Утренний поток людей у городских ворот к полудню начал стихать. Час спустя лишь несколько путников все еще торопились попасть внутрь: опоздавшие громко обвиняли в своем опоздании франкскую стражу. Себастьян и сам устал от процесса, от часов поиска и обыска, в результате которых не было обнаружено ничего серьезнее тощего, как скелет, сельского подростка, пытавшегося пробиться за ворота и сбежавшего с кошельком купца.

Группа ожидавших у входа уже не казалась угрозой: десяток женщин и стариков, в истоптанных сандалиях, запылившихся на пути к городу. Лица их потемнели и покрылись испариной от жары, глаза неотрывно следили за христианскими стражами, которые могли помешать их ритуалу веры в мечети.

Себастьян нетерпеливо помахал стражам на посту.

— Пропустите их.

Он наблюдал, как радостные простолюдины торопятся мимо, и тут услышал призыв муэдзина к джуме. Голова болела, глаза жгло от долгих часов под слишком ярким солнцем пустыни. Но под усталостью и болью его все так же грызло предчувствие, не отпускавшее с момента пробуждения этим утром.

Смерть. Настолько реальная, что он до сих пор ощущал горькую желчь на корне языка.

Его опасения теперь казались необоснованными, но все же он внимательно присматривался опытным взглядом к народу на улицах, когда двинулся прочь от ворот. Он следовал за остатками тающей толпы, направлявшейся по главной улице к мечети, туда, где наверняка мог найти Абдула и Захиру после пятничной службы.

Она весь день не шла у него из головы, преследовала его мысли наравне с образами крови и смерти. Каким-то образом ей удалось превратить его из неохотного защитника в неотступного хищника. Ему не нравилась эта перемена, не нравилась сама мысль о том, что он теряет контроль над собственной волей. Но, нравилось ему это или нет, он признавал, что преследует ее, так же верно, как сейчас ищет ее в городской кутерьме.

А городская пятничная суета была безумней, чем он мог припомнить. Те немногие, которым еще предстояло дойти до мечети, в спешке забывали обо всем. Более медленных крестьян отталкивали более быстрые, старики ковыляли в тучах пыли, взбитой более молодыми ногами.

Себастьян остановился, чтобы помочь старику, едва не сбитому с ног толпой, и как только седобородый утвердился на ногах, оглянулся вокруг, замечая все, на чем взгляд не задержался раньше: быстро пустеющий базар, брошенные палатки торговцев — несколько столов, опрокинутых в спешке. Крестьян у фонтана, которые оставляли прохладу и умывание, чтобы тоже поспешить к минарету и арочному входу в конце улицы.

Жители Ашкелона не просто спешили к мечети, они бежали.

Трое мальчишек выскочили откуда-то сзади, топоча сандалиями по брусчатке улицы, белые одежды развевались от скорости. Себастьян вытянул руку и поймал самого медленного из троицы за рукав.

— В чем дело? Что происходит?

— Убийство! — воскликнул мальчишка, широко распахнув глаза и задыхаясь. — В мечети кого-то убили!

— Иисусе, — прошипел Себастьян. Леденящий острый страх вскинулся внутри. — О Боже. Захира.

Он отпустил мальчишку и последовал за ним и двумя его товарищами, помчался сквозь хаос толпы на улице. Последовали вскрики и несколько приглушенных проклятий, когда он, христианин, которому запрещено было появляться в святом для мусульман месте, пробился сквозь арки мечети. Он оказался на залитом солнцем дворе, поспешно оглядывая его в поисках источника беспокойства. Долго искать не пришлось.

Толпа сгрудилась у дальнего конца колоннады, окружавшей широкую площадь и центральный ее минарет. Люди бежали туда и оттуда, кто-то плакал. Кто-то шептал молитвы, некоторые онемели от ужаса. Сжав пальцы на рукояти меча, но не вынимая его из ножен, Себастьян не обращал внимания на возмущенные лица сарацин, глазевших на него и на то, как его сапоги топчут святую для них землю. Он жестом разогнал зевак и выругался, когда заметил под их ногами ручей крови. Кровь была темно-красной. Сердечной, и было ее слишком много.

— Захира.

