Плохая новость
1
Патрик притворялся спящим, надеясь, что соседнее место останется свободным, но скоро услышал, как на багажную полку убирают «дипломат». Нехотя открыв глаза, он увидел перед собой крупного курносого мужчину.
— Эрл Хаммер, — представился тот и протянул руку в россыпи веснушек под густыми светлыми волосами. — Как я понимаю, мы с вами соседи на этот перелет.
— Патрик Мелроуз, — механически ответил Патрик, протягивая мистеру Хаммеру липкую, чуть дрожащую руку.
Вчера ранним вечером ему позвонил из Нью-Йорка Джордж Уотфорд.
— Патрик, мой дорогой, — протянул он напряженным голосом, чуть запаздывающим в пути через Атлантический океан. — Боюсь, у меня для тебя ужасные новости. Твой отец умер позавчера ночью у себя в номере. Я не мог дозвониться ни тебе, ни твоей матери — она, кажется, в Чаде с Фондом защиты детей, но мне нет надобности описывать свои чувства — ты сам знаешь, что я обожал твоего отца. Удивительно, как раз в день его смерти мы должны были встретиться за ланчем в клубе «Ключ», но он, разумеется, не пришел, я еще, помню, удивлялся, как это на него не похоже. Для тебя это наверняка страшный удар. Ты знаешь, Патрик, его все любили. Я сказал некоторым членам клуба и слугам, они жутко расстроились.
— Где он сейчас? — холодно спросил Патрик.
— В похоронном бюро Фрэнка Э. Макдональда на Медисон-авеню, очень приличное место, как я понимаю, самое здесь популярное, туда всех кладут.
Патрик пообещал Джорджу позвонить, как только прилетит в Нью-Йорк.
— Прости, что вынужден был тебя огорчить, — сказал Джордж. — В это трудное время тебе понадобится все твое мужество.
— Спасибо, что позвонили, — ответил Патрик. — Завтра увидимся.
— До встречи, мой дорогой.
Патрик отложил шприц, который промывал, и замер перед телефоном. Плохая ли это новость? Быть может, ему потребуется все мужество, чтобы не пуститься в пляс на улице и не скалиться во весь рот. В грязные окна квартиры лился солнечный свет. Снаружи, на Эннисмор-Гарденз, листья платанов резали глаза неприятно яркой зеленью.
Патрик резко вскочил.
— Тебе это с рук не сойдет, — мстительно пробормотал он.
Закатанный рукав рубашки скользнул вниз, впитав капельку крови в сгибе локтя.
— Знаете, Падди, — сказал Эрл, хотя никто никогда не называл Патрика «Падди», — я заработал чертову уйму денег и решил, что пришло время пожить в свое удовольствие.
Они летели всего полчаса, а «Падди» был уже лучшим другом Эрла.
— Очень мудро с вашей стороны, — выговорил Патрик.
— Я снял квартиру на побережье в Монте-Карло и дом в холмах неподалеку от Монако. Очаровательный домик. — Эрл покачал головой, словно не веря собственным словам. — Нанял английского дворецкого. Представляете, он мне говорит, какой спортивный пиджак надеть. И у меня наконец-то появилось свободное время, чтобы читать «Уолл-стрит джорнал» от корки до корки.
— Упоительная свобода, — заметил Патрик.
— Это потрясающе! И еще я сейчас читаю невероятно интересную книжку, «Мегатренды». И еще древнекитайскую про искусство войны. Вы войной интересуетесь?
— Не особенно.
— У меня тут, конечно, личное пристрастие: я был во Вьетнаме, — произнес Эрл, глядя в иллюминатор.
— И как вам?
— Очень здорово было, — улыбнулся Эрл.
— Сожалений не осталось?
— Я вам скажу, Падди, о чем я сожалею — о том, что нас ограничивали в выборе целей. Летишь над портом, видишь, из танкера переливают нефть, и знаешь, что это для Вьетконга, а отбомбиться не можешь. До сих пор как вспомню, так зло берет. — Эрл, которого, казалось, изумляло все, что он говорит, пожал плечами.
В ушах у Патрика зазвучала отцовская музыка — отчетливо и громко, как звук бьющегося стекла. Он отвернулся к проходу, но кипучая жизненная энергия соседа скоро прогнала звуковую галлюцинацию.
— Падди, а вы бывали в клубе «Таити» в Сен-Тропе? Потрясающее местечко! Я там снял двух танцовщиц. — Эрл на пол-октавы понизил голос, как того требовал доверительный мужской разговор. — Знаете, что я вам скажу? Я люблю трахаться. Еще как люблю! — воскликнул он. — Но просто силищи недостаточно, вы ведь понимаете, о чем я? Нужно еще это самое, в голове. Я трахал этих двух танцовщиц, они были фантастические, такое тело, такая красота, а кончить не мог. Вы понимаете, о чем я?
— У вас не было этого самого, в голове, — предположил Патрик.
— Да! У меня не было этого самого, в голове, — подтвердил Эрл.
Возможно, именно этого самого, в голове, не хватало Дебби. Вчера вечером он позвонил ей сказать о смерти отца.
— Господи, ужас какой, — выговорила она. — Я сейчас приеду.
В ее голосе сквозила нервозность — наследственная боязнь оконфузиться. При таких родителях неудивительно, что смущение стало главным ее чувством. Отец Дебби, австралийский художник по имени Питер Хикманн, был феноменальным занудой. Как-то в присутствии Патрика он начал анекдот из жизни со слов: «Это напомнило мне мою лучшую историю про буйабес». Через полчаса Патрик мог только мысленно поздравить себя с тем, что остальные истории Питера про буйабес еще хуже.
Мать Дебби, невротичка с движениями словно у жука-палочника на батарейках, мечтала о положении в обществе, которого не могла достичь, покуда рядом отсвечивал Питер со своими историями про буйабес. Известный профессиональный организатор торжеств, она имела глупость следовать собственным рекомендациям. Хрупкая безупречность ее приемов рассыпáлась в прах, как только живые гости вступали на безвоздушную арену ее гостиной. Подобно альпинисту, испускающему дух в нижнем лагере, она передала Дебби свой завет: лезть вверх. Миссис Хикманн прощала Патрику бессмысленность его существования и нездоровый цвет лица за доход в сто тысяч фунтов годовых и тот факт, что его семейство, хоть и не ударило с тех пор пальцем о палец, наблюдало нормандское вторжение со стороны победителей. В конце концов, рассуждала она, Патрику всего двадцать два.
Тем временем Питер все так же коллекционировал забавные случаи и рассказывал истории из жизни своей дочери в быстро пустеющем баре клуба «Травеллерз», куда его приняли через сорок лет настойчивых просьб — не иначе как в минуту слабости, о которой члены клуба, принужденные выслушивать его монологи, теперь горько сожалели.
Отговорив Дебби приезжать, Патрик вышел прогуляться в Гайд-парк. Слезы жгли глаза. Вечер был сухой и жаркий, в воздухе висели пыльца и пыль. Пот стекал по ребрам, выступал каплями на лбу. Над Серпентайном распухшее красное солнце садилось в кровоподтек загазованной дымки. На рябящей воде покачивались желтые с синим лодки. Патрик поклялся себе никогда больше не употреблять героин. Это был главный момент в его жизни, и требовалось повести себя правильно. Во что бы то ни стало.
Патрик закурил турецкую сигарету и попросил стюардессу принести еще коньяка. Без дозы его уже потряхивало. Четыре таблетки валиума, украденные у Кэй, помогли одолеть завтрак, но теперь первые признаки ломки тыркались в его желудке, словно утопленные котята в мешке.
Кэй была американка, с которой Патрик крутил роман. Вчера вечером ему захотелось зарыться в женское тело, увериться, что, в отличие от отца, он все еще жив, и для этого Кэй подходила лучше всего. Дебби была красива (так говорили все) и умна (так говорила она сама), но Патрик заранее воображал, как она нервно расхаживает по комнате, стуча каблучками, словно китайскими палочками для еды. А он нуждался в тепле и ласке.
Кэй жила в съемной квартирке на окраине Оксфорда, где играла на скрипке, держала кошек и писала диссертацию о Кафке. К безделью Патрика она относилась строже других. «Тебе надо себя продавать, — говорила она. — Просто чтобы избавиться от этой фигни».
В квартире Кэй Патрику не нравилось все. Он знал, что не она повесила золоченых купидонов на обои в стиле Уильяма Морриса; с другой стороны, она их и не сняла. Кэй встретила Патрика в темной прихожей, густые темные волосы рассыпаны по плечам, тело задрапировано в плотный серый шелк. Она медленно поцеловала его, в то время как ее ревнивые кошки скребли кухонную дверь.
Патрик выпил виски и принял валиум, который дала ему Кэй. Потом она рассказала про своих умирающих родителей.
— Надо начать плохо о них заботиться, и обиду на то, что они плохо заботились о тебе, как рукой снимет, — сказала она. — Прошлым летом мне пришлось везти их через Соединенные Штаты. Папа умирал от эмфиземы, а мама, прежде железная женщина, после инсульта была как маленький ребенок. Я неслась по Юте со скоростью восемьдесят миль в час, ища, где купить баллон с кислородом, а мама лепетала: «Ой-ой, папочке плохо. Ой-ой».
Патрик представил, как отец Кэй откинулся на заднем сиденье и смотрит остекленелыми глазами, а его легкие, словно порванная рыбачья сеть, тщетно силятся поймать воздух. Как умер его собственный отец? Патрик забыл спросить.
После кристально ясного замечания об «этом самом, в голове» Эрл принялся распространяться о своих «разнообразных вложениях» и о любви к семье. «Детишки», по его словам, «тяжело пережили развод», но, заключил он со смехом, «я диверсифицировал, и не только в плане бизнеса».
Патрик был рад, что они летят «конкордом». Это не только означало, что после перелета у него останутся силы взглянуть на труп отца до назначенной на следующий день кремации, но вдвое сокращало его разговор с Эрлом. Такое надо указывать в рекламе. В голове включился бодрый закадровый голос: «Мы заботимся не только о вашем телесном комфорте, но и о вашем душевном здоровье, поэтому сократили время вашей беседы с таким, как Эрл Хаммер».
— Видите ли, Падди, — говорил Эрл, — я сделал весьма значительное — в смысле, очень большое — пожертвование Республиканской партии, так что могу рассчитывать на место посла практически в любой стране, в какой захочу. Но меня не интересуют Лондон или Париж — это чистое представительство.
Патрик выпил коньяк одним глотком.
— Мне нужна маленькая латиноамериканская или центральноамериканская страна, где посол контролирует ЦРУ на местах.
— На местах, — повторил Патрик.
— Именно. Но тут у меня дилемма. По-настоящему трудная дилемма. — Эрл вновь посерьезнел. — Моя дочь хочет попасть в национальную сборную по волейболу, и в следующем году у нее серия важных игр. Черт, я не знаю, стать мне послом или поболеть за дочь.
— Эрл, — с жаром произнес Патрик, — нет ничего важнее, чем быть хорошим отцом.
Эрл заметно растрогался:
— Я ценю ваш совет, Падди. Честное слово, ценю.
Полет близился к концу. Эрл высказался в том духе, что в «конкорде» всегда встречает «первоклассных людей». В аэропорту Эрл направился на паспортный контроль «для граждан США», Патрик — «для граждан других стран».
— Всего хорошего! — заорал Эрл, махая ему на прощанье. — Еще увидимся!
— Каждое расставание, — прорычал Патрик себе под нос, — это маленькая смерть.
2
— Цель вашей поездки, сэр? Деловая, развлекательная?
— Ни то ни другое.
— Простите? — Это была грушевидная, коротко стриженная женщина с кожей как у слизняка, в больших очках и темно-синей форме.
— Я приехал забрать тело моего отца, — промямлил Патрик.
— Простите, сэр, я не расслышала, — с профессиональным раздражением сказала она.
— Я приехал забрать тело моего отца, — медленно прокричал Патрик.
Она вернула ему паспорт:
— Хорошего дня.
Ярость, которую Патрик испытал на паспортном контроле, заглушила его всегдашний страх перед таможней. (Что, если ему велят раздеться? Увидят его руки?)
И вот он уже ехал в такси, обмякнув на заднем сиденье, многократно заклеенном черной изолентой, что не мешало клочьям поролона вылезать тут и там маленькими желтыми кратерами; вновь среди народа, который здоровой жизнью и правильным питанием двигался к бессмертию, в то время как он сам нездоровой жизнью и неправильным питанием двигался в прямо противоположную сторону.
Покуда такси подпрыгивало на шоссе, Патрик начал нехотя осознавать свое воссоединение с Нью-Йорком. Таксист, разумеется, не говорил по-английски, а его скорбная фотография подтверждала самоубийственную тоску, на которую лишь намекал затылок. Соседние полосы являли всегдашнее сочетание чрезмерной роскоши и убожества. Огромные побитые автомобили с чихающими моторами и лимузины с тонированными окнами стремились в город, словно мухи на любимое лакомство. Патрик смотрел на помятый колесный диск старого белого универсала. Слишком много всего, думал он и ничего не запоминал, словно хитрый склеротик, извлекающий тысячи образов и отшвыривающий их все разом, чтобы влачить свою пустую жизнь под более светлыми, более просторными небесами.
В транс ворвалась мысль, овладевшая им вчера. Невыносимо, что отец вновь обвел его вокруг пальца. Подло лишил шанса трансформировать детский ужас и невольное восхищение в презрительную жалость к нудному беззубому старику. И Патрика тянула к отцовской смерти неистребимая привычка к подражанию. Смерть, разумеется, всегда была искушением, но теперь она казалась искушением подчиниться. Помимо способа принять дерзкую позу в бесконечном водевиле молодости, помимо всегдашнего соблазна крови и саморазрушения, она теперь обрела черты уступчивости, все равно что пойти в семейный бизнес. Положительно, она решала все проблемы разом.
Рядом с шоссе тянулись акры за акрами могильных памятников. Патрик припомнил свои любимые строки: «Умер, умер давно, / Умер давно!» (Как сказано, а?) «И сердце мое — прах, / И колеса по мне стучат, / И кости от боли дрожат, / Ибо в мелкой могиле лежат, / Всего в ярде под мостовой»… что-то… что-то… «сводит меня с ума».
Гудящий металл Уильямсбургского моста вернул Патрика в окружающую реальность, но ненадолго. Ему было муторно и не по себе. Очередная ломка в номере иностранной гостиницы — он точно знал, как это будет. Только теперь это будет последний раз. Или один из последних разов. Он нервно рассмеялся. Нет, он не дастся врагам. Собрать волю в кулак, бить в одну точку, как огнемет. Пленных не брать!
Беда в том, что ему всегда хотелось смэка, как хочется вскочить с инвалидного кресла, когда комната в огне. Если так думать, то лучше уж вмазаться. Правая нога задергалась. Патрик поднял воротник пальто и сложил руки на животе. «Нахер. Идите вы все нахер», — сказал он себе под нос.
Начались роскошные улицы. Кварталы света и тени. Светофоры впереди всякий раз загорались зеленым. Свет и тень тикали, как метроном, покуда они неслись по кривизне земного шара.
Стояла майская жара, давно пора было снять пальто, но оно защищало от осколков стекла, которые прохожие норовили втолкнуть ему под кожу, не говоря уже о замедленном взрыве витрин, отдающемся в костях грохоте подземки и душераздирающем течении секунд, песчинками сыпавшихся в песочных часах его тела. Нет, он не станет снимать пальто. Разве омару предлагают раздеться?
Патрик поднял глаза и увидел, что они на Шестой авеню. Сорок вторая улица, Сорок третья. Ровный мис ван дер строй. Кто это сказал? Патрик не помнил. Чужие миры проносились через его мозг, словно перекати-поле по пустыне в первых кадрах «За гранью возможного».
А как насчет остальных персонажей, живущих в нем, словно в дешевой гостинице: Трепло О’Коннора, Толстяка, миссис Гарсингтон и всех прочих, желающих оттереть его локтем и высказаться самостоятельно? Порой он чувствовал себя телевизором, в котором кто-то нетерпеливо и очень быстро переключает каналы. Что ж, они тоже могут идти нахер. В этот раз он собирался разваливаться на куски молча.
Они подъезжали к «Пьеру». Край статического разряда, где дверные ручки и кнопки лифта бьют током тело, наэлектризовавшееся за многомильное путешествие по толстым коврам. Здесь в прошлый приезд в Нью-Йорк началось его падение. От номера, перегруженного шинуазри, с видом на Парк из окон высоко над шумом автомобилей, он катился вниз через знаменитую на весь мир обшарпанность гостиницы «Челси» к комнатушке-гробику на дне мусорного колодца на Восьмой улице, между авеню Си и Ди. Оттуда он с ностальгией оглядывался на отель, который всего несколькими неделями раньше презирал за крысу в холодильнике.
Однако, даже переезжая во все более убогие гостиницы, Патрик никогда не тратил меньше пяти тысяч долларов в неделю на героин и кокаин. Девяносто процентов наркотиков были для него, десять — для Наташи, остававшейся неразрешимой загадкой все те полгода, что они провели вместе. Одно Патрик знал точно: она его раздражает, но, с другой стороны, кто его не раздражал? Он постоянно мечтал о беспримесном одиночестве, а получив его, мечтал, чтобы оно закончилось.
— Отель, — сказал таксист.
— Наконец-то, твою мать, — пробормотал Патрик.
Швейцар в серой форме приподнял фуражку и протянул руку, портье бросился забирать чемодан. Один раз поздоровавшись и дважды вручив чаевые, Патрик, обливаясь потом, двинулся по длинному коридору к стойке регистрации. За столиками в Овальном зале сидели парами женщины, ели разноцветные салатные листья, не притрагиваясь к стаканам минеральной воды. Патрик увидел свое отражение в огромном золоченом зеркале и подумал, что, как всегда, выглядит расфуфыренным и вдрызг больным. Был неприятный контраст между одеждой из лучших магазинов и таким лицом, будто он нашел себя на помойке. Очень длинное черное пальто, темно-синий костюм, черный с серебром галстук (купленный отцом в начале шестидесятых) существовали как будто отдельно от спутанных лохм и зеленого потного лица. Да и само оно было судорогой противоречий: пухлые губы втянуты, глаза превратились в щелки, из-за вечно заложенного носа рот придурковато приоткрыт, на лбу, точно над носом, вся насупленность собралась в глубокой морщине точно посередине лба.
Патрик собрался с духом, чтобы как можно быстрее одолеть широкую полосу приветствий и чаевых, отделяющую его от выпивки в номере. Кто-то отвел его к лифту, кто-то поднял на лифте (вечность, пока сменяющиеся числа не дойдут до тридцати девяти), кто-то объяснил, как включить телевизор, кто-то поставил чемодан, кто-то показал, где туалет, кто-то дал ключ от номера, и, наконец, кто-то принес бутылку «Джека Дэниелса» с черным ведерком хрупких ледяных кубиков и четырьмя стаканами.
Он бросил в стакан несколько кубиков и долил до краев. Запах бурбона показался Патрику невероятно утонченным и пикантным; он выпил первый обжигающий глоток, стоя у окна и глядя на Центральный парк, лесистый и жаркий под более бледным, более просторным небом. Ему хотелось плакать. Это было так охренительно красиво. Он чувствовал, как изнеможение и тоска растворяются в сентиментальных объятиях бурбона. И как только он надеялся отказаться от наркотиков? Они наполняли его сильными, живыми чувствами. Давали ощущение власти, пусть довольно относительной (управлять миром из-под одеяла до тех пор, пока не придет молочник и ты не вообразишь, будто это отряд десантников явился украсть твои наркотики и размазать твои мозги по стенке), ну так что поделать, в жизни вообще все относительно.
Пора было идти в похоронное бюро, обидно упустить случай увидеть отца в гробу (и, может быть, наступить ногой на труп). Патрик хихикнул и поставил пустой стакан на подоконник. Он не будет колоться героином. «Я хочу заявить это абсолютно четко!» — произнес он писклявым голосом мистера Маффета, старого школьного учителя химии. Шагать с высоко поднятой головой — вот его девиз, но прежде затариться транками. Никто не завязывает сразу со всем, тем более (плак, плак) в такое время. Надо пойти в Парк — дышащую, кипучую, чудовищную массу зелени — и затариться. Стайка черных и латиносов у входа в Центральный парк напротив гостиницы сразу распознала в Патрике клиента.
— Аперы! Транки! Зацени! — произнес высокий, весь в синяках, словно побитый, негр, как только Патрик подошел к ним.
Тощий латинос с жидкой бороденкой выставил вперед челюсть и на ломаном английском осведомился, может ли он чем-нибудь помочь.
— У меня мазово, — объявил другой негр, в черных очках. — Зацени!
— У кого-нибудь есть кваалюд? — процедил Патрик.
— У меня есть кваалюд, леммон семьсот четырнадцать. Сколько?
— Почем?
— Пять баксов.
— Беру шесть. И спид, — добавил Патрик.
Это то, что называется импульсной покупкой. Меньше всего ему был нужен сейчас спид, но он не любил покупать наркотик, не запасшись другим, противоположного действия.
— У меня есть «красавчики», они фар-ма-цев-ти-ческие.
— То есть ты сам их изготовил.
— Ты чо, чувак, фармацевтические — значит мазовые.
— Возьму три.
— Они по десять баксов.
Патрик протянул ему шестьдесят долларов и забрал таблетки. К этому времени их обступили другие дилеры. Щедрость Патрика произвела на всех большое впечатление.
— Ты из Англии, да? — спросил латинос.
— Не лезь к человеку, — вмешался тот, что в черных очках.
— Да, — ответил Патрик, зная, что за этим последует.
— У вас там бесплатный героин, правда? — спросил побитый негр.
— Правда, — патриотично заявил Патрик.
— Когда-нибудь я приеду в Британию и загружусь бесплатным смэком, — оптимистично сказал побитый.
— Приезжай, — ответил Патрик, поворачивая к ступеням на Пятую авеню. — Пока.
— Завтра приходи снова! — по-хозяйски крикнул тот, что в очках.
— Ага, — бросил Патрик, взбегая по ступеням.
Он сунул кваалюд в рот, собрал немного слюны и исхитрился проглотить таблетку. Очень важно уметь глотать таблетку, не запивая. Люди, которым нужно запивать, просто невыносимы, думал он, останавливая такси.
— Угол Мэдисон-авеню и Восемьдесят второй улицы, — сказал он таксисту и тут сообразил, что кваалюд — таблетка довольно крупная — застрял в горле. Покуда машина неслась по Пятой авеню, Патрик крутил шеей в попытках протолкнуть таблетку дальше.
К тому времени как они доехали до похоронного бюро Фрэнка Э. Макдональда, Патрик лежал, свесив запрокинутую голову с края сиденья и почти касаясь волосами черного резинового коврика. При этом он пытался выдоить из сухих щек сколько удастся слюны и часто сглатывал. Водитель поглядывал на него в зеркало заднего вида. Очередной псих.
Патрику наконец удалось стряхнуть таблетку с уступчика, который та нашла над кадыком. Он прошел через высокие дубовые двери. Страх боролся в нем с ощущением нелепости. За изогнутой дубовой стойкой с дорическими полуколоннами стояла девушка в серой шелковой блузке и синем жакете — ни дать ни взять стюардесса перелета в загробный мир.
— Я хочу увидеть тело Дэвида Мелроуза, — холодно произнес Патрик.
Девушка велела ему войти в лифт и ехать «прямиком на третий этаж», будто подозревала, что у него возникнет соблазн выйти по дороге и поглазеть на чужие трупы.
Лифт являл собой алтарь французского шпалерного искусства. Над пухлой кожаной скамейкой с пуговками, куда скорбящие родственники присаживаются перед встречей с усопшим, размещалась Аркадия, где придворный, изображающий пастушка, играл на флейте перед придворной дамой, изображающей пастушку.
Как-никак это был важный момент: увидеть тело своего главного врага, останки родителя, труп отца. Тяжесть того, что не прозвучало и уже никогда не прозвучит, необходимость произнести это вслух сейчас, когда никто не услышит, высказаться и за отца тоже — раздвоиться и тем, возможно, расколоть мир и самого себя. Этот миг настал.
Звуки, хлынувшие в уши, как только открылся лифт, заставили Патрика заподозрить, что Джордж организовал поминки, — мысль абсолютно нелепая, учитывая, что во всем мире не нашлось бы и пяти человек, которые близко знали его отца и при этом хорошо к нему относились. Патрик вышел на площадку и увидел между двумя коринфскими колоннами полный зал ярко одетых, совершенно незнакомых стариков и старух. Мужчины были в клетчатом, женщины — в больших белых и желтых шляпах, все пили коктейли и стискивали друг другу руки. Ничего не понимая, он прошел в дальний конец обшитого темным деревом помещения. Здесь в открытом гробу, обтянутом белым атласом, покоился щуплый, белый как лунь человечек в безупречном черном костюме и с брильянтовой булавкой в галстуке. Рядом с ним на столе лежала стопка карточек: «В память о дорогом Германе Ньютоне». Смерть, безусловно, уникальный жизненный опыт, но Патрик и не подозревал, что она способна преобразить отца в старого еврея, обладателя такого количества забавных новых друзей.
Сердце у Патрика застучало, требуя немедленных действий. Он бросился назад к лифту, где получил удар током от кнопки вызова. «Вашу мать!» — рявкнул он, пиная стул в стиле Людовика Пятнадцатого. Лифт открылся. Оттуда вышел толстый старик с серым одутловатым лицом. На старике были фантастические бермуды и желтая футболка. Очевидно, Герман прописал в своем завещании, чтобы о нем не скорбели. Кроме толстяка, в лифте была его круглощекая жена, тоже в курортной одежде, и девушка из-за регистрационной стойки.
— Не тот труп, вашу мать, — сказал Патрик, глядя на нее.
— Ну-ну, зачем же так? — проговорил толстяк, как будто Патрик преувеличивает свою претензию.
— Вторая попытка, — сказал Патрик девушке, не обращая внимания на старика.
Он устремил на девушку свой специальный убийственно-ядерный взгляд — лучи из его глаз пронзили пространство между ними и пролились в ее мозгу радиоактивным дождем. На девушку это не подействовало.
— Я уверена, что других церемоний в нашем здании сейчас не проходит, — сказала она.
— Мне не нужна церемония, — сказал Патрик. — Я хочу увидеть своего отца.
На первом этаже девушка прошла к стойке, за которой он впервые ее увидел, и показала Патрику список «церемоний».
— Сегодня тут только одна фамилия, мистера Ньютона, — самодовольно объявила она. — Поэтому я и направила вас в Кедровый зал.
— Может, мой отец вовсе и не умер, — сказал Патрик, наклоняясь к ней. — Вот это был бы сюрприз так сюрприз. Быть может, это был просто крик о помощи, как вы думаете?
— Я спрошу директора, — ответила девушка, пятясь. — Извините меня на минутку.
Она открыла дверь, скрытую в одной из панелей, и исчезла.
Патрик, задыхаясь от ярости, оперся на стойку среди бело-черных ромбов мраморного пола. Точно как тогда на Итон-Сквер. Он был ростом до руки той старой дамы. Она стиснула трость, выступающие вены вились вдоль пальцев, словно сапфировое кольцо. Старуха говорила с его матерью про их комитет, а Патрика захлестнуло чувство, что сходство появилось благодаря ему. Тогда все на что-то походило, и при малейшем поводе для сравнения одна вещь с булимической жадностью пожирала другую.
Что за хрень тут творится? Почему останки его отца так трудно сыскать? Патрик без труда обнаруживал их в себе, и только Фрэнку Э. Макдональду это почему-то было не по силам. Пока он истерически хихикал над этой мыслью, из двери за панелью появился и защелкал по черно-белому полу лысый усатый педераст, от которого исходила аура сдерживаемого таланта, привнесенного в похоронное дело. Не извиняясь, он снова повел Патрика к лифту, где нажал кнопку второго этажа: не так близко к небу, как мистер Ньютон, зато без звуков вечеринки с коктейлями. Идя за директором по тихому полутемному коридору, Патрик осознал, что истратил весь пыл на самозванца и настолько изнурен фарсом с мистером Ньютоном, что опасно беззащитен перед воздействием отцовского тела.
— Вот в этом помещении, — сказал директор, теребя запонку. — Я оставлю вас с ним наедине, — проворковал он.
Патрик заглянул в маленькую, застланную ковром комнату. Твою ж мать! Что его отец делает в гробу? Патрик кивнул директору и замер, чувствуя, как внутри волной поднимается безумие. Что это для него означает — увидеть отцовский труп? Что должно означать? Патрик остановился на пороге. Отец лежал головой к нему, так что лица было пока не видно, только седые завитки волос. Тело завернули в бумагу. Оно лежало в гробу, словно подарок, который кто-то оставил недораспакованным.
— Это папа! — недоверчиво пробормотал Патрик, стискивая руки и поворачиваясь к невидимому другу. — Так нечестно!
Его вновь охватил ужас, но любопытство гнало войти в комнату. Лицо, увы, бумагой не закрыли, и Патрика изумило благородство отцовских черт. Внешность, обманывавшая многих, поскольку существовала вне связи с личностью, теперь, когда связь разорвалась окончательно, стала еще более дерзкой. Отец смотрел так, будто смерть — увлечение, которое он не разделяет, но вынужденно терпит, словно священник, которого занесло на турнир по боксу.
Эти тяжелые, поблескивающие глаза, примечавшие всякую слабость, словно пальцы кассира, пересчитывающие стопку банкнот, были теперь закрыты. Нижняя губа, так часто выпячивавшаяся перед вспышкой гнева, разительно противоречила гордому выражению, в котором застыли остальные черты. Она была прокушена (видимо, вставные челюсти по-прежнему были у отца во рту) в приступе ярости, протеста и осознания смерти.
Как бы пристально ни отслеживал Патрик отцовскую жизнь — а он чувствовал эту привычку в крови, словно яд, который не сам в нее впрыснул, яд, который не вытянуть, кроме как обескровив пациента, — как ни пытался вообразить смертельное сочетание гордости, жестокости и уныния, определявшее все поступки отца, — ему так и не удалось проникнуть в последние отцовские мгновения, когда тот знал, что умирает, и был прав. Патрик много раз знал, что умирает, но всегда ошибался.
Ему отчаянно хотелось взять отцовскую губу двумя руками и оторвать, как бумажный лист, по линии, прокушенной зубами.
Нет, нет. Ему не следовало так думать. Гнусная необходимость взбираться на карниз для шторы. Нет, он не должен так думать. Так никому нельзя поступать и ни с кем. Не может он быть этим человеком. Гад.
Патрик зарычал, стиснув и обнажив зубы. Ударил боковую стенку гроба, чтобы развернуть его. Как разыграть эту сцену из фильма про свою жизнь? Он выпрямился и презрительно улыбнулся.
— Папа, — сказал он с приторным американским акцентом, — ты был такой, блин, унылый, а теперь пытаешься вогнать в уныние и меня. — Он притворно всхлипнул и добавил уже собственным голосом: — Так вот фиг тебе.
3
Анна Айзен подошла к своему дому, неся коробку пирожных из Le Vrai Pâtisserie. Будь она La Vraie Pâtisserie, как не уставал повторять Виктор, она была бы еще vraie-е или plus vraie, думала Анна, улыбаясь швейцару Фреду. Фред походил на мальчишку, которому досталась школьная форма старшего брата. Отделанные золотым галуном рукава коричневого кителя наполовину закрывали пухлые бледные пальцы, а брюки, поддернутые толстым задом и ляжками, болтались намного выше голубых нейлоновых носков.
— Здравствуйте, Фред.
— Здравствуйте, миссис Айзен. Помочь вам с пакетами? — спросил Фред, вразвалку подходя к ней.
— Спасибо, — сказала Анна, театрально горбясь, — но я в силах донести два мильфея и pain aux raisins. Послушайте, Фред. Около четырех ко мне придет гость. Он молодой и выглядит нездоровым. Вы с ним помягче, у него только что умер отец.
— Ах, какое огорчение!
— Я думаю, для него это не огорчение, — ответила Анна, — хотя сам он, возможно, этого еще не знает.
Фред сделал вид, будто ничего не слышал. Миссис Айзен — милейшая дама, но порой говорит престранные вещи.
Анна вошла в лифт и нажала кнопку одиннадцатого этажа. Еще несколько недель — и все это закончится. Не будет больше одиннадцатого этажа, плетеных стульев и африканских масок профессора Уилсона, а также его больших абстрактных картин в гостиной, которые все были «вроде и неплохо, но что-то как-то не так».
