Глава 1. Лудони

…В Лудонях сворачиваю с оживленной федеральной трассы Петербург — Псков — Киев на Порхов и тотчас попадаю в иной мир. Здесь-то и начинается настоящая Псковская земля. Много лет тому назад, осенью, мы миновали Лудони поздним вечером и, съехав с освещенного шоссе, остановились на какое-то время передохнуть у обочины. В тишине перед нами расстилалась уходящая вниз чернильно-темная, без единого огонька, равнина. С этого «берега» у околицы Лудоней нам и предстояло «погрузиться» во мрак обширной низины. Я точно знал, что и до, и после Порхова, на сотню верст вокруг, до самой конечной точки путешествия — нашей деревни Большое Кивалово, не будет ни бензоколонок, ни автомастерских, ни магазинов, ни больниц, ни уличных фонарей во всех деревнях, кроме одной. Нас ждет плохая, и даже отвратительная, дорога, через пять километров снизится до крошечной точки роуминг, и, кажется, навсегда замолкнет мобильный телефон (радио уже давным-давно шипит, как сковорода), но при этом на душе царили полное спокойствие и безмятежность. В это время на юге страны шла чеченская война, гремели взрывы в городах, мегаполисы жили своей лихорадочной, суетной жизнью, а здесь стояла умиротворяющая душу тишина. Словом, как у Некрасова:

В багажнике — канистра с бензином, два запасных колеса, бутылка водки и трос на всякий случай… а что еще нужно, чтобы «переплыть» за несколько часов эту равнину?

Впрочем, равнина эта, погруженная в вечерний сумрак осенней ночи, не была ни мертвой, ни пустой. Под покровом осенней тьмы кипела жизнь, здесь разворачивалась тысячелетняя история, память о прошлом зацепилась за извивы дорог и рек, прижилась в названиях деревень и городков, здесь происходили удивительные, загадочные, страшные, забавные истории, которые так хорошо рассказывать спутнику, чтобы не заснуть под ровный гул мотора и шорох шин… И пусть он не спрашивает меня, откуда я узнал об этом, в какой такой летописи вычитал. Уже то, что я рассказываю, является информацией не менее достоверной, чем взятое из средневековой летописи или из научной монографии со сносками на те же легендарные источники. И вообще, как писал еще отец русской истории Василий Татищев, «не возбраняется выдумать некое происшествие, прибавить мелкое обстоятельство, безусловно к чести своего Отечества служащее». Итак, вооружившись тремя основными тезисами русской философии: «Ничего. Все равно. Как-нибудь», нырнем во тьму веков…

Слева от дороги у Лудоней на сотни квадратных километров (площадью с пол-Люксембурга), раскинулось болото — Перегребская Гладь. Это настоящая топь, место страшное, непролазное, словом, не перейти его, не переехать, не пере…

Тут сделаю небольшое топонимическое отступление. Известно, что в делах политического сыска XVIII века эвфемизмом «грести» заменяли известный глагол, обозначающий предполагаемую (или желаемую) половую близость подследственного с императрицей. Будущий преступник объявлял окружающим об этом громко, прилюдно, и тотчас его хватали и, как тогда писали, «вкидывали» в тюрьму, носившую столь же выразительное название «беда» (отсюда и выражение «попасть в беду»). После чего обвиняемого волочили в «пытошную» или застенок. Подлинное непристойное слово канцеляристы записывали во время следствия на отдельной бумажке, но затем данный срамной документ уничтожали. В приговоре же «причинное слово» (то есть ставшее причиной сыска) заменяли указанным эвфемизмом с прибавкой: «…молвил то по-соромски прямо». В старинных бумагах проглядывает даже некая градация эвфемизмов. За слова, обозначенные эвфемизмами «греб», «прогреб», «перегреб» (например, «государыню-де вашу греб, и молвил он то по-соромски прямо»), наказание полагалось по тем временам достаточно гуманное — преступнику лишь урезали язык, били кнутом и ссылали в Нерчинск. Смертная же казнь ждала того срамника, который использовал применительно к имени государыни неизвестный нам квазиглагол, укрытый эвфемизмом «расперегреб» [5] . Думаю, что после этого отступления истинное значение названия болота у Лудоней становится понятно даже самому целомудренному читателю.

Стоит ли и говорить, что в этом «северном Люксембурге» множество совершенно неисследованных и таинственных мест, куда не ступала (или, может быть, не вступала?) нога человека, ступившая, как известно, даже на Эверест и Луну… Так, на протяжении веков каждое лето, в день солнцестояния, жители окрестных деревень слышали леденящий кровь трубный рев, идущий с небес, а вечерами видали над болотами слабые огненные сполохи. Как только раздавался этот страшный рев, все местные мужики тотчас падали как подкошенные там, где их застал сей небесный глас, они теряли силы, мучились смертельной тоской, плакали и лежали недвижимо, застигнутые нежданным несчастьем. Ученые теперь называют это редкое явление «недугом уладов», которым с незапамятных времен страдал древнейший народ мегалитов, живший в Восточной части Прибалтики. Родственникам несчастных приходилось тащить их домой за руки и за ноги или везти на лошадях. Примечательно, что на баб и ребятишек небесный вопль не действовал, поэтому мужчин несправедливо обвиняли в чрезмерном употреблении горячительных напитков. То, что среди мужиков, внезапно утративших силы в самые горячие сенокосные дни, действительно, во множестве попадались пьяные, грубо искажало истинную картину происходящего. В конце концов жители постепенно покинули эти опасные места, так что вокруг Перегребской Глади селений ныне не осталось.

Между тем из эпоса известна истинная причина «недуга уладов»: раз в году, в облаках, на невидимой с земли высоте, происходит битва (или, сказать попросту, драка) двух драконов за господство над описываемой местностью. Подобная гипотеза подтверждалась странными находками в близлежащих болотах. Там обнаруживали огромные, рваные и смердящие куски мяса с остатками грубой, похожей на змеиную, кожи. Ошметки этого самого Фафнера напоминали обломки американского самолета-шпиона «У-2», сбитого в середине прошлого века нашими доблестными ракетчиками, если бы не найденная в отдалении голова, похожая на голову чудовищного кузнечика с вытекшими глазами.

То, что драконы могли существовать в глубине Перегребской Глади и вызывать у человека horror draco, — факт вполне доказуемый. Теперь наука хоть и со скрипом, но признает, что у некоторых видов земноводных могли существовать (уже в историческую эпоху) не только крылья — кожные перепонки (подобные были у различных доисторических птерозавров, птеродактилей, птеранодонов и рамфоринхахов), но и особые железы, вырабатывающие горючий газ или жидкую (возможно — сероводородную) смесь. Упомянутая субстанция в момент особого раздражения животного вспыхивала из-за повышения температуры его тела. Сообщения о таких устрашающих небесных объектах часто попадаются в русских летописях. Так, в летописи 1091 года упомянуто, что во время охоты князя Всеволода «спаде превелик змей с небеси, ужаснулися все люди. И в то же время земля стукнула и это все слышали». Из летописи 1411 года известно, что к вечеру 8 декабря «пролетел по небу, дыша огнем, змей велик и зело страшен. Летел он от востока к западу и как заря светился. И зрили его князь Василий Михайлович и бояре, и люди по всем селам… и видели его одновременно». Наконец, уже в более поздние времена, в 1719 году, из Арзамаса пришло доношение комиссара Василия Штыкова, в котором сказано, что во время страшной бури «упал с неба змий, Божьим чудом опаленный, и смердил зело отвратно». Попытка доставить его в петербургскую Кунсткамеру не удалась — стояла жара, и труп чудища быстро разложился.

В наше время страшные крики прекратились (или, может быть, их уже некому слышать в глухих, пустынных местах?), и с летних безмятежных небес иной раз раздается только хлопок двигателя самолета, проходящего звуковой барьер… Но это явно не «У-2».

 

Глава 2. Щирск

Родовое гнездо древних новгородских бояр Щирских. Здесь они жили до начала погрома 1570 года, учиненного Иваном Грозным Великому Новгороду. После сурового Иванова «перебора людишек» Щирские, как и множество других родов — Шимских, Шелонских и пр., сгинули в дальней казанской ссылке. В дальнейшем здесь испоместили московского служилого человека, стольника князя Евтифея Долдомского, переведенного сюда по воле государя из Вологды. Среди многочисленных потомков Евтифея встречалось немало нормальных людей, но попадались и настоящие монстры, особенно в XVIII веке, в эпоху расцвета крепостного права. Множество страшных тайн сокрыто в щирской земле, а следы леденящих кровь преступлений канули в глубокие омуты местной речки Белки. Теперь, когда она заросла осокой и обмелела, здесь иногда находят ржавые «ножные железа», особого рода ошейники с длинными шипами, не позволявшие человеку ни лечь, ни прислониться к стене, а также диковинные железные шины для прижигания спины подвешенного на дыбу человека. На редкость дурную славу снискал в середине XVIII века отставной штаб-лекарь Ганнибал Ардалионович Долдомский. Его с позором отправили в отставку в 1754 году. Как сказано в именном указе Елизаветы Петровны, отставка последовала «за рыгание винным духом в присутствии особы Ея величества», а также за странные, извращенные издевательства над ягнятами. Поселившись в деревне, он выродился в истинного зверя, жестоко мучил своих дворовых, пытал их, нещадно бил палкой и езжалой плетью, перемежая избиение «волосяным тасканием» по всей усадьбе. Зимой доктор Ганнибал устраивал раздетым догола холопам «закалку» на морозе. Одному крестьянскому мальчику, как показало наряженное из Пскова следствие, он «переломал руки и ноги и, припав, искусал зубами его голову и явил ушное ядение». Похоже, что Долдомский был киндер-каннибалом. Известны десятки историй исчезновения крестьянских детей вблизи имения изувера. Чтобы привлечь детишек, доктор Ганнибал начал выращивать в своем имении сладкую заморскую клубнику, на которую он и подлавливал несчастных, а затем их же кровью поливал грядки. Да и теперь эти места славны именно сочной, будто впитавшей невинную кровь младенцев, клубникой. Вдоль дороги в белых эмалированных ведрах ее продают местные садоводы. Псковским властям, обеспокоенным страшными слухами, шедшими из Щирска, даже пришлось взять имение Долдомского в опеку, а самому помещику было рекомендовано — от имени гуманной государыни — выехать для лечения нервической болезни на воды в Баден-Баден. Позже, уже после смерти Ганнибала в 1805 году, принесшей местным жителям избавление от вечного страха за подрастающее юношество, помещичий дом сгорел. На его пепелище обнаружили большое количество черепов, в том числе и детских. Там же был найден какой-то необыкновенного вида «котел медной, небольшой, горелой» для собирания человеческой крови, что вызвало множество толков в обществе…

 

Глава 3. Хредино

Место знаменито в первую очередь не слишком давно, на нашей памяти, рухнувшей могучей каменной оградой местной церкви. Справедливости ради признаем, что она уже несколько лет стояла нетвердо, как здесь говорят, «горазд накренивши», и была по древнему русскому обычаю подперта парой бревен. Проезжие зубоскалы-дачники из Петербурга заключали пари — достоит ли дореволюционная ограда до миллениума или все ж таки не достоит. Шутки шутками, но дело, увы, обернулось трагедией. Речь пойдет о так называемом «явлении Черной Собаки из Хредино», прогремевшем на всю Россию и попавшем на телетайпы всех ведущих мировых агентств. По многочисленным свидетельствам очевидцев, дело происходило так: в вечерних сумерках на деревенской улице Хредино появился огромный, чуть ли не с лошадь, пес с горящими фиолетовыми, как газовая конфорка, глазами и сверкающей при свете луны шерстью. Бежала эта собака молча, изо рта у нее вырывались клубы зловонного пара, с морды капала пена. Она ворвалась в церковь и в присутствии немногочисленных прихожан загрызла двух старух-монахинь. Впоследствии выяснилось, что у старух имелись при себе греческие паспорта и были они уроженками солнечного острова Лесбос. При этом страшилище не просто загрызло почтенных лесбиянок, а начисто, как бритвой, мгновенно отхватило у них головы, которые со стуком покатились по церкви. Их потом едва отыскали в самых темных углах храма.

Совершив это чудовищное, ледянящее душу преступление, страшный пес выскочил из церкви и тут же, пробегая, ударом лапы убил приближавшегося к храму местного шерифа-участкового и со страшной силой мчащегося танка врезался в упомянутую каменную ограду. Тут-то она и рухнула наконец по всей своей длине, пережив все-таки миллениум. Затем призрак пронесся по шоссе. Одному из хрединцев, некогда служившему в молодости в Краснознаменной танковой Кантемировской дивизии КГБ, показалось, что по шоссе промчался его славный Т-70: земля дрожала и тряслась, галки с криками покидали свои гнезда на придорожных деревьях, собаки страшно выли, а кошки шипели и плевались. Но самое странное заключалось в том, что у всех жителей в домах не просто попадала из шкафов и с полок посуда, но из красных углов разом обвалились киоты с иконами, а на стенах за иконами проступили неведомые кровавые (наверняка рунические) письмена. Вряд ли такое случилось бы при внезапном проходе через деревню даже всей Кантемировской дивизии в полном штатном составе. Призрак же тем временем растворился или, как говорили очевидцы, «истаял» в полях. Тотчас после этого грянул гром, и начался страшный ливень, причем с неба на дорогу в обилии падали лягушки и мелкая рыбешка, чему есть вполне рационалистическое, банальное и не относящееся к рассказанной истории объяснение, базирующееся на данных о природе смерчей. Зато таковому природному катаклизму несказанно обрадовались напуганные прохождением псевдо-Кантемировской дивизии местные коты.

Конечно, последовало как официальное, так и народное разбирательство. Многие жители припоминали три любопытных факта, явно связанных между собой в свете страшного события. Во-первых, примерно в это время в окрестностях выгуливали пару огромных, поражающих своими размерами воображение, догов-далматинцев, которых привезли якобы из Торонто дачники соседней деревни.

Кстати, одна из дачниц оказалась подмененной. В начале 1990-х годов она эмигрировала в Канаду, основала там химическую фирму и стала миллионершей. Но вскоре, испытывая присущее эмигрантам чувство превосходства над теми, кто остался на «жалкой» родине (эмигранты нередко считают себя главнее оставшихся только потому, что они уехали), она начала зазывать к себе в гости родную сестру-близнеца, мыкавшую горе, как бы сказали коммунисты, «при ельцинском антинародном режиме». Вняв родственному зову, сестра приехала в гости в Канаду, но вскоре заболела так, что ее пришлось положить в клинику. Сестра-эмигрантка, предвидя неизбежные чудовищные расходы на лечение, дала сестре-россиянке свою карточку страхования — будто бы заболела она сама. Сестра же в клинике склеила ласты, и ее похоронили за счет страховой компании, которой вся эта мистификация обошлась в огромную сумму. Чтобы не попасть за подлог в тюрьму алькатрасовско-шоушенковского типа и не разориться, незадачливой даме пришлось задним числом передать дела своей химической фирмы мужу и по истечении визы ее покойной сестры выехать на ПМЖ в Россию. С тех пор она тщетно шлет приглашения мужу, чтобы он приехал и женился на ней вторично. Однако «вдовец», не будь дурак, не едет, отговариваясь занятостью делами фирмы, которую он законно получил по завещанию своей покойной супруги.

Во-вторых, незадолго до этого происшествия по телевидению показали знаменитый фильм режиссера Масленникова «Собака Баскервилей». Наконец, в-третьих, как раз в эти дни местная газета напечатала наводящую на размышления заметку: «НЕ ШУМИ — ЗАСВЕТИШЬСЯ!» В ней сказано, что в Канаде, в Торонто, университетскими учеными изобретен фосфоресцирующий крем, которым администрация канадских тюрем «будет помечать неблагонадежных бунтарей; в ходе экспериментов выяснилось, что стереть его практически невозможно без специального нейтрализирующего вещества. Какого именно вещества — секрет для заключенных. Помеченные светящимися метками, они теряют шансы внезапно напасть в темноте на надзирателей». Попытки хрединских Шерлоков Холмсов обратить внимание порховских следователей на странное совпадение приведенных выше фактов и возможность масштабной мистификации и злодейских происков империалистических разведок с целью дестабилизировать ситуацию в районе не увенчались успехом. Дело об убиении старушек с Лесбоса и участкового из Хредино прикрыли, и никакого дедуктивного метода при расследовании этой истории не применялось. А зря: известно, что рассказы Конан Дойла входят в программу обучения курсантов Скотленд-Ярда. Отточенное владение методом дедукции действительно помогает англичанам раскрывать преступления…

 

Глава 4. Залазы

Место встречи Пушкина и Кюхельберкера. Эта известная по учебникам история произошла в 1826 году, когда едущий в Михайловское через Порхов А. С. Пушкин неожиданно встретил на станции Залазы своего лицейского друга Вильгельма Кюхельбекера. Оказалось, что славного революционера, а теперь и арестанта жандармы влекли в Динабургскую крепость. Помнится, именно это событие отображено на картинке в учебнике русской литературы для девятого класса. Словом, встретились друзья случайно, обнялись, всплакнули. Пушкин даже поссорился с главным жандармом Жихаревым, который пытался растащить друзей. Поэт кричал жандарму, что он-де государя знает (истинная правда!) и что сам в крепости сидел (а тут уж, простите, поэтическое преувеличение!). Об этой знаменитой встрече жандарм написал рапорт, где изложил как суть происшедшего, так и художества «известного Пушкина, который стихи сочиняет». Сам Пушкин внес эту историю в автобиографические заметки, а Кюхельбекер позже в письме к Пушкину из Сибири тепло вспоминал об их встрече.

В наши дни в Залазах возле часовенки — там, где находилась почтовая станция, — поставили памятный камень с приличной случаю надписью типа: «На этом месте…» и т. д. Так случилось, что в тысячелетней истории деревни Залазы встреча лицейских друзей стала единственным заметным историческим событием, и жители дату эту, 14 октября, ежегодно торжественно отмечают. Инициатором народного праздника «Случайная встреча А. С. Пушкина и В. К. Кюхельбекера» в последние годы является местное отделение партии «Единая Россия».

Если вы окажетесь в Залазах туманным и сырым утром 14 октября, то привычной, пустынной придорожной деревни вам не узнать (я как-то летом, проезжая по деревне, случайно задавил куру-дуру, остановился, чтоб понести заслуженное наказание или заплатить пени, да так хозяев не дождался — во всей деревне не было ни души). В этот день деревня преображается: обочина «подметёна», на заборах и воротах — национальные флаги, портреты В. В. Путина в гирляндах из кленовых листьев (дело рук боровичского молодежного движения «Идущие вместе»), поперек улицы плещется на ветру голубая растяжка со словами: «Свидание с тобою, Пушкин, ввек не забуду! В. К. Кюхельбекер». К этому дню приезжают от «батьки» из Белоруссии кочующие по всем псковским городам и весям маркитанты с разным товаром, которым они бойко торгуют у магазина, местный народ приодет, и к началу представления мужики уже весело матерятся на лужке у часовенки.

Праздник начинается с литии в соседней, знаменитой своим привидением, Хрединской церкви. Затем по программе начинается крестный ход из Хредина в Залазы. С хоругвями и кадилами местное духовенство, «боляре» из порховского отделения «Единой России», администрация, прочий народ медленно и торжественно движутся по шоссе, подобно, как здесь говорят, «обедешному» стаду, то есть скотине, которую в полдень гонят с пастбища на дневную дойку. Кульминацией празднества, проходящего при огромном стечении окрестного населения, становится инсценировка «Случайная встреча» в исполнении актеров Псковского драматического театра им. Пушкина. На праздник привозят в автобусах потомков Пушкина и Кюхельбекера. В последние — путинские — годы в Залазы стали доставлять в казенном транспорте из Петербурга — якобы из соображений политкорректности и уважения к органам — неведо откуда взявшихся потомков жандарма Жихарева, по преимуществу молодых мужчин с незапоминающимися лицами и короткой стрижкой.

Трогательная сцена встречи, разыгранная непосредственно у самого памятного камня, производит столь сильное впечатление на зрителей, что в последний раз место представления пришлось оцепить порховским ОМОНом — нетрезвые зрители в тот момент, когда жандармы растаскивали сцепившихся друзей, внезапно вмешались в представление и с возгласами «Сатрапы!» изрядно поколотили жандармов и порвали на Пушкине серый походный сюртук. ОМОН нужен еще и потому, что по ходу импровизированного пикника у стен часовни возникает опасность стычки вольнолюбивых и подвыпивших заграничных потомков Пушкина и Кюхельбекера с трезвыми и некурящими потомками Жихарева, значительно превосходящими первых численностью и физической подготовкой, в чем нельзя не усмотреть исторической традиции…

У меня нет даже слов, чтобы выразить любовь, которую испытывают скобари к А. С. Пушкину. Они считают его своим земляком и одновременно небесным покровителем наряду с княгиней Ольгой и Параскевой Пятницей и полагают, что они на небе втроем отмолят грехи скобарей. Эта любовь к Пушкину, пронесенная через века, берет начало в те времена, когда русский гений томился в ссылке в Михайловском. Помещицы соседних имений так прикипели к длинному пушкинскому перу, что даже составили заговор прелестных скобарок, оформленный в виде своеобразной масонской ложи, знаками и атрибутами которой были тайком похищенные у идола носильные вещи. В результате Пушкин постоянно нуждался в необходимых для жизни предметах вроде носков, шейных платков, галстухов, запонок и прочего, на что и постоянно сетовал в письмах к другу Вяземскому, книгопродавцу Смирдину, генералу Бенкендорфу и брату Льву. Заговор имел целью не дать Пушкину уехать из сладостной для них, но тяжкой для гения ссылки. Только бывало соберется Пушкин выехать из Михайловского, к примеру на восстание декабристов либо еще по каким делам, тут же помещицы посылают дворовых стучать на Пушкина монахам Святогорского монастыря, надзирающим за ссыльным поэтом, а то и приказывают выпустить перед экипажем писателя с десяток зайцев, пойманных заранее для этого случая. А так как Пушкин отличался суеверием, то он всякий раз, видя перебегающего дорогу зайца или идущего навстречу попа, заранее задобренного заговорщицами на случай провала затеи с монахами и зайцами, возвращался к Арине Родионовне и таким образом не растрачивал силу своего пера на дам и девиц иных губерний. И лишь доставленный с фельдъегерем царский указ с предписанивм поэту немедленно прибыть в Москву смог прервать этот необычайный заговор любви к гению русской поэзии. Не случайно самым выразительным символом этой любви к Пушкину по праву стал памятник простому псковскому зайцу, который своим подвигом возвысился до уровня швейцарского сенбернара — ведь именно простой михайловский заяц, перебежав в декабре 1825 году Пушкину дорогу, тем самым спас его от Сибири или от участи Рылеева — тоже, между прочим, известного поэта.

Естественно, что в школах все новые поколения псковских детей пишут сочинения исключительно о Пушкине, причем не хуже самого знаменитого писателя-пушкинолюба и пушкиноеда Небитого. Недавно одна девочка из Залаз написала: «Когда Пушкин был маленький, его звали Абрам Петрович Ганнибал, его привезли из Африки и подарили Петру I, а когда он вырос, то встретился у нас в деревне с Клюхебекером». Сам пушкиноед Небитов принял участие в Первом залазском симпозиуме «Встреча друзей. Взгляд скрозь века». Симпозиум возглавил знаменитый французский славист Шарль Мура, приехавший в Залазы специально из самого Парижа, где он измаялся от безделья и необъяснимой тоски по России. В первый день исключительный интерес слушателей вызвал доклад Ивана Сметанина, ветерана войны и кавалера ордена Александра Невского. Он был посвящен поиску русских корней в именах Салтан и Гвидон из сказки Пушкина «О царе Салтане…». Доклад впитал в себя все достижения современной патриотической пушкинистики. Так, исследователь убедительно доказал, что имя царя Салтана навеяно поэту посещением близлежащей к Михайловскому простой русской деревни Салтаново. «Может, — высказал гипотезу ученый-самоучка, — Пушкин останавливался в Салтанове попить деревенского кваску, поговорить с мужиками (он и это очень любил), покачать в люльке мальчонку — будущего крестьянского богатыря». Далее Сметанин смело коснулся наболевших вопросов: «Какова актуальность сказки Пушкина в наши дни? Какую народную мудрость вложил в поэт в это произведение?» И сам же отвечал: «В стихотворной прекрасной форме Пушкин показал нам глубокую народную мудрость — вечную привязанность сына к отцу! Помните?

Отца, дорогие товарищи и господа! Именно в этом и заключается актуальность сказки Пушкина и в сегоднешнем дне, для всех настоящих и грядущих поколений русских людей и во все время, пока на земле будут существовать сыновья и их отцы! Вторая народная мудрость, заложенная Пушкиным в сказку, это то, что русский народ по природе своей всегда снисходителен, не жаден, великодушен, добр и справедлив и, самое главное, — храбр, смел, отважен в защите своего родного края. Вообще, изучая творчество великого поэта вот уже 14 лет, я пришел к выводу, что все его произведения актуальны, взяты из жизни, всегда жизнеутверждающи и потому — бессмертны!» Пушкинолюб Небитов прочел очередную главку из своих задушевных виртуальных воспоминаний о великом поэте. В заключительном слове Шарль Мура сообщил, что для проведения Второго симпозиума власти решили построить в Залазах типовой дворец конгрессов, не уступающий по красоте пушкиногорскому… На этом и разъехались.

 

Глава 5. Павы

Место странное и малоизученное. Водитель проезжает село обычно с нарушением правил, на скорости восемьдесят км в час — дело в том, что человек, сидящий за рулем, невольно испытывает легкий страх, который усиливается особенно по вечерам, с заходом солнца. Окрестные старожилы неоднократно описывали, как деревня, совершенно пустынная днем, к вечеру нехорошо оживает, через дорогу проносятся некие тени, сверкают в темноте глаза, в приоткрытое окно машины тянет сыростью и гнилью. На окраине обычно неосвещенной деревни, неподалеку от кладбища, стоит единственный на все селение магазин с большой, светящейся каким-то неземным, фосфоресцирующим сиянием вывеской: «Над вечным покоем. Ритуальные принадлежности». И когда в полутьме минуешь это место, мурашки бегут по спине и холодный пот покрывает лоб, как у славных героев знаменитого фильма «От заката до рассвета». Кажется, что у магазина, при зыбком свете вывески, толпятся голые покойники, ссорятся, вырывают друг у друга венки, саваны и иные предметы ритуала…

Возможно, все это — только неверные слухи или видения усталого водителя, а может быть, и не только слухи и видения. Так, в местной газете «Порховский курьер» от 15 сентября 1994 года была напечатана заметка о событии, происшедшем здесь в начале сентября, в день «Федоры — обдёры, замочи хвост»: «ПОЗОРНОЕ ШЕСТВИЕ. Под свист и улюлюканье прохожих пробиралась к своему дому совершенно голая парочка. Дойти до двери голыши не смогли — их подобрал милицейский патруль. В отделении милиции, кое-как прикрывшись, задержанные объяснили, что нудистами стали отнюдь не по своей доброй воле. Оказывается, с утра пораньше, вооружившись лопатами, дружная пара из деревни Червищи отправилась накопать картошки на чужой огород. Здесь их и застал хозяин участка, кладовщик Бибиков-Скальский. Наставив на воров ружье, он велел тем раздеться, утопить одежду и инвентарь в реке, после чего и отпустил с Богом».

