Через полчаса после того как узнали друг друга, мы с Михаилом уже весело болтали в моей «Ниве». Несмотря на нашу малоприятную свару у «нулевого километра» и диаметрально противоположные убеждения, мы все же обрадовались друг другу. Мы начали говорить обо всем, только не о вере. От Миши, как мне показалось, веяло какой-то душевной болезнью — тлением безверия и отчаяния. Возможно, его душевная болезнь была заразна. Несмотря на то, что было уже довольно прохладно, я приоткрыл окошко. Находиться с Михаилом в одной машине было бы невыносимо, если бы не теплые детские воспоминания, захватившие нас с головой.

Мы говорили о школьных друзьях, подругах, вспоминали дворовые проделки и смеялись над учителями, как бывало раньше. Словно возвратившись в прошлое, мы на какое-то время стали детьми.

Вначале я думал, что Михаил совершенно изменился — мол, улетел голубок на все стороны и вернулся домой черным вороном, как поется в песне одного телесериала, который любит моя благоверная. Но потом я понял, что не прав. Этот злобный мужик в кепке остался тем же Мишей-бунтарем.

В нем всегда уживались два разных человека. С одной стороны, он был весьма искренним человеком и в других людях прежде всего ценил искренность. В то же время Миша с самого детства был почему-то совсем не по-детски обозлен на власти. Теперь я подумал, что, возможно, его детская вера в Бога являлась лишь протестом против стареющей власти коммунистов, к которой он испытывал непреодолимую ненависть. Спорить со мной он спорил, но за пару недель я — убежденный атеист, узнал Писание гораздо лучше его…

Я подвез Михаила домой, в Кузьминки. Он пригласил меня зайти, я не отказался.

Его квартира являла собой образец холостяцкой жизни. Было умеренно чисто, но обстановка была бедной и без затей. В воздухе одновременно пахло плесенью и табачным дымом, впитавшимся в стены и мебель, — Миша курил. Хозяин повесил белую кепку на крючок, повернулся ко мне и как-то странно улыбнулся. Я почувствовал себя неуютно. Как изменился Михаил за почти двадцать лет, которые прошли после нашего последнего разговора. Может быть, он вообще какой-нибудь сектант, убийца или, того хуже, сатанист. Я покраснел то ли от страха, то ли от стыда, что испугался.

Михаил, похоже, заметил мой испуг и опять загадочно ухмыльнулся. Когда я снял пальто, он театральным жестом пригласил меня в комнату:

— Вот, Дима… Или как там тебя называть — отец Димитрий?! — Он задал вопрос грубо, тщетно пытаясь скрыть презрение.

— Можешь называть как раньше, Димой. — Я попытался улыбнуться, чтобы неловкость исчезла. И мне это удалось. В квартире было две комнаты. Дверь в одну была плотно закрыта. На самой двери и на полу рядом с ней много пыли, как будто её давно уже никто не открывал. Сразу же вспоминались страшные сказки из детства. Мы вошли в другую комнату.

Михаил уже более приветливо улыбнулся в ответ:

— Вот, Дмитрий, мой настоящий и единственный друг. — Миша указал в сторону окна, где стоял стол, страдающий под весом большого монитора и клавиатуры. Под столом виднелся современный системный блок. — Он никогда не предаст и не обманет. Разве что зависнет иногда. — Михаил довольно улыбнулся и подошел к компьютеру. — Настоящий хороший друг…

— Ну, так что, Миша, ты работаешь программистом?

— С чего ты взял? — Старый приятель посмотрел на меня с подозрительностью. Честно говоря, его поведение было не совсем нормальным. Резкие смены настроения были характерны для психопатов или наркоманов. И тех и других я успел наслушаться на исповеди и знал, что от таких людей можно ожидать чего угодно. Происходящее начинало меня пугать все больше.

— Ну, не знаю, компьютер… — Я огляделся. Помимо компьютерного стола в комнате стояли лишь небольшой шкаф, большая заправленная кровать — и больше ничего. Настоящая берлога. — Ты что — обиделся на меня?

— Нет, я не программист. — Михаил вновь успокоился и с любовью посмотрел на монитор. — Но компьютеры люблю.

Мы пошли на кухню. Михаил поставил чай:

— Последишь за чайником? Я пойду посмотрю почту и ещё отмечусь парой постов на форумах.

— Да, конечно, иди. — Михаил ушел к своему «лучшему другу», а мне пришлось похозяйничать и самому заварить чай.

Вода уже успела остыть, когда вернулся Миша:

— Ты уж, старик, извини, заставил тебя ждать, просто на форуме одном пришлось повисеть.

— Да нет, ничего. Ну, рассказывай как у тебя дела?

Михаил внезапно стал серьезным — опять пример быстрой смены настроения:

— Дела мои идут своим чередом. Если есть время выслушать, я тебе расскажу. Точнее, попытаюсь рассказать.

— Давай.

Михаил неторопливым тоном начал историю своей последующей жизни, что ждала его в Кузьминках, куда он переехал с родителями. Его история была неправдоподобно жуткой. Мне кажется, что лучше будет её услышать от первого лица…

…Лицо Михаила после общения с любимым компьютером посвежело. Он подобрел, даже повеселел. Достав из холодильника маленькую бутылочку коньяка, он подлил из неё себе в чай. — Как ты, будешь? — Он указал взглядом на бутылочку.

— Давай, капни немного. Только совсем чуть-чуть.

— Хорошо. — Миша плеснул мне коньячку и начал свой рассказ:

— Прежде, Дима, я думал, что мы сами формируем мир вокруг себя. Теперь я вижу, что ошибался. Мир вокруг, словно скульптор, лепит человеческие души. И очень важно, в какую среду ты попадешь. После того, как мы с родителями переехали в Кузьминки, в моей жизни многое поменялось. Новые одноклассники приняли меня подозрительно. Мне стало интересно общаться со старшими ребятами нашего двора. Они курили анашу в подъездах и говорили о всякой мистике. Они называли себя готами…

Готы не любили день, а ночью пробирались на московские кладбища и бродили там до утра. Готы употребляли наркотики, смотрели фильмы ужасов и читали книги про вампиров. Почему-то они казались мне удивительно привлекательными.

Темная готическая романтика увлекла меня настолько, что я позабыл про все на свете. Я притягивался к этой дворовой компании все сильней, отдаляясь все дальше от родных и школы.

Я начал одеваться во все черное и потихоньку пробовать наркотики. Нашим лидером и заводилой был парень по кличке Мороз, ему было уже восемнадцать, но предпочитал общаться не со сверстниками, а с нами — тринадцатилетними-пятнадцатилетними пацанами. С нами он чувствовал себя лидером. Не сказать, чтобы Мороз был злым пацаном или тираном, скорее это был добрый малый, который не хотел прогибаться под систему, не хотел становиться винтиком общества. Это в нем нас и привлекало.

