Когда я впервые оказалась в одной комнате с Шэрон Бартлетт, то не сразу заметила ее, хотя она была старше всех присутствующих. Скромная и сдержанная, она заняла место в самом дальнем конце длинного стола.
Семинар ECFE начался. Шэрон ничего не говорила. Заговорила она лишь в последние десять минут, и нам стало ясно, что она в одиночку воспитывает трехлетнего внука, Кэмерона. Хотя сказала она немного, но слова ее были настолько трогательными, что через несколько минут я решила написать ей, как раньше писала Джесси и Энджи с Клинтом, и спросить, нельзя ли мне ее посетить. «Конечно, приезжайте, — ответила она мне в тот же день. — Я не боюсь разговаривать о воспитании внука. Думаю, что в такой печальной ситуации находятся многие. Мы не думали, что наша старость будет такой, но в этом положении есть и свои радости, и свои печали».
Вскоре я позвонила Шэрон и узнала, что она потеряла не только приемную дочь, маму Кэмерона. Когда-то давно она потеряла еще и сына — Майк умер, когда ему было шестнадцать лет. У Шэрон осталась еще одна дочь, с которой она очень близка. Эта сорокалетняя женщина вполне благополучна, но живет в другом штате.
Жарким июльским утром я оказалась у порога дома Шэрон. Великолепный старинный дом расположен на севере Миннеаполиса, в квартале, заселенном преимущественно афроамериканцами, хотя сама Шэрон белая. Шэрон встретила меня у дверей с кофейной чашкой в руках. Седые волосы были собраны в конский хвост. Из-за нее выглядывал Кэм.
— Кэм, иди поиграй, — сказала она ему, усаживаясь в огромное зеленое кресло в гостиной. — Мне нужно допить кофе, а потом мы будем читать пять книжек. Принеси их, пожалуйста.
Кэм кивнул и направился к книжному шкафу. Он оказался абсолютно очаровательным ребенком, с длинными руками и пухлыми губами.
— Только не бери те книжки, что мы читали вчера, — добавила Шэрон.
Она поудобнее устроилась в кресле, чтобы в полной мере насладиться последними минутами покоя. Тут она заметила, что Кэм переминается с ноги на ногу. Шэрон вздохнула и снова поднялась:
— Пойдем, Кэм, нам нужно на горшок. Вижу, что тебе уже хочется.
Через пару минут они вернулись. Шэрон снова опустилась в кресло. Кэм забрался на журнальный столик и принялся играть со своими игрушечными поездами.
— Кэм?
Нет ответа.
— Мишка Кэм?
Нет ответа.
— Камамбер?
Мальчик обернулся.
— Кэм, стол — это не лесенка. Слезь, пожалуйста.
И так продолжалось все утро. Шэрон и Кэм делили большое пространство, как и должны были это делать пожилой человек и дошкольник. Шэрон прочла Кэму пять рассказов Ричарда Скарри; потом Кэм попросил разрешения поиграть с вертолетиком в гостиной, и Шэрон ему запретила. Шэрон позвонила в свою церковь, чтобы договориться о благотворительной работе. Кэм набросил на голову полотенце и стал изображать привидение. Шэрон повесила трубку и предложила пойти в аквапарк. Кэм отказался надевать плавки, пока она не досчитает до трех, хотя на улице стояла ужасная жара и город превратился в тропическое болото.
Шэрон терпеливо сносила все капризы и причуды малыша. Раньше она была учительницей, и когда ей представлялась возможность чему-то научить внука, она сразу же заметно оживлялась. («Смотри-ка, на этом рисунке мальчик скорчил смешную рожицу. А ты так можешь?») Но Шэрон явно устала, причем очень сильно устала. И в какой-то момент ее напряженность вырвалась из-под контроля — например, когда Кэм случайно ударил ее по голове.
— О Кэм, — сказала Шэрон, явно более резко, чем намеревалась, — так себя вести нельзя. Попроси прощения за то, что чуть не разбил мои очки.
— Прости меня, пожалуйста, что я чуть не разбил твои очки.
Позже Шэрон сказала, что в такие моменты чувствует себя ужасно, но я и сама это почувствовала. Когда несколькими неделями раньше мы беседовали по телефону, она сказала, что отмечает в календаре дни, когда кричит на Кэмерона больше, чем следовало бы. Ей хотелось выявить шаблон такого поведения. Когда я зашла на кухню, чтобы налить себе кофе, то увидела, что в клеточке 8 июля было написано мелким шрифтом: «День крика».
Тем утром я пожалела Шэрон. Воспитание дошкольника требует огромной энергии и сил даже от молодых и активных. Женщине же в шестьдесят семь лет, которая уже воспитала троих детей, доходы которой весьма ограничены, это особенно тяжело.
Такую ситуацию трудно назвать идеальной. Большинство социологических исследований показало бы, что человек в возрасте и положении Шэрон был бы куда счастливее без ребенка. Есть моменты, которые социальная наука описывает хорошо, а есть и такие, которые ей не поддаются. Я говорю о моментах, которые захватывают нас целиком и полностью. Именно это и произошло, когда мы отправились в местный лягушатник.