Некоторые люди считают, что вся эта информация — типичная официальная ложь. На самом деле власти скрыли от общественности страшные подробности происшедшего: задержанные голыми мужчина и женщина говорили странными хриплыми голосами, когда же их привели в отделение милиции, то там так резко похолодало, что у участкового, составлявшего протокол, замерзла паста в шариковой ручке (и это в начале сентября!). Но более обращает на себя внимание другое — на телах задержанных явственно проступали трупные пятна (впрочем, некоторые считают их обычными для данной разновидности гуманоидов гематомами). При этом от кадавров исходил такой омерзительный запах, что даже привыкшие ко всему милиционеры постарались их поскорее выпроводить из отделения под предлогом отсутствия состава преступления. Парочка скрылась во тьме как раз за магазином «Над вечным покоем. Ритуальные принадлежности».

Сразу за Павами, справа от дороги на Заборовье, открывается маковое поле необыкновенной красоты. Это так называемые Козюлькины Горбы. Собственно, в век господства Федерального ведомства по борьбе с наркотиками и наркосодержащими препаратами уже никто столь уверенно и нахально мак не сажает (отчего булочки с маком стали большой редкостью). Но тут суть в следующем: несмотря на смену политического и экономического строя, уцелевший в окрестностях постсоветский совхоз упорно, год из года, засевает поля мусорной рожью, и каждый год рожь эта исчезает среди пышных зарослей пламенеющих маковых цветов. Поэтому с дороги создается ложное впечатление, что мы въехали в какую-нибудь афганскую провинцию. Попытки же неких особенно бдительных граждан, проносившихся по шоссе мимо поля, стукнуть по мобильнику на местных наркодельцов куда следует ни к чему не привели. Вызванные из ведомства Черкесова грозные следователи с отрядом ОМОН в масках высадились из своих роскошных тачек на обочине, спустились к полю, но вскоре в смущении уехали. Оказалось, что на означенной территории роскошно цветет вовсе не мак. То есть это, строго говоря, мак, но какой-то странный…

История этого места овеяна народной легендой. Точно можно сказать, что со скандальным участком связана псковская народная притча о пользе вежливости.

Вообще, в древности псковский народ отличался особой честностью, искренностью и простодушием, незнакомыми соседям. Более того, псковичи были религиозны, воспитанны и имели даже утонченные обычаи. Буквально так писал путешественник начала XVI века Сигизмунд Герберштейн. Он же отмечал, что эта утонченность была искажена с присоединением Пскова к Москве, которая внедрила на территории республики свои грубые, порочные обычаи и нравы, да еще и на голодный паек посадила: количество костей домашних животных в культурном слое средневекового Пскова с начала XVI века, когда Псков заграбастала Москва, по свидетельству археологов, резко сократилось. Ну, это мы в Петербурге хорошо знаем, хотя, как теперь выясняется, питерские для отечества и Москвы тоже не подарок! Поэтому и сейчас в псковском народе немало удивительно воспитанных, великодушных и доброжелательных людей, заслуживших ласковое прозвище «скобари», но немало и хамов, несущих на себе все черты нравов древних московских оккупантов. [12]

Словом, в давние-давние времена (но уже после оккупации свободолюбивой псковской земли) два крестьянина-соседа осенним днем засевали под озимые как раз в этом месте свои обжи. Тут к ним приблизился скромный старичок-странник с котомкой и молотком в руке и спросил, что же мужички сеют. Известно, что с перехожими старичками и каликами в жизни нужно обращаться особенно аккуратно, а лучше оказывать им всяческое внимание и сочувствие — ведь всем известно, что под видом этаких невинных старцев подчас выступают люди необыкновенные, а порой и вовсе не люди, как-то: Федор Кузьмич, ангел, бес, Николай Угодник. Может забрести к тебе и налоговый инспектор или даже сам президент наведаться. Последствия же невежливой беседы с подобным дедом могут быть самые неожиданные. Так и произошло в нашем случае. Один из упомянутых мужиков оказался природным скобарем, и был со старичком вежлив, сказал, что, мол, рожь сею, дедушко. На что старичок отвечал: «Ну, помоги тебе Бог, зародись твоя рожь высока и зерном полна». А другой крестьянин оказался по своей природе грубияном-московитом и на старичковый вопрос ответил по-хамски (как это называли в древности, по-соромски прямо). Мол, какое тебе дело, старый пень, сею я х…, вали отседа! На что старичок якобы вежливо отвечал: «Ну, помоги тебе Бог, зародись тебе х…!» И ушел по пыльному тракту в сторону Пав. Более его никто не видел. Правда, многие обратили тогда внимание на сильные удары грома в ясном небе. Нет сомнений, к крестьянам зашел сам бог Тор со своим громоподобным молотом. Как известно, бог этот был хитрым и озорным охальником, любил, ради смеха, пакостить, менять свой облик…

Весной приехали мужики на Козюлькины Горбы и видят: у первого взошла рожь тучная, чуть ли не сам-сорок (урожайность современной Дании), а у другого все поле издали будто маком засеяно — это взошли обещанные старичком х… стоят красноголовые, слегка покачиваются на ветерке, ногой ступить некуда, всю десятину заняли. Что же делать несчастному мужику? Бросился он в деревню, схватил литовку и ну косить свое поле. Но вот беда: сегодня скосит, а наутро — по-прежнему, стоят, проклятые, колосятся, росой утренней умытые, ранним солнышком освещенные. Словом, стал мужик посмешищем на всю округу, забросил хозяйство, разогнал домашних, начал пить горькую. Поздней осенью одна лишь его несжатая полоска до самых снегов виднелась среди опустевших полей на Козюлькиных Горбах.

Именно ее печальный вид и послужил толчком к созданию одного из самых гуманистических произведений в русской поэзии. Дело в том, что эту полоску увидел из окна дилижанса поэт-правдолюб Николай Некрасов, когда он возвращался из Пскова в Петербург. А как раз накануне он проиграл в карты знакомому гусару все свои будущие оброки с Карабихи. Тайны творчества неисповедимы, но правдолюб, всегда сильно и глубоко скорбевший о горестях русского народа, как-то (по-научному говоря) спроецировал свои негативные практики на мелькнувшую за окном полоску брошенных х…, и тут же родились памятные каждому бывшему школьнику строки:

Стихи были столь жалостливы, что в далекие годы моей учебы в средней школе соседка моя по парте, Людка Козлова, тихоня и отличница [15] , каждый раз плакала, когда стих этот наизусть — в качестве домашнего задания и наказания — зачитывали, по очереди выходя к доске, ее товарищи, в том числе и я — один из множества учеников класса. Если бы я тогда знал вышеизложенную подлинную историю, то, вероятно, быстро бы осушил слезы моей сентиментальной соседки скабрезным пересказом притчи о пользе вежливости…

Но вернемся на наше поле у Козюлькиных Горбов. Со временем, учитывая низкий уровень сельского хозяйства в царской России и СССР, новая, неведомо как появившаяся полевая культура постепенно выродилась, и теперь она, действительно, больше походит на мелкий полевой мак, упорно цепляющийся за сухую, неплодородную псковскую землю. Но если приглядеться к этим неказистым растениям (особенно когда они отцветут), то фаллический профиль отчетливо проступает в каждом, что в конечном счете и смутило следователей наркоконтроля. Эти борцы за здоровье нации решили, что дело это к их ведомству не относится, и написали о поразительном природном феномене в Сельскохозяйственную академию. Но потомки Тимирязева не спешат на удивительное псковское поле. Один из генетиков, читавший послание Комитета по наркоконтролю, говорил на общем собрании РАН моему знакомому, что в академии к официальной бумаге наркоборцов серьезно не отнеслись, так как она датирована (вероятно, случайно) первым апреля, и все подумали, что это забористая шутка распоясавшихся в наши времена силовиков.

 

Глава 6. Дрязжинка

Деревня стала известна миру благодаря сообщению в местной газете о том, что «неизвестные преступники путем слома запоров осуществили проникновение в сарай, откуда похитили трех поросят». Имена поросят в газете не пропечатаны. А зря! Еще здесь имеется скотный двор, повернутый своей темной спиной (точнее, задом) к тракту. Обращает на себя внимание отверстие для удаления скотских фекалий. Оно имеет на редкость странную конфигурацию, напоминающую будто бы смятую восьмерку. Если доведется проезжать мимо в сумерках, то можно явственно увидеть, как «восьмерка» эта слегка колеблется в сизом тумане и светится потусторонним голубоватым светом. Среди моих спутников в этом месте постоянно идут споры: одни — романтики — считают, что светится Портал пространственно-временного типа ZLG—342, другие — прагматики — убеждены, что таким образом мудрено преломляется в миазматическом воздухе, насыщенном густыми газами, свет загаженной мухами лампочки, а сизый туман есть порождение духовитого дерьма, создающего в пространстве не что иное, как знаменитую «русскую спираль атамана Платова». Кто-то сказал, что составление ее крайне сложной формулы бередит умы многих гениальных математиков и обеспечит счастливцу прижизненную славу и хлебное место профессора Массачусетского технологического института. Тем не менее остановить машину и проверить свою гипотезу ни та, ни другая партия спорящих не решается. Это и понятно — воздействие спирали сногсшибательно, а дух «портала» так силен и прилипчив, что, если, проезжая, случайно зачерпнуть его полуоткрытым окном машины, то он не выветривается километров тридцать (до другого скотского «портала»). Подобно невидимой шаровой молнии, он бродит по машине, порой приводя задремавших попутчиков в неописуемое смущение относительно себя или соседей. Я же держусь за руль и за точку зрения прагматиков, так как убежден, что настоящий Портал находится за так называемой «Черной дверью» в Порхове (о чем пойдет ниже речь). Да и не может же быть в одном Порховском районе сразу два Портала! Слишком жирно!

Второй раз Дрязжинка попала в местную газету («районку») по причине странного несчастного случая, происшедшего здесь как-то летом 1998 года. Вот текст статьи из газеты «Власть труда» под названием «НАВЕСТИЛ МАМУ»: «16 июня с.г. в 20 ч. водитель ГАЗ-52 ПСК В. А. Волков, находясь в состоянии опьянения, приехал в деревню Дрязжинка к матери, которая в это время сидела во дворе на куче дров, и стал разворачиваться. При выполнении маневра В. А. Волков наехал на мать, которая в результате этого получила многочисленные повреждения (открытый перелом передней голени левой ноги, перелом правого коленного сустава, рваная рана лобной части головы). У лошади также перелом передней левой ноги, в связи с чем совхоз „Борец“ вынужден сдать лошадь на вынужденный убой. Мать Волкова доставлена в больницу пос. Боровичи».

 

Глава 7. Уза

Ближе к Порхову, слева, миновав лес, змеится по равнине славная, неспешная река Шелонь — утеха русского глаза. Как тут не вспомнить стихи местного поэта, утвержденные на железном щите у базара:

Неподалеку отсюда — по берегу впадающей в Шелонь реки Узы — пролегала граница недружественных в древности народов — новгородцев и скобарей. На берегах Шелони 14 июля 1471 года и произошла решающая битва московской рати Ивана III с новгородцами. Победа москвичей и союзной им татарской орды была полной. В этом сражении москвичи применили новое оружие, которое и сломило войско вольного Новгорода. Известно, что новгородцы, как берсерки — последователи свирепого бога Одина, — напившись мухоморного настоя, впадали в неконтролируемую ярость, мистическое бешенство, кусали края своих щитов, шли в бой без броней, обнаженными и даже босиком (потом, правда, всегда возникала путаница с брошенными в горячке сапогами). Тела воинов не чувствовали боли ни от железа, ни от огня. Но и у них нашлась своя ахиллесова пята. В битве на Шелони москвичи применили оригинальную тактическую новинку, делающую честь находчивости и хитроумию великого князя Ивана: ногайцы из Прикаспия (между прочим, за большие налоговые преференции) доставили в Москву сто возов саксаула, и его колючие ветки были заранее разбросаны по полю битвы. На многочисленные острые шипы страшной колючки и напоролись босые новгородцы, что привело их к поражению. Впрочем, помог рати Ивана и знаменитый московский хам и матерный ругатель Сила Бархатов, который на особом помосте был выдвинут в первую линию войска и громоподобно поливал новгородцев таким отборным московским матом, что они, не слышав в жизни ничего подобного даже на своем вече, кое отнюдь не походило на собрание благородных девиц, изумлялись и теряли от ужаса ориентацию в пространстве.

Между тем поражение новгородцев было предрешено на небесах. Предводитель новгородского войска, двигавшегося к Порхову, при переправе через реку Узу у местечка Бляницы залюбовался местной девицею, которая с мостков стирала белье и при этом горько плакала. Желая успокоить очаровательную блянку, да заодно и познакомиться с ней поближе — чем черт не шутит, — военачальник приблизился к реке. Тут он увидел, что прекрасная портомоя стирает в зеленых водах Узы окровавленную мужскую одежду и ополаскивает изрубленные воинские доспехи. Когда она подняла над водой рубашку, посадник замер от ужаса: это была его одежда…

 

Глава 8. Порхов

…При въезде в город, недалеко от железнодорожного переезда, слева у дороги виден магазин — так называемая «Черная дверь». Узнал я об этом феномене случайно, когда не смог отыскать в Порхове местной целебной «Хиловской воды». На порховском рынке мне сказали, чтобы я ехал в «Черную дверь», там, мол, «Хиловская» наверняка есть. Когда же я спрашивал о происхождении столь загадочного названия, люди молча отворачивались или говорили что-то невразумительное. Тем не менее я быстро нашел магазинчик в полуподвале двухэтажного старинного дома. Дверь оказалась, действительно, черной, железной, на открыв очень тугой. При закрыве же она сильно била по заду «всяк в нее входящего». Хиловскую воду я там купил с избытком, веселые и молодые продавщицы происхождения названия своего магазина не знали и отправили меня за справками на близлежащий Репейный завод.

На самом деле завод не «Репейный», а «Релейный», но меня десять лет дурачила жена, пользуясь тем, что, проезжая каждый год через Порхов, я, сидя за рулем, не успевал посмотреть (из-за неудобного поворота), на мелькавшую среди дерев и кустов заводскую вывеску. Она же, злодейка, все эти десять лет рассказывала мне, что тут-де выпускают какое-то особое репейное масло для лысых (с намеком на автора этих строк), описывала, что у ворот стоят фуры с необыкновенной величины псковскими репьями, из которых и давят чудодейственное масло. В последние годы она врала, будто из рекламного стенда у заводских ворот вытекает это непревзойденное средство, которое завоевало уже золотую медаль в Париже, и что теперь здесь не просто Порховский репейный завод имени какого-то Сивачова, а ООО «Реп-Жожоба-Ltd», и что нам нужно как-нибудь непременно остановиться ради пользы моей лысины: «Ты этого достоин!» И только когда в прошлом году я все-таки притормозил машину у завода, многолетний обман вредоносной дамы открылся… В принципе в шутках ее оказалась-таки изрядная доля чистой, как слеза, истины: в окрестностях Релейного завода до революции стоял мыловаренный завод купца Василия Жукова. Как известно, он, выходец из порховских мещан, прославился в России своим знаменитым душистым «жуковским табаком», а также не менее знаменитым «жуковским мылом» (похожим на черный мрамор с голубыми прожилками). На упаковках мыла стоял фирменный знак — большой черный жук, которого знала вся Россия. Куда же это все кануло, кому это все помешало? Бюст, поставленный Жукову на бывшем Жуковском проспекте (теперь «Проспект 25 октября»), был снесен в 1918 году. И ныне там стоит усредненный памятник великому русскому полководцу Дмитрию Ярославичу Невскому-Донскому. Что он тут делает — Бог весть. Уж лучше бы увековечили великого князя Ивана III на фоне верблюда с колючками саксаула на зубах.

Вахтер на проходной завода мне рассказал, что никакого секрета в названии «Черная дверь» нет, как и в названии другого известного среди пьющих порховчан магазина «Собачья голова». «Черная дверь» — обычная винно-водочная точка (продуктовый магазин № 16), железную черную дверь которой (тогда, в советское время, новинку) сделали на этом же заводе, чтобы магазин не грабили по ночам. Точка оказалась ближайшим к заводу спиртоносным местом, и в советские времена два раза в месяц, в дни получки и аванса, толпы жен и подруг трудящихся, вкупе с плачущими малолетними детьми, вставали непреодолимой стеной на пути рабочих, шедших колонной от проходной к «Черной двери». Тут часто случались сцены в духе картины художника-передвижника Маковского «Не пущу!». Но те из героев труда, кто успевал прорваться за тугую черную дверь магазина, бесследно пропадали на несколько дней. Удивительно также и то, что их, по словам жен и дружинников, не обнаруживали ни в самом магазине, ни в его складском помещении, ни на заднем дворе.

А когда похудевшие и заросшие щетиной мужики возвращались домой (без денег, конечно), то вспомнить, что с ними происходило за тугой черной дверью, они не могли, а лишь плакали и жалостно кричали во сне. В народе поговаривали, что из магазина якобы шел подземный ход прямо в необитаемую ныне Порховскую крепость. Ход этот был старинный, с XII века. По слухам, директор магазина, хитрый григорианец, его случайно обнаружил, вбивая гвоздь в стенке подвального помещения. В принципе в существовании тайной подземной галереи, проведенной из крепости за пределы укреплений, ничего удивительного нет. Исследуя открывшийся ход, директор обнаружил среди черепов и ржавых цепей какую-то установку типа медной арки, словом, самый настоящий пространственно-временной Портал. Пройдя его, люди оказывались за древней крепостной стеной и одновременно в некоем сакральном пространстве, на своеобразном «поле чудес». Там-то и скапливались, естественно, за мзду григорианцу, истинные пропойцы города Порхова. Любопытно, что когда милиция и родственники, слыша из-за стены запертой изнутри крепости возбужденные вскрики своих отцов и мужей, а также необъяснимый, но явно зазорный женский визг, с помощью лестниц местной пожарной охраны штурмом брали высокие крепостные стены (цитадель была для врагов неприступна полтысячи лет), то на пустынном, заросшем бурьяном крепостном дворе никого не находили. Только все как один замечали над лужайкой легкий синий дымок и чуяли восхитительный, не передаваемый словами запах жареной свинины.

Позже специалисты по дешифровке руники высказали предположение, что в построенной первоначально викингами крепости мог быть устроен чертог Вальхалл, к которому и вел через Портал (в изгибе пространства и времени) подземный ход от магазина. Девичий визг, скорее всего, принадлежал валькириям, опаивающим (заодно и обирающим) гостей с помощью некоего снадобья, настоянного на травке забвения. Природа запаха также легко объяснима — гостей Вальхалла, как известно из скандинавского эпоса, — угощали мясом волшебного вепря, которое отличалось не только божественным вкусом, но и тем, что на следующее утро после употребления в пищу вепрь бывал вновь цел-невредим и уже похрюкивал в хлеву, вновь готовый к забою.

После этого люди, участвовавшие в штурме крепости, начинали испытывать необыкновенный, прямо-таки зверский голод. Как мне рассказывал один из участников взятия твердыни, все они после предпринятой акции мчались опрометью по домам и ели, вернее — пожирали все подряд. Эпопея эта разворачивалась в безмясные советские годы, и им долго не спалось из-за чудного запаха, пропитавшего их волосы и одежды. Так сказывалась мистическая хтоническая сила вепря, символизировавшего плотское, приземленное, но жизненное начало, приходившее в противоречие с нежизнеспособными, оторванными от истинных желаний человека идеалами коммунизма. Позже дивный запах жареного волшебного вепря стал подспудной причиной бурного развития свиноводства в близлежащем совхозе «Шелонское», и сейчас на Псковщине нет лучше колбас мясокомбината «Шелонский». Им, между прочим, владеет сын того самого григорианца — директора магазина, который невольно открыл священные врата, названные в народе попросту «Черной дверью». Кстати, возле нее до сих пор происходят неординарные события. В разделе «Хроника происшествий» местной газеты помещена заметка: «На тротуаре у продовольственного магазина № 16 валялся гр-н В. Г. Ангел, безработный, неизвестного года рождения, бомж, немой. Был подобран, приведен в чувство, оштрафован на 300 рублей и отпущен».

Вдали, по левую руку от дороги виднеется огромная водокачка. 0 происшествии на ней в той же газете «Порховский курьер» от 25 августа 2004 года появилась статья, которая называется «ВВЕРХ ЛЕГЧЕ, ЧЕМ ВНИЗ». В ней сказано: «Почти трое суток провели на крыше водонапорной башни Порхова трое местных жителей. Один взобрался туда в сильном подпитии, чтобы покончить жизнь самоубийством посредством личного падения на дом ненавидимой им тещи. Двое его полутрезвых, но верных друзей поднялись следом на сооружение, чтоб не дать совершиться несчастью. Им это удалось. Они вовремя остановили отчаявшегося друга, связали его. Но вот спуститься вниз ни с ним, ни поодиночке не смогли — уж больно высокая башня, почти 50 метров. У вызванных на помощь спасателей МЧС лестница оказалась всего на 30 метров. Пришлось трое суток ждать, когда из Петербурга привезут особый высотный кран, с помощью которого и сняли бедолаг. Провизию и напитки во время вынужденного пребывания друзей на крыше водокачки им переправляли посредством сконструированной одним умельцем — членом кружка „Довмонтовы витязи“ — челесты, но снаряды с провизией и пластиковые бутылки с водой на верхушку сооружения начали точно ложиться только на третьи сутки — до этого дул сильный ветер, да и опыта метателям недоставало. После операции спасения, проведенной на глазах всего сбежавшегося к башне Порхова, мужчинам выкатили счет в пятьсот тысяч рублей, который они должны оплачивать государству (в виде вычетов из зарплаты) в течение восьмидесяти семи лет». От себя добавлю, что, по слухам, двое из потерпевших, протрезвев впервые за двадцать лет, прикоснувшись к горнему и увидав бездонность звездного неба, вскоре ушли в паломничество по святым местам и навсегда забросили пьянство, впрочем, как и свои семьи.

 

Глава 9. Карачуницы

Место, где в древности обитал малорослый народ вежлики, или локотки, исчезнувший самым непостижимым образом. Существует гипотеза, что локотки — группа, отколовшаяся от народа мегалита и ушедшая от наступавших угро-финских племен в непроходимые порховские леса. В легендах говорится, что вежлики отличались очень маленьким ростом (менее одного метра — отсюда и название «локотки») по каким-то генетическим причинам, а также из-за белкового перенасыщения пищи (питались они в основном насекомыми и червями). Жили вежлики в «вежах» (шатрах). Впоследствии все племя перелетело в Африку на серых журавлях. Возможно, они-то и являются предками современных пигмеев Центральной Африки. При этом наука решительно и полностью отвергает гипотезу пресловутого Фоменко о том, что франкский император Пипин Короткий и польский король — объединитель Польши — Владислав I Локоток происходили именно из этого племени вежликов. Мнение большинства историков едино и вытекает из общего развития исторического знания: подобного не могло быть никогда потому, что не могло быть никогда. Дав отповедь нахалу, идем дальше.

Найденные археологами-любителями в ритуальных и помойных ямах предметы приводят в недоумение самых крупных специалистов, особенно керамика редкого типа «нажми и тяни»: множество горшков с шишкообразными ручками (типичные для центрально-африканской культуры ням-ням) и, наконец, украшения с бугорчатым орнаментом, осколки раскрашенных страусиных яиц, а также раковин каури, служивших в тропиках валютой. Но самым поразительным открытием археологов стало обнаружение неимоверного количества полых тыкв, в которых и по сей день африканские народы держат воду и хмельные напитки. Тыкв разных форм со следами маракуйской водки нашли так много, что скопления их воскресили в памяти рукотворные сопки из винных бутылок на Сахалине. Как известно, даже в советское время, когда действовал главный экономический закон «Экономика должна быть экономной», вывозить с острова в Россию пустую посуду из-под водки и пива не представлялось выгодным, а потому выражение «Сдал посуду — опохмелился» сахалинцам, к удивлению всей страны, было неведомо, и каждый раз их приходилось вводить в курс дела с азов, как иноземных безалкогольных нехристей.

Любопытно, что любовь к горячительному стала поистине неотторжимой частью нашего менталитета. В фольклоре XX века сохранилась ветвистая градация разных видов профессионального пьянства: пожарники напиваются «в дым», сапожники — «в стельку», попы — «до положения риз», железнодорожники — «в дрезину», столяры — «в доску», охотники — «в дупель», философы — «до потери сознания», и даже врачи и те пьют «до потери пульса». Что делалось с этим в старину — смотри у Даля (сапожник настукался, портной настегался (наутюжился), музыкант наканифолился, немец насвистался, лакей нализался, барин налимонился, купчик начокался, приказной нахлестался, чиновник «нахрюкался» и только солдат «употребил»). Значительная часть тоненького русско-японского разговорника для моряков посвящена этой теме: «Оцги симасёке? — Вам налить?», «Скоси дакэни си ситэкудасай. — Немножко», «Кампай симане! — Давайте выпьем!», «Госюзинно тамэни! — За хозяина!», «Ватаси осакэ ва номэмасэн. — Я вообще-то не пью», «Исяни томэрарэте имае. — Мне нельзя, врачи запрещают», «Мо иоттэимас. — Мне хватит». И так далее…

Находки в городище вежликов позволили ученым предположить, что еще до улета таковых существовали активные контакты карачуницкой культуры с традиционным жизненным укладом культуры народов Центральной Африки. Возможно, пользуясь ежегодной миграцией журавлей, отдельные эмиссары вежликов совершали челночные рейсы в Африку и обратно. Они-то и наладили бесперебойную доставку на Псковскую землю украшений, каури, а главное — полых тыкв, наполненных отчего-то особенно полюбившейся вежликам маракуйской водкой. Собственно, стремясь припасть к истокам волшебной водки, вежлики, вероятно, и журавлировались в Африку. Но не все оказалось так просто. Через какое-то время в племени возник конфликт — вероятно, часть вежликов хотела вернуться в свою прохладную отчизну, но не тут-то было. В фольклоре современных пигмеев сохранились многочисленные мифы, повествующие об извечной вражде пигмеев с журавлями. Существует смутная легенда о том, что журавли, доставив осенью вежликов в Центральную Африку, следующей весной наотрез отказались везти их обратно на Псковщину якобы из-за перевеса (вежлики — понятное дело — по самое не могу увешались и нагрузились тыквами с водкой маракуйя). Короче говоря, под этим смехотворным предлогом журавли кинули вежликов, отчего и разгорелась эта древняя вражда. Так наше природное, псковское племя осталось в Африке и там под тропическим солнцем быстро потемнело, немного подросло на растительной пище и превратилось в обычных пигмеев, которые, между прочим, все же заметно светлее прочих африканских племен.

