рассказ

Изумрудно-черные комки глины осыпались с могильного холмика под кинжальными ударами лопаты. С десяток богатых венков с муаровыми лентами и надписями в дорогой позолоте – последнее «прощай» любящего мужа, друзей, подруг, – разбросаны по сторонам как раскрывшиеся лепестки траурного цветка. Памятник – черная стела с мраморной жилкой опрокинут на оградку соседней могилы. Корзины с ещё живыми цветами откатились как отрубленные головы.

Ночь молчала – тихая, теплая, словно ее безмолвие означало полное согласие с тем, что ему предстояло сделать. Он торопился. Тяжелый серебряный крест ритмично ударял в грудь. Кровь толкала в виски. Подчиняясь этому ритму, руки взлетали, и глина сухой шелестящей волной срывалась со штыка, ударяла в траву, венки, ленты торопливым перестуком комьев. Замах, удар, наклон, бросок… Глубже, глубже… Останавливаться нельзя, но он останавливался. Замирал, сдерживая рвущееся дыхание, и плавно поводил головой, осматриваясь окрест. Безобразный нарост прибора ночного видения, превращал его в чудовище. Звёзды слабо мерцали в чёрном небе.

Под ними – исполинские кресты, гранитные глыбы, очертания фигур над дорогими надгробьями, бордюрный камень, дорожки, посыпанные просеянным, – один к одному, – гравием. Водка в стакане с горбушкой «черного», оставленная в один из поминальных дней, может простоять достаточно долго, чтобы испариться сама собой. Увядшие плети цветочных стеблей уберут, но только после того как они высохнут и почернеют, становясь похожими на мусор, а не дань памяти. Блестящие конфетные обертки будут лежать на столиках в вычурных оградках и после того, как шоколад в них окаменеет.

На этом кладбище не обирали могилы, сюда не забредали собаки, даже птицы облетали это место стороной. Две трети похороненных здесь людей не дожили и до сорока: разорванные автоматными очередями, разнесенные в клочья тротиловыми эквивалентами, угоревшие от водки, разбившиеся на стремительных машинах. Пасынки криминальных войн и их жены, дети, родители по соседству с депутатами местного законодательного собрания, деятелями культуры, чиновниками, банкирами и высоким милицейским начальством, приговоренные к вечному соседству смертью, деньгами, должностями, безупречной организацией ритуального действа и таким же безупречным, ничем не потревоженным порядком на территории их последнего успокоения. Посмертный эксклюзив…

Он не знал времени обходов охраны. Скорее всего, крепкие ребята в простых пиджаках с одинаковыми газовыми опухолями под мышками, ходили «подышать» через неравные промежутки времени, разными маршрутами, охватывающими всю территорию, и риск, что один из них натолкнется на разоренную могилу, увеличивался с каждой минутой.

Мышцы натруженных рук подрагивали, ныло в пояснице, но он быстро продвигался, стоя в яме уже по пояс. Рыхлая глина не успела слежаться за несколько часов, прошедших с момента похорон. И, пожалуй, куда больше, чем расторопных охранников, он боялся, что гроб пуст. Когда каблук продавливал рыхлый слой, ему чудилось шевеление там, под ногами, словно нечто начало путь наружу, на воздух, который уже не требовался существу, бывшему некогда красивой молодой женщиной.

Наверное, красивой. Он видел только бледное тело с запавшим животом на столе прозекторской морга судебно-медицинской экспертизы при районной больнице. Бескровное лицо с иссиня-тонкими губами и остатками помады в углах рта. Тени от накрашенных ресниц длинные, тонкие, словно надрезы скальпелем. Влажные волосы потемневшими прядями касались жестяной поверхности стола. Рваная рана на шее под чистым подбородком, матовым в свете мигающей лампы дневного света, казалась чем-то отдельным, относящимся к совершенно другому человеку, тогда – давно…

Девять лет. Девять лет бесплодной охоты. Двадцать пять жертв. Нет, уже двадцать шесть. Начиная с той, самой первой, единственной, чья фотография висит в начале его личной Стены плача, в пустой, захламленной квартире. Рядом – огромная карта города и окрестностей с кроваво-красными флажками – местами нападений; исчерченная карандашными пометками – вспышками ложных озарений. Плоды долгих мучительных размышлений в попытках вычислить логово существа, лишившего его всего – жены, жизни, себя самого.