Я стал воровать у родителей деньги, чтобы на равных с ребятами покупать алкоголь и наркотики. Мои дворовые отлучки стали сказываться на учебе. Под влиянием компании мне стало действительно непонятно, зачем мне вообще учиться, для чего? Положить полжизни на учебу и поиски нормальной работы, чтобы в старости умереть? Выбиваться из сил, лезть из кожи вон, чтобы получить повышение на работе, чтобы оттяпать кусок пожирнее. Зачем? Я и сейчас этого не понимаю, Дима. Зачем? Лучше прожить свою жизнь так, как хочется, и умереть молодым, когда сам захочешь умереть.

Постепенно я обозлился на весь мир. Родители стали казаться мне олицетворением управляющей силы общества, которое хотело подчинить меня себе, забрать силы, высосать душу и выкинуть на помойку. Я стал часто скандалить и убегать из дома. Мороз одобрял мой протест против общества.

Я думал тогда, что мы аристократы, которые лучше всего понимаем жизнь, так как любим смерть и все, что связано со смертью. Мороз так учил нас:

— Обычные люди — это быдло. Всё, что они могут, это пристроиться к теплому местечку и постараться прожить свою недолгую жизнь без потрясений и бед. Они живут для того, чтобы сдохнуть, так и не поняв, что такое настоящая жизнь. Но мы не такие, мы лучше, потому что честней. И мы будем жить, так как нам нравится. Мы не будем отправляться рано утром на работу вместе с этими заспанными уродцами, уткнувшимися в газеты.

Мне эти слова были очень близки. Я сам всегда хотел выделиться из толпы, но при этом не хотел оставаться один. Компания Мороза стала для меня ближе, чем семья. Мороз приучил нас тушить окурки о собственное тело, чтобы мы не боялись боли. А чтобы мы полностью перестали бояться смерти, Мороз приучил нас бродить ночами по кладбищам. Особенно мне нравились Донское и Немецкое кладбища.

Мороз часто ходил какой-то сумрачный и был, как говорится, на своей волне. Мы старались не задавать ему вопросов, потому как знали, что его реакция может быть очень жесткой. Однажды, когда мы были с ним наедине, я спросил о причине его плохого настроения. Он хотел было рассердиться, но потом сменил гнев на милость и рассказал мне всю правду, взяв обещание, что я никому ничего не скажу.

Тогда Мороз рассказал мне тайну своей семьи — его прадед по матери был репрессированным священником-черносотенцем. Он был расстрелян в Бутово.

Мать, учительница географии, никогда не говорила Морозу правду, предпочитая солгать, что дедушка погиб на войне. Отец Мороза работал инженером в одном московском НИИ. Родители не ладили друг с другом и часто ругались. Если спор и ругань разрастались, Мороз всегда принимал сторону матери. Однажды родители ругались, а Мороз сидел в своей комнате и читал книгу про вампиров. Услышав, что градус ссоры повысился до критической отметки, когда отец мог и руки распустить, Мороз выбежал из комнаты и стал защищать мать, сжав кулаки.

Тогда отец посмотрел на него с презрением и сквозь зубы процедил:

— Поповское отродье! Ты, как и твой прадед, подлец и преступник! — Отец только махнул рукой, наскоро оделся и вышел на улицу.

Мороз стал распрашивать свою мать, о чем это отец говорил — какой еще священник? Тогда мать, сквозь слезы, и рассказала ему про своего дедушку — его прадеда. Он был настоятелем храма святых мучеников Космы и Дамиана в подмосковном селе. Его обвинили в контрреволюционной деятельности и расстреляли. Мать была раньше вынуждена скрывать свое происхождение, но теперь всё это было уже несущественно. Когда Мороз услышал про то, что его прадед не погиб геройски на войне, а был расстрелян, как преступник и враг народа, он почувствовал себя не очень хорошо. Тем более, что его отец был заправским атеистом, хоть и неудачником, но членом Коммунистической партии.

Родители, как это всегда было, скоро помирились, но Мороз надолго запомнил озлобленное лицо отца, когда тот говорил про его расстрелянного прадеда — «подлец и преступник». А его самого — своего родного сына — отец назвал «поповским отродьем».

Мороз так и не смог простить отцу жестких слов, сказанных в тот вечер. Вскоре после этого он стал ещё больше отдаляться от родных и находить утешение на улице, в дворовых компаниях, алкоголе и наркотиках. Насколько я знаю, Мороз никому, кроме меня, об этом не рассказывал. Он стыдился того, что его прадед был священником, и, в тоже время, у него была какая-то гордость за него.

Поведав свою тайну, Мороз взял с меня клятву, что я буду молчать. Разумеется, я молчал, как рыба.

За давностью лет и, как я думаю, смертью самого Мороза, я нарушаю данное ему слово, чтобы всё встало на свои места. Чтобы ты, Дима, понял, почему я столь злобно оскорбил тебя — священника — у «нулевого километра».

Мороз по своей незрелости или глупости считал, что он перенял дух своего прадеда и теперь может служить Богу или дьяволу или абсолюту. В его голове все было спутано: готы, вампиры и православные обряды. Всё было в одной куче. Он неспроста доверился мне, потому что я умел держать язык за зубами и хранить тайны. Частые периоды морозовской депрессии происходили от его душевных колебаний. В такие дни он ходил сумрачным, вынашивая какой-то замысел. Я видел это.

Однажды Мороз предложил мне поехать в Ивантеевку — подмосковное село, где когда-то служил его прадед. Там, по его сведениям, стояла полуразвалившаяся церковь Космы и Дамиана. Он вразумительно не отвечал, что он там собирается делать.

Мороз объяснял, что это просто обычное готическое приключение, тем более, что рядом с храмом находится старое заброшенное кладбище. Однако он запретил кому-либо говорить о нашем замысле, объясняя такую таинственность тем, что он не хочет, чтобы кто-нибудь из нашей компании узнал про расстрел прадеда.

В субботу утром мы пришли на вокзал и купили билеты на электричку. Ехать нужно было около полутора часов. Мы затарились всем необходимым. В рюкзаке у меня лежали бутерброды, спички, свитер, палатка, большой термос с чаем, бутылка водки и еще куча разных полезных мелочей. У Мороза рюкзак был еще больше. Стояло на удивление жаркое лето и мы парились в электричке, изнывая от духоты.