Лягушатник Мэнор-Парк — это бетонная коробка, раскрашенная в яркие цвета. Здесь устроено несколько оросителей и крохотный мелкий бассейн. Это настоящий рай для детей, а в такой жаркий день — и для взрослых. Как только мы приехали, Кэм начал носиться между водяными струями.
К моему удивлению, Шэрон стала бегать вместе с ним. На ее лице сияла широкая улыбка — все время, что мы провели в этом лягушатнике. В тот момент она явно забыла о больных коленях, усталости и шестидесяти семи прожитых годах.
Я сразу вспомнила первую сцену книги «Бессмертие», в которой рассказчик наблюдает, как пожилая женщина радостно машет рукой телохранителю и в этот трогательный момент целиком забывает о своем возрасте. Когда Шэрон стояла рядом с внуком, хихикая от струек воды, стекавших по ее лицу, она чувствовала себя чуть ли не его ровесницей. «В каждом из нас, — пишет Милан Кундера, — есть нечто такое, что живет вне времени».
Маленькие дети могут раздражать, общение с ними порой выматывает, их появление резко меняет характер профессиональной и семейной жизни родителей. Но они приносят и радость. Это знают все.
Давайте подумаем, в чем причины этой радости. Наверное, не только в том, что малыши милы, очаровательны и приятно пахнут. Они — настоящая машина времени. Они возвращают мам и пап к тем чувствам и ощущениям, которых они не испытывали с детства.
Страшная тайна взрослой жизни — это ее одинаковость, бесконечное повторение рутины, традиций и норм. Маленькие дети могут усилить ощущение рутины, создав своим появлением новые бесконечно повторяющиеся обязанности и новые нормы. Но они же и освобождают родителей от привычной колеи, по которой текла их жизнь.
Всем нам хочется вырваться из колеи. Более того, всем нам хочется освободиться от своего взрослого «я» — по крайней мере, иногда. Я не говорю о том, когда наша общественная роль совпадает с повседневными обязательствами (отдохнуть от этого можно, просто уехав в отпуск или отправившись в местный паб с друзьями). Я говорю о том «я», которое живет в голове, а не в теле; оно слишком много знает о принципах работы нашего мира и перестало удивляться тому, как он работает; оно боится осуждения и нелюбви. Большинство взрослых живут в мире, которому неведомо прощение и абсолютная любовь. Конечно, если у них нет маленьких детей.
Самая печальная сторона взрослой жизни не дает нам понять, насколько резки и мелочны наши суждения. Необходимо огромное потрясение, чтобы взрослые забыли об этом, вспомнили о своей безграничной и свободной щедрости, о которой пишет К. С. Льюис в книге «Любовь».
Маленькие дети заставляют скучающих взрослых забыть о своих глупых занятиях и мелких лабиринтах личных интересов — они не просто освобождают родителей от гнета собственного эго, но и помогают им стать лучше.
Сумасшедшая в лучшем смысле этого слова
После лягушатника Шэрон и Кэм отправляются на игровую площадку. Кэм видит лесенку, по которой можно полазить. Очень соблазнительно.
— Тебе помочь? — спрашивает Шэрон.
— У меня только две ноги.
— Я знаю, что у тебя только две ноги. Вставай-ка сюда.
Шэрон подставляет внуку сложенные руки, мальчик наступает на них, чтобы забраться на лесенку. Лицо ее краснеет от напряжения.
— Хочешь подняться выше?
— Я не могу.
— Ты уверен?
Шэрон поднимает Кэма, и тот цепляется за следующую перекладину. Кэм визжит от восторга — но и от страха.
— Мне нужно спуститься.
— Как нужно попросить?
— Пожалуйста, сними меня.
Шэрон помогает внуку. Он бежит к другой лесенке, забраться на которую проще. С лесенки свисают два кольца. Кэм хватается за них и начинает раскачиваться.
— Я вишу на лесенке!!!
Шэрон наблюдает за ним со стороны. Тут Кэм видит еще более соблазнительную, но и более трудную горку.
— Хочешь туда забраться? — спрашивает бабушка.
Мальчик кивает.
Шэрон поднимает его. Он какое-то время висит, зацепившись за перекладину, потом двигается дальше. Шэрон отходит в сторону и наблюдает. Она не торопится. Она не смотрит на часы, мобильный телефон, других родителей. Для нее существует только Кэм.
Маленькие дети обладают неким «встроенным парадоксом». Феномен развития, который делает их такими утомительными и надоедливыми, то есть несформировавшаяся префронтальная кора, из-за которой они живут только текущим моментом, освобождает всех, кто находится рядом с ними. Большинство людей живут по расписанию, точно зная, где нужно быть и что делать. Но посмотрите на Шэрон: у нее нет работы, мужа, других детей, за которыми нужно присматривать. Именно так жили бы мы все, если бы смогли оторваться от часов. Шэрон не берет с собой мобильный телефон, когда отправляется в парк с внуком (хотя она любит электронную почту и текстовые сообщения). Дома у нее нет телевизора.
— Я не позволяю миру вторгаться в мою жизнь, — говорит она. — Это происходит лишь тогда, когда я сама этого хочу.
