1

Когда Патрик проснулся, он помнил, что ему снился сон, только вот о чем? С хорошо знакомым саднящим чувством он пытался восстановить то, что миг назад ускользнуло за грань сознания, оставив пустоту характерной формы. Так, если на улице вихрем кружатся старые газеты, значит здесь недавно промчалась машина.

Туманные обрывки сна, действие которого как будто происходило на берегу озера, мешались с постановкой «Меры за меру», которую Патрик накануне смотрел с Джонни Холлом. В качестве антуража режиссер избрал автобусный парк, но даже это не смягчило шока от того, сколько раз за один вечер повторили слово «милосердие».

«Возможно, корень всех моих бед в неправильной лексике», — подумал Патрик. Искра воодушевления помогла ему откинуть одеяло и поразмыслить о подъеме. Он вращался в кругу, где слово «благотворительность», точно красавица с ревнивым мужем на хвосте, неизменно сопровождалось словами «обед», «комитет» или «бал». На «сочувствие» ни у кого нет времени, а «снисходительность» (обязательно «недопустимая») часто фигурирует в сетованиях на короткие сроки заключения. Впрочем, Патрик знал, что его проблемы куда серьезнее.

Его истощила хроническая потребность быть сразу в двух местах: в своем теле и вне его, на кровати и на карнизе для штор, в шприце и в вене; один глаз под повязкой, а другой глазеет на повязку; стремиться к забытью, чтобы отринуть роль наблюдателя, а затем поневоле наблюдать, как забытье подступает, и придавать тьме форму; чураться любых усилий, но подрывать безволие неугомонностью; любить каламбуры, но не терпеть вируса двусмысленности; стремиться всегда дробить предложения пополам, нанизывая на ограничительное «но» и в то же время желая расправить свернутый, как у геккона, язык и с непоколебимой уверенностью поймать далекую муху; пытаться избегнуть саморазрушительной иронии и говорить откровенно, будучи неспособным вложить во фразу что-либо, кроме иронии.

«Не говоря уже о том, что сегодня вечером хочется быть сразу в двух местах, — думал Патрик, спуская ноги с кровати. — На вечеринке у Бриджит и не на вечеринке у Бриджит». А ужинать с людьми по фамилии Боссингтон-Лейн не хотелось категорически. Сейчас он позвонит Джонни и договорится поужинать с ним наедине. Патрик набрал номер, но тут же отсоединился, решив перезвонить после того, как заварит чай. Едва он повесил трубку, телефон зазвонил снова. Это Николас Пратт спешил отчитать его за неотвеченное приглашение в Читли.

— За приглашение на сегодняшний блистательный раут благодари не меня. Я твоему дорогому отцу обещал, что помогу тебе влиться в поток светской жизни.

— Я тону в этом потоке, — отозвался Патрик. — Да и приглашение в Читли вы застолбили, еще когда мне было пять и вы привезли Бриджит в Лакост. Даже тогда было ясно: в высший свет она пробьется всенепременно.

— Ты вел себя слишком отвратительно, чтоб заметить нечто столь важное, — парировал Николас. — Помню, однажды на Виктория-роуд ты сильно пнул меня в голень. Я хромал по коридору и прятал невыносимую боль, чтобы не расстраивать твою дражайшую матушку. Кстати, как она? В последнее время ее совсем не видно.

— Удивительно, правда? Она уверена, что в жизни есть вещи интереснее раутов.

— Она всегда казалась мне странноватой, — резонно заметил Николас.

— Насколько мне известно, матушка сопровождает партию из десяти тысяч шприцов в Польшу. Люди считают ее героиней, а вот я считаю, что добрые дела должны начинаться дома. Зачем ехать в Польшу, если шприцы можно привезти мне на квартиру? — спросил Патрик.

— Я думал, это уже позади, — проговорил Николас.

— Не то позади, не то впереди. Здесь, в «серой зоне», не определишь.

— Для тридцатилетнего ты выражаешься чересчур пафосно.

— Видите ли, — вздохнув, начал Патрик, — я отказался от всего, не получив взамен ничего.

— Для начала ты мог бы поехать с моей дочерью в Читли.

— Боюсь, не получится, — соврал Патрик, который терпеть не мог Аманду Пратт. — Меня самого приятель подвезет.

— Ладно, увидитесь у Боссингтон-Лейнов, — проговорил Николас. — А мы с тобой встретимся после вечеринки.

В Читли Патрику не хотелось ехать по ряду причин. Во-первых, потому, что там будет Дебби. Патрик столько лет пытался ее отшить — и вдруг, к изрядному его недоумению, получилось. С другой стороны, разрыв с Патриком, похоже, нравился ей больше, чем их многолетний роман. И разве упрекнешь ее? Невысказанные извинения терзали Патрику душу.

За восемь лет, минувших после смерти отца, юность Патрика утекла, а признаков зрелости не наблюдалось, если к ним не отнести грусть и прострацию, сменившие ненависть и безумие. Ощущение плодящихся альтернатив и раздваивающихся дорог сменилось унынием у причала в созерцании флотилии уплывших кораблей. В нескольких клиниках Патрика отучили от наркозависимости, оставив беспорядочные связи и любовь к кутежам без чуткого руководства, как солдат без командира. Финансы, подтаявшие от мотовства и счетов из клиник, еще позволяли жить безбедно, а вот откупиться от скуки — уже нет. Не так давно Патрик с ужасом осознал, что ему придется искать работу. Поэтому он и учился на барристера — вдруг понравится спасать от тюрьмы преступников?

Решение изучать юриспруденцию подвигло Патрика на то, чтобы взять из видеопроката «Двенадцать разгневанных мужчин». Несколько дней он расхаживал по квартире, дискредитировал воображаемых свидетелей уничтожающими замечаниями или вдруг облокачивался на какой-нибудь предмет мебели и с растущим презрением говорил: «Я утверждаю, что в ту ночь вы…», потом съеживался и в роли оппонента по перекрестному допросу устраивал фальшивую истерику. Еще Патрик накупил книг вроде «Понятия права», «Улицы правонарушений», «Чарльзуорта о неосторожности». Стопка этих книг теперь боролась за внимание Патрика с его бывшими любимчиками — «Сумерками идолов» и «Мифом о Сизифе».

Пару лет назад, когда организм очистился от наркотиков, Патрик начал понимать, что значит постоянная трезвость, — это непрерывный поток осознанности, это белый туннель, пустой и темный, как высосанная мозговая кость. «Хочу умереть, хочу умереть, хочу умереть», — бездумно бормотал Патрик, занимаясь обычнейшими делами. Лавина сожаления накрывала его, пока он ждал, когда закипит чайник или выпрыгнут готовые тосты.

При этом собственное прошлое напоминало Патрику труп, готовый к бальзамированию. Еженощно он просыпался от кошмаров. Боясь заснуть, Патрик выбирался из мокрой от пота постели и курил, пока не забрезжит рассвет, бледный и грязный, как пластинчатая изнанка ядовитого гриба. В квартире на Эннисмор-Гарденз валялись кассеты со сценами насилия и жестокости, которые меркли в сравнении с насилием и жестокостью в бесконечном видеоролике, крутящемся у него в голосе. Постоянно на грани галлюцинации, Патрик ступал по земле, которая вибрировала, как глотающее горло.

Что самое худшее, чем успешнее Патрик боролся с наркотиками, тем яснее видел, что эта борьба лишь маскирует тягу не стать таким, как отец. Утверждение «ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал» казалось смутной догадкой в сравнении с почти абсолютной уверенностью в том, что человек превращается в объект своей ненависти. Разумеется, есть на свете люди, чуждые ненависти, но Патрик был от них слишком далек, чтобы размышлять об их судьбе. Память об отце по-прежнему гипнотизировала Патрика, манила его, как сомнамбулу, в бездну нежеланного уподобления. Сарказм, снобизм, предательство, жестокость казались менее отвратительными, чем жуть, которая произвела его на свет. Кем мог он стать, если не машиной, перерабатывающей страх в презрение? Как ему ослабить бдительность, если потоки невротической энергии, словно прожекторы на тюремном дворе, не пропускают ни единой мысли, ни единой фразы?

Дела постельные, влечение к тому или иному телу, мимолетный кайф от оргазма (он куда слабее и утомительнее кайфа от наркотиков, но, как и уколы, требует постоянного повторения, ибо являет собой такой же паллиатив) — все это затягивает, но чревато осложнениями: изменой, риском беременности, инфекциями, разоблачением, радостью от присваивания чужого, пылом, оживляющим рутину. Еще секс переплетается с постепенным проникновением в круг сильных мира сего, где Патрик, возможно, найдет пристанище — наглядный аналог убийственно-нежных объятий наркотиков.

Патрик потянулся за сигаретами, когда снова зазвонил телефон.

— Чем ты там занимаешься? — спросил Джонни.

— Грежу наяву, причем опять спорю сам с собой, и так без конца, — ответил Патрик. — Не пойму, отчего мне кажется, что в этом-то самая суть интеллекта — когда для ссоры никто другой не нужен; только было бы недурно наконец с чем-то определиться.

— В «Мере за меру» спорят очень много, — заметил Джонни.

— Да, знаю, — отозвался Патрик. — В итоге я теоретически согласился с тем, что нужно прощать ближних по принципу «Не суди, да не судим будешь», но эмоциональных оснований для этого нет, по крайней мере в той пьесе.

— Вот именно, — согласился Джонни. — Будь дурное поведение веским доводом прощать дурное поведение, нас всех раздувало бы от благородства.

— Что тогда считать веским доводом? — спросил Патрик.

— Понятия не имею. Все больше убеждаюсь, что события либо происходят, либо нет и никак их особо не пришпоришь. — Об этом Джонни подумал только что и никакой убежденности не чувствовал.

— На все свой срок, — простонал Патрик.

— Точно, но пьеса совсем другая, — заметил Джонни.

— В какой пьесе участвуешь, важно определить еще до того, как выберешься из постели, — сказал Патрик.

— По-моему, о сегодняшней нашей пьесе люди еще не слышали. Кто такие Боссингтон-Лейны?

— Тебя они тоже на ужин пригласили? — спросил Патрик. — Придется нам с тобой изобразить аварию на шоссе, что скажешь? Поужинаем в отеле. Без наркоты мне среди чужих тяжеловато.

Патрик и Джонни сейчас питались жаренным на гриле, запивая минералкой, но то и дело ностальгически вспоминали былые деньки.

— Зато когда мы с тобой ширялись на вечеринках, то видели только сортиры, — напомнил Джонни.

— Да уж, — отозвался Патрик. — Сейчас, когда захожу в сортир, я одергиваю себя: «Эй, что ты здесь делаешь? Ты же завязал!» Я решительно выхожу из туалета и лишь потом понимаю, что хотел поссать. Кстати, мы в Читли вместе поедем?

— Конечно, но в три у меня встреча «Анонимных наркоманов».

— Не представляю, как ты выносишь эти сборища, — проговорил Патрик. — Там же полно жутких личностей.

— Это да, но ведь так в каждом людном месте, — отозвался Джонни.

— По крайней мере, я не обязан верить в Бога, чтобы пойти на сегодняшнюю вечеринку.

— Даже если бы такое обязательство существовало, ты наверняка нашел бы способ пойти! — засмеялся Джонни. — Напрягает лишь, когда тебя загоняют в рамки добродетели и при этом заставляют петь ей дифирамбы.

— А лицемерие тебя не напрягает?

— На этот счет есть чудесный совет: «Играй роль, пока роль не станет тобой».

Патрик издал звук, как при рвотном позыве.

— Вряд ли, нарядив Старого Морехода свадебным гостем, добьешься успеха.

— У нас не свадьба, а будто целая компания Старых Мореходов свою вечеринку мутит.

— Боже! — простонал Патрик. — Все еще хуже, чем я думал.

— Свадебным гостем наряжаться угодно только тебе, — парировал Джонни. — Разве не ты жаловался в последний раз, когда бился головой о стену, умоляя избавить тебя от мук зависимости, что не можешь забыть эту фразу о Генри Джеймсе: «Он страстно любил обедать в гостях и признался, что за зиму тысяча восемьсот семьдесят восьмого года принял сто пятьдесят приглашений»? Ну, или что-то в этом роде.

— Хм, — отозвался Патрик.

— Ну а как тебе в завязке, не слишком тяжело? — спросил Джонни.

— Конечно тяжело, это блядский кошмар! — пожаловался Патрик. Раз уж он олицетворял стоицизм в противовес терапии, то не упускал возможности приукрасить свои муки. — Либо я просыпаюсь в «серой зоне», забыв, как дышать, — зашептал он, — а ноги так далеко, что самолетом не долетишь. Либо мне без конца отрубают голову, мимоезжие автомобили дробят колени, а собаки раздирают печень, которая мне еще пригодится. Если о моем внутреннем мире снимут кино, публика такого не перенесет. Матери завопят: «Верните „Техасскую резню бензопилой“, приличный фильм для семейного просмотра!» Эти прелести сопровождает страх, что все случившееся со мной я забуду, а все увиденное мной исчезнет, «как слезы под дождем», — цитируя репликанта Роя Батти из финала «Бегущего по лезвию».

— Ага-ага, — поддакнул Джонни, часто слышавший, как Патрик репетирует отрывки этой речи. — Тогда чего ты так крепишься? Не проще ли уступить искушению?

— То ли гордость, то ли страх мешает, — сказал Патрик, потом, быстро сменив тему, спросил Джонни, когда заканчивается встреча «Анонимных наркоманов». Они договорились отъехать от дома Патрика в пять вечера.

Патрик снова закурил. Разговор с Джонни встревожил его. Зачем он упомянул гордость и страх? Неужели ему до сих пор стремно признаться даже своему лучшему другу в интересе хоть к чему-то? Откуда эта тяга маскировать новые чувства старыми выражениями? Может, другие не замечали, но Патрик хотел остановить копание в себе, в своих воспоминаниях, остановить интроспективный и ретроспективный поток мыслей. Он хотел вырваться из своего мирка, чему-то научиться, совершить что-то важное. Больше всего Патрику хотелось избавиться от инфантильности, не прибегая к дешевой маскировке родительства.

— Вообще-то, большого риска тут нет, — пробормотал Патрик.

Он наконец выбрался из постели и надел брюки. Пора увлечения девушками, которые, когда в них кончаешь, шепчут: «Осторожнее, я не предохраняюсь», фактически осталась в прошлом. Одна из таких девиц тепло вспоминала абортарий: «Обстановка шикарная. Удобная кровать. Хорошая еда. Можно всласть посекретничать с другими девчонками, ведь ты никогда их больше не увидишь. Сама операция вполне приятная. Вот после нее становится тоскливо».

Патрик затушил сигарету и отправился на кухню.

Зачем он критиковал встречи «Анонимных наркоманов»? На них же просто покаяться ходят. Зачем он все так усложняет? С другой стороны, какой смысл идти исповедоваться, если не готов рассказать о самом главном? Кое в чем Патрик никогда не признавался никому и никогда не признается.

2

Николас Пратт, по-прежнему в пижаме, побрел обратно в спальню своего дома на Клейбон-Мьюс. В руках письма, которые он только что забрал с коврика у двери, внимательный взгляд изучает почерк на конвертах — сколько «серьезных» приглашений в них скрыто? В шестьдесят семь он «прекрасно сохранился», но «так и не написал долгожданные мемуары». Николас «знал всех на свете» и накопил «кладезь чудесных историй», но деликатность приложила изящный палец к его полуоткрытым губам, и он даже не брался за книгу, над которой, по общему мнению, работал. В «большом мире», как Николас называл две-три тысячи состоятельных людей, слышавших о нем, частенько «с ужасом гадали», какими предстанут в книге Николаса.

Рухнув на кровать, где ныне спал один, Николас собирался проверить свою гипотезу о том, что вскрытия достойны лишь три письма в день, когда зазвонил телефон.

— Алло! — проговорил он, зевая.

— Ни-ко-ля? — Бодрый женский голос произнес его имя на французский манер. — Это Жаклин Далантур.

— Quel honneur, — проурчал Николас на чудовищном французском.

— Как ты, дор-рогой? Звоню я потому, что мы с Жаком собираемся в Читли на день рождения Сонни. Вот я и подумала, вдруг ты тоже туда едешь.

— Конечно еду, — серьезно проговорил Николас. — Как святому покровителю головокружительного успеха Бриджит в обществе, мне следует быть в Читли уже сейчас. В конце концов, это я представил тогдашнюю юную мисс Уотсон-Скотт тогдашнему бомонду, и она не забыла, чем обязана дяде Николасу.

— Это ведь одна из юных леди, на которых ты был женат? — спросила Жаклин.

— Не говори глупостей! — Николас изобразил обиду. — За плечами у меня шесть неудачных браков, но это не повод изобретать новые.

— Ну, Николя! Я же звоню спр-росить, не поедешь ли ты с нами на машине. Нас повезет водитель из посольства. Веселее же будет — да? — вместе ехать из гор-рода в провинцию? Или в дер-ревню? Этот ваш английский c’est vraiment сплошная заумь.