Господи, во что он превратился!

Серый, невзрачный человек с костистым лицом и землистого цвета кожей, словно выжженной блеклым свинцовым светом ламп прозекторской. Незаметный, как должен быть незаметен санитар труповозки, подрабатывающий в морге на полставки. Знакомые нередко отворачиваются при встрече, словно сам вид его отбивает у них охоту задать простой вопрос: «Что с тобой? Что случилось?»

Он мог бы рассказать. Иногда, действительно, хотелось рассказать кому-нибудь, как на третий день после похорон…

«Мы не знаем, что произошло. Возможно, ваша жена стала жертвой бродячей собаки и потеряла слишком много крови»…

…он нашёл её дома, в кресле, в погребальном платье, которое сам выбирал. Нашел почти живой, но это «почти» было столь же непреодолимо для рассудка, как и сама её смерть. Он испугался и не раз. Страхи ежесекундно менялись вслед за стремительными мыслями, проносящимися в мозгу цепочками нервных импульсов. Он решил, что сошел с ума, но почему-то безумие не было спасительным уходом от реальности, в которой мертвенная бледность, бесформенные губы и ноздреватая кожа с порами, забитыми пудрой, так мало напоминали живое, бесконечно милое лицо при жизни. Он стоял на пороге комнаты и оглушительное щёлканье механизма электронных часов, шум сливаемой воды у соседей, все еще сильный запах хвои и свечного воска и, как ни странно, сам вид поздней гостьи убеждали его в собственной вменяемости.

Слезы потекли по щекам, горе с новой и недоброй силой набросилось на него, нанося жестокие удары, заставляя вновь и вновь на протяжении каких-то секунд переживать события последних дней. Потом горе съёжилось, уступая необъяснимому, но жестокому и неумолимому пониманию, что она, такая – навечно.

Он хотел бы рассказать, как она поднялась навстречу, как рот ее раскрывался, словно у рыбы, но даже шипения не вырывалось меж пожелтевших зубов, а пудра, кусочки тонального крема осыпались с толстого шва, начинающегося под подбородком и уходящего под глухой ворот.

Он хотел бы, но не мог.

Никогда не смог бы рассказать, как раз за разом отбрасывал от себя холодное тело; как стягивал галстуком ледяные запястья, как кухонным ножом кромсал шею, вдыхая запахи бальзамировочной жидкости и земли пополам с ароматами тления; как он всеми силами омертвевшей души хотел, чтобы это остановилось, перестало двигаться, сучить спутанными ногами…

В перепачканной одежде, он с остервенением тёр руки в ванной под струёй горячей воды, когда впервые подумал об упыре. Он замер, что-то холодное коснулось его сердца, словно мысль, кажущаяся такой нелепой и невозможной, уже навсегда определила его оставшуюся жизнь. А мысли уже текли дальше – достаточно ли он сделал, чтобы это… умерло? Может быть, нужно сделать еще что-нибудь? Сознание неожиданно раздвоилось, одна часть прислушалась отстраненно к оглушенной шоком половине и ужаснулась: «О чём это ты? Что ты несёшь?!!»

«Это нужно… похоронить», – просто подумал он.

Он простился с женой ещё раз, оставив дольку чеснока во рту отрезанной головы. В качестве оправданий у него были только суеверия.

Через неделю, он прочитал в газете: «Стая одичавших собак нападает на людей».

Еще не зная зачем, он вырезал статью из газеты и приклеил на стену, чуть ниже и правее фотографии жены. Карта появилась потом, когда он осознал цель – найти и убить упыря. Того самого, первого, настоящего. Мысль об этом вызревала подспудно, болезненно, как нарыв. Боль дергала, не давала покоя, а он собирал газетные вырезки, от бульварных листков до привычно-серьезных печатных изданий города. Он записывал на видео передачи местных новостей, просматривая по несколько раз те, где упоминались нападения собак. Вероятно, собак. Официальные комментарии были сдержанно немногословны и корректны. Пресс-конференции милицейских чиновников скупы. Только «желтая» пресса не скупилась на подробности, даже не удосужившись изменить имена, адреса, что в сочетании с полубредовыми, по большей части, вымыслами, походило на изощрённое издевательство. Слухи были другими…