Наконец приехали на нужную станцию и купили билет на автобус до Ивантеевки. Добравшись до села, мы нашли небольшой свежепобеленный храм. Это был действующий храм великомученицы Варвары, нам нужна была другая церковь. Стали спрашивать местных, где здесь находится полуразрушенная церковь Космы и Дамиана. Одна старушка указала на лесок в километре от Ивантеевки:

— Там, за старыми холмами, разбитая такая дорога у опушки, грязная больно уж. Дальше увидите кладбище. На этом кладбище церква. Поросло там все можжевельником. Только вот не ходили бы вы, ребята, туда. Нехорошее это место.

Мороз только сжал губы. Он ничего не ответил старушке, лишь поблагодарил и быстро зашагал в указанном направлении. Я еле поспевал за ним.

Перед самым леском Мороз вдруг затормозил:

— Давай, Миша, подкрепимся, что ли? Доставай, похаваем!

Я перевел дух, положил рюкзак на землю и вытащил несколько бутербродов, сваренные яйца, а так же огурцы с помидорами и соль в пакетике. У Мороза оказался почти такой же набор. Мы сели в тень у большого одинокого дерева, которое гордо обособилось от лесных братьев. На свежем воздухе еда казалась гораздо вкуснее, чем дома, — и мы принялись уплетать за обе щеки.

— Как ты думаешь, Миш, мой прадед был хорошим священником?

Этот вопрос застал меня врасплох. Мороз был по убеждению, как и все готы, больше дьяволопоклонник, чем поклонник Бога. Хотя главной «религиозной» эмоцией готов была темная романтика. В отличие от сатанистов, готы не стремились к убийствам и прочим ужасам. Они больше играли в вампиров и прочую нечисть, будучи в душе романтиками. И я не знал, что Мороз вкладывает в понятие «хороший священник». Я долго жевал пищу, как будто следовал рекомендациям диетологов, и ответил ему так:

— Если коммунисты его расстреляли, значит, он был очень хорошим священником. А почему тебя этот вопрос так волнует? Я, например, даже не знаю как звали моих прадедов. Ни одного из четырех…

— Сам не знаю, почему. — Мороз налил мне и себе по чашке дымящегося кофе. — Это ведь так необычно, что прадед был расстрелян комуняками, что он был священником и служил здесь. Ты только представь, — он здесь молился, отпевал и что там еще священники делают…

— Крестил. — Щегольнул я своими познаниями.

— Да, крестил.

— Да, это необычно. У меня все гораздо проще — родители, простые работяги, правда, батя, как ты знаешь подфарцовывает. Деды и бабушки, насколько мне известно, тоже из крестьян. Прадеды, наверное, тоже в земле копались. Батя у меня вообще косопузый — рязанские корни…

— Подумать только! — Мороз перебил, потому как, похоже, совершенно меня не слушал. — Он когда-то служил здесь. — Мороз покраснел от гордости за своего прадеда. — Знаешь, мне иногда кажется, что я со своим прадедом как-то связан…

Мне оставалось только понимающе кивнуть ему в ответ. Тогда я не принял всерьез его слова. Мне они казались очередной готической бредятиной, столь притягательной для молодых, неокрепших умов. Кладбище, заброшенная церковь, расстрелянный коммунистами прадед-священник — все это было очень романтичным.

Мороз замолчал и пристально посмотрел на меня. — Предлагаю, Миша, подождать до вечера, часов до шести. А потом пойдем в церковь и переночуем там. Ты как, согласен?

Я согласился, так как Мороз был для меня безусловным лидером, которому я всегда и во всем доверял.

Наступил вечер. Мы допили чай с бутербродами, оставив немного еды на утро.

Затем пошли по старой разбитой дороге, как нам сказала бабка. Скоро показалась красная полуразрушенная церковь. Рядом с ней действительно было старое кладбище. Виднелись несколько больших надгробных плит. На одной из обваленных плит мы прочитали:

— Фаддей Голицын. 1829–1878. Ктитор. Его пожертвованиями и воздвигнут храм святых мучеников Космы и Дамиана в лето 1878 года. Завещал похоронить себя здесь, чтобы вечно молились за упокой его души.

— Вечно молились, ха-ха. Не угадал Голицын. Смотри, — Мороз указал на плиту, — этот Фаддей построил храм перед самой смертью. Интересно, он знал моего прадеда или нет?

— А ты знаешь дату или хотя бы год, когда его расстреляли?

— Нет. — Мы еще немного побродили по кладбищу и подошли к руинам самой церкви. Храм был небольшим, высотой с двухэтажный дом, лишь колокольня выпирала чуть выше. Одна красная кирпичная стена была разрушена наполовину, остальные стены и крыша вроде бы были в порядке. Храм напоминал чем-то выброшенный на берег корабль. У него были колокольня и купол. Правда, куполом его можно было назвать с натяжкой — на нем не то что не было креста — он был без обшивки и напоминал разломанный хулиганами скворечник.

Мы осторожно вошли внутрь. В храме было темно, но свет проникал сквозь щели в крыше и разбитую стену. Внутри росла трава, и лежали несколько пустых бутылок из-под портвейна. Валялись окурки, пустые консервные банки и старые газеты. По всей видимости, деревенские алкаши облюбовали это место для своих попоек. Мы побродили по храму взад-вперед. Ничего романтичного — запустение и грязь. Ночевать здесь мне не больно-то хотелось. Я посмотрел на Мороза: он выглядел разочарованным и тщетно пытался скрыть свои чувства:

— Ну что ж, другого нечего было и ожидать, — бодро заявил Мороз, — ведь столько времени уже прошло, как этот храм закрыли.

— Будем здесь ночевать? — неуверенно спросил я. — Или разобьем палатку в поле?

— Знаешь, лучше разобьем палатку в поле. Здесь нам нечего делать. — Мороз присел на корточки и взял в руки обломок кирпича. — Странно, что и говорить. Прадеда расстреляли, могила этого Фаддея Голицына в запустении…

— Да, это точно, — я отмахивался от комаров, — очень странно.

Мне уже больше всего на свете хотелось поехать домой. Чего-чего, а комаров кормить я очень не любил. Мороз тоже выглядел крайне растерянным. Мы уже собрались выйти наружу, как услышали шум и мужские голоса рядом с церковью.

— Иди сюда, скорее же! — прошипел Мороз. Он схватил оба наших рюкзака и побежал к алтарю. Там, прислонившись к стене, лежали несколько деревянных щитов, за ними можно было спрятаться. — Быстрее, идиот! — Друг просто кричал шёпотом. Я быстро поспешил за ним, получив легкий подзатыльник за нерасторопность, и мы спрятались от чужих глаз и от греха подальше.

В щитах зияли две больших трещины, через которые можно было просматривать пространство храма и следить за происходящим.