Николас достаточно вращался в обществе, чтобы понимать: жена французского посла обостренным альтруизмом не страдает. Жаклин предложила подвезти его, чтобы приехать в Читли с близким другом Бриджит. Николас, приехав с Далантурами, освежит давнюю дружбу гламуром. В общем, они добавят друг другу очков.

— С вами — хоть в деревню, хоть в провинцию, — проговорил Николас.

Сонни Грейвсенд сидел в библиотеке Читли и набирал на радиотелефоне знакомый номер Питера Порлока. Таинственный знак равенства между человеком и достатком давно стал основой характера Сонни, и в Читли его возвели в культ. Питер, старший сын Джорджа Уотфорда, был лучшим другом Сонни и единственным, кому он по-настоящему доверял, когда нуждался в совете хоть касательно фермерства, хоть касательно секса. Сонни откинулся на спинку стула, ожидая, когда Питер просторными залами Ричфилда прошествует к ближайшему телефону. Сонни посмотрел на висевшее над камином полотно, которое Робин Паркер все никак не мог признать подлинной работой Пуссена. Четвертый граф купил картину как Пуссена. По мнению Сонни, Пуссеном она и осталась, но ведь «экспертное заключение» не помешает.

— Сонни! — проорал Питер.

— Питер! — крикнул в ответ Сонни. — Извини, что снова тебя беспокою.

— Напротив, старина, ты спас меня от лондонских гей-байкеров, которых старый заведующий моего интерната прислал поглазеть на потолки. Нашел, понимаешь, гида.

— Как обычно, повинность отбываешь, — отметил Сонни. — Тем досаднее читать лабуду в сегодняшних газетах: «десять тысяч акров… пятьсот гостей… принцесса Маргарет… вечеринка года». Их послушать — мы набиты деньгами. А ведь никто лучше тебя с твоими гей-байкерами не знает, что мы без устали прогибаемся, дабы на плаву держаться.

— Знаешь, что один из наших арендаторов сказал мне на днях после моего знаменитого телеэфира? «Я видел вас по телевизору, сэр. — Питер включил деревенский выговор. — Вы, как всегда, нищего корчили». Вот наглец!

— А по-моему, смешно.

— Вообще-то, он отличный парень, — добавил Питер. — Его семья живет на наших землях уже триста лет.

— У нас тоже такие есть. Одни с нами на протяжении двадцати поколений.

— Учитывая условия, которые мы им предлагаем, это свидетельствует об удивительной безынициативности, — съехидничал Питер.

Оба захохотали и сошлись на том, что знаменитый телеэфир — не место для подобных откровений.

— Вообще-то, звоню я по делу, — проговорил Сони уже серьезнее. — Из-за Синди. Бриджит, разумеется, приглашать ее не захочет, потому что мы ее не знаем, но сегодня утром я разговаривал с Дэвидом Уиндфоллом. У него жена заболела, и он согласился привезти Синди. Надеюсь, он не станет болтать лишнего.

— Дэвид Уиндфолл? Да ты шутишь! — воскликнул Питер.

— Я все понимаю, поэтому наплел, что давно хочу с ней познакомиться. Не говорить же ему, что все заседания Ассоциации владельцев исторических зданий и Совета по охране сельской местности Англии для меня стали затяжным постельным марафоном с Синди.

— Да, ему такого говорить не стоило, — согласился Питер.

— Дело в том — знаю, не надо просить тебя помалкивать, — что Синди беременна.

— Ты уверен, что от тебя?

— Вроде бы сомневаться нет причин, — ответил Сонни.

— Небось она тебя шантажирует, — сочувственно протянул Питер.

— Нет-нет, ничего подобного! — раздраженно воскликнул Сонни. — Дело в том, что мы с Бриджит довольно давно охладели друг к другу. Боюсь, с учетом ее возраста думать еще об одном ребенке не стоит. Но ты ведь знаешь, что я очень хочу сына. И если у Синди будет мальчик… — Сонни не договорил, сомневаясь, как отреагирует Питер.

— Боже! — воскликнул Питер. — Но ведь чтобы ребенок стал наследником, тебе придется на ней жениться. Вот такая кара за пэрство, — добавил он тоном гордого стоика.

— Понимаю, бросать Бриджит на этом этапе игры совсем не комильфо, — признал Сонни, — и все наверняка решат, мол, седина в бороду — бес в ребро, но я должен выполнить свой долг перед Читли.

— Но подумай, во сколько это тебе обойдется, — сказал Питер, глубоко сомневавшийся, что развод удастся оформить вовремя. — Да и разве Синди подходит для Читли?

— Она станет глотком свежего воздуха, — беспечно проговорил Сонни. — Тем более все у нас в доверительной собственности.

— Думаю, на следующей неделе нам нужно устроить ланч в «Баксе», — проговорил Питер со сдержанной весомостью доктора, направляющего пациента на операцию.

— Хорошая мысль, — отозвался Сонни. — До встречи сегодня вечером.

— Жду с нетерпением, — сказал Питер. — Кстати, с днем рождения!

В загородном доме Китти Хэрроу сидела в постели, прислонившись к пирамиде подушек; кинг-чарльз-спаниели укрылись в складках покрывала; в стороне, как обессилевший любовник, стоял опустевший поднос, на котором принесли завтрак. Пузырьки несовместимых лекарств выстроились под абажуром из розового атласа, закрывая мозаичную поверхность тумбочки. Одну руку Китти держала на телефоне, по которому безостановочно названивала каждое утро, с одиннадцати до ланча или, как сегодня, до половины первого, когда приехала парикмахер восстанавливать штормовые волны седых волос, в которых напрасно погибло столько выскочек. На коленях у Китти лежала большая адресная книга с красной кожаной обложкой. Она отыскала в ней Робина Паркера, набрала его номер и стала нетерпеливо ждать.

— Алло! — ответили ей с явным раздражением.

— Робин, дорогой мой, — защебетала Китти, — почему тебя еще нет? Бриджит окружила меня совершенно гадкими людьми, а ты, мой единственный союзник, до сих пор в Лондоне.

— Вчера я был на коктейле, — жеманно проговорил Робин.

— Пятничный коктейль в Лондоне! — возмутилась Китти. — Ничего антисоциальнее в жизни не слышала. Люди такие нечуткие, если не сказать — грубые. Я сейчас в Лондон практически не выбираюсь, — добавила она с искренней жалостью, — поэтому возлагаю большие надежды на выходные.

— Так я спешу вам на помощь, — проговорил Робин. — Через пять минут выезжаю к Паддингтону.

— Хвала небесам, ты будешь рядом, чтобы защищать меня, — продолжала Китти. — Вчера вечером поступил омерзительный телефонный звонок.

— Только не это! — вздохнул Робин.

— Звонивший предлагал непристойнейшие вещи, — откровенничала Китти. — Под конец я сказала: «Молодой человек, прежде чем позволить такое, я должна увидеть ваше лицо!» Кажется, он решил, что я поощряю его, потому что перезвонил буквально через минуту. Вечерами я сама отвечаю на звонки: несправедливо подвергать слуг такому.

— А себя — справедливо? — поддакнул Робин.

— Я все вспоминаю твой рассказ о ханжах-папах, которые отрубали члены у древних статуй и хранили их в подвалах Ватикана, — проурчала Китти. — По-моему, тот звонок тоже был непристойный.

— Это история искусства, — захихикал Робин.

— Ты же знаешь, как меня увлекают чужие семьи, — сказала Китти. — Каждый раз, когда размышляю о них, о скелетах, которые скрыты у них в шкафу, я невольно представляю ящики, спрятанные в подвалах Ватикана. Ты развратил мое воображение, — объявила она. — Ты понимаешь, сколь губительно действуешь на людей?

— Сегодня мои разговоры будут верхом целомудрия, — пригрозил Робин. — Но сейчас мне пора на вокзал.

— Пока-пока, — прокурлыкала Китти, но потом не вытерпела. — Знаешь, что Джордж Уотфорд сказал мне вчера вечером? Его я хотя бы знаю… Так вот, он сказал, что три четверти записанных в его адресную книгу мертвы. Я посоветовала ему не расстраиваться. В его возрасте это вполне естественно: Джорджу хорошо за восемьдесят.

— Дорогуша, я на поезд опоздаю! — предупредил Робин.

— Раньше у меня была жуткая предотъездная лихорадка, — участливо проговорила Китти, — но потом добрый доктор дал мне волшебную пилюльку, и теперь я просто залетаю в вагон.

— А мне придется бежать бегом и заскакивать в вагон, — заскулил Робин.

— Пока-пока, дорогой мой! — сказала Китти. — Не смею задерживать тебя больше ни минуточки. Давай бегом, бегом, бегом!

Лора Брохли считала одиночество угрозой своему существованию. У нее «буквально мозги отключались», как пожаловалась она Патрику Мелроузу во время их недельного романа. Даже пять минут в одиночестве, без разговора по телефону (если, конечно, не накладывать обильный макияж перед зеркалом) казались ей невыносимой отключкой.

Уход Патрика Лора переживала очень тяжело. Не то чтобы она очень к нему привязалась — Лора никогда не привязывалась к тем, кого использовала, а если уже попользовалась, то привязываться глупо, — но искать нового любовника — сущая морока. Кое-кого пугало, что Лора замужем, но она объясняла, что, с ее точки зрения, это не помеха. Лора была замужем за Ангусом Брохли и по древней шотландской традиции могла именовать себя мадам Брохли. Впрочем, этим правом она пользовалась редко.

В итоге после целых двух недель без любовника Лора умудрилась соблазнить Джонни Холла, лучшего друга Патрика. Джонни уступал Патрику, потому что днем работал. Но, как журналист, он мог периодически «шлифовать статью дома», и в таких случаях они с Лорой проводили целый день в постели.

Аккуратные расспросы выявили, что Джонни пока не в курсе ее романа с Патриком. Самого Джонни Лора заставила поклясться, что об их романе никто не узнает. Оскорбительно ли молчание Патрика, Лора не определила, однако намеревалась как-нибудь при случае сообщить Патрику о Джонни, да так, чтобы задеть его посильнее. Она чувствовала, что Патрик до сих пор считает ее сексуальной, даже если она не нравится ему как личность.

Когда зазвонил телефон, Лора подняла голову и витиеватым зигзагом поползла через кровать.

— Не отвечай! — простонал Джонни, понимая, что он в невыгодном положении: сам ведь чуть раньше выходил из комнаты поговорить с Патриком. Джонни закурил.

Лора показала ему язык, убрала прядь за ухо и взяла трубку.

— Алло! — проговорила она, неожиданно посерьезнев.

— Привет!

— Чайна! Боже, вечеринка была просто класс! — воскликнула Лора.

Ущипнув себя за нос, она воздела глаза к потолку. Они с Джонни уже пришли к выводу, что вечеринка провалилась.

— Ты серьезно? — скептически спросила Чайна.

— Ну конечно, милая, все были в полном восторге, — заверила Лора, ухмыляясь Джонни.

— Но все застряли на первом этаже! — взвыла Чайна. — Как вспомню, так вздрогну!

— Милая, из-за своих вечеринок всегда дрожишь, — посочувствовала ей Лора, перевернулась на спину и подавила зевок.

— Тебе честно понравилось? — умоляюще спросила Чайна.

— Честно. — Лора скрестила пальцы, ноги, даже глаза в кучку собрала. Потом, скорчившись от беззвучного смеха, вскинула ноги и закачалась на кровати.

Джонни наблюдал за Лорой — он изумлялся ее детскости, слегка презирал шутливый сговор, в который его втягивали, но не мог отвести взгляд от изгибов ее обнаженного тела. Он откинулся на подушки, высматривая штрихи, которые объяснили бы его одержимость, но лишь укрепился во мнении, что это тайна. Вот темная родинка на ягодице, вот удивительно густые золотистые волоски на предплечье, вот высокий подъем бледных стоп…

— Ангус с тобой? — спросила Чайна.

— Нет, он приедет на вечеринку прямо из Шотландии. Я должна забрать его в Челтнеме. Сущая морока, не понимаю, почему он не может взять такси.

— Бережливость, бережливость и еще раз бережливость! — отозвалась Чайна.

— Со стороны Ангус казался таким классным, — продолжала Лора, — а на деле его волнует лишь, вернут ли деньги за дешевый билет в оба конца, если использовать его только наполовину, и другие такие интересности. Как тут не возмечтать о любовнике-сумасброде?! — И Лора лениво откинула вбок согнутую в колене ногу.

Джонни сделал большую затяжку и улыбнулся Лоре.

Чайна замялась, а потом подозрение, что Лора неискренне похвалила вечеринку, заставило ее сказать:

— Знаешь, ходят сплетни, что у тебя роман с Патриком Мелроузом.

— С Патриком Мелроузом, — произнесла Лора, словно повторяя название смертельной болезни. — Да ты шутишь! — Вскинув брови, она посмотрела на Джонни, накрыла трубку рукой и шепнула: — Похоже, у меня роман с Патриком.

Джонни изогнул бровь и затушил сигарету.

— Кто сказал тебе такое? — поинтересовалась Лора у Чайны.

— Никому не говори, но это Александр Полицки.

— Хм, я даже не знаю его.

— Ну вот, а он якобы знает о твоем романе.

— Бедняга! — воскликнула Лора. — Хочет втереться в доверие, рассказывая небылицы о твоих подругах.

Джонни встал на колени перед Лорой, аккуратно взял ее за стопы и раздвинул ей ноги.

— Он якобы услышал об этом от Али Монтагю, — настаивала Чайна.

Лора судорожно втянула воздух.

— Значит, наверняка врет, — проговорила она, вздохнув. — Патрик Мелроуз мне даже не нравится. — Лора вонзила ногти Джонни в плечи.

— Ну, ты лучше меня знаешь, крутишь ты с Мелроузом или нет, — заключила Чайна. — И хорошо, что он тебе не нравится. По-моему, он очень скользкий тип…

Лора отодвинула трубку от уха, чтобы Джонни слышал разговор.

— А как мерзко он обошелся с Дебби!

Лора снова прижала трубку к уху.

— В самом деле отвратительно! — поддакнула она, улыбаясь Джонни, который наклонился, чтобы куснуть ей шею. — А с кем ты едешь на вечеринку? — поинтересовалась Лора, зная, что Чайна едет одна.

— Еду я одна, зато там будет некто Морган Баллантайн. — Чайна произнесла имя на американский манер, но получилось неубедительно. — Вот он меня оч-чень интересует. Он только что унаследовал двести сорок миллионов долларов и уникальную оружейную коллекцию, — проговорила Чайна и, будто мимоходом, добавила: — Только суть не в этом. Морган — душка.

— Твой Морган, может, и стоит двести сорок миллионов долларов, но намерен ли он их тратить? — спросила Лора, которая по горькому опыту знала, сколь обманчивы порой такие цифры. — Вопрос именно в этом. — Она приподнялась на локте, без труда игнорируя ласки, которые минуты назад так заводили ее.

Джонни замер и наклонился к ней отчасти из любопытства, отчасти из желания замаскировать тот факт, что его сексуальность меркнет при упоминании огромной суммы.

— На днях Морган сказал нечто зловещее, — призналась Чайна.

— Что именно? — полюбопытствовала Лора.

— Ну, он сказал: «Я слишком богат, чтобы давать взаймы». У него друг обанкротился, или что-то в этом роде.

— Забудь о нем, — посоветовала Лора особым серьезным тоном. — Это очень в духе Ангуса. Рассчитываешь на частные самолеты, а он в ресторане просит упаковать недоеденное или намекает, что тебе нужно готовить самой. Полный кошмар!

— Кстати, на эту тему, — начала Чайна, раздосадованная, что выложила всю подноготную, — вчера после твоего ухода мы играли в интересную игру. Нужно было подобрать фразу, которую загаданный человек в жизни не скажет. Так вот для Ангуса кто-то придумал: «Ты точно не хочешь омаров?»

— Очень смешно, — сухо отозвалась Лора.

— Слушай, а ты у кого заночуешь? — спросила Чайна.

— У неких Боссингтон-Лейнов.

— Я тоже! — воскликнула Чайна. — Подвезешь меня?

— Конечно! Заезжай около половины первого, сходим пообедаем.

— Отлично! — сказала Чайна. — До встречи!

— Пока, дорогая! — прочирикала Лора и, повесив трубку, добавила: — Тупая корова.

Всю жизнь мужчины суетились вокруг Синди, как лилипуты с мотками веревки вокруг Гулливера, пытаясь связать ее, чтобы она не разрушила их маленькие жизни. А вот сейчас Синди намеревалась связать себя добровольно.

— Алло! Могу я поговорить с Дэвидом Уиндфоллом? — вкрадчиво произнесла она с мягким калифорнийским выговором.

— У аппарата, — отозвался Дэвид.

— Привет, я Синди Смит. Думаю, Сонни уже говорил с вами насчет сегодняшнего вечера?

— Да, конечно, — ответил Дэвид, покраснев гуще обычного.

— Надеюсь, у вас есть приглашение от Бриджит и Сонни, потому что я, естественно, не приглашена, — с обезоруживающей откровенностью проговорила Синди.

— Приглашение у меня в банке, — отозвался Дэвид, — а то мало ли чего.