Его сердце сжалось в груди и содрогнулось, пропустив удар, при том, что открылось взгляду. Захира медленно подняла взгляд, когда он окликнул ее, но по ее пустому взгляду невозможно было понять, узнала ли она зовущего. Она сидела на земле, поджав ноги. Ее лицо было покрыто дорожками слез, влажная вуаль сбилась и была забрызгана кровью. Голова Абдула лежала у нее на коленях. Безжизненные глаза смотрели на нее, застыв, замерзнув, а губы искривились в смертной гримасе.

Кровь была его. Она сочилась из глубокой раны на его груди, она пропитала его одежду и залила землю под ним. Захира была залита ею тоже. Кровь залила весь лиф ее туники, запятнала ее руки и рукава, словно Захира до этого склонялась над Абдулом, пытаясь остановить кровотечение. Рана была слишком серьезной, она не могла его спасти. Ничто бы не спасло.

И ничто не спасет врага, который его убил, поклялся Себастьян про себя.

— Кто это сделал? — осведомился он у толпы, запинаясь на арабских словах от горя потери своего друга. — Кто-то из вас видел, кто виноват в его смерти? Говорите, иначе, клянусь, вам будет куда хуже, чем этому достойному человеку.

Никто не ответил. Зарычав, Себастьян выхватил меч. Толпа коллективно ахнула и попятилась, когда он направил меч на нескольких мусульман, осмелившихся глазеть на него с молчаливым осуждением. Возможно, тот, на кого он направил меч, и есть убийца Абдула? Себастьян прислушался к молитве, срывавшейся с губ этого человека, и понимал, что ему неважна степень их вины, настолько велика его ярость и сильно желание пролить кровь в отместку.

— Будьте вы прокляты, — прорычал он на родном языке, и безмерная ярость в его словах заставила нескольких крупных мужчин отступить на безопасное расстояние. — Кто-то же должен был что-то видеть. Кто это сделал? Кто виноват?

— Я.

Голос Захиры был тих, как приглушенный вдох. Себастьян обернулся, глядя на нее через плечо, и нахмурился, встретив ее исполненный боли взгляд. Она покачала головой и моргнула, когда новый поток слез подступил к глазам и увлажнил ее щеки.

— Помилуй меня Аллах, но я… я виновата в смерти Абдула. Я не должна была… Он хотел защитить меня… Я пыталась его остановить…

Она осеклась прежде, чем последние слова сорвались с ее губ. Она опустила голову, и слезы потекли потоком. Ярость Себастьяна поблекла при виде ее печали. Он опустил меч и вложил его в ножны, а затем опустился на колени рядом с Захирой.

— Нет, миледи, — сказал он мягко, несмотря на буйство его собственной вины и злости.

Он хотел протянуть руки, спрятать ее в своих объятиях, но на них глазело слишком много людей, и после того, что произошло с ними утром, он не был уверен, что Захира примет подобное утешение. Странно, но он понял, что сам хотел бы утешения в этот момент. Смерть Абдула и мысль о том, что Захира была так близка к опасности, затронула глубинные струны его души. С усилием заставив свой голос звучать относительно спокойно, он продолжил:

— Не вините себя, миледи. Вы не могли этого предугадать. И никак не могли помешать.

Он пытался ее успокоить, но, похоже, эта попытка лишь расстроила ее сильнее. Захира вскинула руку, словно не могла вынести продолжения его слов. Она начала подниматься, попыталась удержать равновесие, не смогла. Когда она покачнулась, Себастьян поймал ее и поднял на руки. Ее голова легла ему на плечо, и Захира вцепилась в него, тихо всхлипывая ему в шею.

Себастьян оглядел стайку селян и встретился взглядом с мальчишкой, за которым проследовал в мечеть.

— Иди к городской стене, к моим рыцарям, — приказал он парню. — Скажи им, что здесь случилось. Пусть они перенесут тело… — Он проглотил проклятие и хрипло исправился: — Пусть перенесут моего друга обратно во дворец.

* * *

У Захиры совсем не осталось сил. Силы вытекли из нее с последним вздохом Абдула, с кровью, залившей ее тунику и руки. Странное онемение и пустота заполнили ее, когда Себастьян уносил ее прочь от убийства в мечети. Она не чувствовала ни рук, ни ног, но сердце глухо билось в груди, и под всепоглощающей пеленой шока было что-то еще. Что-то глубоко внутри болело и жгло, как едкая желчь.