А происходило следующее: в храм пролезли два мужика средних лет. У них были короткие стрижки и довольно мрачные физиономии. Один из мужиков, кавказской наружности, тревожно осмотрелся и прикрикнул на товарища:

— Давай быстрее, Босяк! Хватит уже телиться!

Босяк недовольно скривился, но ничего на это не ответил. Незнакомцы вошли в храм и внимательно огляделись. Минуты две они молчали и курили, затем сели на два деревянных ящика и достали из своих рюкзаков несколько бутылок портвейна и пару консервов для закуски. Мне стало понятно, откуда здесь лежат бутылки и другая грязь. Здесь был притон этих людей — Босяка и второго — крупного парня со злобным взглядом.

— А ты уверен, что дело выгорит, Ахмет? — спросил Босяк.

Ахмет язвительно посмотрел на Босяка:

— Тебе что, от моей уверенности станет лучше? Нет, конечно, не уверен. Да и вообще я пошел на это все только ради того, чтобы вновь очутиться за решеткой. Доволен, да?

Босяк раскупорил бутылку портвейна:

— Не цепляйся к словам. Я хотел сказать другое, сможем ли мы это всё сбыть?

Ахмет подождал, пока Босяк наполнит ему стакан. — Я сказал, что сможем. Зачем лишний раз спрашивать, да?

— Да ладно, проехали. Давай лучше выпьем! — Странные угрюмые незнакомцы выпили. Затем, чавкая как свиньи, они стали закусывать.

Мы с Морозом сидели за щитами, почти не дыша. Сердце колотилось от страха, что Ахмет с Босяком нас заметят. Мороз то и дело грозил мне кулаком, чтобы я не смел шевелиться.

Тем временем, гости выпили еще. Они оживились и стали разговаривать громче и смелее, стаканы наполнялись всё чаще. По разговору уже можно было понять, что они сильно пьяны. Я догадался, что эти люди — самые настоящие преступники. Они говорили на уголовном жаргоне, сдабривая свою колоритную речь отборнейшим матом. Ахмет хвалился, что он недавно обыграл кого-то в карты, Босяк с ностальгическими нотками в голосе рассказывал о своих первых грабежах, когда он ходил на дело со свинцовой перчаткой и кастетом. Постепенно становилось темно. Ахмет вытащил и зажег две парафиновые свечи. Обстановка была самая что ни на есть готическая — разрушенный храм, кладбище и два пьяных преступника.

Нам становилось все страшнее, ведь если бы они встретили нас на выходе из храма, они могли бы нас просто пропустить и ничего не сказать. Но теперь, когда они наговорили много о своих темных делах и выпили, наша участь, в случае обнаружения, могла бы быть очень печальной. Тем более, воры, похоже на то, недавно прокрутили какое-то дело. Босяк явно беспокоился, сумеют ли они сбыть некий «товар»…

— Не беспокойся, Босяк, у меня на вернисажах подвязки очень хорошие и в Москве и в Питере. Сработаем дело, а потом можно будет покутить. Давай-ка плесни мне еще винца.

— А все уже! — Босяк покачал пустой бутылкой. — Портвишок закончился.

— Да? Ну, так сгоняй в Ивантеевку за самогоном. — Ахмет достал из кармана несколько купюр. — Купи там еще у бабки какой-нибудь закусон. Сала, овощей с грядки.

— Ну, уж нет, Ахмет! — Тон Босяка был недовольный и обиженный.

— Что такое?!

— Пошли уж вместе в Ивантеевку. — После этих слов на минуту установилась тишина. Чувствовалось, что между двумя преступниками существовало какое-то напряжение, которое могло в любую минуту перерасти в конфликт. Босяк первый нарушил тишину:

— Я ведь не шестерка, чтобы тебе за пойлом бегать!

Ахмет рассмеялся:

— Да ты просто боишься, что я заберу клюкву и сбегу. Ведь так?

Босяк уклонился от прямого ответа:

— Да нет, говорю же тебе — не хочу один ходить за самогоном.

— Хорошо, хорошо… — примиряюще сказал Ахмет. — Пойдем вместе. Только нужно клюкву куда-нибудь схоронить, так, на всякий пожарный.

— Да вон! Положу за теми щитами в алтаре. Мы же недолго будем ходить? — Сердце мое сжалось от ужаса. Мороз был в таком же состоянии. Он выпучил глаза и сжал ладони в молитвенном жесте.

Босяк неторопливо, пьяными шаркающими шагами, подошел к щитам. Он стоял буквально в метре от нас. Мы слышали даже его недовольное бормотание и кряхтение. Затем, как в замедленной съемке, я увидел большую мускулистую руку с татуировкой в виде якоря, которая поставила прямо перед моим носом продуктовую сумку с какой-то доской. Сумка покачнулась и прислонилась к моим коленям. Босяк потрогал — не упадет ли, — и убрал руку.

— Ну, скоро ты там?!

Босяк вновь недовольно забормотал про себя, а вслух ответил:

— Сейчас! Просто задвину клюквину подальше!

Я понял, что рука Босяка, передвигающая сумку, наткнется на мое колено. А дальше…

— Да пойдем уже! — отозвался Ахмет. — Мы всего-то уходим на полчаса. Что ты телишься?!

Босяк пробормотал пару проклятий, но послушался Ахмета и направился к выходу. Я не верил выпавшему нам счастью. Ахмет задул свечи и чертыхнулся, зацепившись ногой за что-то. Бандиты, переругиваясь, пошли за самогоном, а мы, слушая их затихающий разговор, минуты две не могли прийти в себя.

Первым очнулся Мороз. Это произошло так — он толкнул меня в плечо и прошипел:

— Утекаем отсюда!

Я встал и прислонил сумку к стене. Выбравшись из-за щитов, я взял свой рюкзак. За мной проворно выполз Мороз. Он тяжело дышал:

— Все, уходим быстрее!

На наше счастье ночь была лунная и мы видели очертание разрушенной стены.

Казалось, что бандиты не ушли за самогоном, а спрятались у храма и, как только мы выйдем наружу, набросятся на нас. Но никто нас на улице не ждал. Старое кладбище освящалось половинкой светлой луны. Надгробье Фаддея Голицына блестело серебряным светом. Вначале мы пошли по направлению к Ивантеевке по той же самой дороге, по которой пришли сюда. Но потом решили пойти лесом, чтобы не встречаться с Босяком и Ахметом. Мы шли быстрым шагом, радуясь, что удалось сбежать незамеченными из храма.

— Подожди, Дима. — Мороз остановился и тронул меня за плечо. — А что было в той сумке, что поставил этот Босяк? Ты сидел ближе. Не увидел, что это было?

