Я чувствую это, всей кровью внутри холодея: в несказочной местности, в серой, как век, тиши она в чудеса не верит, но ждёт чародея, и хоть ты топор ей на голове теши. Так редко бывает. Чем дольше живу, тем реже. Но вот же она — триединая, как в трюмо: и мерить не отмеряет, и резать не режет, сидит у окошка и ждёт, что придёт само. Стекло слюденеет, расплывчатость мира бесит, кидает то в жар, то в озноб, то в калашный ряд, и душу не то колбасит, не то принцессит, хотя о душе такими не говорят. Охота невесть чего, но давно и внятно. Иль весть, но не слишком внятно и лишь вот-вот — неважно. А важно, что как-то на сердце ватно и больно, как будто кто зуб из него рвёт. И йод не берёт, и силы даёт идея не дёргая бровью и не шевеля рукой и в чудо не веря хотеть-таки чародея. Я чувствую это всей кровью — я сам такой.

На печи тридцать лет как три года с безупречным таблом доброхота. Видно, просто такая погода, что и с печки слезать неохота. Камень тёпл, чугунок полон каши, и досуг околачивать груши. За окном воют волки и ваши: лежебока ты, горе-илюша, ничего-то не высидишь, сидя… Это, видно, планида такая — жить, за всё-то себя ненавидя и во всём-то себе потакая. И, не ведая большей печали, чем тщета верещать из-под спуду, до звонка, до конца — как в начале — я лелеял, лелею и буду этот взгляд исподлобья торчащий, жерновов жизнелюбия скрежет… Навещай меня чуточку чаще. И вини хоть немножечко реже.

Он волшебничал в году четыре дня — два вообще, а остальные для меня. Миру летом помогал, а мне зимой. Или просто так привиделось самой?      Потому что почему-то в холода  я всегда была одна. Почти всегда… Потому что, если вьюгою в окно, остается лишь мечтать в окошке, но он, чудила и немножечко нахал, вдруг своею этой палочкой махал,  и мистически теплело в двадцать пять.  И хотелось, чтоб опять, опять, опять… Так летели декабри и январи. Я капризничала: господи! наври, что колдуешь не для всех, а мне одной! Но метель сменялась новою весной,  и в сезонном его цирке шапито  я по-прежнему была никто в пальто… И всё лето — ля-ля-фа да тра-ля-ля — он мне слал полёт валькирий и шмеля, и чего-то из Христа-Суперзвезды… А мне было так конкретно до нуля,  что плоды его интеллигентской мзды  собирались в штабеля, не шевеля… Вот скажите, интернетские волки: почему выходит так, что вас — полки, а мне, неженке, уже который год нужно только чтобы этот идиот —  пусть не дважды — пусть хотя бы раз в году?..  Ой, да ну его, проклятого…

Знаки, указатели, меты, жалящие жалостный разум — жаркие, как хвост у кометы, но неразличимые глазом боги всеязыческой веры, жертвы вседовлеющей сути, призраки, манки, полумеры, всполохи восторженной взмути, капелька воды недопитой, растворённой вдохом, летучей… Что-то происходит с орбитой — магия? намеренье? случай? Чувство народилось и дышит: зиждет и себя ж ненавидит… Слышащие слухом — не слышат. Видящие взором — не видят.

Что утра, что вечера — вечно восемь… Что вчера, что завтра — один хрен… Это осень, милый мой, просто осень — идеальное времечко для катрен. Это бабам она как отрыжка лета, а тебе, болезный, опять страда. Нет поры разлюбезнее для поэта рыбку рифмы вытаскивать из пруда.    И опять садок твой к рассвету полон —    ах, какая будет к утру уха!    И ты будто бредёшь по холмам и долам    под распевку первого петуха,    волочёшь до хаты стишков полпуда.    Но в сенях тьма и в светлице мрак.    Лишь следы беспробудного с музой блуда —    снова ты не того наудил, дурак!    Это значит, приятель, готовь снасти,    рой червей, а не сыщешь червей — рой слов,    и ступай обращать свои горе-страсти    в ночь-полночь хоть в какой-никакой улов…    И он вновь, что старик из известной сказки —    без подсказки и торга, гоним мечтой    в час, когда не рыбачащим дарят ласки,    прёт к пруду за добычею золотой.    А уже морозец, и хрусток клевер,    и промёрзла на все пол-локтя вода.    Это ж осень, милый мой! — осень, север…    Чудо-рыбки не вытащишь без труда!    И покуда он место для лунки ищет,    уж колотится рифмы карась об лёд…    Может, это последний октябрь, дружище?    Или предпоследний — как бог пошлёт…