Время уходило, ему было невыносимо знать, или хотя бы предполагать, что может быть, это начало большой беды. Тяжелые ощущения не оставляли его и во сне, наполняя сновидения тягучими кошмарами. Он, наконец, решился…

Много позже он с содроганием думал о своей первой вылазке. Как собирался, перебирая снаряжение: лопату, кирку, фонарь, веревки, неумело выструганные колья из сырой осины, нарубленной накануне, связку чеснока, склянку со святой водой, оловянный крестик на простом шнурке, который он беспрестанно наматывал на пальцы. Он укладывал всё что можно в сумку, отвлекаясь на нелепые мысли о том, что может понадобиться в первую очередь и зачем, постоянно подмечая за собой: «Я не сделаю этого. Это сумасшествие»…

Он все сделал. Проще всего было с погибшим бомжом. «Невостребованных» хоронили без затей, в безымянных номерных могилах, едва ли не за оградой муниципального кладбища, в деревянных, грубо сколоченных ящиках.

Потом он спал почти сутки. Проснулся – нет, очнулся, словно после глубокого беспамятства, на полу в собственной прихожей, в грязной одежде, от которой несло рвотой и могилой. Тяжесть всё так же лежала на сердце тяжелым гранитным надгробием. Он даже не мог утверждать, что все сделал правильно. Что это, действительно, было нужно и правильно, а не просто надругательство над телами погибших людей, осквернение могил. Сил, что бы зарыть тела у него не осталось…

Он чувствовал, что заболевает. Лихорадка трясла его неделю. Вновь тяжелые сны одолевали его в забытьи. Видения, навеянные горькими мыслями о тщете его усилий. Раз за разом они накатывали полуночным туманом, в котором тускло мерцали отраженным светом его потайного фонаря глаза бродячих собак; преследовали запахами сырой земли и разложения; оглушали пронзительным треском ломаемой гробовой доски. В снах ему казалось, что случайные бомжи или беспризорники, живущие с того, что собирали на могилках, видели его и теперь толпятся под окнами, обличительно указывая грязными, заскорузлыми от кладбищенской глины пальцами на темные окна его квартиры.

Выздоравливал долго, не отвечая на телефонные звонки, не подходя к двери. Горстями поедал таблетки, мешая антибиотики и с жаропонижающим, запивая фармацевтическую горечь затхлой водой из чайника. Он почти ничего не ел, сильно оброс, щёки ввалились, резче обозначились скулы, губы вытянулись в бесцветную нитку и только глаза ещё горели лихорадочным блеском. Решение становилось неизбежным, оно казалось ему единственным способом избавиться от помрачения и постоянных мыслей о собственной вине, следствием лютой ненависти к той проклятой силе, что подняла жену из могилы.

Он поправился, когда перестал сопротивляться.

Методичность его граничила с одержимостью, впрочем, вполне могло быть и наоборот – одержимость носила методический характер. Он перестраивал свою жизнь последовательно, по плану, подчиняя свое бытие одной единственной задаче. Равнодушно отметил свое увольнение с престижной высокооплачиваемой работы. Продал «иномарку» и обзавелся старенькой дребезжащей «Нивой». Он устроился на работу санитаром в морг судмедэкспертизы при районной больнице, рассудив, что особые случаи сумеет определить сразу же, а затем без нервов и землеройных работ, после аутопсии, без помех проделать необходимое еще до выдачи тела родственникам. Напарник, немногословный старик по фамилии Земский, ему не мешал. Жизненную философию, как казалось, Земский целиком перенял от «клиентов»: «Мне теперь уж все равно, а хлопоты ваши». Вместе они выезжали на «неопознанных», убийства, подозрения на убийства, тяжкие телесные, повлекшие за собой смерть…

Перечень необходимых действий он постоянно перебирал в уме, где бы ни был. Лучше всего думалось дома и на работе. Мёртвые молчали. К бормотанию эксперта, который подрабатывал бальзамировщиком в одном из салонов ритуальных услуг…

«Вы подумайте, тут у нас черепно-мозговая, так можно чепчик вот такой… полное бальзамирование от семи тысяч… не волнуйтесь – шва видно не будет… здесь вот на лице гематома – уберем и затампонируем косметикой»…

…он привык и не отвлекался от главного.