— Нет. Может быть, коробка была или доска какая-то. Я точно не понял.

— Вещь-то, наверное, ценная!

Я понял, куда Мороз клонит, но мне не хотелось и думать об этом.

— Наверняка краденая! Пойдем быстрее. Дойдем до края леска, поставим палатку — и спать!

— Подожди. Давай заберем сумку. Если они сами ее украли, то не будут заявлять в милицию. Не дрейфь, Миша.

— Нет, Мороз. Ты что! Эти жулики сейчас же вернутся, пьяные и злые. Что-то мне не хочется попадать к ним в лапы.

Я принялся отговаривать друга, но по блеску в его глазах понял, что это тщетно.

— Ты просто постоишь на стрёме. А в храм полезу я один.

От одной только мысли, что мне придется караулить Мороза от этих бандитов, у меня затряслись колени:

— Нет, ты как знаешь, а я пока что не совсем ума лишился…

Мороз злобно посмотрел на меня:

— Что ж, как хочешь, Миха, тогда я пойду сам. — Он развернулся и пошел к храму.

— Подожди, дурак! Поймают ведь. Что тогда делать будешь?

— Сам дурак. — Отозвался Мороз уже где-то далеко.

Тогда я тяжело вздохнул и побежал догонять приятеля. Мне ничего не оставалось делать, как согласиться покараулить, пока он не выкрадет сумку. Потому что если его поймают бандиты, я себе никогда этого не прощу, а если он удачно выкрадет сумку, то вся слава достанется ему. И он будет всю жизнь упрекать меня в трусости.

Договорились, что когда я услышу приближение преступников, сразу кидаю камень в стену храма. Мороз был проворным малым, поэтому он должен был успеть выскочить наружу. Рюкзаки мы оставили в стороне от храма, чтобы ничто нас не отягощало в случае бегства.

Мороз решительно направился в храм, а я присел на корточки рядом с кладбищем, четко вслушиваясь в ночную тишину. Мне было страшно, но Мороз должен управиться быстро.

Минуты через две я почувствовал, как переменился ветер. В его порывах я расслышал обрывки разговора. Сюда шли Босяк с Ахметом! Я живо бросил камень, но переборщил с силой броска — камень с шумом ударился о стену храма. Бандиты наверняка услышали это. Утешало только, что Мороз тоже непременно должен был услышать удар и что у него есть время, чтобы ускользнуть от бандитов. У меня времени было гораздо меньше, поэтому я, стараясь не шуметь, сиганул в сторону леска, где лежали наши вещи. Отбежав от тропинки метров пятьдесят, я пригнулся и быстро пошел, задевая землю рукой. Комаров было много, но они меня нисколько не беспокоили, гораздо больше меня обеспокоило то, что Мороза еще не было у рюкзаков, хотя ему, по идее, было до них ближе, чем мне. Я лег на землю и прислушался — до храма было метров двести. Сначала я не слышал ничего кроме стука собственного сердца.

Но через минуту я услышал озлобленные голоса Ахмета и Босяка. Вглядевшись в полумрак, в котором, благодаря луне, можно было разглядеть очертания храма и кладбища, а также просматривать поле и лесок, я увидел Мороза. Он мчал в моем направлении на всех парах, держа в руках сумку.

И тут же я увидел бегущего следом Босяка. Бандит грязно матерился и изо всех сил мчался за моим другом.

За какие-то секунды Мороз добежал до меня и наших вещей:

— Бежим! — Я схватил было рюкзаки, но Мороз скомандовал: — Оставь это! Бежим! — Мы рванули в лесок. Позади был слышен рык то и дело падающего Босяка. Он грозил нам смертью, если мы не бросим сумку. Я украдкой смотрел на бегущего рядом Мороза и понял, что отдавать сумку он не собирается.

Мы вбежали в лесок. Наши ночные прогулки по кладбищам здорово помогли нам: глаза хорошо видели в темноте, а ноги успешно обходили самые коварные препятствия.

Мы бежали очень долго, почти до самой Ивантеевки, обойдя ее с другого края. До станции было идти еще около шести километров, и мы решили пройти вдоль дороги по лесу, чтобы нас никто не заметил.

Как только мы остановились, Мороз вытащил из сумки икону среднего размера. По внешнему виду эта икона была очень древней. На ней была изображена Божия Матерь с Младенцем. Икона лежала в мягком бархатистом чехле, вероятно, для того, чтобы избежать порчи. Мороз любовно погладил доску:

— Смотри, Миха, дорогая ведь вещица.

— Ага! — Я тяжело дышал и смотрел по сторонам. — Наверняка краденая! Ты думаешь, мы сможем ее продать?

— А почему нет, сможем, наверное, если захотим! А, может быть, и не нужно её продавать. — Мороз рассмеялся. — Интересно эти недоумки нашли наши рюкзаки?

— Скорее всего, нашли. Что-то у меня нет желания к ним возвращаться.

— Ха! У меня лично ничего особо ценного там не было. Еда только. Пусть жрут. Будет им хоть чем закусить самогон…

— Ой-ю! — Я стукнул ладошкой себя по лбу, как будто хотел убить комара. — Всё, бляха муха, это конец! Вот это я попал! Ой-ой-ой!

— Что?! — встревожился Мороз.

— Дневник!

— Какой дневник?

Я почти плюхнулся на землю и закрыл лицо руками. На этой неделе я получил целых две двойки, по алгебре и поведению. Родители никогда на меня не давили, но очень переживали, что я стал себя безобразно вести и плохо учиться. Они уже жалели, что переехали в Кузьминки, и хотели переехать куда-нибудь еще, только бы мне было хорошо. Именно из-за того, чтобы не подталкивать родителей на такой шаг, я и взял с собой в поездку школьный дневник: чтобы мать не смогла обнаружить в нем двойки. Мать-то их теперь не обнаружит. Зато, скорее всего, их уже обнаружили Ахмет с Босяком. Я сказал об этом Морозу.

Тот почесал лоб:

— Да, ты прав. Влипли мы серьёзно! Теперь они знают, где ты учишься и как тебя зовут.

— Давай отнесем икону к рюкзакам, покричим издалека и положим сумку на видное место. Давай, а?!

— Ой, да не ной ты! — Мороз недовольно нахмурился. — Если икона краденая, то они предпочтут залечь на дно. Не будут они со школьниками связываться. Да и потом — лиц они наших не видели.

— Зато у них есть мой дневник, Мороз! Ведь я же свидетель! Ты что, фильмы не смотришь?! Свидетелей принято убивать! Прошу тебя — давай отнесем её, пусть они подавятся…

— Нет! — отрезал Мороз. — Хватит уже ныть! Они не посмеют искать тебя, потому что побоятся.