Джим Уилсон, который благодаря богатой жене выставлял свою довольно старомодную живопись ни много ни мало на Парк-авеню, с октября по обмену читал лекции в Оксфорде, а Виктор по тому же самому обмену — в Колумбийском университете. Всякий раз, как они отправлялись на званый ужин — то есть чуть ли не каждый день, — Анна подкалывала его, что он «приглашенный профессор». У Анны с Виктором был «открытый» брак. «Открытый», как в сочетаниях «открытая рана», «открытое неповиновение», да и «открытый брак» не всегда означает «хороший», но сейчас, когда Виктору было семьдесят шесть, не виделось большого смысла с ним разводиться. К тому же должен же кто-то о нем заботиться.
Анна вышла из лифта, открыла дверь квартиры 11Е и потянулась к выключателю рядом с индейским ковром на стене. Что, черт побери, она скажет Патрику? Хотя он превратился сперва в угрюмого и злобного подростка, а теперь и в двадцатидвухлетнего наркомана, она помнила его пятилетним, сидящим на лестнице в Лакосте, и по-прежнему чувствовала себя виноватой (хоть и понимала, как это глупо), что не вытащила его мать с того кошмарного ужина.
Как ни странно, наваждение, побудившее Анну выйти за Виктора, по-настоящему началось именно в тот вечер. Потом Виктор на несколько месяцев погрузился в создание новой книги — «Бытие, знание, суждение», которую часто (но совершенно ошибочно!) путают с предыдущей — «Мышление, знание, суждение». Доводы Виктора, что он специально называет книги так похоже, чтобы держать студентов в тонусе, не вполне убедили Анну, а также его издателя. Тем не менее книга, как новая метла, смахнула пыль, скопившуюся на теме самовосприятия, и смела ее в новые увлекательные кучки.
В конце этого творческого периода Виктор сделал Анне предложение. Ей было тогда тридцать четыре, и, хотя она сама того не знала, ее восхищение Виктором находилось в наивысшей точке. Она согласилась не только потому, что он достиг скромной славы, на которую лишь и может рассчитывать живой философ, но еще и потому, что считала его хорошим человеком.
И что же, черт побери, сказать Патрику, думала Анна, вынимая ярко-зеленое майоликовое блюдо из знаменитой коллекции Барбары и раскладывая пирожные на неровно глазурованной поверхности.
Бесполезно притворяться перед Патриком, будто она хорошо относилась к Дэвиду Мелроузу. Даже после развода с Элинор, бедный и больной, Дэвид вызывал не больше приязни, чем цепная овчарка. Его жизнь была полным провалом, его одиночество страшно было вообразить, и все равно его улыбка резала как нож, а если он и учился («учиться никогда не поздно!») быть приятным в общении, попытки эти вызывали легкую брезгливость у всех, кто его знал.
Наклоняясь над раздражающе низким марокканским столом в гостиной, Анна почувствовала, как темные очки сползают у нее со лба. Может быть, желтое ситцевое чересчур веселенькое для такого случая, ну да и фиг с ним. Патрик давно ее не видел и не догадается, что она красит волосы. Барбара Уилсон, несомненно, больше одобрила бы натуральную седину, но Анне предстояло завтра вечером говорить на телевидении про «Новую женщину». Пытаясь разобраться, что это за зверь такой, Новая женщина, Анна сделала Новую прическу и купила Новое платье. Это было научное изыскание, а наука требует расходов.
Без двадцати четыре. Пустое время до прихода Патрика. Время выкурить убивающую, вызывающую рак сигарету, наплевать на предупреждение Минздрава. Анна называла это «двойными стандартами». Впрочем, невозможно было отрицать, что она и впрямь чувствовала себя виноватой, но ровно так же она чувствовала себя виноватой, добавляя в воду три капли эссенции для ванны вместо двух, так что не один ли черт?
Она только-только закурила свою слабую, легкую, ментоловую, почти бессмысленную сигарету, когда зазвонил домофон.
— Да, Фред.
— Миссис Айзен, к вам Патрик Мелроуз.
— Пожалуйста, впустите его, — ответила Анна, гадая, нет ли какого-нибудь способа внести в этот разговор хоть чуточку разнообразия.
Она прошла на кухню, включила чайник и бросила щепоть чайных листьев в японский чайник с гипертрофированно высокой плетеной дужкой.
Тут раздался звонок, и она поспешила открыть. Патрик, в длинном черном пальто, стоял спиной к ней.
— Здравствуй, Патрик, — сказала она.
— Здрась, — буркнул Патрик и попытался протиснуться мимо нее, однако Анна взяла его за плечи и ласково обняла.
— Ужасно, — сказала она.
Патрик не поддался на объятие, но вывернулся, словно борец из хватки противника.
— Ужасно, да, — произнес он с легким поклоном. — Опаздывать — плохо, но приходить раньше времени — непростительно. Пунктуальность — один из мелких пороков, которые я унаследовал от отца, а значит, я никогда не буду шикарным. — Он заходил взад и вперед по комнате, держа руки в карманах пальто. — В отличие от этой квартиры. Кто счастливчик, сменивший здешнюю обстановку на ваш уютный лондонский дом?
— Коллега Виктора из Колумбийского университета, его давний оппонент.
— Надо же, как здорово, когда есть оппонент. Лучше, чем все время спорить с самим собой, — сказал Патрик.
Анна сочувственно вздохнула:
— Чаю хочешь?
— Хм, — ответил Патрик. — А нет ли у тебя чего-нибудь покрепче? У меня уже девять вечера.
— У тебя всегда девять вечера. Что ты хочешь? Я смешаю.
— Нет, лучше я сам. Ты слишком сильно разбавишь.
— Ладно, — сказала Анна, поворачиваясь в сторону кухни. — Бутылки на мексиканском жернове.
Жернов украшали резные фигуры воинов в перьях, но вниманием Патрика завладела бутылка «Уайлд тёрки». Он плеснул бурбона в высокий стакан, запил первым глотком еще таблетку кваалюда и тут же налил вторую порцию. После визита в похоронное бюро он зашел в отделение банка «Морган гаранти» на Сорок второй улице и взял три тысячи долларов бумажками. Толстый оранжево-бурый конверт выпирал у него в кармане.
Патрик снова проверил таблетки (нижний правый карман), конверт с деньгами (внутренний левый) и кредитные карточки (наружный левый). Нервическое действие, которое он иногда совершал каждые несколько минут, словно осеняя себя крестным знамением: Наркота, Наличность и Святой Дух Кредита.
Он уже принял второй кваалюд, когда выходил из банка, но по-прежнему чувствовал себя взвинченным. Быть может, третья таблетка была перебором, однако перебор — стиль его жизни.
— А у тебя тоже так? — спросил Патрик, с новой энергией переступая порог кухни. — Слышишь слово «жернов», — и слова «на шее» звучат автоматически, словно цена в старых кассах. Разве не унизительно… — продолжал он, бросая в стакан несколько кубиков льда. — Как же я обожаю эти машинки для льда, они лучшее, что я видел в Америке!.. Разве не унизительно, что все наши мысли заготовлены заранее этими идиотскими механизмами?
— Плохо, когда идиотскими, — согласилась Анна, — но кассе необязательно выдавать дешевку.
— Если мозг работает, как касса, все, что он выдает, будет дешевым.
— Очевидно, ты не делаешь покупок в Le Vrai Pâtisserie, — сказала Анна, направляясь в гостиную с чаем и пирожными.
— Если мы не управляем своими сознательными откликами, то каков наш шанс противостоять влияниям, о которых мы даже не подозреваем?
— Абсолютно нулевой, — бодро ответила Анна, протягивая ему чашку.
Патрик коротко хохотнул. Он чувствовал отрешенность от того, что говорил. Может, кваалюд уже начал действовать.
— Пирожное хочешь? — спросила Анна. — Я купила их как напоминание о Лакосте. Они французские, как… французский поцелуй.
— Настолько французские? — выговорил Патрик, послушно беря мильфей, из боков которого, словно гной из раны, сразу полез крем.
Господи, подумал Патрик, это пирожное совершенно неуправляемое!
— Оно живое! — произнес он, чересчур сильно сдавливая мильфей; крем выдавился и упал на изысканную бронзовую поверхность марокканского стола. У Патрика пальцы были липкими от глазури. — Ой, извини, — пробормотал он, кладя пирожное обратно.
Анна протянула ему салфетку. Она приметила, что его движения с каждой минутой становились все более замедленными и неуклюжими. До прихода Патрика она боялась неизбежного разговора о его отце, теперь заволновалась, что этот разговор вообще не случится.
— Ты уже видел отца? — спросила она напрямик.
— Да, — без запинки ответил Патрик. — В гробу он был мил, как никогда, — совсем не вредничал.
Он обезоруживающе улыбнулся.
Анна слабо улыбнулась, но Патрик не нуждался в ободрении.
— В моем детстве отец водил нас в рестораны, — сказал он. — Я говорю «рестораны» во множественном числе, потому что минимум из трех мы выходили, хлопнув дверью. Либо меню слишком долго не несли, либо официант был, на взгляд отца, непроходимым тупицей, либо винная карта ему не нравилась. Помню, раз он перевернул бутылку красного вина и вылил содержимое на ковер. «Как вы посмели принести мне эту бурду?!» — орал он. Официант так испугался, что не вышвырнул отца за дверь, а принес другую бутылку.
— Так что тебе понравилось быть с ним в таком месте, где он ни на что не жалуется.
— Именно, — ответил Патрик. — Я не верил своему счастью и какое-то время ждал, что он сядет в гробу, как вампир на закате, и скажет: «Тут отвратительно обслуживают!» Тогда нам пришлось бы отправиться еще в три-четыре похоронных бюро. Причем обслуживают там и правда отвратительно. Отправили меня не к тому покойнику.
— Не к тому покойнику! — воскликнула Анна.
— Да, я попал на еврейскую коктейльную вечеринку, которую давал некий мистер Герман Ньютон. Лучше бы я остался, у них там было весело…
— Какая чудовищная история, — сказала Анна, закуривая. — Я уверена, они читают курс: «Как правильно и с пользой провести время траура».
— Конечно. — Он снова хохотнул и откинулся в кресле.
Таблетка определенно действовала. Алкоголь подчеркивает лучшие свойства кваалюда, с нежностью подумал Патрик. Как солнышко, под которым распускаются лепестки цветка.
— Что? — переспросил он, поскольку не расслышал вопроса Анны.
— Его кремируют? — повторила она.
— Да-да, — ответил Патрик. — Как я понимаю, при кремации родственники получают не прах умершего, а просто горстку общего пепла со дна печи. Как ты понимаешь, меня это более чем устраивает. В идеале весь прах был бы чужим, но нет в мире совершенства.
Анна перестала гадать, горюет ли он о смерти отца. Теперь ей хотелось, чтобы он горевал хоть немножко. Его ядовитые замечания, хоть и не могли задеть Дэвида, придавали Патрику такой вид, будто он вот-вот умрет от змеиного укуса.
Патрик медленно закрыл глаза и, как ему показалось, через очень долгое время открыл их снова. Вся операция заняла примерно полчаса. Еще полчаса ушло на то, чтобы облизнуть сухие, восхитительно шершавые губы. Определенно последний кваалюд зашел очень хорошо. Кровь шипела, как экран телевизора после выключения. Руки были как гантели, как гантели в руках. Все спрессовывалось и тяжелело.
— Эй, не спи! — воскликнула Анна.
— Извини, — ответил Патрик, подаваясь вперед с чарующей, как он думал, улыбкой. — Я смертельно устал.
— Может быть, тебе стоит лечь.
— Нет-нет. Не надо преувеличивать.
— Ты мог бы подремать пару часиков, — предложила Анна, — а потом пойти со мной и Виктором на званый ужин. Его дают кошмарные лонг-айлендские англофилы, тебе понравится.
— Спасибо большое за приглашение, но мне правда тяжело сейчас общаться с незнакомыми людьми, — ответил Патрик.
Он поздновато начал разыгрывать карту скорби по отцу, и Анна ему не поверила.
— Правда, поезжай с нами, — уговаривала она. — Я уверена, это будет пример «бесстыдной роскоши».
— Не понимаю, о чем ты, — сонно проговорил Патрик.
— Давай я хотя бы адрес тебе запишу, — сказала Анна. — Мне не хочется надолго оставлять тебя одного.
— Ладно. Запиши, и я пойду.
Патрик знал, что нужно принять спид, или он невольно воспользуется советом Анны «подремать пару часиков». Глотать целую капсулу «красавчика» не хотелось, ибо сулило полных пятнадцать часов мегаломаниакальной одиссеи, а такой ясности сознания Патрик не хотел. С другой стороны, надо было избавиться от чувства, будто его опустили в озеро медленно застывающего цемента.
— Где туалет?
Анна махнула рукой, и Патрик побрел по ковру в указанном направлении. Он запер за собой дверь и ощутил знакомое чувство безопасности. В туалете можно было дать волю своей одержимости собственным физическим и духовным состоянием, которой так часто мешало присутствие других людей и отсутствие хорошо освещенного зеркала. Почти все лучшие минуты его жизни прошли в санузлах. Там он кололся, нюхал, закидывался таблетками, разглядывал свои зрачки, руки, язык, заначки.
— О уборные! — продекламировал Патрик, раскидывая руки перед зеркалом. — Ваши аптечки любезны моему сердцу весьма! Ваши полотенца осушают реки моей крови…
Он вытащил из кармана «Черного красавчика». Надо было принять ровно столько, чтобы… что он собирался сказать? Забыл. О господи, снова потеря краткосрочной памяти, этот профессор Мориарти наркомании, уничтожает то бесценное состояние, которое изо всех сил пытаешься сохранить.
— Бесчеловечный изверг, — пробормотал он.
Черная капсула наконец разделилась, и Патрик высыпал половину содержимого на португальский кафель рядом с раковиной. Вытащил новенькую стодолларовую купюру, скатал ее в тугую трубочку и вдохнул кучку белого порошка с плитки.
В носу защипало, на глазах выступили слезы, но Патрик, не позволяя себе отвлекаться, закрыл капсулу, завернул в бумажный носовой платок, убрал в карман, потом, по непонятной причине, почти против воли, достал снова, высыпал вторую половину на плитку и тоже вдохнул. Если вдыхать, действие будет не такое долгое, убеждал он себя. Уж очень обидно делать что-то наполовину. И вообще, у него только что отец умер, тут трудно не растеряться. Главный его героический подвиг, подтверждение серьезных намерений и самурайского статуса в борьбе с наркотиками — что он не колется героином.
Патрик подался вперед, проверил в зеркале зрачки. Они определенно расширились. Сердцебиение участилось. Он чувствовал себя посвежевшим, бодрым, даже агрессивным. Как будто не было наркотиков и алкоголя — ощущение полного контроля. Маяк спида пронзил лучами черную ночь кваалюда, виски и смены часовых поясов.
— И, — добавил он, с важностью бургомистра берясь за лацканы, — мрачную тень нашей скорби об усопшем Дэвиде Мелроузе.
Сколько он пробыл в уборной? По ощущению примерно всю жизнь. Наверное, скоро спасатели начнут выламывать дверь. Патрик начал быстро соображать. Ему не хотелось бросать пустую капсулу «Черного красавчика» в мусорное ведро (паранойя!), так что он пропихнул обе половинки в слив раковины. Как объяснить Анне, отчего он вышел из туалета ожившим? Патрик плеснул в лицо холодной воды и не стал вытираться. Оставалось только одно — спустить воду. Каждый наркоман делает это, выходя из туалета, в надежде громким аутентичным звуком обмануть публику, толпящуюся у него в мозгу.
— Господи, — проговорила Анна, когда он вошел в гостиную. — Ты почему лицо не вытер?
— Я взбодрил себя холодной водой.
— Да? И что же это за вода такая?
— Очень освежающая, — ответил Патрик, вытирая потные ладони о брюки и садясь. — Да, кстати, — произнес он, тут же вставая снова. — Я бы выпил еще виски, если можно.
— Конечно, — обреченно сказала Анна. — Да, забыла спросить, как Дебби?
Как всегда, когда Патрика просили оценить чужие чувства, на него напал ужас. Как Дебби? Да откуда ему, нафиг, знать? Тут самому бы спастись из-под лавины собственных чувств, не отпуская сенбернара своего внимания на сторону. С другой стороны, после амфетамина отчаянно хотелось говорить, да и вопрос нельзя было оставить совсем без ответа.
— Ну, — начал он из другого конца комнаты, — Дебби идет по стопам своей матери, пишет статью про идеальную хозяйку дома. Следы Терезы Хикманн, невидимые никому, светятся во тьме для ее послушной дочери. Однако мы должны сказать «спасибо», что она не позаимствовала манеру речи у отца.
На миг Патрик вновь утратил связь с реальностью, уйдя в размышления о своем психологическом состоянии. Он чувствовал полнейшую просветленность, но лишь в отношении собственной просветленности. Мысли, ожидая своего появления, вибрировали на старте, подводя его новообретенное красноречие до опасного близко к молчанию.
— Но ты мне не сказала, — проговорил он, отвлекаясь от созерцания этого увлекательного психологического феномена и одновременно мстя Анне за вопрос про Дебби, — как Виктор?
— Отлично. Виктор теперь великий старик — роль, к которой он готовился всю жизнь. Он в центре внимания, читает лекции о самовосприятии, что, по его словам, может делать с закрытыми глазами. Ты читал «Бытие, знание, суждение»?
— Нет, — ответил Патрик.
— Тогда я должна подарить тебе экземпляр.
Анна подошла к шкафу и взяла толстенный том из ряда полудюжины одинаковых. Патрик любил тонкие книжки, которые можно сунуть в карман пальто и держать там нечитанными по много месяцев. Какой прок от книги, если ее нельзя носить с собой в качестве теоретического средства от скуки?
— Это о самовосприятии? — опасливо спросил он.
— Все, что ты хотел знать, но не решался четко сформулировать.
— Чудесно, — сказал Патрик, вскакивая, словно на пружине.
Ему надо было ходить, двигаться в пространстве, иначе мир обретал неприятную тенденцию делаться плоским, и тогда он чувствовал себя мухой на подоконнике, ищущей выхода из прозрачной тюрьмы. Анна, думая, что он встал за книгой, протянула ее.
— О, спасибо, — сказал Патрик, наклоняясь и чмокая Анну в щеку. — Я очень быстро прочту.
Он попытался запихать книгу в карман пальто, хотя знал, что она туда не влезет. Книга ему была нафиг не нужна. Теперь придется таскать этот талмуд повсюду. На Патрика накатила волна буйного гнева. Он пристально уставился на корзину для бумаг (сомалийский сосуд для воды) и представил, что запускает туда книгу, как фрисби.
— Мне правда пора идти, — отрезал он.
— Ты разве не дождешься Виктора?
— Нет, мне надо спешить.
— Ладно, но подожди, я дам тебе адрес Саманты.
— Чей?
— Званый ужин.
— Ах да. Я вряд ли приду, — сказал Патрик.
Анна записала адрес и вручила ему бумажку:
— Вот.
— Спасибо, — коротко произнес Патрик, поднимая воротник пальто. — Завтра позвоню.
— Лучше приезжай.
— Подумаю.
Он повернулся и заспешил к двери. Сердце рвалось выскочить из груди, как чертик из табакерки, и Патрик чувствовал, что дольше нескольких секунд крышку не удержит.
— До свидания! — крикнул он с порога.
— До свидания, — ответила Анна.
Патрик спустился в медлительном душном лифте и прошел мимо толстого придурковатого швейцара на улицу. Снова очутившись под бледным просторным небом, он почувствовал себя совершенно голым и беззащитным. Наверное, это ощущает устрица под каплями лимонного сока.
Зачем он покинул убежище Анниной квартиры? И так грубо. Теперь она навсегда на него обидится. Он все делает неправильно.
Патрик оглядел улицу. Она выглядела как вступительные кадры документального фильма о перенаселении. Он пошел по тротуару, воображая, как отрубленные головы прохожих катятся у него за спиной.
4
Как измыслить выход из тупика, если тупик у тебя в мыслях, ломал голову Патрик (не в первый раз), нехотя снимая пальто и протягивая его набриолиненному официанту в красном пиджаке.
Еда — временная мера, но, с другой стороны, все меры временные, даже смерть, и ничто так не уверяло его в существовании загробной жизни, как неумолимый сарказм рока. Без сомнения, самоубийство стало бы жестоким прологом к очередному отрезку тошнотворной осознанности, сужающихся воронок и затягивающихся удавок, воспоминаний, дни напролет рвущих шрапнелью тело. Кто знает, какие изощренные пытки припасены для летних лагерей вечности? Тут уж невольно порадуешься, что жив.
Только за водопадами грубых удовольствий, думал Патрик, принимая меню в кожаной обложке и даже не удосуживаясь поднять взгляд, можно скрыться от гончих собак совести. Здесь, в прохладной каменной пещерке, за тяжелым белым пологом струй, было слышно, как они заходятся лаем на берегу; по крайней мере, тут они не могли порвать ему горло яростью своих укоризн. Как-никак след его взять легко. Этот след усеян свидетельствами попусту растраченного времени, безнадежных желаний, не говоря уже о крови на рубашках, а также шприцах, которым он в приступе отвращения гнул иголки, а потом выпрямлял, чтобы уколоться в последний раз. Патрик резко выдохнул и сложил руки на груди.
— Сухой мартини. Неразбавленный, с лимоном, — процедил он. — И я готов сделать заказ.
Официант шел прямиком к нему, чтобы принять заказ. Все под контролем.
Большинство людей в завязке, после смены часовых поясов и оглушенные кваалюдом, утратили бы интерес к еде, но у Патрика аппетит сохранялся всегда, даже когда боязнь прикосновений окрашивала его тягу к сексу в теоретические тона.
Он помнил, как Джонни Холл с возмущением говорил о девушке, которой незадолго до того дал отставку. «Она была из тех, кто может подойти и взъерошить тебе волосы, когда ты только что двинулся коксом». Патрик тогда взвыл при мысли о подобной бестактности. Нельзя ерошить волосы человеку, когда тот ощущает себя пустым и хрупким, как стекло. Не может быть ничего общего между теми, кто считает кокаин умеренно порочным и эротичным наркотиком, и ширевыми, которые знают, что это возможность испытать арктический ландшафт беспримесного ужаса.
Ужас был ценой, которую приходилось платить за первую оглушительную волну кайфа, когда сознание как будто распускалось, словно белые цветы, на каждом ветвящемся нерве. Все рассеянные мысли собирались, точно железные опилки под магнитом, который стягивает их в металлическую розу. Или… надо прекратить об этом думать… или как насыщенный раствор медного купороса под микроскопом, который мгновенно прорастает кристаллами.
Надо перестать об этом думать — и сделать это. Нет! И думать о чем-нибудь другом. О трупе отца, например. Будет ли так лучше? Это поможет избавиться от проблемы желания, однако ненависть может быть столь же маниакальной.
А вот и его мартини. Пусть не кавалерия, но хотя бы боеприпасы. Патрик выпил холодную тягучую жидкость одним глотком.
— Еще, сэр?
— Да, — резко сказал Патрик.
Официант постарше, в смокинге, подошел принять заказ.
— Тартар из сырого лосося, потом стейк-тартар, — сказал Патрик с тихим удовольствием оттого, что произносит слово «тартар» дважды. Его радовало, что он заказывает взрослый вариант детской еды, заранее измельченной, чтобы не жевать.
Третий официант, с виноградной гроздью на лацкане и большим золотым тастевеном на цепочке, выразил готовность принести Патрику бутылку Кортон-Шарлемань сразу и открыть бутылку Дюкрю-Бокайю на потом. Все было под контролем.
Нет, нельзя было об этом думать, и вообще ни о чем, и особенно о героине, поскольку один лишь героин помогал по-настоящему, избавлял от метания в хомячьем шаре неразрешимых вопросов. Героин был кавалерией. Четвертой ножкой колченогого стула, подогнанной так точно, что дерево сходилось на изломе без всякого зазора. Героин укладывался, мурлыча, в основании черепа, обвивался вокруг нервной системы, словно черный кот, свернувшийся на любимой подушке. Он был сочным и мягким, словно горлышко лесного голубя или налитый на бумагу воск для печати, многоцветным, словно пригоршня драгоценных камней, которую пересыпаешь из ладони в ладонь.
Он относился к героину, как другие относятся к любви, а к любви — как другие к героину: как к опасной и непонятной трате времени. Что мог бы он сказать Дебби? «Ты, конечно, знаешь, что два главных чувства в моей жизни — это ненависть к отцу и любовь к наркотикам, но, да будет тебе известно, на третьем месте у меня ты». Какая женщина не гордилась бы медалью, пусть и бронзовой, в таком состязании?
— Заткнись уже, бля, — вслух пробормотал Патрик, опрокидывая второй мартини так же быстро, как и первый.
Если все пойдет в эту сторону, надо будет позвонить Пьеру, воистину замечательному нью-йоркскому дилеру. Нет! Он не сделает этого, он поклялся себе завязать. 555–1726. Номер был все равно что вытатуирован у него на запястье. Патрик не звонил Пьеру с сентября, уже восемь месяцев, но не мог забыть облегчающего волнения этих семи цифр.
Золотая Гроздь вернулся, снимая плотную золотую обертку с горлышка Кортон-Шарлемань и держа бутылку кларета, покуда Патрик разглядывал этикетку с белым замком под золотыми небесами. Может, при таких утешениях и не придется затариваться после обеда, скептически размышлял он, потягивая налитое на пробу белое.
Первое ощущение вызвало улыбку узнавания, как будто различил любимую в дальнем конце людного перрона. Патрик снова поднял бокал, отпил большой глоток бледно-желтого вина, задержал на несколько секунд во рту и лишь потом проглотил. Да, оно действовало, по-прежнему действовало. Некоторые старые друзья не подводят.
Он закрыл глаза, проживая волны послевкусия, словно галлюцинацию. Более дешевое вино оглушило бы фруктовостью, но виноград, представший сейчас его воображению, был восхитительно искусственный, словно серьги из оплывших желтых жемчужин. Патрик воображал толстые жилистые лозы, увлекающие его в жирную красноватую землю. Следы железа, камня, земли и дождя вспыхивали на нёбе, мучительно неудержимые, словно падучая звезда. Ощущения, долго запертые в бутылке, разворачивались, подобно украденному живописному полотну.
Некоторые старые друзья не подводят. Патрику хотелось расплакаться.
— Хотите попробовать Дукру-Бокау? — Золотая Гроздь выговаривал французские слова, как английские.
— Да, — ответил Патрик.
Золотая Гроздь налил красное в нелепо огромный бокал. От одного запаха перед Патриком возникли образы. Поблескивающий гранит. Паутина. Готические погреба.
— Прекрасно, — сказал Патрик, не затрудняясь пробовать вино. — Налейте сейчас немного, я выпью позже.
Патрик откинулся на стуле. Вино на время отвлекло его, но теперь вернулся тот же вопрос: ехать после обеда к дилеру или в гостиницу? Может быть, навестить Пьера просто так, по дружбе? Патрик хохотнул от нелепости такого предлога, но в то же время ощутил сильнейшее сентиментальное желание повидать чокнутого француза. Именно с Пьером Патрик ощущал самое сильное духовное сродство. Пьер восемь лет провел в психлечебнице, воображая себя яйцом. «Да, блядь, восемь лет, — говорил он быстрой скороговоркой с сильным французским акцентом, — я считал себя яйцом. Je croyais que j’étais un oeuf — и это никакая, нахер, не шутка». Все это время его покинутое тело кормили, переворачивали, мыли и одевали сиделки, не подозревавшие, что ухаживают за яйцом. Пьер мог беспрепятственно парить над миром в просветлении, для которого не требовалось грубого посредничества слов и чувств. «Я понимал все, — говорил он, глядя на Патрика с вызовом. — J’avais une conscience totale».
В своих путешествиях Пьер иногда заглядывал в больничную палату и с брезгливой жалостью зависал над еще не проклюнувшимся яйцом своего тела. Однако через восемь лет он внезапно понял, что его тело умирает от отсутствия внимания.
«Пришлось мне снова втискиваться в свое говенное тело, и это было омерзительно. J’avais un dégoût total».
Патрика заворожил этот рассказ. Напомнил отвращение Люцифера, когда тот втискивался в холодные концентрические витки змеиного тела.
Однажды сиделки пришли с губками и протертой едой и увидели, что Пьер после восьми лет молчания и неподвижности сидит на краешке кровати, слабый, но исполненный нетерпения.
— Ну, я пошел, — объявил он.
Тесты показали, что он в ясном сознании, быть может даже чересчур ясном, так что его выписали из лечебницы как здорового.
Теперь лишь постоянная подпитка героином и кокаином позволяла ему сохранять грубое подобие прежнего восхитительного безумия. Он зависал, хотя и не с той легкостью, на границе между своим телом и роковой ностальгией по бестелесности. В мягком сгибе его локтя, подобно вулкану, выросла болячка, холмик запекшейся крови и рубцовой ткани, позволявший вгонять иголку инсулинового шприца вертикально, попадая с первого раза, — открытый путь в кровоток, через который, словно через пожарный выход, в любую секунду можно было ввести очередной спидбол и унять ужас заточения в негостеприимном теле, ощущавшемся почти как неродное.
Жизнь Пьера была до крайности упорядоченной. Он бодрствовал двое с половиной суток, потом вмазывался большой дозой героина и спал или, по крайней мере, лежал следующие восемнадцать часов. В периоды бодрствования он продавал наркотики быстро и эффективно — покупатели редко проводили в его черно-белой квартире больше десяти минут.
Было бы крайне неудобно, если бы клиенты умирали у него в ванной, так что он запретил колоться у себя; впрочем, для Патрика очень скоро было сделано исключение. Все прошлое лето Патрик пытался жить в одном режиме с Пьером. Они часто просиживали целые ночи за положенным горизонтально зеркалом, служившим Пьеру столом, голые по пояс, чтобы не закатывать и не опускать рукава, кололись каждые пятнадцать минут и, исходя химически пахнущим потом, говорили на свои любимые темы: как достичь полной бестелесности, как стать свидетелем своей смерти, как оставаться в пограничье, не затронутом теми чертами, которые навязала им предшествующая история жизни, как бессовестны и мелки ненаркоманы и, конечно, как они сами завязали бы, если бы только захотели, — желание, которое ни у того ни у другого надолго не задерживалось. Черт, подумал Патрик, осушая третий бокал белого вина и быстро подливая себе еще. Нельзя об этом думать.
При таком отце (плак, плак) у Патрика всегда был дефицит авторитетов и ролевых моделей, но в Пьере он наконец нашел пример для подражания и доверенного советчика. Во всяком случае, так было до тех пор, пока Пьер не попытался ограничить его двумя граммами кокса в день вместо семи, которые Патрик считал абсолютно необходимыми.
— Совсем нахер чокнулся! — орал на него Пьер. — Хочешь прихода каждый раз. Ты себя угробишь.
Эти препирательства подпортили конец лета, но в любом случае Патрику пора было избавляться от сыпи, которая пошла у него по всему телу и воспалилась, а также от язвочек, усыпавших рот, горло и желудок, так что через несколько дней он вылетел в Лондон, чтобы посетить свою любимую клинику.
— Oh, les beaux jours, — вздохнул он, жадно заглатывая сырую лососину. Потом допил вино, уже совершенно равнодушный к вкусу.
Кто тут еще в этом гнусном ресторане? Удивительно, что Патрик до сих пор не огляделся. А впрочем, ничего особенно удивительного. Они не призывали его разрешить Загадку Чужого Разума, хотя, разумеется, люди, которые, как Виктор, считают, что здесь вообще есть загадка, обычно целиком погружены в исследование работы собственного разума. Странное совпадение.
Патрик с холодностью рептилии обвел глазами сидящих. Он ненавидел их всех, вместе и по отдельности, но особенно — невероятно толстого мужчину, сидящего с блондинкой. Наверняка он ей платит за то, чтобы она скрывала свое отвращение.
— Как же ты омерзителен, — пробормотал Патрик. — Ты никогда не думал сесть на диету? Да, на диету. Или тебе никогда не приходило в голову, что ты отвратительно жирный?
Его разбирала злоба и агрессия. От спиртного слишком жесткий приход, подумал он, вспомнив мудрое изречение своего первого дилера, еще школьных времен, обдолбанного старого хиппи по имени Барри.
— Если бы я был таким жирным, — продолжал он, обращаясь к толстяку, — я бы покончил с собой. Хотя для этого побудительных причин не нужно.
Вне всякий сомнений, он обладал нулевой толерантностью к толстякам, женщинам, старикам, представителям другой расы, ненаркоманам и наркоманам и, разумеется, был таким снобом, что никто не удовлетворял его требованиям. Не было такого меньшинства или большинства, которое по той или иной причине не вызывало бы у него ненависти.
— Все хорошо, сэр? — спросил один из официантов, принявший бормотания Патрика за попытку сделать заказ.
— Да-да, — сказал Патрик.
