В марте 1925 года Гессе говорил о себе как о заблудившемся животном, которое бродит по степи и вдыхает ледяное одиночество. Он потерянно скитался от Каза Камуцци до своего базельского жилища и оттуда обратно в Монтаньолу, жил отдельно от жены, посещал бары. Болезнь Рут, безумие Мии, собственное беспокойство о будущем сыновей омрачали его существование. Однажды в Кароне он почувствовал себя пленником Рут. После лечения в Бадене его опять охватило желание бежать в Монтаньолу.

На его взгляд, болезнь Рут, как и Маруллы, связана с подсознанием. Не странно ли, что она проявилась тогда, когда он почувствовал, что хочет освободиться от супружеской зависимости? Рут, — быть может, бессознательно — создала своей болезнью себе алиби.

Гессе не сомневается, что источник его собственных болей, конъюнктивита и ишиаса, лежит в области психики. Рут, Мия, дети: столько препятствий к работе! Все это погружает его в меланхолию и раздражение, «смысл» которого он хочет понять. Его знание психоанализа достаточно глубоко, чтобы позволить ему почуять «всеобщий смысл», который подвластен ему только через творчество, когда, вглядываясь мудрым взглядом в боль, кажущуюся смертельной, писатель становится способным к высочайшему отстранению. Его юмор блистает уже в «Курортнике», и он прибегнет к нему с новой силой. Одинокий, отвергнутый, у подножия неизбежного, он хорошо слышит, как вновь рождается его смех — орудие, способное нанести удар рассудку. «Вот какие мы мартышки! Смотри: таков человек!» — восклицает он. У некоторых существ есть намерение страдать, которое, разрушая их, несет на порог запредельного. «Нет, я не умру», — пишет он Эмме Балль в июле 1925 года, в час, когда его посещает мысль о самоубийстве… «Не по доброй воле я иду этим путем, пыльным, сложным, бесполезным». Он хочет надавить на закрытую дверь, ведущую в темную область его подсознания, и каждое движение дается ему с трудом.

Он стремится создать обстоятельства, которые помогут ему тронуть струны новых инструментов. В его «магическом театре» блистает игра светящихся букв. Этот «золотой луч», присутствие божественного, он почувствует, лишь пройдя отвратительными закоулками. «В мире я нерешительно плаваю кругами», — пишет он в конце октября 1925 года Вильгельму Шеферу. С осени он вырывает себя из паралича повседневности и поддается соблазну бегства, в котором так часто обретает черты бродяги Кнульпа.

В период этой новой эскапады он создает нечто, сравнимое по значимости с «Курортником». Теперь в нем нет и следа вчерашнего желчного подагрика. В образе четырехногого существа, не то человека, не то волка, он скользит сквозь реальность, где люди, вещи и города видятся ему в новом свете. Его путь лежит через Ульм, Аугсбург и Нюрнберг. Презрев комфорт, он идет пешком, прислушиваясь к самым тонким вибрациям действительности.

Вечером в Цюрихе при сиянии зимней луны он входит в дом Алисы и Фрица Лётольдов, где среди азиатской экзотики плавает дух индийских пряностей. Переночевав у ног позолоченного Будды, он вновь отправляется в путь сквозь бары, дансинги, автомобили, улицы, освещенные неоновой рекламой. Потерявшись в толпе, он пристает к официанткам в кафе, шутит с незнакомцами, идет в кино. И пока он пишет «Путешествие в Нюрнберг», его, как и его курортника, считают забавным весельчаком, «своим». Он создаст перспективу, создаст двухголосую партитуру. Жизнь за этот день не стала к нему милосердней, но он придаст ей колорит перипетиями своего паломничества за пределы существования отшельника. Он все глубже погружается в тему своей жизни: оппозицию двух полюсов. Бегство и безопасность, приключение и комфорт, отвага и скромность, разум и безумие: тревожные противоречия. Он мог бы миновать их, но они нужны ему, чтобы разбудить свою двуликость. Потерявший надежду смотрит на туриста, а турист не может оторвать взгляд от потерявшего надежду. Как он извлек из своего пребывания в Бадене иронический автобиографический рассказ, так из своих теперешних скитаний он создаст язвительную одиссею.

Путешествовать через старую Германию значило путешествовать в собственной памяти и памяти всего народа, объединять прошлое и будущее, объединять мир: «Был Гёльдерлин в Тюбингене, был Мёрике и была прекрасная женщина. И смерть в этом путешествии претворялась в бессмертие! умершие, быть может, были, как и я, особенные существа, больные, страдающие, уязвимые, созидающие от скорби, а не от счастья, строители из-за отвращения к реальности, а не из-за ее гармонии». Это убеждение в том, что бессмертное искусство всегда отвечает на боль настоящего, не покидает писателя многие годы. Он говорит о нем во многих книгах, в «Демиане», например, и в «Курортнике». Именно из этого убеждения у него родилась идея зеркала, олицетворяющего ту загадочную эфемерность, какой живет в подсознании внутреннее «я», освобожденное от сиюминутности.

Гессе может смеяться. Конец его изнурительным скитаниям, туманным снам, бесполезным вопросам. В нем рычит волк — издевается над ним и приговаривает его к жизни. «Жил некогда некто по имени Гарри, по прозвищу Степной волк. Он ходил на двух ногах, носил одежду и был человеком, но по сути он был степным волком». Такими были первые слова произведения, которое создает с первых дней 1926 года седеющий писатель. Он дал своему герою — Гарри Галлеру — собственные инициалы И, как он, под маской нормального человека прячет волчьи клыки: «…В точности то же самое случалось и тогда, когда Гарри чувствовал себя волком и вел себя, как волк, когда он показывал другим зубы, когда испытывал ненависть и смертельную неприязнь ко всем людям, к их лживым манерам, к их испорченным нравам. Тогда в нем настораживался человек, и человек следил за волком, называл его животным и зверем, и омрачал, и отравлял ему всякую радость от его простой, здоровой и дикой волчьей повадки».

