Существуют веские основания, объясняющие, почему Рико сражается, чтобы придать смысл времени, в котором он живет. Современное общество подняло мятеж против рутины бюрократического времени, которое может парализовать производство, или правительство, или другие институты. Проблема Рико заключается в том, что же делать с самим собой, когда этот мятеж против рутины увенчается успехом.

Хотя на заре промышленного капитализма не было столь очевидно, что рутина представляет собой зло. В середине XVIII века казалось, что повторяющийся труд может вести в два явно различных направления: одно — положительное и плодотворное, другое — разрушительное. Позитивная сторона рутины была описана Дидро в его великой «Энциклопедии», публиковавшейся с 1751 по 1772 год; негативная сторона регулируемого рабочего времени была в высшей степени драматично изображена в труде Адама Смита «Богатство наций», опубликованном в 1776 году. Дидро верил, что рутина в работе может быть подобна любой другой форме механического заучивания, необходимого «учителя». Смит же полагал, что рутина отупляет мозг. Сегодня общество на стороне Смита. Дидро высказал предположение, что мы могли бы потерять, приняв сторону его оппонента.

Самые ударные статьи в «Энциклопедии» Дидро, обращенные к его благовоспитанной аудитории, были посвящены повседневной жизни — это были статьи о промышленности, различных ремеслах, сельском хозяйстве. Их сопровождала серия гравюр, которые наглядно показывали, как сделать стул или точильный камень. Рисунок середины XVIII века отмечен элегантностью линии, но большинство художников использовали эту элегантность, чтобы изобразить сцены аристократического досуга или ландшафт; иллюстраторы же «Энциклопедии» поставили эту элегантность на службу повседневному труду, изобразив молотки, печатные станки, молоты для забивания свай. Главным, как в тексте, так и в рисунках, было утверждение изначального достоинства труда.

Исключительные достоинства рутины изображаются в пятом томе «Энциклопедии», в серии гравюр, показывающих действующую бумажную фабрику в Ла Англэ, в 50 милях к югу от Парижа, рядом с городом Мотанжи. Она спроектирована наподобие дворца — с главным корпусом, соединенным под двумя прямыми углами с крыльями меньшего размера; снаружи мы видим цветники и аллеи вокруг фабрики. Они выглядят так, как могли бы выглядеть на территории загородного дома аристократа.

Окружающая обстановка этой образцовой фабрики — столь приятная нашему взору — на самом деле драматизирует великую трансформацию труда, которая началась во времена Дидро: ведь здесь жилище отделяется от места работы. До середины XVIII века домашнее хозяйство служило в качестве физического центра экономики. В сельской местности семьи производили большую часть вещей, которые сами же и потребляли; в городах, вроде Парижа или Лондона, ремесленное производство также сосредоточивалось в семейных жилищах. В доме булочника, например, ремесленники, подмастерья и ученики, а также биологическая семья самого пекаря — все «принимали пищу вместе, и пищей обеспечивались все вместе, так как предполагалось, что все спят и живут в этом доме», — пишет историк Герберт Эплбаум. Далее он отмечает: «стоимость выпечки хлеба… включала в себя стоимость жилья, питания и одежды всех, кто работал на хозяина. Зарплата в денежном выражении была только частью этой стоимости». Антрополог Даниэль Дефер называет это «домашней экономикой», вместо рабства заработной платы здесь царило неразделимое сочетание крова и подчинения воле хозяина.

Дидро изображает в Ла Англэ новый порядок работы, отрезанной от дома. Фабрика не предоставляла рабочим жилья на своей территории; действительно, эта фабрика стала одной из первых во Франции, которая нанимала работников, живших вдалеке от места ее расположения, поэтому они должны были большей частью ездить на работу на лошадях, нежели ходить пешком. Эта фабрика была также одной из первых, которая стала выплачивать зарплату напрямую малолетним работникам, а не их родителям. Привлекательность, даже элегантность, внешнего вида бумажной фабрики предполагает, что гравер рассматривал это разделение работы и жилища в благоприятном свете.