Находившаяся под Карачуницами усадьба Красный Бор является родиной последней фаворитки Павла I Анны Лопухиной. Оттуда она и убыла в Москву на коронацию Павла, а потом в Петербург, где государь — как целомудренно пишет историк Михайловского замка — часто «отдыхал в ее компании от занятий и треволнений». Считается, что стены Михайловского замка выкрашены в цвет ее тела, позволю предположить себе — задницы, хотя большинство историков, исключительно из свойственного этой профессии ханжества, ссылаются на цвет ее перчаток, которые государь якобы выпросил у Анны на балу и затем в их, понравившийся ему цвет выкрасил замок. Сама по себе идея выпрашивания на балу перчаток самодержцем-императором и магистром Мальтийского ордена у дамы для подбора колера архитектурного сооружения кажется нам странной и противоречащей тогдашнему этикету и строительной практике. Словом, эти пресловутые «перчатки» высосаны лишенной воображения советской историографией из одной лишь фразы, обнаруженной в донесении саксонского посланника: «…У дворца было имя архангела и цвета любовницы». Позвольте спросить: «При чем же тут рукавички?» Какие же «цвета любовницы», кроме телесных, могут иметься в виду информантом? Словом, с подобными приемами искажать истину во имя ложно понятой морали мы хорошо знакомы. Вспомним, например, «Нос» Гоголя, который, как известно, был не носом, а совсем другим органом тела майора Ковалева, запеченным в хлебе ревнивым петербургским булочником, а потом начавшим разгуливать по проспектам Петербурга. Я и сейчас таких субъектов повсюду в Петербурге встречаю и часто вижу, как они на «вольво» в свои департаменты шпарят. Как писали в позапозапрошлом веке, пусть уж лучше не мешают нам «восхищаться совершенством искусства за счет целомудренной стыдливости».

 

Глава 10. Черноречье

За Порховом тянутся сосновые боры, славные своими грибами. Особенно любят туда ездить порховские мужики, причем лесные дары находят, ко всеобщему удивлению, не только в летние месяцы, но и в апреле, мае, а порой даже и в ноябре. Бывало, едешь осенью по шоссе, дождь-снег, и видишь, как меж стволов мелькают сосредоточенные мужские фигуры с палками в руках. Оказывается тут тоже произошла на редкость необычная, давняя история. Случилось, что древнепорховский мужик по имени Нежко Прожневец глянулся какой-то ведьмачке из деревни Страшницы, что на Шелони (о красотке даже написана поставленная театром «Современник» пьеса «Она прилетала по ночам»), Хаживал он к ведьме по ночам в гости не раз, а потом она, по завершении своей мистической миссии, сожгла дом и улетела на помеле на свою родимую чертову базу в Карпаты. На прощание колдунья подарила Нежке скляницу, то бишь сосуд темно-зеленого стекла в виде чаши (сейчас таких сосудов делают много и самых разных — недавно появилась трехлитровая коньячная емкость в виде атомной подводной лодки последнего поколения, что вызвало пристальный интерес особых отделов ряда флотов из-за точнейшего воспроизведения обводов секретнейшей разработки объединения «Алмаз»). Скляница, естественно, оказалась не простая, а неиссякаемая, точнее, неупиваемая. Ведьмачка дивно, «не по-нашему» называла ее — вроде как (или в просторечье — типа) Грааль. И многие годы берег Нежко эту «Кралю» пуще зеницы ока, никому не доверял, хотя с товарищами содержимым скляницы — отдадим ему должное — всегда делился. Человек по своей природе безалаберный, Нежко обращался с посудиной предельно аккуратно, протирал ее, носил в шерстяном носке, чтоб случайно не сронить и не разбить. А пользоваться ей было проще простого — из лужи набрал в скляницу воды и обожди немного. Лишь только проступят на стенках волшебного сосуда рунические письмена, так и можно употреблять. Одна в Крале нашлась недостача — медленно набирался в ней градус, случалось час-другой пройдет, пока пить из нее можно. И неудивительно: уму непостижимо, сколько волшебному аппарату приходилось абсорбировать алкоголя из забортной воды и воздуха, чтобы градус-то нагнать! Указанное несовершенство прибора и послужило причиной трагедии.

Как-то взял Нежко Кралю с собой в лес по грибы, да как вошел в чащу, так тотчас там и употребил. Потом налил водички из лесного бочажка, спрятал скляницу в укромном местечке под кустом: «Пока она, голуба, „образуется“, я, мол, в грибы сбегаю». Увлекся Нежко белыми — в тот год они нагло и вызывающе стояли повсюду, да и место с Кралей потерял… — известно, что в лесу так «с людям горазд часто бывает». С тех пор — а тому уж лет восемьсот минуло — тень Нежко так и бродит по лесу, кустами шуршит, палую листву палочкой разгребает, да горестно вздыхает, символизируя безутешную фигуру вроде Агамемнона. Как писали в лубке XVIII века по подобному поводу: «Плач без надежды // Грусть без отрады // Печаль без утехи».

Порховские мужики не раз в лесу видели призрак Нежко, а потом и сами увлеклись поисками — особенно в советские времена, когда борьба с самогоноварением в СССР достигла идиотического апофеоза и даже «одеколонцу» днем с огнем страждущий бедолага сыскать не мог. Да уж заодно начали мужики и грибы собирать — чего же время зря терять, гриб, известно, лучшая закуска, а в бору их — видимо-невидимо. Теперь, слава Богу, времена получшели — в любом магазине Порхова можно купить не только какую-то банальную «Водку на брыньках», но и отхватить узорчатую бутылочку «Порховского грааля» с профилем знаменитого Нежко на фоне соснового леса. Правда, спиртное, выпитое раз из бутылочки, в ней заново уже не восстанавливается. Пришли иные времена.

 

Глава 11. Логовино

Прежде Логовино было богатым помещичьим владением, а в советское время стало пригородным совхозом, типично советским, с облезлыми многоэтажками, лобастым домом культуры, давно утратившей цвет пустой доской «Лучшие люди нашего совхоза» с отдельными рубриками: «Лучший удой… отел… умолот… упорос… окот… ожереб». В последние годы Логовино неожиданно обогатилось двумя часовнями, устроенными в кирпичных, отличной старой кладки купеческих домах, стоявших десятилетиями разоренными и запущенными. Часовни ничем не примечательны — все внутри сделано на скорую руку, бедно их убранство, мало икон. Так, наверное, возрождались на Руси церкви после монголо-татарского нашествия. Но тут уже произошла история, вполне типичная для наших неофитских времен, когда по пресловутой «дороге к храму» дружно ломанула толпа дураков. Речь пойдет об одном молодом трактористе-прихожанине, которого увезли из часовни в Порхов, а потом и в Петербург с тяжелейшей черепно-мозговой травмой. Оказывается, его, дотоле ведшего весьма беспутную жизнь, до того запугала своими пророчествами тетушка, что однажды, будучи пьяным, но раскаявшимся грешником, он явился в храм. Там он встал на колени и начал так рьяно замаливать свои многочисленные грехи, что случайно разбил о каменный пол часовни буйную головушку. Тем самым он как бы инсценировал распространенную русскую пословицу про дурака, которого заставляют молиться Богу. Как свидетельствуют родственники неофанатика, во время длительного лечения в Институте мозга человека РАН он вдруг заговорил на неизвестном языке.

Врачи быстро поняли, что этот язык — латынь, а призванные на помощь классические филологи из университета изумились — прежде посредственный и серый, серей волчиного подбрюшья, логовинский механизатор, который и по-русски говорить без мата мог с большим трудом, вдруг начал огромными кусками цитировать Цицерона: диалоги «О старости» и о «О дружбе» и трактат «Об обязанностях» в неизвестных науке редакциях. В кругах, где верховодит впавшая в мистику академик Бехтеева, заговорили о реинкарнации этого великого оратора и политического деятеля Древнего Рима и возможных феноменальных последствиях этого события в политической жизни страны, где лучшим витией, как известно, является Жирик. Но вопрос о реинкарнации Цицерона и его вхождении в политический истеблишмент России отпал сам собой, когда пришедший в себя волышовец взял псевдоним Жизномир Сопша, основал в Петербурге фирму «Золотой дятел Жизномира» и стал преподавать в ней риторику и элоквенцию. Объявления Жизномира можно встретить теперь во многих местных газетах. Так, бывший тракторист предлагает клиентам «тренинг-курс, за который они обучатся у истинного мастера психотехники, имеющего государственное разрешение № 1660, умению убеждать других, пропитаются психологией уверенности и успеха в общении, разовьют творческое мышление, раскроют свое внутреннее богатство, овладеют выразительным словом, искусством спора и получат в итоге новые яркие впечатления от общения с Жизномиром. Приходите к нему, захватив с собой полотенце и килограмм соевых бобов, и ваши мечты станут реальностью». Однако в последнее время правоохранительные органы обратили внимание на то, что в районе, где обосновался «Золотой дятел», участились случаи странных черепно-мозговых травм, с которых, по-видимому, и начинает лже-Цицерон свой пресловутый тренинг. Применение полотенца и особенно соевых бобов так и остается тайной новоявленного ордена.

 

Глава 12. Максаков Бор

Здесь расположен так называемый «18-й Псковский конный завод». Лошадей на обширных выгонах не видно, повсюду пустота и прах разрушения. Правда, обращают на себя внимание отличные металлические сетки на заборах жителей окрестных селений, причем сетки абсолютно одинаковые — верное свидетельство массового хищения населением госсобственности.

Как-то раз, проезжая в 1980-е годы из Ленинграда в Москву, я определил, что неподалеку от деревни, через которую мы ехали, должен быть расположен завод по ремонту непременно венгерских автобусов «Икарус», заполонявших своими неуклюжими желтыми телами наши города. Дело в том, что все дома вдоль дороги, сараи, нужники, парники, палисадники, заборы, собачьи будки, столбы, скворечники, водозаборные колонки были выкрашены одним автобусным желтым (цвета детского поноса) колером. Казалось, все мы находимся во власти некоего оптического обмана, чудовищной коллективной галлюцинации, случилось что-то ужасное, и только голубое небо над деревней говорило, что с нами все благополучно — просто, действительно, на околице селения, как я и предполагал, располагался авторемонтный завод, откуда сельчане позаимствовали желтую краску.

Эти ограды из нержавеющей голландской сетки имеют свою историю. Дело в том, что Конный завод № 18 долгие годы являлся лишь прикрытием. На самом деле в советское время здесь наладили секретное выведение особого вида лошадей, случайно появившихся после испытаний ядерного оружия на Семипалатинском полигоне в 1940–1950-е годы. В результате мутации всем известной дикой лошади Пржевальского появились на свет существа, похожие на коньков-горбунков из сказки Ершова. Они могли летать со скоростью около 100 км в час на высоте до 1000 м (а со специальным кислородным аппаратом — до 5 км!) и переносить на десятки километров грузы весом до 40 кг.

Под прикрытием Конного завода № 18 здесь развернули секретный институт КГБ СССР «Псков—21», осуществлявший разведение и выбраковку новой, невиданной породы. Здесь проходили опыты по скрещиванию коньков с перуанскими орланами, а также с малазийскими пони. Тут же на особой базе спецназа готовились жокеи, навербованные через Южно-Африканскую компартию из племен пигмеев. Встречались тут и выходцы из туземных племен Андаманских островов (это уже делали через дружественную нам КП (ленинскую) Бангладеш). Их приглашали в СССР за государственный счет якобы для обучения в Университете дружбы народов им. П. Лумумбы, а на самом деле готовили из них жокеев-диверсантов и операторов. Одновременно органы КГБ стали (чтобы не привлекать внимание к секретной разработке) всячески препятствовать показу по телевидению, в знаменитой передаче В. Леонтьевой «В гостях у сказки», известного мультфильма 1950-х годов об Иванушке-дурачке и Коньке-горбунке. Позже по этой же причине режиссеру Масленникову с огромными усилиями удалось добиться показа на всесоюзном телевидении фильма о Шерлоке Холмсе «Знак четырех», где главный герой — миниатюрный дикарь с Андаманских островов.

К началу 1990-х годов ученым удалось вывести необычайно выносливое, бесшумное, ласковое и послушное вьючно-верховое животное (так называемое «изделие ПМ» — Пегас Малый), которое могло легко преодолевать по воздуху огромные расстояния на высоте полета крылатой ракеты, да так, что его не засекали никакие новейшие радары. Кроме всего прочего, коньки оказались на редкость покладисты и умны. Сотрудники рассказывают трогательную историю о том, как один из коньков, известный по кличке Филипп-12, по собственной инициативе ночью, в непогоду доставил в городскую больницу Великих Бук годовалую дочь сотрудницы института с гнойным перитонитом, подложил дитя в приемный покой с запиской о болезни ребенка и тем спас девочку от верной смерти. Впоследствии эта девочка, между прочим, стала космонавтом-63 и депутатом Думы. Возможно, именно тогда ее, как говорится, властно позвало небо.

За разработку «изделия ПМ» руководство института не раз удостаивалось секретной госпремии. Знак премии — золотую медаль с профилем Вождя и номером награжденный мог носить только внутри левого нагрудного кармана. Директор института (имя его неизвестно до сих пор) удостоился звания «главного секретного животновода КГБ», вручаемого с отличительным знаком — зелеными лампасами, вшитыми внутри синих галифе. В дни Карибского кризиса руководители КГБ предлагали Хрущеву заменить вывезенные с Кубы ядерные ракеты эскадроном коньков с ядерными зарядами на горбу, но схема доставки таких живых ядерных бомб в крупнейшие города США тогда еще не была отработана. Впоследствии бюрократы из военно-космического комплекса похоронили эту замечательную идею. Непростительно забывать народную мудрость, заложенную в сказке о Коньке-горбунке, который всегда выручал своего Иванушку-дурачка в абсолютно безвыходных на первый взгляд ситуациях.

Эти же бюрократы в свое время угробили золотую идею противопоставить хваленой американской системе «звездных войн» грузовые космические корабли «Союз-ТМ», загруженные тоннами обыкновенного осинового горбыля, и тем самым спасти социалистическую идею и всю страну Советов. Ноу-хау состояло в том, что, будучи выпущенными в открытый космос, горбыли разлетелись бы по бескрайним космическим просторам и сбили бы с курса все антиракеты США, вывели из строя их спутники наведения, сделав посмешищем хваленую американскую науку на весь крещеный и некрещеный мир. Между тем горбыля этого в нашей стране немерено, как зимой снега. Таким образом, появилась бы вполне реальная возможность спасти от распада Советский Союз, который, как известно, надорвался в пресловутой гонке вооружений с Америкой и начал перестройку, что окончательно доконало и социализм, и СССР.

О секретном производстве «П-1» никто из местных, естественно, и не догадывался, а любопытствующих «органы» тотчас отселяли в неосвоенные районы Сибири и Дальнего Востока. Самих коньков умело маскировали под жеребят обычных пород лошадей, но пасли их, естественно, под сеткой, растянутой над пастбищем. А когда Союз рухнул (в смысле СССР), финансирование прекратилось, местные жители растащили отличные сетки на заборы, то коньки разлетелись по всему свету. Наверное, многие погибли на линиях электропередач и в других местах, но одну милующуюся пару совсем недавно наблюдали на Западе за границей, в Эстонии, на горе Суурмунамяги под городом Выру. Есть надежда, что популяция удивительных коньков за рубежом, где властвуют зеленые, выживет… А сетка в заборах местных жителей понемногу ржавеет…

 

Глава 13. Лилеево

Место, где раньше стоял отчий дом поэта Эраста Лилеева-Струйского, которому приписывают слова известного романса «Гроздьев акации ветви душистые…». Теперь здесь, на месте усадьбы, сохранился лишь холм, заросший белой сиренью, — своеобразный природный памятник забытому ныне поэту и мыслителю. А лет двести назад на холме возвышался желтый с белыми колоннами особняк, а под ним лежала деревня Лилеевка, в которой жили не менее пятидесяти ревизских душ. Отец поэта, Лука Фомич, принадлежал к старинному и богатому дворянскому роду, мать же была итальянкой, которую Лука подобрал в Неаполе во время Морейской экспедиции славного российского флота и о чем он сожалел до конца своей жизни. Синьора Лилеева обладала усами, а главное — сварливым нравом и беспрестанно все время заказывала пасту итальянцу-повару, с которым почти открыто жила. Лука говаривал с горечью, что от подобной пищи он давно писается оливковым маслом.

Лилеев-старший прослыл барином суровым и капризным. Так, в летнюю жару он сиживал в прохладе специального грота, читал «Историю кавалера Грандисона» Ричардсона и требовал, чтобы обед ему приносили горячим, с пылу с жару. На аллее от кухни к гроту (саженей в двести) выстраивалась вереница дворовых, которые быстро передавали друг другу, как эстафету, тарелку с едой. Если поставленная на стол барину котлета на тарелке не скворчала, то первых в передаточной цепи сразу вели на конюшню — пороть, а того, кто (упаси Боже!) сронил котлету с тарелки, — отдавали в рекруты. Таковы были нравы крепостника. В имении плодоносили виноградная и персиковая оранжереи, действовали картинная галерея и фабрика го- беленов .

Отец сызмальства приобщал сына и шестерых его братьев к знаниям и поэзии. В доме имелась большая французская библиотека, микроскоп, электрическая машина, телескоп, собрание медалей и множество этрусских погребальных урн, в которых дети любили забираться во время игры в прятки. Отцовские увлечения физическими опытами, увы, до добра не довели, и маленький Эраст рано осиротел. Дело в том, что Лука как-то прочитал историю гибели от молнии ученого Рихмана — приятеля Ломоносова (который сам остался жив случайно — как раз накануне опыта он выбежал из лаборатории за нужными друзьям для другого эксперимента солеными огурцами). Лука, славившийся сугубо критическим складом ума, не поверил ни единому слову Ломоносова, решил сам лично во время ближайшей грозы опытным путем опровергнуть «вымыслы» великого помора, но, увы, опровержение не состоялось, и после опыта дети вместо цветущего отца нашли его обугленную тушку.

В двенадцать лет Эраста Лукича отдали в Пажеский корпус — прибежище многих талантов, — но через два года мальчика исключили из корпуса за злостную неуспеваемость. В характеристике Лилеева, подписанной начальником корпуса, сказано: «Паж Лилеев был всегда дурного поведения, при всех мерах ко исправлению онаго употребленных не токмо не оказывает ни малейшего исправления, но еще упорствует в неприлежании к наукам, закоснелости и самом вредном образе мыслей, так что не подает ни малейшей надежды ко исправлению». Кроме того, юный Лилеев пополнил списки юношей, страдающих хроническим энурезом. Их называли в корпусе «рыбаками» или «гардемаринами» (к слову, типичнейшим примером таковых являются выдуманные сухопутные гардемарины — герои популярного в широких массах телефильма Светланы Дружининой) и из-за этого страшно третировали. Позже Эраст служил в гвардии и чуть было не принял участие в драматических событиях 11 марта 1801 года в Михайловском замке. Но, назначенный в отряд Палена, Эраст опоздал к перевороту. Дело в том, что его слуга Парфен, будучи с вечера мертвецки пьян (отмечал приезд племянника с оброками из Лилеева), не разбудил засидевшегося за стихами барина к нужному часу государственного переворота, о котором знали все. В итоге Эраста сочли трусом и предложили подать рапорт об отставке. Лилеев винил во всем злую судьбу да своего командира князя Юсупова, который не послал ординарца разбудить отсутствовавшего в строю заговорщика. Словом, Эраст вышел в отставку в чине подпоручика, простившись со службой стихами своего товарища по роте Александра Креницына:

Подведя под этим этапом жизни жирную черту, он отправился за границу развеяться. Побывав в Саксонии и присмотревшись к успехам сельского хозяйства этой благословенной страны, Эраст вернулся на родину, объятый страстным желанием помочь псковскому практическому земледелию, хиревшему на глазах. Именно тогда им и были писаны следующие строки, адресованные немецкому другу-земледельцу: «Все худо растет, мужик везде потеет и плачет над своею тщетною работою, невежество велико, требуются везде наставления. Накормим алчущих, оденем хладных, землю развеселим, ризою богатою покроем болота, не будет бедности и рыдания. Наставляйте меня хорошенько, я твердой стопой пойду путями Вашей Славы!» Первым делом он наладил выпуск газеты «Bauerfreund» по примеру Юнгова «Календаря фермера». Вышло всего два номера, но издание полюбилось крестьянам исключительно за мягкость бумаги, на которой оно печаталась в Дрездене.

Собственно на это и рассчитывал Лилеев, затевая свой смелый издательский проект. Энтузиаст полагал, что, уединившись по большой нужде на гумне, крестьянин со скуки прочитает хотя бы один или два сельскохозяйственных совета из взятого им с собой обрывка газеты и — вследствие чтения — займется улучшением своего хозяйства. Однако он не учел одной мелочи — крестьяне готику не читали, зато замаранную бумажку с напечатанным на ней именем государя-императора подобрал немец-управляющий и донес на Лилеева об «оскорблении непристойным действием имени Его Величества».

Но тут нашему герою повезло: доказать, что непристойный акт оскорбления действием нанесен якобы самим Лилеевым, доносчик так и не смог. Поэт отделался легким испугом, после чего первую в России сельскохозяйственную газету издавать перестал и налег на лирику. И все же усилия Лилеева в области практического земледелия не канули в омут безвестности. Переведенный им трактат «О дистиляции или винокурении Аглинском», подобно исландским сагам и кельтским легендам, передавался из уст в уста среди скобарей, и наставления из трактата потрясенные лингвисты из Петербурга записали в самых глухих деревнях аж в конце XX века.

Вообще же, подобно большинству просвещенных людей, Лилеев тяготел ко всему новому, неизведанному. Он подружился с соседским помещиком Ефимом Бухаровым, который, как сообщали «Псковские губернские ведомости» за 1840 год, первым внедрил среди скобарей ныне столь любимую ими картошку («второй хлеб») и даже изобрел чипсы. Как и Лилеев, занимаясь сельскохозяйственными опытами, Бухаров «случайно открыл, что свежий картофель, будучи разрезан на самые тоненькие кружочки и высушен при помощи солнца или печей, сохраняется долгое время безо всякой порчи. Дальнейшие наблюдения показали, что из четверика или 1 пуда сырого выходит 11,5 фунтов крепко высушенного картофеля». Обо всем этом Лилеев подробно написал в «Bauerfreund», но информация осталась сокрытой от мирового сообщества, тем более что дворня Бухарова, доведенная кормлением псевдочипсами до мятежа, в сущности, убила своего благодетеля, заставив его (насильно) съесть пуд этих самых проклятых чипсов. Историки классовой борьбы эпохи феодализма восстание бухаровских крестьян назвали «Чипсовым бунтом», отнеся его к эпохе так называемых «голодных бунтов», наряду с «Соляным» (в России), «Картофельным» (во Франции), «Бостонским Чаепитием» (в США), «Кофейным» (не помню где-то в Латинской Америке), «Селедочным» (в Голландии), «Устричным» на острове Мэн и «Соевым» (в Китае).

Стихи Лилеев-Струйский начал писать еще в детстве. Первое его стихотворение обнаружено, как ни странно… археологами на местном кладбище. На небольшом надгробном камне из каррарского мрамора сохранилась эпитафия на смерть любимого котенка:

Серьезно писать Лилеев начал еще в Пажеском корпусе. Поначалу его стихи посвящались исключительно морской тематике, что как-то вполне естественно вытекало из медицинской истории «гардемарина» Лилеева. Но уже и тогда он невольно внес вклад в песенное творчество советской поры: ведь это ему принадлежат строки знаменитой песни о моряке, приехавшем на побывку домой: «Как глаза закрою, море у меня в ушах шумит». Позже непокорную стихию в стихах Лилеева сменили другие темы — любовь, перси, ланиты, пастушки, лилеи, Морфеи. С ранних лет под псевдонимом Лилеев-Струйский (а также Ипполит Закатов) он печатался в «Русском инвалиде», «Северном Меркурии», а также в «Утешном Славянине» и «Уединенном Пошехонце» и «Покоящимся Трудолюбце». Всего им опубликовано пять стихотворений из восьми тысяч, написанных за долгую жизнь. К сожалению, огромные (in-folio), переплетенные в кожу эфиопского горного козла рукописные тома пропали в годы революции — невежественные крестьяне пошили сапоги из переплетов, а сами рукописи извели на цигарки. Некоторые листы деревенские ребятишки пустили на воздушных змеев. Один такой змей сорвался с гнилой бечевки и долетел до самого Порхова, где чудесным образом (перст судьбы!) упал к ногам единственного тогда еще не расстрелянного порховского интеллигента Якова Карловича Иогансона. Он подобрал рукопись, удалил с листов грязь и клей, переписал, а затем издал в шести экземплярах за свой счет поэтическую книгу Ипполита Закатова-Струйского, дав ей название: «Уединенная муза шелонского брега» (Порхов, 1920). Вот одно из стихотворений сборника:

По поводу этого лучшего лилеевского шедевра в пушкинистике нет единодушия. Иогансон уверен в авторстве Лилеева, к этому склоняются и другие исследователи, но в последнее время высказывается довольно парадоксальная идея, что стихотворение принадлежит на самом деле Пушкину! На 1251-й Всероссийской пушкинской конференции, организованной в Пушкинских Горах, сенсацией стал доклад шведского профессора Ингмара Дериглазова — автора монографии «Мужики и Пушкин». Докладчик утверждал, что игумен Святогорского монастыря о. Геннадий, которому царизм поручил присмотр за вольнолюбивым поэтом, наведывался в дом Пушкина (вспомним записки Пущина) даже в отсутствие хозяина. Известно, Пушкин частенько уходил из Михайловского в поля с железной тростью в руках или нетерпеливо мчался к девушкам в Тригорское по пресловутой дороге дождей. Так вот, якобы о. Геннадий любил пошарить в мусорной корзине поэта и однажды выкрал оттуда порванную рукопись этого самого стихотворения. Многие дискутанты справедливо критиковали Дериглазова, делая упор на то, что в мусорной корзине в доме Пушкина могли храниться не только отрывки стихотворений самого поэта, но и произведения многих его собратьев по перу. Не исключено, что вирши сочинил сам игумен, кстати, не отличавшийся высокой нравственностью.