Когда Шэрон с Кэмом, для нее существует только он — и ничего вокруг.
Немногим из нас удается проявлять такую гибкость постоянно. Когда я рассказывала о Джесси, работающей маме троих детей, то основное внимание уделяла тому, насколько мы негибкие. А ведь жизнь с маленьким ребенком требует от человека максимальной гибкости.
Да, на пенсии экономить время гораздо проще — и Шэрон тому прекрасный пример. Но не все электронные письма требуют ответа, а многие сроки существуют скорее в нашем разуме, чем в реальности. Время, проведенное с Шэрон, напомнило мне о том, что обращаться с временем можно гораздо проще, чем это делаем мы. В соответствующих обстоятельствах и настроении мы всегда можем выкроить время для того, что нам необходимо. Попробуйте присоединиться к детям, живущим в мире настоящего, хотя бы на десять минут — и вы это поймете.
В главе о Джесси я упоминала о еще одном недостатке общения с человеком, у которого не развита префронтальная кора. Такому человеку трудно регулировать свои чувства, что требует особой силы воли от родителей. Но у этого есть и позитивная сторона: детям незнакомо чувство неловкости. Они спокойно воспринимают смехотворное. Для них совершенно естественно разговаривать с неодушевленными предметами или бегать в чем мать родила по комнате.
«Обычно психологи считают подобную детскую непосредственность недостатком, — пишет Элисон Гопник в книге „Философское дитя“. — Да, конечно, если вы хотите эффективно жить и действовать в повседневном мире, это реальный недостаток. Но если вам хочется исследовать и реальный, и все другие возможные миры, то этот самый недостаток становится огромным достоинством. Игра не знает запретов».
Удивительно, сколько родителей на семинарах ECFE говорили о радостях избавления от запретов взрослой жизни — пусть даже на несколько минут в день. Женщин особенно радовала возможность петь и танцевать. Кения рассказала, как ее дочка, сидя на заднем сиденье машины, раскачивалась и подпевала Кэти Перри. Другая вспомнила, как они ходили на концерты под открытым небом («Когда танцуешь как сумасшедшая со своим ребенком, никто тебя не осудит».)
И Джесси тоже обожала вечеринки с танцами. Когда я приехала к ней во второй раз — это было вечером, когда вся семья (муж Джесси, Люк, и трое детей) собралась вместе, — Джесси показала нам новое танцевальное па, которое Эйб придумал этим утром. Под веселую музыку вся семья выстроилась в длинную цепочку конги и дружно повторяла бодрые и необычные движения. Из кухни послышалось шипение, которое явно обеспокоило малыша Эйба. Люк успокоил его — это всего лишь картошка на сковородке.
— Картошка шипит: «Шшшшшшшш!» — очень правдоподобно зашипел Люк, размахивая руками. — «Ты собираешшшшшься меня съесть!!!»
Только в обществе четырехлетнего ребенка можно изображать несчастную картошку!
Такое поведение Люка очень характерно для отцов, пришедших на семинары ECFE. В обществе маленьких детей они забывают об условностях, которые приходится соблюдать, надевая серый костюм, и ведут себя точно так же, как их малыши.
Один папа рассказывал о походе в зоопарк Миннеаполиса, где он не был больше пятнадцати лет. Другой вспомнил, как наблюдал за играющими на площадке детьми: «Глаза у них горели, зубы блестели!» (Позже я вспомнила цитату из книги Сендака «Там, где живут чудовища»: «…и скалили свои ужасные зубы, и закатывали свои ужасные глаза».) Все подытожил третий отец: «Мне нравится, что можно на людях вести себя как полный идиот».
Иногда необычные радости воспитания малыша связаны с тем, что мы получаем возможность «опуститься» до уровня ребенка. Мы получаем возможность на какое-то время забыть о правилах этикета, социальных запретах, самосознании и условностях жизни в обществе. На несколько счастливых мгновений мы можем выпустить на свободу наше внутреннее «я».
Трудно сказать, насколько высокую цену мы платим за то, что это «я» живет под замком. Этот вопрос всегда интересовал Адама Филлипса. В одном из своих очерков он пишет, что «такие разные писатели, как Водсворт и Фрейд, Блейк и Диккенс» считали, что именно непоседливость и любопытство, свойственные человеку в детстве, становятся во взрослой жизни источником жизненной силы.
«Без детских безумств, — пишет Филлипс, — без сохранения эмоциональной связи с детством, когда наше „я“ было абсолютно свободным, жизнь наша становится пустой и бессмысленной».
Конечно, с этим можно поспорить. И Филлипс сам это делает на той же самой странице. И все же он видит истину в своих словах. Он цитирует психоаналитика Дональда Винникотта: «Я был совершенно здоров психически, но посредством анализа и самоанализа мне удалось достичь определенной степени безумия». И путь к этому безумию у Винникотта лежал через болота детских чувств.
«Винникотт считает детей безумными — в лучшем смысле этого слова, — пишет Филлипс. — Он спрашивает себя не о том, что мы можем сделать, чтобы наши дети стали психически нормальными, а что можно сделать, чтобы взрослые сумели сохранить счастливое безумие своего детства».