В таком же свете показана фабрика и изнутри: везде царит порядок. На самом же деле приготовление бумажной массы в XVIII веке было грязной и зловонной операцией. Лохмотья, которые использовали для бумаги, часто снимали с трупов, затем это тряпье гнило в чанах в течение двух месяцев, чтобы отделилась масса от волокон. Но на гравюре в Ла Англэ на полах нет пятен, а рабочие не похожи на людей, которые борются с приступом тошноты. В изображении помещения, где мочало сбивают в пульпу специальным прессом, — это самая грязная из операций — люди вообще отсутствуют. На самом же деле в помещении, где осуществлялось самое изощренное разделение труда: пульпа вычерпывалась, затем прессовалась в тонкие листы — и три ремесленника действовали воистину с балетной координацией.

Секрет этого производственного порядка заключался в очень точных рутинных операциях. Ла Англэ была фабрикой, на которой все имело предназначенное ему место и где каждый знал, что нужно делать. Но для Дидро рутина такого вида не означала простое бесконечное механическое повторение некоей задачи. Школьный учитель, который настаивает, чтобы ученик запомнил 50 строчек стихотворения или поэмы, хочет, чтобы поэзия «складировалась» в мозгу ученика, а затем была воспроизведена, как по команде, и использована при оценке других поэм. В своем «Парадоксе об актере» Дидро постарался объяснить, как актер или актриса постепенно достигают глубины в постижении некоей роли, повторяя строчки текста снова и снова. Вот эти-то достоинства повторения он предполагал найти и в промышленном труде.

Производство бумаги — это не бездумная работа. Дидро верил — опять же по аналогии с искусством, — что повторяемые операции постоянно совершенствуются по мере того как рабочие научаются тому, как нужно манипулировать и изменять каждую стадию рабочего процесса. Если шире, то «ритм» работы — это значит, что, повторяя некую определенную операцию, рабочий находит возможность ускорить или замедлить ее, что-то изменить, «играть» с материалами, развивать новые навыки — точно так же, как музыкант овладевает темпом при исполнении того или иного музыкального произведения. Благодаря повторению и ритму рабочий может достичь, как говорил Дидро, «единения мысли и руки» в трудовой деятельности.

Конечно, это — идеал. Дидро предлагает доказательства наглядного и тонкого рода, чтобы сделать свою точку зрения убедительной. На бумажной фабрике маленькие мальчики, чьи обязанности заключались в том, чтобы резать вонючее тряпье, изображены работающими в отдельном помещении, без надзора взрослых. На разметке, сушке и других операциях мальчики, молодые женщины и здоровые крепкие мужчины работают бок о бок; здесь аудитория «Энциклопедии» в буквальном смысле видела равенство и братство. Что делает это изображение особенно визуально убедительным, так это выражение лиц рабочих. Неважно, сколь трудно дело, которым они занимаются, — лица рабочих спокойны и как бы отражают убежденность Дидро в том, что именно благодаря труду человеческие существа могут пребывать в мире с самими собой. «Давайте работать, без теоретизирования, — говорит Мартин в „Кандиде“ Вольтера. — Это единственный способ сделать жизнь выносимой». Хотя Дидро и был больше склонен к теоретизированию, но, как и Вольтер, верил, что благодаря овладению рутиной и ее ритмами, люди берут на себя контроль и умиротворяются.

Адаму Смиту эти изображения упорядоченной эволюции, братства и спокойствия представляются несбыточной мечтой. Рутина омертвляет дух. Рутина, по крайней мере та, какая была в нарождающемся капитализме, которому он был свидетелем, казалось, не допускала какую-либо связь между обыкновенным трудом и позитивной ролью повторения в «деланьи» искусства. Когда в 1776 году Адам Смит опубликовал «Богатство народов», его восприняли и продолжают воспринимать, как апостола этого нового капитализма. Это произошло из-за декларации, которую он сделал в начале своей книги в пользу свободного рынка. Но Смит больше, чем апостол экономической свободы: он полностью осознавал и темную сторону рынка. Это открылось ему, собственно, при рассмотрении рутинной организации времени в этом новом экономическом порядке.