В этот период Гессе напоминает старого крестьянина и изголодавшегося живописца: сухое тело на нескладных ногах, взгляд, сияющий из-под очков, четкий профиль, пальцы, как у служащего измазанные чернилами или акварельными красками. Рут шлет ему наилучшие пожелания. Очарованный на мгновение, он ничего не делает, чтобы ее удержать. Он блуждает сам в себе, мечтает, слушает ветер, берет в рот снег, чтобы охладить пылающее горло. 7 января он пишет Карлу Изенбергу: «Я опять плыву в глубоком озере, полном воображаемого и того, что за пределами воображаемого и фантастического. Для меня это единственная возможность выносить жизнь в существующих обстоятельствах. так как я нашел здесь друга, с которым иду по этому пути, этот плохой период… по-своему величествен и прекрасен».

Его друг психолог Ланг следует за волком по пятам и, словно оборотень, толкает его во тьму. «Я почти все вечера провожу с Лангом, пишет Гессе из Цюриха Анне Бодмер 10 февраля. — Мы едим в бистро Ниедердорф, а потом идем ко мне или к нему, болтаем, пьем коньяк, в чем он настоящий виртуоз. Я также научился у него танцевать фокстрот и недавно первый раз ходил на костюмированный бал, где пробыл до полвосьмого утра: конечно, я не блистал, но пойду опять туда в субботу. Я обратил внимание, как мудрый автор „Сиддхартхи“ сжимает в объятиях маленьких женщин под звуки фокстрота…»

Он должен взять реванш. Пиетизм запрещал любовные утехи под угрозой проклятия. Теперь Гессе хочет почувствовать в себе животное, которого манит близость, которое принюхивается, выходя из леса в поисках удовольствий.

Надев пиджак и лаковые ботинки, он превратился в гуляку. Ночные улицы, подозрительные отели, шампанское, клубы, негритянские оркестры. Двое ловкачей — Ланг и Гессе — идут, пошатываясь, знакомятся с девочками и после пары бостонов и танго болтают о своих похождениях, о смысле жизни, о смерти и Боге, не лишая ни один подобный вечер страстного завершения. Вечно мерзнущий Герман просыпается влюбленным, пьяным, раздевает своих любовниц — и открывает в сумраке нереальности новую главу своего существования. Его стыдливый интеллектуализм разбивается в прах. Ланг радуется этому. Не хочет ли писатель освободиться от набожных убеждений? На протяжении веков раны Христа кровоточили во тьме пиетистских альковов — Мария и Иоганнес видели лишь их. Герману не удалось уснуть меж рук, раскинутых на кресте, он не сумел увидеть сладострастия в лохмотьях греха.

Теперь он бросил вызов тому, чего так долго избегал, и с риском не понравиться читателям бесстыдно опишет свой отважный разнузданный опыт, помогающий ему отогнать тоску. «Если бы я не бежал постоянно по краю бездны и не ощущал под ногами ничто, — напишет он Елене Вельти, — моя жизнь не имела бы смысла». «Я оставляю своему читателю полную свободу выбора, — пишет он, — читать или не читать меня, любить меня или ненавидеть, найти мое произведение прекрасным или глупым, но я настаиваю на своем праве петь так, как мне необходимо в силу моего внутреннего мучения и бороться со своими проблемами так, как мне нравится». Он хочет испытать ничтожное, исчерпать его, чтобы найти жесткий и верный взгляд.

Будет ли опубликован «Степной волк», где распутный герой, равнодушный ко всему, к своей больной жене и потерянной репутации, обеспокоенный, как и автор, прибоем Первой мировой войны, хочет уйти из жизни? В этом двойственном Гессе человек олицетворяет все духовное, утонченное, культурное, что находит в себе, а волк — все импульсивное, дикое и хаотичное. Писатель понимает, что эта терпкая книга не будет легко воспринята публикой, привыкшей к более гладкой прозе и менее суровой мысли. С другой стороны, он сам не будет любезно слушать своих боязливых поклонников, будь то даже его друзья.

Ни Гарри, ни Герман не покончат с собой. Но писатель, как и его герой, не избавится от своей иронической безнадежности, рискуя показаться сумасшедшим в глазах буржуа. Он погружается теперь в яростную чувственность, теряется в плену удовольствий, чтобы сделать их привычными и тем самым освободиться от желаний. Крайняя несдержанность — это любить, как Сиддхартха, и смеяться, как Моцарт, смеяться с безмерным сарказмом и ясностью бессмертных, воплотить в своей человеческой природе истинное намерение Господа. Как никогда, сын Иоганнеса и Марии хочет быть «поэтом или никем».

Но писателю нужно освободиться от прежнего «я», которое его еще не отпускает. Весна поможет ему в этом: загораются нарциссы, небо светлеет, оживают города. «На этот раз мы с Лангом, — пишет он в начале марта Анне Бодмер, — в самом деле участвовали в карнавале, в трех костюмированных балах, один из которых нас разочаровал, зато два других оказались просто великолепными. Я ничего подобного еще не испытывал, даже когда был пьян от вина. У меня было такое ощущение, что я совершенно растворился в окружающем. Это удовольствие, это опьянение вином, всем, что вокруг, плотским желанием, жаром, музыкой — это было чудесно!» И Отто Блюмелю: «Я почтил своим присутствием все балы Цюриха и оставался до утра, я влюбился в разных хорошеньких женщин — их фотографии в костюмах висят у меня в комнате; на самом деле мне трудно было сделать из упрямцаотшельника Гессе настоящее глупое и претендующее на жизнерадостность животное…» Артриту противопоказаны фокстрот и шерри. В большинстве своих писем он шутит по этому поводу: «Много выпито, много станцовано!»

В апреле он доверяется приятельнице: «Я жил, как молодой гуляка, часто танцевал, везде бывал, где только можно теперь бывать. Я был непрерывно занят самыми важными проблемами, которые ставила передо мной жизнь, не теряя тем не менее среди всего этого гама способности наблюдать…» Каждая из стен этих баров, залов, кафе дарила ему эхо, наполняя происходящее смыслами.

Долгие дни, надменное небо, в Швейцарии полно пчел. Июнь 1926 года, жара. Приближается годовщина смерти Иоганнеса. «Вот уже десять лет как наш отец умер, — пишет Герман. — И скоро пройдет десять лет с тех пор, как умрем мы». Помня, что в Кальве подобные даты отмечают почтенными церемониями, он покидает костюмированные балы Цюриха, чтобы уединиться в Монтаньоле.