По мнению Винникотта и Филлипса, трагедия заключается в том, что взрослым сохранить это безумие не удается. Маленькие дети могут хотя бы дорогу к нему указать.
Я думала об этом, когда мы уходили с игровой площадки. Шэрон была в прекрасном настроении, Кэм тоже. Подойдя к машине, Шэрон с улыбкой указала на свои ноги:
— Посмотри-ка на мои ноги, Кэм! Они грязные! Грязные!
И так продолжалось весь день. Мы отправились в церковь Шэрон, где Кэм был настоящей звездой. Ему тут же вручили кусок пирога — кто-то отмечал день рождения. (Шоколадная глазурь! Понадобилось немало влажных салфеток!) Потом пошел сильный дождь. Кэм ел пирог, а взрослые выглядывали из окон. Дождь становился все сильнее и превратился в ливень. Сильнейший ветер выворачивал зонты прохожих. Кэм подошел к входной двери и осторожно выглянул наружу, но ничего не сказал. Когда стало ясно, что бурю не переждать, Шэрон пришла в голову прекрасная идея — мы побежим!
И мы побежали, повизгивая от восторга, прямо к машине. Кэм забрался на заднее сиденье, и Шэрон пристегнула его, не обращая внимания на дождь — она просто открыла дверь, наклонилась и застегнула застежки детского кресла, стоя в глубокой луже, а потом уселась за руль. Шэрон повернулась к внуку:
— Здорово, правда, Кэм?
Мальчик кивнул, и она кивнула ему в ответ.
— Вау! — воскликнула она.
Урок труда как возвращение в детство
Чтобы вести себя по-детски, недостаточно только забыть о запретах или говорить на ломаном языке. Через действия, прикосновения, игры дети познают мир. Взрослые же воспринимают мир головой — они читают книги, смотрят телевизор, листают странички на смартфонах. Они отстранены от мира обычных предметов. Но именно взаимодействие с миром определяет то, кто мы есть.
Об этом элегантно пишет Мэтью Б. Кроуфорд в своем бестселлере 2009 года «Урок труда как работа души». Он замечает, что современные офисные работники часто чувствуют, что «несмотря на массу строгих правил, которые они должны исполнять, их работе недостает объективных стандартов — таких, к примеру, как у плотников». Информационная экономика превратила «работу знаний» в настоящий фетиш. Сегодня все меньше людей испытывают радость знания того, как делать что-то собственными руками.
Эту тему мы обсуждали и на семинарах ECFE.
— Карьера меня не очень удовлетворяла, — сказал нам Кевин, папа, воспитывающий детей дома. — Я просто что-то делал. Все было нормально, но я не мог прийти домой и сказать: «Сегодня я помог нашей огромной корпорации повысить эффективность обработки данных. Вау! Здорово!»
Маленькие дети дают взрослым возможность обогатить свою жизнь тактильными удовольствиями и материальными, реальными занятиями. Они дают возможность действия — взрослые могут что-то сделать и увидеть результаты своего труда.
С маленькими детьми можно «построить ледяную горку, и это будет прекрасно» — как сказал на нашем семинаре один отец. Можно построить башню из конструктора «Лего», как это сделал Клинт. Многие родители любят печь вместе с детьми печенье. Одна мама рассказала нам о том, как училась печь. Самое большое удовольствие ей доставлял звук, издаваемый тестом, которое усердно месила ее дочка.
Появление детей заставляет людей учиться готовить. По опросу, проведенному организацией «Harris Interactive» в 2010 году, подавляющее большинство умеющих готовить американцев заявили, что они делают это для семьи, а не для себя. А какое еще занятие дает более ощутимые результаты?
Такие утраченные радости «ручной компетентности» представляют для Кроуфорда большой интерес. В своей книге он утверждает, что «процессы создания вещей и починки вещей» жизненно важны для ощущения благополучия и расцвета (термин автора). А «когда эти процессы исчезают из повседневной жизни человека», это негативно сказывается на его состоянии.
Кроуфорд цитирует философа Альберта Боргмана, который отделяет «вещи» от «устройств». Вещи — это то, что делаем мы сами; устройства — это то, что работает на нас. «Стереоприемник — это устройство, а музыкальный инструмент — вещь, — пишет Боргман. — Вещь требует практики, устройство поощряет потребление».
Шкафы наших детей сегодня забиты устройствами — звенящими, пищащими, пикающими, блестящими, играющими музыку, проигрывающими видеозаписи, реагирующими на малейшее прикосновение. Но раннее детство — это тот редкий период жизни, когда сама наша культура требует преобладания вещей.
Мы покупаем детям молотки, чтобы колотить, и бусины, чтобы собирать. Мы даем им краски, которыми можно рисовать пальцами, и пластиковые инструменты, которыми можно играть. Мы сидим с ними на полу и собираем бесконечной длины железную дорогу, строим башни из конструкторов, делаем цветы из проволоки. Когда ребенок рождается, всегда находится родственник, который купит ребенку набор инструментов, полагая, что малыш должен уметь ими пользоваться.
