Ураган, все скорее смети, оборви все вокруг И во мне оборви ненужные листья, пустые слова. Вихри любви свистят в тишине, Но мир сухому торнадо и бегству сезона дождей. Опаляющий Ветер, незапятнанный Ветер, Ветер-погожих-недель, сожги же цветение всякое всякую тщетную мысль, Если и дюны влюбленного сердца опять засыпает песок. Служанка, прерви на мгновенье свой жест задумчивой статуи, дети, игры свои на мгновенье оставьте и смех свой прервите, ослепительно белый, словно слоновая кость. Пусть в пламени этом истает твой голос и тело твое, пусть иссушит оно, это пламя, аромат твоей плоти — Пламя, что ночь мою озаряет, как пальма или колонна. Воспламени же, о Дух, мои кровоточащие губы, вдохновенье вдохни в мою многострунную к о ру, Дабы песня моя воспарила, галамскому золоту равная непорочной своей чистотой.

Ты напала опять на меня в эту ночь, В безлунную ночь, на краю предательской лужи, на меня устремившись внезапно, точно пантера, Спущенная с тетивы. Ах, твои раскаленные когти, вонзившиеся в поясницу ах, этот страх, Исходящий воплем ночным, пробивающий тело насквозь! Хоть ты и трижды, о Смерть, уже навещала меня, я привыкнуть к тебе не умею. Я помню, Как бежал я вдогонку за жизнью; так мальчик бежит вдогонку за спелым плодом, катящимся юрко под пальму, Но в это мгновенье другая грузная гроздь неожиданно рушится сверху, пригвождая беднягу к земле. О грозная Смерть, ты заставляешь бежать от тебя гораздо быстрее, чем воин бежал, семь раз обегавший семивратного Города ст е ны. Я еще в полном расцвете и сил, и желаний, и воли, А впереди уж маячит призрак зимы с ревматическими дождями, маячат твои ужасные когти. Но ведь ты ощутила упругую крепость моей поясницы, мускулистость воли моей? И я доподлинно знаю, что скоро Зима озарится сиянием долгого вешнего дня, Что от земли поднимется запах, опьяняя меня еще более властно, чем запах весенних цветов, Что напружит Земля свои крепкие груди, трепеща от ласк Победителя, Что я воспряну, как Провозвестник, и, подобно ваятелю масок, чей проницателен взор, Африку миру явлю И что вернется на эту траву, сплетая свой голос грудной с ликующим хором рассвета, Черноликая, рыжеволосая Женщина, та, что однажды, не подав мне об этом и знака, Зимним солнечным днем в Иль-де-Франс отбыла.

Наступает пора уходить, пока я еще глубоко не пустил африканские корни свои в эту мягкую жирную землю. Слышу щекочущий звук — это термиты торопятся из ног моих вычерпать молодую упругую силу. Наступает пора уходить, схлестнуться один на один с вокзальной тоской, с изворотливым ветром, что продувает открытые настежь перроны провинциальных вокзалов, С тоскою отъезда схлестнуться, когда бесприютно руке, не находящей соседства теплой ладони. Я жажду, я жажду простора и новых водных пространств, мне не терпится жажду свою утолить из чаши пока еще незнакомого, озаренного солнцем лица. И не остановит меня ни унылость гостиничных комнат, ни одиночество гулкое больших городов. Уж не примета ль Весны — скорее уйти! — эта ночная испарина, пробуждение это в восторге хмельном… в ожидании… Я слышу летящую в воздухе — а внизу, подо мной, колеса по рельсам стучат — слышу протяжную ноту трубы, вопрошающую небеса. Или это всего только тихое ржание собственной крови в висках, которая вспомнила о чем-то далеком, Как жеребенок, что встал на дыбы и брыкается в брызгах рассвета в последний мартовский день? Наступает пора уходить. Вот и весть от тебя прилетела ко мне. На весеннем ли то случилось балу, когда глаза твои распахнулись и, вперед устремившись, опередили тебя? Ты была так похожа на ту, на тогдашнюю, своим сарацинским лицом и шапкою черных волос, пламеневших, как Эстереля вершина. Подруги твои расступались; так расступаются зимние, молочно-белые дни, так голубки летят врассыпную, когда мечет стрелы богиня. Рука моя руку узнала твою, мое колено — колено твое, и мы вновь обрели первоначальный наш ритм, И ты ушла. Наступила пора уходить!