Далеко не все хорошо, подумал он, нельзя всерьез ожидать, что кто-то согласится с таким утверждением. Сама мысль, будто все может быть хорошо, возмутила его до опасного сильно. Согласие — слишком редкий товар, чтобы тратить его на такие нелепые утверждения. Патрик уже думал подозвать официанта и развеять ложное впечатление счастья, которое мог у него создать. Однако другой официант — оставят ли они его когда-нибудь в покое? и стерпит ли он, если это правда случится? — нес ему стейк-тартар. Патрику хотелось острого, очень острого мяса.
Через две минуты он уже умял горку сырого мяса и картошку фри. Во рту горело от соуса табаско и кайенского перца.
— Ну вот и умничка, — сказал себе Патрик голосом няни, — набил животик.
— Да, — послушно согласился он. — Набил — это ведь как соломой набивают, да?
— Скажешь тоже, соломой, — запыхтел он, — ишь, выдумал! Ты всегда был странным ребенком. Ничего хорошего из этого не выйдет, попомни мои слова, молодой человек.
О господи, началось. Бесконечные голоса. Диалоги в одиночестве. Мерзкий вздор, льющийся из него без остановки. Он залпом выпил бокал красного с жадностью, достойной Лоуренса Аравийского в исполнении Питера О’Тула, когда тот опрокидывает в себя стакан лимонада после многодневного перехода через пустыню. «Мы взяли Акабу», — проговорил Патрик, глядя безумными глазами в пустоту и умело двигая бровями.
— Желаете ознакомиться с десертами, сэр?
Наконец-то настоящий человек с настоящим вопросом, хоть и очень странным. Хочет ли он знакомства с десертами? И если да, к чему оно его обязывает? Должен ли он будет отправлять им открытки на Рождество? Наносить визиты? Принимать их у себя в гостях?
— Я возьму крем-брюле, — с дикой ухмылкой ответил Патрик.
Он посмотрел в бокал. Красное определенно начало раскрываться. Жаль, что он уже выпил все. Оно начало раскрываться, словно медленно разжимающийся кулак. А на ладони… что на ладони? Рубин? Виноградина? Камень? Быть может, сравнения просто гоняют одну и ту же мысль туда-сюда, чуть маскируя каждый раз, и таким образом создают иллюзию полезной деятельности. Сэр Сэмпсон Ледженд был единственным честным ухажером, когда-либо воспевавшим женскую красоту. «Дайте мне ручку! Можно я ее поцелую? Такая мягонькая и тепленькая, как что?.. Как другая ручка, черт возьми!..» Вот это правильное сравнение. Трагическая ограниченность сравнений. Свинец в сердце жаворонка. Досадный изгиб космоса. Рок времени.
Господи, он уже пьян. И все-таки недостаточно пьян. Он влил в себя вино, но оно не дошло до первопричины, жертвы автокатастрофы, запертой все эти годы в ловушке покореженного металла. Патрик испустил громкий вздох, завершившийся сопением, и безнадежно уронил голову.
Принесли крем-брюле, и Патрик проглотил его так же быстро, как и остальное, однако теперь ощущал усталость и подавленность. Жадность, с которой он поглощал еду, всегда приводила его в безмолвное уныние. Несколько минут он мог только смотреть на ножку бокала, потом наконец собрался с силами потребовать Мар де Бургонь и счет.
Патрик закрыл глаза, выпуская сигаретный дым через рот, вдыхая через нос и вновь выпуская через рот. Безотходный процесс. Конечно, он по-прежнему мог воспользоваться приглашением Анны и поехать на прием, но уже знал, что не поедет. Почему он всегда отказывается? Отказывается идти в гости. Соглашаться. Прощать. Когда будет уже поздно, он пожалеет, что не поехал. Патрик взглянул на часы. Всего половина десятого. Время еще не прошло, но как только пройдет, упрямство сменится сожалением. Он даже мог вообразить, что любил бы женщину, если бы прежде ее потерял.
То же и с чтением. Стоило остаться без книг, тяга к чтению становилась неутолимой, а если он предусмотрительно брал с собой книгу, как сегодня, когда сунул в карман пальто «Миф о Сизифе», то мог быть уверенным, что желание читать его не посетит.
До «Мифа о Сизифе» он почти год носил с собой «Безымянного» и «Ночной лес», а в предшествующие два года — свою главную карманную книгу, «Сердце тьмы». Иногда, в ужасе от собственного невежества, Патрик решал одолеть что-нибудь трудное или даже фундаментальное. Тогда он брал у себя из шкафа «Семь разновидностей неоднозначного» или «Историю упадка и разрушения Римской империи», только чтобы обнаружить на первых страницах свои же мелкие и неразборчивые заметки на полях. Эти следы ранней цивилизации успокаивали бы, сохранись у него хоть какие-нибудь воспоминания о том, что он, очевидно, прочел, однако такая забывчивость вызывала у него панику. Что пользы в опыте, который невозможно сохранить? Прошлое, словно вода в горсти, утекало у него между пальцев.
Патрик с усилием поднялся и пошел по толстому красному ковру, рискованно запрокинув голову и прикрыв глаза так, чтобы через ресницы видеть вместо столиков лишь темные пятна.
Он принял великое решение. Он позвонит Пьеру и предоставит судьбе, затариться или нет.
Если Пьер спит, то смэка получить не удастся, а если бодрствует, то стоит заехать к нему и взять ровно столько, чтобы выспаться. И еще чуть-чуть на утро, чтобы не было худо.
Бармен положил телефон на стойку красного дерева и рядом еще порцию Мар де Бургонь. 5… 5… 5… 1… 7… 2… 6. Сердце учащенно забилось. Патрик внезапно ощутил прилив жизненных сил.
«Сейчас я не могу подойти к телефону, но если вы оставите сообщение…»
Патрик грохнул телефон на стойку. Чертов автоответчик. Совсем, что ли, Пьер сдурел, спать в десять вечера? Полное безобразие. Патрик взял телефон и снова набрал номер. Может быть, оставить сообщение? Какую-нибудь хитрую шифровку вроде: «Проснись, придурок, я хочу затариться».
Нет, безнадежно. Судьба вынесла вердикт, и надо ей покориться.
На улице было неожиданно тепло. Тем не менее Патрик поднял воротник пальто и принялся высматривать свободное такси.
Оно скоро появилось, он выступил на проезжую часть и поднял руку.
— В отель «Пьер», — сказал Патрик, забираясь внутрь.
5
Какое орудие применить, чтобы освободиться? Презрение? Агрессию? Ненависть? Они заражены присутствием отца, тем самым, от чего он должен был себя освободить. И горечь, которую Патрик испытывал, если задуматься на минутку, разве он научился ей не от отцовского падения в парализующую тоску?
После развода с Элинор Дэвид остался на юге Франции, всего в пятнадцати милях от старого дома в Лакосте. В новом доме, где все окна выходили в заросший сорняками центральный двор, он целыми днями лежал в постели, хрипя, глядя в потолок, не находя в себе сил даже пройти через комнату и взять «Джоррокс снова в седле» — книгу, которая некогда взбадривала его в самых безнадежных ситуациях.
Когда Патрик в свои восемь-девять лет навещал отца, разрываясь между страхом и безграничной верностью, Дэвид говорил только об одном: он хочет умереть и дать сыну последние наставления.
— Я, скорее всего, долго не протяну, — хрипел он. — Может быть, мы видимся последний раз.
— Нет, папа, не говори так, — умолял Патрик.
А дальше начинались всегдашние сентенции: наблюдай за всем… никому не верь… презирай мать… прилагать усилия — вульгарно… в восемнадцатом веке все было лучше.
Год за годом Патрик выслушивал Дэвида в уверенности, что это последние слова отца, квинтэссенция его мудрости и опыта, которые надо бережно сохранить, несмотря на очевидные свидетельства, что отцу его взгляды никакого счастья не принесли. Впрочем, стремиться к счастью тоже было вульгарно. Вся система, как многие другие, была исключительно стройна и логична, если только принять на веру ее основные положения.
Если отец все же вставал с постели, получалось еще хуже. Они шли в деревню за покупками. Отец был в старой зеленой пижаме, коротком синем пальто с якорями на пуговицах и темных очках с веревочкой, привязанной к дужкам. Наряд дополняли тяжелые ботинки на шнуровке, как у местных трактористов. Еще Дэвид отпустил снежно-белую бороду и всегда брал для покупок оранжевую нейлоновую сумку с потускневшей золотой ручкой. Патрика принимали за его внука, он запомнил стыд и ужас, а также упрямую гордость за то, что сопровождает в деревню эксцентричного отца.
— Я хочу умереть… я хочу умереть… я хочу умереть, — быстро пробормотал Патрик.
Это совершенно никуда не годилось. Он не мог быть человеком, который был тем человеком. Действие спида вернулось, принеся с собой угрозу ясного сознания и бурных чувств.
Они подъезжали к отелю, так что решать надо было быстро. Он подался вперед и сказал таксисту:
— Я передумал. Отвези меня на Восьмую улицу между авеню Си и Ди.
Китаец-таксист недоверчиво глянул на него в зеркало заднего вида. Отель «Пьер» и авеню Ди — это небо и земля. Кому придет в голову такая внезапная перемена планов? Только нарику или несведущему туристу.
— Авеню Ди нехолосая, — сказал он, проверяя вторую теорию.
— Я на это и рассчитываю, — ответил Патрик. — Вези меня туда.
Таксист проехал по Пятой авеню мимо поворота к гостинице. Патрик вновь откинулся на сиденье, чувствуя волнение и стыд, но, как всегда, пряча чувства за ленивым безразличием.
Да, он изменил решение, и что с того? Гибкость — замечательное качество. И никто не бывал более гибким, когда дело касается отказа от наркотиков, более открытым для возможности все-таки их принять. Он еще ничего не сделал. Он еще может отменить свое решение, вернее, отменить пересмотр своего решения. Он все еще может вернуться.
Мчась из Верхнего Ист-Сайда в Нижний, от Le Veau Gras к дисконтной бакалее на Восьмой улице, Патрик невольно восхищался, как легко (или, может быть, правильнее сказать «неизбежно») переходит от роскоши к убожеству.
Такси приближалось к Томпсон-Сквер, началу нехорошего района. Здесь в постоянной абстяге влачил свою жизнь Чилли Вилли, уличный контакт Патрика для тех досадных случаев, когда Пьер спал. Дозы смэка, которую Чилли мог добыть, едва хватало на поддержание сил для поиска новой, на то, чтобы трястись, а не биться в судорогах, поскуливать, а не орать. Он семенил дергаными шажками, а одна рука безвольно висела, словно старый провод с прохудившегося потолка. Здоровой рукой Чилли поддерживал мешковатые штаны, постоянно норовившие сползти с тощего зада. Он был чернокожий, но выглядел бледным, а лицо его покрывали бурые пигментные пятна. Зубы — четыре или пять, героически державшиеся в деснах, — были либо желтые, либо черные и обломанные. Вид Чилли ободрял всех его товарищей и клиентов — в сравнении с ним каждый чувствовал себя здоровяком.
Такси пересекло авеню Си и покатило по Восьмой. Ну вот и грязная филейная часть города, с удовольствием подумал Патрик.
— Куда далесе? — спросил китаец.
— Мне нужен героин, — ответил Патрик.
— Гелоин, — опасливо повторил таксист.
— Да. Останови здесь.
На углу топтались упоротые пуэрториканцы, негры в больших шляпах стояли в дверных нишах. Патрик опустил окно такси, и его тут же обступили новые друзья.
— Чего хочешь, чувак? Чего надо?
— Белый… красный… желтый. Чего тебе?
— Смэк, — ответил Патрик.
— Бля, чувак, ты из полиции. Ты полицейский.
— Нет. Я англичанин, — запротестовал Патрик.
— Выходи из машины, чувак, мы ничего в машину не продаем.
— Жди здесь, — сказал Патрик китайцу и вылез из такси.
Один из дилеров взял его локоть и потянул за угол.
— Дальше я не пойду, — сказал Патрик, когда понял, что сейчас потеряет из виду такси.
— Тебе сколько?
— Дай четыре белого по десятке, — сказал Патрик, осторожно вытаскивая две двадцатидолларовые купюры.
Двадцатки он держал в левом кармане брюк, десятки в правом кармане брюк, пятерки и бумажки по доллару — в карманах пальто. Сотки оставались в конверте во внутреннем кармане. Таким образом он никого не вводил в соблазн видом наличности.
— Дам тебе шесть за пятьдесят. Одна книжка в подарок.
— Нет, мне хватит четырех.
Патрик убрал в карман четыре пакетика из пергаментной бумаги, вернулся к машине и сел в такси.
— Тепеля госитиниса, — с жаром сказал китаец.
— Нет, повози меня немного по району. Отвези на угол Шестой и Би.
— Засем повоси по лаёну? — Таксист присовокупил китайское ругательство, но повернул в нужном направлении.
Патрику нужно было проверить смэк, прежде чем уезжать отсюда. Он разорвал один пакетик и высыпал порошок на тыльную сторону кисти, в ямку, образованную натянутым сухожилием поднятого большого пальца. Поднес руку к носу, вдохнул.
О боже! Фуфел! Патрик схватился за нос, который теперь отчаянно щипало. Падла, зараза, блин, бля, черт.
Это была адская смесь из чистящего порошка «Вим» и барбитуры. «Вим» давал горечь, барбитураты — легкий седативный эффект. Конечно, у такой смеси были свои преимущества. Можно употребить десять пакетиков в день и не стать наркоманом. А если тебя с ними задержат, то не обвинят во владении героином. Слава богу, он не вколол себе эту дрянь, «Вим» нахер сжег бы ему вену. Рехнулся он, что ли, затариваться на улице? Надо было разыскать Чилли Вилли и отправить того к Лоретте. В ее книжках хоть какие-то следы героина есть.
И все же Патрик решил не выбрасывать фуфел, пока не добудет чего-нибудь получше. Такси как раз выехало на угол Шестой и Си.
— Останови здесь, — сказал Патрик.
— Я здеся стояся не буду! — с внезапной яростью заорал шофер.
— Ну и вали нахер, — ответил Патрик.
Он бросил на пассажирское сиденье десятидолларовую купюру, вылез из такси и, хлопнув дверцей, зашагал в сторону Седьмой улицы. Такси рвануло прочь от тротуара. Как только оно отъехало, Патрик услышал в полной тишине гулкий звук собственных шагов. Он остался совершенно один. Но ненадолго. На следующем углу, перед дисконтной бакалеей, толклись человек десять дилеров.
Патрик замедлил шаг. Один из дилеров, первый его приметивший, отделился от группы и пружинистой спортивной походкой двинулся через улицу. Это был исключительно высокий негр в блестящей красной куртке.
— Как делишки? — спросил он Патрика. У него было абсолютно гладкое лицо с высокими скулами, большие глаза смотрели с полной апатией.
— Отлично, — ответил Патрик. — А у тебя?
— У меня хорошо. Чего ищешь?
— Можешь отвести меня к Лоретте?
— К Лоретте, — неспешно повторил негр.
— Да, — сказал Патрик.
Медлительность дилера выводила его из себя. Рука в кармане наткнулась на томик Камю, и Патрик вообразил, как выхватывает его, словно пистолет, и укладывает негра наповал первой дерзкой фразой: «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема самоубийства».
— Тебе сколько надо? — спросил дилер, невозмутимо убирая руку за спину.
— Всего на пятьдесят долларов, — ответил Патрик.
Внезапно на другой стороне улицы произошло какое-то движение, и полузнакомая фигура взволнованно заковыляла к ним.
— Не режь его, не режь его! — закричал новый персонаж.
Теперь Патрик его узнал: это был Чилли, придерживающий штаны. Он подошел, запыхавшись, и повторил:
— Не режь его. Это мой человек.
Высокий негр улыбнулся, будто произошел по-настоящему комический случай.
— Я б тебя пырнул, — объявил он, гордо показывая Патрику маленький нож. — Я ж не знал, что ты знаешь Чилли!
— Как тесен мир, — устало проговорил Патрик.
Угроза, которую, по собственным словам, представлял негр, казалась абсолютно несущественной. Хотелось одного — скорее перейти к делу.
— Верно, — ответил высокий негр с еще большим энтузиазмом. Он убрал нож и протянул Патрику руку. — Меня зовут Марк. Будет чего нужно — спрашивай Марка.
Патрик пожал ему руку и вяло улыбнулся, затем повернулся к Чилли:
— Здравствуй, Чилли.
— Ты где был? — спросил Чилли укоризненно.
— Да в Англии. Идем к Лоретте.
Марк помахал им рукой и зашагал на другую сторону улицы. Патрик и Чилли направились в сторону центра.
— Удивительный человек, — процедил Патрик. — Он всех пыряет при первом знакомстве?
— Он очень плохой, — сказал Чилли. — Лучше к нему не подходить. Почему ты не спросил меня?
— Я спросил, — соврал Патрик, — но он сказал, что тебя здесь нет. Наверное, потому что хотел меня зарезать.
— Да, он очень плохой человек, — повторил Чилли.
Они свернули с Шестой улицы, и Чилли почти сразу повел Патрика вниз по короткой лестнице в подвал аварийного каменного здания. Патрик тихо порадовался, что Чилли взял его к Лоретте, а не оставил дожидаться на углу.
В подвале была всего одна дверь, стальная, с глазком и маленьким окошком за бронзовой створкой. Чилли позвонил, и скоро с другой стороны донесся осторожный голос:
— Кто там?
— Это я, Чилли.
— Сколько тебе надо?
Патрик протянул Чилли пятьдесят долларов. Тот пересчитал деньги, открыл створку и затолкал их внутрь. Створка захлопнулась и долгое время оставалась закрытой.
— Мне книжка будет? — спросил Чилли, переминаясь с ноги на ногу.
— Конечно, — великодушно ответил Патрик, вынимая из кармана брюк десятидолларовую купюру.
— Спасибо, чувак.
Дверца открылась, и Патрик вытащил пять пакетиков. Чилли купил пакетик для себя, и они вышли из здания преисполненные радости от своего свершения, которую, впрочем, несколько омрачала ломка.
— У тебя есть чистые машины? — спросил Патрик.
— У старушки моей есть. Хочешь пойти ко мне?
— Спасибо, — ответил Патрик, польщенный этим новым знаком близости и доверия.
Чилли жил на втором этаже пострадавшего при пожаре здания. Стены закоптились от дыма, ненадежную лестницу усеивали пустые спичечные коробки, бутылки, пакеты, кучки пыли и клубки волос. В самой комнате был лишь один предмет мебели — обгорелое кресло горчичного цвета. Из середины сиденья, словно похабно выставленный язык, торчала пружина.
Миссис Чилли Вилли (если таково было ее официальное именование) сидела на подлокотнике кресла. Это была крупная женщина, более мужественного сложения, чем ее тощий супруг.
— Привет, Чилли, — дремотно проговорила она. Видимо, у нее ломка была не такая сильная, как у него.
— Привет. Ты знаешь моего дружка.
— Привет, милый.
— Здравствуйте, — чарующе улыбнулся Патрик. — Чилли сказал, у вас может быть лишний шприц.
— Может и быть, — игриво ответила она.
— Новый?
— Ну, не совсем новый, но я его прокипятила и все такое.
Патрик скептично поднял одну бровь:
— Он очень тупой?
Она вытащила из своего объемистого бюстгальтера сверток туалетной бумаги и бережно развернула драгоценную упаковку. В центре лежал угрожающе большой шприц. Смотритель зоопарка трижды бы подумал, прежде чем колоть таким больного слона.
— Это не игла, а велосипедный насос, — заметил Патрик, протягивая руку.
Игла, предназначенная для внутримышечных инъекций, была пугающе толстой, а сняв зеленую пластиковую крышечку, Патрик заметил внутри колечко засохшей крови.
— А, ладно, — сказал он. — Сколько за него?
— Дай мне две книжки, — попросила миссис Чилли, умильно морща нос.
Цена была абсурдная, но Патрик никогда не торговался. Он бросил два пакетика женщине на колени. Если дурь хорошая, он всегда сможет купить еще, а сейчас надо уколоться. Он попросил у Чилли ложку и сигаретный фильтр. Поскольку в комнате лампа не горела, Чилли предложил свою ванную. Ванны там не было, только черное пятно на полу, где она когда-то стояла. Голая лампочка бросала тусклый желтый свет на расколотую раковину и старый унитаз без сиденья.
Патрик налил в ложку немного воды и положил ее на раковину. Вскрывая три оставшихся пакетика, он гадал, что там такое. Никто бы не сказал, что Чилли, употребляющий смэк от Лоретты, выглядит здоровым, но, с другой стороны, он до сих пор жив. Если они с миссис Чилли намерены пускать это себе по вене, значит бояться нечего. Из-за двери доносился шепот. Чилли что-то говорил про то, как ему худо, — видимо, пытался выцыганить у жены вторую книжку. Патрик высыпал в воду все три пакета и подогрел смесь, держа пламя зажигалки под уже закопченной ложкой. Как только смесь забулькала, он выключил зажигалку и вновь положил ложку на раковину, оторвал тонкую полоску от сигаретного фильтра, положил в ложку, снял со шприца иголку и втянул жидкость через фильтр. Шприц был такой толстый, что жидкость поднялась всего на четверть дюйма.
Сбросив пальто и пиджак на пол, Патрик закатал рукав и попытался отыскать вену в слабом свете лампы, придавшем желтушный оттенок всему, кроме черного. По счастью, следы от уколов тянулись буро-лиловыми ниточками, словно его вены — прожженные на руке пороховые дорожки.
Патрик сдвинул закатанный рукав, пережав бицепс, и несколько раз качнул рукой вверх-вниз, одновременно сжимая и разжимая кулак. Вены у него были хорошие, хотя из-за дурного обращения с ними имели обыкновение прятаться, и колоться ему было куда легче, чем тем, у кого ежедневный поиск вены порой выливался в часовое ковыряние.
Он взял шприц, приставил иглу к самому широкому отрезку «дороги», чуть сбоку от рубца. При такой длинной игле всегда есть риск полностью проколоть вену и проткнуть мышцу с другой стороны, что очень болезненно, поэтому Патрик начал вводить иглу под довольно малым углом. В этот критический момент шприц выскользнул из руки и упал на мокрый пол рядом с толчком. Патрик почти не верил, что это правда случилось. От ужаса и обиды голова пошла кругом. Все сговорились, чтобы ему сегодня не уколоться. Он наклонился, охваченный нестерпимой тягой, и поднял шприц с мокрого пола. Игла не погнулась. Слава богу. Все было в порядке. Он торопливо вытер шприц о штаны.
Но теперь сердце бешено колотилось, а внутри все трепетало от волнения, страха и надежды, предшествующих дозе. Патрик вогнал тупой конец иглы в руку и увидел, чудо из чудес, как в шприц влилась капелька крови. Желая поскорей покончить общение с этим неудобным инструментом, он большим пальцем вдавил поршень. Рука тут же вздулась. Стало ясно, что игла соскочила и он впрыснул раствор под кожу.
— Черт! — заорал он.
Пришаркал Чилли:
— Что с тобой?
— Промазал, — сквозь стиснутые зубы выговорил Патрик, прижимаясь ладонь раненой руки к плечу.
— Ой-ой, — сочувственно заметил Чилли.
— Я рекомендовал бы тебе инвестировать средства в покупку более сильной лампочки, — важно произнес Патрик, держа руку так, будто она сломана.
— Надо было фонарик взять, — заметил Чилли, почесываясь.
— О, спасибо за ценный совет.
— Пойдем купим еще? — предложил Чилли.
— Нет, — отрезал он, надевая пальто. — Я ухожу.
Уже на улице Патрик с недоумением спросил себя, почему не воспользовался предложением Чилли. «Упрямство, упрямство», — саркастически пробормотал он, чувствуя непомерную усталость, но понимая, что не уснет от возбуждения и досады. Было половина двенадцатого; может быть, Пьер уже проснулся. Надо возвращаться в отель.
Патрик остановил такси.
— Вы тут живете? — спросил шофер.
— Нет, просто пытался затариться, — вздохнул Патрик, выкидывая пакетики «Вима» с барбитурой в окно.
— Затариться хотите?
— Да, — снова вздохнул Патрик.
— Бли-и-ин, я знаю местечко куда лучше.
— Правда? — Патрик весь обратился в слух.
— Ага. В Южном Бронксе.
— Поехали.
— Хорошо, — рассмеялся шофер.
Наконец-то ему попался таксист, готовый прийти на помощь. Такое вполне может поднять настроение. Наверное, стоит написать письмо руководству компании. «Дорогой сэр, — пробормотал Патрик себе под нос. — Я желал бы выразить свое величайшее восхищение отменной инициативностью и благородством вашего замечательного молодого шофера, Джефферсона Э. Паркера. После бесплодной и, если быть совершенно честным, крайне тягостной экспедиции в Алфавитный город этот доблестный рыцарь, этот, если мне позволено так выразиться, Джефферсон Найтингейл спас меня в моем бедственном положении и отвез затариться в Южный Бронкс. Жаль, что другие ваши шоферы не обнаруживают подобной приверженности старинным идеалам служения. Остаюсь ваш и прочая, полковник Мелроуз».
Патрик улыбнулся. Все было под контролем. Им овладело упоительное, почти игривое легкомыслие. Бронкс, конечно, немного пугал всякого, видевшего «Воинов Бронкса» — мерзопакостно кровавый фильм, который не следует путать с прекрасной хореографической жестокостью другого кино, носящего более простое и более общее название «Воины». Однако Патрик ощущал себя неуязвимым. На него нападают с ножами, но не могут задеть, а попытались бы — у них бы ничего не вышло.
Когда такси проезжало по мосту, которого Патрик никогда прежде не видел, Джефферсон чуть повернул голову и сказал:
— Скоро будем в Бронксе.
— Мне в машине подождать? — спросил Патрик.
— Вы лучше на пол лягте, — рассмеялся Джефферсон. — Там белых не любят.
— На пол?
— Ага, чтоб не видать было. Увидят вас, побьют мне стекла. Бли-и-ин, мне только битых стекол не хватало.
Джефферсон остановил машину в нескольких кварталах от моста, и Патрик сел на резиновый коврик спиной к дверце.
— Вам сколько? — спросил Джефферсон, перегибаясь через водительское кресло.
— Пять книжек. И себе парочку возьми. — Патрик протянул семьдесят долларов.
— Спасибо. Дверцы я запру. Не высовывайтесь, ладно?
— Хорошо, — ответил Патрик, сползая еще ниже и распластываясь на полу.
Щелкнули замки. Некоторое время он елозил по полу и наконец свернулся в позе эмбриона головой на центральном бугорке. Через несколько секунд тазовая кость начала давить на печень: кроме того, теперь Патрик чувствовал, что безнадежно запутался в складках пальто. Он перевернулся на живот, положил голову на руки и уставился в бороздки резинового коврика. На этом уровне сильно воняло бензином. «Это позволяет увидеть жизнь в совершенно новом ракурсе», — сказал Патрик голосом телевизионной домохозяйки. Все было невыносимо. Отчего он всегда влипает в такие ситуации? Всегда оказывается среди подонков, отбросов, Чилли Вилли мира сего? Даже в школе по вторникам и четвергам после обеда, когда другие ребята присоединялись к своим командам и участвовали в матчах, его отправляли на самую дальнюю площадку вместе с другими убогими: бледными чувствительными музыкантами, безнадежно жирными греческими мальчиками, курящими ниспровергателями основ, которые считали физкультуру полным отстоем. В качестве наказания за неспортивность их всех заставляли преодолевать полосу препятствий. Мистер Питч, психованный педераст, которому выпало заниматься с этой инвалидной командой, трясся от злости, когда мальчишки падали сослепу, ковыляли еле-еле или пытались обмануть систему, обежав стену, вместо того чтобы на нее лезть. Покуда греки барахтались в грязи, музыканты теряли очки, а бунтари отпускали ехидные замечания, мистер Питч носился туда-сюда, вопя что-то про изнеженных маменькиных сынков и, если подворачивался случай, пинал их в зад.
Что вообще происходит, черт возьми? Пошел Джефферсон за друзьями, чтобы его избить, или просто заторчал и забыл про него напрочь?
Да, думал Патрик, беспокойно елозя по полу, вечно он связывается с неудачниками. В Париже в девятнадцать лет он сошелся с Джимом, беглым австралийским наркокурьером, и Саймоном, чернокожим американским грабителем банков только что из тюрьмы. Патрик помнил, как Джим говорил, ища иголкой вену между густой рыжей растительностью на руке: «Знаешь, как хороша Австралия по весне? Ягнятки резвятся, и видно, как они радуются жизни». И он с загадочным выражением вдавливал поршень шприца.
Саймон во время ломки попытался ограбить банк, но вынужден был сдаться полиции после того, как по нему сделали несколько выстрелов. «Не хотел стать похожим на швейцарский сыр», — объяснял он.
Наконец раздался спасительный звук открывающихся замков.
— Добыл, — хрипло объявил Джефферсон.
— Отлично, — сказал Патрик, садясь.
Всю дорогу до гостиницы Джефферсон был счастлив и расслаблен. Вынюхав три пакетика, Патрик понял почему. В этой дряни и впрямь присутствовало немного героина.
Джефферсон и Патрик расстались с искренней теплотой людей, сумевших друг друга использовать. В номере, лежа на кровати с раскинутыми крестом руками, Патрик понял, что, если принять два оставшихся пакетика и включить телевизор, ему, возможно, удастся заснуть. Приняв героин, он мог представить, что обойдется без наркотиков, зато, оказавшись на нуле, думал только о том, как добыть дозу. Просто чтобы убедить себя, что все сегодняшние хлопоты были совершенно напрасными, Патрик решил позвонить Пьеру.
Слушая гудки в трубке, он снова гадал, что уберегает его от самоубийства. Что-нибудь постыдное, вроде сентиментальности или нарциссизма? Нет. На самом деле это было желание узнать, что произойдет дальше, несмотря на убежденность, что все будет ужасно: читательское любопытство к тому, как развернется сюжет.
— Алло?
— Пьер!
— Кто это?
— Патрик.
— Что тебе надо?
— Можно приехать?
— О’кей. Когда?
— Через двадцать минут.
— О’кей.
Патрик ликующе вскинул кулак и выбежал из комнаты.
6
— Пьер!
– Ça va? — Пьер поднялся с кожаного офисного кресла.
Желтоватая сухая кожа на тонком носу, высоких скулах и выступающем подбородке казалась натянутой туже обычного. Он пожал Патрику руку, пристально глядя горящими глазами.
Вонь квартиры отозвалась в душе Патрика радостным узнаванием, словно аромат любимой после долгой разлуки. Пятна от опрокинутых кружек кофе темнели на бежевом ковре там же, где и прежде. Патрик улыбнулся знакомым изображениям отрубленных голов, плывущих на кусочках пазла. Эти головы Пьер любовно нарисовал тонкой чернильной ручкой.
— Как же я рад снова тебя видеть! Ты не поверишь, какой кошмар затариваться на улице.
— Ты затаривался на улице! — возмутился Пьер. — Совсем чокнулся!
— Но ты спал.
— И бодяжил водой из-под крана?
— Да, — виновато сознался Патрик.
— Псих. Идем, я тебе покажу.
Они прошли в узкую грязную кухню. Пьер открыл дверцу большого допотопного холодильника и вынул большую банку с водой.
— Вот вода из-под крана, — зловеще проговорил Пьер, поднимая банку. — Я оставил ее на месяц, и смотри. — Он показал бурые хлопья на дне. — Ржавчина. Верная смерть! Один мой друг бодяжил водой из-под крана, ржавчина попала в кровь, и его сердце… — Пьер рубанул рукой воздух. — Чик! Остановилось.
— Ужасно, — пробормотал Патрик, гадая, когда они перейдут к делу.
— Сама вода с гор, — сказал Пьер, усаживаясь на вращающееся кресло и набирая воду из стакана в завидно тонкий шприц, — но трубы проржавели.
— Мне повезло, что я жив, — неискренне произнес Патрик. — Впредь только из бутылки, обещаю.
— А все чиновники, — продолжал Пьер. — Экономят на трубах. Убили моего друга. Чего ты хочешь? — добавил он, открывая пакетик и уголком бритвенного лезвия отсыпая немного белого порошка в ложку.
— Э… грамм смэка, — небрежно ответил Патрик, — и семь граммов кокса.
— Смэк шестьсот. На кокс дам скидку — по сотне за грамм вместо ста двадцати. Всего тысяча триста долларов.
Патрик вытащил из кармана оранжевый конверт, Пьер тем временем досыпал в ложку другого белого порошка и принялся размешивать, хмурясь, как ребенок, изображающий, будто делает бетон.