До школы все дети учатся музыке, рисуют и лепят. Все дети играют в кубики и танцуют. Родители с изумлением узнают, что их детям одинаково интересно и играть с игрушкой, и с помощью отвертки вскрывать в ней отделение для батареек. Дети воспринимают устройства как вещи. Их можно разбирать и собирать. Дети воспринимают весь мир руками.
Объяснить это очень просто — достаточно лишь опереться на реальность развития. Раннее детство — это период, когда человек впервые обретает контроль над своим телом и развивает свои моторные способности. Малыши и дошкольники получают знания способами, которые неотделимы от физического опыта.
В этот период проще всего понять, что мы, люди, «от рождения инструментальны, то есть прагматично ориентированы» — так пишет Кроуфорд. Проводя время с маленьким детьми — строя крепости, выпекая торты, играя в бейсбол и строя замки из песка, — мы получаем возможность проявить свое настоящее человеческое начало. Мы именно таковы — мы рождены, чтобы пользоваться инструментами, создавать и строить.
Философия
Когда восьмимесячный малыш заснул, а двое старших сели смотреть телевизор в соседней комнате, я спросила у Джесси, что ей больше всего нравится в родительстве. Я думала, что она назовет танцевальные вечеринки, и она действительно о них сказала, а потом добавила:
— Но больше всего мне нравится наблюдать за тем, как мои дети делают что-нибудь самостоятельно. Так себя чувствуют первооткрыватели.
То, что маленькие дети постоянно меняются, это привычное клише. Самое замечательное в книге Гопник «Философское дитя» — это рассмотрение перемен, происходящих с детьми с неврологической точки зрения, а порой даже количественная их оценка. Самое удивительное в разуме младенца и маленького ребенка — это простые функции объема и частоты. Мозг ребенка настолько пластичен, что интеллектуальный багаж полностью меняется каждые несколько месяцев. Кривая обучения в этом возрасте выглядит весьма впечатляюще.
«Только представьте, что с вами было бы, — пишет Гопник, — если бы все ваши основные убеждения полностью изменились бы с 2009 по 2010 год, а потом поменялись еще раз в 2012-м».
Дети напоминают нам о том, что большая часть косвенных знаний, которые беззвучно и неявно определяют всю нашу жизнь, — это навыки, которым мы когда-то должны были научиться. Дети забираются в ванну, не сняв всей одежды, кладут недоеденные бананы в холодильник, используют игрушки так, как никогда не пришло бы в голову их производителю. (Значит, ты хочешь смешать эти краски, а не рисовать ими? Складывать стикеры друг на друга, а не рядом друг с другом? Использовать домино в качестве кирпичей, машинки — в качестве самолетов, а балетную пачку вместо фаты? Ну-ну, попробуй!) Никто еще не сказал им, что так делать нельзя. Для детей вся вселенная — это управляемый эксперимент.
И это я говорю лишь о практических навыках. Участница семинара ECFE сказала, что дочь как-то спросила у нее, всегда ли она была девочкой. Она вовсе не хотела быть мальчиком, просто решила уточнить, является ли пол характеристикой постоянной или переменной.
Другой участник рассказал такую историю. Его сын посмотрел в окно, повернулся к папе и сказал: «А когда мы будем белками, то сможем забраться на это дерево». (Он тоже не знал, являются ли наши роли, на этот раз в животном мире, постоянными или переменными.)
Автор «Потока» Михай Чиксентмихайи рассказал сходный случай из своей молодости. Вместе с сыном он отправился на пляж. «Он увидел, как купальщики выходят из воды, замер и сказал потрясенно: „Посмотри, папа! Водные люди!!!“ Это было так…» Чиксентмихайи не закончил предложения. Но, думаю, он искал слово «логично», потому что потом он сказал: «Я подумал: да, теперь я понимаю. Если ты никогда прежде не видел ничего подобного, они должны были показаться тебе инопланетянами». Ну конечно! Пловцы — инопланетные существа, которые живут в море!
Большинство взрослых считают философию роскошью. Но для наших детей эта роскошь совершенно естественна. И они возвращают нас к тому далекому, почти невообразимо прекрасному времени, когда мы сами задавали кучу вопросов, не имеющих смысла.
Гарет Б. Мэтьюз, автор книги «Философия детства», говорит, что бессмысленные вопросы — характерная черта детей, особенно в возрасте от трех до семи лет, потому что в этот период инстинкт их еще не останавливает. «Как только дети осваиваются в школе, — печально замечает автор, — они понимают, что от них ждут только „полезных“ вопросов». (И это напоминает нам слова Эдмунда Берка об изучении юриспруденции: «Мы обостряем разум, сужая его».)
Рене Декарт однажды сказал, что для овладения философией человеку нужно все начать сначала. «Для взрослых это очень трудно, — пишет Мэтьюз, который более тридцати лет преподавал философию в университете Массачусетса в Амхерсте. — А детям это не нужно». Детям нечего забывать.
Мэтьюз приводит прекрасный пример — концепцию времени — и цитирует святого Августина: «Что есть время? Я знаю, никто не станет спрашивать меня. Но если я попытаюсь объяснить это спрашивающему, то окажусь в тупике».