говорила: говори, где проиграла? я умру — и ты умри; и умирала, и я пил отраву с губ и падал рядом — глупый труп, влюблённый труп, спалённый ядом громогласного вранья под ясным небом… или это был не я, а я и не был? а она — она зачем-то, почему-то острие веретена через минуту в пальчик — тюк, и — трюк ли это, волшебство ли? — вдруг по собственной, а может, против воли, оживала — не краснея, не стеная… а что дальше было с нею, я не знаю.

а помнишь мы стали другие и дёрнулись, как на манок а помнишь лежали нагие покорно сплетению ног и губы твои были близко и пил я с них шёпот и пыл и ты мне была одалиска и я тебе вроде бы был… а помнишь ты плакала после от счастья едва не навзрыд и я как юродивый возле отчаян, лохмат и небрит корил себя каялся клялся ну помнишь же помнишь тогда… и снова и дальше влюблялся, хоть кажется дальше — куда… и нежность вострее кинжала буравила наши нутра и тыща мурашек бежала по фронту и тылу бедра что в тысячный раз означало на тихом наречии тел ах как же я долго скучала и ох до чего я хотел… мы всё ещё в этом июле в прохладном рассветном тепле и я говорю а люблю ли я что-то ещё на земле вот так же светло и понятно, и чисто и чаю и чту мечту окунуться обратно в святую твою наготу…

Фример — я после объясню, что это… В бокалах молодое божоле, и белый снег сиреневого цвета на голубой из космоса земле. И серый лёд. И серебристый иней. И в дымке фиолетовая даль. И взгляд — то ли зелёный, то ли синий — то ль в зазеркалье, то ли в прериаль…

И были две недели рождества. И две недели волшебства — влюблённо. И падал снег, что белая листва с небесного невидимого клёна… И были слёзы вслед, и нежность меж, и будут будни — не всегда же чуду. А у меня остался хлеб: поешь? И чай — попьёшь? И спи. А я не буду…

ну и я — чуть слышно — в левую — не в ланиту, что ты! — в длань… только снежной королевою — вдруг — не стань, только как его — играючи и шаля — не укради — так уж больно было давеча там, в груди… только не студи молчанием — выстудишь, и мне каюк — слишком я знаком с отчаяньем — хватит вьюг, слышишь? будь весенней, летнею, грозовою, но — собой… эти — увенчают сплетнею, а ты — пой! пой им, Герда, пой, красавица, пой, мой свет — из уст в уста… как же мне твой голос нравится, а — устал — крайности и оконечности всё привычней стало петь — я ж не Кай, мне новой вечности не успеть — слышишь? — жалобно и выспренне в предвкушеньи немоты зазвучал мой голос искренний, ну а ты — спи… я над тобою плаваю — ниже звёзд — и как в искуп — потерпи — целую правую — возле губ

Воздух морозный не вязок, не едок, вся в мандраже, в круговерти, в снегу, жизнь улыбается мне напоследок — как же я ей не ответить могу? Радость не в радость, но так или эдак весь в январе, в мишуре снегирей, я улыбаюсь судьбе напоследок — чтобы таким и запомниться ей. Вижу знакомых и слышу соседок, шепчущих вслед и орущих почти: ох и неладное с ним напоследок!.. что ж они лыбятся, мать их ети?..

