. В ответ федералисты объединялись в отряды, давали клятвы и мстили за своих застреленных друзей. Насилие рождало насилие.

Линкольн рассказывал об одном губернаторе, посетившем тюрьму штата. Все заключенные твердили о своей невиновности и обидах, причиненных им. Лишь один откровенно сознался в совершенном преступлении и признал, что приговор, который вынесли ему, справедлив. «Я обязан освободить вас, — сказал губернатор. — Я не могу допустить, чтобы вы один разлагали всех этих честных людей».

Валандигам, уже больше не член конгресса, разъезжал по городам и всюду вопил: «Если правительство поставило себе целью силой проводить свою политику, тогда пусть меня арестуют, пусть вышлют, пусть придет сама смерть! Я сегодня готов встретить что угодно». 1 мая в Маунт-Верноне в Огайо он снова высказал свои мысли о том, что правительство в Вашингтоне деспотично, что оно отвергло мирные предложения, что оно продолжает войну только для того, чтобы освободить негров и сделать белых рабами. Ни один человек, достойный быть свободным, не подчинится приказу об обязательной воинской повинности. Он презирал приказ № 38, плевал на него и. топтал ногами. Президента он назвал «царь Линкольн»; он советовал слушателям пойти к избирательным урнам и сбросить тирана с трона.

Из Цинциннати прибыли три капитана, переодетые в гражданское платье. Они стояли у самой трибуны, записывали содержание речи Валандигама и рапортовали Бэрнсайду. Через несколько дней, в три часа утра, к дому Валандигама подошли солдаты и под набатный звон колоколов взломали топорами двери, схватили Валандигама, дали ему несколько минут, чтобы одеться, и поездом увезли в Цинциннати. Толпа из 500 человек бросилась к редакции республиканской газеты «Дэйтон джорнэл», забросала окна кирпичами и камнями, разбила двери и сожгла здание.

Демократические газеты возмущенно завопили. Бэрнсайд телеграфировал президенту, что он готов подать в отставку, если это нужно. Линкольн его успокоил: министры сожалели, что пришлось арестовать Валандигама, но раз это сделано, правительство готово помочь Бэрнсайду.

Линкольну предстояло выбрать между утверждением приговора и отменой его. Он выбрал третий путь: он приказал вывести арестованного за линию фронта и дать ему возможность уйти к конфедератам.

Валандигама вывезли в Мерфрисборо в штате Теннесси, в расположение армии генерала Роузкранса, выставили за линию фронта, и вскоре он уже сидел в штабе конфедератского генерала Брагга, гостеприимно встретившего бывшего конгрессмена.

1 июня Бэрнсайд приказал закрыть чикагскую «Таймс». «Медянки» — тайные сторонники южан — собрали митинг в 20 тысяч человек. Толпа угрожала разрушить и сжечь чикагскую «Трибюн». К 4 июня у Линкольна накопилось достаточно республиканских и демократических резолюций, в которых требовалась отмена приказа о закрытии чикагской «Таймс». Линкольн попросил Стентона заняться этим вопросом, приказ был отменен, «Таймс» возобновила свои обычные нападки на Линкольна и, как всегда, проклинала все, что бы он ни делал.

Тем временем конференция демократической партии в Огайо торжественно выдвинула Валандигама кандидатом в губернаторы штата. Линкольн написал подробное письмо, в котором, между прочим, доказывал, что «…тот, кто отговаривает хотя бы одного добровольца от вступления в армию или склоняет к дезертирству хотя бы одного солдата, ослабляет армию Союза не меньше, чем тот, кто убивает нашего солдата в бою… Почему я обязан расстрелять простодушного солдата-юношу, если он дезертирует, но не имею права тронуть волосок на голове агитатора, который подстрекает его к дезертирству?»

Линкольн подчеркнул, что организация банд, сопротивляющихся с оружием в руках вербовке солдат, имеет непосредственное отношение к деятельности «таких, как мистер В.». Выдвижение последнего на пост губернатора противоречит их заявлению, что они хотят защитить конституционными методами единство Союза. Он предупредил, что и «впредь я буду делать все от меня зависящее, чтобы обеспечить безопасность страны».

Журнал «Харпере уикли», упомянув, что газеты ежедневно сообщают о расстреле двух-трех дезертиров, заявил, что «по справедливости и из милосердия мы должны потребовать от президента расстрела и нескольких изменников-северян» типа Валандигама.

Нью-йоркская «Таймс» расценила как «величайшую сенсацию войны» приказ генерала Гранта исключить всех евреев из его армии. «Приказ, конечно, был немедленно отменен президентом, но оскорбление, нанесенное евреям этим фактом, нелегко было изгладить».

В первом полугодии 1863 года тысячи негров вступили в армию Севера. Генерал-адъютант Лорензо Томас обратился к солдатам и офицерам с посланием, одобренным Линкольном и Стентоном: «Я требую от вас приветливо и сердечно… принять любых членов этого несчастного народа… если они появятся перед нашими линиями фронта… примите их с открытыми объятиями, накормите их, оденьте, дайте им оружие… я уполномочен сформировать как можно больше полков из черных и назначать их на командные посты любого ранга».

Стало известно, что правительство конфедерации приказало не брать в плен, а расстреливать на месте белых офицеров, командующих черными подразделениями. И Томас предупредил, что он будет назначать на командные должности только белых, убежденных в правоте дела, и увольнять тех, кто позволит себе плохо обращаться с освобожденными неграми. В мае 1863 года военное министерство официально объявило, что открыто бюро по вербовке негров в армию.

Солдатам-южанам был дан неписаный приказ: в бою убивать всех негров, свободных и рабов. От Линкольна потребовали в возмездие убивать всех белых южан, взятых в плен.

Лонгфелло записал в своем дневнике 28 мая 1863 года, что в Бостоне он «видел первый полк черных, который прошел по Бикон-стрит. Импозантное зрелище; в нем есть что-то ненормальное и странное, как будто виденное во сне. Наконец-то Север согласился разрешить неграм воевать за свою свободу».

Миссис Трют, негритянка, кормилица, должна была выступить на митинге аболиционистов в одном из городов Индианы, в котором у власти находились «медянки». Местный видный врач, лидер «медянок», с места заявил, что у присутствующих появилось подозрение, что оратор — мужчина, переодетый женщиной. Большая группа людей, сказал врач, требует, чтобы докладчик показал свою грудь комиссии из дам. Высокая, сильная, смелая, необразованная Трют несколько минут стояла, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Затем движением, полным изящества, она расстегнула платье и обнажила свои груди. Глубоким контральто она просто сказала, что своей грудью она вскормила своих черных малюток, но еще больше она вскормила чужих белых детей. Аудитория оцепенела. «Медянки» потихоньку устремились к выходу. Лицо одного из них было искажено ненавистью и сомнением. В этой накаленной атмосфере высокая черная женщина, недавняя рабыня, возобновила свою мольбу о свободе для ее расы.

Размышления людей о неграх и их роли принимали разнообразные формы. Аболиционистские издания перепечатали заметку из мемфисской «Бюлитин»: «Негр зашел в зоосад и увидел обезьяну. Она кивала головой, протягивала руку для пожатия… и показалась негру настолько разумной, что он заговорил с ней. Но обезьяна в ответ только качала головой. Негр сказал: «Ты права, что молчишь. Стоит тебе сказать слово, как белый в ту же минуту сунет тебе лопату в руки».

К Линкольну однажды пришел мулат Фредерик Дуглас. Мать его была рабыней, отец белым. В свое время он воспользовался бумагами свободного негра и бежал из Балтимора. В Нью-Йорке на Бродвее он встретился с другим беглым рабом, который предупредил его, что нужно держаться подальше от негров; среди них были доносчики, готовые за несколько долларов выдать беглецов.

Дуглас сказал Линкольну, что его колонизационный план порочен: «К цветной расе нигде не будут относиться с уважением, до тех пор пока ее не будут уважать в Америке». Президент возражал против одинакового жалованья для белых и черных солдат. Для этого время еще не пришло. Позже можно будет. Ведь приходится считаться с сильной оппозицией к приему негров в армию. У них были серьезные основания воевать с южанами, и они должны идти в армию на любых условиях. Линкольн не был согласен расстреливать и вешать пленных южан в отместку за убийства пленных негров. Месть — ужасное лекарство; нельзя предвидеть, к чему оно может привести. Если бы он, Линкольн, мог схватить непосредственных убийц негров-солдат, он бы воздал преступникам должное, но вешать одних за преступления других — это было противно его морали. Дуглас отметил, что «…во всем этом я видел мягкое сердце человека, а не сурового воина и верховного главнокомандующего американской армии и флота. Хотя я не соглашался с ним, но я уважал его человечность». Линкольн обещал Дугласу, что если Стентон представит ему негров-солдат и командиров к повышению, то он их утвердит.