Девять или десять? Патрик начал отсчитывать по новой. Дойдя до тринадцати, он постучал пачкой по столу, сбивая ее, словно перетасованную колоду карт, и толкнул на Пьерову сторону зеркала, где она красиво раскрылась веером. Пьер перетянул бицепс куском резины и стиснул зубы. Патрик с удовольствием отметил в сгибе его локтя знакомый вулканический конус. Зрачки Пьера на мгновение расширились и тотчас вновь сжались, словно рот морского анемона, поймавшего добычу.
— О’кей, — проговорил он, тщась сделать вид, будто ничего не произошло, хотя сам голос сделался масляным от удовольствия. — Будет тебе, что ты хочешь. — Пьер заново наполнил шприц и выпустил содержимое в другой стакан, где вода была розоватая.
Патрик вытер потные ладони о штаны. Только необходимость провести еще одну хитрую сделку сдерживала его нетерпение, от которого сердце готово было вот-вот лопнуть.
— У тебя есть лишние шприцы? — спросил он.
Никогда нельзя было угадать, что Пьер ответит на этот вопрос. Цена шприцев скакала в зависимости от того, сколько их у него осталось, и, хотя, получив от Патрика больше тысячи долларов, Пьер обычно шел ему навстречу, оставалась опасность нарваться на возмущенную лекцию о собственной наглости.
— Я дам тебе два, — с непростительной щедростью объявил Пьер.
— Два! — воскликнул Патрик таким тоном, будто мощи средневекового святого помахали ему из-за стекла.
Пьер достал зеленые весы и отмерил Патрику, сколько тот просил, — каждый грамм кокса в отдельный пакетик, чтобы легче было следить, сколько осталось.
— Как всегда, заботлив и добр, — пробормотал Патрик.
Следом Пьер выложил на пыльное зеркало два бесценных шприца и сказал:
— Я принесу тебе воды.
Может, он положил в спидбол больше героина, чем обычно. Как иначе объяснить столь необычную благожелательность?
— Спасибо! — Патрик торопливо снял пальто и пиджак, закатал рукав.
Черт! Там, где он промахнулся мимо вены у Чилли, на коже чернел бугор. Лучше было не показывать Пьеру следы своей косорукости и спешки. Пьер — человек строгих моральных правил. Патрик опустил рукав, расстегнул золотую запонку на правом запястье и закатал этот рукав. Колоться — единственное, что он одинаково хорошо умел и правой, и левой. Вернулся Пьер с двумя стаканами — полным и пустым — и ложкой.
Патрик развернул один пакетик кокса. На белой бумажке голубой краской было напечатано изображение белого медведя. В отличие от Пьера, Патрик колол кокаин отдельно, а когда напряжение и страх становились невыносимыми, отправлял вслед преторианскую гвардию героина, дабы не допустить поражения и безумия. Он свернул пакетик воронкой и легонько постучал по нему пальцем. Крохотные крупинки порошка заскользили по бумажному желобу в ложку. Не слишком много для первой дозы. Не слишком мало. Нет ничего досадней хилого, разбавленного прихода. Он продолжал сыпать.
— Как ты? — спросил Пьер так быстро, что два слова прозвучали одним.
— Ну, у меня отец позавчера умер, и поэтому… — Патрик не знал, что сказать дальше. Он глянул на пакетик, решительно стукнул пальцем, и на горку в ложке ссыпалась еще струйка. — Так что я сейчас в некоторой растерянности, — заключил он.
— Какой он был, твой отец?
— Он был душка, — нараспев проговорил Патрик. — И у него были такие артистичные руки.
Вода на мгновение помутнела, но порошок тут же растворился, и она вновь стала прозрачной.
— Он мог бы стать премьер-министром, — добавил Патрик.
— Твой отец занимался политикой? — Пьер сузил глаза.
— Нет, нет. Это что-то вроде шутки. В его мире — мире чистого воображения — «мог бы стать премьер-министром» котировалось куда выше, чем «стал премьер-министром», — второе означало бы вульгарное честолюбие.
Струя из шприца с легким металлическим звоном ударила в край ложки.
— Tu regrettes qu’il est mort? — спросил Пьер.
— Non, absolument pas, je regrette qu’il ait vécu.
— Mais sans lui, тебя бы не было.
— В таких вопросах нельзя быть эгоистом, — улыбнулся Патрик.
Правая рука была относительно не изуродована. Несколько синяков цвета табачных пятен желтели выше локтя, вокруг «яблочка» главной вены теснились поблекшие розовые следы. Патрик поднял шприц и выпустил из иголки несколько капель. В животе заурчало; его охватило нервное волнение, словно двенадцатилетнего мальчишку, который в темноте кинотеатра впервые обнял девочку за плечи.
Он направил иглу в центр скопления уколов и почти безболезненно ввел ее под кожу. Ниточка крови влилась в шприц и заклубилась приватным ядерным грибом, ярко-красная в прозрачном растворе. Слава богу, он нашел вену. Сердце стучало, как барабан, задающий темп гребцам на идущей в бой галере. Крепко держа шприц, Патрик медленно вдавил поршень. Словно в пущенной назад кинопленке, кровь вернулась через иглу назад к своему источнику.
Еще не почувствовав эффекта, Патрик уловил упоительный запах кокаина, а через несколько секунд тягучего безумия холодные геометрические цветы распустились повсюду и устлали поверхность внутреннего зрения. Ничто не могло сравниться с этим блаженством. Он неловко потянул поршень, втянув в шприц кровь, и впрыснул ее обратно. Пьяный от наслаждения, задыхаясь от любви, Патрик нагнулся и тяжело положил шприц на зеркало. Надо было промыть иглу, пока кровь не загустела, но прямо сейчас на это не осталось сил, таким сильным был кайф. Звук искажался и усиливался, пока не превратился в рев садящегося самолета.
Патрик откинулся на стуле и закрыл глаза, выпятив губы, словно ребенок, ждущий поцелуя. На лбу уже выступил пот, из подмышек капало каждые несколько секунд, как из испорченного крана. Пьер точно знал, в каком состоянии сейчас Патрик, и строго осуждал этот неуравновешенный подход, а также безответственность, с которой тот оставил шприц непромытым. Он взял шприц и наполнил водой. Патрик, почувствовав движение, открыл глаза и прошептал:
— Спасибо.
— Надо вкалывать смэк одновременно, — укоризненно сказал Пьер, — это медицина.
— Мне нравится приход.
— Но ты вкалываешь слишком много и теряешь контроль.
Патрик сел прямее и пристально глянул на Пьера:
— Я никогда не теряю контроль, я лишь проверяю его границы.
— Чушь, — ответил Пьер.
— Конечно, ты прав, — улыбнулся Патрик. — Но ты знаешь, это как пытаться устоять на краю, — добавил он, взывая к их традиционной солидарности.
— Я знаю, как это, — проскрипел Пьер, сверкая глазами. — Восемь лет я считал себя яйцом, но я сохранял контроль, contrôle total.
— Помню, — примирительно ответил Патрик.
Кайф прошел. Сейчас Патрик был как серфер, которого вынесло из туннеля искристой воды в слабеющий прибой. Мысли разбегались под натиском безграничной тревоги. Лишь несколько минут после укола, а он уже мучительно тосковал по уходящему опасному волнению. Как будто вспышка света растопила его крылья и он падал в море невыносимого отчаяния. Это заставило его взять шприц, промыть окончательно и, несмотря на дрожь в руках, приступить к подготовке следующей дозы.
— Как ты думаешь, можно ли считать мерой извращения его потребность в повторении и невозможность насытиться? — спросил он Пьера и добавил ханжеским тоном: — Жаль, отца уже не спросишь.
— А что? Он был наркоман?
— Нет-нет… — Патрик хотел снова сказать: «Это своего рода шутка», но сдержался. — А каким был твой отец? — торопливо спросил он, не давая Пьеру времени задуматься о своем замечании.
— Он был fonctionnaire, — презрительно ответил Пьер. — Métro, boulot, dodo. Счастливейшим периодом его жизни была service militaire, а звездным часом — случай, когда министр похвалил его за молчание. Можешь поверить? Всякий раз, как кто-нибудь приходил в гости, а случалось это нечасто, отец рассказывал одну и ту же историю. — Пьер выпрямился, снисходительно улыбнулся и поднял палец. — «Et Monsieur le Ministre m’a dit, Vous avez eu raison de ne rien dire». Когда он рассказывал эту историю, я выбегал из комнаты. Это было омерзительно, j’avais un dégoût total.
— А твоя мать? — спросил Патрик, радуясь, что отвлек Пьера от собственных родителей.
— Что такое женщина, если в ней нет материнского инстинкта? — буркнул Пьер. — Мебель с сиськами.
— Абсолютно точно, — сказал Патрик, набирая в шприц новый раствор.
В качестве уступки медицинским советам Пьера он решил сразу уколоться героином, а не оттягивать просветление следующей леденящей дозой кокаина.
— Это все надо оставить позади, — вещал Пьер. — Родителей, всю эту херню. Надо изобрести себя заново, чтобы обрести индивидуальность.
— Конечно, — сказал Патрик. Он знал, что с теориями Пьера лучше не спорить.
— Американцы постоянно говорят про индивидуальность, но у них нет ни одной собственной идеи, они думают то же, что и остальные. Мои американские клиенты трахают мне мозги, чтобы показать, какие они особенные, но делают это все одинаково. Я больше не имею дела с американскими клиентами.
— Люди считают себя индивидуальностями, потому что на каждом шагу говорят «я», — заметил Патрик.
— Когда я умирал в лечебнице, — сказал Пьер, — j’avais une conscience sans limites. Я знал все, буквально все. И после этого я не могу воспринимать всерьез социологов и психологов, которые говорят, что ты «шизофреник», или «параноик», или средний класс, или какой-то еще класс. Эти люди ничего не знают. Они думают, будто знают про человеческий мозг, но они не знают ничего, absolument rien. — Пьер сурово глянул на Патрика. — Все равно что поручать кротам руководство космической программой, — фыркнул он.
Патрик сухо рассмеялся. Он уже не слушал Пьера, а искал вену. Как только в шприце заалела струйка крови, он вдавил поршень, вытащил шприц и теперь уже сразу его промыл.
Сила и мягкость героина ошеломили его. Кровь сделалась тяжелой, словно мешок с монетами, и Патрик благодарно вернулся в свое тело, которое наконец вновь обрело единство, утраченное в катапультирующем выбросе кокаина.
— Вот именно, — прошептал он, — все равно что кротам… Господи, до чего хороший смэк.
Он медленно закрыл глаза.
— Чистый, — сказал Пьер. — Faîtes attention, c’est très fort.
— Ммм, чувствую.
— Это медицина, чувак, медицина, — напомнил Пьер.
— Что ж, я полностью вылечился, — прошептал Патрик, улыбаясь самому себе.
Он чувствовал, что все будет хорошо. Огонь в камине, когда снаружи бушует гроза, ливень стучит по стеклам. Струи из дыма, дым растекается сверкающими лужами. Мысли чуть мерцали по краю расслабляющей галлюцинации.
Он почесал нос и открыл глаза. Да, на прочном основании героина можно будет всю ночь играть с кокаиновыми нотами и не сойти с ума окончательно.
Но для этого требовалось остаться одному. С хорошим наркотиком одиночество не просто терпимо — оно становится непременным условием.
— Куда мягче того персидского смэка, — проговорил Патрик. — Плавная устойчивая кривая… как… э… как полированный черепаховый панцирь. — Он снова закрыл глаза.
— Самый сильный смэк в мире, — просто ответил Пьер.
— Йа, — протянул Патрик. — В Англии его почти не достать, вот же досада.
— Тебе стоит переехать сюда.
— Хорошая мысль, — дружелюбно сказал Патрик. — Кстати, который час?
— Сорок семь минут второго.
— Ой, мне пора спать. — Он аккуратно убрал шприцы в нагрудный карман. — Очень рад был с тобой повидаться. В ближайшее время позвоню.
— О’кей, — ответил Пьер. — Я бодрствую вплоть до послезавтрашнего утра.
— Отлично, — кивнул Патрик.
Он надел пиджак и пальто. Пьер встал, отпер четыре замка и выпустил Патрика на площадку.
7
Патрик обмяк в кресле. Всякое напряжение ушло. На краткий миг он был совершенно спокоен.
Однако скоро внутри него устроился новый персонаж, расправил его плечи и выпятил его живот, запуская очередной приступ компульсивного обезьянничества.
Толстяк (отодвигая кресло, чтобы уместить свое непомерное пузо): Я чувствую, что должен высказаться, сэр, о да, хотя «должен» — недостаточно сильное слово для обязательства, которое движет мною в данном вопросе. Моя история проста, это история того, кто не умно любил, но сильно. (Смахивает слезу.) История человека, который ел не из жадности, а от страсти. Не буду скрывать, сэр, еда всегда была смыслом моей жизни. В развалинах этого старого тела погребены следы самых изысканных блюд в истории человечества. Когда лошади падали под тяжестью моей туши, когда ноги у них подламывались или легкие их захлебывались собственной кровью либо когда отказывался от бесплодных попыток втиснуть себя между сиденьем и рулем спортивного автомобиля, я утешал себя мыслью, что вес мой завоеван тяжким трудом, а не просто «набран». Разумеется, я обедал во французских Ле Бень и Ле Бо, но я обедал также в Кито и Хартуме. А когда кровожадные яномамо угощали меня человечиной, никакие предрассудки не помешали мне взять добавку. Да, сэр, не помешали. (Мечтательно улыбается.)
Няня (пыхтя и отдуваясь): Человечиной! Этак до чего можно дойти? Ты всегда был странным мальчиком.
— Ой, помолчи! — безмолвно выкрикнул Патрик, резко поворачиваясь в своих хождениях по выцветшему зеленому ковру.
Гэри (с очаровательным вздохом возводя очи горé): Меня зовут Гэри, и сегодня я буду вашим официантом. Могу порекомендовать человечину и безнатриевую нервную дрожь колумбийского кокаина с гарниром из белого китайского героина.
Пит Нарк: А «Ховис» у вас есть?
Миссис Нарк: Да, мы хотим «Ховиса».
Закадровый голос из рекламы «Ховиса» (музыкальная тема из «Улицы Коронации»): Помню, в молодости я заскакивал к дилеру, покупал пол-унции кокса и четыре грамма смэка, заказывал ящик шампанского у «Братьев Берри», вел девчонку в «Мирабель», и у меня еще оставалась сдача с фартинга. Эх, было времечко!
Патрик чувствовал, что совершенно утратил контроль. Каждая мысль или даже намек на мысль мгновенно обретали личность более сильную, чем у него самого.
— Пожалуйста, пожалуйста, не надо, не надо, — забормотал он, расхаживая по комнате.
Издевательское эхо: Пожалуйста, пожалуйста, не надо, не надо.
Няня: Знаю я этих аристократов с их гнусными привычками.
Кайфо Расслабон (обезоруживающе посмеиваясь): Какими привычками?
Няня: Нет-нет, твоя няня никому ничего не расскажет. Я буду молчать как рыба. Что подумала бы леди Дэдвуд? Катящийся камень мхом не обрастает. Попомни мои слова. Ты всегда был странным мальчиком.
Миссис Гарсингтон: Кто здесь главный? Я хочу немедленно поговорить с управляющим.
Доктор Маккой: Это жизнь, Джим, но не такая, какой мы ее знаем.
Капитан Кирк (открывая коммуникатор): Поднимай нас, Скотти.
Патрик открыл пакетик героина и, торопясь сделать дозу, просто высыпал часть порошка на стекло, которым был покрыт стол.
Негодующий Эрик: О, типичное решение проблемы: принять еще героина. По сути, он типичная самовозобновляющаяся система.
Патрик вытащил из кармана купюру, сел и нагнулся над столом.
Капитан Расслабон: Расстреляйте их всех, сержант, хорошо?
Сержант: Не беспокойтесь, сэр, мы возьмем их под контроль. Это всего лишь черномазые фуззи-вуззи, сэр, дикие язычники, они в жизни не видели пулемета Гатлинга.
Капитан Расслабон: Отлично, сержант.
Патрик втянул порошок носом, запрокинул голову и глубоко вдохнул.
Сержант: Позвольте мне принять удар на себя, сэр. (Стонет, пронзенный копьем в грудь.)
Капитан Расслабон: О, спасибо… э…
Сержант: Уилсон, сэр.
Капитан Расслабон: Ах да, конечно. Молодцом, Уилсон.
Сержант: Я с радостью бы повторил это еще раз, сэр. Однако должен с прискорбием сообщить, что смертельно ранен, сэр.
Капитан Расслабон: Ой-ой. Отправляйтесь к врачу, сержант.
Сержант: Спасибо за вашу доброту, сэр. Какой замечательный джентльмен!
Капитан Расслабон: А если случится худшее, я уверен, мы сумеем добыть для вас какую-нибудь посмертную награду. Мой дядя как раз заведует всеми этими делами.
Сержант (садится и отдает честь): Сэр! (Снова падает.) Это будет большим утешением для миссис Уилсон и малышей, бедных сироток. (Стонет.) Какой… замечательный джентльмен.
Бармен Джордж (задумчиво протирая бокал): Ах да, конечно, я прекрасно помню капитана Расслабона. Заходил сюда и всегда требовал девять устриц. Не полдюжины, а девять! Какой джентльмен! Таких больше не делают. И Толстяка помню. Его не забудешь! Под конец мы не могли впустить его в бар, он буквально не влезал. Зато какой джентльмен! Старая школа, никаких там тебе диет, ни-ни.
Толстяк (стоя на специально расширенном месте подсудимого в Олд-Бейли {74} ) : Воистину мне выпала горькая участь, сэр, жить в эпоху режимов и диет. (Смахивает слезу.) Меня зовут Толстяком, и да, я настолько толст, что, смею надеяться, прозвище это не требует пояснений. Меня обвиняют в противоестественных аппетитах и противоестественной степени аппетита. Можно ли винить меня, сэр, за то, что я наливал чашу до краев и с горкой накладывал на тарелку моей жизни Moules au Menthe Fraîches (кушанье, способное разбудить мертвого, сэр, и пленить короля). Я не из робких современных заморышей, сэр, я не брезговал тем, что подносили мне на Пиру. Покойники, сэр, не принимают вызов обеденного меню в Lapin Vert, едва проглотив остатки средневекового завтрака в Château de l’Enterrement. Они не мчатся в карете «скорой помощи» (естественный транспорт любителей пожить, королевский экипаж!) в Sac d’Argent, чтобы с мрачной решимостью устремиться вниз по тобоганной трассе их Carte Royale. (Фоном играет скрипач из венецианского кафе «Флориан».) Мои последние дни, да, сэр, последние, ибо я опасаюсь за мою печень — она доблестно мне служила, но утомилась, да и сам я утомился, однако не будем об этом, — мои последние дни омрачены клеветой. (В зале суда слышатся приглушенные рыдания.) Но я не сожалею о том, что есть, как и о том, что ел. (Тихий печальный смех.) Я пожил в свое удовольствие, ничего подобного. (Собирает все свое достоинство.) Я ел, и я ел доблестно.
Судья (с громогласным возмущением): Обвинение отклоняется. Позор для нашей юридической системы, что дело вообще попало в суд, и в качестве компенсации я постановляю наградить Толстяка обедом в «Свинье и свистке».
Обрадованный народ: Ура! Ура!
Патрика сковал безграничный ужас. Гнилые доски его мыслей подламывались одна за другой, так что уже и земля казалась мокрой бумагой, неспособной задержать его падение. Может быть, оно будет длиться вечно.
— Я так устал, так устал, — сказал он, садясь на кровать, но тут же вскакивая снова.
Издевательское эхо: Я так устал, я так устал.
Грета Гарбо (истерически кричит): Я не хочу быть одна! Мне тошно быть одной!
Патрик сполз по стене.
— Как же мне хреново! — взвыл он.
Уборщица: Прими дозочку кокаинчика, милок, сразу полегчает.
Доктор Смерть (доставая шприц): У меня есть ровно то, что вам нужно. Мы всегда применяем это в случае скорби.
Клеопатра: Да! (Кокетливо оттопыривает губки.) Вот голубые жилки моей руки.
Уборщица: Ну же, милок, побалуй себя.
Клеопатра (хрипло): Ну же, придурок, трахни меня.
На этот раз Патрику пришлось перетянуть руку галстуком — обмотать несколько раз, а конец зажать в зубах и потянуть, скалясь по-собачьи.
Трепло О’Коннор (опрокидывая стакан «Джеймсона»): Когда ей ставили пиявок, она с грубым саксонским смехом воскликнула: «Я всегда хотела быть в двух местах сразу!»
Придворный (взволнованно): Удар, отчетливый удар.
Капитан Кирк: Скорость варп-десять, мистер Сулу.
Аттила (низким басом): Я играю в футбол головами моих врагов. Я проезжаю под триумфальными арками, копыта моего коня выбивают искры из мостовых, римские рабы устилают цветами мой путь.
Патрик упал со стула и свернулся на полу. Сила прихода вышибла из него дух. Он трясся от ударов собственного сердца, словно человек, пригнувшийся под вращающимися лопастями вертолета. Руки и ноги парализовало от напряжения; он воображал свои вены, тонкие и хрупкие, словно ножки бокалов для шампанского, — попытайся разогнуть руки, и они переломятся. Без героина он умер бы от сердечного приступа.
— А вы все идите в жопу, — пробормотал он.
Честный Джон (качая головой): Ну и злыдень же этот Аттила. «На что уставился?» — спрашивает. А я ему: «Ни на что». А он мне: «Ну и не пялься!» (Качает головой.) И откуда столько злобы?
Няня: Если не перестанешь говорить глупыми голосами, часы пробьют и не сможешь остановиться!
Мальчик (в отчаянии): Но я хочу перестать!
Няня: Хотел бы — давно уже перестал бы.
Сержант: А ну живо взял себя в руки! (Орет.) Шагом марш! Левой-правой, левой-правой!
Патрик завозил ногами по ковру, словно упавшая заводная кукла.
Короткое извещение в колонке некрологов «Таймс»: МЕЛРОУЗ. Двадцать пятого мая после счастливого дня в гостинице «Пьер» мирно скончался Патрик, 22 лет, любящий сын Дэвида и Элинор, о котором будут горько скорбеть Аттила, Уборщица, Негодующий Эрик и прочие друзья, столь многочисленные, что всех и не перечислить.
Трепло О’Коннор: Бедолага. Если он не дергался, как отрезанная лапка гальванизированной лягушки, то лишь потому, что тоска давила на него, как монетки на веки покойника. (Опрокидывает стакан «Джеймсона».)
Няня (постаревшая, страдающая склерозом): Никак не могу привыкнуть к этой мысли. Он был такой милый мальчик. Помню, я звала его моим заинькой. Всегда говорила: «Не забывай, что нянечка тебя любит».
Трепло О’Коннор (слезы текут по его щекам): А от его жалких слабых ручонок хочется плакать. Ранки, усеивающие их, подобны ртам голодных золотых рыбок, просящим то единственное, что дарило покой его бедной измученной душе.
Капитан Расслабон: Он был из тех, кто по большей части сидит дома. Ничего плохого в этом нет, только он постоянно мерил шагами комнату. Я всегда говорю: уж если не делаешь ничего, так ничего и не делай.
Трепло О’Коннор (пьет теперь прямо из горла, стоя по колено в слезах, язык заплетается все больше): И у него всегда было плохо с головой. Может быть, его сгубил страх за собственную свободу. Во всякой неприятной ситуации — а он постоянно влипал в неприятные ситуации — он видел выборы, ветвящиеся, точно лопнувшие сосуды в глазах. И в каждом действии он слышал вопль несделанного. И везде видел шанс заполучить головокружение, даже в луже, отражающей небо, или в водостоке на углу Литл-Британ-стрит. Сходя с ума от страха потерять след самого себя, он кружил, как чертова гончая в чертовом лесу.
Честный Джон: Вот ведь придурок, а? Ни дня в жизни не работал по-честному. Ты когда-нибудь видел, чтобы он перевел старушку через дорогу или купил бедным ребятишкам кулек конфет? Не было такого. Надо честно признать.
Толстяк: Сэр, он мало ел, ковырялся в еде, предпочел фармакопею обильным дарам жизни. Короче, сэр, он был последним негодяем.
Трепло О’Коннор (изредка выныривая из озера слез): А один его вид… (буль, буль, буль)…эти порванные губы, не научившиеся любить… (буль, буль, буль)…губы, с которых… срывались дикие и злые слова… (буль, буль, буль)…разорванные яростью и сознанием подступающей смерти… (буль).
Дебби (заикаясь): Не понимаю, что я хотела сказать?
Кэй: Я видела его в тот день, когда это произошло.
— Я не хочу сойти с ума! — заорал Патрик голосом, который начался как его, но к последним двум словам превратился в голос Джона Гилгуда.
Священник (благостно глядя с кафедры): Некоторые из нас помнят Дэвида Мелроуза как педофила, алкоголика, лжеца, насильника, садиста и «человека вполне омерзительного». Однако каких слов в такой ситуации ждет от нас Христос, что сказал бы Он сам? (Пауза.) «Это еще не вся история, верно?»
Честный Джон: Нет, вся.
Священник: Идея «всей истории» — одна из самых волнующих в христианстве. Когда мы читаем книгу любимого автора, будь то Ричард Бах или Питер Мейл, нам мало знать, что она рассказывает про одну конкретную чайку или что действие происходит в очаровательной прованской campagne, если позаимствовать французское слово, нет, мы хотим получить удовольствие, прочитав ее всю до конца.
Честный Джон: За себя говори.
Священник: И примерно в том же духе, судя о других людях (а кто из нас о них не судит?), мы должны быть уверены, что перед нами открыта «вся история».
Аттила (низким басом): Умри, христианский пес! (Отрубает священнику голову.)
Отрубленная голова священника (после задумчивой паузы): Знаете, позавчера моя внучка подошла ко мне и сказала: «Дедушка, мне нравится христианство». Я спросил удивленно: «Почему?» И знаете, что она мне ответила?
Честный Джон: Конечно не знаем, придурок.
Отрубленная голова священника: Она сказала: «Потому что это такое утешение». (Делает паузу и повторяет медленно, с нажимом.) «Потому что это такое утешение».
Патрик открыл глаза и медленно распрямился из свернутого положения. Телевизор укоризненно уставился на него, и Патрик подумал, что, может быть, телевизор станет спасением от собственного невольного спектакля.
Телевизор (трясясь и шмыгая носом): Включи меня, будь человеком.
Президент: Не спрашивай, что телевизор может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для телевизора.
Ликующий народ: Ура! Ура!
Президент: Мы заплатим любую цену, вынесем все трудности, преодолеем любые испытания…
Семейный хор фон Траппов(захлебываясь от восторга): Взберемся на любую гору!
Президент:…поддержим своих друзей и остановим врагов ради спасения и укрепления телевидения.
Ликующий народ: Ура! Ура!
Президент: Пусть сейчас с этого места до друга и до врага долетит весть о том, что эстафета передана новому поколению американцев, рожденных в этом веке, закаленных войной, победивших трудности мирного времени, людям, которые гордятся своим древним наследием и не желают ничего, кроме как смотреть телевизор.
«Да, да, да, — думал Патрик, ползя по полу, — телевизор».
Телевизор (беспокойно переминаясь с колесика на колесико): Включи меня, чувак, мне без этого худо.
Зритель (холодно): Что ты можешь мне предложить?
Телевизор: У меня есть «Кино на миллион долларов», «Человек на миллиард долларов», «Викторина на триллион долларов».
Зритель: Да-да-да, но что у тебя есть сейчас?
Телевизор (виновато): Заставка с изображением американского флага и псих в синем нейлоновом костюме, вещающий о конце света. Очень скоро начнется программа для фермеров.
Зритель: Хорошо, пусть будет флаг. Но не доводи меня (вытаскивает револьвер), или я продырявлю твой гребаный экран.
Телевизор: Ладно, ладно, только не волнуйся. Прием не очень хороший, но кадр с флагом правда великолепный, я лично это гарантирую.
Патрик выключил телевизор. Кончится когда-нибудь эта кошмарная ночь? Он лег на кровать, закрыл глаза и стал напряженно вслушиваться в тишину.
Рон Зак (закрыв глаза, кротко улыбаясь): Прислушайтесь к этой тишине. Вы слышите ее? (Пауза.) Слейтесь с тишиной. Она — ваш внутренний голос.
Честный Джон: Ой-ой, это, что ли, еще не кончилось? Что за Рон Зак такой? Честно говоря, говорит он как придурок.
Рон Зак: Вы слились с тишиной?
Ученики: Да, Рон, мы слились с тишиной.
Рон Зак: Хорошо. (Долгая пауза.) А теперь прибегните к методу визуализации, которую освоили на прошлой неделе, и вообразите пагоду… как китайский пляжный домик, только в горах. (Пауза.) Хорошо. Она прекрасна, не правда ли?
Ученики: Да, Рон, она очень аккуратная.
Рон Зак: У нее прекрасная золотая крыша, а в саду — сеть булькающих круглых бассейнов. Заберитесь в один из них… ммм… как приятно… и пусть служители омоют ваше тело, принесут вам чистые новые одеяния из шелка и других престижных тканей. Они ласкают кожу, не так ли?
Ученики: Да, они очень классные.
Рон Зак: Хорошо. Теперь войдите в пагоду. (Пауза.) Там кто-то есть, верно?
Ученики: Да, это Провожатый, о котором мы узнали на позапрошлой неделе.
Рон Зак (чуть раздраженно): Нет, Провожатый в другой комнате. (Пауза.) Здесь ваши мама и папа.
Ученики (с изумленным узнаванием): Мама? Папа?
Рон Зак: А теперь подойдите к вашей маме и скажите: «Мама, я правда тебя люблю».
Ученики: Мама, я правда тебя люблю.
Рон Зак: А теперь обнимите ее. (Пауза.) Вам ведь хорошо, да?
Ученики (визжат, падают в обморок, выписывают чеки, обнимают друг друга, плачут, щиплют подушки): Да, очень хорошо!
Рон Зак: Теперь подойдите к папе и скажите: «А вот тебя я простить не могу».
Ученики: А вот тебя я простить не могу.
Рон Зак: Возьмите револьвер и прострелите нафиг ему башку. Бах. Бах. Бах. Бах.
Ученики: Бах. Бах. Бах. Бах.
Кёниг-Призрак (страшно скрипя доспехами): Омлет! Их бин твой Папапопопризрак!
— О, бога ради, — крикнул Патрик, садясь и хлопая себя по лицу, — прекрати об этом думать!
Издевательское эхо: Прекрати об этом думать.
Патрик сел на кровати и взял пакетик кокаина. Постучал, и в ложку выпал необычно большой комок. Направив на кокаин струйку воды, Патрик услышал серебристый звон, с которым струя коснулась края ложки. Порошок поплыл и растворился.
Вены уже начали прятаться из-за сегодняшнего жестокого натиска, но одна, ниже по руке, показалась сама без всяких уговоров. Толстая, синяя, она вилась к запястью. Кожа тут была толще и протыкалась болезненно.
Няня (сонно напевая своим венам): Выходите, выходите, где же вы?
В шприце появилась ниточка крови.
Клеопатра (ахая): Да, да, да, да, да.
Аттила (яростно, сквозь зубы): Пленных не брать!
Патрик, теряя сознание, осел на пол. Чувство было такое, будто его внезапно наполнили мокрым цементом. В наступившей тишине он смотрел на свое тело из-под потолка.
Пьер: Посмотри на свое тело, это же полная развалина. Tu as une conscience totale. Без границ.
(Тело Патрика стремительно ускоряется. Синий космос темнеет, становится совсем черным. Облака — словно кусочки пазла. Патрик смотрит и видит далеко внизу окно своего гостиничного номера. В номере — тонкая полоска белого песчаного пляжа, окруженная бескрайним морем. На пляже дети закапывают тело Патрика в песок, видна лишь его голова. Он думает, что сможет сбросить песок одним движением, но осознает свою ошибку, когда один из детей выливает ему на лицо ведро мокрого цемента. Он пытается стереть цемент с глаз и рта, но его руки зажаты в цементной могиле.)
«Дневник Дженнифер»: Гроб Патрика Мелроуза опустили в могилу довольно грубо, при полном отсутствии свидетелей. Однако не все пропало, поскольку в последний миг на сцену, изящно шаркая ногами, выступила чрезвычайно популярная, неутомимая, очаровательная пара наркоманов из Алфавитного города, мистер и миссис Чилли Вилли. «Не зарывайте его, не зарывайте его, он мой человек! — вскричал безутешный Чилли Вилли и присовокупил жалобно: — Как я теперь добуду дозу?» — «Оставил ли он мне что-нибудь в завещании?» — осведомилась его убитая горем жена, одетая в недорогое, но стильное платье с цветочным орнаментом. В числе тех, кто не приехал на похороны под предлогом, что в жизни не слышали о покойном, были губернатор Конурских островов сэр Веридиан Гравало-Гравалакс и его красавица-кузина, мисс Ровена Китс-Шелли.