Подобно многим псковским помещикам, Лилеев был знаком с самим Пушкиным. Как-то на узкой дороге Великие Куки — Новоржев — Святые Горы их коляски сцепились осями, и поэты в четыре голоса (вместе с кучерами) изрядно повздорили. Разгневанный Лилеев плевался в Солнце русской поэзии, а титулярный советник Пушкин замахнулся на старика купленным на ярмарке апельсином и в горячке рассыпал по дну коляски большой бумажный кулек с этим экзотическим продуктом. Дело чуть не дошло до дуэли, но оси колясок вдруг расцепились, и разгоряченные потасовкой лошади навсегда разнесли двух поэтов, так по-настоящему и не насладившихся общением. Об этом мы узнаем из письма Лилеева П. Карамзиной, в котором он, среди прочих провинциальных новостей, с некоторыми поэтическими преувеличениями сообщает о своей стычке возле Святых Гор «с какой-то обезьяной в бакенбардах, которую везли поверх возка с апельсинами». Из этого пушкинисты заключили, что встреча поэтов состоялась в одно из воскресений августа 1824 года. Письмо обнаружили совсем недавно, поэтому Лилеев еще не включен Лазарем Абрамовичем Иерейским в знаменитый справочник «Пушкин и его окружение» наряду с горничной Наташей, владельцем кофейни Пфейфером и купчихой Шарлоттой-Вильгельминой Пфлуг. Впрочем, по некоторым сведениям, Пушкин, позже узнав, с кем он поссорился, решил навестить собрата по перу и помириться с ним, однако вышло все как-то неудачно: когда поэт подъехал к воротам лилеевского дома, толпа дворовых кинулась к нему и экипаж во двор вовсе не пропустила — оказывается, у барина был мертвый час, и дворня имела категорическое предписание никого не принимать — да хошь сам государь! За нарушение приказа всех тридцать караульщиков ожидала жестокая порка на конюшне. Эта угроза придавала молодцам такое рвение в защите покоя барина, что от этого чуть было не пострадало Солнце русское поэзии. Словом, Пушкину пришлось, плюнув с досады, повернуть домой, в Михайловское.

Естественно, у Лилеева при таком характере и без Пушкина врагов хватало. Им всем он, не колеблясь, поэтически плюнул в харю:

Семьей Лилеев как-то не удосужился обзавестись, хотя имел и правильную сексуальную ориентацию и, как результат, сонм детишек. Часто, взяв в руки гобой любви и лавровый венок, Лилеев, в окружении двух десятков своих крепостных «нимфочек», наряженных на античный манер в полупрозрачные туники, выходил в луга. Там он возлежал на персидском ковре, они отгоняли от него оводов, слепней и водили вокруг хороводы. Разомлевший же барин пил шербет, одаривал их вниманием и тискал поочередно.

К концу жизни подросшими детьми Лилеева заселили целую деревню Новолилеевку в Оренбургской губернии, где помещик-отец, подобно Аксаковым, прикупил у башкирцев земли. Умер Лилеев, не дожив нескольких лет до отмены крепостного права. Смерть избавила его от полного разорения. Из прежних богатств у него осталась лишь сломанная электрическая машина, унесшая жизнь Луки, да рукописи его сочинений — все остальное пошло на уплату долгов — ведь недаром угробил поэт кучу денег только на заказ у эфиопского раса кожи горного козла. Правда, как говорили крестьяне, пошившие сапоги из упомянутых переплетов, козлы эти были вполне обыкновенные, российские и дюже воняли.

По случайному совпадению, уже в нынешние времена огромную двенадцатикилограммовую книгу «Санкт-Петербург. 300 лет», которую наш президент в принудительном порядке дарил всем другим президентам и премьерам, приехавшим на юбилей города, переплели в кожу этого самого эфиопского козла. Для охоты на него якобы особым спецбортом в Эфиопию или Эритрею посылали группу завидовских егерей, и они перестреляли всех горных козлов Африканского Рога. По слухам, это послужило причиной подлинного скандала в кругах защитников дикой природы Африки.

В первые советские годы в имении Лилеевка порховские чекисты устроили лагерь принудисправработ, куда свозили со всего уезда «врагов красного воздушного флота». Таковыми считали граждан, не внесших по добровольной подписке деньги на нужды молодой краснозвездной советской авиации в ходе всеуездной акции «Крепите крылья Советов». Списки с адресами по истечении срока приема пожертвований печатались в городской газете «Непогасимое пламя», а затем по этому списку чекисты брали по ночам поголовно всех «врагов красного воздушного флота» (естественно, с революционной конфискацией имущества) и отвозили их в Лилеевский концлагерь. Во главе этих акций стояла Ирина Крошинская — известная красная садистка, подруга двух мымр русской революции Стасовой и Землячки. Но нарушения «революционной законности» даже для тех лихих времен оказались настолько вопиющими (пожертвования сделали всего-то полпроцента жителей Порхова), что порховская парторганизация посадила Крошинскую в тюрьму, а инициатива чекистов стала предметом разбирательства на заседании Совнаркома. Сам Ильич намылил голову за самодеятельность порховских рыцарей революции их шефу — железному Феликсу, — которого срочно вызвали из Швейцарии, где он, обрив свою козлиную бороду и сняв защитный френч, мирно отдыхал с супругой от ужасов лубянских подвалов.

Естественно, концлагерь в Лилеево ликвидировали, но усадьбу безвозвратно разорили как враги красного воздушного флота, так и группа его поддержки. Потом в Лилеево устроили коммунию «Егалите», но часть коммунаров вскоре попала на цугундер за антисоветские настроения. Дело в том, что они не стукнули на своего односельчанина, который, согласно донесению агента ГПУ, прочитав том Каутского и будучи нетрезв, разглагольствовал за бедным коммунарским ужином: «Был такой случай, вот, как и мы, в Англии когда-то решили социалисты жить сообща. Собрали они деньги и барахлишко, какое было, в кучу и организовали коммуну. Англичане — народ старательней нашего и грамотнее. А только не вышло. Промуторились они так с годик, прожились в пух и прах, с голодухи стали в океане топиться. С той поры так и называются они социалисты-утописты». После распада коммуны усадьба какое-то время стояла брошенная и разоренная, а потом она, подобно всем псковским помещичьим имениям — «гнездам сплотации и крепостничества», по тогдашней моде якобы «случайно» сгорела. Теперь о ней напоминает лишь высокий холм, воспетый некогда поэтом. На нем, как и во времена Лилеева, весной и в начале лета трогательно цветет черемуха, белая сирень и акация…

Словом, как писал современный духовный наследник и почитатель Лилеева в статье «Подпоручик от русской литературы»:

 

Глава 14. Загороды

На вершине горы, перед спуском к развилке на Великие Пуки и Дедовичи виднеется огромная коряга, остаток могучего дуба, весьма похожий на грозного старика-лесовика, которого зовут Хозяином, Дедом (отсюда и название города Дедовичи). А еще кличут его Николай Кожугетовичем. Имя его мы постигли чудесным образом, проезжая мимо, — будто он нам сам его внушил или нашептал. Раньше на взгорке стояла деревенька Старые Загороды, но в последнюю всесоюзную перепись 1989 года переписчики зафиксировали только одного ее жителя, ветхого старичка, который жил в полуразвалившейся избушке. В переписные документы его внесли как гражданина Пнина Николая Кожугетовича. Сколько ему лет, он не знал, родственников у него не осталось, архивы после войны не сохранились, но в частной беседе старик в подробностях рассказывал о событиях времен правления императрицы Екатерины Великой. Так, престарелый Пнин утверждал, что мальчонкой якобы видел государыню в 1787 году, когда та с Потемкиным в золоченой карете проезжала от Порхова на Великие Крюки. Сказывал Николай Кожугетович, будто Екатерина якобы остановилась возле дома Пниных, вышла из кареты и вскоре скрылась за кустиком, где рос молодой дубок. Возвращаясь, она своей левою холеной рукой потрепала русую шевелюру босоногого мальчонки. При этом старичок приводил одну интимную подробность, которую неграмотный житель псковской глубинки знать не мог: от унизанной перстнями ручки государыни сильно пахло табаком. Как известно, Екатерина славилась редким тактом для русских монархов (и генсекретарей): слуг величала на «вы» и никогда не брала нюхательный табак из табакерки правой рукой, которую обычно протягивала для ритуального целования, а только левой. Делалось так, чтобы целование царственной ручки не вызывало неприятных ощущений у любезных подданных. Этот деликатный обычай великой женщины действительно упоминается современниками.

Таким образом, выходило, что старику минимум 205 лет. По заданию Псковского обкома КПСС профессора Псковского пединститута быстро сварганили нужную историческую справку, и соответствующую ксиву Обком направил в ЦК и Совет министров. Начальство предвкушало, как нашего Кожугетовича, после международного медицинского обследования, объявят самым древним долгожителем планеты и мы, тем самым, отберем пальму первенства по долгожительству у Индии, но главное — Псковская область получит льготы и дополнительные фонды на развитие геронтологии и социалки. Но вскоре времена переменились, о реликтовом старичке (как и об обкоме) все забыли, а участившиеся аварии и катастрофы 1990-х годов привели к тому, что другой, московский Кожугетович, заслонил нашего, псковского. Впрочем, наш, возможно, приходится знаменитости каким-то дальним родственником.

Теперь сама история. Старичок многим рассказывал, что после памятного посещения дубок, под которым присела государыня, начал расти и матереть непривычно быстро для деревьев этой степенной породы. Вскоре он стал предметом поклонения местных жителей (получивших из-за него прозвание «дубляне» или «дубари») и долгие годы считался целительным. Больные приезжали к священному дубу издалека, приносили ему жертвы и навязывали на его ветви тряпочки. Вешали даже целые предметы интимного туалета, что можно и до сих пор видеть в бывших тотемных местах — каждый, кто побывал у Словенских ключей в Изборске, подтвердит это. Особенно помогал священный дуб женщинам от бесплодия. Потому-то его обычно сверху донизу увешивали лифчиками, юбками и панталонами. Те же, кто не поправлялись, естественно «давали дуба». Отсюда и пошло по Руси это грубоватое выражение, замененное ныне другим, более современным: «склеил ласты», «оттрясся».

С опасным суеверием упорно боролась официальная церковь и нарождавшаяся земская медицина. Но обычай глубоко пустил корни, и однажды в жаркую погоду во время известной засухи 1895 года он и стал причиной гибели дуба — многочисленные женские панталоны и лифчики, висевшие на ветках, загорелись от искры костра, разведенного неподалеку беспечными пастухами. Могучее дерево, объятое пламенем, как на картинах С. Дали, погибло безвозвратно.

Еще говаривали старики об этом дубе, что среди тысяч желудей, которые осенью священное дерево роняло на землю, раз в сто лет созревал так называемый «желудь Познания». Человек, его раскусивший, мгновенно постигал всю мудрость мира, слух счастливца настолько обострялся, что он мог слышать слова, сказанные другими на огромном расстоянии.

Известно, что в Шотландии таких священных дубов немало, и поэтому там нередко встречаются люди прямо-таки феноменальных способностей, прославившие этот маленький гордый народ. Специалисты, да и попросту начитанные граждане знают, как шотландцы в древности избегали опасности быть подслушанными. Самые секретные вещи они говорили друг другу через медную трубку, что и стало толчком к изобретению телефона Александром Беллом. Конечно, оппоненты предполагают, что на самом деле изобретение телефона явилось результатом двух малоудачных браков Белла. Изобретатель дважды совершенно случайно женился на глухих женщинах и страшно досадовал, что ему каждый день приходилось громко кричать глухой как тетеря супруге, требуя в файф-о-клок традиционный чай с печеньем. К тому же, как назло, к концу жизни у него оглохли родная мать, любимая собака и старый попугай. В итоге Белл, припертый обстоятельствами к стенке, изобрел телефон.

Скажем откровенно — случаев, подобных шотландским, у нас не зафиксировано, а потому не станем грешить против истины. К своей досаде, о свойствах волшебных желудей наши люди не знали, а на сжиравших их кабанов заветный желудь явного влияния не оказывал. Впрочем, народ наш без всяких там волшебных желудей и пресловутых медных трубок прославился на весь мир не меньше шотландского непревзойденными, редкими качествами: примерным трудолюбием, врожденным законопослушанием, радушным гостеприимством, а также (вспомним в пику даосам) «шестью „Ю“»: честностью, чистоплотностью, трезвостью, смекалкою, нетребовательностью (к себе) и неприхотливостью.

В наше время от священного дуба осталась только горелая коряга-пень. Неведомо когда исчез и старичок Кожугетович… Как бы то ни было, с годами мы, проезжая мимо коряги, осознали, что место это необычное, сакральное, видимо, в древности тут находилось капище Велеса, и соответственно дед Кожугетович являлся волхвом или вообще Сильваном. С той поры мы и стали на ходу совершать жертвоприношения: выбрасывали из окошка шкурки от банана или кусочек колбасы и, держа руку у козырька, дружно и громко орали: «Здравия желаю Николай Кожугетович!» После чего дорога бывала обычно гладкой. А если ритуал не совершить, то внизу, на спуске, обязательно стукнешься о неведомо откуда возбухший ухаб — этакую асфальтовую «волну», которой издали и вовсе не видно…

 

Глава 15. Ямок

И вот уже машина спускается в своеобразный провал, овраг, тянущийся на многие версты. Возможно, что и селение от этого зовется Ямок. Самым примечательным и необычайным событием XX века в этой местности стало небывало жаркое лето 1972 года. Несколько недель леса и болота так горели, что над низиной повисло густое и смрадное облако, солнце скрылось в сизом мареве, наступила тьма, да столь непроглядная, что некоторым показалось — произошла атомная война и наступила обещанная учеными многолетняя «вечная ночь» после взрыва. Действительно, определить, утро или вечер на дворе, оказалось совершенно невозможным. Люди передвигались практически почти на ощупь, ориентируясь на очертания знакомых построек и голоса друг друга. Электричества не было (сгорели опорные столбы), а свечи от недостатка кислорода постоянно гасли. Между тем скотине требовалось сено, и мужики из деревень пытались накосить его на опушках леса и у болот (в ближайших полях и на огородах вся трава давно уже выгорела). Десятка полтора жителей Ямок, сбившись в кучу, чтобы не потеряться, отошли от деревни на пару километров и кое-как, постоянно перекликаясь, накосили травы, а затем двинулись домой, но в смрадной тьме сбились с дороги и попали не в свою, а в дальнюю, отстоящую от Ямка на десяток километров деревню Лужок. Та самая, что в двух шагах от деревушек Путино и Беспутино. Поразительно, но абсолютно такая же история произошла и с мужиками этих самых Лужков (как тут не вспомнить старый анекдот о ссоре нового русского и мэра Москвы при аварии: «Я — мэр Лужков! — Каких, блин, еще Лужков?»), куда забрели ямковцы. Выйдя на покос, лужковцы тоже сбились с пути во мгле и прибрели в… Ямок. Переночевав у обеспокоенных хозяек пропавших мужей, обе группы косарей с наступлением предполагаемого утра отправились домой, но вновь заблудились и опять-таки вышли к чужим деревням: ямковцы — к лужковским женам, а лужковцы — к ямковским. И целый месяц (!) обе группы страдальцев (совершенно трезвых!) будто бес водил по задымленному лесу. Сколько мужики ни старались выбраться с чертовой тропы, ставя вешки и передвигаясь по ним от одной к другой (опыт, почерпнутый селянами из фильма «Сельва» об ужасах бразильских чащоб), результат оставался, увы, прежним — после многих часов блужданий по высохшим болотам и лесам они вновь нечаянно оказывались в тех же чужих деревнях.

Чтобы как-то оправдать свою невольную «командировку» и затянувшееся столование в чужой деревне, они начали косить хозяйкам, на сеновалах которых ночевали, сено, а потом и приносить в дом случайно пойманную дичь да рыбу из обмелевших озер и речек. Дальше — больше. Некоторые горе-косцы перебрались с сеновалов в дом, стали активно помогать женщинам по хозяйству — дрова колоть, навоз выносить и прочее — как известно, без мужика в деревне трудно. Наметилось сближение, возникла взаимная симпатия. Спустя месяц лужковские и ямковские дамы, полагая (во многом — для успокоения совести), что их мужья погибли в горевших вокруг лесах, сошлись с пришлецами, между ними завязались романы, и даже некоторые ложные вдовы впервые за много лет понесли от своих квартирантов. Зловещим фоном этой невероятной истории стали панические настроения жителей, мрачное ожидание конца света, которое постоянно поддерживали ходившие от одного дома к другому темные бабки-эсхатологистки. А подобные настроения, как известно (см. «Пир во время чумы» А. С. Пушкина), во многом смягчают строгие в обычной жизни моральные табу.

Примечательно, что среди пришлецов в Ямок оказался один чернокожий парень, получивший позже прозвище Максимка. Он также обрел пару — пышную вдовицу Валентину, пережившую уже двух спившихся мужей. Максимка ехал на «москвиче» в Великие Клюки, но заблудился во мраке. (Несчастный водитель с пассажиром метались вслепую по проселкам да зимникам, пока в машине не вышел весь бензин.) Максимка и водитель пошли пешком, потеряли друг друга в дыму, а через день сын знойного континента примкнул к группе бывших косцов в тот момент, когда они безрезультатно, в который уже раз, искали свою деревню. То, что Максимка (настоящее его имя — Жозеф-Эммануил-Наполеон Товимбу Мокелеле) — чернокожий, люди, включая Валентину, долго не знали из-за постоянной тьмы, а также сажи, покрывавшей лица и одежду несчастных поселян в эти несчастливые месяцы душного лета.

Когда же к сентябрю наконец пошел дождь и мгла рассеялась, ход истории вспять повернуть было уже невозможно. Мужики прижились и пустили корни на новом месте. И впоследствии не происходило никаких особых споров и конфликтов на семейной или имущественной почве. Выяснилось, что большинство селян, попавших в невольный «обмен», новые супруги вполне устраивают. А большинству крестьянок замена одного алкаша на другого вообще ничего нового не принесла. Словом, в обеих деревнях по-прежнему царили покой и воля.

Вообще после падения советской власти и колхозов в псковских деревнях появилось много истинно свободных людей. Не раз глядя на нашего соседа Юру, размеренно вышагивающего по улице с заложенными за спиной руками, мы говорили: «Вон идет веселый Дидель по Баварии хмельной!» Они действительно свободны от всего: условностей этикета, родительских и сыновних обязанностей, дружеских и товарищеских чувств, гражданских и религиозных устоев, экономических и долговых обязательств, паспортного режима, платежа налогов и алиментов. Христианская шкала ценностей, градация добрых и злых поступков в их сознании безвозратно порушены невежеством, безверием и официальным атеизмом. То, что постыдно (например, воровство, обман), кажется им обычным и даже похвальным, ловким поступком. О матери, которую он зверски избил, продержал в погребе три дня, а потом выгнал на улицу (она укрылась в убогом доме престарелых), у Диделя нет никаких сожалений и воспоминаний. Он, ничтоже сумняшеся, может обворовать соседа, увести и продать чужое сено. Впрочем, не идеализируя прошлое, скажем, что и раньше было так же. Недаром В. О. Ключевский говорил, что «красной нитью нашей истории проходит „воровство“, „вороватость“: Гришка Вор, Шуйский Вор, князь такой-то вор и т. д. В народе, в крестьянстве и теперь еще не зазорно красть, и мужик не может, проходя мимо двора соседа, не вытащить из забора плохо сидящий гвоздь. Он, собственно, и не представляет себе воровство как проступок, как нечто предосудительное, каким считается оно в других классах общества. Да он и у себя самого крадет».

Давным-давно просроченные паспорта современных героев здешних мест потеряны, а ехать за новыми в Новоржев нет ни денег, ни необходимости. Они живут в своих покосившихся, подпертых чем ни попадя домах с протекающими крышами и разбитыми в драках окнами, как птицы небесные: ни часов, ни календарей, ни радио, ни телевизоров у них нет, да и зачем? Нужно знать только, когда наступит четверг и приедет автолавка, и тогда, задолго до известного часа, сидят они на корточках у колодца, а потом жадно посматривают на толпящуюся у голубой (типа тюремной) машины очередь из старушек и дачников, у которых — у-у! богатенькие! — есть деньжата, чтобы купить «красненькова» — так называемый «винный напиток» — невероятная гадость, изготовителей которого следовало бы за это государственное преступление всенародно, как в Китае, расстрелять, а лучше — растворить в их изделии. О техниках вымарщивания свободными людьми денег на выпивку (здесь говорят — «на бутылку») можно написать целый трактат. Но по большому счету они бессребреники, деньги для них неважны — лишь бы их хватило на бутылку. Порой имея в руках тысячи, они все равно пьют, курят и едят редкую дрянь. Как индейцам Эквадора, им мало что нужно: маниока, батат да пальмовые листья для хижины. Одеты они примерно одинаково — в нечто серое, мятое, бесформенное (многие в этом и спят). Лица их и не бриты, и не в бороде, а в двухнедельной (как у маэстро Горгоева) щетине и поэтому кажутся такими же, как и у него, дикими. Все, что у них есть, они всегда пропивают: инструменты, вещи, заготовленное для своей скотины сено, выловленную в озере рыбу, собранные ягоды и грибы, выкопанную на огороде картошку. У них нет даже ста рублей для владельца быка, чтобы покрыть корову, и посему весь следующий год они клянчат у соседей молоко для малолетних детей. Естественно, здесь никто слыхом не слыхивал о поразившем крещеный мир феминизме, и вагинальных псковичей здесь бьют нещадно и регулярно [26] . Некоторые из них являются синюшками — фиолетовый круг под левым глазом у них сменяется ссадиной на скуле или свежей гематомой под правым глазом. С годами во рту у них остается только один, торчащий наружу клык.

Просыпаются аборигены с наступлением полного дня, до 10–12 часов деревня пуста, потом обед, «после ёжки — час лежки», на ночную лежку люди свободных племен отправляются с наступлением темноты. Со столбов у них за неуплату давным-давно срезаны провода. Наш Дидель пять раз устанавливал времянку, но тут же появлялась колесница неумолимой Немезиды Новоржевэнерго, и ее жрецы в синих комбинезонах безжалостно обрезали незаконные провода. Последний раз жрецы с криками долго гонялись за Диделем по окрестным долам, чтобы принести негодяя в жертву богине Справедливости или хотя бы начистить ему рыло или намылить шею — так уж им надоело приезжать в наш Богом забытый край из-за этого злостного нарушителя. Ведь у них масса другой работы, поважнее и пострашнее погони за Диделем, а именно демонтаж с проводов зажаренных скобарей [27] . Впрочем, наш Дидель (слава Создателю), вовсе уж не похож на этого копченого идиота с рюмкой из деревни Малая Губа. Обычно он крайне осторожен в обращении с электроэнергией и строго соблюдает все меры безопасности. Воруя эту самую электроэнергию, Дидель провода тем не менее не хищает, а наоборот — он ставит вместо срезанных проводов новые, свои (впрочем, наверное, позаимствованные из другого места). Да и на столб Дидель залезает медленно и осторожно, как коала. В тот редкий момент он трезв, на голове у него кепка, а на руках рваные желтые посудомоечные перчатки, выброшенные за ненадобностью моей женой. В этот торжественный час в моих ушах звучит анданте марша лейб-гвардии Саперного батальона — медленно и осторожно, будто на цыпочках…

Туалетов, сортиров, нужников и прочих подобных будок уединения у свободных людей нет. Дома обходятся ведром, стоящим под дыркой в сенях, а так обычно садятся в грядах и издали машут мне рукой: «Привет, Максимыч!». Каждый раз едва удерживаюсь от поучения в духе апокрифического указа Петра Великого: «Не подобает россиянам орлом седя срати, орел бо есть знак государственный». Жалко, что государственный герольдмейстер за этим не следит.

Эти самые свободные в мире люди никого не любят, ни с кем не дружат, говорят о соседях и родных гадости и непристойности, но охотно становятся их собутыльниками, чтобы пить день и ночь и потом валяться рядом в общей луже мочи на полу, сплошь (негде даже поставить ногу!) устланном опорожненными бутылками самых разных мастей. Количество этих сосудов напоминает свалки пустых тыкв возле поселений улетевших в Африку вежликов.

Как-то ночью мы проснулись от нежного, мелодичного позванивания хрустальных колокольчиков. Казалось, будто с темных небес на нас нисходит божественная музыка ангельского оркестра с иконы Богоматери фра Анжелико из флорентийского монастыря Сан-Марко. Но урчание мотора и приглушенная матерщина швырнули нас вновь на грешную землю — к соседу Василию Ивановичу, у которого тогда действовал импровизированный ночной клуб им. Ивашки Хмельницкого (впрочем, клуб работал и днем, пока у старика не заканчивалась огромная ветеранская пенсия), приехали цыгане за посудой, и как раз в момент нашего сладостного пробуждения под горнии звуки там завязалась ссора: приемщики требовали только, как сказано в объявлениях, «европосуду — белые и зеленые водочные и пивные бутылки вместимостью 0,5 литра», тогда как администрация ночного клуба, пользуясь неверным светом уличного фонаря, пыталась всучить приемщикам не только европосуду темного цвета [28] , но и всю остальную — ту, которую, надо понимать, не берут ни в одном приемном пункте стран Евросоюза и Шенгенской зоны, хотя именно оттуда ее нахально к нам и завозят!

Кстати, когда Василию Ивановичу — ветерану партизанского движения — поставили телефон, члены ночного клуба радовались, как некогда их предки волшебной лампочке Ильича: теперь они могли не гонять Колю на Ромбике за бутылкой и не будить посреди ночи профессора Сенькина, чтобы он подскочил к источнику мутной влаги в Заречье, а культурно, по проволоке вызывать продавцов зелья прямо на дом («Девушка, это Смольный? Шутка, Михалыч, тарань бутылку!»). Не проходило и получаса, как неотложка пьяниц — зеленый «запорожец» без номеров, фар, бампера, глушителя, а также техосмотра, паспорта и прав — с ревом прибывала к страждущим, а потом летела дальше, видно, по другим вызовам. Вообще же празднества местных жителей не отличить от скандалов: слыша грубый ор и визг из соседнего дома, думаешь, что у них — гулянка, а оказывается — дерутся, или наоборот. Впрочем, процесс этот текуч, амбивалентен, но закон един и он суров — чтобы там ни происходило, какие бы дикие и душераздирающие крики ни неслись из атриума или пиршественного зала, не вмешивайся и даже не подходи — все равно будешь виноват!