В начале 1863 года Чарльз Дана сообщил в военное министерство из Мемфиса, что мания быстрого обогащения на спекуляциях хлопком охватила многих евреев и янки. Пользуясь разрешениями федеральных министерств, они покупали у южан хлопок по низким ценам и продавали его текстильным фабрикам Новой Англии по высоким. Сам Дана вложил в это дело 10 тысяч долларов и разбогател; тем не менее он писал Стентону: «Я не выполнил бы свой долг, если бы… не умолял вас положить конец этому злу, такому чудовищному и соблазнительному».

Грант согласился со Стентоном, что торговля хлопком разлагала и армейцев и штатских: вся прибыль должна идти в пользу правительства. Дана приехал в Вашингтон, с ним несколько раз беседовали Линкольн и Стентон. В марте президент издал постановление, согласно которому все торговые отношения с южными штатами были признаны незаконными, за исключением операций, проведенных по указаниям министерства финансов. Грант конфисковал крупную партию хлопка в Оксфорде и Холли-Спрингс. Квартирмейстер армии продал ее с торгов и выручил полтора миллиона долларов, почти покрыв этим стоимость складов снабжения, сожженных неприятелем в Оксфорде.

Генерал Улисс С. Грант.

Генерал Уильям Шерман.

Амброз Бэрнсайд.

Джозеф Хукер.

Генри Галлек.

Джордж Мид.

Генералы армии Севера.

Золото поднималось в цене, а бумажные деньги обесценивались. Бостонский торговец, миллионер-филантроп Лоуренс писал Самнэру: «Спекулируют деньгами, цены на продукты растут, люди создают себе огромные состояния, но это богатство не делает из них патриотов. Сейчас быстро богатеют, и это значительно сократит приток добровольцев в армию; призыву будет оказано сопротивление».

Стоимость жизни вздорожала, и это привело к возникновению ряда новых профсоюзов. На массовых митингах единогласно принимались резолюции, в которых указывалось, что заработная плата не покрывает роста стоимости жизни. Выдвигалось предложение, чтобы профсоюзы послали делегацию в Вашингтон.

Оружейный завод Кольта в Хартфорде в штате Коннектикут объявил в 1862 году, что он платит 30 процентов дивиденда. Аспинуол, Вандербильт, Дрго, Гульд и другие предвидели, что с окончанием войны начнется эра спекуляций, зашибания денег, роста предприятий, личные состояния превзойдут все мыслимые предыдущими поколениями размеры.

Был издан закон о национальном банке. По этому закону пять или большее количество лиц имели право сложить свои деньги и открыть банк с капиталом не меньше чем в 50 тысяч долларов. Гарантировалась выплата процентов по займам в золоте. При сдаче в казначейство залога в виде государственных процентных бумаг на сумму не меньше одной трети всего капитала банка правительство обязывалось делать клише для выпуска банком собственных банкнотов в размере 90 процентов номинальной стоимости депонированных процентных бумаг. Вместе с тем банкам выплачивались в золоте проценты по депозиту в казначействе.

Эта двойная прибыль, которая текла в кассы банков, должна была, по мысли Чэйза и Линкольна, побудить финансистов изыскивать средства для ведения войны. Этот закон должен был внести какой-то порядок в денежное обращение. В стране циркулировало 8 300 видов бумажных денег, выпущенных платежеспособными банками, а вместе с выпусками жульнических, обанкротившихся и маломощных банков их итог достигал 13 тысяч.

«Голеньи пластыри» — так прозвали большинство этих ублюдочных банкнотов: однажды солдат применил их в качестве пластыря на рану в голени. Кредитки банков одного штата не имели хождения в другом штате. Путешественнику приходилось в каждом штате обменивать деньги и платить за это комиссионные. Правительственные «зеленоспинки» упали в стоимости настолько, что за 100 долларов золотом приходилось платить 175 кредитками. Чэйз сказал, что война будет продолжаться до победного конца, даже если придется выпустить столько денег, что завтрак будет стоить тысячу долларов.

Линкольн надеялся, что новый закон защитит рабочих от бед, причиняемых им порочной денежной системой.

Делегация ньюйоркцев просила президента дать им канонерку для защиты города. Делегацию отрекомендовали президенту как представителей джентльменов с «собственным состоянием в 100 миллионов долларов». Линкольн сказал им:

—…Кредиты правительства истощены. Зеленоспинки расцениваются в сорок-пятьдесят центов за доллар. Если бы у меня была половина ваших денег и если бы я был так напуган, как вы, я построил бы канонерку и отдал бы ее правительству.

Один из присутствовавших сказал, что он «никогда не видел, чтобы 100 миллионов так сократились в своей значимости».

Весной и ранним летом престиж Линкольна среди больших групп влиятельных людей упал ниже, чем когда-либо с тех пор, как он стал президентом. В этих кругах у него не было ни почитателей, ни ревностных сторонников. В конгрессе у него было три — не больше — защитника. Линкольн непрестанно подвергался резкой критике со стороны своих коллег по партии. Ридл, один из трех защитников, выступил с заявлением, что «граница справедливых, честных дебатов» была «грубо нарушена».

Зимой 1862–1863 годов появились слухи о тайном движении, имевшем целью подготовить обвинение президента в государственной измене. Линкольн упорно держался среднего курса и создавал себе врагов в обеих партиях. Они поставили своей целью убрать его с пути. Республиканцам-радикалам нужен был человек, который послушно выполнял бы их желания. Реакционные элементы в обеих партиях надеялись, что в сумбуре, который возникнет в связи с предъявлением обвинения, ослабнет военный нажим на южан, будет полностью восстановлен закон о неприкосновенности личности и другие гражданские права.

Камерон в конфиденциальной беседе рассказал своему приятелю, что в Нью-Йорке он «получил приглашение принять участие в совещании… для обсуждения вопросов государственного значения… Я приехал в Вашингтон и вскоре узнал, что целью инициаторов совещания было… найти способ и основание для предъявления обвинения президенту, с тем чтобы отстранить его от руководства… Спросили моего мнения… я сказал, что это граничит с сумасшествием».

Из уст в уста передавали, что в Белом доме действует женщина — шпион конфедератов. Дело дошло до того, что сенаторы — члены комиссии по ведению войны — однажды утром тайно собрались, чтобы обсудить сообщения о том, что миссис Линкольн — предатель. Один из членов комиссии впоследствии рассказывал: «Не успел председатель открыть совещание, как вошел чиновник, дежуривший у дверей комнаты; он был явно испуган. Он хотел объяснить причину своего волнения и вторжения, но в этом уже не было нужды — мы сами были невероятно поражены увиденным:, у стола комиссии возникла высоченная фигура Линкольна. Он стоял обособленно от всех: в руке он держал шляпу».

В его глазах была «почти нечеловеческая грусть». Вокруг него была необъяснимая атмосфера полной изоляции, которая каким-то образом ассоциировалась с тем, что он возник, словно привидение. «Все молчали, ибо никто не знал, что сказать. От президента не требовали, чтобы он предстал перед комиссией для ответа, и никто не предполагал, что он знал о нашем намерении выслушать сообщения, которые, если бы они оправдались, обрушили бы на его семью обвинения в измене».

Наконец голосом, полным печали, стараясь совладать со своими чувствами, вошедший сказал:

— Я, Авраам Линкольн, президент Соединенных Штатов, по собственному желанию предстаю перед сенатской комиссией, чтобы заявить, что, насколько мне известно, утверждение о том, что кто-то из членов моей семьи состоит в изменнической связи с врагом, ложно.

Он дал свидетельское показание и ушел такой же одинокий и молчаливый, как и пришел. «На несколько минут мы онемели. По молчаливому согласию комиссия даже не приступила к обсуждению слухов о государственной измене жены президента. Мы были так поражены, что решено было в этот день больше не заседать».

Автор «Хижины дяди Тома» пришла с визитом в Белый дом. Линкольн приветливо протянул ей навстречу руки.

— Следовательно, вы, — сказал президент, — та маленькая женщина, которая написала книгу, приведшую к нашей великой войне?

Они уселись у камина и вспомнили недавние годы, когда пришлось начать перековку плугов на мечи.

О войне он сказал:

— Как бы она ни кончилась, я чувствую, что ненадолго ее переживу.

— Отдыхать? — спросил он Ноа Брукса после прогулки верхом. — Я не знаю отдыха в вашем понимании. Я полагаю, что отдыхать полезно для организма. Но моя усталость где-то далеко внутри меня, и мне ее не достать.

Линкольн ежедневно ездил верхом к своей семье, переселившейся на летний период в Соулджерс Хоум, находившийся в трех милях от Белого дома. Лэймон настаивал, чтобы президента сопровождал военный эскорт, но Линкольн его высмеял. Однажды утром они встретились. Не слезая с коня, Линкольн сказал, что хочет поговорить с ним. Они вошли в кабинет президента, и он запер двери.