Честный Джон: Честно говоря, не думаю, что на этот раз он выкарабкается!
Негодующий Эрик (всплескивая руками): Нет, я не понимаю, почему они все думают, что можно вот так запросто хоронить людей заживо!
Миссис Хронос (в потрепанном бальном платье и с большими песочными часами в руке): Что ж, должна сказать, приятно быть нужной! Ни единой роли с четвертого действия «Зимней сказки»! (С благодарностью.) Пьеса Билла Шекспира, разумеется, — милейший человек, к слову, и близкий друг. Покуда столетие уходило за столетием, я думала: «Что ж, не хотите — и не надо. Я никому силой не набиваюсь!» (Складывает руки на груди и кивает.) Меня считают характерной актрисой, но чего я терпеть не могу, так это когда мне навязывают одно амплуа. Так или иначе… (Вздыхает.) Кажется, мне пора произнести мои слова. (Корчит гримаску.) Если честно, мне они кажутся несколько старомодными. Люди как будто не ценят, что я девушка современная. (Жеманно смеется.) Я хочу сказать еще лишь одно… (серьезнеет) именно: большое спасибо всем моим поклонникам. Вы поддерживали меня в эти годы одиночества. Спасибо за ваши сонеты, за письма и беседы, они очень много для меня значили, правда. Вспоминайте иногда обо мне, милые, когда десны ваши почернеют и вы начнете забывать, кого как зовут. (Посылает зрителям воздушный поцелуй. Затем расправляет плечи, одергивает платье и выходит на авансцену.)
Вправду помер наш проказник,
Значит наш окончен праздник {85} .
Вы ж нас строго не судите,
Завтра снова приходите!
Аттила (выталкивает крышку гроба, рычит, скалится и шипит от злости, словно леопард, в которого тычут палкой через прутья клетки): Раааарррргхх!
Патрик резко сел и ударился головой о ножку стула.
— Падла, зараза, бля, черт! — сказал он наконец-то собственным голосом.
8
Патрик трупом лежал на постели. Чуть раньше он на секундочку раздвинул шторы, увидел солнце, встающее над Ист-Ривер, и зрелище это наполнило его тоской и отвращением к себе.
За неимением выбора солнце сияло над миром, где ничто не ново. Еще одна первая фраза.
Чужие слова проплывали через его мозг. Перекати-поле, несомое ветром через пустыню. Он уже думал это? Уже сказал? Чувство было такое, будто он весь раздался и отяжелел, но в то же время пустой внутри.
Из медленно булькающей мерзостной жижи мыслей то и дело всплывали следы вчерашней одержимости, наполняя его ощущением никчемности, одиночества и безнадеги. К тому же ночью он чуть не отправил себя на тот свет.
— Давай не будем больше к этому возвращаться, — пробормотал Патрик, словно затравленный муж, которому жена не дает забыть его неосторожные слова.
Он, морщась, протянул липкую, ноющую руку к часам на тумбочке. Пять сорок пять. Можно было заказать тарелку мясной нарезки или копченой семги прямо сейчас, но еще целых сорок пять минут оставалось до возможности организовать краткий миг счастливого утверждения собственной реальности, когда в номер вкатят тележку с плотным завтраком.
Тогда запотевший сок будет разделяться на жижу и мякоть под своей бумажной крышечкой, а яичница с ветчиной — слишком пугающе мясная при ближайшем рассмотрении — остывать, исходя запахами, и единственная роза в узкой стеклянной вазе уронит на белую скатерть лепесток, покуда Патрик глотнет сладкого чаю и продолжит вбирать эфирную пищу шприца.
После бессонной ночи он всегда с пяти тридцати до восьми прятался от нарастающего рокота жизни. В Лондоне, когда бледный рассвет пятнал потолок над карнизом для штор, Патрик с ужасом вампира внимал вою и лязгу дальних джаггернаутов, затем плачу тележки молочника под окном и, наконец, хлопанью дверец в автомобилях, увозящих детей в школу или даже настоящих людей на работу в банках или на заводах.
В Англии было почти одиннадцать. Патрик мог убить время до завтрака несколькими телефонными звонками. Позвонить Джонни Холлу, который поймет и посочувствует.
Но прежде чем что-нибудь делать, требовалась небольшая доза. Точно так же как размышлять о завязке с героином он мог, лишь уже уколовшись, для избавления от жестоких последствий кокаина необходимо было принять еще.
После умеренной дозы, скучной и впечатляющей примерно в равной степени, Патрик подложил под спину подушки и устроился рядом с телефоном.
— Джонни?
— Ага, — раздался сдавленный шепот в трубке.
— Это Патрик.
— Который час?
— Одиннадцать.
— Значит, я спал всего три часа.
— Перезвонить попозже?
— Нет, все равно уже разбудил. Как ты?
— Отлично. Ночь была довольно тяжелая.
— Чуть не помер и все такое?
— Ага.
— Я тоже. Двинулся довольно паршивым спидом, изготовленным при помощи соляной кислоты недоучившимся студентом-химиком с трясущимися руками. Когда давишь на поршень, пахнет горелыми пробирками, а потом начинаешь неудержимо чихать, а сердце колотится в рваном ритме, напоминающем худшие куски в паундовских «Кантос».
— Если у тебя хороший «китаец», то нестрашно.
— У меня его нету.
— У меня есть. Это медицина, чувак, медицина.
— Я приеду.
— В Нью-Йорк?
— Ты в Нью-Йорке? Я думал, замедленность твоей речи — сочетание моих слуховых галлюцинаций и твоей фирменной ленцы. Очень неприятно узнать, что есть реальная причина. Чего тебя туда занесло?
— Мой отец тут умер, я приехал забрать останки.
— Поздравляю. Ты достиг статуса полусироты. Тебе не отдают тело? Требуют за драгоценный груз тот же вес золотом?
— Счет еще не выставили, но, если запросят чересчур много, я оставлю эту дрянь им.
— Правильно. Ты расстроен?
— Мне как-то жутковато.
— Да, я помню это ощущение, как будто почва уходит из-под ног еще больше обычного. И желание умереть еще сильнее обычного, если такое возможно.
— Да, вот это все. Плюс печенка болит, как будто могильщик вогнал мне лопату под ребра и еще наступил на нее изо всех сил.
— Ну, для того печенка и нужна, ты разве не знал?
— Спрашиваешь!
— Извини. Так когда два олимпийца встретятся?
— Ну, я должен вернуться завтра вечером. Ты мог бы запасти все нужное? Тогда я из аэропорта махнул бы прямо к тебе, не заезжая к этому кошмарному Брайану.
— Конечно. Кстати, о кошмарных людях, позавчера я оказался в квартире с какими-то совершенно придурочными итальянцами, но у них был розовый кристаллический кокс, который сыпался в ложку со звуком глокеншпиля. В общем, я украл его весь, сколько было, и заперся в туалете. Как ты знаешь, этих томных волооких итальянцев довольно трудно вывести из себя, но тут их здорово проняло, они колотили в дверь и орали: «Выходи, мудак, или я тебя убью! Алессандро, заставь его выйти!»
— Господи, вот потеха.
— Жалко, мы вроде бы сказали друг другу «чао» в последний раз, а то бы я тебе такого добыл. Честно, это то, чем стоит вмазаться, прежде чем в последний раз вытолкнуть пылающую ладью на серую воду.
— Прямо завидно слушать.
— Ну ладно, может, завтра вечером мы все-таки себя угробим.
— Обязательно. Постарайся добыть побольше.
— Ага.
— Ладно, завтра увидимся.
— Пока.
— Пока.
Патрик, улыбаясь, повесил трубку. Разговоры с Джонни всегда поднимали ему настроение. Он тут же набрал следующий номер и снова откинулся на подушки.
— Алло?
— Кэй?
— Малыш! Как ты? Секундочку, я музыку приглушу.
Звук виолончельного соло стал тише, и Кэй вернулась к телефону.
— Так как ты? — снова спросила она.
— Плохо спал.
— Не удивляюсь.
— Я тоже. Принял около четырех граммов кокса.
— Господи, кошмар какой. Но ты же не принимал вместе с ним еще и героин?
— Нет-нет. С ним я завязал. Только немного транквилизаторов.
— Уже хоть что-то. Но почему кокаин? Подумай про свой бедный нос. Нельзя же с ним так.
— С моим носом все будет хорошо. Просто мне было так тоскливо.
— Бедный малыш. Смерть отца — худшее, что могло с тобой случиться. Вы так и не смогли спокойно поговорить по душам.
— Мы бы и не смогли.
— Все сыновья так думают.
— Ммм…
— Мне не нравится, что ты там один. Встречаешься сегодня с кем-нибудь приятным или только с похоронными агентами?
— Ты считаешь, похоронные агенты не могут быть приятными? — скорбным тоном осведомился Патрик.
— Да нет, конечно, я считаю, они делают большое дело.
— Не знаю, не знаю. Мне надо забрать прах, в остальном я свободен как ветер. Жалко, ты не здесь.
— И мне жалко, но мы ведь завтра увидимся?
— Обязательно. Из аэропорта прямо к тебе. — Патрик закурил. — Я всю ночь думал, — быстро сказал он, — если это можно назвать думаньем… про то, возникают ли мысли из потребности постоянно говорить, изредка облегчаемой парализующим присутствием других людей, или мы просто реализуем в речи уже пришедшие мысли.
Он надеялся этим вопросом отвлечь Кэй от точных подробностей своего возвращения.
— И стоило ради такого не спать! — рассмеялась она. — Я тебе завтра скажу. Ты когда прилетаешь?
— Около десяти, — ответил Патрик, добавляя к времени прилета несколько часов.
— Значит, у меня будешь около одиннадцати?
— Ага.
— Пока, малыш. Люблю, целую.
— И я тебя. До скорого.
Патрик положил трубку и приготовил себе еще дозу кокаина, чтобы поддержать силы. С предыдущей прошло слишком мало времени, и некоторое время он отлеживался, обливаясь потом, прежде чем снова взять трубку.
— Алло? Дебби?
— Милый, я не решалась позвонить, думала, может, ты еще спишь.
— У меня бессонница.
— Извини, я не знала.
— Я тебя ни в чем не обвинял. Не надо ощетиниваться.
— Я не ощетиниваюсь, — рассмеялась Дебби. — Просто беспокоюсь о тебе. Глупо, честное слово! Я всего лишь имела в виду, что всю ночь беспокоилась, как ты там.
— Глупо, да.
— Пожалуйста, не спорь. Я не сказала, что ты глупый, только что глупо спорить.
— Что ж, я спорю, и если спорить глупо, значит я глупый. Мое обвинение в силе.
— Какое обвинение? Ты вечно думаешь, будто я на тебя нападаю. Мы не в суде, я не прокурор и не твой враг.
Молчание. Сердце у Патрика колотилось — таких усилий стоило ему не возражать Дебби.
— Так что ты делала вчера вечером? — спросил он.
— Сперва долго пыталась до тебя дозвониться, потом пошла на обед к Грегори и Ребекке.
— Страдания происходят, когда кто-то другой ест. Кто это сказал?
— Почти кто угодно мог это сказать! — рассмеялась Дебби.
— У меня просто в мозгу всплыло.
— Ммм. Тебе надо научиться редактировать часть того, что всплывает у тебя в мозгу.
— Ладно, не будем про вчера, скажи, что ты делаешь завтра вечером?
— Мы приглашены к Чайне, но ты вряд ли захочешь есть и страдать одновременно. — Дебби, по обыкновению, рассмеялась собственной шутке.
Патрик придерживался безжалостной политики — никогда ее шуткам не смеяться. В данном случае он не ощутил и тени раскаяния.
— Точно подмечено, — сухо произнес Патрик. — Я не пойду, но ты обязательно пойди.
— Не глупи. Я откажусь.
— Похоже, мне надо глупить и дальше, иначе ты меня не узнаешь. Я собирался приехать к тебе прямо из аэропорта, но, раз так, приеду, когда ты вернешься от Чайны. Часам к двенадцати.
— Хорошо, но, если хочешь, я откажусь.
— Нет-нет, ни за что.
— Лучше я не пойду, а то иначе ты меня потом будешь упрекать.
— Мы не в суде. Я не прокурор и не твой враг, — передразнил Патрик.
Молчание. Дебби придумывала, как бы начать сначала, оставив без внимания противоречивые требования Патрика.
— Ты в «Пьере»? — весело спросила она.
— Если ты не знаешь, в какой я гостинице, куда ты мне звонила?
— Я догадывалась, что ты в «Пьере», но не знала точно, поскольку ты не счел нужным поставить меня в известность, — вздохнула Дебби. — Хороший номер?
— Тебе бы понравилось. В ванной множество саше и телефон рядом с унитазом — не пропустишь важный звонок, например приглашение на обед к Чайне.
— Почему ты так вредничаешь?
— Я вредничаю?
— Я отменю завтрашний поход в гости.
— Нет, пожалуйста, не надо. Я просто пошутил. Я немножко не в себе.
— Ты всегда немножко не в себе, — рассмеялась Дебби.
— Ну, у меня отец умер, так что сейчас я особенно не в себе.
— Знаю, милый. Извини.
— Плюс я принял довольно много кокаина.
— А стоило так делать?
— Разумеется, не стоило! — возмущенно взвыл Патрик.
— Как ты думаешь, после смерти отца ты не станешь меньше на него похож? — вздохнула Дебби.
— У меня тут срочная работа или две.
— Господи, ну разве тебе не хочется уже забыть это все?
— Разумеется, я бы предпочел забыть это все! — рявкнул Патрик. — Но не могу.
— Что ж, у каждого свой крест.
— Правда? А какой крест у тебя?
— Ты, — рассмеялась Дебби.
— Ну смотри, чтобы кто-нибудь его у тебя не украл.
— Я буду за него драться, — с нежностью произнесла Дебби.
— Зайка, — проворковал Патрик, зажимая трубку плечом и спуская ноги с кровати.
— Ах, милый, почему мы все время спорим? — спросила Дебби.
— Потому что мы друг друга любим, — предположил Патрик, открывая над тумбочкой пакетик героина. Он обмакнул мизинец в белый порошок, сунул в ноздрю и тихонько вдохнул.
— Это было бы странное объяснение из уст кого-нибудь другого.
— Надеюсь, ты не выслушиваешь его от кого-нибудь другого, — детским голосом заметил Патрик, обмакивая палец и вдыхая еще несколько раз.
— Никто не посмел бы так сказать, если бы вел себя, как ты, — рассмеялась Дебби.
— Вот почему ты мне так нужна, — прошептал Патрик, вновь откидываясь на подушку. — Это страшное дело, такая болезненная привычка к независимости, как у меня.
— Так вот к чему у тебя болезненная привычка?
— Да. Все остальное — иллюзия.
— Я — иллюзия?
— Нет! Вот почему мы так много спорим, разве не понятно? — Патрику самому понравилось, как он это сказал.
— Потому что я реальная помеха для твоей независимости?
— Для моей глупой и ошибочной тяги к независимости, — галантно поправил Патрик.
— Что ж, умеешь ты сказать комплимент, — рассмеялась Дебби.
— Жалко, тебя здесь нет, — прохрипел Патрик, вновь обмакивая палец в героин.
— Мне тоже жалко. Тебе, наверное, очень сейчас трудно. Может быть, заглянешь к Марианне? Она о тебе позаботится.
— Хорошая мысль. Позвоню ей чуть попозже.
— Ой, мне пора бежать, — вздохнула Дебби. — Даю интервью какому-то дурацкому журналу.
— О чем?
— Э… о людях, которые часто ходят в гости. Не знаю, зачем согласилась.
— Это потому что ты добрая и безотказная.
— Ммм… Я тебе еще позвоню. Ты молодец, что держишься. Я тебя люблю.
— И я тебя люблю.
— Пока, милый.
— Пока.
Патрик повесил трубку и глянул на часы. Шесть тридцать пять. Он заказал яичницу с ветчиной, тосты, овсянку, фруктовый компот, апельсиновый сок, кофе и чай.
— Это завтрак на двоих? — добродушно спросила женщина, принимавшая заказ.
— Нет, на одного.
— Да уж, плотно вы собрались позавтракать, — хихикнула она.
— Лучший способ начать новый день, не правда ли?
— Уж точно! — согласилась она.
9
Запах портящейся еды заполнил комнату на удивление быстро. Завтрак был хоть и не съеден, но загублен. В борозде, проведенной через серую массу овсянки, лежала половинка компотного персика, с края тарелки свешивались лохмотья перемазанной в желтке ветчины, в затопленном блюдце лежали два размокших от кофе окурка. На треугольничке тоста остался выкушенный полукруг, а вся скатерть блестела от просыпанного сахара. Только чай и апельсиновый сок были выпиты до конца. В телевизоре Хитрый Койот верхом на ракете врезался в склон горы, а Дорожный Бегун исчез в туннеле, появился с другой стороны и растаял в облаке пыли. Глядя на Дорожного Бегуна и стилизованные клубы пыли за ним, Патрик вспомнил юные наивные дни своей наркомании, когда думал, будто ЛСД явит ему что-то, кроме тирании собственного действия на его сознание.
Из-за ненависти Патрика к кондиционерам в номере становилось все более душно. Ему хотелось выкатить тележку наружу, но боязнь встретить кого-нибудь в коридоре пересиливала отвращение к запаху еды. Патрик уже подслушал разговор двух горничных о себе и хотя теоретически допускал, что это была галлюцинация, не мог утвердиться в этой мысли настолько, чтобы открыть дверь и проверить. В конце концов, ведь правда же одна горничная сказала: «Я ему говорила: „Ты сдохнешь, если не завяжешь с этой дрянью“», а другая ответила: «Тебе надо вызвать полицию, просто ради собственной безопасности. Нельзя так жить».
Патрик побрел в ванную, задрав плечо, чтобы унять боль справа под лопаткой. Скептически, но неудержимо он подошел к зеркалу и заметил, что одно веко нависает ниже другого, наполовину закрыв воспаленный слезящийся глаз. Он оттянул кожу — глазные яблоки отливали желтизной. Язык тоже был желтый и обложенный. На зеленовато-бледном лице отчетливо выделялись багровые круги под глазами.
Слава богу, что у него умер отец, иначе такому виду не было бы никаких оправданий. Патрик вспомнил один из отцовских девизов: «Никогда не извиняйся, ничего не объясняй».
— А что еще остается делать? — пробормотал Патрик, включая краны над ванной и зубами разрывая саше.
Когда он выливал густую зеленую жидкость под струю, зазвонил телефон (а может, ему почудилось). Может, это руководство гостиницы хочет предупредить, что за ним выехала полиция? Как бы то ни было, внешний мир ворвался в его атмосферу и наполнил Патрика ужасом. Он выключил воду и прислушался к надрывающемуся телефону. Совершенно незачем брать трубку. Но это было бы невыносимо — вдруг звонок его спасет?
Он сел на унитаз, взял трубку и, не доверяя собственному голосу, сказал:
— Алло?
— Патрик, дорогой мой! — протянул голос в трубке.
— Джордж!
— Я не вовремя позвонил?
— Да нет, все нормально.
— Я хотел спросить, не встретишься ли ты со мной за ланчем. Хотя, конечно, может, ты вовсе этого и не хочешь. Тебе небось очень паршиво. Ужасно, Патрик, мы все ужасно потрясены.
— Меня слегка пошатывает, но от ланча не откажусь.
— Должен тебя предупредить — я еще кое-кого пригласил. Чудесные люди, разумеется, лучшие из американцев. Один-два были знакомы с твоим отцом и очень тепло о нем вспоминают.
— Замечательно, — проговорил Патрик, кривясь и возводя глаза к потолку.
— Мы встречаемся с ними в клубе «Ключ». Ты там был?
— Нет.
— Думаю, он тебя позабавит. Из шумного загазованного Нью-Йорка попадаешь в английскую сельскую усадьбу. Не знаю, уж чьи это предки — может, кто из членов клуба одолжил, — но по стенам висят портреты, и общее впечатление самое приятное. Все, что положено, у них есть, та же «Услада джентльмена» и, удивительное дело, многое, чего в Англии теперь не сыщешь, например хороший «Буллшот». Мы с твоим отцом соглашались, что много лет не пили такого отличного «Буллшота».
— Ну просто рай.
— Я позвал Баллантайна Моргана. Не знаю, знаком ли ты с ним. Он, конечно, патологический зануда, но Сара очень им увлечена, я уже привык повсюду натыкаться на эту физиономию, вот и пригласил его на ланч. И вот ведь удивительно, я знал одного Моргана Баллантайна, милейший был человек, и наверняка они родственники, но я никак в этом не разберусь, — печально добавил Джордж.
— Может, сегодня выясним, — ответил Патрик.
— Не уверен, что смогу спросить Баллантайна еще раз. У меня чувство, что я уже спрашивал, но наверняка сказать не могу, потому что уж очень трудно слушать его ответы.
— Когда встречаемся?
— Примерно без четверти час в баре.
— Отлично.
— Ладно, дорогой мой, до скорого.
— До свидания. Увидимся без четверти час.
Патрик снова пустил воду и пошел в спальню налить себе стакан бурбона. Ванна без выпивки это как… как ванна без выпивки. Какие еще сравнения тут нужны? В телевизоре взволнованный голос рассказывал о полном комплекте престижных кухонных ножей, к которому прилагается чудо-вок, набор очаровательных салатников, поваренная книга с такими рецептами, что пальчики оближешь, и, если этого мало, еще и машинка для нарезки овощей разными способами. Патрик, застыв, смотрел, как морковь превращают в соломку, кружочки, ломтики и кубики.
Горка дробленого льда, в которой стоял апельсиновый сок, совершенно растаяла. От обиды Патрик из всех сил пнул тележку, и она с грохотом въехала в стену. Мысль, что придется пить бурбон без льда, наполняла его безграничным отчаянием. Какой смысл жить дальше? Все, все не так, жизнь — полное дерьмо. Разбитый наголову, беззащитный, Патрик сел на краешек кровати, держа в ослабевшей руке бутылку бурбона. Он воображал запотевший ледяной стакан на краю ванны, возлагал на него все надежды, а теперь, когда план рухнул, ничто больше не оберегало от полного краха. Патрик отпил прямо из горла и поставил бутылку на тумбочку. Бурбон обжег горло, по телу прошла дрожь.
Часы показывали двадцать минут двенадцатого. Надо было взять себя в руки и приготовиться к испытаниям предстоящего дня. Настало время спида и алкоголя. Кокс придется оставить в номере, иначе он, как всегда, будет весь ланч колоться в туалете.
Патрик встал с кровати и резко двинул кулаком по лампе, сбросив ее на ковер. С бутылкой в руке он вошел в ванную, где вода уже перелилась через край и плескалась на полу. Не позволяя себе запаниковать или хотя бы удивиться, он медленно выключил краны и ногой подвигал по полу набрякший коврик, загоняя воду в углы, куда она еще не добралась. Потом разделся, замочив брюки, и выбросил одежду в открытую дверь.
Ванна была обжигающе горячей, пришлось вытащить затычку и включить холодный кран, чтобы можно было влезть в воду. Как только Патрик в нее лег, она показалась слишком холодной. Он взял бутылку, которую оставил на полу, и по непонятной причине стал лить бурбон с высоты, ловя ртом стекающую по лицу струю.
Скоро бутылка опустела. Патрик сунул ее под воду и стал смотреть, как из горлышка вырываются пузырьки, затем поводил ею по дну, как будто это субмарина, выслеживающая вражеские корабли.
Глядя вниз, он заметил свои руки и невольно ахнул. Помимо старых желтеющих синяков и розовых шрамов, вдоль главных вен появилась новая россыпь лиловых ранок, а в центре мерзостной картины чернел бугор от вчерашнего промаха. Мысль, что перед ним его собственные руки, настигла Патрика неожиданно. Чтобы не заплакать, он закрыл глаза, ушел с головой под воду и с силой выдохнул через нос. Думать про это все было невыносимо.
Когда Патрик вынырнул, тряся головой, то с изумлением вновь услышал телефонный звонок.
Он вылез из ванны и взял трубку с аппарата возле унитаза. Телефон в туалете — очень дельное изобретение. Может быть, это Чайна зовет его на обед, просит пересмотреть свой отказ.
— Да? — процедил он.
— Патрик? — раздался в трубке безошибочно узнаваемый голос.
— Марианна! Как хорошо, что ты позвонила.
— Мне сказали про твоего отца. Очень сочувствую.
Голос у Марианны был сбивчивый и в то же время уверенный, грудной и чуть хрипловатый. Он как будто не шел из ее тела в мир, а втягивал мир в ее тело; она не столько говорила, сколько членораздельно глотала. Всякий, слушавший Марианну, невольно представлял длинную гладкую шею, изящное s-образное тело, подчеркнутое изгибом позвоночника, из-за которого бюст выдавался дальше вперед, а попка — дальше назад. Почему Патрик никогда с ней не спал? Конечно, свою роль сыграло то, что она никогда не выказывала к нему такого рода интереса, но это можно было объяснить ее дружбой с Дебби. И как только она могла против него устоять, подумал Патрик, глядя на себя в зеркало.
Твою ж мать. Остается рассчитывать на ее жалость.
— Ну сама знаешь, как это, — саркастически процедил он. — Смерть, где твое жало?
— Из всех жизненных зол, которые мы упрекаем в недоброте, смерть наименее заслуживает этого обвинения.
— В данном случае — в точку, — ответил Патрик. — А кто это сказал?
— Епископ Тейлор в «Верных правилах святой смерти», — сообщила Марианна.
— Твоя настольная книга?
— Она такая замечательная, — с придыханием объявила Марианна. — Честное слово, лучшая английская проза, какую я читала.
Еще и умница ко всему прочему. Совершенно невыносимо! Он должен ее добиться.
— Пообедаешь со мной? — спросил Патрик.
— Ой, я бы с радостью, — выдохнула Марианна, — но я сегодня обедаю с родителями. Хочешь зайти?
— Это было бы замечательно, — ответил Патрик, досадуя, что не будет с ней наедине.
— Хорошо. Я предупрежу родителей, — проворковала она. — Приезжай к ним часам к семи.
— Отлично, — сказал Патрик и добавил непроизвольно: — Я тебя обожаю.
— Эй! — уклончиво ответила Марианна. — До скорого.
Патрик повесил трубку. Он чувствовал, что определенно должен овладеть Марианной. Она не просто очередная цель, которую маниакально наметило его алчное стремление спастись; нет, она — женщина, которая и вправду его спасет. Женщина, чей ум, сострадание и божественное тело — да, чье божественное тело успешно отвлечет его мысли от мрачного колодца собственных чувств и размышлений о прошлом.
Если он ее добьется, то навсегда откажется от наркотиков или, по крайней мере, будет принимать их рядом с по-настоящему красивой женщиной. Патрик дико захихикал и, обернувшись полотенцем, с новой энергией пошел в спальню.
Выглядел он препаршиво, но все знают, что, помимо денег, женщины ценят юмор и доброту. Добротой он не отличался и особого умения смешить за собой не замечал, но тут уж судьба: либо он ее добьется, либо умрет.
Пришло время приступить к практическим действиям: принять «Черного красавчика» и запереть кокс в чемодане. Патрик вытащил капсулу из кармана и бодро проглотил, но, когда он начал убирать кокаин, его посетила мысль: почему бы не уколоться в последний раз? В конце концов, до выхода оставалось сорок минут, а потом часа два предстояло обходиться без дозы. Совершать ритуал полностью было лень, так что он воткнул шприц в легко доступную вену на тыльной стороне кисти и ввел раствор.
Эффект определенно ослабевал. На сей раз он даже сохранил способность ходить, правда пошатываясь, стиснув зубы и глубоко втянув голову в плечи.
Мысль о столь долгой разлуке с кокаином терзала невыносимо, но Патрик знал, что не совладает с собой, если возьмет весь запас. Оставался разумный выход: приготовить пару доз, одну в старом шприце с затупившейся иголкой, которой он кололся всю ночь, вторую в драгоценном нетронутом. Как некоторые носят в нагрудном кармане носовой платок на аварийный случай женских слез или чихания, Патрик часто убирал в этот карман шприцы на случай, если вновь накатит бесконечная пустота.
Пип! Пип! Будь готов!
Снова слуховая галлюцинация: Патрику почудилось, будто он слышит разговор полицейского с горничной.
— Он был постоянным посетителем?
— Не-а, приехал отдохнуть на широкую ногу.
— Йа, йа, — нетерпеливо пробормотал Патрик. Его так просто не запугаешь.
Он надел чистую белую рубашку, запасной костюм, темно-серый в елочку, и, застегивая золотые запонки, шагнул в туфли. Черно-серебряный галстук, единственный, к сожалению, оказался забрызган кровью, но Патрик сумел скрыть этот факт, завязав его слишком коротко, хотя более длинный конец пришлось заправить под рубашку — практика, которую он находил отвратительной.
Труднее решалась проблема левого глаза, который теперь закрылся совсем и только иногда нервно подрагивал. Патрик мог открыть его лишь с большим трудом, задрав бровь в положение крайнего возмущения. Он решил по пути в клуб заскочить в аптеку и купить повязку.
Глубина нагрудного кармана позволяла спрятать поднятые поршни двух шприцев, а пакетик смэка идеально входил в кармашек для билета. Все было полностью под контролем, только он потел, как свинья, и не мог отделаться от чувства, что забыл какую-то самую нужную вещь.
Патрик снял с двери цепочку и ностальгически оглянулся на оставляемый позади хаос. Шторы были по-прежнему задернуты, постель не убрана, одежда и подушки валялись на полу, лампа была опрокинута, еда на тележке продолжала портиться от жары, в ванной на полу стояла вода, а из невыключенного телевизора неслись крики: «Мы сошли с ума! Отдаем все за бесценок!»
Он шагнул в коридор. У соседнего номера стоял полицейский.
Пальто! Вот что он забыл! Но если шмыгнуть обратно в номер, не покажется ли, что он виновато прячется?
Патрик замер в дверном проеме, потом забормотал: «Ах да… мне надо…», чем привлек внимание полицейского в тот самый миг, когда попятился обратно в номер. Что здесь вообще делает полиция? Могут они объяснить ему, в чем он провинился?
Пальто казалось тяжелее обычного и вовсе не придавало уверенности. Нельзя задерживаться в номере, иначе полицейский начнет гадать, что он там делает.
— Вы зажаритесь в таком пальто, — с улыбкой сказал полицейский.
— Это ведь не преступление? — спросил Патрик агрессивнее, чем собирался.
— В обычных обстоятельствах, — с шутливой серьезностью проговорил полицейский, — вас бы следовало арестовать, но сейчас у нас дела поважнее. — Он обреченно пожал плечами.
— Что здесь произошло? — осведомился Патрик в своей манере «депутат на встрече с избирателями».
— Мужик умер от сердечного приступа.
— Конец веселью, — с тайным удовольствием произнес Патрик.
— Здесь было вчера веселье? — неожиданно заинтересовался полицейский.
— Нет-нет, я просто имел в виду… — Патрик чувствовал, что заходит с чересчур многих сторон сразу.
— Вы не слышали шума, криков, ничего необычного?
— Нет, я ничего не слышал.
Полисмен успокоился и провел рукой по большой лысине:
— Вы из Англии, верно?
— Да.
— Я по акценту понял.
— Вас скоро назначат детективом, — величаво произнес Патрик и, помахав рукой, двинулся по длинному ковру с рисунком из букетов в зеленых и розовых вазах. Воображаемые лучи из глаз полицейского жгли ему спину.
10
Патрик с неожиданной энергией взбежал по ступеням клуба «Ключ». Нервы извивались, как червяки на земле, когда перевернешь укрывавший их камень и они окажутся под ярким солнцем. В повязке на одном глазу, он благодарно скользнул в полумрак вестибюля. Взмокшая от пота рубашка липла к спине.
Служитель в немом изумлении взял у него пальто и повел Патрика длинным коридором, где по стенам висели портреты выдающихся собак, лошадей и камердинеров, а также один-два шаржа — свидетельства давно забытых чудачеств давно покойных членов клуба. Воистину, как и обещал Джордж, это был храм английских добродетелей.
В большом, обшитом деревом помещении с множеством коричневых и зеленых викторианских кожаных кресел (здесь на стенах были картины с изображением собак, послушно держащих в пасти убитых птиц) Патрик увидел Джорджа — тот уже с кем-то беседовал.
— Патрик, дорогой мой, как ты?
— Добрый день, Джордж.
— Что у тебя с глазом?
— Просто немного воспалился.
— Ой-ой, надеюсь, скоро пройдет, — искренне посочувствовал Джордж. — Ты знаком с Баллантайном Морганом?
Он повернулся к невысокому голубоглазому человеку с аккуратной седой прической и подстриженными усами.