В полудреме он вспоминает себя 14 июня 1916 года в Корн-тале, перед телом отца. Рядом Адель и Марулла. Иоганнес лежит в гробу таким, каким сын видел его в последний раз: казалось, в лице его еще живет мысль. Пастор Кальва наконец обрел мир. Герман стоит, полный грусти, встречая пришедших почтить память усопшего, когда вдруг ощущает вокруг себя сияние. Над Тичино занимается заря. Открыв глаза, он видит на небе, над горами, явственный росчерк названия своего романа: «Степной волк».

Гессе вскакивает с кровати, охваченный ощущением внезапного прозрения. Эти белые ночи, женщины, которых он знал, все наслаждения от них: «он устал до тошноты». Но этот мир, куда он пожелал спуститься, открыл ему три формы видения: мировосприятие боязливого и банального буржуа, который до безумия боится страха и защищается от него деньгами и убеждениями; взгляд волка, противостоящего стае и непредвиденным опасностям; наконец, иронический взгляд бессмертных. Нужно научиться смеяться, и это то, что делает волк, который живет среди людей, ощущая себя чужим. Он ухмыляется, становится на задние лапы, высовывает язык и хочет изобличить лицемерие людей, их жалкую сентиментальность, заклеймить их нытье. Он привел своих братьев Германа и Гарри туда, где сияет знак театра, где ирония богов живет в безумном смехе, раскатистом и жестоком!

Действительно ли он проснулся, действительно ли отец дал ему знак и протянул зеркало, где стоит гениальный Пабло, в котором Герман узнает себя? «…И я несколько расплывчато и смутно увидел жуткую, внутренне подвижную, внутренне кипящую и мятущуюся картину — себя самого, Гарри Галлера, а внутри этого Гарри — степного волка, дикого, прекрасного, но растерянно и испуганно глядящего волка, в глазах которого вспыхивали то злость, то печаль. И этот контур волка не переставал литься сквозь Гарри — так мутит и морщит реку приток с другой окраской воды, когда обе струи, мучительно борясь, пожирают одна другую в неизбывной тоске по окончательной форме…»

Почему не посмотреть уверенно в это зеркало? Волк Гарри не один корчится в судорогах — их двое, трое, десятеро, тридцать Гарри: младенцы, старики, юноши, элегантные, обнаженные, одетые, грустные или смеющиеся. «Если моя биография имеет смысл, — напишет Гессе 13 октября Гуго Баллю, — то только в той мере, в какой интересен личный неизлечимый невроз, временно успокаиваемый разумом и являющийся симптомом души нашего века».

Это сделает «Степного волка» исключительным документом эпохи. Двадцатые годы — это смещение привычных ценностей, потеря человеком ориентира, метания между силой и анархией, буржуазная осторожность и необходимость свободы. Против всего, что несет издевку, унижает, давит, против семьи, религии, родины, против добропорядочных идеалов блага и добра восстает то, что взывает к подсознательному и иррациональному.

Германия, более чем когда-либо дрожащая от нищеты и смуты, тянется к варварству. Молодежь объединяется в группировки, принимает наркотики, вооружается. Университеты закрываются. Знамена, парадная форма, разговоры в кабаках, культ монархии и антисемитизма. Скоро фюрером Третьего рейха станет Адольф Гитлер. В противовес тоталитаризму рождается страх, психоанализ активно развивается как источник правды, и социологов становится все больше. Жестокому остракизму подвергаются интеллектуалы, посвятившие себя проповеди гуманизма и духовности. Интеллигенцию, которая стремится внести искусство в жизнь и сопротивляется власти, начинают притеснять. Те, кого привлекли в романе Гессе размышления над проблемой пангерманизма и взгляд на кайзера как на несущего ответственность за войну 1914 года, за миллионы жертв и руины, смогли также увидеть в нем протест против тех, кого неудача Германии толкает на возврат националистического режима силой оружия. По Герману, все предвещает новую войну.

Ощущение тоски — один из источников чувства безнадежности, возникающего у Гарри. Этот волк, рычащий среди клаксонов, скачет по проспектам, прыгает в дансингах, утверждая, что насилие не принадлежит ни стране, ни культуре — оно спит в каждом из нас. Войны развязываются во имя наций, чьи флаги они поднимают. И если бы вкус к ним не был присущ человеческой натуре, их не было бы. С первых строк пролога к «Степному волку» писатель представляет Гарри как человека своего поколения. Его крик — это крик узника на грани двух веков, он — жертва двойственности современного ему общества: «Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии»153. Он с теми, кто предпочитает смертоносному пути военных полчищ путь внутреннего совершенствования, способный привести к правде, то есть к миру.

Едва Гессе поставил последнюю точку в своей книге, как тут же ринулся на природу. К этому периоду относится рисунок Франца Лётольда: в тройке, ботинках, попорченных чарльстоном, в перекрученных носках, мокрой фетровой шляпе с муаровой лентой, поля которой опущены и чуть закрывают круглые очки, Гессе насмешливо улыбается.

Рут ему больше не надоедает. Она переезжает с одного курорта на другой, пробует то одно лечение, то другое, печальная и недовольная. «Мне очень грустно, — пишет он ей 5 декабря 1926 года, — что твоя жизнь так пуста, что за долгий период нашей разлуки единственной новостью, которую ты сочла достойной мне сообщить, оказалось приобретение новой собачонки». Зато по отношению к Лизе его тон нервен, почти скандален: «На самом деле, наша дружба избежала опасности, потому что я допустил большую ошибку, сделав ее родственной. Дорогая мама Венгер, я тебе скажу по секрету: я не думаю, что эти родственные отношения продлятся долго. Рут меня уже на протяжении полутора лет совершенно покинула. Она достаточно хорошо себя чувствует, чтобы влюбиться в другого человека. Я не буду препятствовать ее возвращению к свободе и всерьез думаю, что для нас обоих так будет лучше».

«Сегодня мне пришлось еще раз дурачиться, пить, танцевать и кричать „prosit“ до полтретьего ночи», — пишет Гессе сестре Адели 3 января 1927 года после праздников, отмеченных обильными возлияниями. Он дал жизнь «Степному волку» и чувствует теперь усталость, не может уснуть при мысли, что его книга закончена и теперь перед ним опять «радость созидания, которая дает жизни некий смысл и облегчение!»