А этот — есть. Без рая и без ада. Смешной старик с замашками плебея: ему зачем-то непременно надо мне доказать, что я слегка слабее. Казалось бы: кому какое дело? Я что — торчу пикетом возле храма? Чего ты как начальник подотдела очистки — Клим Чугункин из Бергамо — желаешь, чтобы все!.. Да на здоровье. Вон — все: сплотились в кучу, держат свечи. И в каждом взоре чаянье коровье. И в каждой речи блеянье овечье. А я — я, можно? — сам? Без верховодства, без снисхожденья? В смысле, соучастья… А он желает рабства. В смысле, скотства… И всё суёт мне в рот своё запястье. И, вызывая слюнопрободенье, жуёт лимон, поплёвывая цедрой, и шепчет — или у меня виденья? — ты попроси, я по субботам щедрый. И до рассвета топчется у двери, сличая наше нетто с ихним брутто… Он отнял у меня её и верит, что вправду — отнял, и что это круто.

Как тяжело, когда в сочельник, когда отрады и огни, ты смрадник, схимник и отшельник, и данник собственной фигни, и ни уменья, ни желанья узнать, чем завершится ночь, и нет разменного закланья, чтоб эту немощь превозмочь… Как ничего, но необычно опять вживаться, падши ниц, и лишь сомненье погранично, и никаких иных границ меж есть и будет, и дремота как острогранная печать, и снова что-то от чего-то ты сам обязан отличать… Как хорошо, когда над миром, по тьме ослабившим бразды, плывет опричным нивелиром кирпичик неживой звезды, и тают снежные химеры, и мельтешенье мыл и шил, и это знак и образ веры, которой ты себя лишил…

Про долю, которая львина в моей непутёвой судьбе, ты всё уже знаешь, Мальвина. И всё это всё — о тебе. Как горестно звать тебя в келью… Как страшно нарваться на «шут»… Но пахнет постель карамелью, и значит — ты всё ещё тут. И сколь ни постыдно картинно моё суесловное зло по душу твоих Буратино (их множественное число), и как бы ни вычурны чувства, а сердце ни восково, но ложе моё прокрустово, и, стало быть, ни для кого. И пусть нам разлад маячит, сумеешь уплыть — отчаль, отчаянная! И значит, мой крест — мастерить печаль и множить былому упрёки, безбрачие наворожив… Но звуки слагаются в строки. И значит, я всё ещё жив.

Милая (милое, милый — впиши сам), было ли, что подходило к твоим глазам больше моих поцелуев? А небесам лучший мой поцелуй — сей аллилуй. У боли, как у медали, две стороны. Странно, но воля с неволей равно больны. Если не веришь, спроси у моей жены. Если не веришь и ей, спроси у своей. Плохо, что непонятно, чего для чушь с чепухой в рифму и так меля, я никогда не умел начинать с нуля. Если умеешь — а ну: научи — начну. Главное, как говорится, не навреди: ты не меня — ты себя за собой веди. А я уже видел три тысячи дивиди и этот ликбез длинней тысячи дней. Помнишь, как жалостно пела ты о былом? Мне поделом, а тебе на фига облом? Сделай, ну сделай, пожалуйста, ход крылом! Если не помнишь как — подкрадись и ляг. Знаешь, со мной бессмысленно, но тепло: дремлешь и таешь, а прошлое замело — прошлое бьётся в зеркало, как в стекло, зло, как метель, пока не придёт апрель. Милая, милое, милый — какая ра зница? — когда нам снится, что всё ура, нету ни дня, ни ночи — лишь три утра: хоть ты умри, на часах то и дело три… Это похоже на тряскую жизнь в купе. Коже кранты от зазубрины на серпе. А ты — татуировка на скорлупе, милая, милое, милый, тэдэипэ…

наливай — это март! значит, больше не нужно терпеть, притворяться не нужно, ломаться, таиться, стрематься — нужно взять и разлить, матюкнуться и выпить, и спеть: потому что — а чем же ещё в эти дни заниматься? говорю — наливай! и за солнцем, штанины задрав, как Есенин велел: нужно падать и вновь подыматься, нужно петь, нужно пить, и врубаться, насколько ты прав, потому что — а чем же ещё на земле заниматься! что на свете волшебней вина и чудесней стихов? пой и пей! — пей и пой, за прорехой прореху латая. и пускай тебе снятся до чёрт те каких петухов синий буйвол                              и белый орёл                                                         и форель золотая…

похоже, я опять в тебя влюблён, и миллион примет тому причиной — я снова туп как ножик перочинный и как кирпич в печи перекалён, и скатерти невыглаженный лён готов впитать непролитые вина и пунцоветь — измокше и безвинно — проклятье небесам: я вновь влюблён!

