Ураган, все скорее смети, оборви все вокруг И во мне оборви ненужные листья, пустые слова. Вихри любви свистят в тишине, Но мир сухому торнадо и бегству сезона дождей. Опаляющий Ветер, незапятнанный Ветер, Ветер-погожих-недель, сожги же цветение всякое всякую тщетную мысль, Если и дюны влюбленного сердца опять засыпает песок. Служанка, прерви на мгновенье свой жест задумчивой статуи, дети, игры свои на мгновенье оставьте и смех свой прервите, ослепительно белый, словно слоновая кость. Пусть в пламени этом истает твой голос и тело твое, пусть иссушит оно, это пламя, аромат твоей плоти — Пламя, что ночь мою озаряет, как пальма или колонна. Воспламени же, о Дух, мои кровоточащие губы, вдохновенье вдохни в мою многострунную к о ру, Дабы песня моя воспарила, галамскому золоту равная непорочной своей чистотой.

Ты напала опять на меня в эту ночь, В безлунную ночь, на краю предательской лужи, на меня устремившись внезапно, точно пантера, Спущенная с тетивы. Ах, твои раскаленные когти, вонзившиеся в поясницу ах, этот страх, Исходящий воплем ночным, пробивающий тело насквозь! Хоть ты и трижды, о Смерть, уже навещала меня, я привыкнуть к тебе не умею. Я помню, Как бежал я вдогонку за жизнью; так мальчик бежит вдогонку за спелым плодом, катящимся юрко под пальму, Но в это мгновенье другая грузная гроздь неожиданно рушится сверху, пригвождая беднягу к земле. О грозная Смерть, ты заставляешь бежать от тебя гораздо быстрее, чем воин бежал, семь раз обегавший семивратного Города ст е ны. Я еще в полном расцвете и сил, и желаний, и воли, А впереди уж маячит призрак зимы с ревматическими дождями, маячат твои ужасные когти. Но ведь ты ощутила упругую крепость моей поясницы, мускулистость воли моей? И я доподлинно знаю, что скоро Зима озарится сиянием долгого вешнего дня, Что от земли поднимется запах, опьяняя меня еще более властно, чем запах весенних цветов, Что напружит Земля свои крепкие груди, трепеща от ласк Победителя, Что я воспряну, как Провозвестник, и, подобно ваятелю масок, чей проницателен взор, Африку миру явлю И что вернется на эту траву, сплетая свой голос грудной с ликующим хором рассвета, Черноликая, рыжеволосая Женщина, та, что однажды, не подав мне об этом и знака, Зимним солнечным днем в Иль-де-Франс отбыла.

Наступает пора уходить, пока я еще глубоко не пустил африканские корни свои в эту мягкую жирную землю. Слышу щекочущий звук — это термиты торопятся из ног моих вычерпать молодую упругую силу. Наступает пора уходить, схлестнуться один на один с вокзальной тоской, с изворотливым ветром, что продувает открытые настежь перроны провинциальных вокзалов, С тоскою отъезда схлестнуться, когда бесприютно руке, не находящей соседства теплой ладони. Я жажду, я жажду простора и новых водных пространств, мне не терпится жажду свою утолить из чаши пока еще незнакомого, озаренного солнцем лица. И не остановит меня ни унылость гостиничных комнат, ни одиночество гулкое больших городов. Уж не примета ль Весны — скорее уйти! — эта ночная испарина, пробуждение это в восторге хмельном… в ожидании… Я слышу летящую в воздухе — а внизу, подо мной, колеса по рельсам стучат — слышу протяжную ноту трубы, вопрошающую небеса. Или это всего только тихое ржание собственной крови в висках, которая вспомнила о чем-то далеком, Как жеребенок, что встал на дыбы и брыкается в брызгах рассвета в последний мартовский день? Наступает пора уходить. Вот и весть от тебя прилетела ко мне. На весеннем ли то случилось балу, когда глаза твои распахнулись и, вперед устремившись, опередили тебя? Ты была так похожа на ту, на тогдашнюю, своим сарацинским лицом и шапкою черных волос, пламеневших, как Эстереля вершина. Подруги твои расступались; так расступаются зимние, молочно-белые дни, так голубки летят врассыпную, когда мечет стрелы богиня. Рука моя руку узнала твою, мое колено — колено твое, и мы вновь обрели первоначальный наш ритм, И ты ушла. Наступила пора уходить!