— Да, понимаю, это большая ценность, — сказала Синди.

— А что мою жену должны изображать, понимаете? — поинтересовался Дэвид.

— Как далеко я должна зайти?

Дэвид одновременно дрожал, потел и заливался краской. В итоге его спасла грубоватая прямота, которой он славился.

— Проведу вас мимо охраны, и ни шагу больше.

— Как скажете, — кротко отозвалась Синди. — Вы же босс.

— Где мы встретимся? — спросил Дэвид.

— У меня номер люкс в отеле «Литтл-Соддингтон-Хаус». Это в Глостершире, верно?

— Очень надеюсь, что так. Если, конечно, его не перенесли, — ответил Дэвид надменнее, чем хотелось самому.

— Сонни не предупредил, что вы такой смешной, — захихикала Синди. — Если хотите, можем поужинать у меня в отеле.

— Чудесно! — отозвался Дэвид, уже планируя, как сбежит со званого ужина, который навязала ему Бриджит. — Тогда около восьми?

Чтобы поехать в провинцию, Том Чарльз вызвал машину. Расточительно, конечно, но Том был слишком стар, чтобы болтаться по поездам с чемоданами.

Остановился Том, как обычно, в «Кларидже», и одной из прелестей этого отеля был камин, в котором догорали дрова, пока Том расправлялся со скудным завтраком из грейпфрутового сока и чая.

Том собирался к Гарольду Грину, с которым дружил со времен МВФ. Гарольд велел привезти смокинг, потому что они поедут на день рождения к его соседу. О соседе Том слышал во всех подробностях, но запомнил только, что это типичный англичанин из тех, в чьем активе лишь благородное происхождение да сомнительные похождения. Если не восторгаться такими типами, назовут придирой. Впрочем, Том считал ниже своего достоинства придираться к тем, кто тратит жизнь на сплетни, выпивку и сексуальные интриги.

Гарольд совсем не такой. Он человек влиятельный. Благодарные президенты и благосклонные сенаторы поздравляют его с Рождеством, впрочем как и Тома. Но, подобно другим жителям дождливого острова, Гарольд слишком увлечен людьми с происхождением.

Том поднял телефонную трубку, чтобы позвонить Анне Айзен. Анна — его старая подруга, Том предвкушал, как поедет с ней к Гарольду, но хотел знать, в котором часу прислать за ней машину. У Анны было занято, поэтому Том дал отбой и снова взялся за английские и американские газеты, которые заказал вместе с завтраком.

3

Бриджит считала Тони Фаулза «абсолютным гением» по части тканей и колористики. Тони признался, что «в данный момент без ума от пепельного», и Бриджит согласилась сделать интерьер шатра серым. Столь смелая идея поначалу вызвала у Бриджит опасения, но Тони развеял их, обмолвившись, что Жаклин Далантур, жена французского посла, «корректна настолько, что почти никогда не бывает права».

Бриджит принялась гадать, какую некорректность можно себе позволить без риска оказаться неправой. Тони стал проводником Бриджит в этой «серой зоне», привязав к себе настолько, что без его помощи она и закурить не могла. Уже дошло до перепалки с Сонни, ведь Бриджит хотела, чтобы во время праздничного ужина Тони сидел рядом с ней.

— Мерзкому коротышке вообще присутствовать не следует, — заявил Сонни, — тем более сидеть рядом с тобой. Вряд ли стоит напоминать тебе, что на ужин приглашена принцесса Маргарет и что любой из гостей имеет больше прав сидеть рядом с тобой, чем этот… Чем этот попугай! — изрыгнул Сонни.

При чем тут попугай? В любом случае это очень несправедливо, ведь Тони — ее гуру и ее шут. Ценившие его за юмор — послушаешь, как во время хлебного бунта в Лиме Тони бежал по улицам с рулонами ткани, и от хохота умираешь — вряд ли осознавали, что он еще и мудр.

Но где же Тони? Они должны были встретиться в одиннадцать. Достоинств у него предостаточно, только пунктуальность не из их числа. Бриджит обвела глазами бескрайнее море серого бархата, и без Тони ее уверенность пошатнулась. Сбоку высилась жуткая белая эстрада, на которой ансамбль из сорока американских музыкантов сыграет «традиционный новоорлеанский джаз», так любимый Сонни. В каждом углу гудели промышленные обогреватели, но Бриджит все равно коченела от холода.

«Разумеется, я предпочел бы родиться в июне, а не в унылом феврале, но день рождения не выбирают», — любил говорить Сонни.

Собственное рождение Сонни спланировать не мог и от досады с маниакальным упорством пытался планировать все остальное. Бриджит пыталась не пускать его в шатер, мол, ему готовится сюрприз. Но для Сонни «сюрприз» — это почти «теракт», и у нее ничего не получилось. С другой стороны, Бриджит сохранила в тайне умопомрачительную стоимость бархата, услышанную от гнусавой слоуни, смех которой напоминал предсмертный хрип, — сорок тысяч плюс добавка. Бриджит подумала, что добавка — декораторский термин, но Тони объяснил, что это НДС.

Еще Тони пообещал, что оранжевые лилии «создадут буйство цвета» на мягком сером фоне, но сейчас женщины в синих клетчатых комбинезонах расставляли вазы с цветами, и Бриджит невольно подумала, что лилии напоминают тлеющие угли на огромной горе пепла.

Едва эта нечестивая мысль отравила ее сознание, в шатер влетел Тони в мешковатом серо-буро-малиновом свитере, отглаженных джинсах, белых носках и коричневых мокасинах на удивительно толстой подошве. В горле у Тони першило, или ему показалось, что першило, и он обмотал шею белым шелковым кашне.

— Тони, ну наконец-то! — Бриджит решилась на легкий упрек.

— Извини! — прокаркал Тони, прижал ладонь к груди и сделал жалобное лицо. — Кажется, я заболеваю.

— Боже! — воскликнула Бриджит. — Надеюсь, ты сможешь присутствовать на торжестве.

— Не пропущу его ни за что, даже если меня привезут на реанимационном аппарате, — заверил Тони. — Знаю, художнику до́лжно стоять возле своего творения и чистить ногти. — Тони с фальшивым равнодушием глянул себе на ногти. — Но я не считаю свое творение завершенным, пока оно не наполнится живым материалом.

Тони замолчал и впился в Бриджит гипнотизирующим взглядом, словно Распутин, решивший поделиться свежей мыслью с царицей.

— Знаю, знаю, о чем ты думаешь! — заявил он. — Мало цвета!

Бриджит почувствовала, как луч прожектора ощупывает закоулки ее души.

— По-моему, цветы недостаточно оживили интерьер, — призналась она.

— Именно поэтому я кое-что тебе принес. — Тони кивнул на группу помощников, которые смиренно ждали, когда их позовут; стояли они в окружении больших картонных коробок.

— Что там? — с опаской спросила Бриджит.

Помощники принялись открывать коробки.

— Я подумал, шатры. Я подумал, столбы. Я подумал, ленты, — проговорил Тони, всегда готовый продемонстрировать полет своей творческой мысли. — Вот и сделал эксклюзивный заказ. Получится военная стилизация майского дерева, — объяснил он, не в силах скрыть радостное волнение. — На жемчужно-пепельном фоне будет выглядеть потрясающе.

Бриджит знала: эксклюзивный заказ — значит очень дорогой.

— Очень похоже на галстуки, — проговорила она, заглядывая в коробку.

— Совершенно верно! — торжествующе воскликнул Тони. — Я видел у Сонни интересный оранжево-зеленый галстук. Сонни сказал, что галстук полковой, и я подумал: «Эврика! Оранжевый поддержит яркие лилии и освежит интерьер». — Руки Тони взмыли вверх, потом разлетелись по сторонам. — Ленты мы натянем от вершины столба к краям шатра. — Руки разлетелись по сторонам, потом опустились.

По-балетному грациозные жесты убедили Бриджит, что выбора у нее нет.

— Звучит здорово, — сказала она. — Только натягивайте скорее, времени у нас немного.

— Положись на меня, — спокойно проговорил Тони.

К Бриджит подошла служанка и сказала, что ее просят к телефону. Бриджит помахала Тони рукой и быстро зашагала по устланному красным ковром туннелю, который вел в дом. Улыбающиеся флористы украшали венками из плюща зеленые обручи, на которых держался брезент.

На дворе февраль — устраивать вечеринку вне дома странновато, но Сонни свято верил, что его «имущество» подвергается опасности в присутствии тех, кого он называл лондонскими друзьями Бриджит. У него в сознании прочно засела жалоба деда на то, что бабушка наводнила дом «нахлебниками, педиками и жидами». Сонни понимал, что без представителей этих групп веселой вечеринки не получится, но доверять им свое «имущество» не собирался.

Бриджит пересекла опустевшую гостиную и взяла телефонную трубку:

— Алло!

— Привет, дорогая! Как дела?

— Аврора, слава богу, это ты! Я так боялась, что это снова кто-то малознакомый с горячей просьбой пригласить на вечеринку всю его семью.

— Люди ужасные, да? — спросила Аврора Донн со своей фирменной снисходительностью.

Влажные карие глаза и молочно-белая кожа делали Аврору похожей на корову породы шароле, а вот лающим смехом, сопровождающим только ее собственные фразы, она больше напоминала гиену. Она стала лучшей подругой Бриджит, наполняя ее мрачной, хрупкой уверенностью в обмен на щедрое гостеприимство.

— Кошмар какой-то! — пожаловалась Бриджит, опускаясь на хлипкий стул, которым кейтеринговая фирма заменила «имущество» Сонни. — Поражаюсь нахальству отдельных личностей.

— Можешь не объяснять, — проговорила Аврора. — Надеюсь, ты под надежной охраной.

— Да, — отозвалась Бриджит. — Сонни договорился с полицейскими, которые сегодня после обеда должны были патрулировать футбольный матч. Вместо этого они придут сюда и все проверят. Для них хоть какое-то разнообразие. Полицейские намерены оцепить дом. Плюс у дверей будет стоять наша обычная охрана, а сотрудник конторы под названием «Грешем секьюрити» забыл около телефона свою рацию.

— Столько суеты из-за королевской особы, — вставила Аврора.

— Не говори! — простонала Бриджит. — Целых две комнаты пришлось выделить для частного детектива и для фрейлины. И все зачем?..

Бриджит прервал крик из коридора.

— Ты маленькая грязнуля! Какая обуза для родителей! — вопила женщина с сильным шотландским акцентом. — Что скажет принцесса, если узнает про твое испачканное платье? Маленькая грязнуля!

— Господи! Ну почему няня вечно орет на Белинду? Это ужасно, но я ей слово сказать не решаюсь.

— Понимаю, — сочувственно отозвалась Аврора. — Я панически боюсь няню Люси. Наверное, дело в том, что няни дочерей напоминают нам своих нянь.

У Бриджит «настоящей» няни не было, но она не собиралась признаваться в этом, не соглашаясь с Авророй. В качестве компенсации она очень постаралась найти настоящую, старой закалки няню для семилетней Белинды. В агентстве очень обрадовались: удалось подобрать отличное место старой злыдне, которая висела у них в базе несколько лет.

— Еще я боюсь сегодняшнего приезда моей матери, — призналась Бриджит.

— Ну, матери порой слишком критичны, — сказала Аврора.

— Вот именно, — поддакнула Бриджит, хотя свою мать считала утомительно угодливой. — Наверное, мне нужно пойти утешить Белинду, — проговорила она, покорно вздохнув.

— Как мило! — проворковала Аврора.

— До встречи на вечеринке, дорогая!

Бриджит была рада отделаться от Авроры. Во-первых, дел было невпроворот, а во-вторых, вместо зарядов самоуверенности, которые нищую Аврору фактически наняли давать, в последнее время она потчевала Бриджит намеками, что вечеринку организовала бы куда лучше ее.

Белинду она утешать не собиралась, поэтому прикрываться дочерью для окончания разговора было некрасиво. Время для дочери Бриджит находила редко. Белинда родилась девочкой, и теперь Сонни боялся остаться без наследника — такое Бриджит простить ей не могла. Третий десяток ее жизни прошел под знаком абортов, следующее десятилетие — под знаком выкидышей. Роды получились сложными, да еще на свет появился ребенок не того пола. Доктор сразу предупредил ее: пробовать снова опасно, а к сорока двум годам Бриджит почти смирилась с тем, что больше не родит, особенно учитывая нежелание Сонни с ней спать.

За шестнадцать лет брака Бриджит определенно подурнела. Ясная голубизна глаз затуманилась, сияние кожи потухло и лишь частично восстанавливалось тональной основой. Фигуру, прежде сводившую мужчин с ума, облепил безжалостный жир. Не желая предавать Сонни и не в силах его привлечь, Бриджит запустила себя до безобразия и все чаще гадала, как еще угодить мужу, точнее, как не прогневить его, ведь Сонни воспринимал ее старания как должное и заострял внимание на малейших промахах.

Бриджит следовало готовиться к вечеринке, то есть в ее случае беспокоиться, ведь все дела она перепоручила помощникам. В первую очередь она решила побеспокоиться о рации, лежавшей рядом на столе. Ее однозначно забыл какой-то пустоголовый охранник. Бриджит взяла рацию и, поддавшись любопытству, включила. Сначала ненастроенная рация громко зашипела, потом завыла.

Вдруг из этой какофонии удастся выжать что-то вразумительное? Думая об этом, Бриджит встала и зашагала по гостиной. Звуки становились то громче, то тише, порой срывались на визг, но вот Бриджит подошла к окну, которое затемнял торец сырого белого навеса, тянущегося к унылому зимнему небу, и услышала — или подумала, что услышала, — голос. Она прижала рацию к уху, и среди треска уловила шепот.

«Дело в том, что мы с Бриджит довольно давно охладели друг к другу…» — объявил голос на другом конце и затих. Бриджит сильно тряхнула рацию и подошла ближе к окну. Она ничего не понимала. Неужели это Сонни? Кто же еще может утверждать, что довольно давно «охладел» к ней?

Голос послышался снова, и Бриджит прижала рацию к уху, сгорая от любопытства и страха.

«Бросать Бриджит на этом этапе… бес в ребро… но я должен выполнить свой долг…»

Голос утонул в помехах. Горячая колкая волна окатила Бриджит. Нужно услышать, о чем речь, нужно понять, что за чудовищный план они вынашивают. С кем разговаривает Сонни? Определенно с Питером. А вдруг нет? Вдруг он со всеми это обсуждает? Со всеми, кроме нее?

«Все у нас в доверительной собственности…» — послышалось из трубки, потом раздался другой голос: «На следующей неделе… ланч…» Да, это Питер. Опять раздался треск, а потом: «С днем рождения!»

Бриджит буквально рухнула на банкетку у окна. Она подняла руку, чтобы швырнуть рацией в стену, и бессильно опустила.

4

Джонни Холл посещал встречи «Анонимных наркоманов» уже больше года. В труднообъяснимом порыве энтузиазма и смирения он вызвался раздавать чай и кофе на субботней встрече, начинавшейся в три. Люди разбирали пластиковые стаканчики, в которые Джонни положил по пакетику чая или насы́пал несколько гранул растворимого кофе, — он узнавал многих, пытался вспомнить их имена, смущался, потому что многие помнили, как зовут его.

Закончив с чаем и кофе, Джонни, как обычно, занял место в заднем ряду, хотя понимал, что оттуда труднее говорить или «делиться опытом», как просят на встречах. Ему нравилось незаметно сидеть подальше от выступающего.

Вводную часть, во время которой читались отрывки из «литературы», раскрывающие сущность зависимости и «Анонимных наркоманов» как организации, Джонни пропустил мимо ушей. Он разглядывал девушку в первом ряду, гадал, хорошенькая она или нет, но в профиль ее толком не видел и определить не мог.

Секретарь попросил выступить женщину по имени Энджи. Ее короткие толстые ноги были обтянуты черными лосинами, две трети изможденного старушечьего лица завешивали волосы. Энджи пригласили из Килберна, чтобы «добавить перца» встречам в Челси, на которых слишком часто рассусоливают о том, как стыдно воровать у родителей или как трудно найти место для парковки.

Энджи поведала, что «употреблять», то есть принимать наркотики, начала в шестидесятые, потому что это было «круто». Задерживаться на «темном прошлом» Энджи не хотела, но считала нужным немного рассказать об истории своего употребления, чтобы обрисовать контекст. Полчаса спустя она все еще распространялась о своей бурной молодости и явно не спешила переходить к выводам, которые сделала за два года с «Анонимными наркоманами». Энджи завершила свое выступление самоуничижительным признанием в том, что до сих пор «пронизана пороком». Благодаря «Анонимным наркоманам» она поняла, что совершенно безумна и зависима от всего на свете. Еще она «патологически созависима» и срочно нуждается в индивидуальной психотерапии, чтобы разобраться с «детским грузом». «Отношения» (то есть с бойфрендом) выявили, что жизнь с наркоманом полна заморочек, и они вместе решили обратиться к «семейному психотерапевту». Это решение — новая веха для Энджи, прошедшей огонь, воду и медные трубы терапии, и она искренне надеялась на положительный эффект.