Под новый год Рут сообщила мужу, что намерена развестись. Новость тем не менее пришлась некстати. Герман был в Монтаньоле, где обсуждал с Хайнером его будущее, и письмо Рут только осложнило и без того напряженную домашнюю обстановку.

Он проклял этот 1927 год, год своего пятидесятилетия.

«Композиторы хотят издать мои стихи, художники высказывают желание создать мой портрет в живописи или гравюре, редакторы хотят знать знаменательные даты моей жизни, мэр Констанц настаивает, чтобы я присутствовал на „празднике Гессе“ 2 июля и так далее. От всего этого меня тошнит!»

В своей жизни, однако, он ничего не изменил: много работает и с трудом засыпает. Гуго Баллю он рассказывает 22 февраля 1927 года, что отправился вечером на бал и с первым глотком шампанского принял лекарство от головной боли: «Понемногу девушки расцвели так прекрасно вокруг меня, что я наконец согрелся и танцевал несколько раз до тех пор, пока не почувствовал сердечную боль и не вынужден был присесть. Но потом музыка заставила меня подняться, и пожилой господин пожелал вновь танцевать и раздавать поцелуи. Вдруг наступил день, музыканты ушли… застучали трамваи… на улицах, и мое сердце сильно забилось в неприятном стеснении…»

В это время Рут, торопясь с разводом, представила ему в надлежащей форме суровое письменное прошение в суд. Милое дитя ударило сильно. Выписка из решения гражданского суда кантона Базеля, датированная 27 апреля, удручает: он назван отшельником, невротиком и психопатом. Отношения двух сторон были беспардонно разобраны на сухом юридическом языке. Был создан омерзительный портрет супруга в сравнении с молодой «истицей», стремившейся к налаживанию отношений и лишенной семейного тепла. «Ты говоришь, что я многое в тебе разрушил, — ответит ей Гессе. — Но я разрушил только картинку, которая была твоим представлением обо мне. Разрушение же меня самого во всех моих проявлениях — это единственное, чем я занимаюсь последние два года».

В мае 1927 года Гессе просто напишет Карлу Вилкеру: «В мой пятидесятый день рождения у меня лишь одно желание — избавиться от необходимости жить пятьдесят первый год». Грядущий год внушает ему невыносимое отвращение. Свидетельств восхищения его талантом тем не менее не становится меньше. Успех «Сиддхартхи» был огромен, «Путешествие в Нюрнберг» хвалили за искренность и юмор. Его произведения переведены на более чем двадцать языков. «Степной волк» появится в июне у Фишера одновременно с биографией автора, написанной Гуго Баллем. Его почитатели умоляют объявить следующий, 1927 год, годом Гессе, но он прячется от всех: «Пожалуйста, оставьте меня в покое. Почему вы выбрали именно того, кто живет многие годы вне мира? Почему, когда я всю жизнь избегал всяких официальных вещей и всякой известности, почему именно я должен на склоне жизни участвовать в этом обезьяннике? Нет, оставим это…»

Он смахивает с себя последние конфетти от балов в Цюрихе и сохраняет лишь фотографию той, которую вырвал из толпы, чтобы закружить в танце, — красавицы Юлии Лауби Хоннегер в карнавальном костюме, темных чулочках, схваченных на бедрах подвязками, коротенькой курточке из тафты, в цилиндре, с озорством надетом на бок на парижский манер.

В середине апреля Гессе скрывается в саду Клингзора, обращается к пути новой аскезы, медитирует, постится, проводит ревизию всем своим желаниям, всем замыслам, перечитывает вслух свои стихи, написанные в 1926 году, когда он решил отдаться на волю инстинктов. Сборник стихов «Кризис», как и «Степной волк», вдохновлен свободной дикостью его излишеств.

Он отдает предпочтение человеку желаний, беспокойства, тому, кто погружен в смятение и дурные мысли. Душевное спокойствие наступает лишь тогда, когда человек проходит сквозь все пороки, все ошибки, сквозь все недоразумения, все страсти. Чтобы постичь упорядоченность вселенной, нужно преодолеть хаос в себе, и тогда возникнет знание. Жизнь требует уважения, требует, чтобы к ней прислушались. Посланники идей писателя — Петер Каменцинд, Кнульп, Демиан, Сиддхартха и Гарри Галлер — выходцы из его снов, его плоть и кровь. Боль, смертную тоску, пережитые им, Гессе показывает такими, каковы они есть, а не такими, какими их хотелось бы видеть читателю. Сказать людям, что они жертвы волка, который спит в них и которого они ни разу не сделали попытки разбудить, — значит заслужить их презрение.

Он пишет журналисту Генриху Виганду: «Если я не выражаю мое отвращение к жизни и старости, значит, как вы мне желали, я это скрываю, молчу. Вы, верно, заметили, что мои письма потеряли в содержательности… Я серьезно отношусь к своей работе. Я не воспринимаю ее ни как деятельность, приносящую доход, ни как артистический номер, я только стараюсь чуть меньше лгать, чем это обычно делается в литературе». И утверждает: «Поэт здесь не для того, как вы, буржуа, полагаете, чтобы оправдать с помощью слов значимость вашего существования, но чтобы выразить легкость и тяжесть человеческой жизни, не пытаясь предугадать, как это будет воспринято читателями и критиками — с удовольствием или нет. Я буду продолжать выражать мучительный хаос, который состоит в страданиях, даже если вы, поборники гигиены и оптимисты, не любите слушать и делаете вид, что верите в глупые шутки там, где я говорю л ишь свою кровоточащую правду…» Это письмо представляет интерес той настойчивостью, с которой Гессе выражает свой отказ от смягчающей лжи, свой абсолютный культ правды, даже если она жестока.

О торжественном праздновании дня рождения Гессе уже не говорят. Он живет вдали от всех, питается молоком, фруктами, увлекается нудизмом, загорает, валяется на траве, читает и перечитывает свою биографию, написанную Баллем, и теперь распространяющуюся по всему миру. «Последнюю ночь, — пишет он автору в июне 1926 года, мне снилась твоя книга: я увидел себя, но не в зеркале, а как второго живого персонажа, более живого, чем я сам. Мне не было разрешено, из-за внутреннего запрета, посмотреть на себя самого как следует, это был бы грех… Я только успел на мгновение открыть глаза и увидеть живого Гессе!»