Изъясняются аборигены (в том числе и двухлетние дети) чистым матом, без всяких примесей русского литературного языка. Правда, иногда можно услышать занятные выражения: «Сережка! Картошку посолить или насрать?» (в смысле не солить); «Да что это все кот на дорожке гадит? — Да ему, Максимыч, жопе в травы колисто!».

Эти люди нещадно бьют братьев и сестер, жен, детей, матерей (отцы обычно быстро и ярко, а порой медленно и мучительно гибнут в борьбе с зеленым змием), скотину — всех, кто слабее их. Наша соседка осенью, как капусту, рубает топором всех котят, которых вывела за лето ее кошка. А видеть колхозные заморенные стада возле утопающих в грязи и дерьме коровников — скотных освенцимов, — невозможно без содрогания. Если сравнить здешних жителей и представителей местного животного мира, то последние явно выигрывают: звери простодушны, помыслы их чисты, они благодарны, помнят добро и ценят ласку и если совершают бесчестные поступки, что-то крадут, то только с голоду, а не чтобы пропить похищенное. Конь Ромбик трудолюбивее и трезвее своего хозяина Коли; петух Боярин Медная Грудка благороднее и прямодушнее (и гораздо благообразнее) своей бабы Мани; собаченыш Чип дружелюбнее и воспитаннее Вали — в дом без приглашения никогда не полезет, и в его лае нет таких хамских интонаций, как у его хозяйки или у других сельчанок, когда они вдруг внезапно начинают визгливо собачиться у автолавки. Когда в деревне еще жили коровы, то они между собой дружили, являя высокие примеры этого великого античного чувства: Чернушка Настасьи Петровны не выходила пастись без Натальиной Зорьки, и ежеутренняя встреча подруг после проведенной в своих стойлах ночи представляла собой умилительную картину, достойную пера более тонкого, чем мое! Если их днем навязывали по усадьбам (при запоях пастуха), то они часто перекликались, и рев этот не звучал так омерзительно и гнусно, как пропитое, хриплое дурование Толи Тюремщика в доме напротив. Более того, чья-то беленькая кошка в серой шапочке честным охотничьим трудом кормится мышами у нас на поле, часами неподвижно сидя на ограде. Коровы и овцы, не поднимая головы, весь день щиплют травку, а в жаркий полдень, трогательно прижавшись друг к другу, все — малые и большие скоты, — стоят в тени дерева; собаки недреманно несут ночную стражу, облаивая всех чужих; аисты солидно, как инспектора ЦК КПСС, расхаживают возле болота или порой бесстрашно и гордо следуют за лязгающей сенокосилкой, словно англичане за танками в атаке на Марне, добывая так себе и детям ошалевших от шума и грохота лягушек. А уж о других птицах небесных и говорить нечего: с интервалом в минуту (и так весь световой день!) ласточки-родители влетают в чердачное окно, чтобы накормить пятерых своих малышей. И потом эти аккуратные, в белых манишках, воспитанные дети рядком сидят на проводах, как за партой. Они так непохожи на сопливых, грязных, наглых и вороватых бесенят еще одной нашей соседки. Словом, все твари бессловесные работают, добывая в поте морды и клюва хлеб свой насущный, и только люди — нет, не хотят!

Главное и самое поразительное состоит в том, что эти гуманоиды совершенно свободны и от каждодневного земледельческого труда. Лишь иногда в их головах подсознательно и непроизвольно срабатывает вековой механизм русского крестьянского навыка, они что-то сажают. Но и этот труд нужно рассматривать как абсолютную импровизацию на заданную тему, особенно касательно продолжительности работ и их объема. Они могут выкосить траву и бросить ее навсегда гнить на лугу, до заморозков не выкапывать картошку. Их привязанная к железной палке, недоеная, заляпанная навозом от хвоста до ушей скотина весь жаркий день жалобно ревет, плачет и стонет на разные голоса под натиском сотен слепней. Несчастные коровы и козы объедают траву до голой земли вокруг палки на всю длину веревки и в десятке метров от озера буквально умирают от жажды. У этих людей, живущих в сплошных березовых лесах, к зиме нет ни полена дров, и когда уж особенно припрет, Дидель ломает гнилой забор покойной соседки и топит гнилушками свою полуразвалившуюся печку. Летом же некоторые из них стряпают у дороги в грязной кастрюльке, поставленной на два закопченных кирпича…

Максимка стал по-настоящему новым приобретением и даже достопримечательностью Ямок и окрестностей. Оказалось, что этот студент-медик Псковского мединститута является на самом деле сыном короля южноафриканского бантустана, но после всех этих скитаний в жаркой мгле домой, в Африку, он ехать не захотел. Максимка прилепился к скобарям, а особенно к теплому боку Вальки. Далее цитирую статью о Максимке из столичной газеты: «Со временем односельчане привыкли к африканцу, который был улыбчив, вежлив и доброжелателен, охотно откликался на имя Максимка. Он тоже привык к сельской жизни и старается всегда быть при деле: колет дрова, на огороде работает, пасет коров, убирает мусор (чем вызывает особое удивление и даже гордость односельчан), ходит по просьбе местных старушек к автолавке и до копейки возвращает им сдачу. Словом, парень работящий и почти непьющий — где таких сейчас найдешь? „Почти“ — потому что поначалу категорически отказывался от спиртного, но бытие потихоньку определяло сознание, и теперь Максимка позволяет себе стопку „с устатку“. И улыбается: что ж, я не русский, что ли?»

Иногда из знойной Африки на его имя приходят посылки с сушеными акридами и диким медом. «Обмененные» жители Ямок неохотно пробуют его угощения, предпочитая самогон или «красненькое». Через девять месяцев у Вальки родился оливковый малец, назвали его Александром. Он вырос стройным и кудрявым, сызмальства любил Есенина, сам писал деревенские частушки и пел их на гулянках. Еще во времена застоя Валька с Максимкой возили шустреца в город Пушкин, хотели устроить его в Лицей, но вернулись огорченными — там, оказывается, давно уже нет никакого элитного учебного заведения для негритят, а только скучный музей. Сейчас повзрослевший Сашка — фермер. Как непьющий человек (редчайший феномен в округе), он вполне успешно растит лен и поставляет его в Англию. Недавно местная милиция, оживившая паспортный режим с приходом к власти в Москве людей с чистыми руками и горячими сердцами, собиралась было выслать старика Максимку как беспаспортного черного бомжа в Африку, но оказалось, что расходы на дорогу реэмигранта предстоит взять на свой счет местной власти, а счет ой как нужен самим бедолагам-чиновникам. Поэтому Максимку оставили в покое.

 

Глава 16. Бубровка

Справа при выезде из села в овраге виднеются останки былой бани, точнее — ее жалкий фундамент и ржавый котел. Баню сладили после войны, но место это оказалось поганое, нечистое. И вот в бане начали гибнуть люди, как мужики, так и бабы. Сначала искали рационалистические объяснения этим смертям: мужик на полке умрет — сердце, говорят, не выдержало пару, от которого — и то правда — уши сохли и вяли, баба в тазу захлебнется (как здесь говорят — «закупалась»), мол, беременна была и «оморок ее обшиб», упала в таз и захлебнулась, дед угорит до смерти — якобы задремал в тепле и на ночь случайно в парилке остался. Но что интересно: с годами стали замечать жители, что имена всех запаренных и закупанных начинаются на литеру «М»: все сплошь Машки, Макарки, Матрены, Мишки, Мокеи. Конечно, почти все погибшие относились к племени пьющих или сильно пьющих, и над этим посмеивались, пока не запарился мужик обстоятельный и только употребляющий — Маркыч. Он принадлежал к известному типу народных самородков-автодидактов с патриотическим уклоном, взраставших на деревенщиках, Пикуле, а позже и Фоменко. Впрочем, он прославился и тем, что один на весь район три десятилетия выписывал «Литературную газету», читал ее, пересказывал содержание статей под видом собственных мыслей. В последние годы его особенно мучила тайна четырех крестов, которыми якобы в глубокой древности святители «запечатали» Русь от нехристей — будущих террористов. Но разгадать тайну Маркыч не смог, да и другим заказал, часто говоря: «Легенда тайной душу греет, а холодный разум душу сушит». Он втайне мечтал стать классиком и не раз, в общении с учеными людьми, повторял подвиги героя шукшинского рассказа «Срезал». А общаться приходилось часто — Маркыч подрабатывал многолетним информатором Псковской фольклорной экспедиции. С годами он освоил особую методику работы с заезжими учеными. Зимой, украдкой от соседей, он почитывал изданные в тамиздате и доставленные ему контрабандой через свояка из таллинской таможни «Заветные сказки» А. Н. Афанасьева, а также выписанный через «Книгу-почтой» «Указатель фольклорных мотивов» Аарне-Томпсона. Летом же, с приездом фольклористов «на мат» (так назывались на филфаках обязательные для студенток-русисток летние фольклорные экспедиции по области), пересказывал (умело привнося в повествование местный колорит) прочитанное им за зиму. Так косвенно своей якобы спонтанной (неподготовленной) речью Маркыч помог многим участникам экспедиции написать с десяток диссертаций и стать доцентами.

После истории с Маркычем и случилось с народом, по выражению К. Тарантино (вспомним последний диалог Винсента и Джулиуса из «Криминального чтива»), «то, что у алкоголиков называется озарением», — сомнений больше не оставалось: в бане балует ведьмак! Почему нечистый обозлился именно на литеру «М», не знает никто. Прагматики и атеисты говорили, что все это — чистое совпадение (конечно, бывали угоревшие и закупавшиеся не только на «М», но и на другие буквы русского алфавита), что, мол, нечего, выжрав накануне несколько бутылок самогона, лезть на полок, макать голову в шайку с ледяной водой или сигать в пролуб. Последнее утверждение в принципе справедливо с медицинской точки зрения, но такой порочный обычай контрастного омовения здесь бытовал со времен независимости Пскова. С давних времен известна и особая неистовость скобарей в банных утехах, возможно, унаследованная ими с древности от викингов и самой княгини Ольги — их землячки, крупного государственного деятеля и дипломата Древней Руси, умело использовавшей русскую баню в борьбе со своими политическими противниками. Пьянство же всегда оставалось бичом сих мест. Как подсчитали этнографы еще в XIX веке, на водку уходило до трети расхода крестьянского бюджета. Теперь, надо полагать, еще больше — на спиртосодержащие уходят все заработки, а также пенсии стариков.

Тем не менее народ не обманешь рационалистическими объяснениями, и вскоре люди дружно послали злопроклятую баню на одну из последних букв алфавита и перестали мыться вообще, что и продолжалось много лет. Отсюда якобы пошло известное (также зафиксированное той же фольклорной экспедицией) типично псковское приветствие-благопожелание при входе в чужой дом: «Мор вашим вшам!» Тогда же эта деревня попыталась стать зачинателем всесоюзного движения молодежи «Взаимный груминг». Но инициативу молодежи быстро прикрыли бдительные органы КГБ. Груминг остался по-прежнему привилегией лишь партноменклатуры, а позже людей, вхожих в Кремль.

Нужно признать банальную истину, что каждый человек глубоко индивидуален и каждый народ имеет такое своеобразие, что порой поражает им иностранцев. Однажды в Японии ко мне пришла аспирантка-русистка и попросила проверить переведенное ею с японского языка на русский объявление, которое администрация предполагала повесить в подъезде дома со студентами и аспирантами из России. Я расставил запятые и снял копию с этого примечательного для сопоставления менталитетов документа: «ОБЪЯВЛЕНИЕ. В помещениях совместного пользования нашего дома (в лифте, в зале, в коридоре, при входе в дом, на лестнице и ее площадках, а также на крыше) ЗАПРЕЩЕНО: собираться в компании и шуметь, курить, есть, распивать спиртные напитки, плевать, мусорить, мочиться, мешать другим жителям дома отдыхать. В квартирах дома ЗАПРЕЩЕНО: ходить в женских туфлях (особенно на каблуках) и ботинках (можно ходить в мягких домашних тапочках), кричать, хлопать в ладоши, стучать в стену и поднимать шум, прыгать и топать ногами, танцевать, петь под инструменты и в сопровождении караоке, открывать окна при вечеринках, мешать жителям дома громкими звуками магнитофона, телевизора, радио и т. д., ночью ходить по балконам и крыше, с балконов переговариваться со стоящими внизу, бросать вниз предметы, мусор и окурки, а также плевать. НАРУШАЮЩИЕ ДАННЫЕ ПРАВИЛА БУДУТ ПРИНУДИТЕЛЬНО ВЫСЛАНЫ В ОТЧИЗНУ». Как же там можно жить нашему человеку?

Обещание снести проклятую баню и построить новую стало в годы перестройки одним из лозунгов демократов на выборах в Бубровке, но, как бывало и везде в эпоху разрухи, старую баню сломали, а материалы на новую разворовали, естественно, местные олигархи. Теперь селяне отправляются в городскую баню Порхова, так что, проезжая через Бубровку, можно видеть угрюмо стоящие на остановках толпы с тазами и вениками в руках. Издали они напоминают русское воинство перед началом Куликовской битвы ранним утром 8 сентября 1380 года с известной картины народного художника СССР Клыкова (или не Клыкова). А котел бани, в подтверждение правдивости этой истории, можно лицезреть и до сих пор у оврага в бурьяне, при выезде из Бубровки.

В этом же месте с нами однажды произошла поистине собачья история. Через деревню только что проложили асфальт, и он оказался в новинку не только местным жителям, которые перестали глотать обычную дорожную пыль, но и их собакам. Ставшее вдруг быстрым движение машин по сельской улице вызывало у них просто бешеную ярость. Дождавшись момента, когда машина появится в зоне его контроля, лохматый хозяин срывался с места (обычно, как ему казалось, из засады) и с отчаянным лаем буквально бросался под колеса. Тут уж начиналось испытание нервов загонщика и жертвы. Как-то раз и я из царя природы вдруг превратился в идиотическую антилопу-гну, внезапно атакованную леопардом. Но меня подвел не страх, а исключительно гуманизм (собачизм) — я тормознул и подался к обочине — в какой-то момент мне показалось, что несчастный пес вот-вот окажется у меня под левым передним колесом. «Жигуленок» занесло на покрытой песком обочине, и мы… оказались в правом кювете. Словом, почти сбылись мечты псковского ГАИ, как раз проводившего месячник безопасности движения под лозунгом: «По безопасным дорогам — в лучший мир». К счастью, в кювете не было камней, пней и деревьев, а лишь рыхлый песок — дорогу только-только закончили. В полной тоске и отчаянии мы вылезли из машины, видя, как наш преследователь, даже не насладившись своей победой, трусливо улепетывал по проулку. И тут мы заметили, что по дороге мимо нас неспешно едет «Фердинанд»…

Два слова о «Фердинанде». Проезжая по шоссе, всегда видишь стоящие у обочины машины. Есть несколько видов обочников — людей, которые непременно торчат у обочины на всех дорогах страны. Во-первых, это обжоры-гаргантюисты. Они никогда не доедут до места и умрут от истощения за рулем, если не устроят пиршественный стол на крышке багажника, разбивая скорлупу сваренных вкрутую яиц о бампер своего автомобиля. Во-вторых, это многочисленное племя писунов, имеющих привычку в поисках куста погуще перебегать на другую сторону шоссе в тот самый момент, когда ты, держа 120 км в час, мчишься мимо [32] . В-третьих, это беззаботники-пофигисты, которые, точно зная, что их машина неисправна, что стучат шары, скрежещут подшипники и дребезжит рулевое, все равно выезжают на трассу, чтобы потом часами стоять с отвалившимся колесом у обочины, держа в руках веревку и выразительно помахивая ее концом, как бы выуживая (подобно знаменитому Балде у синего моря) дураков среди проезжающих мимо. Отдельную касту составляют полные идиоты, у которых обычно кончается бензин на трассе, и они выходят тебе навстречу с подъятой к небу пустой, сверкающей в лучах заходящего солнца алюминиевой канистрой. Издали такая фигура своим блеском смахивает на мухинского рабочего, утратившего свою колхозницу [33] . Четвертый вид обочников — это грибоягодники, любители особо нервной тихой охоты. Они не столько грибы собирают, сколько ежеминутно напряженно прислушиваются, вытягивая шеи, как суслики, к отдаленному шуму шоссе — неровен час, проезжие рачительные автомобилисты снимут у твоего авто лобовое стекло, и тогда будешь возвращаться домой, завернувшись по глаза в клетчатую рубашку, как палестинский боец антифады. К пятому виду отнесем ложных гаишников — гнусных мерзавцев, которые ставят на багажник или крышу машины красные и синие канистры, а иногда банки с вареньем, создающие полную иллюзию гаишных причиндалов, да еще и принимаются цинично прогуливаться вдоль своего автомобиля. Заприметив такого гада, начинаешь тормозить до разумных пределов скорости, испытываешь сначала удар адреналиновой волны, а потом лютую, ни с чем не сравнимую ненависть к этим негодяям, позорящим наши дороги. Есть, правда, еще редкие типы обочников, которые не относятся ни к одной из существующих категорий. Так, мне довелось однажды наблюдать оригинальный выгул собаки на ходу: машина медленно ехала по шоссе, а здоровенный пес на поводке, высунутом из окна, радостно несся по обочине.

Наконец, шестой вид любителей обочины — торчки [34] вроде нас, жертвы собственного безрассудства, неумения или ротозейства. Для торчков важна собственно, уже не обочина, а канава. Из нее и торчат зады их машин, отчего и произошло название этой группы обочников. В канавах торчки нередко обретают и вечный покой. Скоро, благодаря все растущему племени беззаботников-пофигистов и торчков (а они обычно родственны по духу), вдоль оживленных трасс не останется ни одного дерева, на котором бы не висел руль с венком из искусственных цветов. Причем некоторые рули укреплены на такой высоте, что речь может идти не о гибели идиота-водителя, а о неосторожном вираже легкого самолета. С развитием автомобилизма наши крутые повороты стали все более походить на настоящие кладбища, причем три фактора — геометрия дороги, не отменяемые никем законы физики и недостаток серого вещества в голове водителя — способствуют подлинному кущению в одном месте множества разнообразных кенотафов с портретами павших, рулями, звездами, а иногда даже — с дверью (в лучший мир).

Но главное остается неизменным: в каком бы виде ни пребывали обочники, да и все участники движения, их рано или поздно обязательно обгонит «Фердинанд» — загадочный летучий голландец псковских дорог. Этот трофейный, времен Второй мировой войны, изрядно потрепанный зеленый автобус (как в кинофильме «Время встречи изменить нельзя») обычно движется со скоростью 50–60 км в час, но зато нигде и никогда не останавливается. Бывали случаи, когда я (после разного рода остановок, закусок, заправок, пописок, ремонтов, заездов и разнообразных отъездов в сторону) раз пять на бешеной скорости обгонял этот тихоходный и непреклонный Автобус Судьбы, но все равно последнее слово оставалось за его водителем, который явно никуда не спешил, но всегда нас опережал, как бы мы ни мчались, ни неслись, ни летели, ни свистали на наших самых крутейших черных «бумерах».

Сколько раз, обгоняя «Фердинанда», я пытался разглядеть лицо шофера, но тщетно — мне мешали то лучи закатного солнца, то брызги дождя на лобовом стекле, то пыль грунтовой обочины, то вдруг, откуда ни возьмись, впереди внезапно возникал шустрый лобовик, отчаянно сигналивший дальним светом, и тогда мне бывало уже не до разглядывания водителя. Порой мне казалось, что за рулем старенького автобуса вообще нет никого, иногда угадывалась голова вроде бы в высокой фуражке модели «кокошник генерала Российской армии» или, может, в слегка мерцающем нимбе. А порой мне виделись над спинкой сиденья будто бы горные лыжи, или сложенные, угловатые, как у аиста, крылья. С годами я стал осознавать, что мы и «Фердинанд» едем в одном направлении… по кругу, и мне никогда-никогда его не обогнать, как не достичь горизонта. Впрочем, порой кажется, что (поскольку «Фердинанда» можно чаще всего увидеть в местах аварий) он собирает вдоль обочин неприкаянные, не получившие отпущения грехов души торчков и раздавленных котов, обычно гибнущих под колесами машин из-за своего природного высокомерия и безмерного сладострастия…

Словом, на этот раз «Фердинанд» своего не добился и проехал мимо, обдав нас клубом сизого дыма и пыли, и тут же, как при смене декораций в театре, появилась группа нашего спасения. К счастью, вся драма охоты «леопарда» за нами развернулась на глазах дорожных рабочих, как раз ехавших на грузовике навстречу. Они вылезли из кузова и, дружно взявшись, через минуту поставили нашу машину на твердую дорогу. Когда мастер узнал причину нашего торчка, он выругался в том смысле, что интеллигент хренов, собачку пожалел, а ее — показав на жену — не очень, ведь она бы погибла первая. Речь его была афористичной, емкой и необычайно убедительной, и теперь, когда на меня нападает деревенский «леопард», я твердо держу руль и внимательно смотрю прямо вперед… И ничего, все обходится. Да и то! Времена изменились, теперь редко когда подвергнешься коварному нападению из засады, к асфальтовой дороге все привыкли, глупые псы-нетерпимцы, как английские луддиты, уже погибли в неравной схватке с прогрессом, а умные спят спокойно на обочине, не обращая никакого внимания на проезжающие машины.

 

Глава 17. Пожеревицы

Село хорошо известно в псковской истории с древних времен. Здесь когда-то стоял отчий дом знаменитого псковского стрельца Сеньки Скунилы, который прославился как гомерический пьяница и ругатель, не уступавший уже знакомому читателю москвичу Силе Бархатову. О Скуниле мы узнаем из обширного следственного дела 1700 года. Оказывается, в Пскове стрелец Семен Скунила в пьяной ссоре с переводчиком Товиасом Мейснером обещал «уходить государя Петра Алексеевича». На Скунилу тотчас донесли, и он попал в Москву, в пытошную Преображенского приказа, к самому князю Ромодановскому, известному своей свирепостью. В расспросе Скунила показал, что в момент ссоры с переводчиком в кружале у Кромских ворот он был настолько пьян, что ничего не помнит. Петр I, который лично рассматривал это дело, указал провести повальный обыск (то есть массовый опрос) среди псковичей, поставив перед ними единственный вопрос: «Сенька Скунила — пьяница или не пьяница?» (этакая тема для современного телемарафона или форума в интернет-чате). По-видимому, Скунила славился как действительно замечательный даже для Пскова стойкий потребитель горячительного: все, кто его знал — а таких оказалось 622 человека! — подтвердили: «Ведают подлинно (то есть абсолютно уверены. — Я.М.), что Сенька пьет и в зернь играет». Глас народа и решил судьбу Сеньки — вместо положенной ему за угрозы государю смертной казни его только нещадно били кнутом и сослали в Сибирь.

Дело мачо Скунилы не пропало в веках. В том же селе до сих пор живет семейство Скунилиных — прямых наследников героя 1700 года, но они предков своих не помнят. Самым известным из них является Степан Скунилин — человек, мягко говоря, беспокойной, как у предка, трудной судьбы. В характеристике с места работы, выданной ему для вступления в партию Жириновского, сказано, в частности: «За время работы Скунилин С. И. показал себя с самой отрицательной стороны. К работе относится недобросовестно. Имеет многократные нарушения трудовой и общественной дисциплины. Часто опаздывает и появляется на работе в нетрезвом виде. В общественных местах дебоширит и сквернословит, имел неоднократные приводы в милицию, за последний год дважды подвергался аресту на 15 суток. За прошлый год лишен стажевых на 25 процентов за одиннадцать дней прогулов. Общественной работы не ведет». С такой редкостной характеристикой, естественно, нового Скунилу никуда, кроме порховского медвытрезвителя, так и не приняли. 0 нем, к сожалению, нельзя сказать, как о других пропойцах: «Он — человек не потерянный, а упущенный». Скунилин как раз человек потерянный. Вскоре он попался на сериале (имеется в виду серия краж типа скок). Вот краткое описание похищенного Скунилой в городе Порхове и окрестных дачах в течение десяти дней:

«Кража 1-я. Продукты питания, посуда, радиоприемник „Меридиан“, дрель электрическая, часы настольные, барометр, статуэтки индийских божков, инструменты, постельное белье.

Кража 2-я. Продукты питания, постельные принадлежности, телевизор „Рекорд“, занавески, набор посуды, декоративные корзины для цветов, пылесос, 2 колеса для автомашины, мужской костюм, рубашки.

Кража 3-я. Икона неизвестного святого, покрывало, свитер, постельное белье, часы, восемь мраморных слоников, тушенка свиная и рыбные консервы.

Кража 4-я. Телевизор „Рассвет“, утюг, продукты питания, фаянсовое биде, подушки, детские игрушки.

Кража 5-я. Продукты питания, постельные принадлежности, чулки женские, связанные хозяйкой, стиральный порошок „Лотос“.

Кража 6-я (из дома гражданки Простак). Покрывало, лыжные брюки, маска для подводного плавания, ласты, женская блузка, резиновые перчатки.

Кража 7-я. Чайник эмалированный, шампуни, нож столовый, мыло, детские пододеяльники, настольная лампа, копия картины И. Репина „Крестный ход“.

Кража 8-я. Икона Божией матери, стеклянная лампадка, бутылка лампадного масла, карта Южной Африки, консервы, продукты питания.

Кража 9-я. Продукты питания, игрушки, фотокопия книги В. Набокова „Дар“ в двух томах, носки.

Кража 10-я. Наручные часы „Электроника-5“, одеколон, паста-крем для бритья, шампунь, диплом об окончании СПТУ на имя Петрова И. В.

Кража 11-я. Икона „Преображение“, продукты питания, фотоувеличитель, мясорубка.

Кража 12-я. Кухонный набор из железных банок, продукты питания, ручная швейная машинка „Зингер“.

Кража 13-я. Автомобильный радиоприемник и пепельница, продукты питания, собачий ошейник, патроны, удостоверение бойца ВОХР на имя Сергеева М. В.

Кража 14-я. Десять книг по кролиководству, глобус СССР, продукты питания».

Далее в опубликованной статье об этих стремительных скоках Скунилина сказано, что «означенный гражданин совершал свои преступления как методом свободного доступа, так и посредством слома запоров и самостоятельного проникновения в помещения». Все похищенные вещи и предметы в виде рюкзаков, чемоданов и тюков он сдал в багажное отделение в Пскове с адресом «Находка. До востребования» и намеревался покинуть пределы области для следования по месту назначения. Однако умелыми действиями сотрудников органов правопорядка преступная деятельность «гастролера» Скунилина была пресечена.