Выбирать было трудно. Всё, чем он располагал, было собранием легенд, страшных историй, вымысла, обрывками фильмов. «Стена плача» в квартире обрастала вырезками, бумажками, на которые он выписывал в библиотеке интересующие его сведения. Тут были обрывки материалов этнографических экспедиций по деревням Вологодской и Костромской губерний конца 19 века с собранием рассказов крестьян об упырях. Что-то, касающееся валашского воеводы Тепеша или Цепеша. Газетные вырезки из статей об энергетическом вампиризме. Обрывки отчетов криминалистических экспертиз, тайком переписанные в кабинетике патологоанатома. Изображение внутренних органов человека на странице, вырванной из анатомического атласа и еще много чего…

Романы Энн Райс, Челси Ярбро, Тома Холланда в мятых переплетах, исчерченные его пометками, стопами пылились в углу, рядом с горкой видеокассет. Он посмотрел много фильмов: от незатейливых «вампирских» поделок, до документальных лент «Нэйшнл Джиографик» о летучих мышах. Заинтересовал его только «Тень вампира» с Уиллемом Дефо в главной роли, повествующий о съемках фильма Мурнау, «Носферату». Немецкий режиссер не сумел договориться с наследниками Стокера о цене на право экранизировать «Дракулу» и изменил имя главного героя и место действия. Его графа Орлока играл никому неизвестный ни тогда, ни сейчас словацкий актер, Макс Шрэк. Этот немой фильм он тоже посмотрел. В голове что-то сдвинулось.

Он считал, что ищет кого-то вроде Орлока, не нуждающегося на самом деле в гробнице с родной землей, не умеющего превращаться в кого бы то ни было: туман, летучую мышь, волка. Упырь – не пресыщенное превосходством, утонченное существо вроде Лестата. Он не похож на постмодернистского противника Блейда, отягощенного манией мирового господства и идеями всеобщего геноцида человечества путем превращения, – частью в вампирское сообщество, а частью, – в еду. Тот, за кем он охотился – вполне материальное, осязаемое существо, что, возможно, просто живет в обычной квартире. Человек немного странный на вид, даже страшный, но его сверхъестественная природа только и заключается в безудержной жажде крови и в том, что жертвы его не находят успокоения после смерти…

Да, он верил в это. Он поверил в Бога, хотя пришел к этой вере, что называется, от противного, от веры в проклятие души. Он приходил в храм, и за святой водой, и чтобы поставить свечки за упокой жены и тех – других. Он просил прощения для них, для себя. Он шевелил губами, беззвучно произнося слова поминальной молитвы, как умел, словами какие подобрал, никогда не обращаясь за этим к батюшке – сытенькому, толстощекому священнику с окладистой бородкой, разъезжающему на «тойоте» последней модели. Он выходил после на паперть, огромный, с непокрытой головой, в распахнутом черном пальто, которое носил большую часть года, свитере с колючим высоким воротом, черных джинсах, заправленных в туго зашнурованные «берцы», что, казалось, приросли к ногам, и юродивые никогда не просили подать им, замирая и умолкая, словно признавая своего. Изредка он замечал, как они крестили его черную спину.

Жирные карандашные линии соединили флажки на карте, образовав треугольник, в вершинах которого он надписал даты. Часами рассматривал карту, размышляя о существе, на которое охотился, и его убежище. Неужели – могила? Он отметил на карте расположение трех городских кладбищ. От ближайшего до первого места нападения (жертва – бомж) было около шестнадцати километров по прямой, через густо заселенные районы частного сектора «Северный» и квартал новостроек. Труп нашли в «нахаловке», в заброшенном доме с провалившейся крышей, на другом берегу Ломжинки – мелководной речушки, пересекающей город с востока на запад. На его жену напали поздно вечером у торгового центра на крытой автостоянке, затащив в маленький закуток за металлической дверью – помещение, где обслуживались узлы технологических коммуникаций. Это произошло почти в центре города. Третья жертва (мужчина средних лет и достатка, женат, один ребёнок в семье) была найдена в соседнем районе, в обыкновенном дворе, густо заросшем кустарником и деревьями (восемь километров до «петряевского» кладбища, до остальных – много больше). Внутри треугольника лежали кварталы делового центра, вытесняющего жителей из квартир на первых этажах, а то и вторых. Здесь же располагались здания двух городских театров, здания администрации, центральная площадь с чудом сохранившимся памятником Ленину, на который периодически покушались разного рода пикетчики.