Это была вина: темная и удушающая. Ей казалось, что вина поглотит ее — и Захира молилась, чтобы так случилось — за то, что смерть Абдула тяжкой ношей легла на ее душу. Она никогда не хотела причинить ему вреда. Она хотела сама принять кинжал Халима. Абдул был хорошим человеком, он не заслуживал такого ужасного конца.

А еще был Себастьян. Она обняла руками его плечи и шею, уткнулась лицом в его запах, его тепло, в ощущение безопасности и защищенности от его сильных рук, а ведь она не имела на это права. Ей было больно от того, насколько ей нужны его объятия — и от того, что он возненавидит ее, когда откроется правда о том, кто она и что она такое.

Захира закрыла глаза и вслушивалась в звук его шагов по мостовым улиц, в удары его пульса у самой ее щеки. Ей хотелось, чтобы он шел и шел, чтобы он унес ее далеко-далеко от этого места, туда, где зелень и спокойствие, туда, куда не проникнуть боли и смерти. Мысли об этом показывали ее слабость.

И слова об этом, во имя Аллаха, показывали ее слабость.

Она, наверное, задремала, пока он нес ее ко дворцу, потому что когда Захира в следующий раз открыла глаза, Себастьян укладывал ее на кровать в ее комнате. Он был нежен с ней, словно боялся ее сломать. Словно не знал, что именно его нежность ее разобьет. У нее не было силы протестовать, когда он снял ее влажную вуаль и убрал прядь волос, упавшую ей на лоб.

— Все хорошо, — сказал он, когда она заморгала. — Вы теперь в безопасности. Я буду вас охранять, миледи.

Захира слабо покачала головой, впиваясь зубами в дрожащую нижнюю губу, чтобы удержаться от необдуманного ответа. Она могла потянуться к нему руками, а потому прижала руки к бокам. Они были липкими от крови Абдула, и осознание этого вызвало новый поток слез.

Себастьян прикоснулся к ее плечу, легонько прижал ладонью.

— Захира, прости меня. Я должен был быть с тобой сегодня. Смерть Абдула… — Он осекся и тяжело вздохнул. — О Господи. Его смерть — это моя вина, не твоя.

Крошечный огонек лампы, горевшей у изголовья, освещал лицо Себастьяна. Его боль залегла в складках у рта, в побелевших сжатых губах, в том, как раздувались при дыхании его ноздри. Смерть Абдула ранила его. Это не должно было ее удивлять, ведь, насколько она знала, Себастьян не был бездушен. Но то, что он будет оплакивать смерть сарацина, мало того, что он будет горевать по Абдулу, как горевал бы по другу — не меньше, чем по своим христианским друзьям, — тронуло ее.

И как же сложно было сопоставить Себастьяна с образом, который ее отец выдавал за франков: холодных бессердечных чудовищ, лишенных веры злодеев, которые не остановятся, пока не уничтожат все мусульманское. Себастьян никогда не показывал такой слепой враждебности. Его печаль была настоящей. И дружба с Абдулом была истинной.

Его сочувствие к ней было большим, чем она могла вынести, но еще тяжелее был вес ее собственного бесчестия: она позволила Себастьяну винить себя в смерти друга. Она не могла вынести его доброты, но не могла и признаться в том, какую роль сыграла в сегодняшней трагедии. Собрав остатки своей воли, она отвернулась от Себастьяна, перекатилась на бок, поворачиваясь к нему спиной.

— Прошу, — прошептала она сорванным голосом. — Я хотела бы отдохнуть.

— Конечно, — ответил он миг спустя. Матрас прогнулся под его весом, когда он присел на краю кровати. — Я останусь, пока ты не уснешь. Ты прошла сквозь сильное потрясение, и я не думаю, что тебе стоит оставаться одной.

Но она была одна, особенно здесь, в этом месте, и чем дольше он оставался с ней в комнате, тем болезненнее ей было это осознавать.

— Уходи, Себастьян, — взмолилась она, и слова тяжело давались, царапая ей горло. — Я не хочу твоего общества. Пожалуйста, просто… Я хочу, чтобы ты оставил меня одну.

Она ждала, пока он обдумает ее просьбу, и часть ее молилась, чтобы он ушел без задержки, а более глупая часть надеялась, что он откажется. Однако его гордость подобного не позволила. Он встал, не говоря ни слова, и зашагал прочь, оставляя ее одну. В нескольких шагах он остановился.