— Прошлой ночью, — сказал президент, — примерно в одиннадцать часов, я выехал верхом на Старине Эйби, как вы его называете, и, когда я проезжал у подножия горы, меня внезапно вырвали из плена задумчивости… могу сказать, что меня одновременно чуть не выбросили также из седла… выстрелом из ружья. Стрелок, прервавший мои размышления, был, вероятно, не дальше чем в пятидесяти ярдах от того места, где мой тезка безумно рванулся вперед. Я расстался со своим восьмидолларовым цилиндром без всякого на то с моей стороны желания, точно выраженного или подразумевавшегося. С головоломной быстротой конь примчал меня в убежище безопасности. Тем временем меня занимала проблема, что более желательно: трагическая смерть в результате выстрела партизана-конфедерата или оттого, что федеральный конь понес и мог бы выбросить меня из седла.

Все это говорилось в довольно легкомысленном тоне. Линкольн как бы не хотел придать этому инциденту излишне большое значение.

— Теперь, — продолжал он, — перед лицом такого подтверждения вашей теории об угрожающей мне опасности, я все же не могу заставить себя поверить, что в меня намеренно стреляли с целью убить; хотя я должен признать, что пуля этого парня пролетела в довольно-таки неприятной близости от этого моего штаба. Возможно, что какой-то охотник, возвращаясь домой и не заботясь о том, куда полетит пуля, разрядил свое ружье, чтобы дома у себя оно не представляло опасности для членов его семьи… Разглашать этот случай ни к чему… Не думайте также, что я разделяю ваши опасения.

Лэймон запротестовал:

— Недалеко то время… когда республика окажется без довольно-таки респектабельного президента.

 

9. Человек в Белом доме

Белый дом создавал представление о времени. Перед главным портиком стояла статуя Томаса Джефферсона в пятнах плесени и яри-медянки. В первые годы президентства Линкольна сад перед домом внешне выглядел очень мирно. Однако в кустах пряталась вооруженная охрана, а в полуподвальном этаже всегда находились солдаты с примкнутыми к ружьям штыками. Два стрелка, притаившиеся в кустах, должны были брать на мушку каждого человека, проходившего от главных ворот к входу в здание.

Чарлстонский «Меркюри» перепечатал 14 октября 1862 года заметку из нью-йоркской «Геральд»: «По мнению многих местных жителей, жизнь президента находится в опасности… охрана личной безопасности президента требует наибольшей бдительности». Президент считал, что единственный эффективный способ избежать риска — это запереться в железный ящик, где он будет лишен возможности исполнять свои обязанности.

Рота 150-го Пенсильванского полка волонтеров, дежурившая на первой неделе сентября, некоторым образом стала составной частью семьи президента, так как солдатам пришлось сторожить козликов Теда^ и заниматься домашней работой. Президент интересовался здоровьем солдат и иногда ходатайствовал о разрешениях на отлучку или о предоставлении отпуска.

Кабинет Линкольна, находившийся на втором этаже, был размером 25 на 40 футов. Его украшал большой белого мрамора камин с высокой медной решеткой. В кабинете стояли большой дубовый стол для заседаний, несколько стульев, две софы. Комната освещалась газовыми горелками под стеклянными колпаками, а в некоторых случаях керосиновыми лампами. Высокие окна открывали вид на юг, на незаконченный монумент Вашингтону, на здание Смитсонского общества, на реку Потомак, на Александрию и склоны, пестрящие белыми палатками, крупным рогатым скотом, фургонами и солдатами. Между окнами стояло огромное кресло, в котором президент сидел за столом во время работы. Ему стоило дернуть за шнур, и по звонку из соседней комнаты приходили Николаи или Хэй. У южной стены стояла высокая конторка с большим количеством гнезд для бумаг. Среди книг можно было видеть законы США, библию и трагедии Шекспира. Иногда большой стол загромождали трактаты об искусстве и науке ведения войны. Две или три карты в рамках были испещрены синими и красными булавками, отмечавшими места, где армии стояли лагерем, передвигались, вели сражения.

Однажды во время приема посетителей секретарь принес бумаги на подпись. Президент попросил гостей Извинить его:

— Подождите немного, мне нужно подписать эти документы, чтобы правительство могло продолжать функционировать.

К концу рабочего дня он иногда говорил секретарям:

— Мальчики, думаю, на сегодня хватит. Пора закрывать нашу лавочку.

Бывало, с нижнего этажа доносился плач ребенка, и президент посылал кого-нибудь, чтобы узнать, что нужно женщине с ребенком. Или внизу кто-то орал: «Я хочу повидать старину Эйби!» Изредка кто-то, добивавшийся контракта, ораторствовал: «Президенту нужно дать понять, сэр, что на него смотрит весь народ, сэр!»

Одна женщина требовала назначения ее сына полковником не из милости, а по праву.

— Сэр, мой дед дрался под Лексингтоном, мой отец воевал под Новым Орлеаном, мой муж был убит под Монтереем.

Она ушла, хорошо запомнив слова отказа:

— Я полагаю, мадам, что ваша семья достаточно повоевала за страну. Пора дать эту возможность другим.

Часто президента заставали за работой у письменного стола задолго до семи утра. Как отметил Хэй, сон у Линкольна был «легкий и капризный». Кровать президента в Белом доме имела 8 футов в длину. На черном дубе кровати были вырезаны кисти винограда и летающие птицы. Рядом стоял столик с мраморным верхом и четырьмя ножками в виде аистов. Между ножками в центре висело гнездо из черного дерева, наполненное маленькими деревянными птичьими яйцами.

В начальный период президентства Линкольну ежедневно в девять часов утра к завтраку подавали сводку новостей. Впоследствии он обычно сам шел в военное министерство, читал телеграммы, обсуждал с Галлеком и Стентоном положение дел; по возвращении в Белый дом он вместе с секретарями просматривал почту. По вторникам и пятницам он проводил заседания кабинета министров.

Хэй писал: «В другие дни (кроме вторника и пятницы) президент в этот час (в полдень) приказывал открывать двери кабинета для всех дожидавшихся приема. Врывалась толпа, она заполняла узкую комнату, и посетители один за другим спешили изложить свои просьбы…» Некоторые приходили просто пожать руку президенту, пожелать ему успеха, другие просили о помиловании близких, кое-кто задерживался, жался к стене в надежде, что ему удастся поговорить с президентом наедине.

На массовых приемах Линкольн сидел за загородкой, иначе толпа бы его смяла.

«На завтрак ему подавали яйцо и чашку кофе; на ленч ему обычно хватало сухого печенья и стакана молока; в шесть часов обедал. Он ел умеренно: обед его состоял из одного или двух блюд; он почти не употреблял вина… и никогда не курил. Под вечер он выезжал на прогулку. Официально он начинал работать в десять утра, но в действительности все приемные и холлы были полны народу задолго до этого часа — каждый хотел попасть на прием первым. Он работал без какой бы то ни было системы. Мы с Николаи боролись за то, чтобы установить с его согласия определенный порядок, но он его сам незамедлительно нарушал. Он был против всех мер, которые мешали доступу народа к нему. Сам он писал не более полудюжины писем в неделю, читал одно из пятидесяти полученных, подписывал написанные мною ответы, не читая их. Весь день в доме толпился народ. Изредка он закрывался в своем кабинете и никого не принимал. Он почти не читал газет, разве только если я обращал его внимание на какой-нибудь абзац или статью. Он любил говаривать: «Я знаю больше их».

В начальный период Линкольн намеревался во все вникать, все делать сам. Но вскоре он научился распределять и переадресовывать дела. Когда сын Сьюарда Фред в первые дни президентства приносил Линкольну бумагу на подпись, он ее клал на стол, разглаживал и внимательно прочитывал. Вскоре он от этого метода отказался. Торопясь, он задавал вопрос:

— Ваш отец говорит, что здесь все в порядке? Ну что ж, ему и карты в руки. Где мне подписаться?

Прошло несколько месяцев, и ему на подпись стали попадать документы, лишь тщательно проверенные и в значительно меньшем количестве.

Однажды во время перерыва в работе Линкольн познакомился с новым посыльным; президент спросил, как его зовут, сколько ему лет, где родился, жива ли его мать, посылает ли он ей деньги. Потом он назидательным тоном стал говорить о том, как хорошо матерям, у которых хорошие сыновья, и как трудно матерям, у которых бессердечные и не заслуживающие доверия сыновья. За несколько дней до этого юноше предложили взятку в 100 долларов, чтобы он дал возможность ознакомиться с бумагами президента, которые он должен был передать министру. Юноша потребовал большую сумму, и, когда ему уплатили 200, он выхватил револьвер и арестовал взяткодателя; позже он узнал, что взятку ему дал тайный агент полиции, чтобы испытать его.