Упырь мог прятаться где угодно, но наиболее вероятным местом для убежища оставалась «нахаловка». Кажущаяся бесконечной, череда трущоб, вытянувшихся вдоль Ломжинки. Здесь обитали бомжи, спившиеся, выпавшие из жизни люди, старики обманом переселенные сюда из своих квартир, наркоманы, беспризорники, душевнобольные, которым отказывали в пребывании в лечебных учреждениях.

Да, здесь можно было спрятать любую, даже самую страшную личину, и найти убежище в подполе разрушенного дома, без опасений, что тебя кто-то возьмется искать. С развалин давно стащили все, что можно было стащить и пропить, а власти предпочитали не замечать «нахаловку» до следующей предвыборной компании, пожара, весеннего паводка, когда грязь, накопленная в канавах кривых улочек, разливающаяся Ломжинка стаскивала в Ловать – реку побольше, на которой размещались водозаборы ООО «Водоканал». Это была другая планета и, хотя расстояние от центра было значительно меньше, чем до луны, очень многие жители города никогда не бывали здесь.

На остатки денег от проданной машины он купил в оружейном магазине прибор ночного видения. Несколько раз, ночью, совершал вылазки в «нахаловку», на руины домов, обшаривая остатки строений, полузасыпанные погреба, крадучись пробираясь по щиколотку в грязи, которая, казалось, не высыхала здесь никогда, изредка касаясь рукояти огромного кованого ножа, что висел в ременной петле под пальто. Перевязь с осиновыми кольями наискось пересекала грудь, поясные сумки заполнены тонкостенными стеклянными шариками, которые он заполнял святой водой и чесночной выжимкой с помощью шприца. Мощная рогатка, торчала за поясом. Смешное орудие, но оно работало как надо – он проверял… на работе.

На «Ниве» он колесил по центру, объезжая улицы, дворы, оценивая места возможных нападений, разыскивая не опечатанные подвалы, не заколоченные чердаки, сталкиваясь все с теми же бомжами и беспризорниками. Он бродил по изнанке городской жизни около года, становясь незримой и бесплотной тенью, почти несуществующей, как сама цель его поисков.

И он терпел поражения, одно за другим. Через год после первых случаев – еще два.

Карандашные линии на карте соединились в пятиконечную звезду. Он сузил район поисков, исключив «нахаловку» и районы «вершин», ограничиваясь пятиугольником, образованным новым рисунком, но и это ничего не дало. Через полгода, зимой, сразу три нападения. Эксперт в тихую запил в своей комнатенке, потому что на его памяти скопилось слишком много фраз, которыми он отмечал значительную кровопотерю. В отчетах он, разумеется, ничего не объяснял, – эксперты ничего не объясняют, лишь констатируют факты, – но о чем-то же он думал? И, конечно, знал, что делает странный санитар с сердцами обескровленных при жизни покойников, возможно, он даже знал, что тот вкладывает им в гортань… Земский сдавал пустые бутылки эксперта регулярно и много, пока не присоединился окончательно к братьям по духу, тихо дожидаясь в углу покойницкой соснового ящика и номерной могилки.

Новый год, новый напарник… Трансмиссия «Нивы» рассыпалась как-то сразу, а чинить было не на что. Метель заметала город снежной крупой. В «нахаловке» случилось три пожара. В последний раз поселок, не значившийся на карте города, – выгорел дотла. Он надеялся, что «это» сгорело вместе с остальным, но Стена плача продолжала зарастать информационным мхом, не более полезным, чем три года назад. Осиновые колья высыхали и трескались в щепу, стеклянные шарики растерялись по большей части, а оставшиеся вместе с сумками пылились в ящиках стола. На рогатке порвалась резинка…

Еще два года и еще шесть человек. Мужчины, женщины – четырнадцать красных флажков. Четырнадцать капель крови, разбитых кляксами по нарисованным улицам. Прилежно отмеченные смерти и четырнадцать – он надеялся, – освобожденных душ, которые спасти сможет только Господь Бог.