Секретарь горячо поблагодарил Энджи. Многое из того, чем она поделилась, имело отношение и к нему. Он «на сто процентов идентифицировался» не с ее пристрастием, потому что никогда не кололся и не употреблял героина или кокаина, а «с ее чувствами». Джонни не помнил, чтобы Энджи говорила о чувствах, но подавил скептицизм, так мешавший полноценно участвовать во встречах, даже после прорывного предложения раздавать напитки. Секретарь посетовал, что «детский груз» угнетает и его. Недавно он выяснил, что ничего неприятного в детстве с ним не происходило, но его душила доброта родителей, поэтому оторваться от их великодушия и понимания стало настоящей проблемой.

Таким громким заявлением секретарь объявил встречу открытой, и Джонни, как всегда, стало не по себе из-за необходимости «делиться». Мешали сильная застенчивость, неприятие лексикона «выздоравливающих», а еще то, что делиться значило идентифицироваться со словами выступавшего. Джонни редко запоминал выступления. Он обычно ждал, пока чья-нибудь идентификация не идентифицирует для него те или иные подробности. Что было не самой удачной методой, поскольку многие идентифицировались с тем, о чем докладчик даже не заикнулся.

Первый говоривший с места заявил, что работает над собой, «воспитывая своего внутреннего ребенка». Он надеялся, что с Божьей помощью — от таких слов Джонни всегда вздрагивал — и при поддержке Содружества ребенок вырастет в «безопасности». У него тоже возникли проблемы в отношениях, то есть с подругой, но он надеялся, что, если пройдет Третий шаг и перепоручит свою волю и свою жизнь Богу, все закончится хорошо. За результаты он не отвечает, он отвечает только за то, чтобы сделать шаг.

Второй говоривший на сто процентов идентифицировался с заявлением Энджи о том, что ее венам завидует весь Килберн, ведь его венам завидовал весь Уимблдон. Группа разом оживилась. Но говоривший посетовал, что, когда он теперь обращается к врачам по какой-нибудь обычной медицинской надобности, врачи не могут найти у него на теле ни одной вены. Сейчас он делал Четвертый шаг — «глубоко и бесстрашно оценивал свою жизнь с позиций нравственности». В процессе у него возникло много вопросов к себе, а еще он слышал, как кто-то из выступавших упоминал страх перед успехом, и он подозревает, что такая проблема есть и у него. В данный момент он сильно страдает, осознавая, что создал себе «проблемы в отношениях», потому что вырос в «неблагополучной семье». В заключение говоривший пожаловался, что чувствует себя нелюбимым, поэтому и сам не любит. Его сосед, ощутив глубину переживаний, утешающе похлопал его по спине.

Джонни разглядывал люминесцентные светильники на белом пенополистироловом потолке грязного церковного подвала. Рассказал бы кто о своих мытарствах нормальным языком, а не на этом дурацком сленге. Джонни дошел до той фазы, когда витать в облаках уже не мог и все больше хотел выступить. Он строил вводные предложения, сочинял элегантные способы переплести уже сказанное с тем, что хотел сказать сам. Сердце бешено билось, и Джонни все не успевал назвать свое имя, чтобы получить право высказаться. Перед Патриком он обычно изображал невозмутимость, но после сегодняшнего телефонного разговора совсем потерял покой. Общение с Патриком обострило неприятие глупого лексикона «Анонимных наркоманов» и усилило тягу к умиротворению, которое явно обретали другие члены группы, используя этот лексикон. Джонни уже начал жалеть, что согласился поужинать наедине с Патриком: вечные мелроузовские подколки, ностальгия по наркотикам и утрированное отчаяние тревожили Джонни и сбивали его с толку.

Мужчина, который взял слово, рассказывал о прочитанном: оказывается, между желанием и готовностью что-то сделать есть разница. Можно сидеть в кресле и желать выйти из дома, но готов будешь, лишь когда наденешь шляпу и пальто. Джонни чувствовал, что говоривший закругляется, потому что он скатился на традиционную для Содружества банальщину — старался завершить свою речь на позитивной ноте, как до́лжно смиренному выздоравливающему наркоману, который всегда помнит о новичках и их потребности в позитиве.

Нужно решиться, нужно вклиниться прямо сейчас и высказаться.

— Меня зовут Джонни, — выпалил он, едва закончил предыдущий оратор. — Я наркоман.

— Привет, Джонни! — хором произнесла группа.

— Я должен высказаться, — бесстрашно продолжал он, — потому что сегодня собираюсь на вечеринку и там наверняка будет много наркотиков. Вечеринка масштабная, и я чувствую опасность. Сюда я пришел, чтобы укрепиться в решимости устоять перед соблазном. Спасибо.

— Спасибо, Джонни! — эхом отозвалась группа.

Он справился, он рассказал о том, что беспокоит его по-настоящему. Ничего смешного, остроумного или интересного не получилось, но Джонни знал: участие в этих встречах, пусть даже скучных и нелепых, даст ему силу не принимать наркотики на сегодняшней вечеринке и получить от нее больше удовольствия.

Исполненный доброжелательности, Джонни слушал Пита, следующего оратора, куда сочувственнее, чем тех, кто выступал в начале встречи.

Пит слышал, как выздоровление сравнивают с галстуком, который завязываешь на шее, а не на руке. Группа негромко захихикала. Когда употреблял, Пит спокойно переходил улицу, потому что плевать хотел на то, собьют его или нет, а в начале выздоровления стал до чертиков бояться транспорта (негромкий смех) и наматывал мили в поисках «зебры». Еще в начале выздоровления он нарезáл дорожки из горчичного порошка «Коулманс» и гадал, не положил ли в ложечку слишком много (одинокий смешок). В данный момент Пит залечивал сердечные раны, потому что расстался с подругой. Она хотела, чтобы он стал рыбаком, а он хотел, чтобы она стала медсестрой в психушке. На прощание подруга назвала его «лучшим из двуногих», и Пит волновался, что ее новая пассия — боров (смех) или сороконожка (хохот). Вот пристыдила так пристыдила! На днях Пит участвовал в «Звонке в „Двенадцать шагов“» — так он назвал визит к активному наркоману, позвонившему в офис Содружества. Парень был в ужасном состоянии, но Пит честно признался, что завидовал ему больше, чем парень — ему. Вот оно, безумие наркомании! «Я приполз в эту программу на коленях, — в заключение проговорил Пит, неожиданно включив праведность, — и мне посоветовали с них не вставать» (понимающие «угу» и благодарные «спасибо, Пит!»).

После Пита выступила молодая американка по имени Салли. Когда она «только взялась за ум», «спать ночью, а не днем» было для нее «сверхзадачей». От участия в программе Салли ждала «бескрайней свободы» и знала, что может достичь ее с помощью «любви Высшей Силы». На Рождество она посетила праздничный утренник, чтобы «уважить своего внутреннего ребенка». С января Салли путешествует с другим членом Содружества, ибо, как говорят в Штатах, «с кем переболеешь, с тем по жизни пойдешь».

Когда группа поблагодарила Салли, секретарь объявил, что настало «время новичков», и попросил отнестись к этому с уважением. За таким объявлением всегда следовала пауза, потому что новичков либо не было, либо они слишком боялись говорить. В таком случае последние пять минут занимал кто-то из старичков, «залечивающих сердечную рану», либо просто «желающий ощутить себя частью встречи». На этот раз, впрочем, нашелся новичок, не побоявшийся открыть рот.

Дейв, как его звали, пришел на встречу впервые и не понял, как Содружество отвратит его от наркотиков. Он собирался уйти, но услышал, как говорят про горчицу, ложечку и нарезание дорожек. Дейв думал, что, кроме него, этим никто не занимается, и слышать такое от другого было странно. Денег у Дейва не было, он кругом задолжал и не мог никуда пойти. Не упоролся он по одной-единственной причине: воровать не хватало силы. Телевизор Дейв пока не продал и считал, что контролирует его, но вчера вечером испугался, что парень по телику злится оттого, как он на него глазеет. О чем еще говорить, Дейв не представлял.

Секретарь поблагодарил Дейва с особой теплотой, зарезервированной для новичков, бедственное положение которых давало ему духовную пищу, бесценный шанс «делиться с ближним» и «передавать знание». Он посоветовал Дейву задержаться после встречи и записать нужные телефоны. Дейв в ответ заявил, что у него телефон отключен. Секретарь испугался, что волшебный «обмен опытом» так может выродиться в простую беседу, поэтому невозмутимо улыбнулся Дейву и спросил, есть ли еще новички.

Джонни, как ни странно, взволновала история Дейва. Он искренне надеялся, что эти люди, очень похожие на него, беспросветно зависимые от наркотиков, одержимые ими, годами думающие только о них, выберутся из тупика. Если для спасения им необходим странный сленг Содружества, это досадная данность, а не причина желать им неудачи.

Секретарь предупредил, что время вышло, если только кому-то срочно не нужно чем-нибудь поделиться. Группа промолчала. Тогда секретарь встал и попросил Энджи помочь ему закрыть встречу. Члены группы тоже встали и взялись за руки.

— Давайте вместе помолимся о терпении. Слово «Бог» пусть каждый использует в своем понимании, — попросила Энджи и, когда все приготовились, начала: — Боже, дай мне терпения принять то, что я не в силах изменить; дай мне смелости изменить то, что по силам; дай мне мудрости почувствовать разницу.

Уже по традиции Джонни задумался о том, кому адресована молитва. Порой, болтая с «друзьями по группе», он признавался, что «застрял на Третьем шаге». Третий шаг смело предлагал «перепоручить свою жизнь и свою волю Богу, как ты его понимаешь».

После встречи к Джонни подошла Аманда Пратт, которую он до того момента не видел. Двадцатиоднолетняя Аманда была дочерью Николаса Пратта от самой разумной из его жен, генеральской дочери в синем джемпере, с одинокой ниткой жемчуга. Брак с этой женщиной представлялся Николасу в самых невеселых думах, когда он развлекался с Бриджит.

Аманду Джонни почти не знал, зато где-то слышал сплетни о ее родителях. Она была на восемь лет моложе Джонни и наркоманку ему совсем не напоминала, скорее юную невротичку, которой немного спида и кокаина помогает держать диету, а немного снотворного помогает заснуть. Самое горькое, что, когда эти жалкие пристрастия становятся неприятны, девушка с ними порывает. Джонни весь третий десяток лет наступал на одни и те же грабли, поэтому очень снисходительно относился к любому, кто сорвался с крючка быстрее его или по более-менее благовидной причине.

— Было так странно слушать, как ты делишься планами пойти сегодня на большую вечеринку, — начала Аманда, по мнению Джонни, слишком громко. — Мне-то известно, что речь о Читли.

— Ты тоже собираешься? — спросил Джонни, заранее зная ответ.

— Ага, — кивнула Аманда. — Бриджит мне почти мачеха. С ней ведь папа крутил перед тем, как жениться на маме.

Джонни посмотрел на нее и в который раз удивился тому, что миловидные девушки бывают несексуальными. Что-то пустое и навязчивое, отсутствие чего-то главного делало Аманду непривлекательной.

— Ну, сегодня увидимся, — сказал Джонни, надеясь закончить разговор.

— Ты ведь дружишь с Патриком Мелроузом? — спросила Аманда, не слыша намека на «все, пока!».

— Да, — ответил Джонни.

— Ну, похоже, он почем зря ругает наше Содружество! — негодующе проговорила Аманда.

— Разве упрекнешь его в этом? — со вздохом спросил Джонни и глянул Аманде через плечо, проверяя, вышел ли из зала Дейв.

— А вот я упрекаю! — отозвалась Аманда. — Патрик так жалок! А этим лишь подчеркивает, что сильно болен. Не будь он болен, Патрик не стал бы так ругать Содружество.

— Пожалуй, ты права, — сказал Джонни, прибегнув к знакомому клише «выздоравливающих». — Но сейчас мне пора, не то пропущу машину, которая подбросит меня в Читли.

— До встречи! — бодро проговорила Аманда. — Возможно, мне там понадобится твоя помощь как товарища по Содружеству.

— Хм, — отозвался Джонни. — Здорово, что ты там тоже будешь.

5

Сквозь очки с толстыми линзами, которые помогали отличить фальшивых Пуссенов от подлинных, но, увы, не делали надежным водителем, Робин Паркер с ужасом заметил, что старуха села в «его» купе, пока он мучился и нес из убогого буфетишки мини-порцию джина с тоником. В этом поезде Робина оскорбляло решительно все — пластиковое «стекло», бордово-бирюзовая обивка, запах омертвевшей кожи и вот теперь вторжение в его купе малопривлекательной особы в пальто, уродство которого простили бы лишь королеве. Робин поджал губы, протискиваясь мимо жуткого голубого — такой только няньке — чемодана, который старуха бросила на пол. Взяв номер «Спектейтора», щит Персея против современной Медузы, Робин, как нередко объяснял сам, погрузился в грезы, в которых на частном самолете летел в Глостершир из Цюриха или из Довиля с кем-то привлекательным. Пока за окном мелькали Чарлбери и Мортон-ин-Марш, Робин, делая вид, что читает, представлял, какие умные и тонкие вещи сказал бы о работах Бена Николсона на стене салона.

Вирджиния Уотсон-Скотт нервно взглянула на свой чемодан, понимая, что он всем мешает. В прошлую ее железнодорожную поездку некий добрый юноша закинул его на багажную полку, не задумавшись о том, как она его снимет. Вежливая Вирджиния не сказала ни слова, но хорошо запомнила, как шаталась, стаскивая тяжелый чемодан, после того как поезд прибыл на Паддингтон. Тем не менее странноватый джентльмен напротив мог хотя бы предложить помощь.

В итоге Вирджиния решила не брать с собой бордовое бархатное платье, которое купила для вечеринки. Она сдрейфила, чего, будь жив Родди, точно не случилось бы, и вернулась к любимому старому, которое Сонни и Бриджит сто раз видели или увидели бы, если бы чаще приглашали ее в Читли.

Разумеется, Вирджиния понимала, в чем дело, — Бриджит ее стеснялась. Грубовато-галантный Сонни отличался старомодной обходительностью, которая, впрочем, не скрывала его высокомерия. Сонни Вирджинию не волновал, а вот то, что дочь ее чурается, — обижало. Старики часто говорят, что не хотят стать обузой, а Вирджиния, напротив, обузой стать хотела. Она ведь не последнюю свободную комнату заняла бы, а один из коттеджей Сонни. Он постоянно бахвалится тем, сколько у него коттеджей и сколько с ними хлопот.

Бриджит была чудесной малышкой. Изменил ее ужасный Николас Пратт. Словами не опишешь, но Бриджит начала критиковать домашние устои и свысока смотреть на тех, кого знала всю жизнь. К счастью, Вирджиния встречалась с Николасом только раз, когда он пригласил их с Родди в оперу. Потом Вирджиния сказала Родди, что Николас ей совершенно не понравился, но Родди ответил, мол, Бриджит — девушка разумная и достаточно взрослая, чтобы принимать собственные решения.

— Ну давай же! — проговорила Кэролайн Порлок. — Мы обещали приехать пораньше и оказать моральную поддержку.

«Моральная поддержка в Читли точно нужна», — беззвучно сказал себе Питер Порлок, до сих пор оглоушенный утренним разговором с Сонни.

Они ехали по подъездной аллее мимо безмятежных оленей и старых дубов. Питер подумал, что Сонни относится к тем англичанам, для которых «мой дом — моя крепость», только вот стоит ли поднимать эту тему в своем знаменитом телеэфире? «Пожалуй, нет», — поразмыслив, решил Питер, когда «субару», который вела Кэролайн, пролетел меж стойками ворот.

Николас Пратт раскинулся на заднем сиденье машины Далантуров. «На мир нужно смотреть именно так — из окна лимузина», — подумал он.

Каре ягненка было божественно, сыры, утром доставленные самолетом из Франции, — потрясающи, Шато О-Брион 1970 года — «très buvable», как скромно отметил посол.

— Et la comtesse, est-elle bien née? — спросила Жаклин, возвращая разговор к Бриджит, дабы попотчевать супруга интересными подробностями ее происхождения.

— Pas du tout, — ответил Николас с сильным английским акцентом.

— Из грязи да в князи! — воскликнул Жак Далантур, гордившийся, что владеет разговорным английским.

Николас подумал, что и о Жаклин можно сказать то же самое, оттого она так и восторгается высоким социальным положением. Ее мать была дочерью ливанского торговца оружием и выскочила за Филлипа дю Тана, невзрачного нищего барона, не способного ни баловать ее, как папаша, ни уберечь от баловства. Жаклин не столько на свет произвели, сколько открыли, как номерной счет где-нибудь в Союзе швейцарских банков. От матери ей достались землистый цвет лица и опущенные уголки рта — Жаклин обошлась бы и без большого отцовского носа. Впрочем, ее, с детства известную наследницу крупного состояния, большинство обывателей считали ожившей фотографией, громким именем во плоти, ходячим банковским счетом.

— Поэтому ты на ней не женился? — подначила Жаклин.

— Да я настолько bien né, что на двоих хватит, — важно ответил Николас. — Только, знаешь, я уже не такой сноб, как раньше.