У одного дома этой же деревни на столбе виднеется написанное от руки на фанерке объявление. Текст его самым непостижимым образом меняется независимо от людей. Иногда там написано «Кролики», а иногда «Гусята». Видно, тут продавались на расплод эти милые существа. Замечено, что, если утром проезжающий путешественник видит надпись «Кролики», погода непременно будет плохая, пасмурная, если же видит надпись «Гусята», то день будет солнечный, теплый. Если присмотреться, то можно и градусы на доске увидеть. Говорят, что хозяева, которые уже давно не торгуют этой милой живностью, не в силах изменить надпись, она проступает на доске каждое утро помимо их воли. Поэтому народ радио не слушает, а утром ходит к удивительной табличке смотреть, какая будет нынче погода — благо объявление висит по дороге в магазин, без посещения которого по утрам многим и вовсе не выжить.

Сельские магазины вообще достойны отдельной повести. В один из них порой наведываюсь и я, жаждущий мороженого или «Хиловской» воды. Вдоль стены полутемного, пахнущего сельдью пряного посола, хлебом и хозяйственным мылом помещения стоит длинная лавка. На ней рядком сидят аборигенки — товарки плечистой, высокой, могучей, пышногрудой и краснолицей — истинной Брунхильды здешних мест — продавщицы в синем халате, занятой взвешиванием гнезда каменных пряников в огромном кульке серой бумаги, которой уже нигде по России и не увидишь. Продавщица и ее группа поддержки громко чешут языками, звонят и перемывают кости. Говорят они при этом все одновременно, но отлично понимают друг друга и, как певцы в оперных речитативах и ансамблях, не сбиваются. Появление дачника бывает подчас неожиданным для клубных дам, и на некоторое время они замолкают, разглядывая вновь прибывшего с простодушным любопытством галок и детей. Впрочем, бывают и милые казусы. Как-то раз, войдя в сельпо, я застал сцену примерки двумя членами конгрегации сиреневых и персиковых панталон, что повергло меня в легкий трепет, но почти не смутило увлеченных обсуждением обновки сельских поклонниц Версаче.

Как-то раз даже из самого Пскова с метеостанции приезжали, хотели доску в областной центр забрать для изучения (а фактически — для использования), но снять со столба не могли. Еще при советской власти какие-то хулиганы из Дедовичей пробовали сорвать доску, но их, как говорят местные старухи, «враз молонья побила». Теперь же народ мерило праведное сторожит, не дает к нему даже ученым подступиться, хотя в век космических метеоспутников значение феномена явно упало.

Любопытное происшествие в том же месте и также связанное с техникой зафиксировала газета «Знамя труда»: «Бригадир колхоза „Трудовик“ Крутанов А. Е., находясь в нетрезвом состоянии, по радиостанции, установленной в его доме, выражался грубой нецензурной бранью в адрес администрации колхоза. В результате его действий диспетчер колхоза „Трудовик“ вынуждена была выключить центральную радиостанцию и отрезать хулигана от эфира. Народным судом района Крутанов привлечен к административной ответственности в сумме 50 рублей штрафа». Говорят, что радиоволны уходят от Земли в открытый космос, и, может быть, через сотни лет на какой-нибудь звезде Альфа Центавра получат радиосообщение от А. Е. Крутанова и из него узнают много интересного об администрации колхоза «Трудовик», ее матери и разных органах жизнедеятельности этой администрации и самого Крутанова А. Е.

 

Глава 18. Абонежка

А здесь стоял отчий дом старца Фура — героя известного телешоу «Форт Байярд». Подробности его жизни неизвестны, однако в народе поговаривают, что бывший полицай Фураев, бежавший на Запад, и звезда французского шоу — одно и то же скобарское лицо. В Абонежке похоронена его бабушка, Феодора Фураева, по прозвищу Фофудья. Это слово пришло к нам из берестяных грамот и вообще-то обозначает византийскую драгоценную ткань. В дореволюционные времена Фофудья получила известность в окрестностях Порхова как знаменитая пердунья. Она пришла в эти места из Польши вместе с сектой так называемых «панеяшковцев», или, по-научному выражаясь, сакральных метеористов. Секту эту, как известно, певшую псалмы иначе, чем православные, десятилетиями преследовала официальная церковь и царская власть. Кстати, чешскому органисту Иоганну Марешу, побывавшему в 1750-х годах на сходьбище панеяшковцев, именно тогда пришло в голову создать знаменитый роговой оркестр, за что тотчас ухватился и не отпустил меценат Семен Нарышкин.

Как бы то ни было, сектантов разогнали, но рудименты означенного древнейшего языческого культа все-таки кое-где сохранились. Накануне праздника Воздвиженья (27 сентября) в Абонежке обычно заканчивали поруб капусты и одёрг репы — Днем репы считалось 26 сентября, или «Корнилий». В Воздвиженье же вечером молодежь устраивала не обычные посиделки и гулянки, а так называемые «капустники». В тот день следовало, как считали служители псевдокульта, с помощью сакральных звуков отгонять злых духов, как раз возвращавшихся в теплые крестьянские дома с летних пастбищ и из лесных урочищ, где летом они запутывали охотников и защекотывали ягодниц.

Наевшись пирогов с капустой и пареной репы, деревенские юноши и девушки устраивали игрища-состязания особого рода по трем, как бы теперь сказали, номинациям. В первой победителем становился тот, кто смог так сильно испортить воздух, что с насеста попадали угоревшие куры. В другой номинации победитель должен бы испустить такой яркости огонь из задницы, чтобы сидящий в отдалении судья смог прочитать заголовок статьи в газете «Псковские ведомости» (позже «Псковская правда», ныне снова «Псковские ведомости»). Велика была роль так называемого «поджигалы» — ассистента, поджигавшего вырвавшийся из тела сероводород, особенно в ту эпоху, когда люди не имели современных зажигалок и даже спичек, а лишь виртуозно владели трутом и кресалом. Девица же Фофудья всегда побеждала в третьей номинации, которую, вспоминая Тиля Уленшпигеля, можно назвать так: «Громко сказано не устами». Фофудья, она же Феодора Фураева, особенно отчетливо произносила свое прозвище, а также свои имя и фамилию.

Завистники утверждали, что этим победам юной девы-метеористки способствовала простота и, если так можно сказать, специфика фонетических особенностей ее имени и фамилии, а также прозвища. Но они, как и свойственно завистникам, утаивали, что Фофудья «выговорила» не только это, но и множество матерных слов и даже целые заковыристые ругательства, обращенные преимущественно к самим злопыхателям. Говорят, что в 1903 году она участвовала в подобном международном конкурсе в Генте (как известно, славном своими метеористами) и заняла там третье место, да и то из-за того, что не знала иностранных языков и не очень чисто произнесла доставшуюся ей по жребию фразу: «La nuit tous les chats sont gris». Впрочем, Фофудья все-таки французский язык освоила и передала свои знания сыну. В следующем, 1904 году она стала первой на соревновании, проводившемся в рамках «Всероссийской художественно-промышленной выставки произведений народных фабрик и промыслов» в Нижнем Новгороде. Но потом началась империалистическая война, революция, и редкое это искусство не было востребовано отечеством, хотя к 1913-му уже сложилось Всероссийское общество метеористов, и их стоголосый хор исполнял от первого до последнего слова «Боже, царя храни!», а после Февральской революции 1917 года «Варшавянку». Обычно концерт давался на свежем воздухе, так как хор метеористов, подобно роговому оркестру, рекомендовалось слушать не ближе, чем за 100 саженей. После 1917 года многие метеористы ушли в эмиграцию, среди них и родственники Фофудьи. Сама же она кончила жизнь в родной деревне, будучи колхозницей образованного в 1929 году колхоза «Коммунары — Дети великой нужды». Советская власть жестоко преследовала метеористов, видя в них скрытую оппозицию режиму, и старинное искусство почти заглохло. Правда, в последние годы в деревне появились энтузиасты древних традиций из Пскова, они ходят по домам стариков и учатся началам запретного, но живущего в народной гуще мастерства, мечтают о проведении Первого всероссийского фестиваля автотюнинга и автозвука НРМШ (Новой русской метеористической школы) в рамках традиционного ежегодного русско-белорусского фестиваля СБ («Славянский базар»).

 

Глава 19. Кривцы

В этой деревне в XIX веке жил простой псковский крестьянин Ефим Петров. Видно, в нем бурлили гены настоящего ученого, которые не получили своего развития в силу господствовавшего тогда эксплуататорского строя помещиков и капиталистов. Но душа Петрова, несомненно, принадлежала экспериментальной науке. Самым серьезным образом многие десятилетия подряд он вел научные наблюдения, проводил надлежащим образом обработку полученных данных и регулярно посылал их для публикации в «Вестнике» и «Известиях» какого-то Общества. Вознаграждения за свой систематический, кропотливый и подчас опасный для здоровья труд Ефим Иванович не получал. Производил он свои опыты, наблюдения и замеры исключительно из любви к экспериментальным знаниям или, как писал в своем указе президент Общества великий князь (имя не сохранилось), «ради желания принести посильную бескорыстную пользу науке и центральному учреждению, имеющему своею главной целию способствовать процветанию Российской империи». Спустя пятьдесят лет после начала самоотверженной деятельности ученого-крестьянина власти наконец отметили его заслуги. Государь написал на рапорте псковского губернатора следующую резолюцию: «Объявляю молодцу свое спасибо!» — и Петрова тотчас наградили нагрудной серебряной медалью «За усердие» на Станиславской ленте и Почетной грамотой Общества. И лишь перед самым крушением самодержавия в начале 1917 года он удостоился высшей награды для неслужащего простолюдина — серебряной шейной медали «За усердие» на Владимирской ленте. Стоит ли говорить, что награда эта так и не нашла героя. Зато в 1918 году его (по этим некстати пришедшим в Порхов наградным бумагам) нашел «Комитет Общественного спасения». Из города приехал отряд чекистов, распевавших революционную песню:

Петрова схватили и сразу же на гумне «за образцовое исполнение своих обязанностей слуги царизма» (так написано в приговоре) замочили в его же сортире, или, как тогда было модно говорить, «отправили в штаб к Духонину», а все изобретенные Петровым остроумнейшие приборы и механизмы порушили.

Теперь же, спустя 80 лет, местные жители по праву гордятся своим земляком. В эпоху перестройки они сгоряча хотели поставить Петрову бюст, не уступающий бюсту Черепанова или Кулибина, и решили использовать для этого поступившую из Бельгии, от блока НАТО, гуманитарную помощь. Задержка с заказом бюста, приведшая к непредвиденной реализации и пропиванию гуманитарной помощи, была связана с тем, что портретов скромного труженика науки не сохранилось, как и многих материалов из его архива. Приведенные выше свидетельства извлечены из случайно найденных у соседей обрывков непригодной в крестьянском хозяйстве грамоты и какого-то «распоряжения» с ятями, без начала и конца. Из этих полуистлевших бумаг неясно самое главное — какой же наукой занимался народный ученый: растениеводством, генетикой, метеорологией, этнологией или чем-то другим? В его бывшей деревне ныне живут переселенцы, и от своих предшественников, сосланных в 1930 году в Сибирь, они слышали, что Петров постоянно что-то мерял, считал, нюхал, а главное — постоянно наблюдал нечто неведомое всем, по характеру был строгим, неразговорчивым, ходил в чистой рубахе и аккуратных опорках, не пил, не курил и часто, сидя у окна, тщательно чистил мелом свою нагрудную медаль.

Поиски в архивах Академии наук и Географическом обществе результатов тоже не дали. Некоторые предполагают, что Петров выращивал киви-растения, другие считали, что он изобрел вечный двигатель, который — ради чистоты эксперимента — работал в сарае 50 лет (вспомним героя Андрея Платонова) и в 1918 году его грубо изломали новые гунны. Насмешники и циники утверждают, что полстолетия Петров вел замеры выпитых своими сельчанами спиртосодержащих веществ и, подведя медицинские и социальные результаты своих многолетних измерений, уничтожил все бумаги и сам запил от тоски и горя, узрев воочию бездну, распахнувшуюся перед Россией. Вскоре Россия туда и рухнула вместе со своими великими князьями, безвестными тружениками науки, киви и вечными двигателями…

Одно говорят точно — Петров в трудную годину испытаний революции, перед самой своей трагической кончиной, изобрел так называемый «окуркодав» — согнутый в конус (кулечек) кусок жести (5 на 5 см), в котором тушились без долгих для нее мучений и губительных повреждений как пахитоса светской дамы, так и «козья ножка» простого крестьянина. Благодаря изобретению Петрова и пахитоса, и «козья ножка» остаются способны к дальнейшему употреблению, но уже в новом качестве знаменитого «бычка». Отсюда другое название прибора — «бычкователь». Вот так и мы все в 1917 году попали в большой бычкователь! Кстати, в годы перестройки, когда возникла проблема с куревом, окуркодав-бычкователь модели Петрова оказался востребован обществом даже более, чем его бюст. Пол-литровая банка чистеньких и несмятых бычков по системе Петрова на рынке стоила в два раза дороже банки обычных замученных хабариков. А рынок, как известно, не обманешь, даже если он и формирующийся!

 

Глава 20. Сорокино

При подъезде к Сорокино слева, на изгибе дороги, видны развалины психиатрической лечебницы. Там никого нет, руины постепенно зарастают джунглями ядовитой зонтитичной травы трехметрового роста — гераклиумом. В начале 1980-х годов лечебницу срочно подготовили для приема и лечения академика Сахарова, назвали «Объект 01624» и засекретили, но, когда ученого сослали в Горький, сюда решили из клиники им. Кащенко перевести партию больных — на воздух. Не пропадать же в самом деле новой здравнице. Повезли их на обычном стареньком львовском автобусе. В Порхове водитель с другом-санитаром пошли пропустить пивка, застряли в очереди у ларька (в советское время, как известно, купить даже дрянного, разбавленного «Жигулевского пива» было настоящей проблемой, люди часами стояли у ларьков с пол-литровыми банками в руках — к концу эры социализма исчезли и стеклянные кружки), а когда вернулись, то увидали, что автобус пуст — психи открыли-таки заднюю дверь и разбежались по городу. Что делать? Подумали-покумекали друзья, а потом подъехали к автостанции, к измученной ожиданием рейсовых автобусов толпе, и кликнули: «Кому до Сорокина, эх, прокачу!» Набился целый автобус, некоторые по дороге вышли, но большую часть пассажиров довезли до психбольницы, а при въезде санитар потихоньку предупредил обслуживающий персонал, что привез самых буйных сумасшедших из Петербурга и его окрестностей. Все они наверняка будут качать права и твердить, что они не психи, а главное — в один голос требовать назад деньги за проезд и примутся строчить жалобы. Этому не верить, бумаги и перьев им не давать. Медицинские же карты этих несчастных сутяжников и кляузников, чокнувшихся на хождении по инстанциям и писании жалоб в ЦК, Всемирный Совет мира, ООН и т. д., подвезут-де со следующим рейсом, когда прибудет основная партия наполеонов и Сталиных, а также канцелярия и главврач.

Словом, пока разобрались, пока распределяли по палатам, мыли, одевали и кормили брыкающихся «сутяжников», прошел вечер, а рано утром санитар с шофером смылись в Ленинград. И только потом стали привозить выловленных в Порхове милицией настоящих психов — старожилов клиники Кащенко. Правда раскрылась, но не всех незаконно пойманных отпустили сразу, ибо боялись, что накануне очередной встречи «в верхах» СССР опять будут упрекать в массовых нарушениях Хельсинкского соглашения о гражданских правах. Но информация все же просочилась в «Хронику текущих событий» и стала предметом рассмотрения в комиссии ООН по соблюдению Хельсинкского соглашения и сюжетом нашумевшей тогда передачи Анатолия Максимовича Гольдберга на радио Би-би-си.

Сорокино — место, известное в истории России. Здесь, направляясь в свое знаменитое путешествие в Новороссию и Малороссию в 1787 году, останавливалась в шатрах императрица Екатерина II со своей блестящей свитой. На постоялом дворе ей сварили какой-то замечательный суп из черепахи, о чем есть запись в дневнике Гарновского. Здесь Екатерина принимала и жаловала к руке страшно взволнованных и отчаянно расфуфыренных новоржевских дам-помещиц, которым было велено явиться из недавно образованного по воле царицы уездного города Новоржева и окрестных имений, дабы предстать перед государыней. Дам попотчевали знаменитыми «устерсами», доставленными курьерами из Остенде. По рассказам помещиц, устрицы пищали в момент их поедания, и рассказчицы от того отчаянно блевали. Впоследствии, даже много лет спустя, при Пушкине, угощение Екатерины (наряду с пугачевщиной) часто поминал весь Новоржевский уезд. Устные сведения о пиршестве в Сорокине подтверждаются данными археологии: раскопки Государственного Эрмитажа 1935–1937 годов, внезапно оборванные НКВД из-за доноса на начальника экспедиции, успели все же принести ряд ценных находок, среди которых выделяется множество устричных раковин и несколько специальных серебряных вилочек. Эти предметы таили в запасниках до 1991 года, пока демократия не позволила показать их в экспозиции выставки о Екатерине II. Тогда же некоторыми бизнесменами — патриотами и эпикурейцами овладели планы открытия в Сорокине устричного бара «Екатерина Великая» в память об этом событии, а также рыбного супермаркета морепродуктов «Мон-Сэн-Мишель», но препятствием стала проблема финансирования строительства посадочной полосы для самолетов с устрицами из Нормандии. Она обострилась во многом из-за усилившегося оттока капиталов за границу, ближе к этим самим устрицам.

Вообще-то раньше Сорокино славилось как место непроезжее, дикое и называлось в народе звучно и метко — Разъебалов Рог. К приезду государыни место, конечно, благоустроили, проложили тракт, возвели ямскую станцию, расчистили от сушняка широкую зеленую опушку под шатры знатных путешественников. И вот государыня, готовясь к приему в своем белом шатре, примеряла перед зеркалом колье с желтым гигантским алмазом «Князь Потемкин» из самой Голконды. То был самый крупный алмаз в мире — куда до него «Орлову» или хваленому «Черному принцу» из Тауэра! Государыня придавала, как известно, большое значение производимому ею на подданных впечатлению (иными словами, пиарила вовсю), а потому сочла нужным и здесь, в псковской глуши, предстать перед новоржевцами во всем великолепии императорской власти. А может быть, Екатерина возжелала пощеголять перед австрийским императором Иосифом II, который как раз ехал из своих пределов ей навстречу.

Но только на минуту отвлеклась императрица — с какой-то не терпящей отлагательства бумагой по принадлежности его ведомства обратился к ней статс-секретарь Безбородко. А когда вернулась государыня к зеркалу — колье и след простыл! В камер-фурьерском журнале записали, что его стащила сорока. Что ж, действительно, они очень падки на блестящее, порой нельзя оставить без присмотра очки, часы или мыло — обязательно скрадут. Словом, поднялась паника, на поиски бросили весь гвардейский корпус и даточных с трех окрестных губерний, алмаз искали-искали по лесам, болотам (а там, между прочим, своя Перегребская Гладь), да все напрасно — одна клюква, брусника (отличная!) и репьи (преотменные!), из которых и делают в Порхове знакомое уже читателю и знаменитое даже в Париже чудесное репейное масло для лысых. А урочище с тех пор стали называть Сорокино в честь знаменитой псковской сороки. Некоторые, между прочим, ищут алмаз до сих пор.

Из последних событий сорокинской истории (после дерзкого хищения алмаза разнузданной птицей 220 лет тому назад) запомнилось необыкновенное явление енота, который, как написано в местной газете, «пришел из леса и набрасывается на людей». В объявлении компетентных органов, опубликованном в районке, далее сказано: «Внимание! Внимание! Внимание! Обращаемся к жителям села Сорокино и деревни Пуповичи. Всем, кто прикасался к бешеному еноту, надо обратиться к врачу для решения вопроса о проведении 40-дневного курса прививок против бешенства. Граждане! Если случилась беда и енот покусал, оцарапал или ослюнил человека — немедленно обращайтесь к врачу! Смертельная опасность!!! Санэпидемстанция советует несколько дней воздержаться от выхода на улицу и в окрестные леса». Просидев с неделю безвылазно по своим домам, испуганные и оголодавшие сорокинцы наконец вышли на улицу за вином и куревом, но никакого енота по дороге в сельмаг не встретили. Зато за время их добровольного домашнего заточения кто-то уже выкопал на дальних огородах всю их личную картошку и увез заготовленное на зиму сено и дрова, а также демонтировал и вывез электродвигатели и аппаратуру местной водонапорной башни. Следователи считают, что именно неизвестные злоумышленники дали провокационное объявление в местной газете, опорочив кроткое полосатое животное, известное как енот-полоскун. Его, к восторгу советских детей, часто показывали в Уголке Дурова как образец чистоплотности и гигиены, живой пример обязательного мытья фруктов перед едой. Другие же, самодеятельные дознаватели полагают, что енот-то тут все-таки замешан, но это — особый, дрессированный по древней карфагенской методе боевой енот (возможно, енотовидная собака), обученный притворяться психом и царапаться, а также обильно обслюнявливать напуганного внезапным нападением полосатки противника. Подобных животных применял сам Ганнибал для внесения паники в тыловые подразделения союзников римлян. Якобы именно такого боевого енота эффективно и использовала (в сочетании с объявлением в газете) группа злоумышленников-гастролеров.

 

Глава 21. Ям

Дальше по шоссе на Великие Глюки не еду, а сворачиваю направо к деревне Ям. Слева открывается огромный бочаг — глубокое лесное озеро с темной водой и крутым желто-глиняным обрывом, выходящим прямо к дороге. Раньше оно располагалось в глубине леса, среди болот, но с прокладкой новой насыпной дороги озеро обнажилось к тракту одной своей стороной. Местные жители считают, что в бездонных глубинах озера водится огромный «восьминог», который утаскивает в глубину омута купающихся. Такие истории часто рассказывают, пугая друг друга и приезжих юных дачников, деревенские дети. Впрочем, не раз в таких озерах из глубин всплывали огромные, столетние, обросшие водорослями сомы, в пасти которых вполне мог погибнуть ребенок. Об этом есть сведения в псковских летописях. Теперь, когда фактически вся рыба в псковских реках и озерах уже выловлена, вытравлена или выпужана, о появлении подобных подводных чудовищ говорят уже крайне редко. Но в нашем случае дело оказалось серьезнее рыбацких баек у костра с котелком.

Вот что сообщил мне сосед по Б. Кивалову — дачник Павел Иванович — человек в высшей степени порядочный, трезвый, а главное — абсолютно лишенный всяческих фантазий, — приземленный, как говорится, ниже некуда. Возвращаясь из Порхова на своем «Москвиче», он медленно ехал по песчаной дороге мимо бочага и вдруг с ужасом увидал, как из темной воды высунулась толстая синеватая щупальца (похожая, как он выразился, «на рукав насоса говновозки») с омерзительными розовыми присосками на конце. Щупальца стала медленно и слепо обшаривать маленький песчаный пляжик у самой кромки бочага. На дальнем же конце пляжика сидел деревенский парнишка с удочкой и сосредоточенно смотрел на поплавок. Павел Иванович резко затормозил, выскочил и закричал страшным голосом — парнишка вскочил, увидал щупальцу, бросил удочку и выскочил наверх, к дороге. И оба наблюдали, как тварь, будто бы в досаде, схватила оставленную на берегу удочку и злобно изломала ее на куски, а потом с чмокающим плеском исчезла в глубине… А у нас все кудахчут: «Лох-Несс! Лох-Несс!»

Кстати, разговорившись как-то с одним из старожилов близлежащей деревни Бездешь стариком Мизгирем, я вдруг узнал еще про одно, не учтенное газетой «Завтра», преступление «дерьмократов» в допутинский период. Мизгирь, голосующий, как и вся область, за Жирика («горазд озорной»), страшно возмущался тем, что после тирании Ельцина стало трудно ходить в лес, потому что «демократы проклятые несметное число бобров развели, нигде из-за них не пройти. Везде плотин наделали, низины затопили!». Как же возможно такое безобразие? И это на Псковщине, «русской земле, не тронутой демократическим тлением» (депутат Госдумы от Псковской области Невзоров)!

Ям прежде числился эстским поселением Ямм. Известно, что эсты бежали на Псковскую землю от свирепых «железных людей» — датчан и немцев, а характерная для скобарей некоторая инертность, а также отмеченные многими наблюдателями «леность и совершенная беспечность» благоприятствовали безопасности эстов на новом месте. Жили эсты очень плохо, гораздо беднее скобарей, всегда казались слабыми и истощенными. Если пониженная работоспособность скобарей объяснялась частым употреблением спиртного домашнего изготовления, то эсты попросту недоедали. Половину питания они отдавали трем своим прожорливым богам Вана-Томасу, Эма-Лаберите и Ванем-Таару, а также постоянно выставляли еду своим мертвым, которые, по их поверьям, далеко не уходили от деревни.

Могущественнейшим из богов считался Ванем-Таар — грозный дедушка — защитник эстов от «железных людей» и вообще от всяческого Ванапагана (черта). На капищах в лесу ему возносили молитву «Тарапита!» («Помоги, дедушка!») и медленно переступали в ристи — самом темпераментном из эстских ритуальных танцев. Но дедушка Таар был противным и жадным стариком, долго не помогал эстам, пока наконец случайно на Рижском взморье не вселился в купающегося Горбачева, и тот отпустил эстов на все четыре стороны. Как известно, они пошли прямо на запад, ну и скатертью им дорога! Дедушке Таару посвящали древние камни, так называемые «рюхи». Эстов в Ямме уже нет давно, а такой рюха возле деревни сохранился. Конечно, наш рюха не такой уж большой, как самый главный рюха всей Эстонии под Таллином, известный под именем «Рюха тещи Иру», но тоже немаленький рюха. На камне видны канавки и таинственные символы, которые разобрать уже невозможно, ибо они — против нашего желания — складываются в одно (второе по употребительности) непристойное русское слово, которое в 1930-е годы поверх древних знаков было выбито комсомольцами-хулиганами, членами местного общества «Долой леригию!».

Вообще же, как известно, наука до сих пор не обладает методами, которые могли бы точно определить возраст резьбы на камне, а также древность мраморных, каменных и глиняных изображений. Оттого можно сомневаться в подлинности многих античных скульптур и глиняных табличек. В советское время в Институт востоковедения повадился ходить инженер-нефтяник Ираклий Струнин, увлеченный дешифровкой клинописной библиотеки царя Ашшурбанипала и с пеной у рта оспаривал все прежние дешифровки со времен Жана Шампольона. Естественно, энтузиаста без особого восторга встречали консерваторы от науки. Стоило ему появиться в дверях кабинета ученого секретаря, та вставала и, заведя под лоб глаза, произносила про себя: «А чтоб тебя… Шампольон хренов!» Женщину тоже понять было можно, ведь она только что выпроводила дешифровальщицу «Фаюмского диска», а до этого — семью толкователей символики идолов острова Пасхи и группу цыган-фольклористов [48] .