Высохший, как настоящий йог, черный от солнца, едва одетый, он в каждую секунду ощущает вполне свое существо… «Я похож на индуса, — пишет он, — женщинам это нравится. Но артрит — это как раз то, что не может соблазнить девчонку». Он больше не курит, ездит иногда в Цюрих, но проводит большую часть времени один, вспоминая былые похождения, будто пытаясь извлечь из них всю возможную прелесть. При каждом удобном случае писатель защищает от нападок «Степного волка». Не то чтобы они его удивляют — он понимает, что должен растолковать смысл тем, кто его не увидел. Он хочет обратить их на путь внутреннего погружения, категорически отрицая, что при создании романа им руководили уныние и безнадежность. История Гарри Галлера, будет он повторять неустанно, — это история выздоровления, она прорывается в творениях Моцарта и нашем ощущении бессмертия.

Однажды в его жизнь вошла Нинон. «У меня есть подруга, — сообщает Гессе Анне Бодмер 2 апреля 1927 года, — венка, молодая женщина, которая начала мне писать, когда ей было четырнадцать лет, но с которой я познакомился лично совсем недавно». Как и когда Нинон и Герман встретились? Ничто не мешает думать, что она просто постучала к нему в дверь. Удаляется одна женщина, появляется другая. Забавно, что этот индивидуалист, считающий себя неспособным к семейной жизни, стремится к новому союзу, едва лишь наметится перспектива разрыва. Его развод с Мией не был еще оглашен, а он уже проводил время в обществе Рут; и едва он расстается со второй женой, как у него появляется Нинон: «Моя подруга теперь возвращается в Вену, но, возможно, приедет в Тичино этим летом, чтобы попытаться прожить некоторое время поблизости от меня».

Гессе скоро будет пятьдесят лет. Нинон тридцать два. Она дочь доктора Якоба Аусландера, адвоката-еврея, и с 1919 года замужем за австрийским карикатуристом Бенедиктом Фредом Долбином, с которым вместе не живет. На портрете, относящемся ко времени их встречи, у нее плотная шея, крупные губы, ясные черты лица, короткие черные волосы, выступающие уши, мальчишеский затылок. Быть может, она была обязана неудачей своего замужества этому сумеречному взгляду, который придает странное ощущение уязвимости облику женщины, которую не назовешь хрупкой. Она — историк искусства и специализируется по эстетике Греции. Возможно, она увидела в Гессе своего рода трагического героя современности, а его покорили ее шарм, богатство внутреннего мира, ее умение забывать одиночество в изнурительной работе и наполнять свою жизнь смыслом.

Эта встреча могла стать для Гессе незначительным приключением, если бы он продолжал воспринимать любовь только через запрет. Но он долго вел разгульную жизнь, и теперь визиты фрау Долбин были ему приятны. Он приобрел опыт и созрел для истинной любви: очень скоро они становятся любовниками.

Красива ли она? При взгляде на одни ее фотографии приходится в этом усомниться из-за ее тяжелого подбородка. Но она непринужденна, и ее лицо с гладкой кожей светится одухотворенностью. В ней даже пытались узнать «неземную красоту» героини «Степного волка» Термины, в глазах которой «витала умудренная грусть».

С начала лета Нинон живет в Монтаньоле, в маленьком домике радом с дворцом Камуцци, и обедает в ресторане. «Она здесь, и моя жизнь изменилась», — пишет Герман. Ему открываются неизвестные дотоле отношения, происходит новая таинственная метаморфоза. И это после того, как он несколько месяцев ощущал себя Гарри, слушал Пабло, играющего на саксофоне в «Сити-баре», танцевал в «Отель дю Глоб», много пил, потом постился, как монах, и, одетый в старое платье, болтался, словно бродяга, и размышлял, подобно патриарху, оставаясь притом волком степей, проснувшимся в тысяче первой из своих душ. Он пережил столько несчастий в любви и вот, вопреки всему, встретил Нинон. Кажется, прошли века с того момента, когда он начал думать, что ему удалось понять смысл жизни. В последних строках «Степного волка» Гарри уже обладал сотней тысяч фигур жизни, о правилах расположения которых с трепетом догадывался, когда они стояли в ожидании начала партии. Гессе надеялся, что ему удастся перейти порог высшего знания: «Когда-нибудь я сыграю в эту игру получше. Когда-нибудь я научусь смеяться…»

Приближается 5 июля. Резвая Нинон созывает друзей, готовит празднество, горячих кур и свежее кьянти. Все будет происходить на террасе Каза Камуцци, где соберутся Макс Вассмер, владелец замка Бремгартен возле Берна, в сопровождении своей жены Матильды, доктор Ланг и его дочь, романист Альберт Мозер. Вечером в местном трактире, где разложены на столах круги сыра и расставлены кружки, наполненные вином, будут танцы.

На праздник не приедет Гуго Балль — ему будут оперировать рак желудка. Он вернется домой 14 сентября, чтобы уснуть на руках Эммы. «Балль — это своего рода святой аскет, но совершенно не на индийский манер, он скорее похож на древних христиан», — говорил о нем Гессе. Он проводит друга в последний путь на кладбище СанАббондио, напротив церкви, в конце большой аллеи остроконечных кипарисов. Слышно, как гроб опускается в яму, по краям которой растет вереск, а в земле видны корни столетних деревьев. «Я потерял в Балле единственного человека, который был мне действительно близок, который понимал меня вполне, с которым я мог говорить на любые интеллектуальные темы. Такую дружбу больше не найти», — восклицает в отчаянии Гессе.

Небо Тичино нависает над богатым мраморным надгробием и бедными дикими цветочками за кладбищенской оградой. От земли исходит запах смолы и животворных соков. Герман рассматривает землю, в которой надеется однажды уснуть под спокойными соснами.

