Сейчас пять часов, ты сказала бы: время пить чай. Семнадцать часов. Письмо твое мягко, как хлеб, нежно, как масло, мудро, как соль. И свет над морем, неправдоподобно зеленым и синим, И свет над Горэ, над Африкой черной, над всей ее белой и красной землей. В море — по случаю ли Воскресенья? — гирлянда белых судов Связующей тянется нитью между реками Юга и фьордами Севера. Письмо твое, точно крыло, парит белоснежно средь чаек. Разлиты вокруг красота и печаль. И остров Горэ, где сердце мое — где сердца мои кровью сочатся. Красный дом по правую руку, кирпич на базальте. Красный дом посредине — крохотный, он притулился между пучинами тени и света. И большой, ах! очень большой красный дом, где кровоточит любовь моя, словно пучина Без дна. Там высятся к северу, по левую руку, стены форта д’Эстрэ Цвета тоскливо свернувшейся крови.

И внезапная дрожь, содроганье внезапное грохотом грома, жалом кинжала. Как ночной мотылек, зачарованный пламенем лампы, Я бесцельно брожу, я кружу, и я крылья души опаляю обольстительным пеньем сирен — твоих писем. И под рукой книги нет никакой, чтобы целительным ливнем пролиться над моею тоскою. И мой дух бесприютный пустыннее, чем Сахара. Вон он, горестный прах моего опустелого, засохшим цветком поникшего сердца. Ты одна только можешь спасти, вернуть мне надежду, только ты и твое живое присутствие, Только ты, мое настоящее время, изъявительное мое наклонение, мой глагол совершенного вида, Только ты, само совершенство, только сама, а не письма твои, только губы твои, благодатнее летнего солнца. Я тебя жду в глубине своего ожидания, жду, чтобы смерть воскресить.

И солнце, как огненный шар, к румяному катится морю. Я в лабиринте тропы заблудился меж бруссой и бездной. И неотступно за мной по пятам аромат горделивый и нежный струится, щекоча заманчиво ноздри. Он струится за мной по пятам, и ты тоже за мной неотступно идешь по пятам, мой двойник неразлучный. Погружается солнце в тревогу, В мельтешение света, в трепетание красок, в смешение яростных криков. На поверхности моря пирога, тонкая, точно игла, напоказ выставляет хвастливо Гребца и его двойника. И кровоточат песчаники мыса Наз, когда маяк зажигает огни на груди скалы вдалеке. И мысль о тебе пронзает грустью меня. С тобою всегда мои мысли — когда я иду, и когда я плыву, И сижу, и стою — мои мысли с тобою всегда, Утром, вечером, ночью, и если я плачу, и если — что тоже бывает — смеюсь, И когда говорю, и когда я молчу, и в радости, и в беде. И когда о чем-то я думаю, и когда не думаю вовсе — Все равно, моя дорогая, мысли мои о тебе!

Шел дождь всю ночь напролет. Мои мысли летели к тебе в сернистом свечении мрака. Море, злобно ревущее море осыпало своими плевками зеленую черепицу. Мы изнывали в тревоге под громовые раскаты, под завывание ветра, под нескончаемо долгую И такую пронзительно нежную жалобу Ангела смерти. Вот и опять я томлюсь в рокочущей бездне дворца, В испарине тяжких мигреней, как в детстве в Дьилоре, Когда мама умела все страхи мои осадить, обложить листвой маниоки, обложить их, смирить, отогнать. Мне в Жоале по-прежнему трудно и больно дышать, и назойливо липнет к душе лихорадка — Вечерами, в часы первозданного ужаса. И мне снова пригрезились юные грезы мои. Мой друг чужеземный рассказывал мне о прохладе сентябрьских лугов И о розах в Теншбрэ, сверкающих радужно в простодушье доверчивом утра. Я о девушке грезил, чье сердце благоухало, А когда она гневалась, из глаз ее сыпались молнии С явственным запахом серы — как бывало, ты помнишь! с тобою и как с небесами порою случается в ненастные ночи сезона дождей.

О чем и о ком ты думаешь, как ты живешь? А я здесь о море и небе не думаю, я здесь морем и небом живу, Как дикие утки над морем, и моя авторучка Крылата, как дикая утка, парящая вровень с волной. Я живу волной, живу синевой, живу песка белизной и его золотистым свеченьем, И краснотой мыса Наз, довольно похожего на нос португальского родича И испещренного пятнами древних руин [1] Несмотря на крикливую птичью возню, Я дышу ароматами моря, я на закате вдыхаю запахи йода, и соли, и рыбьих молок, Я дышу духовыми оркестрами солнца под пылающим тентом полудня, А ночами — ласковым смехом, звенящим средь пальм. Ибо думаю я не о чем, а только о ком: я тобою дышу, я тобою, живою, живу.

Письмо твое на простыне, под благоухающей лампой. Голубое, как новенькая сорочка, которую юноша гладит, напевая вполголоса Над утюгом. Голубое, как небо, как море, как моя мечта. Письмо твое. И море опять обрело свою соль, воздух — свое молоко, хлеб — свой рис. Все вокруг, еще раз скажу, обрело свою соль. Снова жизнь обрела свою силу, а письмо свой смысл сокровенный, Свой божественный смысл и движенье. Письмо твое, без которого жизнь быть перестала бы жизнью. Губы твои — моя соль, мое солнце, воздух мой свежий, мой снег.

Трубный зов журавлей? Или это твой лик проступил предо мною во сне, В проблесках первых рассвета, и твой мне послышался смуглый и ласковый голос, прогоняющий страхи? Я отворяю окно, выходящее на море, отворяю небо свое. Остров Горэ в замешкавшейся темноте высится глыбой туманной, огромной, как плезиозавр. Но теплятся шесть свечей, будто шесть светлячков, и сверкает сигнальный огонь на северном выступе, И море лучится, и улыбка лучится твоя в брызгах опаловых утра. Вот и пироги мои — они возвращаются к берегу, когда ватерлиния погружается в воду. Всю ночь до утра ловили они твои мысли. Загорается море лучезарным сиянием детства. И многоцветием радужных красок вспыхивают цветники, и деревья, и туманы в сердце моем, И золотистое благоуханье ююбы, твой аромат, И металлически звонкие крики дроздов, Дающие мне утешенье.

Ибо устал я. Пароходный гудок долетает из-за Горэ и плывет охотничьим кличем В воздухе вечера, светлые блики трепещут на розовых стенах, на небе, на море. Белый корабль отправляется к Югу, голубому и серому, И я опутан печалью, к Нагасаки уходит печальному, к Вальпараисо прекрасному, К Рио-де-Жанейро уходит, туда, где мулатки благовонны, как орхидеи. Да, я устал, час чаепития, светло и прозрачно в саду У фонтана, который журчит под статуэткою африканской. Стоит глаза твои вспомнить — уподобляется сердце мое своим цветом дикому винограду, И устал я, не утомлен, а устал, Потому что никуда я не еду, а меня разрывает на части желанье отправиться в путь.