Что зреют мышцы и мужают страсти, А песнь души все так же молода, Я рад это признать, и нежное смятенье Все так же молодо — ты май тот помнишь, Когда оно обрушилось на нас? Два наших сердца, Как птицы, пели, ты свежестью травы благоухала, Моя мавританка, моя светлокудрая! И было так: мерцал улыбки бледный мрамор, Черно и розово сверкали зубы, Пурпурно светились усталые уста. А что стареют мышцы, но не песнь души В цветенье майском белом, я рад признать, И розовый язык проворен, как челнок, Моя негритянка, моя светлокудрая!

Ты говоришь: месяцы, дни и часы в своем ускользающем беге — мгновенье. На склоне лет, говорю я, наши с тобою часы стали стократ плодотворней. Наши часы направляли движенье недель, творя вереницы ритмических образов, Наши губы, что познавали неведомый прежде язык, наши зубы и языки, Наши губы с их влагой, где вызревала любовь. Ты уедешь в свой край, для меня он волшебней, чем Индия, он Восток или Запад, не знаю, Устремишься к другим берегам, где песок золотой и прохлада. Наш единственный час будет длиться для нас в своем ускользающем беге, как вечность, А мгновенье с его содроганьем превратится в грядущее мира, и мы проживем его, вставши на корабельном носу И обнявшись, как солнце с луной, чтобы все началось в этом мире сначала.

Ты пришла И твои глаза в мои проникли глаза Твои глаза как магнитом притянутые к теплому очагу Где молнией черной взметнулась фатально змея. И наши ладони, ах! только чуть прикоснулись одна к другой Наши руки в объятьях с тобой нас не стиснули И не сплелись наших ног тугие лианы И не слились наши души в душистом дыхании Харматтана. Я теперь понимаю Как себя убивают коротким внезапным ударом Юноши безнадежно тоскующие о розовом челноке Который песни любовные ткет возрождая Потерянный Рай.

Сейчас пять часов, ты сказала бы: время пить чай. Семнадцать часов. Письмо твое мягко, как хлеб, нежно, как масло, мудро, как соль. И свет над морем, неправдоподобно зеленым и синим, И свет над Горэ, над Африкой черной, над всей ее белой и красной землей. В море — по случаю ли Воскресенья? — гирлянда белых судов Связующей тянется нитью между реками Юга и фьордами Севера. Письмо твое, точно крыло, парит белоснежно средь чаек. Разлиты вокруг красота и печаль. И остров Горэ, где сердце мое — где сердца мои кровью сочатся. Красный дом по правую руку, кирпич на базальте. Красный дом посредине — крохотный, он притулился между пучинами тени и света. И большой, ах! очень большой красный дом, где кровоточит любовь моя, словно пучина Без дна. Там высятся к северу, по левую руку, стены форта д’Эстрэ Цвета тоскливо свернувшейся крови.

И внезапная дрожь, содроганье внезапное грохотом грома, жалом кинжала. Как ночной мотылек, зачарованный пламенем лампы, Я бесцельно брожу, я кружу, и я крылья души опаляю обольстительным пеньем сирен — твоих писем. И под рукой книги нет никакой, чтобы целительным ливнем пролиться над моею тоскою. И мой дух бесприютный пустыннее, чем Сахара. Вон он, горестный прах моего опустелого, засохшим цветком поникшего сердца. Ты одна только можешь спасти, вернуть мне надежду, только ты и твое живое присутствие, Только ты, мое настоящее время, изъявительное мое наклонение, мой глагол совершенного вида, Только ты, само совершенство, только сама, а не письма твои, только губы твои, благодатнее летнего солнца. Я тебя жду в глубине своего ожидания, жду, чтобы смерть воскресить.

И солнце, как огненный шар, к румяному катится морю. Я в лабиринте тропы заблудился меж бруссой и бездной. И неотступно за мной по пятам аромат горделивый и нежный струится, щекоча заманчиво ноздри. Он струится за мной по пятам, и ты тоже за мной неотступно идешь по пятам, мой двойник неразлучный. Погружается солнце в тревогу, В мельтешение света, в трепетание красок, в смешение яростных криков. На поверхности моря пирога, тонкая, точно игла, напоказ выставляет хвастливо Гребца и его двойника. И кровоточат песчаники мыса Наз, когда маяк зажигает огни на груди скалы вдалеке. И мысль о тебе пронзает грустью меня. С тобою всегда мои мысли — когда я иду, и когда я плыву, И сижу, и стою — мои мысли с тобою всегда, Утром, вечером, ночью, и если я плачу, и если — что тоже бывает — смеюсь, И когда говорю, и когда я молчу, и в радости, и в беде. И когда о чем-то я думаю, и когда не думаю вовсе — Все равно, моя дорогая, мысли мои о тебе!