Посол оценивающе поднял палец.

— Теперь ты лучший сноб, — заявил он с лукавым видом.

— Разновидностей снобизма много, — заметила Жаклин. — Всеми восхищаться нельзя.

— Снобизм — такая вещь, в которой нужна особая избирательность, — вставил Николас.

— Некоторые вещи, например нетерпимость к глупцам или к свиньям за столом, — никакой не снобизм, а здравый смысл, — проговорила Жаклин.

— Однако порой без свиней за столом никак, — возразил лукавый посол.

Николас подумал, что, вообще-то, дипломатов давно вытеснили телефоны, а они все гордятся собой так, словно решают проблемы государственной важности. Однажды он наблюдал, как Жак Далантур складывает свое пальто, вешает на перила и объявляет пафосным тоном человека, отказывающегося от мировой в Войне за испанское наследство: «Пальто я повешу сюда». Потом он положил шляпу на соседний стул и, сама изощренность, добавил: «А вот шляпу я положу сюда. Иначе она упадет». Со стороны казалось, посол намекает, что при ином раскладе жесткий брачный контракт оставляет лазейки.

— Если свиньи сидят за столом, значит они уже не свиньи, — миролюбиво проговорила Жаклин.

Люди ненавидят тех, кого обидели. Словно вспомнив этот закон, Сонни после разговора с Питером Порлоком стал совершенно нетерпим к Бриджит. Он даже в детскую заглянул, только бы с ней не сталкиваться.

— Папа, что ты здесь делаешь? — спросила Белинда.

— Пришел проведать свою любимую малышку, — прогудел в ответ Сонни.

— Вот так счастливая девочка! — заворковала няня. — Твой отец, человек очень занятый, пришел к тебе в такой важный день!

— Не беспокойтесь, — сказал Сонни няньке. — Я с ней посижу.

— Да, сэр, — отозвалась та елейным голоском.

— Ну, чем вы занимались? — спросил Сонни, потирая руки.

— Книжку читали.

— А что за книжка? — поинтересовался Сонни.

— Про школьную экскурсию, — смущенно ответила Белинда.

— И куда поехали дети?

— В музей восковых фигур.

— В Музей мадам Тюссо?

— Да. Тим и Джейн — озорники. Они спрятались и остались в музее после закрытия. Ночью восковые фигуры ожили и давай танцевать друг с другом, прямо как люди. Они и с детьми подружились. Папа, прочитай мне эту сказку, пожалуйста!

— Но вы же только что ее читали! — удивился Сонни.

— Это моя любимая. Ты еще лучше ее прочитаешь. Ну пожалуйста! — взмолилась Белинда.

— Конечно прочитаю! С удовольствием.

Сонни поклонился, словно его попросили выступить на сельхозвыставке. Раз уж забрел в детскую, можно и хорошее впечатление произвести. Тем более Белинду он обожает и заострить на этом внимание незазорно. Нехорошо так думать, но ему нужно быть практичным, строить планы на будущее и заботиться о Читли. Если начнется грызня из-за опекунских прав, няня станет ценным свидетелем. Неожиданный визит Сонни в детскую наверняка отложится у нее в памяти. Сонни устроился в старом потрепанном кресле, а Белинда, не веря своему счастью, села ему на колени и прижала голову к мягкому кашемиру его ярко-красного свитера.

— «Все одноклассники Тима и Джейн ликовали, — загудел Сонни. — Они едут на экскурсию в Лондон…»

— Жаль, что ты не можешь поехать, — сказал Дэвид Уиндфолл жене, пряча во внутренний карман смокинга пару презервативов. На всякий случай.

— Развлекайся, дорогой, — прохрипела Джейн, мечтая, чтобы он скорее уехал.

— Как же я развлекусь без тебя? — спросил Дэвид, гадая, хватит ли ему двух презервативов.

— Не глупи, дорогой. Ты еще на трассе обо мне забудешь.

Истинность ее слов Дэвид опровергать не стал.

— Надеюсь, завтра тебе полегчает, — сказал он вместо этого. — Я прямо с утра позвоню.

— Ты ангел, — отозвалась его жена. — Осторожнее на дороге.

Джонни по телефону сказал, что таки сам возьмет машину, и Патрик отправился в Читли один, радуясь, что может выехать засветло. Он изумлялся тому, с каким бешеным энтузиазмом прежде ходил по вечеринкам. Основывался энтузиазм на надежде, так и не оправдавшейся, что тревоги и ощущение никчемности исчезнут, едва его жизнь покроется сверкающим напылением гламура. Для этого нужно отказаться от своего мировоззрения, нужно превратиться в чужака, листающего дневник Патрика Мелроуза, нужно поверить, что, купаясь в лучах чужой славы, можно не искать своей.

Снобистская лихорадка прошла, и Патрик остался под потолочным вентилятором собственного сознания. Он старался не дышать глубоко, чтобы поменьше кислорода поступало в мозг, не способный генерировать ничего, кроме страха и сожаления.

Патрик в третий раз перемотал к началу «Пассажира» Игги Попа. Машина рванула вниз по склону холма к виадуку, тянущемуся меж фабриками и домами Хай-Уикома. Сбросив транс музыки, Патрик вспомнил эпизод сна, совершенно забытого утром. Во сне жирная овчарка бросалась на ворота с амбарным замком, ворота гремели. Во сне Патрик шел по дорожке мимо сада, а собака лаяла на него из-за зеленой мелкоячеистой сетки, какой во Франции часто огораживают пригородные сады.

Машина понеслась вверх по склону с другой стороны виадука, а из колонок грянули первые аккорды «Пассажира». Патрик скорчил рожу, приготовившись петь вместе с Игги, и давай выкрикивать знакомые слова на полтакта раньше, чем нужно. Под такую разноголосицу полная сигаретного дыма машина покатила навстречу сгущающейся тьме.

У Лоры имелся один недостаток, периодически проявлявшийся, когда она выходила из квартиры. Она за дверь не могла ступить, а если ступала, то непременно возвращалась. Иначе никак. Стоило вернуться — забытое и потерянное материализовывалось в сумке. С тех пор как сдох ее кот, стало еще хуже. Прежде Лора проверяла, есть ли у кота вода, есть ли питье, не выбежал ли он за ней в коридор, и это очень помогало ей самой.

Лора только что отправила Чайну подогнать машину к подъезду, мол, сумки слишком тяжелые, чтобы долго их нести. Истинная причина заключалась в другом: зачем Чайне видеть успокаивающий ритуал, без которого Лора не в состоянии выбраться из квартиры? Вышла она, пятясь, — абсурд, Лора знала, что это абсурд, — и по дороге коснулась дверной рамы. Разумеется, любой из соседей мог увидеть, как она пятится из квартиры с вытянутыми вперед руками, поэтому Лора предварительно выглянула в коридор и убедилась, что путь свободен.

— В машине можно поиграть в игру, — чуть раньше предложила Чайна. — Назови того, с кем меньше всего хочешь сидеть на вечеринке.

— Уже играли, — посетовала Лора.

— Да, но можно играть с точки зрения других.

— Ой, об этом я не подумала, — отозвалась Лора, а теперь, запирая дверь, подумала, что Джонни — бывший бойфренд Чайны. По дороге можно развлечься — расспросить ее о его привычках и выяснить, скучает ли она по нему.

Пожалуй, ни один человек в Англии не вкладывал в слово «старина» такого сарказма, как Александр Полицки, англичанин до мозга костей с русскими корнями. Еще он прославился как обладатель лучшей в стране коллекции обуви. Пара жокейских краг от Джона Лобба, сшитая до Первой мировой и подаренная Александру «старым кутилой и китчевым педиком, отцовским приятелем», упоминалась только в особых случаях, когда в разговоре неожиданно всплывала тема сапог или туфель.

Александр вез Али Монтагю к Боссингтон-Лейнам, у которых оба собрались остановиться. Али знал Билла Боссингтон-Лейна уже сорок лет и описывал их с женой как «людей, каких в Лондоне не встретишь. Они просто не подлежат транспортировке».

Однажды Билла спросили, цел ли его прекрасный усадебный дом. «Прекрасный усадебный дом? — переспросил тот. — Свалка наша на месте, если вы о ней».

— Кстати, читал сегодня в колонке Демпстера? После обычной болтовни о лучших охотничьих угодьях в Англии, десяти тысячах акров и принцессе Маргарет Бриджит заявила: «Ничего особенного, просто несколько человек приедут отметить день рождения моего мужа». Она неисправима, правда?

— Ух, терпеть не могу эту женщину! — простонал Александр. — То есть я почти не против снисходительного отношения принцессы Маргарет, и сегодня наверняка…

— Так радуйся! — перебил Али. — Мне, например, больше по душе вечеринки у тех, кого я не люблю.

— Нет! — отрезал Александр. — Я не потерплю снисходительности от Бриджит Грейвсенд, урожденной Уотсон-Спот, или как бишь ее?

— Уотсон-Спот! — засмеялся Али. — Как ни странно, в другой жизни я немного знал ее отца. Звали его Родди Уотсон-Скотт. Он был страшно глупый, веселый — как будто подержанными машинами торговал, — но славный. Сам знаешь, я не сноб, но, чтобы бросить его, и снобизма не требовалось.

— Ну вот, — кивнул Полицки. — Я не потерплю снисходительности от дочери торговца подержанными машинами. Мои предки ездили из Москвы в Киев, и все по своей земле.

— Иностранные названия мне говорить бесполезно, — предупредил Али. — Боюсь, я даже не знаю, где этот Киев находится.

— Скажу только, что он очень далеко от Москвы, — пробурчал Александр. — В любом случае Бриджит, похоже, ждет заслуженное наказание в лице Синди Смит.

— Никак не пойму, что Синди нашла в Сонни, — признался Али.

— Он ключ к миру, в который она хочет проникнуть.

— Или хочет, чтобы этот мир проник в нее, — подсказал Али.

Оба улыбнулись.

— Кстати, ты сегодня вечером наденешь бальные туфли? — мимоходом спросил Александр.

Анна Айзен протерла кулаком заднее окно «ягуара» и не добилась ничего — грязный туман с другой стороны не исчез.

Водитель неодобрительно глянул на нее в зеркало заднего обзора.

— Ты знаешь, где мы? — спросил Том.

— Конечно знаю. В полном неадеквате, вот мы где, — медленно и четко проговорила Анна. — Мы направляемся на встречу с музейными экспонатами, надменными снобами, пустоголовыми идиотами и феодалами-йети…

— Гарольд говорит, принцесса Маргарет приедет.

— И толстыми немцами. — Последних Анна добавила в список с особым удовольствием.

«Ягуар» повернул налево и пополз по длинной подъездной аллее туда, где сквозь туман светили окна елизаветинского дома. Они приехали к Гарольду Грину, у которого собирались провести выходные.

— Опа! — воскликнула Анна. — Ты только посмотри: пятьдесят комнат и в каждой небось по привидению.

Том, поднявший с пола потрепанный кожаный портфель, особо не впечатлился.

— Твоя правда, дом очень гарольдовский, — сказал он. — Точно такой же у него был в Арлингтоне много лет назад, когда мы, совсем молодые, спасали мир.

6

Бриджит велела матери взять такси на вокзале и не беспокоиться, потому что она заплатит, но по прибытии в Читли Вирджиния Уотсон-Скотт напомнить об этом постеснялась и заплатила сама, хотя семнадцать фунтов и фунт водителю — сумма немаленькая.

— Если бы орхидеи умели писать романы, они писали бы, как Исабель, — проговорил Тони Фаулз, когда Вирджинию провели в маленький салон Бриджит.

— О, привет, мама! — вздохнула Бриджит, поднимаясь с дивана, на котором упивалась словами Тони.

Валиум смягчил последствия подслушанного телефонного разговора, и Бриджит немного удивилась, но обрадовалась тому, что удалось впасть в привычный транс и отвлечься на остроумные речи Тони. Тем не менее присутствие матери казалось дополнительной и несправедливой обузой.

— Я считала себя такой организованной, но не успела сделать целый миллион дел, — пожаловалась она матери. — Ты ведь знакома с Тони Фаулзом?

Тони встал и пожал Вирджинии руку.

— Рад встрече, — проговорил он.

— Приятно оказаться в настоящей провинции, — сказала Вирджиния, боясь тишины. — Вокруг меня теперь все застроено.

— Да, я знаю, — отозвался Тони. — Я вот люблю смотреть на коров, а вы? Они сама естественность.

— О да, коровы очень милые, — согласилась Вирджиния.

— Моя проблема в том, что я настоящий эстет, — признался Тони. — Мне хочется выбежать на поле и расставить коров как положено. Потом я приклеил бы их к месту, чтобы они идеально смотрелись из дома.

— Бедные коровки! — воскликнула Вирджиния. — Боюсь, им такое не понравится. Где Белинда? — спросила она Бриджит.

— В детской, наверное, — ответила та. — Еще рановато, но, может, ты чаю выпьешь?

— Сначала к Белинде загляну, — отозвалась Вирджиния, вспомнив, что Бриджит просила ее приехать к вечернему чаю.

— Хорошо, тогда устроим чаепитие в детской, — сказала Бриджит. — К сожалению, твоя комната на том же этаже. Из-за принцессы Маргарет и прочих места у нас в обрез. Так что я заодно покажу тебе твою комнату.

— Лады! — отозвалась Вирджиния. Эта фраза была любимой у Родди, а Бриджит бесила.

— Ой! — не сдержавшись, воскликнула Бриджит. — Пожалуйста, не используй это выражение.

— Я у Родди его переняла.

— Знаю, — отозвалась Бриджит.

Она живо представила, как отец в куртке и в кавалерийских брюках натягивает водительские перчатки. Отец всегда был к ней добр, но, однажды научившись его стесняться, Бриджит не смогла перестать даже после его смерти.

— Ну, пойдем наверх, — со вздохом проговорила Бриджит. — Тони, давай с нами, ну пожалуйста! — взмолилась она.

— Есть, мэм! — отозвался Тони. — Или так тоже говорить нельзя?

Бриджит повела их в детскую. Няня, отчитывавшая Белинду за «чрезмерное волнение», отправилась заваривать чай на кухню детской. «Оба родителя в один день!» — бормотала она с восхищением и недовольством одновременно.

— Бабушка! — воскликнула Белинда, обожавшая Вирджинию. — Я не знала, что ты приедешь!

— Тебя не предупредили? — спросила Вирджиния. Она слишком радовалась встрече с внучкой, чтобы размышлять о промахе дочери.

Тони и Бриджит устроились на старом потрепанном диванчике в дальнем конце комнаты.

— Розы, — с упреком проговорил Тони, усаживаясь на диван.

— Разве они не сладкая парочка? — спросила Бриджит, наблюдая, как Белинда сидит на коленях у бабушки и заглядывает к ней в сумку: вдруг там конфеты? На миг Бриджит вспомнила, как сама сидела на месте дочери и была счастлива.

— Да, сладкая, — подтвердил Тони. — Сласти же у них есть.

— Ты старый циник! — пожурила его Бриджит.

Тони изобразил оскорбленную невинность.

— Я не циник, — простонал он. — Разве я виноват, что большинство людей мотивированы жадностью и завистью?

— А чем мотивирован ты? — поинтересовалась Бриджит.

— Стилем, — смущенно ответил Тони. — И любовью к друзьям, — добавил он, легонько похлопав Бриджит по запястью.

— Не подмасливайся ко мне! — осадила его Бриджит.

— Вот кто из нас циник? — изумленно спросил Тони.

— Смотри, что привезла мне бабушка! — Белинда показала пакетик лимонных леденцов, своих любимых конфет. — Хочешь? — спросила она у матери.

— Не давай ей сладости! — сказала Бриджит Вирджинии. — Они очень вредны для ее зубов.

— Я купила только четверть фунта. Девочкой ты тоже их обожала, — оправдывалась та.

— Няня категорически против; правда, няня? — спросила Бриджит, пользуясь появлением няньки с чайным подносом.

— О да! — поддакнула няня, не слышавшая, о чем речь.

— От конфет у детей зубы гниют, — продолжала Бриджит.

— Конфеты! — вскричала няня, наконец сообразившая, что нужно критиковать. — Конфеты в детской разрешены только по воскресеньям! — загремела она.

Белинда выбежала из детской в коридор.

— А я уже не в детской! — пропела она.

Вирджиния демонстративно прикрыла рот рукой, пряча смешок.

— Не хочу создавать проблемы, — сказала она.

— Ой, девочка очень бойкая, — вставила хитрая няня, чувствуя, что Бриджит втайне восхищается непокорностью Белинды.

Вирджиния Уотсон-Скотт вышла в коридор вслед за внучкой. Тони критично оглядел ее старую твидовую юбку. Стилем там и не пахло. Чувствуя отношение Бриджит, он позволял себе презирать Вирджинию и не отказывал себе в удовольствии презирать саму Бриджит: она и мать любит маловато, и недостаточно стильная, чтобы подняться уровнем выше.

— Съезди с матерью в магазин за новой юбкой, — посоветовал Тони.