Вторую иль третью неделю упёртый, как гирокомпас, мы шарим лучом по апрелю — апрель        выбирает                           не нас! Мы тычемся рыбою в стенку. Мы мечемся птицей в окне, як Хамлет, играющий сценку, — мы чувствуем: рядом оне — оне, расчудесныя в мире меж муз, сабинянок и мымр, живут где-нибудь на Таймыре. Но не       вызывает                         Таймыр!   Ему и без нас параллельно,   не мы для него ватерпас.   И эдак вот ежеапрельно:   Таймыр                  вызывает                                   не нас!  Мы жалобим братьев и сёстров,  мы полним пространство тоской —  ну что это                    за полуостров  неамбивалентный какой?!  Ах, господи боже всесильный!  За что нам такой падеграс —  как в камере                        морозильной?..  Когда уже свистнут и нас? Ах, господи, ты же владыка, уважь и подстрой — факен шит! — пускай от случайного тыка и наш телефон запищит, не то что полцарства — полмира за чудо простого звонка… Пошли же нам вызов с Таймыра, пока мы…               неважно…                                     пока….

Бывает, вздыбишься и выбросишь из памяти и с небеси. Ведь там, где нету, — и не выпросишь, как жалостливо ни проси. Не то наоборот: артачишься, выскабливаешь от грязна… А коли есть — уже не спрячешься. спросите страуса, он зна…

…и душа моя летела над распятой мостовой, и размахивала телом у себя над головой, и увиливала в пьянство, и гори оно огнём, и как чепчики в пространство улетали день за днём… и у той, что всех дороже, чей я помнил каждый вздох, не хватило той же дрожи, от которой я издох…

…и куда мне прикажешь девать эту нежность, которой уже вагон? — непродажную и непослушную нежность, разбуженную однажды — неизбежную, ныне неспешную, ненасмешливую испокон нежность, неотличимую ни от тоски, ни от чёртовой жажды… и зачем мне писать и думать, и чувствовать что-нибудь там ещё, если всё существо переполнено ею — ею одною?.. и всего страшнее — ну что за неисповедимое волшебство! — это напрочь невидимое, временем неповредимое вещество не способно овеществиться, и я вою… и я ною… и делаюсь зверем, и мы не верим, что этот вот — тоже я:    всё — на кон,    на красное,    неразнообразное,    всё — на слово…    и мне прекрасно —    мгновенье, и два, и снова —    бизон, свинья,   тигр, баран, обезьяна, собака, змея   и опять — дракон:   весь зодиак и весь зоосад   и, отматывая назад,   я коротко праздную —   долго горюю,   и не дано иного…   и я говорю:   это, может быть, ты —   я не знаю ещё, я тщусь,   но, может быть, это ты —   я впервые в жизни боюсь признаться:   ты —   шанс поквитаться   и с ощущением пустоты,   и с невезением — в первостепенном —   да, господи: просто в главном!   не средство отмщения,   а — вообще:   вообще — понимаешь? — ты:   как возвращение   и воплощенье   юношеской мечты   жить извращённо и одновременно   в выдуманном   и в явном…   время тикает,   время — другой,   а всё-таки тоже зверь:            зверь, не знающий лжи,            зверь навсегда,            зверь изнутри —            продлевающий,            но и одолевающий            заснеженность            и безбрежность…            задуши моё сердце,            выпотроши и изжарь            или свари,            и сожри — в одиночку!            не торопясь, по кусочку —            но только скажи:            куда? — ну куда мне девать теперь            мою тихую                  дикую                              нежность?