— А если нет?

— А если тебя сейчас машина сшибет?! Говорю же тебе, не бойся. В лицо они тебя все равно не знают и адрес твой не знают. Ты же слышал, какими словами они выражались — это ж гопники какие-то полутупые! И алкаши! А если они и появятся около твоей школы, тогда сразу вызываем милицию — и дело с концом!

Мороз убедил меня, и мы пошли к станции по лесу. Уехали самой ранней электричкой вместе с толпой народа, собирающегося в Москву. Мороз следил, чтобы я не вел себя подозрительно и не крутил головой. У меня это получалось не очень хорошо. Мне повсюду мерещились Босяк и Ахмет.

Конечно, Мороз решил, что икона до поры до времени останется у него, пока все не прояснится. Мне ничего не оставалось, как поддержать друга. Недели две после нашего приключения я просыпался по ночам в страхе. Но никто за мной не приходил. Так что я постепенно успокоился и благополучно забыл про наше путешествие.

А Мороз с того дня стал больше сидеть дома, чем гулять с нами, и забыл про всю готическую мистику. Он обложился специализированной литературой об иконах и храмах. Я лишь диву давался, откуда он её берет. Мороз объяснял мне свое поведение тем, что он хочет узнать, что это за икона и сколько денег можно за нее получить. Но я видел, что он на деле просто загорелся изучением церковной культуры…

Наступила зима. Однажды я пришел к Морозу в гости, и между нами состоялась неприятная беседа. Я уже не боялся бандитов и считал, что нам нужно продать икону, а Мороз оспаривал меня, потому что хотел, чтобы она осталась у него. Тогда я напомнил ему, что это наша общая добыча и что я рисковал за эту икону, куда больше чем он. Мороз, к тому же, замешкался тогда в храме, хотя слышал, как мой камень ударился о стену. Он оправдывался тем, что долго шарил руками за щитами…

— Долго не долго, а мы потеряли свои рюкзаки — и в руки реальных бандитов попал мой дневник! Поэтому украденная с таким риском икона — наша общая собственность, и ты не имеешь право забрать ее себе.

Морозу не понравились мои рассуждения, но я стоял намертво, и ему пришлось уступить. Затем он вытащил из-под своей кровати ящик, где лежала икона, книги по церковному искусству и еще какой-то альбом.

В этом альбоме было несколько газетных вырезок:

— На вот, читай тут. — Мороз ткнул пальцем в небольшую заметку из «МК».

Я стал читать, бормоча себе под нос:

— В ночь на такое-то число из храма Великомученицы Екатерины села Сивое были украдены несколько ценных икон. Воры обесточили сигнализацию и распилили решетку на окне. Ими было похищено несколько икон, в том числе и ценная икона «Споручница грешных» середины восемнадцатого века, которую завещал храму один прихожанин. Настоятель храма о. Артемий просит святотатцев одуматься и возвратить иконы храму, чтобы их не постиг гнев Божий… Ого! Так это что — наша икона «Споручница грешных»?

— Да, Миша, это она. Знаешь что? — сказал Мороз, когда я прочел заметку.

— Что?

— Я думаю, что следует вернуть эту икону храму. — Посмотрев на мое посеревшее лицо, Мороз примирительно добавил: — Вообще-то как хочешь, можем и продать. Только я думаю, что это плохая идея.

— Почему же?

— Да потому, что икона-то ценная, а мы не знаем, где ее купят. Если будем соваться везде вслепую, то нас могут посадить за кражу или за продажу краденых вещей. К тому же… — Мороз кашлянул в кулак. — Это будет плохо для памяти моего прадеда. Смотри сам. Но если мы отдадим икону храму, про нас напишут в газетах. И бандиты тогда уж точно не будут за тобой охотиться…

Полузабытый страх при воспоминании о бандитах вновь взволновал сердце. Я подумал, что в принципе не такая уж и плохая идея — вернуть икону храму. Честно говоря, я настаивал на продаже иконы только потому, что Мороз выказывал явное желание оставить ее себе. Это было бы нечестно по отношению ко мне. А так — перспектива сбывать краденые вещи мне мало улыбалась. Я тоже не был дураком и прекрасно представлял себе, с какими сложностями можно столкнуться при продаже этой святыни. Поэтому, поколебавшись для проформы, я согласился с другом:

— Хорошо! Давай сделаем так — вернем ее храму.

— Ура! — Мороз притворно обрадовался, КЗ.К будто судьба иконы зависела от меня.

После этого решения у меня будто от сердца отлегло. Единственное, что мне в этом всем не нравилось, то что Мороз скрыл эту заметку от меня, хотя газета вышла уже два месяца назад. Но я решил не выказывать своего недовольства. — Ты уже узнал, где оно есть-то — это село Сивое?

— Да, конечно. Представляешь, оно находится всего километрах в пяти от Ивантеевки.

— Так близко? — Перспектива возвращения на места старой боевой славы не слишком-то меня радовала, но опять же я решил не показывать вида.

— Да. И, между прочим, выходить нам на той же станции…

Мы договорились поехать в следующий же выходной. Ранним утром мы отправились на вокзал и купили билеты на электричку. В вагоне мы почти не разговаривали. Мороз поставил свой новый спортивный рюкзак с иконой рядом с собой и положил на него руку. Ему явно не хотелось расставаться с иконой. Доехав до станции, мы пошли на остановку. Декабрь в этом году выдался на удивление теплый и первый снег растаял. Остались лишь белые промерзлые островки грязного льда.

Мороз обратил моё внимание, что с одной остановки идут автобусы и на Сивое, и на Ивантеевку. Первый подъехал ПАЗик на Ивантеевку. И тут в глазах Мороза вспыхнула озорная искра. Он быстро забрался в автобус:

— Поехали, Миха, скатаем туда-обратно.

Я тяжело вздохнул. Отговаривать Мороза от поездки было занятием нелепым. Если бы я отказался ехать с ним, он бы потом меня буквально съел, обвиняя в трусости.

Автобус быстро домчал нас до села. Простой сельский пейзаж казался мне крайне неприятным, а сама Ивантеевка представлялась притоном ужасных злобных преступников, которые только и ждут, чтобы поймать меня. Я изо всех сил старался, чтобы Мороз не заподозрил меня в трусости.

Мы пошли по той же самой дороге, что когда-то указала нам старушка. Мороз казался веселым и шутил напропалую, но мне было не до шуток.

Мы дошли до кладбища, и присели на корточки у надгробья Фаддею Голицыну:

— Помнишь, как мы удирали от этих бандитов? Этот Босяк несколько раз грохнулся здесь.