«Богатство народов» основывается на одном великом озарении: Смит верил, что свободное обращение денег, товаров и труда потребует от людей выполнения все более специализированных задач. Рост свободных рынков сопровождается разделением труда в обществе. Мы легко поймем идею — метафору Смита о разделении труда, обратившись к пчелиному улью: по мере того, как улей увеличивается в размерах, каждая из его ячеек становится местом для некоего особого вида труда. Излагая формально, все цифровые параметры обмена — будет ли это величина денежного запаса или количество товаров на рынке — нераздельно связаны со специализацией производственных функций.

Собственный графический пример Адама Смита — фабрика по производству булавок и шпилек. (Не современных швейных иголок: булавки XVIII века были эквивалентами наших гвоздиков с широкими шляпками и маленьких гвоздиков, которые используются в столярном деле). Смит подсчитал, что изготовитель булавок, который все делает сам, может в лучшем случае произвести несколько сотен булавок в день. А на булавочной фабрике, действовавшей согласно новым принципам разделения труда, где изготовление булавок было разделено на составные части и каждый рабочий выполнял только одну из них, изготовитель булавок мог произвести более 16 тысяч штук в день. Торговля, в которую вовлекается эта фабрика, в условиях свободного рынка будет только стимулировать потребность в булавках, что вызовет к жизни более крупные предприятия с еще более изощренным разделением труда.

Подобно бумажной фабрике Дидро, булавочная фабрика Адама Смита — это место для работы, но не место, где живут. Разделение дома и труда, говорил Смит, есть самое важное из всех видов современного разделения труда. И так же, как бумажная фабрика Дидро, булавочная фабрика Смита действует слаженно благодаря повторяющимся операциям, когда каждый рабочий выполняет только одну функцию. Булавочная фабрика Смита отличается от описания бумажной фабрики его видением относительно разрушительности такой организации рабочего времени с человеческой точки зрения.

Мир, в котором жил Адам Смит, конечно, давно уже был знаком с рутинными процедурами и расписаниями времени. Церковные колокола, начиная с VI века нашей эры, «размечали» дневное время на религиозные единицы; в период раннего Средневековья бенедиктинцы предприняли очень важный шаг, когда стали звонить в колокола, чтобы обозначить время не только для молитвы, но и для работы, и приема пищи. Ближе ко времени, в которое жил Смит, механические часы заменили церковные колокола, а к середине XVII века уже были широко распространены карманные часы. Теперь математически точное время можно было определить, где бы человек ни был, находился ли он в пределах видимости церкви или слышимости ее колоколов — это уже не имело значения. Время, таким образом, перестало зависеть от пространства. Но тут возникает вопрос: почему дальнейшее распространение этой регламентации времени оказалось для человека бедствием?

«Богатство наций» — очень солидная по объему книга, и пропагандисты новой экономики уже во времена Смита имели обыкновение обращаться лишь к ее драматическому и внушающему надежду началу. Но по мере чтения книги она становится все мрачнее и мрачнее; булавочная фабрика представляется все более зловещим местом. Смит признает, что разбивка заданий, связанных с производством булавок, на составные части обрекает каждого отдельного их изготовителя на отупляюще нудный день, когда час за часом проходят за выполнением одной и той же маленькой операции. В какой-то момент эта рутина становится саморазрушительной, потому что человеческие существа теряют контроль над своими собственными действиями. Отсутствие же ощущения времени означает, что люди умственно мертвеют.