Он тоже выпивал, часто. Старая лампа освещала стол с потрескавшейся полировкой, пыльный шприц, россыпь шариков, щепки, пару свежих колышков, съежившиеся кусочки коры, чесночную шелуху, листки бумаги с его каракулями, потрепанный томик, распухший от закладок со стершимся с корешка названием. Остатки его забавного арсенала…

«Что мне делать?» – спрашивал он у женщины на портрете. – «Что же мне делать?»

Но она только улыбалась, глядя в сторону от камеры и фотографа.

Водка обжигала горло. Мысли, как растревоженные осы у гнезда, тяжело кружились вокруг одного и того же: неравные промежутки времени, разное время года,.. между жертвами ничего общего,.. самые неожиданные места,.. отсутствие свидетелей,.. большая кровопотеря,.. отсутствие соответствующих следов крови на месте,..

Он просыпался под сигнал уазика-буханки под окном, гадая, что принесет новое дежурство.

Три года, как во сне. Умер от инфаркта спившийся эксперт. Новый, молодой, холеный не слишком суетился, если не светил нагоняй от начальства, повышение или приличные деньги и оставлял тела на попечение санитаров, настрочив «на коленке» отчет. Рядом с моргом, дверь в дверь, построили детское отделение – больше места на территории больничного комплекса не нашлось, а расширяться было некуда. Покуривая на крылечке, он с удивлением разглядывал белотелых мамаш в халатиках и ребятишек с воем бросающихся под родительское крыло при виде страшного дядьки. Он смущался и прятался внутри…

В следующем июне, при расчистке пепелища за Ломжинкой под новое строительство, экскаватор вскрыл обширное подземное помещение, в котором находились останки девяти человек в разной степени разложения. По стечению обстоятельств фотокорреспондент одной из местных газет крутился на площадке, где неделей раньше очередной мэр ковырнул пару раз лопатой угли после разрезанной ленточки и речей о будущем жилого массива. Снимки и пространный комментарий корреспондент тиснул в одно из центральных изданий на следующий же день и пропал.

Бригада криминалистов прибыла из Москвы через двенадцать часов, во главе с одним из самых известных экспертов – специалистом по установлению личности. Полковники и генералы топтались на крылечке морга, а выздоравливающие ребятишки с открытыми ртами таращились на малиновые лампасы и позумент, словно в цирке. Удивительно, но мамаши, заглядывали в окна морга и даже изрядная вонь не отпугивала.

Сам он забился в угол и притих, достигнув той стадии незаметности, когда становился для эксперта необходимым инструментом вроде скальпеля или пилы для трепанации. Через два дня останки вывезли в цинковых ящиках в аэропорт. По обрывкам разговоров он понял, что у всех были посмертные повреждения грудной клетки, а в ранах обнаружены остатки древесных волокон и даже целые куски дерева.

«Это не я!» – хотелось кричать ему. – «Это же не я!»

Он испытал шок по силе равный тому, что пережил со смертью жены. Значит, был кто-то ещё! Кто-то ещё бродил по «нахаловке» в поисках упыря, по его следам. Или наоборот – это он бродил по следам неизвестного охотника, а может – они крались рядом?..

Когда шумиха чуть улеглась, а морг приобрел свой всегдашний покойный вид, он напился вдрызг. Ему казалось, что всё, наконец, закончилось. Пусть не он, пусть другой, но кто-то уничтожил мерзкую тварь. Он обрел свой покой, воткнув пучок красных флажков рядом с первым, что выгорел и поблек за семь долгих лет.

Похмелье наступило через два года. Двадцать шестая. Двадцать шестая, найденная прямо в машине, за рулем. Белый манекен в богатой курточке, ворот которой был едва испачкан кровью. Он ничего не успел сделать, как раньше, у него и под руками ничего не было. Новорусс с опухшим от слез лицом, отчего оно утратило надменно-карикатурные черты богатого хама, тихим голосом попросил провести вскрытие сразу в салоне ритуальных услуг.

Эксперту было все равно.