Осмотревшись по сторонам, я понял, что никого здесь поблизости нет, и улыбнулся:

— Да уж, Мороз. Интересно, где сейчас наши рюкзачки?

— Пойдем — посмотрим. Могу поспорить, что они уже у какой-нибудь ивантеевской бабки, которая выменяла их на пару бутылей самогона.

Мы дошли до места, где когда-то оставили свою поклажу. Как и требовалось доказать, там ничего не было. Мы постояли немного на этом месте и попинали сухие кочки. Ветер гонял по полю пожухлую листву. Было холодно из-за ветра, да и солнце совершенно не грело.

Мороз улыбнулся:

— Ну что, давай зайдем в храм?

Я хмыкнул:

— Давай.

Мы вошли в храм Космы и Дамиана. На полу лежали бутылки из-под портвейна и водки. Я пнул ногой пустую бутылку:

— Ха-ха-ха, Мороз, посмотри! Это вроде бы моя бутылка, которую я в тот день захватил с собой. Ахмет с Босяком, должно быть, с горя её выпили.

Мороз посмеялся вместе со мной. Было видно, что с того самого дня здесь никто не гужевался. Очевидно, что Мороз был прав — бандиты испугались и залегли на дно. Мороз отлепил от пола огрызок парафиновой свечи и швырнул его в угол:

— Ну что, пойдем посмотрим наше укрытие? — Мы осторожно подошли к алтарю. Щиты стояли на том же самом месте. — Ты только представь, если бы этот Босяк нащупал бы твою ногу!

— Ага. — Я заглянул за щиты и обомлел. — Что за…

— Что?!

Медленно присев на корточки, я подобрал с пола свой дневник. Я узнал его по коричневой кожаной обложке с надписью «десятый класс». Крыша храма не пропускала дождь, поэтому дневник хорошо сохранился. Я показал дневник Морозу:

— На-ка, полюбуйся!

Увидев мою находку, Мороз неуверенно улыбнулся. Он не знал, что ему следует делать — шутить по этому поводу или быть серьёзным. — Чего это они сюда твой дневник положили? Чудно это как то. Ты посмотри, может нам Босяк пять поставил за удачную кражу или…

— Да подожди ты! — Я уже не слушал Мороза. Мне стало очень и очень страшно. Вообще я был и остаюсь человеком весьма боязливым и пытаюсь все время это скрыть за дешевой бравадой. А в тот момент я был испуган и ошеломлен настолько, что вместо страха меня охватила злость:

— Что это они сюда положили дневник?! — Я быстро открыл его и стал просматривать. Оценки, замечания, трояки, двойки… На беглый взгляд, здесь не было ничего постороннего. Я уже собирался расслабиться, как заметил на последней чистой странице инородную запись. Мороз был прав по поводу оценки. Кто-то вывел красивым каллиграфическим почерком:

— Пять за кражу! Двойка за ум! Михаил, если ты читаешь свой дневник, то лучше бы ты вернул то, что взял. Ты меня здорово разозлил, Михаил. Я знаю, где ты учишься, Михаил. Я узнаю, где ты живешь, Михаил. Верни мне доску, или умрешь.

Последнее предложение: «Верни мне доску, или умрешь», — врезалось в мозг. Мороз с тревогой и ухмылкой наблюдающий за мной, вырвал из моих рук дневник:

— Дай сюда! — Изучив запись, он презрительно хмыкнул. — Не бери в голову. Это у них называется взять на понт.

Я злобно посмотрел на Мороза:

— Это ведь все из-за тебя!

— Что?!

— Зачем мы опять сюда пришли?! Приключений захотелось, придурок?!

— Эй, не гони волну! — Мороз сжал кулаки. Но было уже поздно — я набросился на него и схватил за волосы. Мороз, похоже, не ожидал от меня такой агрессии. Мы стали драться по-настоящему, на кулаках. Хотя Мороз гораздо превосходил меня физически, я дрался лучше, чем он. Мы катались по полу церкви довольно долгое время, пока у обоих не кончились силы. Мороз, тяжело дыша, толкнул меня в плечо:

— Хорош, Миха, что ты взбесился! Хватит уже!

Я тоже дышал тяжело. Отряхивая грязь с одежды, я продолжал возмущаться:

— Вечно ты лезешь везде и меня с собой тянешь! А мне, между прочим, это не нужно вовсе. Ты же видел, кто эти люди?! Почему ты лезешь на рожон, а отдуваюсь я?!

— Ладно-ладно, успокойся. Нам еще ехать в Сивое отдавать икону. — Я неодобрительно посмотрел на приятеля. С ним невозможно было ничего поделать. Уговаривай его по-хорошему, или дерись — итог один. Мороз всегда будет поступать по-своему.

Мы отдышались:

— Мороз, ты неисправим.

Мороз рассмеялся:

— Пойдем, Миха! Ну, ты бешеный, набросился на меня…

Мы пошли в Ивантеевку. До самого села мы почти не разговаривали.

Церковь великомученицы Екатерины оказалась небольшим, но красивым храмом. Свежая побелка блестела на солнце. Мы приехали в Сивое часам к двенадцати. Возле храма стояло несколько потертых иномарок. Как раз в тот момент, когда мы подошли к храму, начался крестный ход.

Крупный седобородый священник махал кадилом. Нестройное пение прихожан и батюшки почему-то начало меня смешить. Мороз раздраженно толкнул меня в бок:

— Чего ржешь?! Тихо ты, не позорься.

Мы вклинились в хвост процессии. Обойдя вокруг три раза, вошли в храм. Внутри было чисто. Красивый деревянный иконостас был совершенно новым. В храме даже еще не успел выветриться запах свежей древесины. Справа на солее за большим высоким аналоем стояли три старушки и пели дребезжащими голосами. Батюшка благословил всех крестом и начал проповедь. В своей проповеди он говорил, что люди нынче не ходят в храмы, что таких людей ожидает кара после физической смерти. А тех, кто вместо просмотра телесериалов ходит на вечерние богослужения, — ожидает награда на небесах. Старушки слушали батюшку с невозмутимым видом. Также в храме было несколько мужчин средних лет, которые, по всей видимости, приехали из Москвы. Они во время крестного хода пытались подпевать бабушкам, которые были отнюдь не рады такой помощи.

Когда проповедь закончилась, все стали подходить к священнику и целовать крест. Мы с Морозом подошли последними:

— Батюшка, можно с вами поговорить? Это очень важно.

Священник с любопытством поглядел сначала на наши ссадины, а потом перевел взгляд на сумку:

— Что ж, если очень важно, тогда давайте поговорим. Сейчас я разоблачусь, а вы пока посидите вон на той скамейке. — Он указал на скамейку рядом.