— Ты же знаешь, Захира. Я тебе не враг.

С этими словами он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Захира осталась лежать, прислушиваясь к воцарившейся тишине своей комнаты, а затем оттолкнулась руками и села на край постели. Ее клинок был скрыт под туникой, там, куда она вернула его после встречи с Халимом. Рукоять прижималась к коже на талии и холодила, как лед.

Она достала клинок и подняла на вытянутых руках. Было время, не так уж давно, когда она любовалась изяществом стали Масиафа. Она всегда восхищалась этой смертоносной красотой. Сейчас же, в ее залитых кровью руках, в пальцах, замаранных смертью невинного человека, изогнутый лепесток сияющей стали смотрелся жутко.

Никогда еще он не казался ей настолько неправильным.

С отвращением и смущением Захира соскользнула с кровати и опустилась на колени рядом с ней. Она вознесла молитву о душе Абдула, затем приподняла тяжелый матрас и затолкала под него кинжал, надеясь вместе с ним избавиться и от сомнений.

Что же с ней не так? Она знала, насколько опасно ставить под сомнение то, во что ее с детства учили верить. Она видела, как хладнокровно убивают членов ее клана, осмелившихся усомниться в учении ее отца. Кто она, чтобы теперь сомневаться в нем? Насколько же слабо ее сердце, что допустило сомнение в правильности, в божественном предписании ее миссии?

Она была дочерью Рашида ад-Дин Синана, напомнила себе Захира. Она была обученным фидаи, а не сопливой девчонкой, которая ломается от смерти одного человека. Абдул был всего лишь несведущей пешкой, не более. Его смерть ничего не меняла. Лишь несомненно подняла ставки в ее миссии, потому что теперь франки начнут внимательнее ко всем приглядываться, и к ней в том числе.

Захира пыталась взрастить в себе новое чувство, нарастающую злость, зная, что ей нужна будет надежная опора для будущей встречи с Себастьяном. Она не могла позволить себе размякнуть — ни перед ним и уж точно не относительно своей миссии. Она была сильной. Ей придется быть сильной.

Ей нужно отстраниться от того, что случилось сегодня. Ей нужно забыть это и двигаться дальше, и прежде всего ей нужно избавиться от жутких свидетельств того, что произошло. Успешно убеждая себя, что она сможет снова все наладить, Захира сняла испорченную одежду, натянула чистую сорочку и подошла к ванной, которая стояла на возвышении в другой части комнаты. Она зачерпнула ладонями прохладную воду и поднесла к лицу, но прежде, чем удалось смыть дневные тревоги, Захира совершила ошибку, посмотрев вверх.

Ее отражение уставилось на нее в ответ из полированного стекла, повешенного над ванной.

И она не узнала женщину в зеркале. Та казалась старше, чем Захира могла бы предположить, и уставшей едва ли не вдвое сильней, чем можно устать за ее неполные двадцать лет. Глаза были загнанными, покрасневшими, лоб забрызган кровью, щеки залиты ею же, не считая чистых дорожек, которые проложили в крови ее слезы.

Неужели это она? Неужели это то, во что она превратилась?

Захира провела влажной ладонью по лбу и смотрела, как струйки воды сбегают по ее носу, по глазам, как краснеют они от крови Абдула. В этот миг образ его смерти вспыхнул перед ее глазами: удар кинжала Халима, и то, как резко оседает на землю тело Абдула, и как он с последним вздохом шипит обвинение ей в лицо.

Ассасин.

Захира, сражаясь с потоком вины, который нарастал изнутри, схватилась за края ванны, когда колени начали ее подводить.

— Я Захира бинт Синан, дочь Рашида ад-Дин Синана, — прошептала она, заставляя свое искаженное отражение повторять за ней слова, слова верности и субординации, которых требовали от нее с самого раннего детства. — Я одна из фидаи. Моя судьба решена, я не сомневаюсь в ней. Я не уступлю. Я не…

Женщина в зеркале смотрела так, словно знала истинную цену этих слов. Ее глаза были печальными, в них жила жалость.

— Ты фальшивка, — сказала она.

И когда слезы снова закипели у глаз, Захира подняла кувшин с водой и швырнула в лицо плачущей молодой женщины, вдребезги разбивая кувшин, зеркало и отражение.