— Здравствуйте, Патрик. — Баллантайн крепко пожал ему руку.
На нем был черный шелковый галстук, и Патрик подумал, не носит ли он траур.
— Примите мои соболезнования, — продолжал Баллантайн. — Я не имел чести знать вашего отца, но, судя по рассказам Джорджа, он был образцовым английским джентльменом.
Патрик мысленно чертыхнулся.
— Что вы ему рассказывали? — укоризненно спросил он Джорджа.
— Только то, каким незаурядным человеком был твой отец.
— Да, охотно подтверждаю, что он был незаурядным, — сказал Патрик. — Ни разу не встречал в точности такого же.
— Он никогда не шел на компромиссы, — протянул Джордж. — Как там он говорил? «Или лучшее, или перебьемся».
— Вот и я всегда так думаю, — с апломбом заявил Баллантайн.
— Выпить хочешь? — спросил Джордж.
— Я бы не отказался от «Буллшота», который вы так страстно расписывали утром.
— Страстно! — хохотнул Баллантайн.
— Есть вещи, которые заслуживают страстного отношения, — улыбнулся Джордж и, глянув на бармена, быстро поднял указательный палец. — Я очень скорблю о твоем отце, — продолжал он. — Вот ведь странно, именно здесь мы должны были встретиться за ланчем в день его смерти. Последний раз мы виделись в совершенно невероятном месте, у которого какие-то договоренности — вряд ли обоюдные — с «Травеллерз» в Париже. Портреты там раза в четыре больше натуральной величины — мы очень над этим посмеялись. Он был в отличной форме, хотя, конечно, в твоем отце всегда угадывалось скрытое недовольство. Думаю, в тот раз он действительно хорошо провел время. Не забывай, Патрик, что он очень тобой гордился. Уверен, тебе это известно. По-настоящему гордился.
Патрика замутило.
Баллантайн определенно скучал, как бывает с людьми, когда говорят не о них. Ему, вполне естественно, хотелось говорить о себе, но он чувствовал, что прилично будет выдержать небольшую паузу.
— Да, — сказал Джордж официанту, — мы возьмем два «Буллшота» и… — Он вопросительно наклонился к Баллантайну.
— Мне еще мартини, — объявил тот. Наступило короткое молчание.
— Сколько верных охотничьих псов, — устало заметил Патрик, оглядывая помещение.
— Среди членов клуба много заядлых охотников, — сказал Джордж. — Баллантайн — один из лучших охотников в мире.
— Ну-ну-ну, — запротестовал Баллантайн. — Был лучшим охотником в мире. — Он поднял руку, чтобы остановить поток самовосхвалений, но преуспел не больше, чем король Канут пред лицом другой великой стихийной силы. — Что у меня осталось, — все-таки добавил он, — так это, возможно, лучшая в мире коллекция огнестрельного оружия.
Вернулся официант с напитками.
— Не могли бы вы принести мне книгу под названием «Оружейная коллекция Моргана»? — спросил его Баллантайн.
— Да, мистер Морган. — По голосу официанта было понятно, что ему не впервой выполнять эту просьбу.
Патрик пригубил «Буллшот» и невольно расплылся в улыбке. Он выпил половину одним глотком, поставил стакан на стол, тут же взял снова и, сказав Джорджу: «Насчет „Буллшота“ вы были правы», — опрокинул в себя остальное.
— Еще хочешь? — спросил Джордж.
— Да, наверное. Восхитительно.
Официант пробрался к их столу, неся огромный белый том. На обложке, видимая издалека, располагалась фотография двух пистолетов с серебряной насечкой.
— Вот, мистер Морган, — сказал официант.
— А-ах, — протянул Баллантайн, принимая книгу.
— Еще «Буллшот», пожалуйста, — попросил Джордж.
— Да, сэр, — сказал официант.
Баллантайн попытался спрятать гордую усмешку.
— Вот это… — он постучал пальцем по обложке, — пара испанских дуэльных пистолетов семнадцатого века. Самое дорогое оружие в мире. Вы примерно поймете, о чем речь, если я скажу: одна лишь замена курков обошлась в миллион долларов.
— Поневоле задумаешься, стоит ли драться на дуэли, — заметил Патрик.
— Одни только оригинальные ершики для чистки стволов стоят по четверть миллиона каждый, — хохотнул Баллантайн, — так что часто стрелять накладно.
Джордж смотрел уныло и отрешенно, однако Баллантайна в роли Триумфа Жизни, занятого важной задачей — отвлечь Патрика от страшного горя, — было не остановить. Он надел очки в черепаховой оправе, чуть отодвинулся от книги и, глядя на нее снисходительно, позволил страницам свободно перелистываться.
— Вот, — сказал он, останавливая поток страниц и показывая книгу Патрику, — самый первый многозарядный винчестер.
— Потрясающе, — выдохнул Патрик.
— В Африке я уложил из него льва, — сообщил Баллантайн. — Пришлось истратить не один патрон, ведь калибр у винчестера не тот, что у современного оружия.
— Вы, наверное, порадовались, что он многозарядный, — предположил Патрик.
— О, меня страховали двое надежных охотников, — снисходительно объяснил Баллантайн. — Я описал этот эпизод в своей книге об охотничьих экспедициях в Африку.
Официант вернулся с «Буллшотом» для Патрика и еще одной большой книгой под мышкой.
— Гарри подумал, что эта вам тоже понадобится, мистер Морган.
— Ну надо же! — воскликнул Баллантайн и, откинувшись в кресле, широко улыбнулся бармену. — Только упомянул книгу — и вот она уже у меня. Вот это обслуживание!
Он с привычным удовольствием открыл вторую книгу.
— Некоторые друзья утверждают, что у меня прекрасный литературный слог, — произнес он, не вполне успешно разыгрывая удивление. — Сам я никакого особенного слога не вижу. Я просто записал, как было. Рассказал правдиво о том, как охотился в Африке, и о той жизни, которой уже нет, вот и все.
— Да, — протянул Джордж. — Журналисты понаписали всяких глупостей о тех, кого они называют «публикой из Счастливой долины». Я и сам подолгу жил в тех местах и могу сказать, что не было там какого-то исключительного пьянства или чего еще, люди вели себя точно так же, как в Лондоне или Нью-Йорке.
Он нагнулся, взял оливку и произнес задумчиво:
— Да, мы правда обедали в пижамах, что не совсем обычно. Но не потому, что хотели улечься друг с другом в постель, хотя такое случалось частенько, как и везде, просто надо было на следующий день вставать на заре и ехать на охоту. Вернувшись, пропускали по стаканчику, обычно виски с содовой. Потом слуга говорил: «Купася, бвана, купася» — и наполнял тебе ванну. Потом мы снова пропускали по стаканчику-другому, а дальше был обед в пижамах. Люди вели себя точно как в любом другом месте, хотя, должен сказать, пили действительно много, по-настоящему много.
— Просто рай, — сказал Патрик.
— Количество алкоголя определялось образом жизни. Все выходило с потом, — вставил Баллантайн.
— Да, конечно, — ответил Джордж.
«Сильно потеть можно и не уезжая в Африку», — подумал Патрик.
— На этой фотографии я с танганьикским горным козлом, — объявил Баллантайн, вручая Патрику вторую книгу. — Мне сказали, что это последний самец-производитель вида, так что чувства у меня были сложные.
«Господи, он еще и чувствительная натура», — подумал Патрик, глядя на фотографию молодого Баллантайна в брезентовой шляпе, стоящего на коленях рядом с убитым козлом.
— Я фотографировал сам, — небрежно сообщил Баллантайн. — Многие профессиональные фотографы умоляли меня раскрыть им мой «секрет», но мне оставалось их только разочаровать. Единственный секрет — найти отличный сюжет и сфотографировать его как можно лучше.
— Замечательно, — промычал Патрик.
— Иногда, в приступе глупой гордости, — продолжал Баллантайн, — я вставал рядом с добычей и поручал проводнику нажать на кнопку — с этим они отлично справлялись.
— А! — с нехарактерной живостью проговорил Джордж. — Вот и Том!
Между столиками к ним пробирался очень высокий мужчина в синем льняном костюме. Его редкие седые волосы были встрепаны, глаза с нависающими веками походили на собачьи.
Баллантайн закрыл обе книги и положил себе на колени. Круг его непомерного тщеславия замкнулся. Он рассказал о книге, в которой написал о фотографиях животных, убитых им из оружия, составляющего его великолепную коллекцию, показанную на фотографиях (увы, не его) во второй книге.
— Том Чарльз, — сказал Джордж. — Патрик Мелроуз.
— Вижу, вы беседовали с человеком эпохи Возрождения, — суховато заметил Том. — Здравствуйте, Баллантайн. Знакомите мистера Мелроуза с вашими достижениями?
— Я подумал, что он, возможно, интересуется оружием, — обиженно проговорил Баллантайн.
— А вы не думаете, что кто-то может не интересоваться оружием? — Том повернулся к Патрику. — Примите мои соболезнования. Вам, наверное, сейчас очень тяжело.
— Да, наверное, — ответил застигнутый врасплох Патрик. — Это ужасное время для любого. Что бы ни чувствовал, чувствуешь это особенно сильно.
— Хочешь выпить или сразу перейдем к ланчу? — спросил Джордж.
— Давайте поедим, — ответил Том.
Все четверо встали. Два «Буллшота» заметно подкрепили силы Патрика. Кроме того, он ощущал ровное ясное биение спида. Может, быстренько уколоться до ланча?
— Джордж, где туалет?
— Сразу за той дверью в углу, — ответил Джордж. — Мы будем в обеденном зале, по лестнице и направо.
— Я скоро приду.
Патрик направился к двери, на которую указал Джордж. По другую сторону оказалось большое прохладное помещение, облицованное черным и белым мрамором, с сияющими хромированными кранами и дверями красного дерева. В конце ряда раковин лежала стопка крахмальных полотенец с зелеными нашивками «Клуб „Ключ“» в уголке. Здесь же стояла большая плетеная корзина для использованных полотенец.
С неожиданной ловкостью и проворством Патрик взял полотенце, налил стакан воды и проскользнул в кабинку красного дерева.
Времени терять было нельзя. Патрик почти что одним движением поставил на пол стакан, бросил полотенце и снял пиджак.
Он сел на унитазное сиденье, положил на колени полотенце, сверху аккуратно поместил шприц. Туго закатал рукав, чтобы получился как бы утягивающий жгут, и, лихорадочно сжимая и разжимая кулак, большим пальцем другой руки сковырнул со шприца крышечку.
Вены все попрятались, но удачный укол в бицепс, сразу под закатанным рукавом, достиг цели: в шприце возникло алое грибовидное облако. Патрик сильно вдавил поршень и побыстрее раскатал рукав, чтобы раствор получил доступ в кровеносную систему.
Затем вытер с руки кровь и промыл шприц, выпустив розовую жидкость все на то же полотенце.
Приход разочаровал. Хотя руки тряслись и сердце колотилось, в этот раз не было блаженного обморочного состояния, ошеломляющего мгновения, сжатого, словно автобиография тонущего, и едва уловимого, точно аромат цветка.
Какой, нафиг, смысл колоться коксом, если нет настоящего прихода? Это было невыносимо. В досаде, хоть и опасаясь последствий, Патрик достал второй шприц, снова сел на унитаз и закатал рукав. Удивительным образом приход как будто усиливался, словно рукав задержал раствор и кокаин добирался до мозга дольше обычного. Так или иначе, Патрик уже решил вколоть вторую дозу, так что, сам не свой от возбуждения и страха, попытался вновь попасть в ту же самую дырку.
В этот раз, опуская рукав, он понял, что допустил серьезную ошибку. Это было чересчур. Только перебор мог дать нужный эффект, но это был больше чем нужный эффект.
Не в состоянии промыть бесценный новый шприц, Патрик лишь кое-как надел обратно крышечку и бросил шприц на пол. Затем привалился спиной к стене, свесив голову набок, часто дыша и гримасничая, словно проигравший бегун за финишной ленточкой. По всей коже выступил пот, перед сжатыми глазами стремительно проносились образы: пчела пьяно врезается в усыпанный пыльцой пестик, трещины расползаются по бетону рушащейся плотины, длинное лезвие кромсает на полосы тушу мертвого кита, бочка выдавленных глаз кувыркается между липкими цилиндрами винного пресса.
Патрик заставил себя открыть глаза. Его внутренняя жизнь явно катилась под откос. Разумнее пойти на второй этаж и обречь себя на общение с другими людьми, чем погружаться дальше в болото обрывочных жестоких фантазий.
Звуковые галлюцинации, настигшие Патрика, когда он, держась за стену, добирался до ряда раковин, еще не оформились в слова — это были переплетающиеся цепочки звуков и странное ощущение пространства, словно усиленное репродуктором дыхание.
Он вытер лицо и вылил розоватую воду в раковину. Затем вспомнил про второй шприц и кое-как его сполоснул, глядя в зеркало на отражение двери, — не пропустить, если кто войдет. Руки тряслись так, что трудно было удержать иголку под струей.
Казалось, прошли годы. Остальные наверняка уже сделали заказ. Патрик лихорадочно сунул мокрый шприц в карман и, отдуваясь, заспешил через бар, по коридору и дальше по лестнице.
Джордж, Том и Баллантайн все еще читали меню. Как долго они ждали по его вине, вежливо не заказывая ланча? Патрик неверным шагом двинулся к столу, цепочки звуков вились и сплетались вокруг него.
Джордж поднял голову.
— Оуууу… Оуууу… Оуууу… — спросил он.
— Чок-чок-чок-чок, — ответил Баллантайн, словно вертолет.
— Ыыв. Ыыв, — предложил Том.
Что они пытаются ему сказать? Патрик сел и вытер лицо бледно-розовой салфеткой.
— Уф, — протяжно выдохнул он.
— Чок-чок-чок, — ответил Баллантайн.
Джордж улыбался, но Патрик беспомощно вслушивался в звуки, которые проносились, словно фотографии света фар на мокром асфальте.
— Оу… Оу… Оу… Ыыы… Ыыв… Чок-чок-чок.
Патрик ошалело сидел перед меню, будто впервые видел нечто подобное. Это были страницы дохлятины — мертвых коров, креветок, свиней, устриц, барашков, — тянувшиеся, словно список убитых в бою, с кратким описанием того, что с ними проделали после смерти: зажарили, закоптили, сварили. Господи, они рехнулись, если думают, будто он станет это есть.
Патрик знал, как темная кровь из перерезанного овечьего горла льется на сухую траву. Кружение мух. Вонь внутренностей. Слышал, как рвутся корешки, когда выдергиваешь морковку. Каждый человек сидел на кучке разложения, жестокости, мерзости и крови.
Если бы только его тело превратилось в стекло, бесплотный промежуток между двумя пространствами, знающий оба и не принадлежащий ни к одному, он бы освободился от тягостного долга перед остальной природой.
— Оу… Оу… ишь? — спросил Джордж.
— Ммм… я… ммм… — Собственный голос казался Патрику чужим и далеким, словно шел из его ног. — Я… ммм… еще «Буллшот»… недавно завтракал… не голоден.
Произнося эти несколько слов, он совершенно выдохся.
— Чок-чок-чок-чок, — возразил Баллантайн.
— Ыыв оу. Ыыв оу? — спросил Том.
Для чего он говорит «оу»? Фуга становилась более сложной. Скоро Джордж начнет говорить «ыыв» или «чок», и как ему тогда разбираться? Как им всем разбираться?
— Токадиншот, — выговорил Патрик, — правда.
Он снова вытер лоб и уставился на ножку своего бокала, который отбрасывал на белую скатерть раздробленный рисунок света, похожий на рентгенограмму сломанного пальца. Вьющиеся звуки затихли, стали не громче шипения выключенного телевизора. Непонимание сменилось печалью, вроде многократно усиленной посткоитальной грусти, полностью отрезавшей его от всего вокруг.
— …Марта Боинг, — говорил Баллантайн, — жаловалась мне, что по пути в Ньюпорт испытывает головокружение. Доктор ей посоветовал есть по дороге такие маленькие французские сыры, — очевидно, это какая-то белковая недостаточность.
— Я и не думал, что Марта так серьезно недоедает, — заметил Том.
— Ну, не всем приходится так часто ездить в Ньюпорт, — дипломатично произнес Джордж.
— Я это упомянул, потому что у меня те же симптомы, — с гордостью объявил Баллантайн.
— На той же дороге? — спросил Том.
— Вот именно что на той же дороге, — подтвердил Баллантайн.
— Вот что значит Ньюпорт, — сказал Том. — Вытягивает из человека все белки. Только спортсмены могу добраться туда без помощи врача.
— Но мой врач, — терпеливо продолжал Баллантайн, — советует арахисовое масло. Марта сомневается, говорит, французские сыры хороши тем, что их можно просто разворачивать и класть в рот. А как, спросила она, есть арахисовое масло? «Ложкой, — ответил я. — Как черную икру». — Баллантайн хохотнул. — На это ей возразить было нечего, — торжествующе закончил он, — так что, думаю, скоро она перейдет на арахисовое масло.
— Надо бы предупредить фирмы-производители, — сказал Том.
— Тут надо быть осторожным, — процедил Джордж, — иначе спровоцируете ажиотаж на это свое масло. Эти в Ньюпорте если начнут что-нибудь покупать, их уже не остановишь. Как-то Брук Риверс спросил меня, где я заказываю рубашки, и когда я в следующий раз хотел сделать заказ, мне сообщили, что у них запись на два года вперед из-за невероятного наплыва американских клиентов. Я-то, конечно, сразу понял, чьих это рук дело.
Подошел официант, и Джордж спросил Патрика, точно ли тот не хочет «чего-нибудь существенного».
— Точно. Ничего существенного, — ответил Патрик.
— Не помню, чтобы твоей отец когда-нибудь терял аппетит, — сказал Джордж.
— Да, это единственное, в чем он отличался завидной надежностью.
— О, я бы не говорил столь категорично, — запротестовал Джордж. — Он был прекрасным пианистом. Ночи напролет не давал спать, — объяснил он остальным, — наигрывая самые волшебные мелодии.
«Пастиши, пародии, и руки переплетались, словно старые виноградные лозы», — подумал Патрик, а вслух сказал:
— Да, за инструментом он производил сильное впечатление.
— И за разговором, — добавил Джордж.
— Смотря что называть сильным впечатлением. Некоторые, говорят, не любят, когда им грубят без остановки.
— Кто эти люди? — спросил Том, озираясь в притворной тревоге.
— Надо признать, — сказал Джордж, — раз или два я попросил его быть не таким резким.
— А он? — спросил Баллантайн, выпячивая подбородок, чтобы высвободить шею из тугого воротничка.
— Послал меня, — буркнул Джордж.
— Надо же, — сказал Баллантайн, видя возможность проявить мудрость и дипломатичность. — Знаете, люди спорят по самым дурацким поводам. Представляете, я весь уик-энд уговаривал жену пообедать в «Мортимере», когда вернемся в Нью-Йорк. «Я уже слишком намортимерилась, — говорила она, — нельзя ли пойти куда-нибудь еще?» Разумеется, она не могла сказать, куда именно.
— Разумеется, не могла, — заметил Том, — она пятнадцать лет ходит только в этот ресторан.
— «Намортимерилась», — повторил Баллантайн. Возмущение в его голосе мешалось с гордостью, что он женат на такой оригиналке.
Принесли омара, копченую семгу, крабовый салат и «Буллшот». Патрик жадно поднес к губам стакан и замер. Из мутной жидкости громко, как с живодерни, неслось истерическое коровье мычание.
— К черту, — пробормотал он, отпивая большой глоток.
И почти сразу был наказан за свою дерзость ощущением, будто по стенке желудка стучит изнутри копыто. Ему вспомнилось, как в восемнадцать лет он написал отцу из психиатрической больницы, пытаясь объяснить, как туда попал, и получил в ответ короткую записку. Она была на итальянском, которого отец точно не знал, и после некоторых изысканий оказалась цитатой из Дантова «Ада»: «Подумайте о том, чьи вы сыны: / Вы созданы не для животной доли, / Но к доблести и к знанью рождены».
То, что тогда показалось издевательством, обрело новую значимость теперь, когда Патрик слышал вой скота и вроде бы даже снова ощутил удар копытом изнутри желудка.
Сердце стучало быстрее, на коже опять выступил пот, и стало ясно, что сейчас его стошнит.
— Извините, — сказал он, резко вставая.
— Что такое, мой дорогой? — спросил Джордж.
— Мне нехорошо.
— Может быть, тебе надо показаться врачу.
— У меня лучший врач в Нью-Йорке, — объявил Баллантайн. — Просто скажите, что вы от меня…
Из желудка едкой волной поднялась желчь. Патрик сглотнул ее и, не поблагодарив Баллантайна за доброту, выбежал из обеденной залы.
На лестнице ему пришлось сглотнуть новую порцию рвоты. Время поджимало. Тошнота накатывала, все ускоряясь. Голова шла кругом, зрение мутилось из-за слез, так что в коридоре Патрик сбил плечом охотничий офорт. К тому времени как он вбежал в прохладное мраморное убежище, щеки у него раздулись, как у трубача. Член клуба, разглядывавший себя с пылом, приберегаемым для зеркал, вскоре обнаружил, что его не просто потревожили — нет, рядом с ним собираются блевать.
Патрик, поняв, что до кабинки не добежит, согнулся над раковиной, одновременно включая воду.
— Господи, — проговорил член клуба, — это надо было делать в туалете.
— Поздно, — ответил Патрик и сблевал снова.
— Господи!.. — повторил член клуба, поспешно выходя.
Патрик узнал остатки вчерашнего ужина. Желудок опустел, значит дальше предстояло блевать желчью — самый отвратительный аспект тошноты.
Чтобы рвота ушла быстрее, он повертел пальцем в сливном отверстии, а другой рукой открыл кран на полную мощность. Ему отчаянно хотелось укрыться в кабинке до следующего приступа. Бросив не до конца очищенную раковину, Патрик, шатаясь, добрел до кабинки красного дерева и, едва успев задвинуть бронзовый шпингалет, в бесплодных позывах согнулся над унитазом. Он не мог ни вздохнуть, ни сглотнуть, хуже того — вызвать рвоту теперь было не легче, чем минуты назад — ее сдержать. Наконец, когда Патрик уже думал, что сейчас лишится сознания от нехватки воздуха, ему удалось выдавить каплю той самой кислой желчи, появления которой он с ужасом ожидал.
Он, выругавшись, сполз по стене. Уж сколько раз в жизни его тошнило, а привыкнуть к этому он по-прежнему не мог.
Все еще не в силах прийти в себя после того, как чуть не задохнулся, Патрик достал сигарету и выкурил ее через кислую слизь, покрывавшую рот. Теперь вопрос был, конечно же, принять ли героина, чтобы успокоиться. Однако существовал риск, что тошнота усилится.
Патрик вытер потные руки, осторожно раскрыл на коленях пакетик героина, обмакнул мизинец в порошок и вдохнул обеими ноздрями. Никаких неприятных симптомов не последовало, и он повторил процедуру.
Наконец-то покой. Патрик закрыл глаза и вздохнул. Остальные могут идти в жопу. Он к ним не вернется. Просто сложит крылья и (тут он нюхнул еще раз) отдохнет. Где он принимает героин — там его дом, и чаще всего это бывает чужой сортир.
Патрик страшно устал. Ему необходимо было поспать. Поспать. Сложить крылья. Но что, если Джордж и остальные отправят кого-нибудь его искать и этот кто-то, увидев заблеванную раковину, начнет молотить в дверь кабинки? Неужто и здесь нет покоя и отдыха? Разумеется, нет. Что за нелепый вопрос.
11
— Я пришел за останками Дэвида Мелроуза, — объявил Патрик улыбчивому молодому человеку с массивным подбородком и копной блестящих каштановых волос.
— Мистер… Дэвид… Мелроуз… — пробормотал тот, листая кожаный гроссбух.
Патрик перегнулся через стойку регистрации, более похожую на церковную кафедру, и увидел рядом с гроссбухом дешевую тетрадку, подписанную: «Почти умершие». В такой список приятно попасть: может, сразу попросить, чтобы его вписали?
Бегство из клуба «Ключ» приятно взбудоражило нервы. Час Патрик проспал в туалете, проснулся бодрый, но без всякого желания общаться с Джорджем и остальными. Проскочив мимо портье, как воришка, он забежал в бар за углом, а оттуда дошел пешком до похоронного бюро. Позже надо будет объясниться с Джорджем. Все его контакты с живыми людьми заканчивались тем, что он извинялся и врал либо думал, что надо бы извиниться и что-нибудь наврать.
— Да, сэр, — весело объявил сотрудник, найдя страницу. — Мистер Дэвид Мелроуз.
— Не славить я его пришел, а хоронить, — продекламировал Патрик, театрально постукивая по стойке.
— Хо-ро-нить? — запинаясь, повторил сотрудник. — У нас тут записана кре-ма-ция.
— Я выразился метафорически, — ответил Патрик.
— Метафорически, — повторил молодой человек, не вполне успокоенный. Значит это, что клиент будет подавать иск или что не будет?
— Где прах? — спросил Патрик.
— Сейчас принесу, — сказал сотрудник. — Мы сложим его в ящичек, — добавил он уже не с таким уверенным видом, как в начале разговора.
— Правильно. Незачем тратиться на урну. Прах все равно развеют.
— Вот именно, — с неуверенной бодростью подхватил сотрудник.
Покосившись в сторону, он мгновенно сменил тон.
— Я немедленно этим займусь, сэр, — произнес он елейным, нарочито громким речитативом и быстро двинулся к двери, скрытой в стене.
Патрик глянул через плечо — узнать, чем вызвана эта расторопность. Он увидел высокого мужчину, которого мгновенно узнал, хотя и не вспомнил, где и когда они виделись.
— Мы работаем в отрасли, где спрос и предложение обязаны быть одинаковыми, — объявил этот знакомый незнакомец.
За ним стоял лысый усатый директор, который накануне провожал Патрика к телу отца. Казалось, он улыбается и кривится одновременно.
— Наш ресурс — единственный неистощимый, — продолжал высокий, восхищаясь своим остроумием.
Директор поднял одну бровь и указал глазами на Патрика.
Ну конечно, сообразил Патрик, это тот кошмарный тип из самолета.
— Черт возьми, похоже, мне еще надо подучиться пиару, — прошептал Эрл Хаммер. Тут он узнал Патрика и заорал через все шахматное мраморное пространство: — Бобби!
— Патрик, — поправил Патрик.
— Падди! Конечно! Меня сбила с толку повязка. Что с вами случилось? Подружка поставила фингал? — хохотнул Эрл и затопал к Патрику.
— Просто небольшое воспаление, — ответил Патрик. — Не могу нормально видеть этим глазом.
— Плохо дело. А сюда вас каким ветром занесло? Когда я сказал вам в самолете, что диверсифицирую вложения, вы небось и не догадывались, что я покупаю лучшее в Нью-Йорке похоронное бюро.
— Не догадался, — признал Патрик. — А вы, наверное, не догадались, что я лечу забирать останки отца из лучшего в Нью-Йорке похоронного бюро.
— Черт!.. — сказал Эрл. — Грустно. Уверен, он был замечательным человеком.
— Он был в своем роде совершенством, — ответил Патрик.
— Примите мои соболезнования, — произнес Эрл с той серьезностью, с какой обсуждал волейбольные перспективы мисс Хаммер.
Сотрудник вернулся с простым деревянным ящичком длиной примерно фут и высотой дюймов восемь.
— Гораздо компактнее гроба, не правда ли? — заметил Патрик.
— Не поспоришь, — согласился Эрл.
— У вас есть пакет? — спросил Патрик сотрудника.
— Пакет?
— Да. Полиэтиленовый, бумажный, любой.
— Я пойду поищу, сэр.
— Падди, — сказал Эрл — видно было, что он всерьез обдумал какой-то вопрос. — Я дам вам десять процентов скидки.
— Спасибо, — ответил Патрик с искренней радостью.
— Не за что.
Вернулся сотрудник с помятым бумажным пакетом, и Патрик представил, как тот торопливо вытряхнул свои покупки, чтобы не сплоховать на глазах у начальника.
— Отлично, — сказал Патрик.
— Мы берем деньги за пакеты? — спросил Эрл и, не дав сотруднику ответить, добавил: — Потому что этот за мой счет.
— Эрл, я не знаю, что и сказать.
— Пустяки, — ответил Эрл. — Сейчас у меня деловая встреча, но я почту за честь, если после вы согласитесь со мной выпить.
— Могу я прихватить отца? — спросил Патрик, поднимая пакет.
— Черт, да, — рассмеялся Эрл.
— Впрочем, если серьезно, боюсь, что не смогу. Сегодня вечером я приглашен на обед, а завтра улетаю в Англию.
— Жалко.
— А мне-то как жалко, — с кривой улыбкой проговорил Патрик, торопливо направляясь к двери.
— До свиданья, дружище! — Эрл энергично замахал.
— До свиданья, — ответил Патрик, поднимая воротник, прежде чем выйти на людную улицу.
В черном лакированном вестибюле напротив лифта скалилась с мраморной консоли африканская маска. Золоченая птичья клетка чиппендейловского зеркала дала Патрику последнюю возможность с ужасом взглянуть на свое эпически жалкое лицо до того, как повернуться к миссис Бэнкс, сухощавой Марианниной матери, которая по-вампирски ждала в элегантном полумраке.
Раскрыв руки, так что черное шелковое платье растянулось от запястий до колен, словно крылья летучей мыши, она чуть склонила голову набок и воскликнула с надрывным сочувствием:
— Ах, Патрик, какое горе!
— Ну, — ответил Патрик, постукивая по ящичку у себя под мышкой, — сами знаете, от земли взят и в землю отыдеши, Бог дал, Бог взял. По прошествии времени, которое я в данном случае нахожу неестественно долгим.
— Это… — начала миссис Бэнкс, округлившимся глазами глядя на пакет.
— Мой отец, — подтвердил Патрик.
— Надо сказать Огильви, что у нас за обедом будет еще гость, — заметила она с жемчужными переливами аристократического смеха.
Это была Нэнси Бэнкс с головы до пят, как писали в журналах под фотографиями ее гостиной, — дерзкая и притом безупречно правильная.
— Банко не ест мяса, — объявил Патрик, решительно ставя ящик на тумбу в прихожей.
Почему он сказал «Банко»? — гадала Нэнси чуть хрипловатым внутренним голосом, который даже в уединении ее мыслей всегда обращался к множеству завороженных слушателей. Может быть, он невротически винит себя в смерти отца? Потому что так часто желал ее в воображении? После семнадцати лет психоанализа сама становишься психоаналитиком. Как сказал доктор Моррис, когда они разбирали свои отношения, кто такой психоаналитик, если не бывший пациент, не нашедший себе в жизни иного занятия? Порой она скучала по Джеффри. Он позволил ей называть себя Джеффри в «период расставания», который так резко оборвался его самоубийством. Он даже записки не оставил! Впрямь ли она научилась противостоять трудностям жизни, как обещал Джеффри? Может быть, ее психоанализ недозавершен. Думать об этом было слишком страшно.
— Марианне не терпится вас увидеть, — проворковала она, вводя Патрика в пустую гостиную.
Патрик уставился на барочный секретер, облепленный пьяными купидонами.
— Ей позвонили в ту самую минуту, когда вы пришли, и она не могла не взять трубку, — добавила миссис Бэнкс.
— У нас впереди весь вечер, — сказал Патрик, а про себя добавил оптимистично: «И целая ночь».
Гостиная была морем розовых лилий, их сияющие пестики упрекали его в похоти. Он был опасно одержим, опасно одержим. Все мысли, как сани в ледяном туннеле бобслейной трассы, не могли изменить курс, пока он не разобьется или не достигнет цели. Он вытер потные ладони о брюки, дивясь, что обрел влечение сильнее наркотиков.
— А вот и Эдди! — воскликнула Нэнси.
Вошел мистер Бэнкс в клетчатой фланелевой рубахе и мешковатых штанах.
— Пвивет, — начал он невнятной скороговоркой. — Сочувствую. Маианна говоит, ваш отец был замечатейный чеовек.
— Слышали бы вы, что я ей ответил, — сказал Патрик.
— У вас были с ним очень сложные отношения? — подхватила разговор Нэнси.
— Ага, — сказал Патрик.
— Когда начаись сложности? — спросил Эдди, усаживаясь на тускло-оранжевую козетку с гнутыми ножками.
— Девятого июня тысяча девятьсот шестого, в день его рождения.
— Так рано? — улыбнулась Нэнси.
— Ну, мы не решим, врожденными ли были сложности его характера, во всяком случае, до обеда так уж точно не решим, но даже если не были, он достаточно быстро их приобрел. По всем рассказам, едва научившись говорить, он обратил это умение против ближних. В десять его выгнали из дедушкиного дома, потому что он всех друг против друга настраивал, провоцировал несчастные случаи, вынуждал людей делать то, чего они не хотят.