Пока Гессе оплакивал смерть друга на плече Нинон, «Степной волк» начал свое триумфальное шествие. Пессимизм книги потрясает — мужество удивляет. «Необходимо ли говорить, — напишет Томас Манн в 1948 году в предисловии к американскому изданию „Демиана“, — что „Степной волк“ — произведение, тяготеющее к жанру романа, которое по смелости эксперимента ни в чем не уступает „Улиссу“ и „Фальшивомонетчикам“». «Мы выли с волками, которые могли разодрать нас на части, — скажет Рудольф Хагельстанже, имея в виду нацистов. — Лучше было бы, если бы мы выли со степным волком». Человек хорошо приспособился к лживой цивилизации, несущейся к кровавой суматохе. Определенный «общественный порядок» можно принять лишь по трусости: он не рождает ни мир, ни свободу — он является источником ненависти.

Зимой 1928 года Гессе увозит Нинон в Давос на спортивные состязания, посреди пушистых снегов они становятся еще ближе друг другу. «Когда спускаешься с горы на лыжах, — пишет он, — чувствуешь ступнями и коленями волну каждого поворота, крутизну склона, мелкие подъемы и спуски так ясно, как любовник ощущает, лаская, тело любовницы». Вот он рядом с Нинон, готовый спуститься по склону: он в грубых лыжных ботинках и толстых носках, в смешной фуражке швейцарского таможенника; она в черном комбинезоне из ратина, словно маленький трубочист.

В 1930 году они отправляются в «Шантареллу», гигантский отель, заполненный берлинцами, спекулянтами и коммерсантами всех национальностей. «Это нам нравится, — признается он Ад ели, — эта среда хороша тем, что никто меня не знает и никто не навязывает своего присутствия, поскольку здесь играют роль только деньги и общественное положение». На следующий год он едет в долину Энгадин с друзьями: Томасом Манном и Самюэлем Фишером.

Когда в записях и письмах этого периода Гессе говорит «мы…», речь идет не о нем и его подруге. Он создает нового героя — Гольдмунда, чувственного юношу-блондина. «Мы вдвоем, Гольдмунд и я, уточняет он, — две стороны одного существа. Гольдмунд составляет одно целое со своим другом Нарциссом… Параллельно я, художник Гессе, испытываю необходимость быть дополненным Гессе, который почитает ум, мысль, дисциплину и даже мораль, который был воспитан в традициях пиетизма и который бесконечно должен поверять моралью невинность своего поведения и даже своего искусства».

В новой книге звучат два внутренних мира Гессе: достойный сын Иоганнеса под маской молодого аббата-эрудита, которому он дал имя Нарцисса, и ребенок Марии — Гольдмунд, художник, призванный открыть единство поступи женщины и смерти. «Нарцисс — еще в меньшей мере чистый интеллектуализм, чем Гольдмунд — чистый сенсуализм. Если было бы иначе, один не нуждался бы в другом, они не дополняли бы друг друга как взаимозависимые сущности, сияющие по краям одного центра. Нарцисс может произнести грубое слово святого и распутника и в конце с любовью оправдать всю жизнь Гольдмунда…»

Какое же место занимает сейчас в его жизни Нинон? Насколько ей пришлось отойти в тень? Как она реагирует на происходящее, когда не спускает с него глаз и требует, уже одержимая собственническими устремлениями, такой же преданности от него? «Чувственное удовольствие от близости с женщиной, — пишет Герман, — не является для Гольдмунда способом достичь духовного обладания или отношений, которые могут возвести мужчину и женщину в ранг личностей, исполненных значимости. Гольдмунд обретает высшее проявление любви в искусстве». Гессе нуждается в счастливом одиночестве художника. Никогда он не сможет целиком посвятить себя женщине: Нинон должна знать об этом. Он пишет ей в мае 1931 года: «Пожалуйста, не отчаивайся. То, что я тебе вчера не смог ясно ответить, мне не менее больно, чем тебе…» Начинается обычная суета, сопутствующая всем супружествам: выбор дома, изменение жизни, новые обязанности. «Я могу терпеливо переносить подобные состояния лишь с трудом, обращаясь к своим душевным резервам, без спешки, медленно, так, как рождается мое произведение. Мне необходимо внутреннее пространство, где я был бы совершенно один, куда никто и ничто не имели бы права войти. Твои вопросы угрожают этому пространству!» — предупреждает Герман.

Нинон не сидит на месте с тех пор, как меценат и друг Германа Ганс Бодмер построил, согласно их пожеланиям, великолепную виллу над озером Лугано на склоне, нависающем над деревней и испещренном лесными тропками. Она обставила на свой вкус все комнаты и кухню, превратив дом в настоящее «гнездо». Герман дрожит от желания и страха, подписывает, поеживаясь, контракт, на пожизненное владение домом. Его одолевают мигрени, и порой, быть может, он упрекает Нинон в том, что она сплела сети, в которых он чувствует себя утерявшим отчасти свою свободу. Суматоха его раздражает: «В последнее время ты много раз нарушала мой внутренний ритм». Как сложатся семейные отношения с этой умной и основательной женщиной, которая точно знает, чего хочет? Не зреет ли очередное фиаско под этой соблазнительной кровлей, в этом шикарном жилище, угнездившемся на холме, который местные жители зовут теперь «Коллина д'Оро» Золотой Холм? Может ли Гессе утверждать, что останется здесь? Он доверяет свои страхи сестре Адели и с горячностью решает высказать Нинон все.

Он любит, это правда, но что ждет ее? Терпение, доверие, самоотречение. Он обнимает ее за талию, и они вместе обходят свои владения. Дом устремляется к небу, утопая в цветах, деревьях, птичьем гомоне. Он вновь взял свою шляпу садовника, надел фартук и поношенные ботинки. Окна открыты на закат. Балкон освещается, и из-за папоротника, диких вишен и сирени показывается веранда. Взволнованный Герман сует руки в карманы, а Нинон, которая стоит спиной, кажется, скрестила руки на груди. «Важно одно, — шепчет он, — что она составляет единство с тем, для чего я живу, с областью мечты и созидания в моей душе».

Нинон умна. Она не обладает ни агрессивностью Мии, ни беззаботностью Рут. И узнает Германа в Гольдмунде, который «не служит женщине… он подле нее утоляет жажду, как из источника, самого благословенного в природе, впитывает по капле опыт, радость и мучение, из которых, когда приходит время, он создает свои произведения, свой мед…». Венка сумеет позволить о себе забыть. Она будет продолжать свои изыскания, путешествовать, покинет его, чтобы вернуться, внимательная к нему без навязчивости. Нинон стоит рядом с ним на фотографии тридцатых годов в жемчужном ожерелье и мягком платье, открывающем шею. Отчетливая морщинка прорезает ее лоб между бровей. Она не любезная, не добродушная, но задумчивая и погруженная в себя, в ее взгляде читается холодная решительность.