— Не груби! — осадила его Бриджит, но так неуверенно, что Тони решился продолжить:

— От лиловой клетки голова болит.

— Да, юбка ужасная, — вздохнула Бриджит.

Няня принесла две чашки чая и блюдце с яффским печеньем.

— Бабушка подержит конфеты у себя, — объявила Белинда, возвращаясь в детскую. — Но как захочу, мне нужно просить у нее.

— Мы решили, что это разумный компромисс, — пояснила Вирджиния.

— А до ужина бабушка прочитает мне сказку, — добавила Белинда.

— Ой, чуть не забыла! — рассеянно воскликнула Бриджит. — Ты приглашена на ужин к Боссингтон-Лейнам. Они сильно переживали, что некем разбавить мужскую компанию, и отказать я не смогла. Здесь будет слишком людно из-за принцессы Маргарет. Боссингтон-Лейны — наши соседи, люди чертовски милые.

— Ну, если я там нужна, то, пожалуй… — начала Вирджиния.

— Ты ведь не против? — перебила ее Бриджит.

— Конечно нет, — отозвалась Вирджиния.

— Нет, я просто подумала, там тебе будет лучше и спокойнее.

— Да, конечно, там будет спокойнее, — согласилась Вирджиния.

— Нет, если тебе очень не хочется идти, я могу позвонить им и сообщить, только, наверное, на этом этапе они чертовски разозлятся.

— Нет-нет, не звони, я пойду с удовольствием, — проговорила Вирджиния. — Похоже, люди прекрасные. Извините, я отлучусь на минутку, — добавила она, поднялась и открыла дверь, ведущую в другие комнаты на «детском» этаже.

— Ну, справилась я? — спросила Бриджит у Тони.

— «Оскара» заслуживаешь.

— А не слишком некрасиво получилось? Просто боюсь, мне не вынести ПМ, свою мать и Сонни одновременно.

— Ты поступила правильно, — заверил Тони. — В конце концов, других двоих к Боссингтон-Лейнам точно не отправишь.

— Знаю, но ведь я и о ней думала.

— Уверен, у Боссингтон-Лейнов ей будет лучше, — заявил Тони. — Твоя мать — женщина прекрасная, просто не очень… — Тони замялся, подбирая подходящее слово. — Светская, да?

— Нет, она не светская, — согласилась Бриджит. — Ей будет очень не по себе от всей этой суеты вокруг принцессы Маргарет.

— Бабушка расстроилась? — спросила Белинда, усаживаясь рядом с матерью.

— Почему ты так думаешь?

— Она ушла очень грустная.

— Она просто кажется такой, когда ни о чем не беспокоится, — нашлась Бриджит.

В детскую вернулась Вирджиния, заталкивая носовой платок в рукав кардигана.

— Я на секунду заглянула в одну из комнат и увидела свой чемодан, — бодро проговорила она. — Я там буду спать?

— Хмм… — Бриджит взяла свой чай и пригубила. — Извини, у нас тесновато, но это ведь только на одну ночь.

— Только на одну ночь, — эхом отозвалась Вирджиния, надеявшаяся остаться на две-три ночи.

— В доме сейчас столько народа, — посетовала Бриджит. — Это настоящее испытание… Для всех. — Бриджит хотела сказать «для слуг», но в присутствии няни тактично изменила фразу. — В любом случае ты, наверное, хотела бы быть рядом с Белиндой.

— Да, конечно, — согласилась Вирджиния. — Устроим полуночный пир.

— Полуночный пир! — изрыгнула няня, больше не в силах сдерживаться. — Только не в моей детской!

— А я думал, это детская Белинды, — съязвил Тони.

— Главная здесь я. — Няня едва справлялась с эмоциями. — И я ночных пиров не потерплю.

Бриджит вспомнила полуночный пир, который устроила ей мама, чтобы подбодрить перед отъездом в школу-интернат. Мама сделала вид, что это секрет и папа не в курсе, но впоследствии Бриджит выяснила, что он в курсе и даже сам купил тортик. Бриджит со вздохом подавила сентиментальные воспоминания, услышав шум машин перед домом. Она выглянула в оконце в углу детской.

— Боже, это Далантуры! — воскликнула Бриджит. — Мне, наверное, нужно спуститься к ним и поздороваться. Тони, ты ведь будешь так добр и поможешь мне? — спросила она.

— При условии, что ты дашь мне время переодеться к встрече с принцессой Маргарет, — ответил Тони.

— Могу я чем-то помочь? — предложила Вирджиния.

— Нет, спасибо. Оставайся здесь и раскладывай вещи. Я вызову такси, которое отвезет тебя к Боссингтон-Лейнам. Около половины восьмого, — уточнила Бриджит, решив, что к этому времени принцесса Маргарет еще не спустится промочить горло. — За мой счет, разумеется, — добавила она.

«Господи! — подумала Вирджиния. — Опять деньги на ветер!»

7

Патрик забронировал номер поздно, и его разместили в пристройке отеля «Литтл-Соддингтон-Хаус». К письму, подтверждающему бронь, администрация приложила брошюру с фотографией большого номера, в котором имелись кровать с паланкином, большой мраморный камин и эркер с роскошным видом на бескрайние Котсуолдские холмы. Комната, в которую провели Патрика, могла похвастать сильно скошенным потолком, видом на кухонный двор и полным набором для заваривания чая. Еще имелись порционные пакетики с кофе и мини-порции ультрапастеризованного молока. Казалось, мелкие цветочки на мусорной корзине, занавесках, покрывале, диванных подушках и держателе бумажных полотенец мерцают и шевелятся.

Патрик распаковал смокинг, бросил его на кровать и следом рухнул сам. На ночном столике под стеклом лежала записка. «Во избежание разочарований просим гостей бронировать столики в ресторане заблаговременно». Патрик, всю жизнь избегавший разочарований, отчитал себя за то, что не узнал эту рекомендацию прежде.

Неужели нет других способов избегать разочарований? Как может он почувствовать под ногами твердую почву, если разложение составляет основу его личности и сопровождает ее на каждом этапе? Но вдруг сама модель личности понимается неправильно? Вдруг личность не здание, для которого нужно искать и закладывать фундамент, а галерея ипостасей, объединенных разумом, который хранит их историю и нивелирует разницу между действием и игрой?

«Вживаться в ипостаси, сэр, это привычка, которую я одобрить не могу, — проворчал Патрик, надул живот и заковылял в ванную, словно мишленовский Толстяк. — Она погубила месье Эскофье…» — Он осекся.

Отвращение к себе, накатывающее на Патрика в последнее время, было застойным, как вода в малярийном болоте. Порой он скучал по глумливым образам, сопровождавшим самые драматичные этапы разложения его личности на третьем десятке лет. Отдельные образы еще всплывали в памяти Патрика, но потускнели, едва он перестал чувствовать себя куклой чревовещателя, а былую агонию сменила ностальгия по поре, когда сила ощущений компенсировала их ужасность.

«Готовься к смерти, а тогда и смерть и жизнь — что б ни было — приятней будет» — странная фраза из «Меры за меру» вспомнилась, когда Патрик решил зубами вскрыть пакетик геля для душа. Может, есть что-то в наполовину полной, наполовину пустой теории о том, что лишь вкусившие отчаяние знают истинную цену жизни? Опять-таки, может, и нет. «А вот что такое объединяющий разум и насколько он разумен? — думал Патрик, выдавливая зеленую слизь из пакетика и пытаясь вернуться к прежним рассуждениям. — Это нить, которая удерживает пестрые бусины опыта, а порой и гнет осмысления. Жизнь имеет тот смысл, который удается запихнуть в узкую глотку разума».

Где великий философ Виктор Айзен, когда он так нужен? Патрик отчаянно корил себя за то, что оставил в Нью-Йорке несомненно замечательную книгу «Бытие, знание, суждение» (или она называлась «Мышление, знание, суждение»?), которую любезно подарила ему Анна Айзен, когда он приехал за телом отца.

Во время последней поездки в Нью-Йорк Патрик наведался в похоронное бюро, где много лет назад видел тело отца. Здание оказалось совсем не таким, как он запомнил, — не серым каменным, а бурым кирпичным и куда меньше, чем отложилось в памяти. Когда, поддавшись любопытству, он вошел, то не увидел ни черно-белого мраморного пола, ни стойки администратора там, где ожидал ее увидеть. Может, бюро просто отремонтировали, но в любом случае изменились размеры, как у домов, которые кажутся большими только в детстве.

Как ни странно, отредактировать воспоминания о похоронном бюро Патрик не пожелал. Образ, за годы сформировавшийся в сознании, нравился ему больше, чем факты, с которыми он столкнулся при недавнем визите. Случившемуся в том обманувшем надежды здании образ соответствовал куда лучше. Отказываться нельзя только от осмысления, от нити, на которую нанизываются пестрые бусины.

Даже непроизвольное воспоминание — лишь воскрешение старой истории, того, что когда-то было историей. Впечатления слишком мимолетные, чтобы считаться историями, не значат ничего. В тот же приезд в Нью-Йорк Патрик прошел мимо красно-белой вентиляционной трубы возле участка дорожных работ, изрыгающей пар в холодный воздух. В душе проснулась ностальгия, но смутная, связанная не то с образом из книги или фильма, не то из своей жизни. Во время той же прогулки Патрик заглянул в грязный отель, где когда-то останавливался, и обнаружил, что это уже не отель. Ме́ста, которое он вспоминал, уже не существовало, а Патрик видел не отремонтированное фойе, а итальянца с булавкой для галстука в виде ятагана, который обвинял его в том, что он склоняет свою подругу Наташу к проституции. Еще Патрик видел дикие обои с неровными красными полосами, напоминающими воспаленные сосуды в усталых глазах.

Оставалось лишь принять то, что пугающе большая часть воспоминаний — иллюзии, и надеяться, что иллюзии служат правде, скудно представленной исходными фактами.

Виллу в Лакосте, где Патрик провел бóльшую часть детства, от расширившегося унылого пригорода теперь отделяли только виноградники. Старую мебель продали, ненужный колодец засыпали и опечатали. Даже древесные лягушки, ярко-зеленые на фоне серой коры инжира, исчезли, отравленные или лишенные места размножения. Патрик стоял на потрескавшейся террасе, слушал рев нового шоссе и мысленно представлял зеленые рожицы, когда-то возникавшие на дымчатой гладкости известняковых скал, но лягушки упрямо прятались. С другой стороны, гекконы еще мелькали на потолке, под карнизом крыши, и дрожь безнаказанного насилия нарушала безмятежность каникул, как вибрация двигателя заставляет дрожать джин, налитый в стакан на дальней палубе. Воистину, некоторые вещи отличаются завидным постоянством.

Зазвонил телефон, и Патрик схватил трубку, радуясь, что его отвлекли. Это Джонни звонил сообщить, что приехал. Он предложил встретиться в баре в половине девятого. Патрик согласился и, вырвавшись из замкнутого круга своих мыслей, встал, чтобы закрыть кран в ванной.

Дэвид Уиндфолл, румяный после горячей ванны, втиснулся в черные брюки, обтянувшие ему бедра, как оболочка — сосиску. На лбу и над верхней губой то и дело появлялись капельки пота. Дэвид вытирал их, глядя на себя в зеркало. Больше всего он напоминал бегемота-гипертоника, но собой был вполне доволен.

Дэвид собирался на ужин с Синди Смит, звездой международного гламура и признанной секс-бомбой. Впрочем, Дэвид не робел: он ведь очаровательный, эрудированный и, самое главное, англичанин. Уиндфоллы стали влиятельной силой в Камбрии за несколько веков до того, как в природе появилась мисс Смит, — так подбадривал себя Дэвид, застегивая чересчур тесную рубашку на уже потной шее. Жена привыкла покупать ему рубашки с воротом семнадцать с половиной дюймов в надежде, что он похудеет. Разозлившись на мерзкий фокус, Дэвид решил, что жена заслужила и отсутствие на вечеринке, и болезнь, а если все сложится, то и измену.

Дэвид так и не сообщил миссис Боссингтон-Лейн, что не придет к ней на ужин. Задыхаясь в галстуке-бабочке, он решил, что разыщет ее на вечеринке и соврет, что у него сломалась машина. Только бы никто не разнюхал, что он ужинает в отеле. Надо припугнуть Синди нежелательными встречами, — может, тогда она и согласится поужинать у него в номере. Одышливые мысли оптимистично текли дальше.

Синди Смит занимала тот роскошный номер, что красовался на рекламной брошюре отеля. Администрация называла его люксом, но на деле это просто была довольно большая спальня без выгородки-гостиной. Старые английские дома такие неудобные! Читли Синди видела только с фасада и только на фотографии. Особняк казался огромным, но пусть уж в нем окажутся теплые полы и много уборных. В противном случае к черту амбициозный план стать богатой и независимой экс-графиней Грейвсенд.

План строился долгосрочный, на два-три года вперед. Красота блекнет, к религии Синди готова еще не была, поэтому деньги казались разумным компромиссом между косметикой и вечностью. Да и Сонни ей нравился, очень нравился. Он такой милый, конечно не на внешность — чего нет, того нет, — а по-старомодному, как аристократ, как герой кинофильма.

В прошлом году в Париже модели собрались у Синди в люксе отеля «Лотти» — вот это был настоящий люкс, — и каждая, кроме парочки трусих, изобразила оргазм. Липовый оргазм Синди признали лучшим. Статуэткой «Оскара» стала бутылка шампанского, и Синди произнесла благодарственную речь, поблагодарив всех мужчин, стараниями которых она добилась этой победы. Синди уже рассчитывала на брак с Сонни, поэтому ненароком поблагодарила и его. Упс!

Перебравшая Синди поблагодарила и своего отца, что, наверное, стало ошибкой, ведь девчонки притихли и после этого веселье пошло на убыль.

Патрик спустился в бар раньше Джонни и заказал стакан «Перрье». За ближним к нему столиком сидели две немолодые пары, а за стойкой, кроме него самого, только краснолицый мужчина в смокинге, наверняка приглашенный к Сонни. Краснолицый скрестил руки на груди и смотрел на дверь.

Патрик унес «Перрье» в маленькую, заставленную книгами нишу в углу зала. Разглядывая полки, он увидел книгу под названием «Дневник разочарованного человека», рядом стояли «Дальнейшие записки разочарованного человека» и «Наслаждение жизнью», третья книга того же автора. Как после столь многообещающего литературного дебюта можно докатиться до «Наслаждения жизнью»?! Патрик снял оскорбительный том с полки, раскрыл и прочел первую попавшуюся фразу: «Воистину, полет чайки так же прекрасен, как Анды!»

— Воистину, — пробормотал Патрик.

— Привет!

— Здравствуй, Джонни! — отозвался Патрик, отрываясь от страницы. — Я тут обнаружил книгу под названием «Наслаждение жизнью».

— Интригующе, — проговорил Джонни, усаживаясь по другую сторону от ниши.

— Прихвачу ее к себе в номер и завтра прочту. Вдруг она жизнь мне спасет? Вообще-то, я не понимаю, почему люди так зациклены на неуловимом счастье, когда вокруг множество других тонизирующих чувств — гнев, ревность, отвращение и так далее.

— Разве ты не хочешь счастья? — спросил Джонни.

— Ну, если вопрос ставить так… — улыбнулся Патрик.

— Ясно, ты такой, как все.

— Эй, не зарывайся! — предупредил Патрик.

— Джентльмены, вы сегодня поужинаете у нас? — спросил официант.

— Да, — ответил Джонни, взял одно меню, а другое передал Патрику, который сидел слишком глубоко в нише — официанту не дотянуться.

— Мне почудилось, он сейчас спросит: «Вы сегодня умрете у нас?» — признался Патрик, которого все больше смущало свое решение поделиться с Джонни секретом, который он хранил тридцать лет.

— Может, он имел в виду именно это, — отозвался Джонни. — Меню мы еще не читали.

— Думаю, «молодежь» пойдет сегодня по наркоте, — вздохнул Патрик, бегло просматривая меню.

— Экстази: кайф без привыкания, — проговорил Джонни.

— Считай меня старомодным, но какой смысл в «наркотиках без привыкания»? — гневно заявил Патрик.

Джонни с досадой почувствовал, что его затягивает треп с Патриком в прежнем стиле. Это «связь с темным прошлым», которую ему надлежит оборвать, но как? Патрик — хороший друг, и Джонни хотелось облегчить его страдания.

— Как думаешь, почему мы вечно недовольны? — спросил Джонни, принимаясь за копченого лосося.

— Даже не знаю, — соврал Патрик. — Я не могу выбрать между луковым супом и традиционным английским салатом с козьим сыром. Однажды психоаналитик сказал, что у меня «одна депрессия поверх другой».

— Ну, зато ты добрался до верха одной из депрессий, — проговорил Джонни, закрывая меню.

— Вот именно, — с улыбкой ответил Патрик. — Только вряд ли мне удастся перещеголять страсбургского предателя, последней просьбой которого было лично отдать приказ расстрельной команде. Боже, ты посмотри, какая девушка! — выпалил Патрик с мрачноватым энтузиазмом.

— Это же, как бишь ее, супермодель!