Отвергнутый академической наукой, Струнин решил жестоко мстить советскому востоковедению и его «дутым богам» (из его жалобы в ЦК). Как высококлассный специалист-нефтяник и коммунист, он завербовался в дружественный нам Ирак, долго там жил и работал. За несколько отпускных рейсов он навез в Петербург не шмотки (как делали все совспецы), а несколько десятков килограммов глины из долины Тигра и Евфрата. Из нее дома, в Купчино, он наделал сотни клинописных табличек с ругательствами в адрес советских востоковедов на древневавилонском языке. Летом он обжигал таблички в построенной по древней методе печи и закапывал их вдоль залива и на свободных от асфальта и гранита берегах Невы. Струнин хвастался даже, что с этой целью он тайно проник в закрытый для посторонних сад у Смольного — знаменитый заповедник для выгула членов обкома, плотно пообедавших в дешевой, но богатой блюдами столовой Смольного. Что-то случится с учеными лет через пятьсот, когда строители и дети начнут приносить им эти таблички? Ведь в принципе они ничем не отличаются по структуре глины и языку от подлинных, вавилонских… Появится немало новых Фоменок, защитятся сотни диссертаций, омытых брызгами шампанского, и наука о клинописи мощными прыжками кинется вперед.

 

Глава 22. Мясово

От Сорокина мимо Мясова (деревеньки тут с какой-то обеденной топонимикой: Кашихи, Россолово) до Адорья тянется лесная дорога с горы на гору, место глухое. Деревня Мясово с дороги не видна, вокруг сплошные леса, уклоны, пески и овраги. Издавна знаменит этот район страшными и кровавыми историями. С незапамятных времен в округе шалили. Особо опасное место там, где протекает река Севка, названная по имени разбойника Севки, а точнее — порховского дворянина Всеволода Ильича Костомарова по прозвищу Безухов. Прослыл он человеком жестоким, грабителем и убийцей. Говорили, что Безухов убивал каждого, кто прикасался к его голове, будь то женщина, лекарь или даже дитя. Он вступил на шаткий путь преступлений еще в молодые годы. Обычно раз-два в году Безухов, человек необыкновенной силы, захватывал на дороге путника, волок его в лесную избушку и там убивал. Лишь много лет спустя стало известно, что перед убийством Костомаров заставлял пленника стричь свою густую и жесткую шевелюру. Тут под ней и появлялись большие коровьи уши, что и было страшной фамильной тайной Костомарова, которую он берег от окружающих пуще глаза. Как только невольный Фигаро узнавал тайну хозяина, тот его и мочил. Но однажды очередной невольник так разволновался, что отстриг ножницами Костомарову одно ухо. Злодей в гневе не только убил несчастного, но резанул с горя заодно и второе свое ухо. Отсюда и пошла его кличка. Не раз к нему приезжали полицейские, получавшие доносы со страшными подробностями, но Костомаров держался с ними высокомерно, приказывал дворне «сопхать оных с крыльца с дубьем и вон выбить их по шее». В конце концов Костомарова арестовала команда из Великих Мук, его посадили в холодную, но потом вышел именной указ, применивший к заключенному первую формулу русской свободы: «В вине его простить и из тюрьмы освободить, а жить ему в деревнях своих свободно без выезда».

Держал Безухов притон в своем имении Обдерки и деревнях Бездешь и Свиномурово. Со своими крепостными разбойничал он на дороге (вспомним Дубровского), пока воинская команда инвалидов из Великих Сук не припрыгала на своих деревяшках и не разбила шайку Севки Безухова на этой безымянной дотоле речке. После чего инвалиды ликвидировали, как писали в указах, «мерзкое пристаносодержательство» в Обдерках, Бездеше и Свиномурове, само имение государыня пожаловала своему фавориту и переименовала Обдерки в Новую Зубовку.

Овраг, где течет Севка, называется Страшный или Бедовый. И неспроста! Дорога на его склоне песчаная, размытая (французы по такому поводу помещают знак «Chaussée decomposée»), машину по песку водит из стороны в сторону, а уже к самому мосту дорога так сужается, что ветки деревьев буквально цепляются за крышу автомобиля, посему невольно снижаешь скорость — эдак недолго и в канаву загреметь. Хлипкий мост через Севку на дне Бедового — самое опасное место. В стародавние годы путники тут всегда взводили курки дорожных пистолетов, подсыпали сухой порох на полок, сабли из ножен привытаскивали. Все хорошо знали сие гнусное местечко. Много лет здесь разбойничала неуловимая шайка под водительством некоей вдовы Ефановны. Согласно легенде, она была в молодости прекрасною пастушкой, но с ранних лет за ней тянулась дурная слава местной ведьмы. Вообще, с ее происхождением до сих пор многое неясно. Ее мать, воровка Варвара Алексеева, была когда-то допрошена в Порховской канцелярии и о своей дочери показала: «Дочь моя Олена прижита мною блудно на дороге, по сходе из какого-то села, в лесу, а с каким человеком, того не ведаю. И рождена оная дочь на дороге ж, на гумне, в соломе, а в каком селе, того не упомню…» Брошенная матерью в Мясово девочка, получившая, как писали тогда, «питание от сострадающих ее невинности лиц», потом стала пастушкой общественного стада.

Стадо это прославилось вскоре своими овцами двух видов: черными без единого белого пятнышка и белыми без единого черного пятна. Пасла Ефановна их у опушки, на дальнем лугу, перегороженном жердями: с одной стороны у нее щипали травку белые овцы, а с другой — черные. Как-то еще в дореволюционные времена подошли к изгороди господа-студенты из дачников, чтобы с молодой пастушкой шуткой перекинуться, так сказать, пофлиртовать с красивой селянкой — читатель помнит, что в те годы молодежь увлекалась «хождением в народ», на чем погорело немало интеллигентов. И здесь тоже не обошлось без конфуза. Студенты приблизились к полянке и увидали, как девица брала белую овцу и легко перебрасывала ее через изгородь. Овца тут же, только коснувшись земли, становилась черной, да кричала при этом тонким человеческим голосом: «Не надо, Олё-на, не надо!» Один студент кинул в сторону новоявленной овцы-трансформера очищенную от коры ореховую палочку, которую дотоле вертел в руках, и палочка эта, даже не долетев до земли, тотчас почернела. В ужасе, несмотря на всю свою базаровщину и нигилизм, студенты бросились прочь, а Алена и овцы дружно хохотали им вслед…

После этого в деревню приехал сам исправник Елевферий Васильевич Флорианский и лично препроводил Алену-овцефилку в Порхов на дознание. Оказывается, среди студентов оказался доносчик, который и стукнул, что Алена «через волшебство оборачивается козою и овцою». Дело дошло до столицы, и оттуда прислали указ, которым «требовано, чтоб девка Алена вышеозначенное волшебное искусство показала и чрез оное при присутствии определенных к тому судей господ Флорианского, Рафаэльского и Свенцицкого в овцу или козу (по ее желанию) оборотилась». На это испытание в Порхов Академия наук командировала академика Супова и приват-доцента Борщаговского, но эксперимент не состоялся — арестантка не захотела, как писал поэт Бродский, «лечь мутоном на алтарь отечественной науки» и на венике ушла через печную трубу, чтобы скрыться в лесах, позднее недаром названных «партизанским краем». Так, под влиянием негативных практик и отрицательного воздействия социальной среды из сельской пастушки и выросла знаменитая ведьма и разбойница Ефановна. Впрочем, думаю, что здесь, помимо вышеописанных обстоятельств, дали знать о себе гены разбойного отца-шатуна и матери-побродяжки…

«Подставу» у моста через Севку Ефановна и ее сподвижники делали знатную: спускается мимошедший экипаж в овраг, кучер вожжи натягивает и видит, что у моста лежит раненая, вся в крови, старушка с клюкой, а возле заливается слезами малолетняя внучка в красной шапочке, тут же отчаянно и жалобно подвывает собака Жучка. Сердобольный путник останавливает экипаж, пистолет откладывает, исполненный человеколюбия склоняется над старухой и тянет руку утешения к ребенку… И тут старушка эта хилая (как здесь говорят — «полфунта с пёрьем») сбрасывает повязку, пропитанную свекольным соком, вскакивает как ни в чем не бывало, из клюки вырывает запрятанный в ней острый длинный стилет и мочит доверчивого простофилю-путника! А внучка — не девочка в шапочке вовсе, а страшный, уродливый карлик-садист по имени Жузла — петлей из рояльной струны сдергивает с облучка и в мгновение ока сноровисто душит лакея. Кучер же валяется на земле, хрипит — ему в одно мгновение перегрызла горло кинувшаяся на него «Жучка» — огромная, отвратильная африканская гиена, неведомо как попавшая в псковские края и прирученная Ефановной. Дело сделано!

Потом, правда, жандармы место это поганое очистили, мерзостную «Жучку» пристрелили, а Ефановну сослали в Нерчинск на поселение. За ней все время тщательно следили, чтобы — не дай Бог — она не оборотилась в козу или овцу и не скрылась среди пасущихся у дороге овнов и козлищ. Чтобы злодейка не улетела, ее на ночь сажали в палату без печки. В Нерчинске, как догадывается читатель, Ефановна, конечно, ушла в степи под видом, говорят, то ли сайгака, то ли изюбра. Возможно, ее позже и убил Дерсу Узала. Сообщник ее Жузла тоже избежал эшафота, причем, признаем, весьма оригинальным способом. Привезли его в Порхов, посадили в небольшую железную клетку, а он возьми да попроси воды. Подали ему через решетку малый ковшик с водой. Злодей тотчас же ковшик на пол поставил, сложил ладошки лодочкой, нырнул в воду и был таков — выплыл у дальнего берега Шелони…

Но в годы перестройки, когда советская власть стала заметно слабеть и дряхлеть, шалости на дороге возобновились — видно, не иначе разбойные инстинкты местных жителей в годину смуты вновь пробудились. Пару раз грабанули тут путников, и тоже весьма хитрым способом: съезжает потихоньку к мосту (дорога, как всегда, здесь бывает, согласно местному наречию, «горазд плоха») «жигуленок» с дачниками, и путешественники видят, что у самого моста, на сырой земле лежит будто дивная райская бабочка, раскрытый японский зонтик — вещь тогда редкая и желанная. Наверное, случайно из проехавшей накануне машины выпал сей восточный сувенир. Простодушный дачник желает его подобрать для вручения любезной супруге, сидящей рядом. Он останавливает машину, выходит, наклоняется к зонтику, а зонтик этот вдруг мгновенно складывается, а за ним — жуткая морда уркана с огромным буздыганом, который и обрушивается на прикрытый лишь панамкой череп путника!

Словом, дорога здесь всегда пуста, прохожих на ней будто и вовсе нет, дай Бог проедут три-четыре машины в день, да и то они пронесутся опрометью мимо дурного места, поднимая желтую пыль… В прошлом году рано утром, возвращаясь в Петербург, я и сам тут тоже сильно перенервничал. Почти на дне оврага нагнал я странную повозку: рыжая лошадь, в нее запряженная, медленно плелась по дороге произвольными зигзагами, вожжи волочились по земле, а в телеге спали мужик и баба, свеся головы по разные стороны. Сигналю звуком и светом, двигателем реву — все трое никак не реагируют на мои шумные сигналы. Не иначе, с гулянки или похорон едут, а может, и мертвы? Дорога узка — никак мне повозку не объехать. В таком походном порядке наша группа спускается почти к самому мосту через Севку. И тут меня пронзает мысль: «Мама родная! Хитро придумано, сейчас нас будут брать и мочить!» Правда, на этот раз обошлось: лошадь подалась вправо, тут я через лужу обогнал проклятый экипаж, да как и дунул что есть мочи в гору, к Сорокину, от греха подальше.

Вокруг расстилается бывший партизанский край — болота, непроходимые, дремучие, глухие леса. И названия деревень тут под стать: Глуховка, Большие и Малые Гнилки, две Черные Грязи, Загрязье, Грязивец, Грязищи, Мхи, Красное (есть и Черное, Горькое) Болото, Лютые Болоты, Заболотье, Ямищи и, наконец, Засосье. Здесь раскинулись места давних боев партизан с карателями. Но бои эти не были беспрерывными, и не часто герои (по словам автора статьи в местной газете) «бросались вперед, на бегу поливая свинцом удиравших фашистских наглецов». Если посмотреть опубликованный в «Псковских хрониках» «Внутренний распорядок дня партизанского отряда» военных времен, то окажется, что после Обеда (17.00–18.00) партизаны только и делали, что отдыхали:

«Свободное время — 18.00–19.00.

Культурно-массовая работа — 19.00–20.30 (это что — разучивание партизанских песен и стихов? — Я.С.).

Вечерняя поверка — 20.35–20.50.

Вечерняя прогулка — 20.50–21.30 (этот пункт особенно умиляет — так и видишь эту партизанскую прогулку по окрестным буреломам и клюквенникам, ведь не по околицам же оккупированных захватчиками деревень гулять с гармошкой и боевыми подругами? — Я.С.).

Подготовка ко сну и Отбой — с 22.00».

Да и утром распорядок неплох:

«Подъем — 7.00–7.10 (эх, не рано встает партизана! — Я.С.).

Физзарядка — 7.15–7.45 (полчаса, как у нашего атлета-президента. — Я.С.).

Утренний туалет — 7.45–8.00 (сами знаем, не очень-то рассидишься в кустах, накомарники придуманы, увы, только для головы. — Я.С.).

Утренняя поверка — 8.00–8.15.

Политинформация — 8.20–9.10.

Завтрак — 9.15–10.15 (завтракают целый час, кого такого ядят-то? понятно также, почему политинформация раньше завтрака — иначе партизаны будут неприлично храпеть под цитаты из „Краткого курса“, а так — только урчат животами, как бы одобряя бессмертные строки. — Я.С.)».

Наконец-то в распорядке обозначено то, ради чего они залезли в леса и кормились за счет местного населения (у которого, как известно, партизаны отбирали скот и продукты, а взамен давали расписку, которую надлежало для получения компенсации предъявить властям по окончании войны, так сказать, после дождичка в четверг):

«Дневные занятия и работа — с 10.20 до 16.20».

Впрочем, отметим, что, судя по распорядку, партизаны тоже немного перетруждались на подрывах поездов и прочих террористических акциях — всего-то шесть часов и это в стране, где с началом войны отменили обычную рабочую неделю и исчезло понятие сверхурочных, выходных, отпускных и т. д. И кто же устраивал ночные диверсии, если с 22.00 до 07.00 партизаны, согласно распорядку, крепко спали? Военную страду завершает, естественно:

«Чистка оружия — 16.25–17.00», а далее, как сказано выше, обед, свободное время и т. д.

Словом, как пелось в партизанском гимне:

От расписания жизни лагеря брежневской эпохи «Зарницы» распорядок партизанского отряда отличает только отсутствие чая с козинаками в 16.20, а также песен у костра с запечеными земляными яблоками («пионеров идеал»). Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов то, что немцы вряд ли давали возможность пунктуально соблюдать весь этот распорядок (за годы войны в районе убито и расстреляно не менее 800 партизан). Правда, некоторые скептики утверждают, что распорядок составлен специально для того, чтобы ввести в заблуждение оккупантов относительно истинных лесных занятий партизан, подчиненных одной цели, выраженной в хитром силлогизме упомянутого гимна:

 

Глава 23. Адорье

Ничем не примечательное селение в 13 км от Сорокино, куда сворачиваю с дороги в сторону Заречья и Каруз. Это селение — конечный пункт рейсового автобуса из Новоржева, совсем рядом граница Дедовичевского района, поэтому пограничный отрезок дороги ужасен — весь в колдобинах и гребенке.

Название Адорья — глухой псковской деревни, невольно вызывает в памяти название другого места — Одори (Odori), прекрасного бульвара в японском городе Саппоро, за которым расстилается злачный район с множеством сомнительных заведений, курилен, притонов якудза, укрытых за синими стеклянными стенами, сверкающими по вечерам рекламой всех цветов радуги. В кафе на широком бульваре, похожем на вашингтонский Молл, можно выпить самое дорогое в мире капуччино через коричную (то есть из корицы) трубочку, съесть в тихом ресторанчике свежайшие суши. После этого ресторана суши больше нигде в мире есть уже не хочется. Иногда на Одори устраивается пивной фестиваль чудесного хоккайдского пива, а в начале февраля, когда пушистые и чистые снега заваливают Саппоро и горы вокруг, на бульваре возводятся дивные ледяные скульптуры и дворцы, которые потом показывают по телевизору на все страны мира как чудо японской бесполезной изобретательности. В августе же, в день поминовения предков, тысячи японцев, одетых в яркие кимоно, с веерами в руках, изящно танцуют на бульваре под нескончаемую грустную и мелодичную музыку, будто бы льющуюся на Одори с окрестных темных гор.

Конечно, ни рекламы, ни суши, ни снежных дворцов, ни танцев в день поминовения предков в нашем Адорье нет. Зато здесь много лет назад стоял едва ли единственный от самого Порхова (87 км) столб с фонарем, благословенный свет которого во время осенней поездки в деревню позволял мне из припасенной заранее канистры дозаправить бак «Москвича» — все другие попутные деревни и такого фонаря не имели, а в темноте, известное дело, заливать бензин в бак себе дороже. Этот столб стал для нас истинным Ирминсулем — столпом мироздания древних саксов. Еще за несколько десятков километров до Адорья в машине начинался диспут — стоит ли столп сей, или новый Карл Великий (старый, как известно, срубил Ирминсуль в 772 году) случайно зацепил его своим трактором и тем самым разрушил правильный миропорядок и в месте предполагаемой дозаправки нашего старика ждет нас хтонический мрак и ужас?

Адорье знаменито особой породой прославленных беговых кур — «Сосо Adorius bellus», внесенных в Красную книгу по разделу пернатых. Эти куры славились своим перфекционизмом и необыкновенным темпераментом. Стоит въехать в деревню, как откуда ни возьмись перед самым капотом автомобиля появляется очередной отважный коко, который начинает нарезать во все лопатки прямо перед машиной, демонстрируя быстроту, упрямство и отточенную технику бега. Уклониться от состязания не удается ни одному из водителей, что тоже служит к славе беговых коко. Эти бега, сопровождаемые отчаянным кудахтаньем и азартными криками болельщиков по обочинам, напоминают знаменитые пробеги быков перед корридой по улицам городов Страны Басков. Характеристики породы коко адорский изумительные: телосложение у них компактное, оперенье плотное, белого цвета, гребень листовой, небольшой, нрав веселый и дружелюбный, ума нет совсем, яйца с прочной скорлупой, мясо нежное и ароматное. Попытки некоторых австралийских предпринимателей из числа ушлых российских эмигрантов устроить здесь ферму «Аделаида — Русский мини-страус» на базе генерации коко адорских (с целью строительства 10-тысячного бегового стадиона и организации тотализатора) встретили дружный отпор трезвых и пьяных скобарей Адорья, всегда любящих искусство ради искусства, как японцы свои снежные парфеноны, ангкорваты и тадж-махалы.

Лично для меня Адорье — самое дальнее в округе место, где знают, что я непьющий из-за «подшитости» — легенда, пущенная в народ в первый год нашего поселения в Большом Кивалово в начале 1990-х годов с благой целью отвращения от нашего дома толп потенциальных собутыльников. Впрочем, местные узнали, что я доктор наук, и стали приходить ко мне и просить, чтобы я достал им спирта — ведь доктор же!

А еще в Адорье есть знаменитая «Лесопилка чертей», стоящая у околицы на отшибе. Она уже давно не работает. Только кучи потемневших, гнилых опилок говорят о ее некогда бурной социалистической деятельности. Уже давно уворованы, сданы во вторсырье и увезены в Эстонию (ставшую, как известно, в начале 1990-х годов лидером в мире по экспорту цветных металлов) электропровода, подводящие ток к лесопилке, заросла дорога к старому сараю, который, собственно, и называется лесопилкой. Но местные жители говорят, что иногда поздней осенью на одну ночь лесопилка оживает сама по себе и в полной тьме всю ночь слышен свист ремня, визг пилы, стук молотков, гулкий грохот неких изделий (судя по звуку — больших ящиков), бросаемых в кузов неведомо как туда проехавшей машины. Никто из местных не рисковал подойти к лесопилке и узнать, кто же так упорно трудится на ней. Даже самых отчаянных смущало то, что пила (судя по звуку) работала на полную мощность при отсутствии электропроводов на столбах, что сама трудовая деятельность неведомой бригады проходила в полной тьме, но мгновенно прекращалась с первым криком деревенского петуха. Утром возле лесопилки не нашлось ни горстки свежих опилок, не виднелось следов и от подъезжавшей машины, сам же диск пилы оставался по-прежнему ржавым и опутанным паутиной. Кроме того, очевидцы упоминали проявление хрестоматийных атрибутов нечистого места: уханье совы, густой туман над близлежащей низиной, мертвенный свет луны, которая иногда выглядывала из-за туч, стоны мальчика, утонувшего лет сто назад в соседнем болоте, сырость и пронизывающий холод подземелья. Склонные к мистике дачники (которые узнавали об всем от местных только весной) утверждали, что на лесопилке по ночам нечистая сила изготавливает из какого-то особого чертова дерева аэродинамические гробы для полетов в стратосфере, а также гробы для упырей, которые не берет осиновый кол… Но спорить с ними никто не хочет… В общем, место все равно неприятное. Где-то тут есть еще и старый колодец, в который кинулись один за другим и свели счеты с жизнью (или как здесь говорят — закупались) трое братьев Григорьевых, впавших разом, после нескольких месяцев совместного беспробудного пьянства в белую горячку. Перед смертью несчастные нарезали по всей деревне в темпе, достойном коко, спасаясь таким образом от преследовавших их зеленых чертей, скакавших за ними большими прыжками. Теперь на страстной неделе пить воду из этого опоганенного самоубийцами колодца приходит разная нечисть. Но где расположен колодец, я даже не узнавал. Ну его к черту!

 

Глава 24. Карузы

И вот мы наконец достигли развилки трех дорог — на Новоржев, на Подвигалово и на Заречье. Указателей на перекрестке нет никаких. Для неопытного путешественника порой возникают (как у богатыря на известной картине Васнецова) острые проблемы с выбором пути.

Как-то раз, в начале освоения этих мест, на таком же перекрестке я, прождав час хоть одну живую душу, полез в канаву и вытащил оттуда путевой столб с варварски измятым указателем. При этом я понимал, что усилия мои заведомо бессмысленны — где стоял этот столб, а главное — куда показывала измятая табличка и что на ней было написано, знал только Господь… В другой раз, после мучительных раздумий я выехал на одну из неизвестных мне дорог, нагнал местную жительницу и в отчаянии, не останавливая машины, из окна спросил ее: «Куда я еду?», на что она отвечала, что еду я прямиком в Заречье, куда я в тот день вовсе не стремился попасть.

Вспоминается также, что во время путешествия по Литве в 1980-е годы мы въехали в город Шауляй и и долго не могли выбраться из него на Каунасское шоссе. Я подъехал к пожилому толстенькому человеку, лениво курившему на тротуаре, и громко спросил, как мне найти Каунасское шоссе. Он неспешно оглядел меня, мой автомобиль, мою жену, мою дочь и с характерным еврейским акцентом спросил: «А вы с откуда будете?» Я ответил, что я «с Ленинграда», и вновь убедительно попросил его направить нас к вожделенному Каунасскому шоссе. На это человек, помедлив и оглянувшись вокруг, снова спросил меня: «А что вам другие советовали?» Я в последний раз громко спросил: «Так где же Каунасское шоссе?» Тогда человек презрительно осмотрел меня и хладнокровно ответил: «Что вы так кричите, вы на нем стоите!» — и повернулся ко мне спиной…

История названия деревни Карузы скрыта во мгле веков. Сразу же нужно сказать, что о происхождении названия деревни Карузы мало что известно. Бытует мнение, что Карузы — родина знаменитого тенора Энрике Карузо, который играл здесь на пастушьей свирели и был услышан проезжавшим мимо меценатом графом Гейденом, основавшим в псковской глубинке первый телеграф. Он-то якобы и увез босоногого мальчика на благословенную родину прошутто и кьянти, дав ему имя друга Мадзини, борца за свободу Италии Энрике Батискафо, а фамилию — по названию отчего дома, что во всем мире, как известно, весьма принято и распространено. Некоторые горячие головы идут дальше: они утверждают, что будущий гений итальянской сцены не просто играл на свирели, а часто пел на гулянках в соседней деревне Клескалово, которую местные жители называют Ляскалово (а меня — Явгений Максимович, а местную районку — кладезь информации про удои, привесы и заготовку грубых, но сочных кормов — «Зямля Новоржевская»). Это редкое созвучие: Карузы — Ляскалово, по слухам, так сильно поразило упомянутого выше меломана, что он, не зная, куда еще потратить свои доходы с новоржевских имений, побился об заклад с соседом — местным помещиком Львовым, что не пройдет и десяти лет, как мальчик из Каруз будет петь на знаменитой сцене «Ла Скала», что и решило судьбу ребенка. Однако никаких следов эта итальянская история в судьбе деревни Карузы не оставила. Между тем она, пожалуй, одна из старейших из местных поселений. Сведения о деревне как о владении Федора Левонтьева, а потом Игнатия Назимова и его матери Марьи Никифоровны сохранились в переписной книге 1678 года.