Герман женится вновь 14 ноября 1931 года. Простой гражданской церемонии оказалось достаточно, чтобы наконец разведенная Нинон стала его женой. Он представляет ее родным во время их пребывания в Германии. Для этой официальной церемонии Гундерты собрались в Людвигсбурге у Карла Изенбер-га вокруг столика с фруктами под изображением Христа в образе пастуха с нимбом, сияющим на фоне восхода. Радостная Нинон улыбнулась всем, поцеловала Маруллу и Адель, оказавших ей нежный прием в полном соответствии с пиетистскими традициями.

Осень позолотила «Коллина д'Оро». Нинон вешает картины великих мастеров и разносит по дому букеты. Герман ставит последнюю точку в своем романе и углем рисует на больших листах корни деревьев или кистью набрасывает пурпурные буки, бросающие тени на фиолетовые деревенские домики. На вилле везде разбросаны его акварели, которые, как ему сказал однажды Ромен Роллан, «столь же прелестны, как фрукты, и смеются, как цветы». Он рисует и пишет, и оба процесса составляют для него одно целое.

Отныне на Золотом Холме царствует мыслитель Гессе. В мире у него есть последователи, он отвечает на огромную почту. Он обрел знание и способен различить «реальное» и «нереальное». Освобожденный восточной мистикой и анализом Юнга, он находится в состоянии глубокого самопостижения и излучает сияние мудрости.

У него буквально вырывают его последнее дитя, «Нарцисса и Златоуста», сказочную историю мысли и любви в сумеречном безвременье Средневековья. Многие его читатели, травмированные диким «Степным волком», его необычной авангардной структурой, найдут здесь форму более доступную, и писателя, чья ясная проза так ими любима. Под укрытием мирного монастыря Мариабронна интеллектуал Нарцисс хочет преодолеть себя, чтобы приблизиться к Богу-Отцу. Златоуст, нежный и горячий, ближе Матери-Земле и тонко ощущает безграничную Природу. Как и в «Степном волке», здесь Гессе проводит мысль о том, что лишь постижение божественного позволит людям преодолеть их одиночество, только оно способно излечить безумие современного мира.

Карлу Изенбергу он пишет: «Ты совершенно прав, когда говоришь о сильном влиянии, которое оказал дедушка Гундерт на дедушку Гессе. То, что могло бы объяснить их отношения, содержится в образе Гольдмунда, и главная проблема все та же: что две натуры, совершенно различные, становятся очень важными одна для другой и даже почти подобными». Гессе заставил светиться в глубоком единении два полюса, которые так часто его раздирали, а теперь излучают сострадание, которое он более не позволит себе потерять.

Его бюст отлит в бронзе, его произведения известны во всем мире и переведены на многие языки, и в пятьдесят два года ему необходима передышка. Он проводит часы в своем саду, в соломенной шляпе, защищающей от солнца глаза, являя образ спокойной уверенности. Речь не идет больше о том, чтобы «писать романы прекрасным языком — он хочет дать молодежи основу осознания действительности». «Не нужно, — утверждает он, — чтобы они взяли лишь мои слова или слова Библии или любую другую попытку в области художественной выразительности. Я хочу, насколько это возможно, внести в их души слово за словом глубокий смысл».

Каждый день он склоняется над рабочим столом. На вершинах гор тает снег. Появляются первые цветы. Холм покрыт зыбкими тенями. Вокруг Германа разбросаны книги и заметки, наверху, над библиотекой, лежит старательно сохраненная скрипка из Маульброна. Он покрывает страницы аккуратными строчками. Он сам для себя бог, боль и мир. Куда он отправляется — молиться, путешествовать — кто знает? Когда он поднимает голову, то видит поля, лес, где снуют белки, небо, о чистоте которого свидетельствует сияющая гладь озера. Могут наступить сумерки, зажечься лампы, ночь может омыть тьмой травы и уступить место заре, но останется герой, навечно отмеченный нестерпимыми страданиями, с глазами, полными огня за круглыми стеклами очков, с утонченной германской изысканностью черт, таящих вызов.

Гессе может теперь посвятить себя своему гимну — своего рода сказке или легенде, которую он назовет «Паломничество в Страну Востока». Их цель — достичь не географического Востока, а родину вечной молодости души. Отовсюду и ниоткуда они спешат, пересекая время и пространство: Европа, Германия, Средневековье. Они погружаются в рощи, их питает запах жасмина. Они идут по грязи, чтобы закончить свой маршрут в ущельях итальянской горы, между озером Ком и Лугано. Там странный персонаж Лео, который представляется всем в облике скромного слуги, оказывается верховным магом, находящимся на священной службе. Быть может, это сам Гессе, облеченный миссией поэта в своем королевстве? Королевство совсем не похоже на сон — абсолютная реальность, созданная благодаря уважению и признательности, завоеванных искренним жизненным путем.

Закрыв рукопись «Паломничество в Страну Востока», он отсылает ее на суд Алисы Лётольд. И получив благоприятную оценку, пишет ей: «Символика такой книги не нуждается в том, чтобы быть понятой читателем; нужно, чтобы он позволил ее картинам проникнуть в себя. Эффект должен состоять в подсознательном восприятии». Позднее, помещая ее в сборник своих произведений, он скажет: «„Путешествие в Страну Востока“ принадлежит вместе с „Сиддхартхой“, „Демианом“ и „Степным волком“ к самым важным моим творениям, к тем, создание которых было для меня жизненной необходимостью…»

Гессе с удовлетворением может сказать о себе: «Думаю, что я продвинулся на шаг в искусстве в том смысле, что научился надеяться на лучшее и переживать терпеливо периоды творческой пассивности, борьбы, раздражения и непонимания, воспринимать эти несчастья как повод для медитации». Он обрел способность проницать смысл сущего. Высшая форма понимания — любовь — появилась в нем. Но слова, сами слова, которые он слышит во всем богатстве их резонансов, не могут до конца передать то внутреннее таинство, где в чередовании неба и земли, ночи и дня, тяжести и легкости появляется Бог. Одна музыка может это выразить. И дома слушает «законсервированных, как он говорит, — на граммофоне» Моцарта, Гайдна, Стравинского. «Теперь для меня начался период жизни, в который созидать сформированную уже, и достаточно отчетливо, личность не имеет ни малейшего смысла, — пишет Гессе в своем „Наброске автобиографии“. Это, напротив, момент, когда, растворяясь в драгоценном мире, душа стремится обрести свое место в вечном и вневременном Порядке мироздания».