Капитализм его времени, как полагал Смит, был в процессе пересечения великого «водораздела», когда «те, кто трудятся больше, получают меньше» при этом новом порядке. Он думает, прежде всего, о человеческих качествах, нежели о заработной плате. В одном из своих самых мрачных пассажей из «Богатства наций» он пишет:

«С дальнейшим развитием разделения труда занятость все большего числа людей, которые живут трудом… оказывается привязанной к нескольким очень простым операциям, часто к одной или двум…

…Человек, чья целая жизнь потрачена на исполнение нескольких простых операций… обычно становится настолько тупым и невежественным, насколько это возможно для человеческого существа».

Таким образом, промышленный рабочий не имеет понятия ни о том, что значит располагать собой, ни о том, что такое живая экспрессивность актера, который запомнил наизусть тысячу строк. Сравнение рабочего и актера, сделанное Дидро, является ложным, потому что рабочий не контролирует свою работу. Изготовитель булавок становится «тупым и невежественным» существом в процессе разделения труда; повторяющаяся природа его работы «усмирила» его. По этим причинам индустриальная рутина угрожает ослабить самые основы человеческого характера.

Если вот такой Адам Смит кажется до странности пессимистичным, то это происходит, возможно, только потому, что на самом деле он был более сложным мыслителем, чем пытается представить его капиталистическая идеология. В действительности, еще раньше, в работе «Теория моральных чувств», он утверждал высокую значимость взаимного сочувствия и способности отождествлять себя с нуждами других людей. Сочувствие, — доказывал он, — это спонтанное моральное чувство: оно проявляет себя как бы вдруг, когда мужчина или женщина неожиданно начинают понимать и воспринимать страдания или проблемы других людей. Однако разделение труда приглушает эти спонтанные вспышки; повторяющиеся операции, рутина подавляют проявления сочувствия. Конечно, Смит ставил знак равенства между ростом рынков, разделением труда и материальным прогрессом общества, но это не относилось к моральному прогрессу. И добродетели сочувствия раскрывают нечто, возможно, более тонкое относительно индивидуального характера человека.

Моральный центр Рико, как мы это видели, состоял в его решительном утверждении собственной воли; для Смита спонтанный взрыв сочувствия превосходит волю, как бы сметает человека в область эмоций, неподвластных его контролю, как, например, при неожиданном отождествлении себя с общественными бедами. Взрывы сочувствия — это царство спонтанного времени — толкают нас за пределы наших обычных моральных границ. В сочувствии нет ничего предсказуемого или рутинного.

Адам Смит отличался от своих современников тем, что делал акцент на этической важности таких взрывов эмоций. Большинство его современников рассматривало человеческий характер в его этическом аспекте так, будто у него было мало общего со спонтанным чувством или даже с человеческой волей. Джефферсон в своем «Билле об установлении религиозной свободы» (1779) утверждал, что «мнения и убеждения людей зависят не от их собственной воли, а непроизвольно следуют той очевидности, которая представлена нашему собственному сознанию». Становление характера начинается с исполнения человеком своего долга. Как говорил Джеймс Мэдисон в 1785 году, следование диктату совести «является также неотчуждаемым, потому что это право, данное людям, и это долг по отношению к Создателю». Природа и Бог предлагают — человек подчиняется.

Адам Смит говорит на «языке характера», который, возможно, ближе именно нашему времени. Характер, как это представляется ему, формируется историей и ее непредсказуемыми поворотами. Однажды установленная, рутина не позволяет многого совершить в своей личностной истории, поэтому, чтобы развить свой характер, человек должен вырваться из рутины. Это общее положение Смит специфицирует: он восславляет характер торговцев, полагая, что они действуют соответственно и как бы сочувственно меняющимся требованиям момента. В то же время он высказывает сожаление по поводу состояния характера промышленных рабочих, впрягшихся в ярмо рутины. Торговец, по его мнению, более полно задействован как человеческое существо.