— О да! Теперь у меня есть повод для одержимости недоступным мне трахом, — заявил Патрик. — Одержимость разгоняет депрессию. Это третий закон психодинамики.

— А как звучат другие?

— Люди ненавидят тех, кого обидели. Люди презирают слабость и несчастье. А еще… О других подумаю за ужином.

— Я несчастье не презираю, — возразил Джонни. — У меня есть опасение, что несчастье прилипчиво, а тайной уверенности, что оно заслуженно, нет.

— Ты только посмотри на нее, — проговорил Патрик. — Расхаживает в клетке своего платья от Валентино, мечтая вырваться в естественную среду обитания.

— Успокойся, — осадил его Джонни. — Она наверняка фригидна.

— Если так, это даже к лучшему, — заявил Патрик. — Секса у меня не было так давно, что я не помню, как им занимаются. По-моему, там задействована далекая серая зона ниже подбородка.

— Она не серая.

— Вот видишь, я даже забыл, какая она. Однако порой мне хочется найти телу занятие, не связанное с болезнью или с пристрастием.

— Как насчет работы или романа?

— О работе меня спрашивать несправедливо, — упрекнул его Патрик. — А с романами у меня опыт такой: сперва ты радуешься, что кто-то залечит твое раненое сердце, а затем злишься потому, что кто-то сделать этого не может. На определенном этапе в процесс вмешивается экономия, и кинжалы с богатой инкрустацией, которые пронзали сердце, заменяются перочинными ножами со стремительно тупеющими лезвиями.

— Ты ждал, что Дебби залечит тебе сердечные раны?

— Разумеется, хотя мы перевязывали друг друга по очереди. Должен сказать, что ее хватало ненадолго. Я никого не виню — в основном, и вполне справедливо, я виню себя… — Патрик осекся. — Просто досадно проводить уйму времени, притираясь друг к другу, а потом понимать, что это время потрачено впустую.

— Ты предпочитаешь грусть горечи? — спросил Джонни.

— Да, в небольшой степени, — ответил Патрик. — Горечь появилась не сразу. Поначалу казалось, что я прозреваю только во время наших свиданий. Мне казалось, она — ходячий дурдом, и я ходячий дурдом, но я хотя бы знаю, чтó я за дурдом.

— Здорово! — отозвался Джонни.

— Да, — вздохнул Патрик. — Человек редко вовремя понимает, стоит ли свеч его упорство. Большинство людей жалеют либо о том, что потратили на человека слишком много времени, либо о том, что слишком быстро его потеряли. Я чувствую и то и другое по отношению к одному человеку.

— Поздравляю! — сказал Джонни.

Патрик поднял руки, словно пытаясь унять шквал аплодисментов.

— Но откуда у тебя сердечные раны? — спросил Джонни, изумленный откровенностью Патрика.

— Если повезет, женщины заглушают боль, — проговорил Патрик, игнорируя вопрос. — Ну, или ставят перед тобой зеркало, глядя в которое ты делаешь на себе неловкие надрезы, однако большинство занимается раздиранием старых ран. — Патрик глотнул своей минералки. — Слушай, я хочу кое-что тебе сказать.

— Джентльмены, ваш столик готов! — с пафосом объявил официант. — Прошу вас, пройдемте в обеденный зал.

Патрик и Джонни поднялись и проследовали за ним в зал, устланный коричневым ковром и украшенный портретами помещичьих жен в шляпках. На каждом столе мерцало по розовой свече.

Патрик ослабил галстук-бабочку и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Как ему поделиться с Джонни? Как ему хоть с кем-то поделиться? Но если не делиться ни с кем, он навсегда останется в одиночестве и в разладе с собой. Патрик понимал, что в высокой траве якобы неведомого будущего уже проложены рельсы страха и привычки. Но каждой клеточкой тела он вдруг воспротивился необходимости покориться судьбе, определенной прошлым, и безропотно скользить по рельсам, оплакивая все прочие дороги, которые предпочел бы избрать.

Но какие слова подобрать? Всю свою жизнь Патрик подбирал слова, чтобы отвлечь внимание от той глубинной непостижимости, от невыразимых чувств, которыми сейчас придется поделиться. Как не скатиться в шумную бестактность вроде хохота детей под окнами умирающего? Может, лучше поделиться с женщиной и утонуть в материнской заботе или сгореть от сексуального безумия? Да, да, да. Или с психиатром — с ним, считай, положено обсуждать подобное, хотя Патрику зачастую удавалось сопротивляться искушению. Или с матерью, эдакой миссис Джеллиби, «телескопическому филантропу», которая спасала эфиопских сирот, пока собственные дочери страдали. И все же поделиться Патрику хотелось с некупленным свидетелем — без денег, без секса, без упрека, — просто с другим человеком. Может, стоит поделиться с официантом: его он, по крайней мере, больше не увидит.

— Я хочу кое-что тебе сказать, — повторил Патрик, когда они уселись и заказали еду.

Джонни опустил стакан с водой и застыл в ожидании, интуитивно чувствуя, что следующие несколько минут ему лучше не хлебать и не жевать.

— Дело не в том, что мне неловко, — пробормотал Патрик. — Скорее в нежелании взваливать на тебя проблемы, которые ты не сможешь решить.

— Рассказывай, — попросил Джонни.

— Знаю, что говорил тебе про развод своих родителей, про пьянство, насилие и безалаберность… Только все это не главное. Умолчал я о том, что, когда мне было пять…

— Ну вот, джентльмены! — объявил официант и эффектным жестом поставил на стол первые блюда.

— Спасибо, — сказал ему Джонни и кивнул Патрику: — Продолжай.

Патрик дождался ухода официанта. Говорить нужно максимально просто.

— Когда мне было пять лет, отец надругался надо мной — так ведь это сейчас называется?.. — Патрик осекся, не выдержав небрежного тона, к которому так стремился. Лезвия памяти, исполосовавшие ему всю жизнь, появились снова и заставили замолчать.

— В каком смысле надругался? — неуверенно спросил Джонни и тут же угадал ответ.

— Я…

Патрик не мог говорить. Мятое покрывало с синими фениксами, холодная слизь на пояснице, капающая на кафель, — говорить об этих воспоминаниях он готов не был. Патрик взял вилку и с большой силой, но осторожно вонзил зубцы в тыльную сторону запястья, пытаясь вернуться к настоящему, к обязанностям собеседника, которыми он пренебрегал.

— Получилось так, что… — Патрик осекся, оглоушенный воспоминаниями.

Прежде в любой критической ситуации Патрик болтал без умолку, а тут потерял дар речи, и в глазах у него заблестели слезы — Джонни смотрел на него с изумлением.

— Мне очень жаль, — пробормотал он.

— Так никому нельзя поступать и ни с кем, — сказал Патрик чуть ли не шепотом.

— Джентльмены, у вас все в порядке? — радостно спросил официант.

— Слушайте, может, оставите нас в покое минут на пять, чтобы мы поговорили? — огрызнулся Патрик.

— Простите, сэр, — насмешливо проговорил хитрый официант.

— Достала гребаная музыка! — рявкнул Патрик, в бешенстве оглядывая обеденный зал; знакомая мелодия Шопена маячила на грани слышимости. — Включили бы громче или совсем вырубили бы, — прорычал Патрик и раздраженно добавил: — В каком смысле надругался? Да в сексуальном!

— Боже, мне очень жаль, — проговорил Джонни. — А я-то гадал, за что ты так ненавидишь отца.

— Вот, теперь ты знаешь. Первый случай замаскировали под наказание. В какой-то мере чувствуется кафкианский шарм — преступление без названия, оттого многоликое и страшное.

— Так это продолжалось? — спросил Джонни.

— Да-да, — торопливо ответил Патрик.

— Вот ублюдок! — воскликнул Джонни.

— Я то же самое повторял годами, — отозвался Патрик. — Но я устал от ненависти и продолжать в таком же духе не могу. Ненависть привязывает меня к тем событиям, а я больше не хочу быть ребенком. Патрик снова вошел в струю: привычные анализ и рассуждения спасли его от молчания.

— Для тебя, наверное, мир сломался пополам, — сказал Джонни.

Меткость фразы потрясла Патрика.

— Да-да, случилось именно это. Как ты догадался?

— По-моему, это вполне очевидно.

— Странно слышать, как это называют очевидным. Мне те инциденты всегда казались запутанной тайной. — Патрик остановился. То, о чем он говорил, имело для него колоссальное значение, но целый пласт непостижимого так и остался неохваченным. Его разум и теперь мог лишь выдавать новые определения или уточнять имеющиеся. — Мне всегда казалось, что правда освободит меня, — начал Патрик, — но она лишь сводит с ума.

— Если расскажешь правду, то, может, и освободишься.

— Может быть, только самопознание в чистом виде бесполезно.

— Ну, оно поможет сделать страдания осознанными, — возразил Джонни.

— Ага. Шикарная перспектива!

— В итоге это, возможно, единственный способ облегчить боль и перенести центр внимания с себя на что-то другое, — сказал Джонни.

— Ты предлагаешь мне найти хобби? — засмеялся Патрик. — Плести корзины? Шить почтовые сумки?

— Вообще-то, я пытался придумать что-то помимо этих двух занятий, — вставил Джонни.

— Но если отбросить хандру и горечь, что мне останется? — спросил Патрик.

— Почти ничего, — признал Джонни, — но ведь вакуум можно заполнить.

— Не морочь мне голову… Как ни странно, вчера, наслушавшись о «милосердии» в «Мере за меру», я представил себе путь без лжи и горечи, вариант, с которым не поспоришь. Но если такой существует, постичь я его не в силах. Я знаю лишь, что устал от стальных щеток, жужжащих у меня в голове.

Пока официант убирал со стола тарелки, оба молчали. Патрика удивляло, как легко он поделился самой тайной и постыдной правдой своей жизни. Однако удовлетворения не чувствовалось, катарсиса от признания не случилось. Возможно, он говорил слишком абстрактно. «Отец» давно превратился в условное обозначение собственных психологических проблем. Патрик забыл его самого — мужчину с седыми кудрями, хриплым дыханием и гордым лицом, который на закате лет неловко искал расположения тех, кого предал.

Когда Элинор набралась смелости и подала на развод, Дэвид покатился под откос. Как опозоренный мучитель, жертва которого погибла, он корил себя за то, что мучил нерационально, вина и жалость к себе боролись в нем за первенство. Еще досаднее стало, когда восьмилетний Патрик, ободренный расставанием родителей, в один прекрасный день воспротивился его сексуальным домогательствам. Превращение игрушки в личность надломило Дэвида, сообразившего, что Патрик понимает, что с ним вытворяли.

В это сложное время Дэвид навестил Николаса Пратта в Королевском госпитале сестры Агнесс, где тот восстанавливался после тяжелой кишечно-полостной операции, последовавшей за крахом четвертого брака. Дэвид, оглоушенный перспективой собственного развода, застал Николаса на больничной койке распивающим шампанское, которое пронес один из верных друзей. Гребаных женщин, которым доверять нельзя, Николас обсудил с большой готовностью.

— Хочу, чтобы мне спроектировали замок, — объявил Дэвид, которому Элинор предлагала построить домик на удивление близко к своему дому в Лакосте. — Видеть больше не хочу гребаный мир!

— Прекрасно тебя понимаю, — пролепетал Николас, речь которого в постоперационном тумане стала глуше и отрывистее. — Единственная проблема гребаного мира — гребаные люди. Будь добр, дай мне лист бумаги.

Пока Дэвид расхаживал по палате и, вопреки больничным правилам, курил сигару, Николас, решивший удивить приятеля дилетантским чертежным мастерством, набросал дом, достойный мизантропического порыва Дэвида.

— И посылай всех подальше! — посоветовал Николас, когда закончил, и бросил листок через койку.

Дэвид поднял его и увидел пятиугольный дом без окон по переднему фасаду, расположенный вокруг дворика, в котором лирик Николас посадил кипарис, столбом черного пламени возвышавшийся над низкой крышей.

Архитектор, которому показали чертеж, пожалел Дэвида и разместил одно окно на наружной стене гостиной. Дэвид закрыл на нем ставни, а в щель набил мятые номера «Таймс», проклиная себя за то, что не уволил архитектора после первого же приезда к нему на жутко модернизированную виллу с замшелым бассейном возле Экс-ан-Прованса. Между створок окна Дэвид тоже натолкал газеты, а сверху наклеил толстую черную ленту, обожаемую любителями травиться газом. Последним штрихом стала занавеска, которой он затянул окно. Открывали его лишь редкие посетители, которые, столкнувшись с гневом Дэвида, быстро осознавали свою ошибку.

Кипарис так и не разросся, — с кривым стволом и серой облетающей корой, он превратился в унылую пародию величественного проекта Николаса. Сам Николас, спроектировав дом, так и не нашел времени принять приглашение Дэвида. «С Дэвидом Мелроузом сейчас невесело», — объяснял он лондонским знакомым. Так он вежливо называл психическое расстройство, которое развилось у Дэвида. Каждую ночь Дэвид с криком просыпался от кошмаров и фактически пролежал в постели семь лет кряду, не снимая бело-желтой фланелевой пижамы. Эту пижаму, теперь протертую на локтях, он унаследовал от отца благодаря матери, не отпустившей его с похорон без памятки. Пиком активности для него стало курение сигары: эту привычку Дэвид перенял у отца и вместе со многими другими недостатками передал Патрику, как эстафетную палочку от одного поколения хрипунов другому. Из дома Дэвид выбирался одетым как бродяга и бормотал себе под нос в гипермаркетах на окраинах Марселя. Зимой он, бывало, бродил по дому в темных очках и в длинном японском халате. Сжимая в руке стакан пастиса, он проверял, отключено ли отопление, чтобы не тратить лишние деньги. Презрение, спасшее Дэвида от полного безумия, почти свело его с ума. Из депрессии он выбрался сущим призраком, не выздоровевшим, а ослабшим, и начал уговаривать близких пожить у него в доме, спроектированном, чтобы отразить маловероятное вторжение гостей.

Патрик жил в том доме в подростковом возрасте — сидел во дворе и перебрасывал оливковые косточки через крышу, чтобы хоть они обрели свободу. Его ссоры с отцом, точнее, одна бесконечная ссора достигла апогея, когда на оскорбление Дэвида Патрик ответил чем-то намного более оскорбительным. Дэвид, понимая, что становится слабее и медлительнее, а его сын — быстрее и острее, полез в карман за таблетками от сердца, вытряс несколько на искореженную ревматизмом руку и меланхолично прошептал:

— Со старым папой так разговаривать нельзя.

Ликование Патрика омрачила виноватая уверенность в том, что отец вот-вот умрет от сердечного приступа.

Однако после того случая отношения изменились, особенно когда Патрик смог выделить лишенному наследства отцу небольшой доход и унизить его своими деньгами, как раньше унизила того Элинор. В последние годы жизни Дэвида страх Патрика почти полностью вытеснили скука в компании «бедного старого папы» и жалость к нему. Порой Патрик мечтал о честном разговоре с отцом, но после минутного общения понимал, что это невозможно. Сейчас Патрик чувствовал, что чего-то не хватает, что он в чем-то не признался ни себе, ни тем более Джонни.

Джонни не решался прерывать молчание Патрика и, ожидая, когда приятель заговорит, съел почти всего выкормленного кукурузой цыпленка.

— Что можно сказать о человеке, который насилует своего ребенка?

— Думаю, тебе будет легче считать его не злодеем, а больным, — вяло предложил Джонни и добавил: — Твои слова из головы не идут. Это ужасно.

— Я пробовал то, что ты предлагаешь, — отозвался Патрик. — Но с другой стороны, что есть зло, если не болезнь, себя превозносящая? Пока у отца была власть, ни раскаяния, ни самообладания он не показывал, а когда стал бедным и брошенным, начал демонстрировать презрение и свою болезненность.

— Может, это его действия надо считать злом, а его самого — больным. Может, самих людей осуждать нельзя, только их действия… — Джонни замялся, не желая превращаться в защитника. — Может, он был не в силах удержаться, как ты не мог удержаться от наркотиков…

— Может, может, может, — передразнил Патрик. — Я своими наркотиками другим людям не навредил.

— Правда? А как же Дебби?

— Она человек взрослый и могла выбирать. Неприятности я ей точно устроил, — признал Патрик. — Я все пытаюсь договориться о перемирии, но потом сталкиваюсь с дикой непримиримой злостью. — Патрик оттолкнул тарелку и закурил. — Я пудинга не хочу, а ты?

— Тоже нет. Только кофе.

— Два кофе, пожалуйста, — попросил Патрик у официанта, который теперь демонстративно молчал. — Простите, что нагрубил вам. Я пытался рассказать приятелю о чем-то непростом.

— А я пытался сделать свою работу, — проговорил официант.

— Да, конечно, — кивнул Патрик.

— Ты когда-нибудь сможешь его простить? — поинтересовался Джонни.

— Разумеется, — ответил официант. — Ничего страшного.

— Да я не вам! — засмеялся Джонни.

— Извините, что вмешался, — сказал официант и ушел за кофе.

— Я о твоем отце.