Конгрессмен А. Кларк из Уотертауна в штате Нью-Йорк ходатайствовал за своего избирателя: одного его сына убили в бою, другой сын умирал в плену и третий лежал в госпитале. Мать от горя сошла с ума. Рядом с конгрессменом сидел отец и беспрерывно плакал. Конгрессмен просил Линкольна отпустить больного юношу домой, — а: вдруг это поможет вылечить мать. Линкольн слушал, не задавая никаких вопросов, потом написал: «Демобилизовать такого-то»

Это несколько примеров, взятых из огромного количества случаев. Поток людей пробивался через порог Белого дома, истачивал перила, полировал шарообразные ручки дверей. Когда Линкольну сказали, что, вероятно, выслушивание всех этих просьб и требований утомляет его, он ответил, что таким образом он «окунается в общественное мнение».

Николаи запомнил слова президента, сказанные им в сутолоке дневной работы:

— Я сделаю все, что могу и как можно лучше; я приложу все свои старания. И я намерен это делать до самого конца. Если все кончится хорошо, не Судет иметь никакого значения, что обо мне говорят сейчас. Если все плохо кончится, то пусть хоть десять ангелов поклянутся, что я был прав, это мне нисколько не поможет.

Проведя вечер в Белом доме, один спрингфилдский приятель, растягивая слова, спросил:

— Что это за чувство — быть президентом Соединенных Штатов?

— Вы слышали о человеке, которого измазали дегтем, обваляли в перьях и в таком виде торжественно вывезли из города? Из толпы кто-то спросил его, как ему это все нравится? Он ответил, что если бы не почести, которые ему при этом оказывали, он предпочел бы уйти незаметно на своих двоих.

В телеграфной конторе военного министерства Линкольн находил и убежище и источник новостей. У него завязались узы дружбы с начальником конторы Дэвидом-Гомером Бэйтсом и оперативным начальником Томасом Экертом. Президент лучше себя чувствовал среди телеграфистов, нежели среди политиков и искателей должностей. Бэйтс заметил, что Линкольн таскал с собой в кармане изрядно потрепанный экземпляр книги с пьесами «Макбет» и «Виндзорские проказницы». Он любил читать Бэйтсу вслух монологи и иногда оспаривал правомерность купюр при постановке шекспировских пьес.

У большого письменного стола Линкольн просматривал телеграммы и отсеивал самые важные для вторичного, более внимательного, чтения. В этой комнате Линкольн впервые узнал об убийстве Элсуорта, о первом и втором разгроме под Булл-Рэном, о семидневном сражении и истерической просьбе Мак-Клеллана о помощи во время боя у пристани Гарисона, о «Мониторе», подбившем «Меримак», об омраченной победе под Антьетамом, поражениях Бэрнсайда и Хукера под Фредериксбергом и Чанселорвиллем, о потоках крови, пролитых во гвремя похода армии Ли через Пенсильванию в Геттисберг.

Миссис Линкольн не могла не стать предметом для пересудов. Сын Адамса Чарльз писал, что «…она хотела поступать правильно, но не знала, что нужно делать, между тем она была слишком горда, чтобы спросить… слуги оставляли Белый дом, потому что они «не могли жить с такой простой» семьей; она консультировалась у репортеров и проводников железнодорожных вагонов».

Она вмешивалась в пустяковые споры о предоставлении должностей на почте и о зачислении слушателей в академию в Уэст-Пойнте. В то время как президент делал все возможное, чтобы не дать распасться кабинету, она сочла возможным 4 октября 1862 года сообщить противнику Линкольна, журналисту Бенету, фамилии крупных деятелей, письменно требовавших от Линкольна перемен в кабинете.

Ей было приятно, что нью-йоркская «Геральд» печатала две-три колонки в день о ее прибытии на курорт Лонг Бранч, о ее багаже, комнатах, компаньонках, визитах, развлечениях, туалетах, халатах. «Миссис Линкольн выглядела совсем как королева в платье с длинным шлейфом и великолепном венце из цветов; она стояла почти что в центре комнаты, окруженная блестящей свитой, и кланялась дамам, которых ей представляли…»

За подписью «Бэрли» печатались статьи, посвященные ее шляпе. «Несколько городов борются на честь предоставления шляпки для головы, которая склоняется на грудь Авраама…» В Нью-Йорке, во всех магазинах от Канала до 14-й улицы, в Филадельфии до Бангора, выставляют «шляпки мадам президентши Линкольн». Владельцы магазинов писали ей, что они хотят подарить ей шляпу в знак лояльности и величайшего уважения к ней, а «любезная и добросердечная дама из Белого дома снисходительно принимает подарок и немедленно «шляпа мадам Линкольн» появляется в витрине, и толпы стекаются, чтоб обозреть ее. И какая это шляпа! Это конденсированный шаблонный рекламный трюк шляпниц. Головной убор — это сплошные фестоны, оборки, плойки, он изогнут так, что под ним может пройти судно с канала».

В день нового, 1863 года Браунинг ездил с ней в карете. Она ему рассказывала о посещении ею спиритуалистки, которая сообщила удивительные новости о ее умершем сынишке Вилли, а также сделала откровения о делах земных. В частности, она сказала, что все министры враги президента, что они стираются только ради своих личных интересов и что их нужно всех разогнать.

Мюрату Холстеду, редактору из Цинциннати, который в частных письмах называл ее тщеславной дурой, она сообщала, что генерал Банкс возвращается в армию и «министром его не назначат».

Газеты не переставали писать о ней. Однажды «Лезлиз уикли» напечатал заметку, состоявшую из одной фразы: «Сообщения о том, что миссис Линкольн находится в интересном положении, не верны». Часто упоминали о ее южных родственниках. «Недавно перекличку военнопленных северян в Хустоне производил лейтенант мятежных войск Тод — брат жены президента Линкольна. Тод зверски обращается с янки. И еще: «11 троюродных братьев миссис Линкольн состоят в Каролинском полку легких драгун армии конфедератов».

Она часто ездила в Нью-Йорк и Филадельфию за покупками. Линкольн ежедневно телеграфировал ей: «Самочувствие сносное», «Не возвращайся ночным поездом. Слишком холодно». Передавали, что когда они впервые сели в карету Белого дома, Линкольн ухмыльнулся: «Мать, а ведь это, пожалуй, самый шикарный наемный экипаж во всем городе, не правда ли?»

В своих письмах и дневниках Джон Хэй давал прозвища Линкольну: «Хитрец» и «Старец». Миссис Линкольн он называл «Мадам», а иногда «Мегера», которая становилась «мегеристей с каждым днем». Секретари президента не всегда соглашались с тем, что неиспользованное жалованье за вакантную должность в Белом доме должно перечисляться в ее пользу. Она считала, что не правительство, а сами секретари должны оплачивать корм для секретарских коней. В конце концов секретари выехали из Белого дома и поселились у Виларда.

Сынишка Тед был Линкольну дороже всех. Они были закадычными друзьями. Часто Линкольн выслушивал государственной важности доклады, держа на коленях Теда. Мальчик обычно спал с отцом. Если Линкольн задерживался в кабинете допоздна, Тед туда приходил, пересаживался с места на место, пока где-нибудь не засыпал. Тогда президент брал его на руки и относил в постель. «Тед» было уменьшительное от слова «тедпоул» — «головастик»; это был энергичный, беспокойный, нервный ребенок. У него было дефектное нёбо, и от этого страдала ясность речи. Он мог ворваться в кабинет президента и громко потребовать то, что ему нужно было в данный момент. Или он стучал в дверь: три быстрых и два медленных удара, три точки, два тире — условный знак, которому он научился в телеграфной конторе. В таких случаях Линкольн говорил:

— Я обязан его впустить. Я обещал ему всегда отвечать на этот код.

Группа дам из Бостона посетила Белый дом; они восхищались бархатным ковром, мебелью из красного дерева, плюшевой обивкой, роскошными люстрами Восточного зала. Все было очень торжественно и тихо. Вдруг раздался грохот и хлопанье бича, послышался пронзительный крик: «Эй, берегись!», и маленький Тед, размахивая длинным кнутом, въехал на табурете, запряженном двумя козами цугом. Эти козы фигурировали и в телеграммах к миссис Линкольн, когда она уезжала с Тедом в гости: «Передай Теду, что козы и отец вполне здоровы, в особенности козы».

Из политических соображений Линкольн упорно отказывался принимать делегацию из Кентукки. Однажды они сидели в приемной и переругивались между собою. Вдруг перед ними появился Тед. Хитро усмехаясь, он их спросил:

— Вы что, хотите повидать старину Эйби?

— Да, — ответили они, улыбаясь.

Мальчик бросился к отцу:

— Папа, можно познакомить тебя с моими друзьями?

— Конечно, сынок.

И Тед ввел людей, которых президент старательно избегал в течение целой недели; он по всем правилам этикета познакомил их с отцом. Президент посадил мальчика к себе на колени, успокоил его, сказав, что все в порядке, и похвалил за то, что он провел все формальности, как истый джентльмен.