Родители тоже часто заходят в тупик, когда дети задают им вопросы о чем-то совершенно простом и естественном. Но эти вопросы доставляют и огромное удовольствие.
В размышлениях над столь фундаментальными вопросами есть нечто нездоровое, но в то же время очень привлекательное для интеллекта.
На одном из семинаров ECFE мужчина сказал:
— Пару дней назад мы с Грэмом сидели рядышком, и он начал: «Папа, а что такое вода?» Грэму два с половиной года. Он точно знает, что такое вода. И все же он решил спросить у меня об этом.
В комнате почувствовалось оживление. А правда, что такое вода? Папа мальчика хлопнул в ладоши и сказал:
— Я ответил: «Ну, это водород и кислород…» В общем, это было поразительно!
После семинара этот мужчина сказал мне, что следующий вопрос его сына оказался еще более странным: «А ты можешь разобрать воду?»
— Я же сказал ему, что при соединении водорода и кислорода получится вода, — объяснил мужчина. — И он захотел узнать, а можно ли ее разобрать.
На той неделе я услышала множество подобных вопросов. Больше всего мне понравилось «А почему люди злые?» и «А есть только это место — с небом?». В книгах Мэтьюза вы найдете немало аналогичных примеров. Он вспоминает, как задал своим взрослым студентам детский вопрос: «Папа, а откуда мы знаем, что все вокруг — не сон?» Одна из студенток, у которой была трехлетняя дочь, ответила, что в ее семье произошел такой же разговор: «Мама, а мы живем или нас показывают по видео?»
Более чем экзистенциальные вопросы, поразительны вопросы этические.
Мэтьюз рассказывает о ребенке, который, увидев умирающего деда, спросил у мамы по дороге домой, а не пристреливают ли стариков, когда они готовы умереть. Изумленная таким вопросом мама ответила: «Конечно, нет. Это было бы очень неудобно для полиции». (Конечно, странный ответ, но любой родитель, неожиданно оказавшийся в такой ситуации, вряд ли сумел бы найти адекватный ответ.) Мальчик, которому было четыре года, подумал и сказал: «Может быть, это можно сделать с помощью лекарств?»
«Важная часть философии, — пишет Мэтьюз, — это попытка взрослого дать ответ на ставящие в тупик вопросы детства». Многим взрослым нравится, когда представляется возможность играть с философскими вопросами. Но в повседневной жизни такая возможность, пока не появятся дети, почти не представляется. А с детьми взрослые получают шанс в течение хотя бы нескольких лет смотреть на мир детскими глазами и осмысливать его по-новому.
Мэтьюз цитирует Бертрана Расселла, который сказал о философии так: «Пусть философия не может ответить на вопросы так, как нам хотелось бы, она, по крайней мере, может задать вопросы, которые пробуждают интерес к миру и показывают то удивительное и чудесное, что скрывают в себе самые обычные предметы повседневной жизни».
Дети задают такие вопросы без всякой задней мысли. И истинным откровением для взрослых, как замечает Мэтьюз, являются сами эти вопросы, а не ответы на них.
Любовь
Когда Шэрон впервые увидела Мишель, девочку, которой было суждено впоследствии стать матерью Кэма, той было всего пять месяцев и весила она три килограмма и шестьсот граммов. «Задержка в развитии» — так говорили про девочку в больнице. Биологическая мать Мишель, также имевшая задержку в развитии, явно от нее отказалась, хотя официальных документов оформлено пока не было.
Шэрон всей душой полюбила девочку — как и девять других приемных детей, о которых она заботилась. Но Мишель почему-то произвела на нее особое впечатление — может быть, потому что она была такой маленькой, хрупкой и милой. Как бы то ни было, Шэрон и двое ее родных детей были очарованы ею с первого взгляда, и любовь эта лишь укреплялась с каждым днем. Через пять лет Шэрон наконец сумела собрать все документы и оформила официальное усыновление.
Пока Мишель не исполнилось девять лет, никаких проблем в ее поведении Шэрон не видела. IQ у девочки составлял всего 75, и это делало ее застенчивой. Когнитивные трудности могут легко перерасти в социальные сложности — это хорошо известно родителям подобных детей. А может быть, поведение Мишель стало результатом оторванности от матери в течение крайне важных пяти месяцев жизни — Шэрон это прекрасно понимала.
Возможно, проблемы носили наследственный характер. Странное поведение Мишель начало проявляться в тот момент, когда умер ее брат Майк. По мнению Шэрон, это не было простым совпадением. Тот период был крайне сложным для всех членов семьи. Самоубийство Майка потрясло всех.
Каковы бы ни были причины проблем Мишель, Шэрон неожиданно оказалась с неуправляемым ребенком на руках. Девочка так и не смогла окончить школу, но это не помешало ей в дальнейшем постоянно сбегать из дома с разными бойфрендами. Психиатры называют такое поведение «отсутствием привязанности». Шэрон рассказывает об этом более приземленно.
— Мишель потребовалось немало времени, чтобы поверить, что я ее люблю, — рассказала мне Шэрон, когда мы сидели с ней в гостиной, а Кэм спал после обеда наверху. — Ее ожесточение и непослушание проистекали из абсолютной неспособности поверить, что кто-то может ее полюбить.