У него резко ухудшается зрение, но его обостренные временем черты одухотворены. Со своими сыновьями, теперь уже мужчинами, он поддерживает горячие и близкие отношения. Бруно тоскует. Ему двадцать семь лет, и недавно была разорвана его помолвка. Мартин еще в Германии, в школе Дассау. С братом Хайнером он участвует в движении Социалистического интернационала. «У них коммунистические взгляды, — пишет Герман в марте 1932 года своему кузену Фрицу Гундерту. — Я буду доволен, если они найдут там точки соприкосновения и не только будут стараться очистить и улучшить жизнь, но, главное, испытают счастье жизни, полной смысла, обращенной ко всему сущему». Он любит на них смотреть и видеть в них фамильные черты великой пиетистской семьи. «Я не знаю, как различить, — пишет он Марулле, — среди многочисленных черт нашего отца следы облика дедушки Гундерта. Некоторая очень тонкая одухотворенность, какой-то благородный страх ошибки и наказания, который легко увидеть сквозь все христианские запреты, некоторая склонность к характеру и мышлению Индии — все эти свойства двух личностей для меня часто сливаются».

Гессе обвинял религиозное воспитание в своих несчастьях и ненавидел Бога, который омрачил его детство. Но он был признателен Христу за попытку воцарить любовь среди людей и не почитал ни одну из церквей. Мало-помалу, однако, его озлобленность себя исчерпала, и он пришел к необходимости смотреть на всех с сочувствием. В конце января 1933 года он пишет Хорсту Шварцу: «Я больше не сужу испорченное и черствое человечество, еще меньше приветствую, в противовес этой разнузданности, революцию, и более всего верю в магию любви». Гессе хочет помочь своим современникам: «Все было бы хорошо, если я бы мог удовлетвориться бездействием и мудростью ЛаоЦзы; но хотя знаю больше, чем многие, я, как все европейцы, эгоист, снедаемый жаждой желаний, и надеюсь на наивное счастье творить, доказывать, созидать».

30 января 1933 года Гинденбург провозгласил Гитлера канцлером рейха. Уже более десяти лет говорят об этом маленьком служащем в черной одежде, который в кабаках и на стадионах кричит в микрофон, призывает к реваншу, громит демократов, большевиков и евреев, вербует безработных и разорившихся крестьян. «На самом деле, — говорит Гессе Артуру Штолю 24 марта 1933 года, — то, что началось по ту сторону границы, в Германии, это настоящий и ужасный погром против разума, с заключением в тюрьму, с применением силы, побоищами, убийствами. Но те, кто больше всех кричит и рассылает проклятия, остаются живы и невредимы, а страдают, почти без исключения, мирные ученые, служащие, художники…»

Имя Томаса Манна в черном списке. Гессе, названного пацифистским дезертиром, вот-вот настигнет очередная волна ненависти. «Я старый человек, — пишет он Эрнсту Коппе-леру. — Для пожилых людей в это время тяжких испытаний единственно важен вопрос разума, веры, того глубочайшего сострадания, которое рождается на пороге мучений и смерти». Он мужественно продолжает публиковать в газетах и журналах комментарии к трудам, которых все боятся касаться: к книгам евреев, католиков и адептов тех верований, которые идут вразрез с официальным мировоззрением… «Против меня ничего нельзя сделать, — заметит он в начале апреля. — Но до меня дошли несколько писем взволнованных читателей, которые предупреждают, что я должен молчать…»

В конце марта и в апреле у Гессе в Монтаньоле гостит Томас Манн, который в феврале опубликовал в Берлине социалистический манифест и тут же подвергся преследованиям. Новый властелин с черными усами, одетый в габардин, счел знаменитого писателя опасным террористом. «Гитлеровский террор будет царить еще долго, — напишет Герман, — до того момента, когда диктатор совершит ложный шаг во время войны и проиграет ее». пока в Германии волна разнузданной нетерпимости захлестывает невинных людей. Муж Адели, Герман Гундерт, скромный пастор из Шварцвальда, потерял приход по той простой причине, что не был членом национал-социалистической партии и не принадлежал к национал-социалистическому пасторскому союзу. В Швейцарии полно беженцев, и Гессе открывает отчаявшимся доступ в свой дом. «Нищету германцев невозможно выразить. Я переношу этот период немного лучше, чем раньше, на протяжении прошедшей войны, но не потому что на этот раз знаю точно с самого начала, где я, и не потому что не могу согласиться с сегодняшней официальной идеологией Германии, а просто потому что я теперь стар и менее привязан к жизни…»

Его вдохновляет также письмо, которое он получил 11 марта из Франции и которое с волнением перечитывает: «Дорогой Герман Гессе, я давно собираюсь Вам написать. Меня мучает мысль, что один из нас может покинуть эту землю раньше, чем я успею выразить Вам свою глубокую симпатию и признательность за каждую Вашу книгу, которую я прочел. Меня совершенно восхитили „Демиан“ и „Кнульп“. И, наконец, ваш „Златоуст“, которого я еще не закончил и продолжаю смаковать, боясь прочесть слишком быстро. Ваши почитатели во Франции (и я Вам их постоянно добавляю) еще, быть может, не слишком многочисленны, но тем более преданны… Андре Жид».

«Андре Жид много для меня значит, — пишет Гессе Артуру Штолю. — Среди нескольких всемирно известных писателей он, — вместе, быть может, с Гамсуном, — единственный, к которому я испытываю глубокое уважение и которого я люблю». То, что автор «Имморалиста» выразил ему таким образом свою симпатию накануне великих потрясений в Европе, было для Германа, по его словам, «лучом света».