Чарльз Дана сказал Линкольну, что его дочурка хочет пожать руку президенту. Линкольн подошел к девочке, поцеловал ее, усадил на колени и поговорил с ней. Дана считал, что это важно отметить.

Высокопоставленным людям обычно не хватало естественности в обращении с детьми. С Линкольном дети чувствовали себя легко, свободно, как будто в объятиях рождественского деда или у себя дома при игре с дружелюбным, мохнатым, огромным псом, который может выручить их в случае опасности.

Однажды на приеме Линкольн по обыкновению наклонился и поцеловал незнакомую девочку. Она пошла к маме, и Линкольн услышал, как девочка громко сказала: «А ведь он просто человек!» Лицо Линкольна засияло. Он хорошо понял, что произошло в душе другой девочки, которую он взял на колени в своем кабинете. Во время разговора с ним она вдруг крикнула отцу: «Папочка, и вовсе он не безобразный; он просто прекрасен!»

Роберт Линкольн, прозванный прессой «Брусковый принц», учился в Гарварде и виделся с отцом даже во время каникул не больше чем в течение десяти минут подряд. Однажды в день приема Роберт схитрил: в порядке общей очереди посетителей подошел, поклонился и сухо-официально сказал: «Добрый вечер, мистер Линкольн». Отец легонько шлепнул сына по лицу.

Однажды Роберт и отец ехали в карете. Дорогу им преградила колонна солдат. Роберт рассказал, что произошло:

— Отцу всегда хотелось знать, из какого штата солдаты. Он открыл дверь и, высунувшись почти наполовину, спросил группу стоявших рядом рабочих: «Кто это там, ребята?», имея в виду, откуда они. Невысокого роста рыжий рабочий устремил на него уничтожающий взгляд и отрезал: «Это же полк солдат, старый вы дурак!» Задыхаясь от смеха, отец закрыл дверь кареты, и когда его веселье немного улеглось, он повернулся ко мне и сказал: «Боб, иногда человеку полезно узнать правду о себе». Несколько позже он с грустью добавил: «Иногда и я так думаю о себе — просто старый дурак».

Путь к Соулджерс Хоум из Белого дома лежал через город, в котором все, по словам одного путешественника, выглядело незаконченным. В марте 1863 года на общественном участке земли вокруг незаконченного монумента Вашингтону содержались гурты скота количеством до 10 тысяч голов. На окраинах города стояли барачные госпитали; лучший из них был назван именем Линкольна.

С полей сражений привозили раненых и умирающих. Их размещали в церквах, музеях, картинных галереях, правительственных учреждениях и частных домах. С каждым месяцем на улицах появлялось все больше людей на костылях, на деревянных протезах, с пустыми рукавами, забинтованных.

Население города возросло с 60 до 200 тысяч. Среди новых жителей были подрядчики, освобожденные негры, лица, прорывавшие блокаду, торговцы, маркитанты, искатели должностей, ораторы, шулера, содержатели салунов с эстрадными концертами и женщинами-официантками, торговцы спиртными напитками, продавцы сластей с лотков, мастера, ремонтирующие зонтики, бальзамировщики, гробовщики, фабриканты протезов, продавцы патентованных лекарств вразнос, перекупщики краденого, карманники, грабители.

О вновь прибывших женщинах легкого поведения писали, что их классификация была обширной: «… начиная с щеголих-куртизанок, которые принимали в каменных домах, вплоть до спившихся тварей, изгнанных из армейских лагерей по приказу командования». Один наблюдатель отметил, что «…дома с дурной славой рассеяны по всему городу. Однако, за редкими исключениями, они пока еще не решаются вторгаться в респектабельные кварталы. Некоторые из этих домов роскошно меблированы, постановка дела в них превосходна. Женщины либо молодые, либо в расцвете лет; много красивых и культурных. Они выходцы из разных районов страны, и держат их в этих домах не более двух лет, потому что такой образ жизни разрушительно действует на их красоту. Большую часть клиентуры домов высшего класса составляют мужчины внешне респектабельные, стоящие на высоких ступенях общественной жизни, офицеры армии и флота, губернаторы штатов, юристы, врачи и вообще представители высших кругов населения. Некоторые приходят в состоянии опьянения, а другие абсолютно трезвые».

Пиво, виски, представления с голыми или почти голыми участницами завлекали в концертные залы салунов молодых солдат, и впоследствии они просыпались на улицах с очищенными карманами. В напитки им подмешивали «нокаутирующие капли». Изредка полиция или военная комендатура делала налеты на дома низшего пошиба.

Игорные дома высшего класса были роскошно обставлены. Комнаты украшали коврами, картинами, статуями. В четырех лучших заведениях среди игроков в фаро и покер можно было найти губернаторов, конгрессменов, чиновников министерств, клерков, подрядчиков, кассиров. Разнокалиберные игорные дома чередовались с притонами, в которых нежноголосые женщины угощали молодых пехотинцев напитками, а затем выманивали у них все до последнего доллара.

Уолт Уитмен, автор «Листьев травы», пророк Среднего Человека, летом 1863 года писал в нью-йоркской «Таймс»: «Президента я вижу почти каждый день… Его всегда сопровождают 25–30 кавалеристов с саблями наголо… Мистер Линкольн обычно ездит на крупном сером коне. Президент одет в простой черный костюм, порыжевший и пыльный; на нем черная жесткая шляпа, и в своей одежде он выглядит, как самый обыкновеннейший человек…»

Нью-йоркский адвокат Джордж Стронг записал в своем дневнике много примеров некультурной речи Линкольна — искажений слов, окончаний. «Он варвар, скиф, отвратителен внешне, горилла, но очень толковый, прямодушный старый чудак. Это лучший президент из всех после Джексона». Стронг просил о помиловании матроса, необоснованно обвиненного в убийстве. Президент ему ответил:

— Вы должны обратиться к генеральному прокурору, но я полагаю, что все будет в порядке, так как и у меня и у генерального прокурора цыплячьи сердца!

Один англичанин передал, что при встрече с Линкольном его поразили «мечтательные блестящие глаза, которые, казалось, не глядя на вас, видели насквозь». Хэй рассказал, как Линкольн взглянул на одного подозрительного типа: «Он видел его насквозь до самых пуговиц на спине сюртука».

Английский писатель Эдвард Дайси записал анекдот: «На первом же военном совете, состоявшемся после того, как президент принял на себя верховное командование армией вместо Мак-Клеллана — этот генерал не пришел и на следующий день просил извинить его, так как он забыл о заседании, — Линкольн оживился.

— Теперь я вспомнил, — сказал он, — одно дело об изнасиловании, по которому я выступал. Защитник спросил потерпевшую, почему она рассказала мужу лишь в среду об изнасиловании, которому она подверглась в воскресенье? Женщина ответила, что это как-то выпало у нее из памяти… Судья немедленно отклонил иск.

Дайси добавил, что такие рассказы «выглядят в печати сухими, если вы не можете вообразить той усмешки, которой они сопровождаются, сверканья глаз рассказчика и привычного для него поглаживанья колена рукой».

Хэй считал, что было много фотографий Линкольна, но ни одного настоящего портрета: «Искусство графики было бессильно перед лицом, которое изменялось тысячей тончайших градаций линий и контура, света и тени, блеска глаз и изгибов губ, всей гаммы эмоций от серьезности к веселью и от бесшабашного, радостного смеха к невидящему взгляду, устремленному вдаль».

Конгрессмен Генри Дауэс из Массачусетса сказал: «Ни у одного человека не было такой политической проницательности (как у Линкольна), дававшей ему возможность собирать вокруг себя людей, искренне поддерживавших правительство, и соперников, имевших антагонистические теории, непримиримых врагов, которые в других условиях развалили бы любое правительство. Он становился все более мудрым, горизонты становились все более широкими; по мере того как увеличивались трудности и множились опасности, он становился все сильнее, пока в конце концов стал чудом нашей истории…»

Лэймон сказал, что Линкольн рассматривал необходимость носить перчатки на официальных церемониях, как «жестокое обращение с животными». На одном приеме президенту захотелось особенно сердечно пожать руку старому иллинойскому другу, и белые лайковые перчатки с треском лопнули. Стоявшие в очереди услышали слова Линкольна:

— Что ж, мой дорогой друг, не нам с тобой их носить. Они не пригодны для рукопожатий между старыми друзьями.

Он вообще не любил перчаток, рассказывал Брукс; он видел, как Линкольн однажды вытащил семь или восемь пар перчаток из карманов пальто, где он накопил все, что ему каждый раз навязывала миссис Линкольн.