Нас не должно удивлять, что Маркс внимательно изучал Адама Смита, хотя едва ли он разделял его восхищение торговлей и торговцами. Будучи молодым человеком, Маркс восхищался, по меньшей мере, его общей теорией спонтанности, изложенной в «Теории моральных чувств». С годами, став более зрелым и трезвым аналитиком, он сконцентрировался на изображении Смитом всех зол рутины и разделения труда, при котором рабочий не контролирует работу, — эти положения являются сущностными составными частями Марксового анализа товарного времени, времени как товара. Маркс добавил к изображенной Смитом рутине на булавочной фабрике в качестве контраста такую, более старую, практику организации труда, как немецкая система «Тагверк» (Tagwerk), при которой работнику платили за рабочий день. При такой практике он мог приспосабливаться к условиям окружающей его среды, трудясь по-разному в дни, когда шел дождь и когда дни были ясными, или организуя свои задания с учетом поставок. В такой работе присутствовал ритм, потому что работник сам контролировал ситуацию. В противоположность этому, как напишет позже историк-марксист Э. П. Томпсон, при современном капитализме те, кто занят на производстве, «испытывают разницу между своим рабочим временем и так называемым собственным временем».

Опасения Адама Смита и Маркса по поводу рутинного времени транслировались в наш собственный век, воплотившись в феномен, который был назван «фордизмом». Это в «фордизме» мы можем с наибольшей полнотой документировать те мрачные предчувствия, которые были у Смита в отношении промышленного капитализма, что только еще начал развиваться в конце XVIII века, особенно в том месте, где этот будущий «фордизм» и сформировался.

Фабрику «Хайлэнд Парк», принадлежавшую «Форд Мотор Кампани» (Ford Motor Company), обычно рассматривали как лучшую иллюстрацию технологического разделения труда. Этот феномен имел место в 1910–1914 годах. Генри Форд в некоторых отношениях был гуманным работодателем: он платил рабочим хорошую заработную плату — по системе 5 долларов в день (что эквивалентно 120 долларам в день по курсу 1997 года) и включал их в план по разделу прибыли. Другое дело — технологические операции в цехах. Генри Форд полагал, что озабоченность качеством рабочей жизни — это «мечтания при луне»: 5 долларов в день — вполне приличное вознаграждение за скуку.

До того, как Форд создал эталонные фабрики наподобие «Хайлэнд Парк», автомобильная промышленность базировалась на мастерстве — высококвалифицированных рабочих, которые выполняли множество сложных операций, занимаясь, скажем, мотором или корпусом автомобиля в течение всего рабочего дня. Эти рабочие пользовались огромной степенью автономии, и автомобильная промышленность на самом деле представляла собой связку децентрализованных цехов. «Многие квалифицированные рабочие, — отмечает Стивен Мейер, — часто сами нанимали и увольняли своих собственных помощников, и платили последним определенную сумму из собственного кармана». Где-то около 1910 года режим труда работников булавочной фабрики проник и в автомобильную промышленность.

Поскольку «Форд Мотор» индустриализировал производственный процесс, он был склонен нанимать так называемых специальных рабочих, отдавая им предпочтение перед квалифицированными мастерами: специализированные рабочие выполняли ограниченные операции, которые не требовали мыслей или рассуждений. На заводе Форда «Хайлэнд Парк» большинство этих специализированных рабочих составляли недавние эмигранты, в то время как квалифицированные мастера были в основном из немцев и других, ранее приехавших в Америку людей. И менеджеры, и «коренные» американцы полагали, что у новых эмигрантов не хватает сообразительности, чтобы выполнять нечто большее, чем рутинные операции. К 1917 году 55 % рабочей силы составляли специализированные работники, еще 15 % — неквалифицированные уборщики и подметальщики, которые трудились по обеим сторонам сборочной линии, а число квалифицированных и технических работников составляло всего 15 %.