Море воет горевое — даже на море весна. Я забыл, что значит двое. Одинокая сосна на утёсе надо мною из скабрёзного стишка. А над нею проливное небо — нежностью больное, и до бездны полпрыжка. Было мило — стало пьяно, дыбил бред — надыбал брод на задворках океана у босфоровых ворот. Было присно — стало ныне, поменялись полюса. Где иконы? где богини? самогон на анальгине — та же божия роса. Ты, наверное, волшебница, премудрая краса, перламутровые гребни собирают волоса… Дай мартини, а не яда — водка яд, а я живу. Ну и что, что без пригляда? Ты прости меня, наяда, я с тобой не поплыву. Чур без ох ты и без ух ты, без етит твою и мля: околоток этой бухты — вот теперь моя земля!      Кирка (вспомнил), здесь мой берег,      поздно даже плыть домой:      не до рун, не до Америк —      всё осталось за кормой.      Впереди совсем немножко —      мимолётная как тень      солнца рваная дорожка      на закате в ясный день      по соленой ряби, рыбы      склизкий запах на блесне…      Что Магрибы и Карибы? —      тут со мною, как во сне      отдаления, сближения,      побеги за буйки,      огоньки воображенья,      звёзды, луны, отраженья     и другие маяки…

Ой разбогатею, да куплю рубашку, да пройду в рубашке по селу, — словно к Прометею Любку али Дашку повлекёт, что пущенну стрелу. А у Любки губки, а у Дашки ляжки, только мне на это наплевать — зырьте, душегубки: ишь, в какой рубашке, уж найдётся с кем погулевать… Изо всех окошек шёпот с матюгами. Топот сапогами из-за всех ворот: мол, идёт, дурашка, босыми ногами, но зато рубашкой хвастает, урод! Ну а как не хвастать, коль краса такая? — голубая да с воротником! Прикупил и баста, и хожу сверкаю, типа, а я с вами не знаком. Так-то я не гордый. Даже компанейский, и не вам, козлам, меня честить. Только по убогой логике житейской надобно и пыль в глаза пустить. Дескать, ну, подлюки: ладно? не кургузо? То-то! Всё при всём и все дела. Встану руки в брюки, оттопырив пузо, аккурат у радиоузла. В смысле — эй, миряне, али кто в обиде? подходи-завидуй: накопил и заместо дряни в шёлковой хламиде. Я ж за этим делом и купил: не бравады ради, а всего лишь дабы знали, что не больно-то впитой… Ой осатанеют олигаршьи бабы, увидав меня в рубашке той. Ой глаза прищурят, ой губу закусят как молоковозка удила. Ой наманикюрят да поверх набусят, чтобы жизнь-то мимо не прошла. А я мимо, мимо теремов-хоромов — мне их небоскрёбы нинакой, я ж и так любимый — я ж Андрюшка Громов, а не прохиндеевич какой. А вослед всем стадом, целою гурьбою пальцем тычут, языком метут: нараспашку, падла — верно, с перепою, ноги бы повыдергать… И тут — всласть нарисовавшись, понатешив душу, как ольха опавшую, свою — от греха облаю крайнюю кликушу и пойду до хаты на краю. В шифоньер повешу маркую рубашку, мамкиного схарчу пирожка, выкурю цигарку, да про Любку с Дашкой сочиню бесстыжего стишка. А к утру обратно сделается скверно и опять захочется поддать: это ж как же надо обнищать, наверно, чтобы о сорочке-то мечтать!

Когда я стану немножко старше, слегка добрее, чуть-чуть умней, я обвенчаюсь на секретарше и забурею на склоне дней. Я буду ей диктовать лениво да эротизьмом одолевать. Она мне — кофе варить и пиво попутно с клизмою подавать… Мы понасадим в горшки гераней, ведя беседы про прелесть взгод. Мы с нею встретим маразм мой ранний и День Победы, и Новый Год… Ах, секретарша — мечта поэта днём и в ночи — для любых атак… Она ж умеет и то, и это, и не фырчит, коли что не так… Она полезнее всякой музы — не по научке, так по уму. А эти — сучки… им только б узы… Чего ж я раньше-то, не пойму?.. Живу-быву как какой-то Гаршин — ищу-свищу неторёный путь… Эх — обвенчаюсь на секретарше! Как Достоевский какой-нибудь!..