С подросткового возраста Мишель сбегала из дома и возвращалась, сбегала и возвращалась. Она могла отсутствовать несколько месяцев, и все это время Шэрон не знала, жива ли она.
Друзья и родственники поражались долготерпению Шэрон.
— Они постоянно спрашивали меня: «Почему ты это терпишь? Почему снова и снова принимаешь ее? Она опять разобьет тебе сердце», — рассказывала Шэрон. — А я отвечала им: «Но я же ее мать».
Я призналась Шэрон, что тоже не понимаю, откуда она брала силы. Не трудно ли ей было дарить свою любовь человеку, который сознательно сопротивлялся любви и привязанности?
— Это же семейные узы, — пожала плечами Шэрон.
Верно. Но она рассказывала мне о ребенке, которому не были знакомы семейные узы.
— Но я была привязана к ней, — сказала Шэрон. — Может быть, она и не отвечала мне взаимностью, но я была привязана к Мишель. И этого было достаточно. Я не могу объяснить, почему полюбила ее. Но я любила. Я всегда ее любила.
К. С. Льюис в книге «Любовь» проводит различие между любовью-даром и любовью-нуждой. «Типичный пример любви-дара — любовь к своим детям человека, который работает ради них, не жалея сил, все отдает им и жить без них не хочет. Любовь-нужду испытывает испуганный ребенок, кидающийся к маме».
Беседуя с родителями маленьких детей, я постоянно видела любовь-нужду, и с такой любовью ничто не сравнится. Большинству взрослых незнакомо абсолютное обожание, когда человека возводят на недостижимый пьедестал, и ничто не может его оттуда сбросить. Такое чувство незнакомо многим людям, как бы сильно ни любили их супруги или друзья.
— Может быть, это эгоизм, — сказала одна женщина из группы Энджи, — но в этом возрасте мы составляем весь их мир. И мне это нравится…
— …И поэтому, — закончила ее соседка, — мы не хотим, чтобы они вырастали.
Многим взрослым нужны люди, которых можно было бы любить. Но у маленьких детей любовь почти неотличима от нужды, и это делает их обожание особенно мощным. Дети живут настоящим, им легко прощать. У них еще не сформировался психический механизм обиды. («Когда я прошу прощения, она сразу же меня прощает, — сказала нам еще одна участница семинара. — Она говорит мне: хорошо, мамочка, все хорошо».) Малыши и дошкольники не умеют дуться, копить обиду, ставить условия для своей любви. Они просто любят. И все.
И все же с наибольшим жаром родители говорили о любви-даре, а не о любви-нужде. Любовь-нужда исходит от детей. Любовь-дар отдают родители. С любовью-даром бывает трудно, что бы ни утверждали авторы жизнерадостных книг о современном родительстве. Многим родителям это не дается так легко и просто, как от них ожидают.
Мало кто, взяв на руки новорожденного, мгновенно преисполняется ощущения любви-дара. Эта любовь расцветает со временем. Эту мысль прекрасно высказала Элисон Гопник в книге «Философское дитя». «Не следует думать, что мы заботимся о детях, потому что любим их, — написала она. — Нет, мы любим их, потому что заботимся о них».
Именно такую любовь испытывала Шэрон к Мишель. Воспитывая ее день за днем, она полюбила эту девочку, привязалась к ней и хотела защищать ее, несмотря ни на что. И сложное поведение Мишель в подростковом и взрослом возрасте никак не могло повлиять на эту любовь.
Я не хочу сказать, что любовь-дар доступна лишь родителям или что родители преуспели в ней больше, чем люди, не имеющие детей. Очень часто родители ставят условия для своей любви. Случается и такое, что родители с ужасом обнаруживают, что вовсе не любят своих детей.
Шэрон прекрасно помнила собственное прошлое за десятки лет до появления в ее жизни Кэма. Они с мужем развелись очень рано, и Шэрон сильно страдала — причем не только морально. Иногда ей не хватало средств на то, чтобы приготовить детям на обед что-то, кроме бутербродов. Она упустила многие важные моменты жизни — первые шаги и первые слова своих детей, — потому что все свое время тратила на поиски преподавательской работы.
После самоубийства Майка Шэрон пережила тяжелую депрессию, которая не прошла бесследно. Даже будучи дома, она словно отсутствовала, и дочери ее переживали двойную утрату — они потеряли не только брата, но и мать.
— Не хочу сказать, что я была плохой мамой, — сказала мне Шэрон. — Но я очень нуждалась. Я должна была воспитывать детей, но я не могла дать им все необходимое.
Шэрон полна сочувствия к той молодой женщине, какой она была когда-то. Она понимает, что жизнь ее была бы проще, если бы общество хоть чем-то ей помогло. Но сложности того времени определили ее внутреннюю жизнь и последующий выбор.
— Я знала, что не смогу внушить детям представление о том, что мир безопасен, что они всегда смогут получить помощь, если она им понадобится, — сказала мне Шэрон. — Это знание определило мою жизнь и то, что я делаю для других людей. Именно оно определяет все, что я делаю для Кэма.