«Дешевым работникам нужны дорогие сборочные приспособления, — говорил Стерлинг Баннел, один из первых пропагандистов этих изменений, — а высококвалифицированным работникам нужно мало чего помимо их шкафчиков для инструментов». Это понимание относительно использования сложных машин для облегчения человеческого труда послужило основанием тех опасений, которые испытывал Адам Смит. Например, промышленный психолог Фредерик Тейлор был убежден, что машинерия и индустриальная организация могут быть исключительно сложными на огромных предприятиях, но рабочим не обязательно считать эту сложность; на самом деле, писал он, чем меньше рабочие будут отвлекаться на понимание плана всего целого, тем эффективнее они будут выполнять свою собственную работу. Пресловутые исследования Тейлора, посвященные замерам времени на каждую операцию, проводились с использованием секундомера, когда с точностью до доли секунды измерялось, сколько рабочему нужно времени на установку фары или бампера. Менеджмент на основе этих измерений времени довел представление Смита о булавочной фабрике до садистской крайности. Однако Тейлор почти не сомневался в том, что его «подопытные кролики» покорно примут все эти измерения и манипуляции.

В действительности же, некоего покорного принятия этого рутинно-временного рабства, как естественного следствия из ситуации, не наблюдалось. Как отмечает Дэвид Нобл, «рабочие продемонстрировали богатый репертуар приемов того, как саботировать исследования, посвященные замерам затрат времени на операцию, и, как само собой разумеющееся, игнорировали методики и инструкции всякий раз, когда они им мешали или вступали в конфликт с их собственными интересами». Более того, «тупое и невежественное» существо Адама Смита стало испытывать депрессию на работе, что снизило его продуктивность. Эксперименты, подобные тем, которые проводились на заводе «Дженерал Электрик» в Хоторне, показали, что почти любое внимание, которое уделяют рабочим как «чувствующим» человеческим существам, повышает их производительность. Индустриальные психологи, такие как Элтон Мэйо, побуждали менеджеров выказывать больше внимания и заботливости по отношению к своим подчиненным и адаптировать практику психиатрического консультирования применительно к трудовой деятельности. И надо сказать, что эти индустриальные психологи, наподобие Мэйо, обладали ясным взором. Они знали, что могут только смягчить муки скуки, но не смогут убрать ее из этой железной клетки времени.

Муки, порожденные рутиной, достигли своей кульминации при поколении Энрико. В классическом исследовании 50-х годов «Работа и недовольные ею» Даниэль Белл задался целью проанализировать это царство рутины на другом автомобильном заводе компании «Дженерал Моторз» — в Уиллоу Ран, в штате Мичиган. «Соты» того улья, о котором писал Адам Смит, стали теперь поистине гигантскими: завод в Уиллоу Ран был структурой в две трети мили длиной и четверть мили шириной. Здесь имелись все материалы, необходимые для того, чтобы делать автомобили, — от стали до стеклянных блоков и кожаной обшивки. Все это было собрано под одной крышей, работа координировалась предельно дисциплинированной бюрократией, состоящей из аналитиков и менеджеров. Конечно, столь сложная организация могла функционировать только благодаря четким правилам, которые Белл назвал «инженерной рациональностью». Эта огромная, хорошо спроектированная клетка действовала на основе трех принципов; эти принципы — «логика размера, логика метрического времени и логика иерархии».

Логика размера была простой: то, что больше, — то и эффективнее. Концентрирование всех элементов производства в одном месте, как на заводе в Уиллоу Ран, сохраняло энергию, позволяло экономить на транспортировке материалов и опутывало фабрику сетью «беловоротничковых офисов», занятых продажами и администрированием.

Логика иерархии была уже не столь простой. Макс Вебер утверждал, давая определение человеческой железной клетке, что «нет необходимости приводить специальные доводы в доказательство того, что военная дисциплина является идеальной моделью для современной капиталистической фабрики». В компаниях, подобных «Дженерал Моторз» в 50-х годах, Белл отметил наличие несколько иной модели контроля: «Суперструктура, которая организует и направляет производство… устраняет из цеха всю возможную мозговую работу; все сконцентрировано в определяющих график работы, а также планирующих и проектирующих отделах». В «архитектуре» это означало необходимость как можно дальше отодвинуть техников и менеджеров от пульсирующей машинерии заводов. Генералы производства, таким образом, утратили непосредственный физический контакт со своими войсками. Результат, однако, только усилил отупляющее воздействие рутины, так как «рабочий, пребывающий в самом низу и посвященный только в незначительные детали, был отчужден от возможности принимать какие-либо решения или внесения модификаций в продукт, который он же и производил».