А ему нет…

…Пот заливал лицо, щекотал брови под маской. Он на секунду снял прибор, ероша волосы. Призрачно-зеленый мир растворился в темноте. Далеко послышался натужный гудок маневрового тепловоза на сортировочной станции – усталый хрип изнемогающего животного. Закатанным рукавом клетчатой рубахи он вытер лоб, прислушался. Тихо по-прежнему, и окружающее вновь проступило из темноты в таинственно-кокетливой, зеленой маске.

Лопата глухо ударила о твердое. Под ударом пустота, с глиняных стен осыпались небольшие комочки. Он встал на колени, разбросал руками тонкий слой глины, несколько заноз впились в ладони. Полати. Надо же, над гробом в десятки тысяч, полати из грубых не струганных досок, как в могиле похороненного на муниципальные средства одинокого пенсионера.

Он выбрался наверх, осмотрелся еще раз, подхватил сумку рядом с памятником и осторожно сполз в яму. Вжикнула «молния». На ощупь он отыскал ломик, примерился и вонзил острие в щель между досками. Потянул, заламывая рычаг, слабый треск, размеренный, как щелчки метронома звучал оглушительно, царапая слух острым коготком. Торцы досок сухо скребли земляные стенки. Разводы зеленого в маске стали ярче – скоро рассвет. Он принялся работать быстрее, жестче – времени осталось совсем мало. Вот, наконец, и сверкающая лаком крышка с резным крестом. В два коротких глухих удара он сбил замки, выдохнул, крышка откинулась, комки земли посыпались на белую внутреннюю обивку. Лицо покойницы закрыто краем савана.

Он чуть помедлил, нащупывая осиновый кол и киянку, прошелестела чесночная шелуха, острый запах поплыл в прохладном уже влажном воздухе – выпадала роса, – потом потянулся, наклоняясь, грязные пальцы подцепили край савана, руки бережно, словно боясь раньше времени нарушить не-сон, не-смерть женщины, отбросили покрывало.

У него вырвался крик и забился в могиле, как дикая птица, впервые попавшая в клетку, кол и киянка вывалились из рук. Эхом над головой, из светлеющего прямоугольника неба испуганно прозвучало:

– Эй, козёл, ты чё делаешь?!

Ослепительно зеленый свет вспыхнул перед глазами, выжигая собой его собственное лицо на мягкой погребальной подушке, волна оглушительно-химической вони ударила в спину вслед за негромким хлопком…

***

Я начинаю чувствовать его приближение задолго до пробуждения, когда в смутные видения выпитых мною жизней вторгаются червоточины пустоты, разрастающиеся в стремительные воронки. Ткань сна распадается, расползается волокнами ветхого савана, и его острые когти вонзаются в подбрюшье. Я мог бы закричать, но иссохшие легкие никогда не наполняются воздухом, а диафрагма уже разорвана мощными челюстями. И когда я, наконец, обретаю способность двигаться, пробудившись окончательно, меня на самом деле уже нет – он выгрыз ломкие, как осенний лист внутренности, заполнив бархатистую темноту вместилища моего истлевшего сознания собой.

Я – это он.

Голод.

Тысячу лет, может быть, больше…

Только голод.

Его жестокие спазмы стремительно сокращают мои окаменевшие в неподвижности мышцы, его жадное чутьё ведёт меня по темным улицам к месту очередного кормления, природу которого мне нечем понять, или вспомнить, как нечем понять странное умирание чужой крови во мне, перетекающее в путаные сны об охотниках. Сначала это были кошмары. Теперь – надежда. Её несбыточную горечь я успеваю ощутить прежде, чем Голод выгонит меня в мир живых.

Кирпичные стены, мокрый асфальт, свет редких фонарей, роняющий свою бледность в сточные канавы, чердачная пыль висит под крышей мутным облаком, подвальная плесень развешана по трубам клочьями грязно-коричневого утеплителя, стремительный воздух, ударяющий в грудь плотным комом, немой рот, распяленный и уже захлебнувшийся криком, стекленеющие глаза и восхитительная в пульсирующей плотности артерия.

Горячий, соленый поток уносится прочь в бурлящие чернотой воронки, усмиряя их бешеное вращение, постепенно истончаясь в алые переплетающиеся нити моего нового, сыто засыпающего сознания, предтечу следующего сна крови, креста и осины, в котором я вновь ищу свою единственную боль и проклятие, чтобы убить.

Убить голод.