Кэм же много лет спустя дал ей возможность проявить все свои лучшие качества. Именно это и делают дети: с ними мы проявляем себя с лучшей стороны, даже если до их появления катастрофически не желали этого делать.
Бескорыстная и щедрая любовь требует усилий. К. С. Льюис пишет: «Да ведь всякий ребенок порой невыносим, а многие дети — чудовищны!.. Да ведь во всех, и в нас самих, что-то вынести невозможно». Но когда мы проявляем свои лучшие качества, то можем преодолеть эти несовершенства и любить своих детей, думая только об их благе.
«Существует много способов приближения к этому идеалу и умению заботиться о других — и способы эти не связаны с детьми, — пишет Гопник. — И все же забота о детях — это самый быстрый и эффективный способ почувствовать себя хотя бы отчасти святым».
Прошло около полутора часов. Неожиданно на лестнице появился Кэм.
— Кэмерон! — воскликнула Шэрон. — Ты проснулся! Спускайся к нам, милый!
Мальчик, перепрыгивая через ступеньки, бросился к бабушке и радостно обнял ее. Она похлопала его по спине.
— Ты хорошо спал?
Мальчик кивнул. Трудно не заметить, что по сравнению с утром Шэрон выглядит гораздо счастливее. Я спросила, заметила ли она, что улыбка, которая появилась еще в лягушатнике, так и не сошла с ее лица.
— Нет, — ответила она. — Но я люблю воду. Наверное, поэтому у меня такое хорошее настроение. — Шэрон задумалась на минуту, а потом продолжила: — Я люблю детей, я люблю воду — а там было и то и другое. И я знала, что Кэмерону там будет весело. Я так счастлива, когда ты смеешься! — обратилась она к Кэму. — Ты хохотал! Ты пил воду! И я была счастлива!
Вот так Шэрон смогла стать чуточку святой. Она — человек религиозный, активно участвующий в жизни своей католической церкви. К Богу у нее отношение двойственное.
— Мне ближе Иисус, чем Бог, — говорит она, но все же она верит в Евангелия и социальную справедливость. — Я считаю, что нужно заботиться о тех, кто не имеет того, в чем нуждается.
Именно так она относилась к Мишель — Шэрон пыталась дать ей то, что девочке было нужно.
— И я кое-что получила взамен, — сказала Шэрон, немного подумав. — Она приняла мою любовь.
Шэрон считала, что это — настоящий дар. Мишель было трудно довериться кому-либо. Еще труднее ей было принимать любовь. Для Шэрон много значило, что Мишель научилась принимать ее любовь.
— Мне нравилось любить ее, — сказала она. — Я обещала любить ее. И это обещание много для меня значило. Я не была бы тем, кто я есть, если бы приняла на себя обязательство и не выполнила его.
Шэрон вспоминала день усыновления, когда судья должен был вынести окончательное решение.
— Он посмотрел на меня и сказал: «Вы понимаете, что не сможете от нее отказаться». И я ответила: «Да, я понимаю. Я беру ее навсегда». Это было судьбоносное решение. Я сделала свой выбор, хотя у меня были варианты. Но как только решение было принято, обо всем остальном я забыла. Так было правильно.
И теперь она приняла на себя те же обязательства по отношению к Кэму. В тридцать два года Мишель вернулась к Шэрон после очередного многомесячного отсутствия и сказала, что беременна. Тогда она не знала, что у нее четвертая стадия рака шейки матки, потому что никогда не обращалась к врачам и не проходила обследований.
Кэм родился на двадцать восьмой неделе. Перспективы выживания у него были не лучше, чем у его матери. После родов Мишель прожила всего девять месяцев. В последние месяцы ее мучили страшные боли. К ней нельзя было прикоснуться, и она не могла взять сына на руки. Ее последним желанием было, чтобы Шэрон позаботилась о мальчике.
И Шэрон делает это — пусть не идеально, но в меру своих сил. Сегодня Кэм живет в той самой комнате, где его мать провела последние дни.
— Теперь он — моя жизнь, — говорит Шэрон. — Иногда я думаю: «Не лучше ли ему было бы с двумя родителями, которые могли бы быть гораздо моложе меня?»
Кэму три, Шэрон — шестьдесят семь.
— А потом я отвечаю себе: «Может быть. Но где мне их найти? И как я могу быть в них полностью уверена?» А раз уж я не могу их найти и не могу быть уверена, то пусть он живет со мной.
Альберт Эйнштейн однажды сказал, что человек может жить по-разному: он может жить, не считая чудом совершенно ничего, а может считать чудом абсолютно все. Шэрон обвела взглядом свою гостиную. Кэм уютно устроился в кресле. На коленях у него лежала книжка Ричарда Скарри «День в аэропорте».
— Когда Кэм родился, — сказала Шэрон, — он весил 1350 граммов и был всего 35 сантиметров ростом. И вот, не прошло и трех лет, а он сидит здесь, скрестив ноги, и читает книжку. Разве это не удивительно и не прекрасно?
Мы обе посмотрели на мальчика.
— Как это могло получиться? — закончила Шэрон. — Мы начали с нуля. И посмотрите на него. Теперь у него все хорошо, верно?