Все эти пороки на заводе в Уиллоу Ран были следствием тейлористской логики «метрического времени». Повсюду на огромном заводе время калькулировалось поминутно для того, чтобы высшие менеджеры знали точно, что делал каждый работник в тот или иной момент. Белл, например, был поражен тем, как на заводе «Дженерал Моторз» «делят час на десять шестиминутных отрезков… и труд рабочего оплачивается по числу „десятин“ каждого часа, в которые он работает». Эта поминутная инженерия рабочего времени была привязана к очень длинным мерам времени работы всей корпорации. Оплата за выслугу лет была прекрасно подогнана к общему числу часов, которые мужчины или женщины проработали на «Дженерал Моторз». Любой работник мог с точностью до минуты рассчитать «выгоды» отпускного времени или отпуска по болезни. Микрометрия времени так же, как работниками физического труда на сборочной линии, управляла и низшими эшелонами «белых воротничков» из офисов, определяя их продвижение по службе или получаемые ими выгоды.

Однако когда на работу пришло поколение Энрико, метрики времени стали чем-то иным, нежели просто актом подавления и доминирования, который практиковал управленческий слой во имя гигантского индустриального роста организации. Интенсивные переговоры по поводу режима труда стали приоритетными для обеих сторон — как для объединенного профсоюза рабочих автомобильной промышленности, так и для менеджмента компании «Дженерал Моторз». Рядовые члены профсоюза уделяли пристальное, порой даже чрезвычайно пристальное, внимание цифрам, которые обсуждались на этих переговорах. Рутинизированное время стало, так сказать, ареной, на которой рабочие могли отстоять свои требования, ареной демонстрации силы.

Это был политический результат, которого Адам Смит не ожидал и не предвидел. Предпринимательские «бури», которые Шумпеттер образно назвал «созидательной деструкцией», показали, что идеализированный Смитом тип булавочной фабрики шел к банкротству на протяжении всего XIX века. Рациональность этого типа хорошо выглядела как чертеж на бумаге, но воплощенная в металл и камень могла просуществовать только несколько лет. Исходя из этого, рабочие, чтобы оградить себя от этих хаотических явлений, тоже попытались придать упорядоченность времени за счет сбережений в кассах взаимопомощи или закладных на дома, получаемых от строительных компаний. Сейчас мы едва ли расположены думать о распланированном времени, как о некоем личностном достижении, но, принимая во внимание стрессы, бумы и кризисы индустриального капитализма, оно часто становиться таковым. Инженерия рутинного времени, которая возникла на заводе Форда в Хайленд Парке, нашла свое логическое завершение на заводе «Дженерал Моторз» в Уиллоу Ран. Мы уже знаем, как из этого навязчивого, точно расписанного времени Энрико выкраивал благоприятный для себя нарратив своей жизни. Рутина может лишить значимости, но она же может и защитить; рутина может расчленить труд, но она же может и «сочинить» жизнь.

Тем не менее сущность опасений Смита стала очевидна и Дэниэлю Беллу, который пытался понять, почему рабочие не восстают против капитализма. При этом отметим, что Белл как бы остановился на полпути от дверей, ведущих в социалистическую веру. Он давно понял, что недовольство своей работой, даже тех, у кого ее содержание было выхолощено полностью, не ведет к восстанию: сопротивление рутине не порождает революцию. И все же Белл оставался хорошим сыном в социалистическом доме, так как он верил, что на расползающейся во всех направлениях фабрике в Уиллоу Ран он наблюдал сцены из трагедии.