Однажды Линкольн с женой и другими лицами посетили госпиталь. Линкольн и Брукс остановились у койки раненого солдата, который в бледной руке держал какой-то листок и смеялся. Линкольн заметил, что дама из религиозного общества, давшая солдату этот листок, стоит поблизости, и сказал солдату:

— Вряд ли уместно смеяться над презентом. Дама, несомненно, хотела сделать благое дело.

— Как же мне не посмеяться, мистер президент, — сказал солдат, — эта женщина дала мне трактат «Танцевать — грех», а у меня обе ноги оторваны.

Старый нллинойский приятель организовал банк на основании нового закона о банках и предложил часть акций Линкольну; президент отказался, так как он считал невозможным извлекать прибыль из закона, принятого под его руководством.

Федеральная кавалерия совершила крупный рейд в тыл противника, и все газеты шумно его приветствовали, несмотря на то, что коммуникации противника не были перерезаны. Линкольн сказал Уитни:

— Такая езда хороша для цирка. Она годится и для заполнения газетных столбцов, но практической пользы-то никакой!

Молодой бригадир с небольшим кавалерийским отрядом заблудился и попал в расположение войск конфедератов в Виргинии. Его захватили в плен. Получив об этом сообщение, Линкольн сказал:

— В любой день я могу найти другого лучшего бригадира, но эти кони стоят правительству по сто двадцать пять долларов каждая.

Томасу Джеймсу из Ютики в штате Нью-йорк Линкольн сказал:

— Я не руковожу — мной руководят события.

Принц де Жуанвиль спросил президента, какую он проводит политическую линию? Линкольн ответил:

— Никакой линии у меня нет. Моя жизнь уходит на то, чтобы не дать шторму унести мою палатку, и я забиваю колышки с такой же быстротой, с какой буря их вырывает.

Об одном ораторе он сказал: «Больше чем кто-либо другой он может втиснуть максимальное количество слов в свои самые незначительные идеи». Николаи слышал его оценку оратора с Юго-Запада: «Он поднимается на трибуну, отбрасывает голову назад, сверкает глазами и предоставляет богу отвечать за последствия».

Линкольн боялся длинных речей. При поднятии флага у южного фасада казначейства вся его речь состояла из одной фразы:

— Мне предстоит поднять этот флаг, и если механика подъема не откажет, я это сделаю, после чего уже дело народа держать его развевающимся на должной высоте.

Стремясь избежать нежелательной газетной шумихи и вторжения политиков и искателей должностей, Линкольн договорился с директорами двух театров о том, чтобы он мог пользоваться служебным входом для актеров и незаметно пробираться в одну из лож. Брукс рассказывал: «Спрятавшись за портьерой, он просмотрел много пьес; о его присутствии в театре публика и не подозревала».

В Америке и за границей все чаще приходили к убеждению, что наконец-то страна имеет президентом стопроцентного американца. Он олицетворял страну хотя бы тем, что у него не было предшественников, по которым он мог бы равняться в своих действиях.

Изобретательный янки, пограничный житель и пионер, кентуккиец, любящий юмор и мечту, — все это нашло гармоничное сочетание в одном человеке, ставшем первым в стране. Глубоко в сердцах американцев Линкольн зародил надежду, за осуществление которой люди готовы были воевать, бороться, умирать, — за грандиозную, пусть несколько туманную вероятность того, что Линкольн ведет их вперед к более великой цели, чем та, о которой они мечтали.

Кроме того, в Линкольне воплотилась вера в то, что демократия все же дает возможность избрать человека из народа, поднять его высоко, сделать его сильным и уважаемым и что сам этот процесс меняет что-то в избраннике, выявляет в нем новые таланты, способность управлять, предвидеть, применить свой разум, делает его иным, лучшим, нежели тот, кого они выбрали и благословили на присягу и торжественное обещание выполнить свой трудный и страшный долг главы нации.

В общении с земледельцами, текстильщиками, хлопкоробами, золотоискателями, рудокопами, шахтерами, металлистами проявлялось его природное чутье. Если его деятельность окажется полезной, он будет назван Отцом своего народа, человеком, чье сердце билось в унисон с большинством из тех, кто приходил к нему в Дом правительства.

Ни в одной из 31 комнаты Белого дома Линкольн не мог чувствовать себя спокойно. Повсюду ему чудились призраки — юноши, погибшие на войне, шагали повзводно; возникали иллюзорные тени матерей, которые уже никогда больше не прижмут сыновей к своей груди. Немые их стоны в темноте ночи или в сером полумраке рассвета всегда слышались этому человеку.

Нескончаемые думы о крови и стали, о стали и крови, доводы, провозглашаемые пушками в течение многих месяцев, дело, высоко поднятое и воспетое кроваво-красными штыками, — думать обо всем этом в течение ночей и месяцев, складывавшихся в годы, было тягостно. Эти думы изводили его и рождали вопросы: чему же учат события, кто из них извлекает пользу, что ждет людей впереди?

Гремели барабаны войны, телеграф отстукивал списки убитых, иногда их насчитывалась тысяча, иногда десять тысяч в день.

Какое спасение, какие празднества сулили клубы черного военного дыма? Смерть носилась повсюду; рождалась также и новая жизнь. Люди еще не понимали, что именно умирало. И никто не мог сказать, что же рождалось.

 

10. Геттисберг. Осада Винсберга. Глубокие течения 1863 года

В последних числах июня вести о продвижении армии Ли доминировали над всеми другими сообщениями прессы. Где-то далеко в тылу генерал Ли оставил Ричмонд и охранявший его небольшой гарнизон. Ли и его шеф Дэвис решили, что «ценные результаты» может дать взятие Гаррисберга, Филадельфии, Балтимора и Вашингтона; кроме огромного количества продовольствия, военного снаряжения и всякого рода припасов, можно было добиться признания конфедерации Европой. Хорошо информированные люди считали, что у Ли в этом походе была армия почти в 100 тысяч солдат и 250 пушек.

Английский подполковник Фремантл, сопровождавший армию вторжения, отметил, что все солдаты были охвачены чувством «глубочайшего презрения к противнику, неоднократно ими битому».

Спрингфилдская «Рипабликан» настаивала, чтобы Линкольн самолично стал во главе войск; он был стратегом не хуже многих генералов Севера, а его присутствие на поле боя могло бы поднять энтузиазм солдат. Линкольн убеждал Мида, что его целью должен быть не Ричмонд, а армия Ли. Мид преследовал Ли, имея приказ Линкольна «разыскать и сразиться» с врагом. Дни уходили, но ни Мид, ни Ли не знали, где находится противник. Ли намеревался захватить Гаррисберг, тамошние склады снабжения, затем дать сражение Миду и пойти на Филадельфию.

В один из ясных летних дней Ли, проезжая верхом на коне, вдруг увидел в конце уходящей вдаль дороги дым сражения, которое он не планировал. Передовые дивизии столкнулись с колоннами противника, обменялись выстрелами и ввязались в бой, которому суждено было развернуться вокруг маленького городка Геттисберга. Ли мог отступить, но мог и продолжить схватку. Он предпочел последнее.

Ставки были очень крупные, шансы на выигрыш у Ли изрядные. Новый командующий северян никогда еще не разрабатывал планы крупного сражения, не руководил большой армией в условиях фронтальных атак большого масштаба. К тому же совсем недавно кончился срок службы ветеранов — 58 северных полков было демобилизовано. Опытные солдаты разъехались по домам, а их место заняли зеленые новобранцы и милиция.

Один фактор был против Ли: ему пришлось сказать своим канонирам, чтобы они не слишком расходовали снаряды. А у артиллеристов Мида их было сколько угодно. К тому же Ли ушел далеко от родной Виргинии, где он очень хорошо знал местность и людей. А солдаты Мида сражались за свои дома, за женщин, скот, земли.

В первый день Ли наносил удары по левому флангу федералистов, во второй день он бил по правому флангу. К концу второго дня Мид рапортовал Линкольну, что враг «повсюду отброшен». На третий день, 3 июля, Ли нанес сокрушительный удар по центру. Под началом у конфедерата Лонгстрита действовал генерал Джордж Пикет, высокий, тонкий как стрела мужчина. На галопе у него развевались усы и козлиная бородка Он повел за собой 15 тысяч солдат, которым предстояло преодолеть пологий подъем длиной с милю, чтобы дойти до центра позиций противника. Прежде чем повести своих людей в атаку, Пикет передал Лонгстриту письмо для невесты, которая дожидалась его в Ричмонде. «Если кивок старины Питера (Лонгстрита) означает для меня смерть — «прощай, и да благословит тебя бог, моя маленькая». Офицер предложил Пикету фляжку с виски: «Давайте выпьем; через час вы будете в аду либо покроете себя славой». Пикет отказался; он обещал «своей маленькой», что не будет пить.