Познакомьте же меня кто-нибудь с одинокой спокойной женщиной — без судьбы с бронебойной трещиной, без голодного эга до небу… Я такую хочу — свободную, а по-вашему, первую встречную, веком нынешним не искалеченную, или попросту старомодную. Чтоб открытая — а не пошлая, чтобы умная — да всё шуточки. И глядела при этом в туточки, а не пялилась тупо в прошлое… А ещё хочу — ну, пожалуйста! — чтоб она в полушалок куталась… Я шепну ей: как всё запуталось, и она мне ответит: жалуйся… И схоронит меня под мышкою, и укроет — всего — ладошкою, и свернувшись под мышкой кошкою, я опять обернусь мальчишкою. Жизнь моя! Из чего ты сплавлена!.. И обронит моя любимая: трудно верить, когда исправлено, нужно верить в непоправимое. Да, прохнычу я, да, красавица, да, хорошая, да, любезная! А как мне-то черкать не нравится! А как я-то устал над бездною! И почнётся лихая исповедь — что кампания или баталия… И получится вознеистоветь, и тем более, и так далее… И её — по-любому смелую, а по-моему просто сладкую, я за пару недель сделаю слезомойкой и психопаткою…

иди и обижайся на ветер! на ливень с градом, на листопад, на звёзды дуйся: дескать, и светят, и падают не больно впопад, а нет — иди, воспитывай штили, злись на прилив, ворчи на капель, вини туман в неясности, или отчитывай за резкость метель… ты видел, чтоб пурга не сердилась? кто осень приструнил, мол, не лги? иль паводок кому доводилось вести на поводке у ноги? сравнения, положим, лихие, да, видно, до других не дорос: ведь женщина — всего лишь стихия, какой с неё поэтому спрос…

Ты умеешь так улыбнуться, что мне не жить, и сопишь во сне так, что хочется жить вечно. И уже видно дно, нужно только в одно сложить, ведь игра стоит всех на земле свеч, но — ни несясь вскачь, ни на цыпочках семеня, ты не сделаешься единственно дорогою, ибо: Женщина — это то, что нежней меня. А грубее меня — это что-то совсем другое. Мне ужасно свезло: я живу на меже эпох та — уже извёстка, а эта пока из воска. Мне твердят: там, откуда ты и куда — бог. Я готов согласиться… тут только одна загвоздка: ту эпоху рвя, а эту дразня и мня, я ищу лик, а навстречу одни лица. Потому что Бог — это то, что честней меня. Покажите честней, и я буду ему молиться. И я торчу меж эпох и женщин, раззявив рот. И хочу, чтоб и то, и это, и та, и эта. Но на наших широтах не до таких щедрот, и зима почему-то зимою, а летом — лето, и ни в ту, ни в другую не падает бутерброд, и висит, паразит, словно истина прописная в том простом, что Женщина — Бог, и наоборот. Два в одном… Для меня — в одном, а для вас — не знаю…

а когда-то я был настоящим — воспаряющим и парящим, и летящим, куда глядят; и всё было гораздо проще, я умел целоваться слаще — обе тысячи подтвердят… а ещё — не ещё, а тоже — я не знал, что чего дороже, так, не выяснив, и забыл; а она всё одна и та же, и оно всё равно до дрожи — как когда настоящим был… скоро я стану вовсе призрак, это очень хороший признак настоящести бытия, потому что любая тризна изначально всего лишь праздник наступленья бес-смерти-я… значит, что-то идёт как надо, значит, вот и моя монада обреклась меж других монад; значит, хоть я и был зануда, мне нашли упокой вне ада — где-то самую малость над… и когда наконец я стану стопроцентно уже бывшим — всё испившим, избывшим пыл, — вспоминайте меня странным… вспоминайте меня любившим…   ах, как странно я вас любил!

и сияла звезда, и не знала, кому и зачем, но сияла, и было светло, и от веку, всегда только мне одному путь она осеняла и слала тепло и я тысячу лет собирал этот свет — так и сяк, тут и там, по глотку, по лучу, и собрал, и чудесней сокровища нет а и есть — я другого уже не хочу и — иду и шепчу, и — бегу и пою, потому что — могу, потому что — звезда, потому что — отыщете в небе свою — и научитесь                      может быть                                          тоже                                                  тогда