Нить от фабрики в Уиллоу Ран, с точки зрения Белла, тянется во времени назад — к заводам Форда в Хайленд Парке, затем уходит еще дальше в историю — опять-таки к булавочной фабрике Адама Смита. Рутина появлялась во всех этих сценах труда как деградирующая личность, как источник ментального невежества — и невежества особого рода. Непосредственное настоящее может быть достаточно ясным, когда работник час за часом давит на один и тот же рычаг или на одну и ту же рукоять. Чего точно не хватает рабочему, занятому рутинным трудом, так это некоего большего видения другого будущего или знания того, как добиться перемен. Перефразируя эту критику рутины, можно сказать, что механическая активность не порождает чувства какого-либо большего по масштабу исторического нарратива: микронарративы жизни таких рабочих, как Энрико, показались бы Марксу явно незначительными в большом масштабе Истории, или просто приспособленчеством к существующим обстоятельствам.

Вот почему давняя дискуссия между Дени Дидро и Адамом Смитом все еще остается яркой и злободневной. Дидро не считал, что рутинная работа ведет к деградации; напротив, он думал, что рутина порождает нарративы, так как правила и ритмы работы постепенно эволюционируют. В этом есть определенная ирония, ибо этот «философ» и светский человек, «творение» блестящих парижских салонов середины XVIII века, оказывается сегодня гораздо лучшим защитником естественного достоинства «обыкновенного» труда, чем многие из тех, кто выступает от имени Народа. Крупнейшим современным наследником Дидро в этом смысле стал социолог Антони Гидденс, который попытался сохранить интуитивные представления Дидро, подчеркивая первостепенную ценность привычки, касается ли это социальной деятельности или понимания самого себя; мы подвергаем испытанию альтернативы, только отталкиваясь от привычек, которыми уже обзавелись. Вообразить жизнь как состоящую из моментальных импульсов, из краткосрочных действий, лишенную устойчивой рутины, некую жизнь без привычек, — это все равно, что представить себе некое бездумное существование.

Сегодня мы стоим у исторического водораздела — это я говорю, имея в виду проблему рутины. Новый «язык гибкости» предполагает, что рутина умирает в динамических секторах экономики. Однако большая часть работы остается замкнутой внутри круга фордизма. Простая статистика мало что говорит, но хорошее описание современных типов работ, представленное в таблице 1, указывает, что по меньшей мере две трети этих работ носит «повторяющийся» характер с приемами и способами, которые Адам Смит признал бы родственными тем, которые применялись на описанной им булавочной фабрике. Так, использование компьютера на работе (таблица 7) подобным же образом, по большей части, включает в себя вполне рутинные операции вроде получения данных. Если мы вместе с Дидро и Гидденсом считаем, что такому труду необязательно должен быть присущ принижающий нас характер, тогда мы должны сосредоточиться на условиях работы, в которых этот труд осуществляется. И тогда мы должны надеяться превратить фабрики и офисы в некие сценки труда, который носит кооперативный, основанный на взаимопомощи характер, подобный тому, что изображен на гравюрах, посвященных фабрике в Ла Англэ.

Если, однако, мы склонны полагать, что рутине изначально присущ принижающий нас характер, тогда мы будем нападать на саму природу рабочего процесса как такового. Мы будем питать отвращение как к рутине, так и к породившей ее бюрократии. Хотя при этом мы можем в значительной степени быть влекомыми практическим желанием к большей восприимчивости рынка, продуктивности и прибыли. Но мы не должны быть просто жадными капиталистами; мы должны верить, следуя Адаму Смиту, что людей стимулирует более гибкий опыт, как в работе, так и в других сферах деятельности. Мы можем верить в благо спонтанности. Но тогда возникнет такой вопрос: станет ли гибкость со всеми ее рисками и неопределенностями, которые она влечет за собой, лекарством от человеческого зла, на которое она нападает. Даже если предположить, что рутина оказывает «убаюкивающее» воздействие на личность, то каким же образом гибкость может сделать человеческое существо более заинтересованным?