Шел дождь всю ночь напролет. Мои мысли летели к тебе в сернистом свечении мрака. Море, злобно ревущее море осыпало своими плевками зеленую черепицу. Мы изнывали в тревоге под громовые раскаты, под завывание ветра, под нескончаемо долгую И такую пронзительно нежную жалобу Ангела смерти. Вот и опять я томлюсь в рокочущей бездне дворца, В испарине тяжких мигреней, как в детстве в Дьилоре, Когда мама умела все страхи мои осадить, обложить листвой маниоки, обложить их, смирить, отогнать. Мне в Жоале по-прежнему трудно и больно дышать, и назойливо липнет к душе лихорадка — Вечерами, в часы первозданного ужаса. И мне снова пригрезились юные грезы мои. Мой друг чужеземный рассказывал мне о прохладе сентябрьских лугов И о розах в Теншбрэ, сверкающих радужно в простодушье доверчивом утра. Я о девушке грезил, чье сердце благоухало, А когда она гневалась, из глаз ее сыпались молнии С явственным запахом серы — как бывало, ты помнишь! с тобою и как с небесами порою случается в ненастные ночи сезона дождей.

О чем и о ком ты думаешь, как ты живешь? А я здесь о море и небе не думаю, я здесь морем и небом живу, Как дикие утки над морем, и моя авторучка Крылата, как дикая утка, парящая вровень с волной. Я живу волной, живу синевой, живу песка белизной и его золотистым свеченьем, И краснотой мыса Наз, довольно похожего на нос португальского родича И испещренного пятнами древних руин [1] Несмотря на крикливую птичью возню, Я дышу ароматами моря, я на закате вдыхаю запахи йода, и соли, и рыбьих молок, Я дышу духовыми оркестрами солнца под пылающим тентом полудня, А ночами — ласковым смехом, звенящим средь пальм. Ибо думаю я не о чем, а только о ком: я тобою дышу, я тобою, живою, живу.

Письмо твое на простыне, под благоухающей лампой. Голубое, как новенькая сорочка, которую юноша гладит, напевая вполголоса Над утюгом. Голубое, как небо, как море, как моя мечта. Письмо твое. И море опять обрело свою соль, воздух — свое молоко, хлеб — свой рис. Все вокруг, еще раз скажу, обрело свою соль. Снова жизнь обрела свою силу, а письмо свой смысл сокровенный, Свой божественный смысл и движенье. Письмо твое, без которого жизнь быть перестала бы жизнью. Губы твои — моя соль, мое солнце, воздух мой свежий, мой снег.

Трубный зов журавлей? Или это твой лик проступил предо мною во сне, В проблесках первых рассвета, и твой мне послышался смуглый и ласковый голос, прогоняющий страхи? Я отворяю окно, выходящее на море, отворяю небо свое. Остров Горэ в замешкавшейся темноте высится глыбой туманной, огромной, как плезиозавр. Но теплятся шесть свечей, будто шесть светлячков, и сверкает сигнальный огонь на северном выступе, И море лучится, и улыбка лучится твоя в брызгах опаловых утра. Вот и пироги мои — они возвращаются к берегу, когда ватерлиния погружается в воду. Всю ночь до утра ловили они твои мысли. Загорается море лучезарным сиянием детства. И многоцветием радужных красок вспыхивают цветники, и деревья, и туманы в сердце моем, И золотистое благоуханье ююбы, твой аромат, И металлически звонкие крики дроздов, Дающие мне утешенье.

Ибо устал я. Пароходный гудок долетает из-за Горэ и плывет охотничьим кличем В воздухе вечера, светлые блики трепещут на розовых стенах, на небе, на море. Белый корабль отправляется к Югу, голубому и серому, И я опутан печалью, к Нагасаки уходит печальному, к Вальпараисо прекрасному, К Рио-де-Жанейро уходит, туда, где мулатки благовонны, как орхидеи. Да, я устал, час чаепития, светло и прозрачно в саду У фонтана, который журчит под статуэткою африканской. Стоит глаза твои вспомнить — уподобляется сердце мое своим цветом дикому винограду, И устал я, не утомлен, а устал, Потому что никуда я не еду, а меня разрывает на части желанье отправиться в путь.