Мы сели на указанное батюшкой место и стали ждать когда он выйдет из алтаря. Через две минуты к нам подошла глухая бабка и стала выпроваживать нас из храма.

— Петровна! Это ко мне! — послышался голос из алтаря.

— Ась?!

— Ко мне говорю, пришли!

А, хорошо! — старушка обернулась к нам. — Вы отца Артемия дожидаетесь? — Морщинистое лицо Петровны расплылось в улыбке. — Что же вы сразу мне этого не сказали?

Я хотел было ответить, что нас никто не спрашивал, что мы здесь делаем, как из алтаря вышел батюшка в сером подряснике. Он отдал Петровне несколько распоряжений по храму, а сам подошел к нам и сел рядом:

— Ну, что, хлопцы! Как ваше ничего? Подрались, что ли? Эх вы, забияки! — Батюшка выглядел довольным и веселым. — Ну, давайте быстрее, что вы хотели? — Он посмотрел на часы и зевнул. — А то я уже устал.

Мороз, предвкушая эффект, достал из сумки бархатный чехольчик и вынул икону. — Вот, батюшка, Матерь Божия к вам возвращается.

Отец Артемий застыл с широко раскрытыми глазами. Мороза его реакция немного напугала. Он, видимо, ожидал, что батюшка всплеснет руками и пустится в пляс от радости, но этого не произошло.

Батюшка грозно нахмурился:

— Откуда вы ее взяли?! Где остальные?!

— Нигде. То есть, мы не знаем.

— Как это не знаете?! Говорите правду и не вздумайте юлить!

Тогда Мороз, опуская некоторые детали, рассказал нашу историю. Батюшка вначале выглядел очень напряженным, но постепенно расслабился и опять стал довольным:

— Вот уж не думал, что журналисты могут, чем-то помочь. Что ж вы, сорванцы, сразу-то же не обратились в милицию? Как вы говорите их зовут Ахмет, Босяк? Урки какие-то, беспредельщики. Антихристы! Этих святотатцев посадить мало. — Отец Артемий бережно погладил ладонью икону. — Они не только перепилили решетки и забрали ценные иконы, они забрали с жертвенника позолоченный потир, который мне Тимофей Иванович на Пасху подарил! Ладно, ребята, так вы говорите, что база злодеев была в старом храме Космы и Дамиана на Ивантеевском кладбище?

— Ну не знаем, база или нет. Но они там пили портвейн.

— Бутылки хоть остались, или что-нибудь другое от попоек?

Мороз пожал плечами. — Да вроде бы лежали бутылки.

— Значит, возможно, на них остались отпечатки пальцев. Хорошо! Пойдемте в дом! Я вызову милицию, приедет следователь, возможно, вы поедете с ним в отделение и там все расскажете.

— Нет, батюшка, мы так не договаривались, — Мороз покачал головой. — Мы свидетелями не собираемся быть. Икону мы вам принесли, а теперь поедем домой.

Батюшка вспылил:

— Ну, уж нет, дорогие мои. Так дело не пойдет. Вы единственные, кто видел этих мерзавцев и кто может их опознать, так что никаких «нет»!

Мороз уперся:

— Никого опознавать я не буду. Знали бы, что вы так поступите, батюшка, не отдали вам икону.

— Да?! — Отец Артемий совсем рассердился. — А кто его знает, может быть, ты и украл? Просто продать не сумел, да и совесть заиграла, вот и решил вернуть икону. — Глядя на поникшего Мороза батюшка смягчился. — Я-то понимаю, что это не так, но… Ребята, давайте не глупить. Произошло преступление, по факту кражи заведено уголовное дело, которое ведет следователь! Вы же не глупые ребята. Неужели хотите попасть под статью «сокрытие преступления»?

— Ну, знаете! Мы еще и преступники. — Мороз насупился. Но ему нечего было сказать в ответ. За свое благородство пришлось расплачиваться. Впрочем, не сам ли Мороз хотел попасть в газеты?

Отец Артемий провел нас в трапезную, проще говоря, на кухню, и благословил Петровну покормить нас, чем Бог послал, а сам ушел в свой кабинет. Мы как раз управились с супом и со вторым, как в Сивое приехал следователь — немолодой мужичок с щеточкой усов под широким носом и острым колючим взглядом. Пока мы допивали компот, он ковырялся в своей «шестёрке» во дворе храма. Батюшка проводил нас до самых дверей автомобиля, он поинтересовался, крещены ли мы в Православии и причащались ли когда-нибудь? Я с удивлением узнал, что Мороз крещен, и крещен, по всей видимости, совсем недавно, уже после нашего приключения. Он почему то мне и об этом не сказал.

Батюшка подарил нам по серебряному крестику, сказав, что привез их из Иерусалима. Затем сердечно поблагодарил нас за возврат иконы и просил бывать у него, заверив, что мы всегда желанные гости. Следователь наблюдал за этими сантиментами, с отстраненным видом крутя в руке ключи от машины. В машине он тоже был скуп на слова и не задавал никаких вопросов.

В отделе с нами обращались не очень вежливо. Подозрительный следователь интересовался, почему мы, украв икону у воров, сразу же не обратились в органы, почему вернули ее храму только спустя три месяца?

Мороз выкручивался. Где-то недоговаривал, а где-то и врал. Я старался пассивно поддакивать и соглашался со всем, что плёл Мороз. Хотя и не понимал, зачем ему всё это надо. Следователь — матерый опытный сыскарь, — заподозрил неладное. Дневник с припиской, оставленной Ахметом или Босяком, следователь внимательно изучил и положил в целлофановый пакет. Все это время мы терпеливо ждали. Затем он подробно расспрашивал Мороза, какими именно словами Босяк нам угрожал. Наконец дал нам копию протокола и велел подписать:

— С моих слов записано: верно, мною прочитано.

Когда официальная процедура была завершена, следователь усмехнулся:

— А теперь скажите, с какого такого перепугу вы попёрлись в этот храм ночью? Что вы там забыли?!

…Михаил рассказывал более двух часов. Когда он описывал эту сцену в милиции, раздался стук в дверь. Три коротких и два длинных удара. Это явно был какой-то шифр.

— Инара! — радостно сказал Миша, — пойду открою. Ты не торопишься, отец Дмитрий? Нет-нет, я тебя не выпроваживаю — наоборот, хотелось бы, чтобы ты выслушал всё до конца.

Я хотел было ответить, что тороплюсь, но почему-то дал отрицательный ответ. Может быть, потому что, судя по его настроению, он очень не хотел, чтобы я уходил.