Перекресток трех дорог в Карузах из-за своей сложной бестолковости издавно славился авариями. То тракторист в поворот не впишется и шаланду с бабами сронит в банный пруд у дороги, то два водителя на легковушках, выскочив из-за слепого поворота, ни с того ни с сего наскочат друг на друга, то и сам, трезвый, порой на утраченное кем-то бревно наедешь. Но больше всего здесь случалось аварий, происходивших, как писали в протоколах товарищеских судов, «на почве пьянства». Поэтому перекресток называется Пьяным. В районке описан случай типичного здесь столкновения: «13 августа с.г. гражданин Е. В. Александров на личном мотоцикле „ИЖ-Планета-5“ (№ 0056 ПСА), находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, сбил пешехода гр. В. П. Четверикова, приходящегося ему сватом (отцом зятя), который тоже находился в состоянии сильного алкогольного опьянения и шел, не замечая опасности, навстречу движущемуся мотоциклу по проезжей части, таща в руках молочный бидон, в котором обнаружена жидкость, по цвету и запаху напоминающая брагу домашней выработки, в количестве 15 литров. В результате наезда В. П. Четвериков получил множественные ранения лобной части головы, перелом верхней части лодыжки левой ноги, а также открытый перелом правого бедра в нижней трети со смещением. В ходе проверки было установлено, что наезд был произведен не вследствие давней неприязни сватов на личной почве (Четвериков известен как отставник, сталинист, сутяга и нахал по кличке Дундук Неотвратимый, с которым никто не хотел иметь дело. — Я.М.), а вследствие несчастного стечения обстоятельств. Проверка установила, что Е. В. Александров вечером на работе уже находился в сильном алкогольном опьянении и когда собирался уезжать на своем мотоцикле и заводил его, то два раза падал вместе с мотоциклом. Ему помогли выехать с территории предприятия через ворота, так как он был уже не в состоянии в них проехать самостоятельно. Итог поездки вы знаете. А если бы кто-нибудь из рабочих не ограничился тем, что говорил ему, останься, выспись, а забрал бы от него мотоцикл, то таких последствий бы не произошло. Вот оно наше равнодушие и безразличие ко всему и ко всем…»

Теперь Карузы стоят полупустые. На самом перекрестке виднеется заброшенный дом, в котором еще недавно жила старая учителка младших классов. Все местные жители, которые еще не спились, не сидят, не замерзли, не закупались, не удавились, не сошли с ума, не съехали в другие города и веси, ее хорошо помнят, как, наверное, помнит каждый, даже самый забубенный человек, свою первую учительницу, первый класс, теплое сентябрьское утро, хрустящие новые учебники, обернутые в пергаментную бумагу, и кедровый запах круглого, расписного псевдохохломой пенальца с остро наточенными карандашами и еще не обкусанными ручками-вставочками. Известно, что все мы отчасти пишем почерком первой учительницы, которая ставила нам руку, учила писать. У учителки был муж — я еще его застал в живых — лесник, тихий, мирный, робкий человек, что для лесника казалось довольно странным, но для лесовика — обычным делом. Заросший и диковатый, он говорил невнятно, темно, будто ворковал. Поэтому обычно беспощадная к людям народная молва оказалась к нему более-менее благосклонна и дала ему вполне терпимое прозвище: Вася-Голубь.

Несколько лет назад его разбила «кондрашка», или «кондратий». Между прочим, термин бытует с 1708 года, когда казак Кондратий Булавин собственноручно убил (разбил) полковника князя Ю. Долгорукого. Вася-Голубь лежал недвижим, молчал, почти ничего не ел, а только курил и курил сутки напролет крепкую доморощенную махорку из козьих ножек, которые ему сворачивала из газеты и скрепляла слюной жена. Раз проезжая мимо этого дома, я видел, как учителка медленно и осторожно переносила через дорогу в низенькую баньку у затянутого ряской пруда Васю-Голубя, превратившегося в живой скелет. А потом Вася умер, а недавно скончалась и сама учителка. Все многочисленные сараи, хлева и сараюшки, построенные когда-то Васей из светлых, аккуратных бревнышек, теперь уже посерели и почернели. Постройки эти, хаотично сгрудившиеся возле дома, как пенсионеры, стоящие у сберкассы, скособочились каждый по-своему, заросли здешней травой забвения — бурьяном и лебедой. В начале августа строения эти вдруг разом охватывают цветущие пирамидки иван-чая, и на закате дня кажется, что сараи горят. Наверное, скоро так и произойдет — с каждым годом следов грабежа и разрушения видно все больше: выломаны двери, сорваны крыши и все, над чем годами трудился Вася, скоро погибнет — спалит чья-нибудь злая рука, а, может быть, весной с некошеных полей, не торопясь, как змея, подползет к дому, шипя и смрадно воняя, весенний пал. Наверное, так было здесь со времен Марьи Назимовой, а может быть, и раньше: люди что-то строили, пахали, а потом гибли, умирали, и все зарастало бурьяном, сгорало и исчезало…

Однажды проходя по нашей деревне с соседкой Андреевной, я узнал, что тут, неподалеку, на пустыре, заросшем крапивой и лебедой, стоял дом какого-то Ваньки. Он по неведомой ныне причине на сотрудничество с соввластью не шел, в колхоз вступать не хотел и тем самым портил отчетность, не позволяя отрапортовать о стооднопроцентном вхождении крестьян-единоличников в колхоз. Ванька имел полуголую ораву детей, страшно бедствовал, и поэтому отнести его к категории кулаков или середняков и выслать в Сибирь не поднималась рука даже у жестокого начальника из района. Зато Ваньку всячески притесняли, не давали ему покоса, облагали страшным налогом, мучали за недоимки, лишили земли, даже огорода — подрезали землю под самый дом, а он все равно упорствовал в своем заблуждении и стоял на своем. Андреевна говорила, что уполномоченный, собрав весь оброк, порой вдруг требовал принести ему змею. Зачем? Для нужд медицины? «Да пес ево знат, для куражу над людям». Замечу, что змеи здесь порой попадаются, когда за грибами идешь, но чтобы специально найти пресмыкающееся, ноги до колен стопчешь. Чем же Ванька этот занимался, чем кормил семью-то? Старуха махнула клюкой (глубокая старость — это когда показывают на что-то клюкой) в сторону озера: «Вишь там каменья, он жернова для ручных мельниц тесал». И этот истинно египетский труд был ценой русской свободы без выезда…

Впрочем, из путаных объяснений Андреевны я понял, что в истории Ваньки есть свой секрет. Оказывается, во время блужданий по лесам в окрестностях Рога он нашел некий огромный небесный камень (ученые думают, что это — отколовшийся обломок знаменитого Тунгусского метеорита) и начал ковать из него какие-то особенные подковы, которыми приторговывал из-под полы. Подковы эти обладали необыкновенными свойствами возбуждать женскую чувственность — не к коням, конечно, а к верховым, словом, к владельцам коней, подкованных этими волшебными подковами. Из-за этого в округе происходили многочисленные семейные скандалы. Однако подковы, сделанные из какого-то невероятно чистого железа, стремительно истончались, а потом лошади теряли их в непролазных грязях. Вместе с ними для окрестных баб исчезало и все несказанное обаяние гарцующего по деревне джигита. Это приводило к конфликтам новоявленных роландов с Ванькой. В конце концов, утесненный одновременно голодной семьей, безжалостной соввластью и похотливыми роландами, кузнец своего счастья решил испытать его на сопредельной СССР территории. Но при переходе тогдашней советско-пыталовской границы у краснознаменной заставы, известной теперь из уст нашего президента как застава Мертвого Осла Уши, его случайно подстрелил советский погранец, который как раз в это время вышел из своей будки и, укрывшись плащ-палаткой, присел неподалеку по неумолимо большой нужде. Надо же тому случиться, что Ванька в полной тьме, при бушующей в тот час страшной грозе, не просто прошел рядом с сидящим на корточках погранцом (так бы все и обошлось), а буквально наступил на него. Со страху погранец застрелил нарушителя госграницы. Словом, получилось как в гимне советских пограничников на слова Стальского:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Впоследствии его представили к медали «XX лет РККА». Увы, из-за волокиты и начавшейся вскоре Второй мировой войны награда не нашла героя. Лишь много лет спустя, к 50-летию Победы, медаль все-таки торжественно вручили потомкам этого Карацупы. 110-килограммовый метеорит, обнаруженный в заплечном мешке убитого Ваньки, отправили в Москву, и ныне он является гордостью коллекции Всероссийского Геологического музея. Находку его ставят в заслугу советским ученым…

Вернемся к Васе-Голубю. У него жил охотничий пес по кличке Налет — грубое, неласковое, нечесаное, все в репьях животное. Налет частенько леживал прямо у дома учителки, на перекрестке, в пыли. Он чувствовал себя хозяином этого места и не удостаивал приближавшуюся машину даже взглядом, так что пса каждый раз приходилось аккуратно объезжать. После того как Вася, промышлявший охотой и рыбалкой, заболел, у Налета, видно, наступили тяжелые времена. К нему был применен открытый мной применительно к этой местности Второй закон (самообеспечения): «Они кормят только тех, кого ядят». Иначе говоря, Налет, как животное яиц, молока, шерсти, шкурки, мускуса, панд, мяса, жира, сала и вообще дохода не приносящее, полностью перешел на самообеспечение.

Самое важное отступление. Законы местной деревенской жизни.

Первый закон (константа говна) устанавливает непрерывность круговорота говна в природе. Дело в том, что съестным у местных крестьян невозможно разжиться, так как у них не остается ничего лишнего на продажу. Все включено в непрерывный замкнутый цикл круговорота говна: они едят взращенный на фекалиях в полях продукт (преимущественно картошку, капусту и огурцы), вывозят полученное в результате съядения корнеплодов дерьмо на поля же (в местной газете это называют лапидарно: «Органику — на поля!» или «Под угрозой срыва мероприятия по вывозке органики — куда смотрит администрация хозяйства „Борец“?!»), весной на нем же выращивают съедобное, съедают его, получают оранику и т. д.

Третий закон (дистраста) гласит: «Никогда, никому, нигде и ни при каких обстоятельствах не плати за работу вперед — всегда, непременно и обязательно обманут или работу недоделают». Каждый, кто имел дело с деревенскими трудоголиками, может это подтвердить. Обычно, взяв деньги вперед, трудоголик прекращает работу, напивается, а потом начинает обходить твой дом полями и задами. Однако через некоторое время, видимо, считая, что галопирующая инфляция уже сожрала ваш жалкий аванс, он смело выходит на дорогу перед домом, каждый раз обещая сделать несделанное, докосить недокошенное, разрубить недорубленное, достроить недостроенное, унести брошенное (в том числе и собственные инструменты), но так и не находит для этого времени…

Четвертый закон (Ома) призывает к терпению: «При грозе, независимо от времени ее начала, свет отключат до утра». Благо летом можно долго читать без лампады, да и само явление ночной июльской грозы и ливня божественно прекрасно, во сто раз лучше всяких новостей Первого (да и других) каналов.

Пятый закон (северного нейтралитета), уже отчасти изложенный выше, настаивает: «Пьянку от драки не отличить, не вмешивайся в их конфликты, иначе будешь сам виноват и даже побит».

Шестой закон (антропомониторинга) предупреждает: «Будь готов к неожиданному — никто не знает, что ему (ей) взбредет в голову». Действительно, общаться с аборигенами бывает непросто. Поведение их зачастую непредсказуемо, под крышкой их черепа идет неизвестный науке о мозгах процесс. Какое-то немыслимое сочетание реальных фактов, догадок, фантазий и сплетен порождает порой необъяснимое поведение: глухую-отстраненно-поджатогубую обиду, фамильярно-слюнявое дружелюбие, нескрываемую вражду-агрессию, густо приправленную матерщиной и хамством. Будь настороже, «ибо — как писал князь Владимир Мономах — человек гибнет внезапно».

Наконец, Седьмой закон (забвения) все примиряет: «Забудется все». Добро, зло, благодарности, обиды, непогашенные денежные долги, подарки и услуги прошлого лета уже на следующий год начисто забываются ими. Так, за один год трава поглощает почти без следа взлелеенную и политую потом дачника грядку, как будто ее и никогда тут и не росло. И тогда, казалось бы, уже налаженные отношения с аборигенами нужно выстраивать заново. Эх,  — как здесь говорят с досадой, — елка с сукам!

В силу действия закона № 2 я не раз видел Налета в разных окрестных деревнях, порой за десяток километров от Каруз. Он, как и многие другие местные собаки, обегал места скопления питерских дачников в надежде чем-нибудь у них поживиться, в крайнем случае проверить состояние их помоек. У деревенских собак, работавших с дачниками, бытовали в ходу разные техники обольщения. Одни сразу же в силу своего грубого, естественного характера стремились встать с приезжим на равную ногу, дружески сопровождали его в походах по окрестностям, а потом рвались поселиться у них в коридоре (в дом сельские псы категорически не вхожи, а если и попадают туда случайно, то выглядят растерянными и неуклюжими, как механизатор в сапожищах на кремлевской елке в Москве). Обычно они подвергались гонениям из-за своей страшной псиной вони, блохастости и нахальства, что их, как правило, не обижало. Эти деревенские собаки, будучи раз накормлены, тотчас брали кормящих их дачников под охрану, заявляли, что только они будут отныне и навсегда их крышевать, естественно, не бесплатно и только в ночное время. Тогда дачник мог спокойно спать, зная, что охранник не даст никому пройти по деревне незаметно, а обязательно поднимет особо хриплый сторожевой лай.

Познакомившись с горожанином, они привыкли действовать грубо, напористо. Чтобы обратить ваше внимание на свои неотложные нужды насчет пропитания, пес мог тронуть ваше колено жесткой, закорузлой лапой, а затем преданно и в то же время требовательно заглянуть в глаза: «Я тут сижу битый час, гребена мать, животом урчу, а ты, бездельник приезжий, книжки почитываешь, заявления пописываешь!» Любили они развалиться у самого крыльца, выставив белый блохастый живот и все свои причиндалы (нам обычно встречались кобели) в надежде на дружественный пинок. Эта же позиция позволяла им вести постоянный мониторинг перемещения провианта и ценных помоев. Попытки накормить таких псов всегда заканчивались провалом и разорением семьи дачника — у этих животных совершенно не было дна.

Иные псы не крышевали, а старались, как профессиональные нищие, действовать на доверии. Они добывали свой кусок за счет актерского мастерства, выразительно демонстрируя полную безвыходность своего отчаянного положения. Помню, как осенью 2000 года вся наша семья уезжала из деревни в слезах, оставляя возле опустевшего дома жалкую, сиротливую собачку почти благородных кровей, которая долго бежала за машиной, как бы умоляя: «Возьмите меня, люди добрые, с собой, я так жажду новой, светлой жизни, я тоже хочу увидеть небо в алмазах, в Москву! В Москву!» Эта собачка по имени Лайма жила возле дома почти все лето, вела себя идеально, была скромна, даже застенчива. Почти краснея, она принимала подаяния и выразительно смотрела своими черными, глубокими очами. Словом, она завладела нашими сердцами. Только отчаянная псиная вонь, грязная шерсть и решительные возражения нашего кота Кирюши не позволили мне взять собачку в Петербург. Всю зиму виделось нам, как эта прелестная собачка замерзает у ворот опустевшего дома. Но каково же было удивление всего семейства, когда на следующий год она пришла к дому вполне живая и упитанная (надо полагать — от хозяина) и, напрочь забыв весь наш летошный роман, так же, как и в прошлом году, стала нежно и застенчиво заглядывать мне в глаза, желая поближе познакомиться, понравиться и дружить-дружить — не в еде же дело!

Ох, эти собачьи взоры! Никогда не забуду случая, происшедшего со мной в Петербурге, возле универсама «Патэрсон» (или, как в народе, — «Паркинсон»), Как-то зимой неподалеку от дверей универсама, спиной к ним (как будто этот храм провианта его совсем не волнует) сидел огромный рыжий пес с замечательными по выразительности глазами — точь-в-точь как у артистки Неёловой. Когда я проходил мимо него в магазин, он поймал мой взгляд и пристально посмотрел на меня, при этом медленно поворачивая голову из-за плеча, что придавало всей сцене дополнительную напряженность и драматизм. Этот взгляд запал мне в душу, и в мясном отделе я купил полкило костей. Когда я вышел из универсама, то увидел, что Чубайс жрет колбасу, которую ему только что вынес из магазина какой-то сердобольный дядька. Увидав мои жалкие кости, дядька рассмеялся и сказал, что я уже третий из самаритян, и показал на кучу костей и обрезков, из которых можно было бы сварить бульона на взвод солдат. Вот что значит профессионал экстра-класса!

Налет же был другим псом. Он прибегал к нам на короткое время, но зато регулярно. Обычно он встречал сильную конкуренцию со стороны нашего соседа, могучего, красивого кобеля Фимки, считавшего себя нашим единственным фаворитом и защитником. Налет заведомо признавал право первородства за Фимкой и обычно ложился в траве, вдали от дома, так сказать на втором плане, полагая, что у этих богатых дачников «жратвы гораздо», а глубокоуважаемый Ефим Иванович (встретился бы ты мне в Карузах!) все равно отвлечется по своим собачьим делам и тогда можно будет подкрепиться. Но Фимка безмятежно спал у самой миски, и поэтому из травы порой часами торчало нелюдимое собачье лицо Налета. Но все же он был примечателен другим — своими охотничьими гонами. Видно, что порой жизнь попрошайки ему надоедала, и вечером, когда шум жизни стихал, из глубины леса можно было услышать его умноженный эхом лай, не просто бессмысленное бреханье, а гон — лай отчетливо перемещался по кругу, явно обученный охотиться пес гнал зайца или лису на охотника. А охотник лежал в Карузах бессмысленным и недвижимым… А потом Налет исчез — возможно, его съели волки, которые стали подлинным бедствием здешних мест, или его задавила машина. И теперь на закате летнего солнца, в тиши наступающего вечера я больше не слышу его призывного и безнадежного лая… Фимки тоже уже нет на свете — пользуясь своей силой и чувствуя себя самым большим собачьим бугром в округе, он совсем охамел, и осенью его убил возмущенный сосед, когда застал мерзавца за попыткой вытащить из сарая полсвиньи.

 

Глава 25. Большое Кивалово

До начала 1990-х годов Карузы были последней деревней, до которой можно было доехать в направлении нашего Большого Кивалова. На несколько километров, разделяющих эти деревни, тянулось бездорожье. Как-то однажды в Германии профессор русского языка спросил меня, как же объяснить немецким студентам русское слово «бездорожье». Если это не дорога, то почему по ней ездят? Если же это дорога, то почему она называется «бездорожье»? От Каруз до Кивалова тянулось именно бездорожье, по которому проехать было невозможно, но люди все-таки ездили. Конечно, о том, чтобы преодолеть бездорожье на легковой машине, даже и мечтать не приходилось. Тут уж дай Бог пройти пешком в резиновых сапогах, да еще задирая до ушей полы пальто или плаща, — словом, великие, национальные, нелечебные русские грязи. Говорят, кубометр нашего псковского грязеобразующего суглинка в качестве эталона лежит в Париже, в Палате мер и весов. Весной и осенью («Осенние Федоры подол подтыкают») грязи напрочь разрывали коммуникацию деревни с окружающим миром. Теперь на авторалли «Золотая бочка — По просторам России» такой кусок маршрута называется «спецучастком».

Как рассказывают местные жители, поздней осенью 1941 года через спецучасток с трудом, но все-таки проехал на лошади оккупант — немецкий обер-лейтенант или даже ефрейтор. Когда председатель колхоза собрал людей на единственном сухом в деревне месте, офицер сказал только одно: «Kolhosen kaput!» — и тотчас уехал обратно. Через двадцать минут коллективное хозяйство, лелеемое партией с 1929 года, перестало существовать — бывшие колхозники быстро растащили все обобществленное, но памятное каждому добро по своим домам. Я долго спрашивал у соседей, как же назывался колхоз, который ликвидировал немец? — «Да черт его знат, вроде бы, „Сознание“». — «Как это „Сознание“? Может быть „Социалистическое сознание“?» — «Может, и „Социалистическое“, кому ж то знат, горазд давно было!» Словом, как писали в отрывных численниках советских времен, «не страшен мороз, когда за спиной колхоз».

Кстати, введение колхозного строя на Псковщине проходило непросто. О колхозах в народе ходили страшные слухи, причем с каннибалистским уклоном: что де там «поросят будут обменивать на ребят», а стариков и старух «будут на колбасы резать и на мыло употреблять». Судачили, что «зямля тракторы не держит» (это, учитывая болотистые почвы Псковщины, почти соответствовало истине, о чем будет сказано ниже). Но более всего по деревням поговаривали о введении с началом колхозов какого-то особого сорокаметрового «колхозного одеяла». Такие байковые одеяла (якобы по особому указу самого всесоюзного старосты Михаливаныча Калинина) начали шить для новых колхозов на Псковской швейной фабрике, и скоро-де их привезут в район, после чего и под ними будут обязаны спать всем колхозом. В этом-то якобы и состоит одна из целей коллективизации. В разных местах длина этого мифического байкового чудища увеличивалась до 50 и даже до 100 метров. При этом нельзя сказать, что слухи о введении такого одеяла пугали всех без исключения будущих колхозников…

Грязи создавали непреодолимый барьер на пути не только немцев и партизан, а позже, в мирное время, и для дачников, стремившихся в Кивалово. Им предстояло смириться с тем, что машину нужно оставлять у дома карузской учителки, платить Васе-Голубю рубли (хотя охраны он не гарантировал) и на своем горбу, в несколько рейсов, волочить по грязям вещи, продукты, собак и котов (а что противнее всего — так это нести в ящиках ломкую помидорную и огуречную рассаду) до самого Кивалова. Существовал и другой вариант трека через грязи: ехать за семь километров в Заречье и ломать шапку перед местным трактористом. Он же, расхристанный и пьяный, медленно выходил на крыльцо своего дома и окидывал тебя взглядом Емельки Пугачева, который вершил суд над несчастным комендантом Белогорской крепости и его супругой Василисой Егоровной. Но все же после непродолжительного торга, за известное количество спиртного, он соглашался помочь. Залихватски крякнув, он садился в свой сутками работавший на холостом ходу гусеничный трактор и приезжал к берегу великих грязей спецучастка, таща за собой огромный железный лист или сани-волокуши. На них-то и водружалось авто, и таким транспортным порядком, напоминавшим движение очередной Антарктической экспедиции со станции «Мирный» на станцию «Восток», обоз медленно преодолевал грязи. В Кивалове машину сгружали на сухое место и оставляли там в полном заточении до скончания отпуска. Тогда уже по новому челобитью Пугачев и его спасительный трактор с саням вновь появлялся вдали. Дымя и ныряя, как морской буксир, между бугров и промоин, он медленно приближался к деревне. Все население Кивалова, как трезвое, так и пьяное, с тревогой и надежной смотрело на отважного естествоиспытателя. Из уст в уста передавалась история времен «Малинкова, который налог отменил», о том, как такой же трактор с санями нырнул в промоину, да так никогда больше и не появился на бугорке.

Одни говорили, что он утонул во внезапно открывшейся «плоруби» в бездонном болоте и спустя тысячу лет его, вместе с трактористом Пугачевым, прекрасно сохранившимся благодаря проспиртованности и отсутствию в болотной толще кислорода, извлекут из торфоразработок (как это теперь часто происходит в Скандинавии и Англии с древними утоплыми покойниками или жертвами жестоких обрядов кельтов дохристианских времен). Тогда его трактор поместят в коллекцию античной техники, а самого Пугачева выставят в Музее зоологии или даже в самом Эрмитаже рядом с мамонтенком Димой, и на него будут любоваться экскурсанты со всего мира. Другие же убеждены, что Пугачев случайно попал в точку пресловутой бифуркации и теперь, бросив заглохший наконец-то трактор, унылый и трезвый бродит где-то в параллельном мире. Там он питается летучими мышами и какими-то неведомыми светящимися в темноте и разговаривающими с ним по-русски ягодами. Возможно также, что он провалился сквозь землю, например в Колумбию — там наши автоматы, трактора и вертолеты, как известно, не редкость, и теперь он — один из командиров партизанского отряда Фронта освобождения имени Фарабундо. Загорелый многоженец, наркоман и анархист, он дорого стоит — за его забубенную голову ФБР обещает миллион песо.

Кстати, нечто подобное произошло и с одним из моих коллег-американцев Филом М. Несколько лет назад он позвонил мне от ближайшей станции метро, уточнил дорогу, сказал, что сейчас придет, но так и не появился в моем доме никогда, а… оказался (как он мне описал в письме много месяцев спустя) неизъяснимым образом не на Васильевском острове, а на пороге своего дома, в городке Клинтоне, штат Нью-Йорк. Впрочем, с ним и раньше случались подобные истории. На заре перестройки, впервые приехав в Петербург в научную командировку, Фил поселился в доме своего петербургского приятеля. Наутро он, исполненный исследовательского зуда и куража, помчался в Публичную библиотеку, но вечером, выходя оттуда, вдруг обнаружил, что безвозвратно потерял свою записную книжку с адресом и телефоном своего пристанища. Проклиная свой идиотизм, он бессмысленно проблуждал до глубокой ночи по совершенно одинаковым дворам вокруг дома гостеприимного русского друга. Наконец, в полном отчаянии, Фил сел в метро и поехал в центр, где и поселился в дорогущей интуристовской гостинице. Оттуда он два дня бомбардировал электронными письмами и обзванивал всю американскую профессуру от Бостона до Беркли и от Нового Орлеана до Анкориджа с единственной целью — узнать адрес или телефон петербургского приятеля. Приятель же, в свою очередь, страшно обеспокоенный пропажей иностранного постояльца, явно не склонного к ночным похождениям по кабакам на Невском, двое суток обзванивал все морги, вытрезвители и больницы, поднял на уши всех знакомых и даже местные власти. Наконец, отправившись по неотложным делам в город, у дверей Публички он случайно встретил Фила, который кинулся к нему с такими горячими объятиями и продолжительными, слюнявыми поцелуями, что о приятеле вскоре пошли слухи — дескать, сменил по последней моде дотоле вполне традиционную сексуальную ориентацию, что помешало ему при выдвижении кандидатом в депутаты от «Яблока». Хотя, положа руку на сердце, скажем, что он навряд ли бы и прошел — его противником оказался любимый нашим электоратом телеведущий-некрофил Обзоров…

Когда же трактор все-таки добирался до Кивалова, он брал на борт пополневший и загоревший за лето автомобильчик вместе с его хозяевами, собаками, кошками, медом, вареньем и соленьем и победно утаскивал к проезжей дороге. Однако вскоре после нашего поселения в Кивалово по бывшим грязям от Каруз протянули асфальтовую дорогу длиной в километр — ровно столько, сколько нужно небольшому самолету для разгона. Кроме этого широкого и ровного куска асфальта в окрестностях ничего подобного не встречается — обычные извилистые, пыльные, ухабистые дороги, скучные перекрестки без указателей. Каждый раз, повернув в Карузах на эту полосу от умирающего дома старой учителки, у дорожного столба с цифрой «0» я пристегиваю ремни безопасности и жму на всю катушку в надежде, что в конце этой асфальтовой ленты я тоже, как эпикуреец Пугачев, попаду в точку бифуркации. И тогда через тысячу лет мы с ним, счастливые и довольные, обретем бессмертие и будем лежать под стеклом в Эрмитаже в зале Древнейшей России, неуловимо похожие друг на друга, тихие и коричневые, как сушеные финики…