— У вас получается этакий несколько старомодный злодей. Сатанинское дитя, — скептически произнесла Нэнси.
— В каком-то смысле да, — ответил Патрик. — Когда он был рядом, люди вечно падали со скал, чуть не тонули, разражались слезами. Всю жизнь он приобретал все новых и новых жертв для своей злобы и снова их терял.
— Наверняка он при этом был еще и обаятелен, — сказала Нэнси.
— Он был душка, — согласился Патрик.
— Не пвавильнее ли сказать, что у него были твудности в поведении? — спросил Эдди.
— И что с того? Когда человек причиняет всем окружающим зло, причина представляет теоретический интерес. В мире есть дурные люди, и неприятно, когда один из них — твой отец.
— Тогда многие не знаи, как воспитывать детей. В покоении вашего отца многие одители не умеи выазить свою любовь.
— Жестокость — это противоположность любви, — сказал Патрик, — а не форма ее бессловесного выражения.
— По-моему, это правда, — раздался из дверей чуть хрипловатый грудной голос.
— Ой, привет, — сказал Патрик, поворачиваясь на стуле.
Марианна проплыла к нему через тускло освещенную гостиную, паркет поскрипывал у нее под ногами, тело казалось опасно наклоненным вперед, словно деревянная фигура на носу парусного корабля.
— Здравствуй, Патрик, — сказала Марианна, тепло его обнимая, и, когда он не сразу ее выпустил, добавила: — Очень, очень тебе сочувствую.
Господи, думал Патрик, вот где я хотел бы умереть.
— Мы тут гооили, что некотые отцы не умеют выажать свою любовь, — сообщил Эдди.
— Мне про такое ничего не известно, — улыбнулась Марианна.
Спина у нее была выгнутая, как у негритянки. Она подошла к подносу с напитками, ступая с чуть угловатой неуверенной грацией, словно русалка, лишь недавно получившая человеческие ноги, и взяла себе бокал шампанского.
— Кто-нибудь хочет? — спросила она с легкой запинкой, вытягивая шею и чуть хмурясь, как будто вопрос содержал некий глубокий подтекст.
Нэнси отказалась. Она предпочитала кокаин. Что бы о нем ни говорили, от него не полнеют. Эдди согласился, а Патрик попросил виски.
— Эдди так по-настоящему и не оправился после смерти своего отца, — сказала Нэнси, чтобы немного оживить разговор.
— Я не успел сказать ему все, что хотел, — пояснил Эдди, с улыбкой принимая у Марианны бокал шампанского.
— Я тоже, — сказал Патрик. — В моем случае это, наверное, к лучшему.
— А что бы ты ему сказал? — спросила Марианна, пристально глядя на него синими глазами.
— Я бы сказал… Нет… — Патрик разозлился на себя, что воспринял этот вопрос серьезно. — Не важно, — буркнул он и налил себе виски.
Нэнси отметила, что Патрик не особо старается поддержать разговор.
— Они задалбливают, — вздохнула она. — Любя.
— Кто сказал, что любя? — огрызнулся Патрик.
— Филип Ларкин, — ответила Нэнси с тихим хрустальным смехом.
— А от чего вы так и не оправились в случае своего отца? — вежливо спросил Патрик у Эдди.
— Он для меня был вроде как герой. Всегда знал, что делать в любой ситуации или, по крайней мере, что хочет сделать. Знал, как поступать с деньгами и женщинами, а когда ему случалось поймать на крючок трехсотфунтового марлина, марлин всегда проигрывал в схватке. И когда он хотел получить на аукционе картину, то всегда ее получал.
— Зато когда ты хотел ее продать, тебе тоже это всегда удавалось, — весело заметила Нэнси.
— А мой герой — ты, — с милой запинкой сказала Марианна отцу. — И я не хочу это преодолевать.
Черт, подумал Патрик, чем эти люди занимаются дни напролет, пишут сценарии для «Семейки Брейди»? Он ненавидел счастливые семьи с их привычкой друг друга подбадривать демонстративной любовью и впечатлением, будто они ценят друг друга больше всех остальных. Мерзопакость!
— Мы пойдем с тобой сегодня обедать? — резко спросил он Марианну.
— Мы можем пообедать здесь. — Она сглотнула, и легкая морщинка омрачила ее лицо.
— А будет очень невежливо, если мы пойдем в ресторан? — настаивал он. — Мне надо с тобой поговорить.
Ответ несомненно был: да, с точки зрения Нэнси, это было очень невежливо. Консуэла в эту самую минуту готовила гребешки. Однако в жизни, как и в развлечениях, необходимо проявлять гибкость и снисходительность, а в данном случае Патрика извиняла скорбь по отцу. Трудно было не оскорбиться, ведь слова Патрика подразумевали, что она не справляется с обязанностями хозяйки, однако Нэнси сделала скидку на его состояние ума, близкое к временному умопомешательству.
— Конечно нет, — проворковала она.
— Куда пойдем? — спросил Патрик.
— Э… есть один армянский ресторанчик, который я очень люблю, — сказала Марианна.
— Армянский ресторанчик, — повторил Патрик без всякого выражения.
— Он такой замечательный! — выдохнула Марианна.
12
Под лазурным куполом, усыпанным тусклыми золотыми звездами, Марианна и Патрик в своей отдельной, обтянутой синим бархатом ресторанной кабинке читали меню «Византийского гриля» в пластиковой обложке. Приглушенный рокот метро сотрясал пол под ногами и колыхал воду со льдом в граненых стаканах — ее, как всегда, принесли молниеносно и без всякой надобности. Все дрожит, думал Патрик. Молекулы пляшут на столах, электроны колеблются, сигналы и звуковые волны прокатываются по клеткам его тела, клетки трепещут от музыки кантри, полицейских раций, мусоровозов и бьющихся бутылок, черепная коробка вибрирует, как стена, которую сверлят дрелью, и каждое ощущение соусом табаско капает на его нежное серое вещество.
Проходящий официант задел ногой Патриков ящичек с прахом, извинился и предложил «отнести вашу вещь в гардероб». Патрик отказался и ботинком задвинул ящичек под стол.
Смерть должна выявлять более глубинную сущность, а не просто давать возможность выступить в новой роли. Кто это сказал? Боязнь забывания. И все-таки, вот теперь его отца пинают официанты. Новая роль, определенно новая роль.
Может быть, Марианнино тело поможет ему забыть отцовский труп? Может быть, в ней отыщется та железнодорожная стрелка, на которой его одержимость смертью отца и собственным умиранием сменит курс и на всех парах полетит к новой эротической цели? Что он должен сказать? Что можно сказать?
Ангелы, разумеется, предаются любви без преград тела, но душераздирающее отчаяние человеческого соития, томительный переход от щекочущего возбуждения к слиянию, вечная тяга прорваться сквозь устье реки в спокойное озеро, где все мы были зачаты (думал Патрик, притворяясь, будто читает меню, а на самом деле не сводя взгляда с бюста Марианны под зеленым бархатным платьем), адекватно выражает неспособность слов передать то смятение, в которое привела его отцовская смерть.
К тому же не трахнуть Марианну было все равно что не прочесть «Илиаду» — дело, стоящее в его планах уже давным-давно.
Словно рукав, застрявший в какой-то неумолимой машине, его потребность быть понятым накрепко зацепилась за ее такое желанное, но пугающе безразличное тело. Его протащит через сокрушительное исступление и выбросит наружу, а у Марианны даже пульс не участится и мысли не отклонятся от выбранной колеи.
Нет, не спасением от отцовского трупа станет ее тело, а слиянием их тайных миров: половина горизонта образована его разбитыми губами, половина — ее неразбитыми. И этот головокружительный горизонт, словно опоясывающий кольцом водопад, затянет и унесет его с безопасного островка, будто он стоит на узком каменном столбе, а вокруг стремительная вода на глазах превращается в ровную гладь, по виду совершенно неподвижную, а на самом деле падающую, падающую со всех сторон.
Господи, думала Марианна, и зачем только я согласилась пойти с ним в ресторан? Он читает меню, словно смотрит в ущелье с высокого моста. Она не находила в себе сил задать ему еще вопрос про отца, а заводить какой-нибудь другой разговор казалось невежливым.
Весь вечер обещал превратиться в чудовищную тоску. Патрик пялился на нее с таким видом, будто она вызывает у него разом страстное желание и отвращение. Вполне достаточно, чтобы девушке ощутить вину за собственную привлекательность. Как ни старалась Марианна этого избежать, но она слишком часто сидела напротив угрюмых мужчин, чьи глаза светятся укоризной, а разговор давно превратился в растекшуюся кляклую массу, как что-то, давным-давно забытое в холодильнике, хотя покупалось с острым вожделением съесть прямо сейчас.
Виноградные листья и хумус, баранина на гриле, рис и красное вино. По крайней мере, можно будет хорошо поесть. Кормили тут по-настоящему вкусно. Первый раз ее привел сюда Саймон, обладавший даром находить лучшие армянские рестораны в любом городе мира. Саймон был такой умный. Он писал стихи про лебедей, льды и звезды, и трудно было сообразить, что именно он хочет сказать, уж чересчур это все звучало мудрено и непонятно. Однако Саймон гениально умел наслаждаться жизнью, особенно в том, что касалось армянских ресторанов. Как-то он сказал ей с легкой бруклинской запинкой: «У некоторых людей есть некоторые чувства. У меня нет. Нет, и все. Ни лебедей, ни льдов, ни звезд. Ничего».
Раз они переспали, и Марианна попыталась вобрать в себя сущность этого дерзкого, неуловимого гения, но он, кончив, ушел в ванную сочинять стихи, а она осталась лежать в постели, чувствуя себя бывшим лебедем.
Разумеется, неправильно хотеть изменить людей, но с другой стороны — а как иначе иметь с ними дело?
Патрик провоцировал реформаторский пыл сродни ковровой бомбардировке. Этот прищур глаз и кривая усмешка, то, как дерзко он заламывал одну бровь, как сутулился, скрючиваясь почти что в позе эмбриона, глупая саморазрушительная мелодрама его жизни — что из перечисленного нельзя было бы отбросить со смехом? Но что останется, если вычистить всю гниль? Это как попытаться вообразить хлеб без теста.
Ну вот, опять он на нее пялится. Зеленое бархатное платье определенно произвело фурор. Она разозлилась при мысли о Дебби, которая умирает по этому ушлепку (Марианна имела неосторожность в самом начале назвать его «временной аберрацией», но Дебби простила ее теперь, когда уже сама хотела, чтобы это оказалось правдой), а в награду получает мысленную измену, без сомнения столь же обобщенную, как его ненасытная тяга к наркотикам.
Проблема общения с неприятным тебе человеком — что каждую минуту думаешь о том, чем могла бы сейчас заниматься. Даже поход в кино на ранний сеанс не вызывает такого острого чувства потерянного времени. Неснятые фотографии, зов темной фотолаборатории, ненаписанное благодарственное письмо — все то, что до сих пор совершенно ее не тревожило, вдруг сделалось настоятельным и добавляло невыносимости ее разговору с Патриком.
Обреченная часто отшивать мужчин, она порой (и особенно сегодня) желала не возбуждать чувств, которые не может утолить. Естественно, одновременно присутствовало слабенькое желание этих мужчин спасти или, по крайней мере, избавить от таких чрезмерных усилий.
Патрик вынужден был признать, что разговор не клеится. Все тросы, которые он забрасывал в сторону причала, падали в мутную портовую воду. С тем же успехом Марианна могла бы повернуться к нему спиной, но ничто так не возбуждало Патрика, как обращенная к нему спина. Каждый безмолвный призыв, замаскированный под банальнейшие слова, с новой силой демонстрировал, как плохо он умеет выражать подлинные чувства. Если бы он мог заговорить с ней другим голосом или с другим намерением — обмануть или высмеять, например, — то очнулся бы от этого кошмара косноязычия.
Подали кофе — густой, черный, сладкий. Время убегало. Понимает ли она, что происходит? Может ли читать между строк? И если может, то что с того? А вдруг ей нравится его мучить? Или вдруг его страдания вообще ей неприятны?
Марианна вздохнула и посетовала на усталость. Исключительно благоприятные знамения, саркастически подумал Патрик. «Да» означает «да», «возможно» означает «да», и «нет», разумеется, означает «да». Он умеет читать женщин как раскрытую книгу.
На улице Марианна чмокнула его в щеку, велела передать привет Дебби и остановила такси.
Патрик с отцом в руках ураганом пронесся по Медисон-авеню. Бумажный пакет иногда задевал прохожих, не догадавшихся убраться с дороги.
К Шестьдесят первой улице Патрик сообразил, что впервые пробыл с отцом наедине больше десяти минут, не подвергшись насилию, побоям или оскорблениям. Последние четырнадцать лет бедняга вынужден был ограничиваться побоями и оскорблениями, а последние шесть — так и вовсе одними оскорблениями.
Трагедия старости, когда у человека не хватает сил ударить собственного ребенка. Немудрено, что он умер. Даже его грубость под конец ослабела, и ему приходилось подпускать омерзительную нотку жалости к себе, чтобы защититься от потенциальной контратаки.
— Твоя беда, — рявкнул Патрик, стремительно проходя мимо портье на входе в гостиницу, — что ты псих!
— Ты не должен говорить такого своему бедному старому отцу, — пробормотал он, вытряхивая воображаемые сердечные таблетки в скрюченную морщинистую ладонь.
Сволочь. Так никому нельзя поступать и ни с кем.
Забудь.
Перестань думать об этом прямо сейчас.
— Прямо сейчас, — сказал Патрик вслух.
Смерть и разрушение. Там, где он проходил, дома поглощало пламя. Окна разбивались от его взгляда. Неслышный, рвущий яремную вену вопль. Пленных не брать.
— Смерть и разрушение, — пробормотал Патрик. Черт, он и впрямь завелся. По-настоящему завелся.
Ему представилось, как он проводит бензопилой по горлу лифтера. Волна за волной накатывали стыд и злоба. Неуправляемые стыд и злоба.
Если соблазняет тебя голова твоя, отсеки ее. Сожги и втопчи в прах. Пленных не брать. Никакой пощады!
Черный шатер Тамерлана. Мой любимый цвет! Такой шикарный.
— Какой этаж?
Что уставился на меня, мудак?
— Тридцать девять.
Ступеней. Сверхассоциативность. Сверхускоренность. Успокоительное. Скальпель. Патрик протянул руку.
Но ведь, конечно, сперва наркоз, доктор?
«Конечно» — вводное слово человека, у которого нет доводов. Сперва скальпель, потом наркоз. Метод Доктора Смерть. А что, вполне логично.
Кто придумал поселить его на тридцать девятом этаже? Чего они хотят? Свести его с ума?
Спрятаться под диван. Надо спрятаться под диван.
Никто там меня не найдет. Что, если никто меня там не найдет? Что, если найдет?
Патрик вбежал в номер, бросил пакет и ничком упал на пол. Подкатился к дивану и, лежа на спине, попытался втиснуться в низкий промежуток.
Что он делает? Он сходит с ума. Не может забраться под диван. Слишком большой вырос. Шесть футов два дюйма. Не ребенок уже.
К черту! Патрик поднял диван, втиснулся снизу и опустил его себе на грудь.
Так он и лежал, в пальто, с повязкой на глазу. Диван закрывал его до шеи, как гроб, сделанный для человека гораздо меньше ростом.
Доктор Смерть: Это именно тот эпизод, которого мы хотели избежать. Скальпель. Наркоз.
Патрик протянул руку.
Нет, только не это. Скорее, скорее дозу смэка. Капсулы спида растворяются у него в желудке. Это единственное объяснение.
— Ни один мусорный контейнер в мире не примет тебя бесплатно, — вздохнул Патрик голосом доброй, но бессовестной пожилой медсестры, выбираясь из-под дивана и медленно вставая на колени.
Он вылез из помятого, запачканного пылью пальто и на четвереньках пополз к ящичку с прахом, наблюдая опасливо, словно тот может напрыгнуть.
Как вскрыть ящичек? Вскрыть и высыпать прах в унитаз. Где лучшее место упокоения для его отца, если не в нью-йоркской канализации среди говна и белесой живности?
Патрик осмотрел кедровый ящичек, отыскивая щелочку или винт, которые позволили бы открыть крышку, но нашел лишь тонкую золотую табличку в полиэтиленовом пакетике, приклеенную к основанию скотчем.
В ярости и отчаянии Патрик вскочил и запрыгал на ящичке. Тот оказался из какого-то очень прочного дерева и даже не хрустнул. Можно ли заказать в номер бензопилу? В меню ее, кажется, не было.
Выбросить ящичек в окно и смотреть, как он разобьется о мостовую? Наверняка убьет кого-нибудь, а сам не расколется.
Из последних сил Патрик пнул невскрываемый ящичек. Тот с глухим стуком ударился о металлическую корзину для мусора.
С удивительным проворством Патрик приготовил и ввел себе дозу героина.
Веки резко захлопнулись. И полуприоткрылись снова, холодные и вялые.
Если бы всегда было так, как в спокойные мгновения сразу после укола! Но даже в этом сладостной карибской безмятежности было слишком много поваленных деревьев и сорванных крыш. Всегда есть довод, который победит, чувство, которое пробьется. Патрик глянул на ящичек. Наблюдай за всем. Всегда думай собственной головой. Не давай другим принимать за тебя важные решения.
Он лениво почесался. Что ж, по крайней мере, ему было почти все равно.
13
Патрик пытался уснуть, но обрывки спида проплывали в сознании и гнали его вперед. Он яростно потер глаз. Проклятый ячмень не давал покоя и дергал, стоило моргнуть. Гель, который дали в аптеке, не помогал совершенно. Тем не менее Патрик выдавил в глаз большую порцию, и зрение затуманилось, как захватанная пальцами линза. От повязки на лбу остался диагональный след, и Патрик, перестав чесать глаз, с тем же остервенением принялся чесать его. Хотелось выцарапать глаз и содрать с лица кожу, чтобы унять треклятый зуд от невозможности уснуть, однако он знал, что это лишь поверхностное проявление более фундаментального раздражения: чесоточного порошка в первом подгузнике, ухмыляющихся лиц возле детской кроватки в роддоме. Он встал с кровати, ослабил галстук. В комнате было одуряюще жарко, но Патрик ненавидел магазинный холод кондиционера. Он что, туша на крюке? Труп в морге? Лучше не спрашивать. Пришло время проверить наркотики, дать смотр своим войскам и узнать, есть ли у него шанс продержаться ночь и завтра утром сесть в девять тридцать в самолет.
Он устроился за столом, достал героин и таблетки из карманов, кокс из конверта в чемодане. Из семи граммов кокаина осталось примерно полтора, примерно пятая часть от грамма героина, один кваалюд и один «Черный красавчик». Если не уснуть, а начать колоться кокаином, то хватит всего на два-три часа. Сейчас одиннадцать, и даже при образцовом самоограничении его ждет мучительный отходняк в самый тяжелый час ночи. Героина хватает, хоть и впритык. Послеобеденная доза еще действовала. Если вколоть одну в три часа ночи и одну перед посадкой в самолет, он дотянет до приезда к Джонни Холлу. Слава богу, что есть «конкорд». С другой стороны, больше кокаина — значит больше героина, чтобы обезопаситься от сердечного приступа и безумия, так что лучше не добывать еще, иначе к таможне он будет в отключке.
Разумнее всего было разделить кокс на две порции, вколоть первую сейчас, пойти в ночной клуб или в бар и только тогда вколоть вторую. Надо просидеть в баре часов до трех и принять амфетамины перед самым возвращением в гостиницу, чтобы прилив сил от спида сгладил отходняк после второй дозы кокса. «Черный красавчик» действует часов пятнадцать или, может быть, двенадцать на второй день приема, то есть действие пройдет примерно в три часа дня по Нью-Йорку — восемь часов вечера по Лондону, как раз когда он доберется до Джонни и сможет подлечиться. Блестяще! Ему надо управлять международной корпорацией или армией на войне, чтобы найти выход для гениальных способностей к планированию. С кваалюдом — полная свобода действий. Можно развеять им скуку перелета или дать его девчонке в клубе «Мадд», чтобы затащить ее в койку. Инцидент с Марианной оставил его разбитым, словно плохой мартини. Хотелось разом отомстить всему женскому полу и утолить желания, которые разожгла Марианна.
Итак, сейчас надо вмазаться коксом. Да, да, да. Патрик вытер потные ладони о брюки и начал готовить раствор. В животе потеплело при мысли о предстоящей дозе, и на него накатило все вожделение, какое мужчина испытывает к изменившей ему женщине, еще более желанной из-за своей измены, вся нервотрепка ожидания с вянущими в руке цветами. Это была любовь, иначе не назовешь.
Как неумелый тореадор, который никак не может нанести финальный удар под нужным углом, Патрик колол и колол себя в руку, а кровь в шприце все не появлялась. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, снова ввел иглу и начал поворачивать ее по часовой стрелке, ища угол, при котором она проткнет стенку сосуда и не выйдет с другой стороны. Описывая эту дугу, он большим пальцем чуть тянул поршень вверх. Наконец в шприце заклубилась тоненькая струйка крови. Патрик, стараясь не шевельнуть шприц, вдавил поршень. Тугой механизм немедленно вытолкнул поршень обратно. Патрик почувствовал острую боль. Он потерял вену! Потерял вену, бля! Иголка сейчас в мышце. Через двадцать секунд кровь свернется, и тогда он вколет себе в вену сгусток, останавливающий сердце тромб. А если не вколет, то доза пропадет. Нагревание волшебным образом разжижает кровь в героиновом растворе, но кокс оно испортит. Патрик не знал, вдавливать иглу глубже или вытаскивать. Ему хотелось плакать. Была не была! Он чуть потянул шприц на себя и одновременно наклонил чуть сильнее. В шприце заклубилась еще кровь, и Патрик с истерической благодарностью изо всех сил придавил поршень. Безумием было колоться так быстро, но он не мог рисковать тем, что кровь свернется. Когда он попытался вытянуть поршень обратно и убедиться, что вколол весь кокс, ничего не получилось. Значит, игла вновь соскользнула.
Патрик вытер ее о рукав и, превозмогая поток непристойной ясности, попытался промыть шприц, пока кровь не засохла. Руки так дрожали, что игла звенела о стенку стакана. Господи, какой же хороший кокс. Втянув воду в шприц, Патрик положил его на стол — приход был такой мощный, что сейчас промывать не было сил.
Патрик согнул руку, так чтобы кулак оказался под подбородком, и закачался на стуле, силясь унять боль. Однако ему не удавалось прогнать то ощущение надругательства, которое оставлял у него каждый неудачный укол. Вновь и вновь он дырявит стенки своих вен тонкой сталью, мучая тело, чтобы ублажить мозг.
Кокс стаей белых волков несся по его кровеносной системе, сея ужас и разрушение. Даже краткую эйфорию прихода затмевал страх, что он ввел себе сгусток крови. В следующий раз надо колоть в тыльную сторону кисти, где вены видны. Добрая старая боль от прокалывания грубой кожи и тыканья в тонкие пястные кости лучше ужаса промахнуться мимо невидимых вен. Хорошо хоть он в пах не колется. Ковыряясь среди невидимых вен, поневоле задумаешься, стоит ли вообще употреблять наркотики внутривенно.
Именно в такие минуты — после того как промахнулся мимо вены, после передозов, сердечных приступов и обмороков — злоба на свою зависимость не только от наркотиков, но и от инструмента вынуждала Патрика гнуть иглы и выбрасывать шприцы в помойку. Он бы всякий раз их уничтожал, если бы не знал, что бой все равно будет проигран и он станет мучительно добывать новые или унизительно выуживать старые, роясь среди мокрых салфеток, баночек из-под йогурта и картофельной кожуры.
Эта шприцевая болезнь сама по себе была любопытным психологическим феноменом. Сыщется ли лучший способ быть одновременно сношающим и сношаемым, субъектом и объектом, ученым и подопытным, чем эти попытки освободить дух, порабощая тело? Есть ли более выразительная форма раздвоения личности, чем андрогинные объятия укола, когда одна рука вгоняет в другую шприц, вербуя боль на службу удовольствия и принуждая удовольствие служить боли?
Он вводил себе виски, просто чтобы утолить шприцевую болезнь, и смотрел, как чернеют под кожей обожженные вены. Разводил кокаин водой «Перье», потому что водопроводная была слишком далеко для его деспотичных желаний. Мозг как миска рисовых хлопьев — хрусть! треск! — и пугающее бурление в сердечных клапанах. Он просыпался, пробыв в отрубе тридцать часов, в которые шприц, все еще до половины наполненный смэком, висел у него на руке. И вновь с холодной решимостью приступал к чуть не убившему его ритуалу.
После неудачи с Марианной Патрик всерьез гадал, не был бы шприц лучшим посредником, чем разговор. Накатило сентиментальное воспоминание о хриплом Наташином шепоте: «Милый, ты такой замечательный, ты всегда попадаешь в вену», о струйке темной крови на ее бледной руке, лежащей на подлокотнике кресла…
Он вмазал ее на первом свидании. Она устроилась на диване, подняв колени и доверчиво протянув ему руку. Патрик сидел рядом на полу, и, когда он ввел ей дозу, ее колени раздвинулись, свет заиграл на тяжелых складках черных шелковых брюк, и Патрика захлестнула нежность, когда Наташа откинулась назад, закрыла глаза и блаженно выдохнула: «Слишком… хорошо… слишком». Что такое секс по сравнению с этим сострадательным насилием? Лишь оно способно отворить мир, запечатанный скрытыми камерами гордости и стыда.
После этого их отношения скатились от укола к телесной близости, от ошарашенного узнавания к болтовне. И все же, думал Патрик, ошеломленный реальностью окружающих предметов, которые заметил, выйдя из транса, все же надо верить, что есть где-то девушка, готовая обменять свое тело на выпивку и кваалюд. И поиски он начнет с клуба «Мадд». Только вот еще раз быстренько вмажется.
Через час Патрик не без труда выбрался из гостиницы. Он распластался на заднем сиденье такси, мчащего по центру. Стержни стали, хромовые веера, хрустальные башни, рвущиеся, словно высокие ноты с чудовищного рябого лица примадонны, теперь скрадывала тьма.
Мимо проносились кроссворды освещенных и неосвещенных офисных окон. Пять горящих окон по вертикали — пусть будет «жизнь» — и четыре по горизонтали, первая «ж». Жесть… жалкая… жуть. Пусть будет «жуть». Жизнь — жуть. Здание исчезло за черным окном. Все ли играют в эту игру? Земля свободных, родина смелых, где люди делают лишь то, что уже делает кто-то другой. Думал ли он это прежде? Говорил?
Как всегда, перед клубом «Мадд» стояла толпа. Патрик протиснулся вперед, где двое чернокожих и толстый белый бородач стояли за красным шнуром, решая, кого впускать. Он небрежно поздоровался с вышибалами. Его всегда пропускали. Может, из-за написанной на лице уверенности, что пропустят. Или потому, что ему было по большому счету безразлично, пропустят ли. Или потому, что он выглядел богатым клиентом, который закажет много напитков.
Патрик сразу прошел на второй этаж, где вместо живой музыки, гремевшей с маленькой эстрады внизу, постоянно играли записи под видеоряд эффектных, но знакомых событий — на десятках экранах в темном помещении цветок распускался в ускоренном воспроизведении, Гитлер топал ногами по сцене в Нюрнберге, а потом в экстазе обнимал себя руками, первые летательные аппараты врезались в землю, разваливались, падали с мостов. Уже почти у входа на лестницу перед Патриком выпорхнула стройная угрюмая девушка с короткими белыми волосами и фиолетовыми контактными линзами. Она была во всем черном, белый макияж на хорошеньком, но недовольном личике придавал ей вид куклы-наркоманки. У нее даже был черный шелковый жгут на худом бицепсе. Класс! Патрик проследил за ней взглядом. Она не уходила, просто направлялась в другое помещение. Надо будет потом ее разыскать.
Из каждого динамика звучали Talking Heads. «Нет сердцевины», — пел Дэвид Бирн, и Патрик с ним согласился. Откуда они знают, что он чувствует? Даже страшно. Тут же на экранах возникло изображение гепарда, преследующего антилопу. Патрик вжался в стену, как будто его отбросило центробежной силой вращающейся комнаты. Усталость и слабость набегали волнами, реальное состояние тела вырывалось из-под стражи наркотиков. Действие последней дозы кокса ослабело по пути сюда. Наверное, «Черного красавчика» придется принять раньше, чем намечено по графику.
Гепард в облаке пыли настиг и повалил антилопу. Ее ноги дергались, покуда гепард перегрызал ей шею. Поначалу происходящее словно разбилось и рассеялось по всем экранам, потом камера наехала, убийство умножилось и усилилось. Помещение по-прежнему как будто отбрасывало Патрика назад, словно отторжение и желание сохранять дистанцию — спутники всех его контактов с людьми — превратились в физическую силу. Что-то в благостности смэкового прихода заставляло его поверить, что вселенная не враждебна, а всего лишь равнодушна, однако эта трогательная вера не выдерживала проверки опытом и казалась особенно далекой сейчас, когда он упирался ладонями в стену.
Естественно, Патрик по-прежнему думал о себе в третьем лице, как о персонаже книги или фильма, но по крайней мере пока это было третье лицо, единственное число. «Они» сегодня еще не пришли, микробы голосов, овладевшие им вчера вечером. В присутствии отсутствия, в отсутствии присутствия, Труляля и Траляля. Жизнь как подражание плохой литературной критике. Дез-ин-те-грация. Изнеможение и лихорадка. Бизнес, как всегда. Сомнительный бизнес, как всегда.
Словно на крутящемся аттракционе в луна-парке, Патрик с усилием отклеился от стены. В мерцающем голубом свете телевизоров посетители неловко полулежали на мягких серых скамейках по периметру комнаты. Патрик подошел к бару осторожной походкой водителя, пытающегося убедить полисмена, что он трезв.
— Доктор сказал — его печенка была как рельефная карта Скалистых гор, — произнес толстошеий весельчак, облокотившийся на барную стойку.
Патрик скривился, и у него сразу кольнуло в правом боку. Вот ведь сила внушения! Надо успокоиться. В пародии на отрешенность он обвел помещение взглядом хищной рептилии.
На ближайших к бару подушках полулежал чувак в красно-желтом килте, ремне с заклепками, армейских ботинках, черной кожаной куртке и металлических серьгах в форме молний. Вид у него был такой, будто он перебрал тиунала. Патрик вспомнил черную вспышку тиуналового прихода, жгущего руку, словно едкий порошок. Нет, только в самой последней крайности! Вид чувака показался Патрику до крайности немодным. Как-никак прошло уже шесть лет с панковского лета семьдесят седьмого, когда он сидел в одуряющей жаре на пожарной лестнице школы, курил травку, слушал «Белый бунт» и орал «Круши-ломай!» над крышами. Рядом с панком в килте сидели на краешке скамьи две нервные секретарши из Нью-Джерси, их обтягивающие брючки впивались в мягкие животы. Они с многообещающим рвением переносили алую губную помаду на белые сигаретные фильтры, но были такие страшенные, что Патрик даже не рассматривал вариант забыть с ними равнодушие Марианны. Спиной к ним риелтор (или арт-дилер?) в темном костюме разговаривал с человеком, который компенсировал почти полное облысение жидкой занавесочкой седых волос, растущих из последних продуктивных фолликулов на затылке. Судя по всему, старички изо всех сил пытались удержать отчаяние юности, приглядывались к нью-вейвовским ребятишкам, высматривая последние отголоски бунтарской моды.
В другом помещении девушка с вечно популярной внешностью бедненькой простушки в черном свитере поверх секонд-хендовской юбки держалась за руки с мужчиной в футболке и джинсах. Они послушно смотрели в телеэкран, на полу рядом с ними стояли две кружки пива. Дальше возбужденно беседовали трое: мужчина в кобальтово-синем костюме с узким галстуком, мужчина в алом костюме с узким галстуком, а между ними — горбоносая брюнетка с длинными распущенными волосами, одетая в кожаные жокейские бриджи. В темноте за этой троицей Патрик различал поблескивание цепей.
Безнадежно, абсолютно безнадежно. Единственная сколько-нибудь привлекательная девушка в помещении находится в прямом телесном контакте с другим мужчиной, и они даже не ругаются. Омерзительно.
Патрик вновь благоговейно перекрестился, проверяя свои запасы. Смэк, спид, деньги, кваалюд. Паранойя чрезмерной не бывает. Или бывает? Кокс и кредитные карточки остались в гостинице. Патрик заказал бурбон со льдом, вытащил «Черного красавчика» и запил его первым же глотком. На два часа раньше, чем по графику, ну и пустяки. Правила существуют для того, чтобы их нарушать. Следовательно, если существует правило, иногда его следует исполнять. Порочный круг. Как утомительно. На телеэкранах возник пьяный Дэвид Боуи перед батареей телеэкранов и тут же сменился знаменитыми кадрами, где Орсон Уэллс идет через зеркальную комнату во флоридском дворце Чарльза Фостера Кейна. Умножаемые образы умножения.