Над колонной развевался голубой флаг Виргинии. Пятнадцать тысяч солдат шагали по открытой местности ровно и четко, как на учебном плацу. Тяжелые ядра и картечь артиллерии Мида опустошали ряды наступающих; затем прибавился град ружейных пуль. Почти целую милю конфедераты прошли под ярким солнцем, и каждый из них представлял собой хорошую мишень для метких стрелков Мида, скрытых за каменными оградами и брустверами. Они выполняли приказ — ведь дядя Роберт Ли сказал о них, что они готовы пойти куда угодно и совершить что угодно.

Люди падали, их места немедленно занимались другими, ряды смыкались. Офицеры валились с коней на землю, но в бою так и полагается. Может быть, лишь половина из тех, кто пошел в наступление, достигла позиций северян на вершине Семитри Ридж.

Затем в дело была пущена холодная сталь штыков, приклады мушкетов. Конфедераты дошли до последней и наиболее укрепленной линии северян. Флаг конфедератов был, наконец, водружен над оборонительными лилиями северян, но, потеряв больше половины атакующей колонны, южане не смогли завершить разгром противника.

Побледневший от волнения Мид поскакал к поставленным под угрозу позициям. Узнав, что атака отбита, он только и мог произнести: «Слава богу!»

Ночью 4 июля на армии обеих сторон обрушился ливень, и Ли приказал своим войскам отступить к реке Потомак. Пока шли бои в течение трех суток, Мид не раздевался и спал только урывками: все время он отдавал приказы командирам корпусов. Это была самая кровавая битва в этой войне. Согласно сводкам северяне потеряли 23 тысячи убитыми, ранеными и пропавшими без вести; потери южан достигли 28 тысяч.

В своем кабинете Линкольн следил за ходом боев по перемещениям цветных флажков на карте. Вошел Чэндлер, рассказал о глубоком волнении, охватившем всех, так как казалось, что судьба нации висит на волоске. Он увидел «беспокойного, озабоченного Линкольна, шагавшего вперед и назад по кабинету; Линкольн читал донесения, говорил что-то про себя, часто останавливался у карты, чтобы определить позиции сражающихся».

4 июля президент оповестил страну, что сообщения, полученные 3 июля к 10 часам вечера, говорят о том, что потомакская армия покрыла себя славой и что победа дела Союза в будущем обеспечена. В знак памяти о павших смертью храбрых он просил отметить день, когда исполнилась воля бога, давшего победу Северу.

Линкольн не уходил из военного министерства, он жадно читал все сообщения, передававшиеся по телеграфу. Он прочел приказ Мида по войскам потомакской армии, и когда дошел до фразы, в которой говорилось, что «захватчики изгнаны с нашей земли», на его лице отразилось полное разочарование, руки упали на колени и в его голосе прозвучала глубокая душевная боль:

— Изгнали захватчиков с нашей земли… Боже мой! И это все?

Он ушел из министерства. Вскоре пришли сообщения, что противник начал переброску раненых через Потомак.

Пока шла геттисбергская битва, Линкольн не упускал из виду и события на фронте у Гранта. Долгие месяцы президенту не давали покоя операции под Виксбергом. Грант делал все, чтобы взять измором армию конфедератов в Виксберге, и одновременно отбивал все попытки войск южан пробиться в осажденный город. Линкольн все еще надеялся, что генералу удастся добиться крупного успеха.

7 июля Уэллес принес президенту рапорт адмирала Портера, принимавшего участие в осаде Виксберга; он сообщил, что город, его укрепления и 30 тысяч солдат Пембертона, наконец, сдались Гранту и его армии. Когда Уэллес вошел в кабинет, президент и Чэйз, окруженные группой людей, изучали по карте положение армии Гранта.

Уэллес рассказал о содержании телеграммы Портера. Президент тут же встал со своего места и сказал, что обсуждать положение в Виксберге и на фронте больше нет нужды.

— Я сам протелеграфирую эти новости генералу Миду, — сказал он и взялся за шляпу, но тут же остановился и, широко улыбнувшись, посмотрел вниз на Уэллеса, взял его за руку, обнял и возбужденно выпалил: — Что нам делать с морским министром, принесшим такие чудесные новости? Я просто не нахожу слов для восторга по поводу этой победы. Это великолепно, мистер Уэллес, великолепно!

Они вышли вдвоем и прошлись по лужайке перед Белым домом.

— Эта победа поможет Банксу и вдохновит меня, — сказал президент.

Линкольн предложил Галлеку немедленно сообщить Миду, что Виксберг 4 июля пал. И добавил:

— Если Мид сможет завершить прекрасно начатое дело полным или частичным уничтожением живой силы Ли, с мятежом будет покончено.

Уэллес записал: «Цены на золото упали на 10–15 процентов… вся страна ликует». Большая толпа народа пела под духовой оркестр у окна президента. Он сказал дожидавшимся его выступления, что не в состоянии сейчас отдать должное происшедшим замечательным событиям.

Грант показался Линкольну непонятным человек ком. Оторванный от центра страны, он захватил в плен целую армию неприятеля, добился величайшей победы Союза за все время ведения войны, взял последний плацдарм конфедератов на Миссисипи, но сам не сообщил об этом Вашингтону. Неужели он предложил адмиралу Портеру взять на себя эту обязанность? Это, пожалуй, больше походило на небрежного в формальностях Гранта. У Уэллеса есть запись: «Военный министр и генерал Галлек недовольны тем, что я получил информацию от адмирала Портера о падении Виксберга раньше их, а также тем, что я тут же оповестил об этом всю страну, не дожидаясь подтверждения военного министерства».

Порт Гудзон, несколько южнее по реке, был захвачен генералом Банксом. В рапорте значились 6 тысяч пленных, 51 пушка, 5 тысяч ружей. Грант отпустил свои 30 тысяч с лишним пленных по домам. Он был уверен, что они слишком устали от войны, чтобы снова ввязываться в нее. Задержал он у себя генерал-лейтенанта Пембертона, любимца президента Дэвиса, 4 генерал-майоров, 15 бригадных генералов, 80 штабных офицеров.

8 июля Мид написал Галлеку: «Думаю, что самое решительное сражение произойдет в ближайшие дни». Через два дня он получил совет Галлека: «Лучше не торопиться с генеральным сражением. Соберите раньше все свои силы, подтяните резервы и подкрепления». 12 июля Мид сообщил Галлеку, что собирается на следующий день атаковать неприятеля, «если что-нибудь непредвиденное не помешает». Он понимал, что промедление даст возможность усилиться противнику. Телеграфист военного министерства Альберт Чэндлер рассказывал, что когда это сообщение пришло от Мида, Линкольн нервно зашагал по комнате, ломая пальцы рук.

Они будут готовы начать грандиозное сражение тогда, — сказал он, — когда противника и след простынет.

Прошел еще день. Галлек телеграфировал Миду: «Вы достаточно сильны, чтобы атаковать и разбить противника, прежде чем ему удастся закончить переправу своих частей. Действуйте в соответствии со своей личной оценкой положения и заставьте генералов выполнить ваши приказания. Не собирайте военных советов. Общеизвестно, что военные советы всегда уклоняются от решительных сражений. Подкрепления продвигаются к вам со всей возможной скоростью. Не дайте врагу ускользнуть». Характер телеграммы говорит о том, что составлял ее Линкольн, а не Галлек.

Однако еще накануне ночью Мид собрал генералов на военный совет. Выяснилось, что только два корпусных командира хотели драться. Мид высказался за немедленное наступление, но, когда дискуссия закончилась, решил подождать. В понедельник 13 июля Хэй отметил в своем дневнике: «Президент озабочен и обеспокоен молчанием Мида». Утром 14-го: «Президент подавлен депешами Мида, полученными прошлой ночью. Они составлены в осторожных, даже робких выражениях… разговоры о разведке слабых пунктов противника и тому подобное». Президент опасался, что Мид будет бездействовать. В полдень пришло еще одно сообщение: противник ушел, не понеся дальнейшего урона. Президента это глубоко огорчило.

— Они были в наших руках, — сказал он Хэю. — Нам нужно было только протянуть руку, и мы бы их схватили за горло. И все, что бы я ни говорил, что бы ни делал, не сдвинуло армию с места.

Уэллес винил главным образом главнокомандующего Галлека: «За весь период летней кампании я не увидел, не услышал, не получил никаких доказательств силы, таланта, воли или инициативы генерала Галлека. Он ничего не предложил, ничего не решил, ничего не сделал; только ругался, курил и почесывал свои локти».

15 июля 1863 года президент издал «Прокламацию благодарения». Союз штатов будет сохранен, его конституция защищена, мир и процветание установлены навечно. «Да будет известно, что день 6 августа мной назначен днем всенародного благодарения, молитвы и восхваления. Я приглашаю народ Соединенных Штатов собраться по этому случаю в обычных для него местах богослужения… и отдать должное всевышнему за изумительные его деяния в пользу нации…»

В день издания прокламации достоинству и величию правительства США был брошен вызов. Правительство пошатнули, загрязнили оскорблениями, создали угрозу самому его существованию. В крупнейшем городе страны возникли беспорядки, чинилось насилие.

13, 14 и 15 июля в Нью-Йорке толпы горожан и шайки грабителей принялись по заранее разработанному плану громить различные правительственные учреждения. Они выгнали начальника военной полиции из его кабинета, разломали барабан-вертушку, из которого вытаскивали фамилии очередных новобранцев, разорвали в клочки регистрационные книги и разный документы, полили все скипидаром, подожгли здание, прогнали прибывшую полицию и пожарных. Кроме мобилизационного бюро, сгорело 6 зданий. Толпы разгромили и сожгли еще одно мобилизационное бюро на Бродвее, разграбили близлежащие магазины, сожгли 12 домов, разбили стекла и двери дома республиканского мэра Опдайка, разграбили его имущество и в полночь сожгли дом генерального почтмейстера США Абрама Вэйкмана, предварительно разграбив имущество. Были сожжены здание паромной переправы, гостиницы, аптеки, магазины одежды, фабрики, салуны, хозяева которых отказывались бесплатно поить грабителей, полицейские участки, методистская церковь, протестантская миссия, сиротский приют для черных детей.

Из арсенала прогнали 40 полицейских и 15 вооруженных рабочих, убив при этом пятерых, захватили мушкеты и патроны, затем арсенал подожгли. Ежедневно эти шайки вешали по три негра; был повешен на фонарном столбе капитан 11-го гвардейского полка штата; негритянское население бежало из города. Были воздвигнуты баррикады на нескольких улицах. Бунтовщики распевали песни вроде: «Мы повесим старика Грили на ветвях закисшей яблони и отправим его прямо в ад»; орали: «К черту мобилизацию и войну!» и «Передайте старине Эйбу, пусть-ка приедет в Нью-Йорк!»

Не слепая ярость выгнала толпы на улицу. Кто-то все продумал, выбрал время, когда губернатор отправил боеспособные части в Геттисберг. Против бунтовщиков можно было выставить всего лишь 1 500 полицейских. Денно и нощно они дрались, пуская в ход дубинки и револьверы. Десятки полицейских были убиты, сотни ранены.

В первые дни бунтовщиками двигало одно чувство: они ненавидели мобилизацию. Бунт начался в понедельник, а в предыдущую субботу человек с завязанными глазами вытащил из барабана-вертушки 1 200 листков с фамилиями новобранцев. Фамилии эти были опубликованы.

Если они поверили таким газетам, как «Уорлд», «Джорнэл оф коммерс», «Экспресс», «Дэйли ньюс», «Дэй бук», «Мэркюри», они добровольно становились пушечным мясом тиранического и деспотического правительства, ежедневно нарушающего конституцию и основные законы страны. Против правительства и мобилизации выступили бывший президент США Франклин Пирс и губернатор Нью-Йорка Симур.

Независимо от всяких дискуссий огромное значение приобрел простой и ясный факт — за 300 долларов любой рекрут мог купить себе замену. Оказалось, что это «война для богатых и смерть на поле боя для бедных», как говорили в 5 тысячах салунов и за семейным столом в 100 тысячах домов нью-йорка.

Толпы несли плакаты с лозунгами: «Долой обязательную военную службу!» и «Долой 300-долларовый выкуп!» Но были и демонстранты с плакатами: «Кровь бедняка — это золото для богача». Были и шайки преступников из молодежи, занимавшиеся только грабежами и поджогами.

13 июля мобилизованные, их родственники и друзья, к которым присоединились тысячи сочувствующих, вооружились дубинками, палками, брусками и железинами, собрались на пустырях и организованно двинулись к пункту недалеко от Сентрал-парка. Первоначальные действия этого людского урагана были похожи на бунт народа против правительства, проводящего при рекрутировании дискриминацию между богатыми и бедными. Но во второй и третий дни тон задали шайки преступников: в то время в Нью-Йорке последних насчитывалось 50–70 тысяч. Их целью стал грабеж и разгром полицейских участков.

Губернатора Симура вполне устраивало несколько мелких вспышек, которые можно было бы охарактеризовать как здоровый демократический протест против обязательной воинской повинности, но когда толпа вышла из-под контроля и начала войну против богачей, он решил, что наступила пора поставить вопрос о неприкосновенности собственности, о безопасности и строгом соблюдении законов и что это гораздо важнее, нежели проблема неприкосновенности личности и классовой дискриминации в законе о военной службе.

По приказу из Вашингтона призыв новобранцев был отложен, и сразу наступило заметное успокоение. К тому же прибыли воинские части из потомакской армии: пехота, кавалерия, артиллерия. Бунт кончился, когда 150 солдат кадровой армии остановили толпу из 2 тысяч человек и дали залп боевыми патронами в воздух. Их забросали камнями. Солдаты дали залп по бунтовщикам, убили 12 человек, ранили значительно больше, и беспорядки прекратились.

К 19 августа в Нью-Йорке уже было 10 тысяч солдат потомакской армии. Им помогала 1-я гвардейская дивизия штата Нью-Йорк. Губернатор Симур объявил, что граждане обязаны подчиняться закону о военной службе. Начали работать новые мобилизационные пункты. По улицам города разъезжали конные патрули.

Теперь призыву оказывалось скрытое сопротивление. Газеты «Уорлд», «Экспресс», «Дэй бук», «Мэркюри», суетливые политиканы, врачи, дававшие свидетельства о состоянии здоровья, торговцы секретными снадобьями, адвокаты — все они делали всё от них зависевшее, чтобы помочь уклонявшимся от военной службы.

Линкольн послал Симуру точные сведения о ходе призывной кампании: из барабанов-вертушек вытянули фамилии 292 441 военнообязанного. Из них 39 877 вовсе не явились для медицинского освидетельствования, 164 394 были по разным причинам освобождены от военной службы, 52 288 уплатили по 300 долларов за освобождение, и правительство получило от них 15 686 400 долларов прибыли. Из оставшихся 35 882 призывников 26 002 купили заместителей. Таким образом, осталось всего 9 880 человек, у которых не было влиятельных заступников среди политических деятелей или которые действительно хотели вступить в армию и воевать с мятежниками.

Линкольн отправил письмо Джеймсу Конклингу с просьбой прочесть его на массовом митинге в Спрингфилде. «Среди вас есть люди, которым не нравится моя деятельность. Им я говорю: «Вы хотите мира и вините меня в том, что мира нет. Можно добиться мира, подавив мятеж силой оружия. Я это стараюсь сделать. Вы против этого? Если нет, значит мы заодно. Если вам этот путь не нравится, есть другой — сдать Союз южанам. Вы за этот путь? Тогда скажите об этом открыто. Если вы против применения силы и в то же время против ликвидации Союза, остается лишь какой-то воображаемый компромисс».

Он обещал, что если правители южан предложат заключить мир, «предложение не будет ни отвергнуто, ни скрыто от вас».

«…Мир не так уж далек… и когда он придет… станет ясно, что у свободных людей не может пользоваться успехом применение пули вместо избирательного бюллетеня… Тогда вспомнят, что черные внесли свою долю в достижение великой цели, и несомненно, будут белые, которые не смогут забыть, что со злобой в Сердце и лживым языком они пытались помешать достижению мира».

Ни одно письмо, обращение или государственной важности документ, написанный Линкольном, не обсуждался с такой теплотой. Нью-йоркская «Таймс» писала, что «…ни один мастер красноречия не высказывался так точно в соответствии с поставленной задачей, и все же нет ни одного слова в письме, которое не было бы понятно самому простому пахарю… Сегодня Линкольн самый популярный человек в республике…»

Живя в одном доме с президентом, Хэй видел своего шефа под влиянием самых разнообразных настроений. В эти дни Хэй записал: «Президент в ударе. Редко бывал он таким безмятежным и работоспособным. Он руководит армиями, контролирует призыв, направляет работу дипломатов, планирует реконструкцию Союза, и все это он делает одновременно. Только теперь я вижу, что он диктует кабинету свою непреклонную волю. Он решает важнейшие вопросы, и никто не осмеливается придраться к нему… Нет равного ему в стране по мудрости, вежливости и твердости».

На исходе лета и в начале осени 1863 года заметно усилилась лояльность к Линкольну, вера в его проницательность, в его знание путей и способов к достижению поставленной цели.

На его призыв откликнулся миллион добровольцев, готовых отдать свой труд и кровь за дело народа, выразителем интересов которого он был. Прошло немного времени, и он приказал призвать еще 300 тысяч рекрутов. Грант и Шерман, проникшие в самое сердце конфедерации, доказали ему, что война еще только теперь по-настоящему начинается и закончить ее можно лишь в результате решительной, кровавой победы. Война продолжала свирепствовать с таким ожесточением, что часто у той и другой сторон не оставалось времени для погребения убитых в боях.