— Думаю, вы считаете это очень умным, — вздохнул Патрик тоном школьного учителя.
— Что?
Патрик обернулся. Это был мужчина с занавесочкой седых волос.
— Просто разговаривал сам с собой, — пробормотал Патрик. — Я думал, что образы на экранах пусты и бессмысленны.
— Может быть, они должны изображать пустоту, — важно ответил его собеседник. — По-моему, молодежь очень точно понимает происходящее.
— Как можно понимать пустоту? — спросил Патрик.
— Кстати, позвольте представиться: Алан. Два пива «Бекс». — (Эти слова были обращены к официанту.) — А вы?
— Бурбон.
— Я хотел спросить, как вас зовут.
— А… э… Патрик.
— Очень приятно. — Алан протянул руку, которую Патрик нехотя пожал. — Что такое горящие на дороге фары? — спросил Алан, как будто загадывая загадку.
Патрик пожал плечами.
— Горящие на дороге фары, — с каменной миной ответил Алан.
— Какое облегчение, — проговорил Патрик.
— Все в жизни лишь символ самого себя.
— Именно этого я и боялся, — сказал Патрик. — Но по счастью, слова слишком ненадежны, чтобы это передать.
— Они должны это передавать, — заявил Алан. — Как когда трахаешься, надо думать о тех, кого трахаешь.
— Наверное, да, — скептически протянул Патрик. — Если только воображаешь их в какой-то другой ситуации.
— Если экраны показывают некий иной способ создания образов, иные экраны, зеркала, камеры, это можно назвать самоотражением пустоты, а можно назвать честностью. Они демонстрируют, что могут демонстрировать лишь самих себя.
— А как же Бэтмен? — спросил Патрик. — Это не о природе телевидения.
— На каком-то уровне как раз о ней.
— Где-то на уровне под Бэт-пещерой.
— Верно, — подбодрил Алан, — где-то на уровне под Бэт-пещерой. Именно это ощущают многие молодые: культурную пустоту.
— Поверю вам на слово, — ответил Патрик.
— Я-то как раз считаю, что о бытии еще есть что сказать новое, — проговорил Алан, забирая две бутылки «Бекс». — Любовь Уитмена драгоценнее золота, — широко улыбнулся он.
Фу ты, блядь, подумал Патрик.
— Хотите выпить с нами?
— Нет, я, вообще-то, уже ухожу, — сказал Патрик. — Смена часовых поясов совсем из колеи выбила.
— О’кей, — без тени огорчения ответил Алан.
— Всего хорошего.
— Пока.
Патрик допил свой бурбон, дабы убедить Алана, что впрямь уходит, и направился в нижнее помещение.
Да, плоховаты дела. Мало что он не снял девчонку, так еще пришлось отшивать этого чокнутого педика. Какая фраза для завязывания интимного знакомства: «Любовь Уитмена драгоценнее золота»! Патрик коротко хохотнул. По крайней мере, внизу он разыщет ту фиолетовоглазую панкушку. Она ему нужна. Безусловно, она и есть счастливица, которой суждено делить с ним гостиничную постель в последние несколько часов до отлета.
Атмосфера внизу была иная, чем в застланном коврами баре. На сцене музыканты в черных футболках и рваных джинсах создавали бренчащую стену звука, на которую безуспешно карабкался голос солиста. В длинном голом помещении, бывшем складе, не было ни декора, ни навороченной подсветки, только гордость за первозданную простоту. В этой громкой полутьме Патрик различил голубые и розовые шипастые прически, зебровые, леопардовые и тигровые ткани, узкие черные брюки и остроносые туфли, чудиков, которые, стоя компаниями вдоль стен, что-то нюхали, одиноких танцоров, с закрытыми глазами кивающих самим себе, роботоподобные пары и, ближе к сцене, группки прыгающих тел.
Патрик стоял на цыпочках, пытаясь высмотреть фиолетовоглазую куклу-наркоманку. Ее нигде видно не было, но вскоре его отвлекла спина блондинки в черной кожаной куртке поверх самодельного платья из розового шифона. Он прошел мимо нее, оглянулся и со злобой пробормотал:
— Это ведь ты, бля, так шутишь, да?
Патрик чувствовал себя обманутым, как если бы ее лицо было нарушенным обещанием.
Почему он такой непостоянный? Он ведь искал фиолетовоглазую куколку. Дебби как-то заорала в пылу ссоры: «Ты хоть знаешь, что такое любовь, Патрик? У тебя есть хоть малейшее представление?» И он ответил устало: «Сколько у меня попыток, чтобы угадать?»
Вот она! Стоит спиной к колонне, сцепив руки позади себя, как будто привязана к столбу, и с восторженным любопытством смотрит на музыкантов. Патрик сосредоточился изо всех сил, воображая, как она скользит к нему, притянутая магнитным полем его живота и груди. Яростно хмурясь, он набросил на нее нейронную сеть и потащил, как тяжелый улов. Накинул мысленные лассо на колонну, у которой стояла девушка, проволок ее по полу, точно связанную рабыню. И наконец, закрыл глаза, воспарил, спроецировал свое желание и покрыл поцелуями ее шею и грудь.
Когда он открыл глаза, ее уже не было. Может, надо было попытаться завязать разговор? Патрик возмущенно огляделся. Куда, черт побери, она делась? Его телепатические силы слабели, несмотря на действие спида.
Он должен с ней переспать. С ней или с кем-нибудь еще. Соприкоснуться кожей, мускулами. А главное, ему нужен был тот миг вхождения в женское тело, когда, на секунду, он переставал думать о себе. Если только, как это часто случалось, иллюзия близости не вызовет еще большую отстраненность и замыкание в себе. Не важно. Пусть даже секс обрекает его на изгнание, в котором к обычной меланхолии прибавляется досадная немая укоризна другого человека, все равно победа будет упоительной. А будет ли? Кто ему остался? Красавицы всегда с кем-нибудь, если только не поймать их в долю секунды между неизбывным горем расставания и утешением в новом романе, или в такси по пути от главного любовника к какому-нибудь из второстепенных. А если ты добился красавицы, она постоянно заставляет ждать и мучиться сомнениями, потому что для нее это единственный способ знать наверняка, что ты думаешь именно о ней.
Доведя себя до горькой обиды на женский пол, Патрик подошел к бару.
— «Джек Дэниелс» со льдом, — сказал он бармену, потом глянул на девушку слева.
Чуть полноватая брюнетка, не то чтобы страшная. Она не отвела взгляда. Хороший знак.
— Тебе не жарко в пальто? — спросила она. — Май месяц как-никак.
— Ужасно жарко, — с полуулыбкой признался Патрик. — Но без него я чувствую себя словно без кожи.
— Это вроде защитного механизма, — сказала девушка.
— Да, — процедил Патрик, чувствуя, что она не оценила всей утонченной значимости его пальто. Потом спросил как можно небрежней: — Тебя как зовут?
— Рейчел.
— Меня — Патрик. Можно тебя угостить?
Черт, он говорит, как актер, пародирующий сцену знакомства. Все приобрело угрожающе-дробный аспект, из-за которого труднее обычного было спуститься с позиции наблюдателя. Может, девушка воспримет вязкую скуку как ободряющий ритуал.
— Конечно. Я бы выпила пива. «Дос экис».
— Отлично, — сказал Патрик, кивая бармену. — И кем ты работаешь? — продолжал он, чувствуя тошноту от усилия поддерживать разговор и разыгрывать интерес к другому человеку.
— Я работаю в галерее.
— Правда? — спросил Патрик, надеясь, что она поверит, будто произвела на него впечатление. Он почти совсем утратил контроль над своим голосом.
— Да, но, вообще-то, я хочу открыть собственную галерею.
Ну вот опять, подумал Патрик. Официант считает себя актером, актер считает себя режиссером, таксист считает себя философом. Пока все складывается удачно, сделка идет к завершению, звукозаписывающие компании проявляют большой интерес… полный город фальшивых агрессивных фанатиков, среди которых встречаются по-настоящему неприятные носители власти.
— Мне не хватает только финансовой поддержки, — вздохнула она.
— А зачем тебе собственная галерея? — спросил он озабоченно и в то же время ободряюще.
— Не знаю, знаком ли ты с неообъективным искусством, но, я думаю, это новый большой тренд, — сказала Рейчел. — Я знаю много художников и хотела бы помочь им в начале карьеры, пока все остальные их еще не оценили.
— Я уверен, скоро оценят.
— Потому-то мне и нужно торопиться.
— Мне бы хотелось посмотреть неообъективное искусство, — с жаром сказал Патрик.
— Это можно устроить, — ответила Рейчел, глядя на него с новым интересом.
Может, эта та самая финансовая поддержка, которой она ждала? Пальто, конечно, чуднóе, но на вид дорогое. Круто было бы завести эксцентричного английского спонсора, который не будет дышать ей в шею.
— Я сам немного коллекционирую живопись, — соврал Патрик. — Кстати, хочешь кваалюд?
— Я не употребляю наркотиков, — сказала Рейчел, морща нос.
— Я тоже, — ответил Патрик, — просто таблетка завалялась в кармане. Кто-то дал мне ее давным-давно.
— Чтобы получать удовольствие, мне наркотики не нужны, — холодно заметила Рейчел.
Она готова, она точно готова, подумал Патрик.
— Ты права. Они портят магию — делают людей нереальными. — Сердце у него забилось быстрее. Надо ковать железо, пока горячо. — Хочешь поехать со мной в отель? Я остановился в «Пьере».
«Пьер», подумала Рейчел. Все знаки очень благоприятные.
— Конечно, — улыбнулась она.
14
Два тридцать на часах рядом с образком святого Христофора. Примерно пять часов до отъезда в аэропорт. Больше чем достаточно. И больше разговора с Рейчел, чем можно выдержать за всю жизнь. Он неопределенно ей улыбнулся. Что сказать? Что у него только что умер отец? Что он наркоман? Что через пять часов уезжает в аэропорт? Что его девушка не против? Патрик точно не хотел ни о чем ее расспрашивать. Не хотел слышать ее мнение о Ниагаре.
— Мне чего-то есть хочется, — беспокойно заметила Рейчел.
— Есть?
— Ага. Жутко захотелось чили.
— Ну, закажем тебе в номер, — сказал Патрик.
Он прекрасно знал, что в ночном меню «Пьера» чили нет, и не одобрил бы, если бы оно там оказалось.
— Но есть место, где готовят лучшее чили в мире. — Рейчел выпрямилась на сиденье. — Я правда туда хочу.
— Ладно, — терпеливо ответил Патрик. — Это где?
— Угол Одиннадцатой авеню и Тридцать восьмой улицы.
— Извините, мы передумали, — сказал Патрик таксисту. — Можно поехать по другому адресу? Угол Одиннадцатой авеню и Тридцать восьмой улицы.
— Одиннадцатой и Тридцать восьмой? — повторил таксист.
— Ага.
Заведение располагалось в рифленом серебристом ангаре под вывеской: «Попробуй наши знаменитые чили и тако». Это было предложение, перед которым Рейчел не могла устоять. Зеленый неоновый перец-чили задорно мигал рядом с желтым сомбреро.
Когда подали огромную овальную тарелку с кусочками мяса в соусе из перца с пережаренными бобами, гуакамоле и сметаной под ярко-оранжевым тертым чеддером в сопровождение рябых тортилий, Патрик закурил в надежде отгородиться дымовой завесой от запаха острой еды. Он отпил еще глоток тепловатого кофе и задвинулся как можно дальше в угол красной пластиковой скамьи. Рейчел, очевидно, была из тех, кто переедает на нервной почве, и старалась запихать в себя как можно больше еды перед перепихом, а может, и вовсе пыталась отбить у него желание, расстроив себе желудок и отравив свое дыханье смрадом чили и сыра.
— Ммм, — с удовольствием проговорила она. — Обожаю это блюдо.
Патрик слегка поднял бровь, но ничего не сказал.
Она навалила чили на тортилью, положила сверху гуакамоле и вилкой размазала сметану, потом взяла пальцами щепотку чеддера и посыпала это все. Тортилья раскрылась, и мясная масса хлынула Рейчел на подбородок. Та со смехом пальцем затолкала все обратно в рот.
— Объеденье! — воскликнула она.
— Выглядит омерзительно, — мрачно заметил Патрик.
— Зря ты не хочешь пробовать.
Она нагнулась над тарелкой и нашла угол, под которым кусать рвущуюся тортилью. Патрик потер глаз. Зудело снова нестерпимо. Он смотрел в окно, но его опять затянуло в раздумья. Тюльпаны красных барных табуретов на хромированных стеблях, окошко в кухню, старик, сгорбившийся над чашкой кофе и, конечно, Рейчел — как свинья мордой в корыте. Это напоминало ему знаменитую картину Как-его-там. Память выгорает. Страх забыть все.
Хупер… Хоппер. Вспомнил. Не все еще потеряно.
— Закончила? — спросил Патрик.
— Здесь делают отличный банановый сплит, — мечтательно проговорила Рейчел, дожевывая чили.
— Ни в чем себе не отказывай, — сказал Патрик. — Одного хватит?
— А ты разве не хочешь?
— Нет, я не хочу, — важно ответил он.
Скоро принесли длинную стеклянную тарелку, на которой комья шоколадного, ванильного и клубничного мороженого были заключены между половинками банана и погребены под волнами взбитых сливок, украшенных бусинками розовой и зеленой карамели. Посередине, словно ряд клоунских пуговиц, алели вишенки.
У Патрика непроизвольно задергалась нога, когда Рейчел принялась эксгумировать кусочки банана из кургана разноцветного мороженого.
— Я отказалась от молочного, — сказала она, — но иногда позволяю себе такие пиршества.
— Оно и видно, — мрачно заметил Патрик.
Его душили омерзение и презрение. Девка совершенно себя не контролирует. Наркотики, по крайней мере, поддаются рекламированию: жизнь на краю, исследования внутреннего Конго, сердце тьмы, переиграть смерть в гляделки, вернуться со шрамами и орденами страшного знания, Кольридж, Бодлер, Лири… и даже если любой, всерьез употреблявший наркотики, понимает всю фальшь этой рекламы, в случае еды невозможно даже и такое притворство. И все-таки в маниакальной жадности и нелепом вранье Рейчел было что-то неприятно знакомое.
— Можем мы уже ехать? — рявкнул Патрик.
— Да, хорошо, — робко ответила Рейчел.
Он потребовал счет, бросил на стол двадцать долларов и выбрался из кабинки, думая с тоской о следующей поездке в такси.
— Меня что-то подташнивает, — сказала Рейчел, когда они входили в гостиничный лифт.
— Не удивляюсь, — сурово ответил Патрик. — Меня тоже подташнивает, хотя я только смотрел.
— Ты злой.
— Извини, — сказал Патрик. — Я очень устал.
Не хватало только упустить ее прямо сейчас.
— Я тоже, — сказала Рейчел.
Патрик отпер дверь и включил свет.
— Извини за разгром.
— Видел бы ты мою квартиру!
— Может, еще увижу, — сказал Патрик. — И неообъективное искусство.
— Обязательно, — ответила Рейчел. — Можно я зайду в туалет?
— Конечно.
Время быстренько двинуться, подумал Патрик, когда дверь за ней захлопнулась. Он достал кокс из чемодана и смэк из внутреннего левого кармана, взял ложку из нижнего ящика комода и вытащил полбутылки воды «Эвиан», которую из ненужной предосторожности спрятал за шторой. Других возможностей почти не будет, и лучше сделать мощный спидбол, чтобы свести число уколов к минимуму. Он смешал смэк и кокс, растворил и набрал раствор в шприц.
Все было готово, но сколько у него времени до появления Рейчел? Напрягая слух, словно человек, силящийся различить шаги на скрипучей лестнице, он сосредоточился на звуках из уборной. Они убедили его, что Рейчел блюет и будет блевать еще некоторое время.
Чтобы не рисковать, Патрик вогнал иглу в толстую вену на тыльной стороне ладони. Запах кокаина ударил в нос, нервы натянулись, как рояльные струны. Доля секунды — и героин мягким дождем фетровых молоточков заиграл на его позвоночнике, отдаваясь в мозгу.
Патрик блаженно застонал и почесал нос. Это было так приятно, так офигенно приятно. Ну разве можно с таким завязать? Это была любовь. Возвращение домой. Итака, конец скитаний по бурным морям. Он бросил шприц в верхний ящик комода, шатаясь, прошел через комнату и рухнул на кровать.
Наконец-то покой. Трепет полуприкрытых ресниц, медленная дрожь складываемых крыльев, по телу стучат фетровые молоточки, пульс скачет, как песок на барабане, любовь и яд долгими выдохами забирают его дыхание, он проваливается в собственный, закрытый от всех мир, который никогда не мог ни по-настоящему вспомнить, ни хоть на мгновение забыть. Мысли текли неуверенным ручьем, собираясь в лужи обрывочных ярких образов. Патрик воображал, как ступает по мокрому лондонскому парку, впечатывая мокрые листья в асфальт. Рядом тлеют, сгущая воздух, кучи палой листвы; струйки желтого дыма дробят солнечный свет, будто спицы сломанного колеса, разбросанные над облетающими платанами. Лужайки усеяны сухими ветками, и Патрик слезящимися от дыма глазами наблюдает печальную церемонию.
Он часто заморгал, возвращаясь в явь, потер глаз и сосредоточился на картине над столом. Она изображала морской берег в Нормандии. Почему женщины в длинных платьях и мужчины в соломенных шляпах не заходят в море? Одни лишь веселенькие парасольки удерживают их на берегу или срок, который они должны отбыть, прежде чем совлечь покровы тела в безразличной воде?
Все умирало, под каждым перевернутым камнем копошились слепые белые червяки. Надо покинуть сырую гнилостную землю и всепожирающее море, устремиться в горы. «Приветствую вас, горы-исполины! — нараспев прошептал он. — Высокие и гордые! С которых так славно прыгать в пропасть!»
Патрик слабо хихикнул. Эффект кокса затухал, и ощущения уже были довольно гадкие. Впереди только две дозы кокаина, и дальше он будет обречен на усиливающиеся муки разочарования. Героин, вероятно, лишь временно приглушил действие спида, но все равно оно будет ослаблено долгим бодрствованием. Самое разумное в такой ситуации, когда тело превратилось в поле боя, усеянное жертвами межнаркотических войн, — принять кваалюд, от которого высокомерно отказалась Рейчел, и попытаться уснуть в самолете. Определенно есть довод за то, чтобы поспать, а именно — после пробуждения действие наркотиков усилится.
Как всегда, печенка ныла, словно под ребра загнали футбольный мяч. Страсть к наркотикам, подобно лисице под туникой спартанского мальчика, грызла его внутренности. Перед глазами двоилось, и два изображения разъезжались все дальше. Это плюс чувство, что его тело держится на скрепках и английских булавках и рассыплется от малейшего напряжения, наполняло Патрика ужасом и сожалениями. Как всегда, на заре третьего дня им овладело отвратительное желание завязать с наркотиками, но он знал, что первые признаки ломки обнаружат еще больший ужас отсутствия наркоты.
Вид Рейчел, виновато стоящей в ногах кровати, застал Патрика врасплох. Она быстро изгладилась из памяти за то время, что блевала в туалете, теряя индивидуальность и становясь просто Другими Людьми, кем-то, кто может помешать уколу или переживанию прихода.
— Я чувствую себя такой раздутой, — пожаловалась она, держась за живот.
— Может, просто ляжешь? — прохрипел Патрик.
Рейчел села на кровать, подползла к дальнему краю и со стоном рухнула на подушку.
— Иди ко мне, — сказал Патрик, силясь изобразить нежность.
Рейчел перекатилась на бок. Он нагнулся, надеясь, что она почистила зубы, и пытаясь вспомнить, когда чистил их сам. Из-за неудобного угла они при попытке поцеловаться столкнулись носами и, спеша уладить эту неловкость, стукнулись еще и зубами.
— Господи, чувствуешь себя двенадцатилетним, — сказал Патрик.
— Извини.
Он приподнялся, подперев рукой голову, а другой рукой провел по ее вязаному белому платью. Рейчел выглядела несчастной и нервной. Внизу живота у нее сейчас появилась жировая складка, которая была не видна, когда она стояла. Патрик, обходя эту складку, мягко провел рукой по бедру Рейчел.
— Извини, — повторила она. — Я так не могу, слишком нервничаю. Может быть, мы проведем какое-то время вместе, лучше друг друга узнаем.
Патрик убрал руку и плюхнулся на подушку.
— Конечно, — сказал он без всякого выражения и глянул на часы рядом с кроватью.
Без десяти пять. У них два часа сорок минут, чтобы «лучше друг друга узнать».
— В ранней юности я ложилась в койку с кем угодно, — проскулила Рейчел, — но потом у меня всегда оставалось чувство опустошенности.
— Даже после тарелки чили и бананового сплита? — спросил Патрик.
Если нельзя ее трахнуть, можно хотя бы помучить.
— Ты правда злой, знаешь? У тебя проблемы с женщинами?
— Мужчинами, женщинами, собаками. Никакой дискриминации, — ответил Патрик. — Они все меня раздражают.
Он встал и подошел к столу. И зачем только он притащил к себе эту жирную зануду? Невыносимо, все невыносимо.
— Послушай, я не хочу с тобой спорить, — сказала Рейчел. — Понимаю, ты огорчился. Просто надо, чтобы ты помог мне расслабиться.
— Расслаблять — это не по моей части. — Патрик сунул ложку и кокс в карман брюк, затем полез в дальний конец ящика за вторым шприцем.
Рейчел тоже встала и подошла к нему.
— Мы оба очень устали, — сказала она. — Давай ляжем и поспим. Может, утром все будет иначе.
— Будет ли? — спросил Патрик.
Ее рука жгла ему спину. Он не хотел, чтобы Рейчел его трогала. И вообще кто-либо. Он вывернулся, ища возможности выскользнуть в туалет.
— А что в этом ящичке? — Рейчел в новой попытке приободрить его тронула гробик на телевизоре.
— Прах моего отца.
— Прах твоего отца, — ойкнула она и убрала руку. — Мне не по себе.
— Я бы из-за него не опасался, — сказал Патрик. — Как ты думаешь, он же сойдет за ручную кладь?
— Наверное, — ответила Рейчел, слегка озадаченная ходом его мысли. — Я хочу сказать, мне правда жутко. Твой отец с нами в комнате. Может, я именно это и почувствовала.
— Кто знает? Во всяком случае, он составит тебе компанию, пока я буду в ванной. Может быть, я там задержусь.
У Рейчел округлились глаза.
— Мне страшно.
— Не тревожься. Все говорят, он был очень обаятельный человек.
Патрик ушел в ванную и запер за собой дверь. Рейчел осталась сидеть на краешке кровати, с тревогой глядя на ящичек, словно опасалась, что он сдвинется. Она воспользовалась этой прекрасной возможностью сделать дыхательные упражнения, которые смутно помнила по двум занятиям йогой, но через пару минут устала. Ей по-прежнему очень хотелось уйти. Проблема состояла в том, что она жила в Бруклине. Такси обойдется в десять-двенадцать долларов, а через два часа придется ехать на метро в галерею. Если остаться здесь, возможно, удастся поспать и позавтракать. Она устроилась в постели с меню завтрака. Сперва ее охватило радостное возбуждение (и чувство вины) при виде, сколько всего вкусного можно будет съесть, но даже оно не прогнало усталость.
Патрик лежал в ванне, свесив одну ногу через край, по руке у него текла кровь. Он вколол себе весь оставшийся кокс за один раз и, не устояв на ногах, упал в ванну. Теперь он смотрел на хромированный душ и белый матовый потолок, неглубоко вдыхая через сжатые зубы, как будто его придавило балкой. На рубашке выступили темные пятна пота, в носу першило от героина. Патрик вдохнул прямо из пакетика, который теперь, пустой и смятый, лежал у него на шее.
Левой рукой он ударил иголкой шприца о край ванны. Надо перестать колоться — особенно теперь, когда ничего не осталось.
Весь причиненный себе вред столпился в нем, словно падшие ангелы на средневековой картине, гонящие его в ад раскаленными вилами, их злобные ухмылки окружали его со всех сторон. Он чувствовал неодолимое желание дать вечный зарок, принести благочестивую и невозможную клятву больше не прикасаться к наркотикам. Если он выживет, если ему позволят выжить, он никогда не будет колоться.
В эту трудную минуту пылкая решимость перевешивала сознание собственной неискренности, хотя он уже различал, как звук далекой перестрелки, скребущее чувство: что-то не так. У него закончились наркотики. Один шприц испорчен, в другом засохла кровь. Оно бы и к лучшему, но до чего же грустно! Очень скоро все синапсы начнут орать, как голодные дети, а каждая клетка тела — жалобно тянуть его за рукав.
Патрик осторожно опустил ногу и встал. Опять чуть не умер. Это всегда такое потрясение. Стоит принять кваалюд. Он приподнялся, чуть не потерял сознание и, держась за стену, как старик, выбрался из ванны. Пальто лежало на полу (он часто думал попросить портного, чтобы тот сделал в рукавах отстегивающиеся клапаны). Очень медленно Патрик поднял его, очень медленно достал кваалюд, положил в рот и запил глотком воды.
Потом, плохо соображая, сел на унитаз и взял телефонную трубку. 555–1726.
«Сейчас я не могу подойти к телефону, но если вы оставите сообщение…» Блядь, спит.
— Пьер, это Патрик. Просто звоню попрощаться, — соврал он. — Как только снова буду в Нью-Йорке, сразу тебе позвоню. Пока.
Затем он позвонил Джонни Холлу в Лондон — убедиться, что к его приезду хоть что-нибудь будет. Подождал несколько гудков. Может, Джонни согласится встретить его в аэропорту. Еще несколько гудков. Господи, и Джонни не берет трубку. Невыносимо.
Патрик попытался повесить трубку обратно и промахнулся несколько раз, прежде чем у него получилось. Он чувствовал себя слабым, как ребенок. Тут он заметил в ванне шприц, устало поднял его, завернул в туалетную бумагу и бросил в мусорное ведро под раковиной.
В спальне Рейчел разметалась на кровати, всхрапывая через неравные промежутки времени. Будь он в нее влюблен, подумал Патрик. И не закончил мысль. Отблески пламени на воде под аркой моста, приглушенное эхо, поцелуй. Снег, стряхиваемый с ботинок перед печкой, кровь, возвращающаяся в заледенелые пальцы. Будь он влюблен.
А так, белобрюхая, тяжело дышащая, она казалась Патрику выброшенным на берег китом.
Собираться несложно, если сгрести все в ком, затолкать в чемодан, сесть на него и застегнуть молнию. Правда, ее тут же пришлось расстегнуть, чтобы убрать книгу Виктора. «Я мыслю себя яйцом, следовательно, я существую в форме яйца», — пропищал он с французским акцентом Пьера. Потом надел последнюю чистую рубашку и пошел обратно в ванную звонить на ресепшен.
— Алло? — протянул он.
— Да, сэр, чем я могу вам помочь?
— Мне нужен лимузин на семь тридцать. Большой, с темными окнами, — по-детски добавил он.
— Хорошо, сэр.
— И приготовьте мой счет, пожалуйста.
— Да, сэр. Прислать портье за багажом?
— Через четверть часа, спасибо.
Все было под контролем. Патрик закончил одеваться, нацепил повязку и сел в кресло ждать, когда придет портье за чемоданом. Надо ли оставить записку Рейчел? «Я никогда не забуду нашу ночь» или «Давай в самом скором времени повторим». Иногда молчание красноречивее слов.
В дверь тихонько постучали. Портье был лет шестидесяти на вид, одетый в самую простую серую форму.
— Только один чемодан.
— Так точно, сэр. — У портье был ирландский акцент.
Они пошли по коридору. Патрик чуть согнулся, оберегая печенку, и перекособочился от боли в спине.
— Жизнь не просто мешок с дерьмом, — светски заметил он, — а еще и дырявый. Невозможно не замараться, как по-вашему?
— По-моему, многие так думают, — приятным певучим голосом ответил портье. Затем остановился и поставил чемодан Патрика. — И будут реки крови. И грешники утопнут. И даже высоты не устоят.
— Одно из ваших пророчеств? — вкрадчиво спросил Патрик.
— Это из Библии, — ответил портье. — И все мосты смоет. — Он посмотрел на потолок и прихлопнул невидимую муху. — И люди скажут, что настал конец света.
— И будут в чем-то правы, — ответил Патрик. — Но мне правда пора.
— Так точно, сэр, — сказал портье, все еще взвинченный. — Подойду к вам на первом этаже.
Он заспешил к служебному лифту. Как ни пытайся жить на краю, думал Патрик, входя в другой лифт, тебе все равно не угнаться за людьми, верящими тому, что говорит им телевизор.
Счет на две тысячи сто пятьдесят три доллара оказался даже больше, чем Патрик рассчитывал, и это принесло ему тайное удовольствие. Расходовать капитал — еще один способ истончить свою материальность, стать таким же пустым и тонким, каким он себя чувствовал, облегчить бремя незаслуженного богатства и совершить акт символического самоубийства, пока настоящее все еще его страшит. Кроме того, Патрик лелеял и противоположную фантазию: может быть, оставшись на мели, он обретет некую яркую цель, рожденную из необходимости зарабатывать на жизнь. Помимо гостиничного счета он потратил две — две с половиной тысячи на такси, наркотики и рестораны, плюс шесть тысяч на авиаперелет. В сумме получалось больше десяти тысяч долларов, и это еще не считая похоронных расходов. Патрик чувствовал себя победителем телевикторины. Как было бы досадно, потрать он всего восемь с половиной или девять тысяч долларов. Десять тысяч за два дня. Никто не скажет, будто он не умеет развлекаться. Патрик бросил на стойку карту «Американ экспресс», не удосужившись проверить счет.
— И кстати, — зевнул он, — я подпишу квитанцию, но не могли бы вы оставить итог открытым? В номере осталась моя подруга. Может быть, она захочет позавтракать, я даже уверен, что захочет. Пусть заказывает что угодно, — великодушно добавил он.
— О… кей. — Девушка за стойкой не могла решить, затрагивать ли вопрос проживания второго постояльца. — Она ведь освободит номер к двенадцати часам?
— Да, наверное. Понимаете, она работает, — сказал Патрик таким тоном, будто это что-то исключительное. Он подписал квитанцию.
— Я отправлю копию итогового счета на ваш домашний адрес.
— О, не затрудняйте себя. — Патрик снова зевнул, заметил рядом портье с чемоданом и улыбнулся: — Реки крови, а?
Портье глянул на него с подобострастным непониманием. Может, Патрику все это померещилось? Наверное, действительно надо поспать.
— Надеюсь, вам у нас понравилось, — сказала девушка, протягивая ему копию счета в конверте.
— Понравилось — не то слово, — ответил Патрик с самой обворожительной улыбкой. — Я в полном восторге. — Он отмахнулся от счета и тут же воскликнул: — Я кое-что забыл в номере. — Он повернулся к портье. — Не могли бы вы принести мне ящичек, который стоит на телевизоре? Желательно вместе с бумажным пакетом.
Как мог он забыть ящичек? Нет надобности обращаться в Вену за толкованием. Что бы они делали в Корнуолле, в угрюмом устье реки, где отец просил развеять его прах? Пришлось бы за взятку добывать пепел в местном крематории.
Портье вернулся через десять минут. Патрик затушил сигарету и взял пакет. Они вместе с портье двинулись к вращающейся двери.
— Молодая особа спросила, куда вы ушли, — сказал портье.
— И что вы ответили?
— Что вы едете в аэропорт.
— А что она сказала?
— Мне не хотелось бы повторять, сэр, — почтительно ответил портье.
Ну вот и все, подумал Патрик, выходя через вращающуюся дверь. Вырубить, сжечь, жить дальше. В пульсирующий свет, под более просторное бледное небо, со зрачками, высверленными, как у римских статуй.
На другой стороне улицы стоял мужчина с ампутированной у запястья левой рукой, на культе было покраснение там, где кость выдавалась сильнее всего. Четырехдневная щетина, мрачное лицо, желтые очки, горький изгиб губ, грязные волосы, забрызганный плащ. Культя непроизвольно подергивалась. Курильщик. Ненавистник жизни. Mon semblable. Чужие слова.
Впрочем, была и существенная разница. Патрик сунул купюры девушке и портье. Таксист открыл дверцу. Патрик залез в машину, распластался на черном кожаном сиденье и притворился спящим.