— Ну, если уж этот вздорный официант способен меня простить, как тут не начаться цепной реакции отпущения грехов? — отозвался Патрик. — Только не месть, не прощение случившегося не изменят. Это дела второстепенные, из которых прощение менее привлекательно, потому что подразумевает сделку с обидчиком. Вряд ли прощение стояло во главе угла для тех, кого распинали на крестах, пока не появился Иисус — если не первый, то самый успешный человек с комплексом Христа. Садисты наверняка возликовали и давай пропагандировать иррациональную идею того, что их жертвы могут обрести душевный покой лишь через прощение.

— А ты не допускаешь, что это духовная истина? — спросил Джонни.

Патрик надул щеки.

— Может, и так, но, по-моему, духовные преимущества прощения очень смахивают на психологические преимущества веры в то, что ты сын Божий.

— Как же тебе освободиться? — спросил Джонни.

— Понятия не имею, — отозвался Патрик. — Наверное, это как-то связано с разговорами начистоту, иначе я не открылся бы тебе. Откровенничать я только начал, но думаю, на определенном этапе это надоедает и этот этап совпадает с твоей «свободой».

— Так вместо того чтобы простить, ты попробуешь выговориться?

— Да, пресыщение откровенностью — вот моя цель. Если словотерапия — наша современная религия, то пресыщение откровенностью — ее апофеоз, — вкрадчиво проговорил Патрик.

— Но ведь откровенность включает попытку понять отца.

— Я прекрасно его понимаю, но по-прежнему ненавижу то, что он сделал.

— Конечно ненавидишь. Кроме «вот ублюдок!», тут и сказать нечего. Я просто нащупываю альтернативу, ведь ты говорил, что устал от ненависти.

— Устал, но пока не представляю, как от нее освободиться. Если только через потенциальное безразличие.

— Или через отрешенность. Не думаю, что ты сможешь стать безразличным, — проговорил Джонни.

— Да, через отрешенность, — согласился Патрик, на сей раз не возражавший против корректировки своей лексики. — Просто «безразличие» звучнее.

Друзья пили кофе. Джонни чувствовал, что позволил увести себя слишком далеко от самого откровения Патрика, чтобы спрашивать: «Так что именно случилось?» Патрик, со своей стороны, чувствовал, что покинул берег своих воспоминаний, где осы до сих пор пировали над лопнувшим инжиром, а сам он в бешенстве смотрел сверху на пятилетнего себя, чтобы избежать неловкости, лежащей куда глубже неловкости признания. Истоки его фантазии тянулись на Языческий Юг, к непристойному раскрепощению, которое он породил в отце. А разговор с Джонни застрял на Котсуолдских холмах под сенью грубых английских вязов. Возможность сделать широкий жест и объявить: «А это порожденье тьмы — мой раб» — незаметно выродилась в спор о морали.

— Спасибо, что поделился со мной тем, чем поделился, — сказал Джонни.

— Нечего включать калифорнийца. Это ведь чистой воды обуза.

— Нечего включать суперангличанина, — парировал Джонни. — Для меня это честь. Захочешь поговорить об этом — я к твоим услугам в любое время.

Обезоруженному Патрику на миг стало очень грустно.

— Ну что, поехали на дурацкую вечеринку? — спросил он.

Они вместе вышли из обеденного зала, прошагав мимо Дэвида Уиндфолла и Синди Смит.

— Произошли неожиданные колебания обменного курса, — пояснил Дэвид. — Бешено запаниковали все, кроме меня, по той причине, что мы с Сонни устроили долгий пьяный обед у него в клубе. В конце дня я заработал кучу денег, не делая абсолютно ничего, а все остальные прокололись. Мой босс жутко злился.

— Вы с боссом ладите? — спросила Синди, которую это не интересовало нисколечко.

— Разумеется, — ответил Дэвид. — Вы, американцы, называете такое внутренним нетворкингом, мы — просто хорошими манерами.

— Вот так так! — отозвалась Синди.

— Нам лучше поехать на разных машинах, — сказал Патрик, проходя с Джонни через бар. — Вдруг я уеду рано?

— Хорошо, — кивнул Джонни. — До встречи в Читли.

8

Близкое окружение Сонни, сорок гостей, ужинавших в Читли до начала вечеринки, слонялись по Желтому залу, не в состоянии сесть, пока не усядется принцесса Маргарет.

— Николас, ты веришь в Бога? — спросила Бриджит, подключая Николаса Пратта к разговору, который вела с принцессой Маргарет.

Николас закатил глаза, словно кто-то пытался раздуть старый скандал.

— Меня, дорогая моя, интересует, верит ли Он до сих пор в нас? Или мы довели всевышнего наставника до нервного срыва? По-моему, кто-то из Бибеску сказал, что «для светского человека вселенная как предместье».

— Не нравятся мне слова этих ваших Бибеску, — заявила принцесса Маргарет, морща нос. — Как можно сравнить вселенную с предместьем? Это полная глупость.

— Мэм, по-моему, в виду имеется то, что порой самыми важными становятся самые банальные вопросы, потому что на них нет ответа, — сказал Николас. — А вот вопросы, кажущиеся банальными, например кто где сидит за ужином, — Николас глянул на Бриджит, подняв брови, — наиболее интересны.

— Люди очень странные, да? Мне вот совершенно неинтересно, кто где сидит, — соврала принцесса. — Кроме того, как вам известно, моя сестра — глава англиканской церкви, и мнение атеистов я слушать не желаю. — Заткнув рты Николасу и Бриджит своим неодобрением, принцесса хлебнула виски из стакана. — Очевидно, число случаев растет, — таинственно изрекла принцесса.

— Каких случаев, мэм? — уточнил Николас.

— Случаев насилия над детьми, — ответила принцесса. — В прошлые выходные я была на благотворительном концерте в пользу Национального общества предупреждения жестокого обращения с детьми, и мне сказали, что число случаев растет.

— Возможно, сейчас людям больше нравится выносить сор из избы, — предположил Николас. — Если честно, эта тенденция беспокоит меня больше шумихи вокруг насилия над детьми. Дети, вероятно, не подозревали бы, что стали жертвами насилия, если бы каждый вечер не видели его по телевизору. По-моему, в Штатах дети начали подавать в суд на родителей за плохое воспитание.

— Серьезно? — Принцесса захихикала. — Нужно рассказать маме. Ей такое понравится!

Николас расхохотался:

— Если честно, мэм, меня беспокоит не шумиха вокруг насилия, а то, как страшно родители нынче портят своих детей.

— Возмутительно! — воскликнула принцесса. — Мне попадается все больше детей, не имеющих понятия о дисциплине. Это пугает.

— Ужасает, — поддакнул Николас.

— Вряд ли представители Национального общества предупреждения жестокого обращения с детьми говорили о нашем мире, — сказала принцесса, великодушно озарив Николаса светом, который источала своим присутствием. — На самом деле их слова — развенчание мечты социалистов. Те уверены, что любую проблему можно решить деньгами, но это попросту неправда. Даже бедняки были счастливы, когда еще не утратили общности. Моя мать говорит, что в Ист-Энде во время войны ей попадалось больше достойных людей, чем в целом дипломатическом корпусе.

— Красивые женщины как автобусы, — сказал Питер Порлок Робину Паркеру, направляясь с ним в столовую. — Ждешь одну целую вечность, а потом появляются все сразу. Вообще-то, я в жизни не ждал автобус, если только на акции «Британского наследия» в Вашингтоне. Помните ее?

— Конечно помню, — отозвался Робин Паркер, расфокусированные глаза которого напоминали голубых рыбок, мечущихся за толстыми стеклами очков. — Для нас сняли лондонский даблдекер.

— Кто-то ворчал, мол, зачем в лес дрова привезли, — сказал Питер, — а я был рад увидеть то, чего мне столько лет не хватало.

Тони Фаулз — мастер болтать занимательную ерунду. Раз в опере есть ложи, с которых слышно музыку, но не видно сцену, он предлагал устроить звуконепроницаемые ложи, где не мешают ни музыка, ни актеры на сцене, — берешь мощный бинокль и рассматриваешь публику.

Принцесса весело смеялась. Расслабленная беззаботность Тони расслабляла и ее, но, увы, их скоро разлучили. Принцессу усадили за другой конец стола рядом с Сонни.

— В идеале на домашний ужин приглашают гостей числом больше, чем граций, но меньше, чем муз, — заявил Жак Далантур, поднимая указательный палец. — А это… — Он развел руками и закрыл глаза, словно теряя дар речи. — Это что-то совершенно необыкновенное.

Немногие ужинали за столом, накрытым на сорок персон, чаще, чем посол. Бриджит лучезарно улыбнулась и попробовала вспомнить, сколько должно быть муз.

— Каковы ваши политические убеждения? — спросила принцесса Маргарет у Сонни.

— Консервативные, мэм, — гордо ответил Сонни.

— Так я и думала. А сам вы занимаетесь политикой? Мне вот не важно, кто именно входит в правительство, лишь бы правили хорошо. А все эти метания вправо-влево, как дворники на лобовом стекле, — вот это явно лишнее.

Сонни захохотал, представив себе политические дворники.

— Мэм, политикой я занимаюсь только на местном уровне, — ответил он. — То есть в пределах транспортной развязки Литтл-Соддингтона. Слежу, чтобы где попало тропы не протаптывали. Некоторые считают сельскую местность гигантским парком, где рабочим можно бросать фантики. Мы, здешние жители, считаем иначе.

— Ответственные люди необходимы, чтобы следить за делами на местном уровне, — ободряюще проговорила принцесса Маргарет. — Много достопримечательностей разрушается как раз в провинции, а замечаешь это, лишь когда красота исчезает. Едешь мимо и думаешь: «Как чудесно здесь когда-то было».

— Вы абсолютно правы, мэм, — согласился Сонни.

— Это оленина? — поинтересовалась принцесса. — А то под этим странным соусом не разберешь.

— Да, это оленина, — нервно подтвердил Сонни. — Пожалуйста, извините за соус. Вы совершенно правы: он просто отвратителен. — Сонни отчетливо помнил, как удостоверился у личного секретаря принцессы, что оленину она любит.

Принцесса Маргарет отодвинула тарелку и потянулась к зажигалке.

— Мне присылают ланей из Ричмонд-парка, — самодовольно заявила принцесса. — Для этого нужно значиться в особом списке. Королева так и сказала мне: «Запишись», и я записалась.

— Очень разумно, мэм, — отозвался Сонни, фальшиво улыбаясь.

— Оленина мне не нр-равится, — признался Жак Далантур Кэролайн Порлок. — Но дипломатический скандал я провоцировать не хочу, поэтому… — Он закинул кусок мяса в рот с наигранно страдальческим видом, который Кэролайн впоследствии называла «немного чересчур».

— Это же оленина. Любите ее? — спросила принцесса Маргарет, чуть наклонившись к месье Далантуру, который сидел справа от нее.

— Оленина пр-рекрасна, мэм, — заявил посол. — Я не пр-редставлял, что у вас в стране умеют так готовить. Соус — сама нежность. — Жак зажмурился, показывая, насколько нежен соус.

Принцесса решила поступиться своим мнением о соусе ради удовольствия слышать, как Англию называют «ее страной». Разве это не подтверждение ее собственных чувств, что страна если не по закону, то на каком-то более глубоком уровне принадлежит ее семье?

Страстно желая продемонстрировать любовь к оленине из старой доброй Англии, посол поднял вилку в жесте одобрения настолько вычурном, что стряхнул блестящие капли коричневого соуса прямо на синее тюлевое платье принцессы.

— Я ср-ражен ужасом! — воскликнул Жак, чувствуя, что вот-вот грянет дипломатический скандал.

Принцесса мрачно поджала губы, но не проронила ни слова. Отложив мундштук, в который вставляла сигарету, она кончиками пальцев взяла салфетку и протянула месье Далантуру.

— Вытирайте! — сказала она с пугающей простотой.

Посол отодвинул свой стул и покорно опустился на колени, для начала смочив салфетку в стакане воды. Пока он вытирал с платья капли соуса, принцесса закурила и повернулась к Сонни.

— А я-то думала, что окончательно разочаровалась в соусе, когда он лежал у меня на тарелке, — съязвила она.

— Соус — просто беда, — пролепетал Сонни, лицо которого стало темно-бордовым от прилива крови. — Мэм, я не знаю, как перед вами извиняться.

— Вам извиняться не за что, — процедила принцесса.

Жаклин Далантур, опасаясь, что действия супруга несовместимы с величием Франции, встала и обошла стол. Половина гостей притворялась, что ничего не заметила, другая половина не сочла нужным притворяться.

— Что меня восхищает в ПМ, так это ее умение создавать непринужденную обстановку, — сказал Николас Пратт, сидевший на другом конце стола слева от Бриджит.

Джордж Уотфорд, сидевший по другую сторону от Бриджит, решил проигнорировать вмешательство Пратта и продолжил объяснять ей цель Британского содружества.

— Боюсь, Содружество совершенно неэффективно, — посетовал Джордж. — Как дружить, если нас объединяет только бедность? Впрочем, оно радует королеву, — добавил он, глянув через стол на принцессу. — Это веская причина для его существования.

Жаклин, еще не разобравшаяся в ситуации, с изумлением обнаружила, что супруг заполз еще дальше под стол и лихорадочно трет платье принцессы.

— Mais tu es complètement cinglé! — прошипела Жаклин.

Посол, вспотевший, как конюх в авгиевых конюшнях, даже голову не поднял.

— Я совершил нечто непростительное! — объявил он. — Я забрызгал этим чудесным соусом платье ее высочества.

— Ах, мэм, он так неловок! — воскликнула Жаклин, изображая женскую солидарность. — Позвольте, я вам помогу.

— Я вполне довольна тем, как справляется ваш муж, — отозвалась принцесса. — Он пролил соус, ему и вытирать! Чувствуется, он мог сделать прекрасную карьеру в химчистке, если бы не сбился с пути истинного, — едко добавила она.

— Мэм, позвольте нам подарить вам новое платье! — проурчала Жаклин, чувствуя, как ногти превращаются в когти. — Allez, Жак, достаточно! — засмеялась она.

— Вон еще пятно, — командным тоном проговорила принцесса Маргарет, показывая на пятнышко на коленях.

Посол замялся.

— Ну, вытирайте!

Жак снова макнул край салфетки в стакан с водой и давай быстро-быстро тереть пятно.

— Ah, non, mais c’est vraiment insupportable, — не выдержала Жаклин.

— Insupportable, — повторила принцесса с гнусавым французским акцентом, — это когда тебя окатывают отвратительным соусом. Не стоит напоминать вам, что ваш супруг — посол при Сент-Джеймсском дворе, — изрекла она таким тоном, словно это автоматически делало Далантура ее личным слугой.

Жаклин, коротко кивнув, вернулась на свое место, но лишь для того, чтобы взять сумку и выйти из столовой.

За столом воцарилась тишина.

— Тишина, — проговорила принцесса Маргарет. — Не люблю тишину. Будь здесь Ноэль, мы катались бы по полу от смеха, — добавила она, поворачиваясь к Сонни.

— Ноль, мэм? — спросил Сонни, у которого от страха путались мысли.

— Ноэл Кауард, глупец вы эдакий, — ответила принцесса. — Над его шутками смеялись часами. Острее всего не хватает тех, кто умел смешить, — с чувством добавила она, дымя сигаретой.

Сонни, и без того подавленный присутствием оленины на столе, окончательно расстроился из-за отсутствия Ноэля. То, что Ноэль давно умер, никак не смягчило ощущение провала — Сонни погрузился бы в мрачное уныние, не выручи его принцесса, которая вернула себе отличное настроение, после того как отстояла свое достоинство и столь эффектно напомнила, что самая важная персона здесь она.

— Сонни, у вас ведь есть дети? — непринужденно спросила принцесса.

— Да, мэм. У меня дочь.

— Сколько ей? — любезно поинтересовалась принцесса.

— Трудно поверить, но уже семь, — ответил Сонни. — Еще немного — и начнется джинсовый период, — зловеще добавил он с дурным предчувствием.

— О-о! — простонала принцесса и сделала неприятное лицо, что получилось без особого труда. — Разве джинсы не ужас? Они же как форма! И очень грубые… Не понимаю, почему люди хотят выглядеть как все. Просто не понимаю.

— Совершенно верно, мэм, — отозвался Сонни.

— Когда мои дети достигли такого возраста, я сказала: «Только, ради бога, не надевайте эти жуткие джинсы», — поделилась принцесса Маргарет. — Так они пошли и благоразумно накупили брюк цвета хаки.

— Очень благоразумно, мэм, — поддакнул Сонни, до истерики радуясь, что принцесса сменила гнев на милость.

Жаклин вернулась через пять минут, надеясь, что ее отсутствие объяснят тем, что, как выразилась одна специалистка по современному этикету, «естественные потребности лучше справлять без свидетелей». На деле она гневно мерила шагами свою комнату, пока с неохотой не признала, что показная несерьезность в данной ситуации менее унизительна, чем демонстративное негодование. Еще Жаклин чувствовала: дипломатические скандалы — то, чего ее супруг панически боится и ловко избегает на протяжении своей карьеры. Поэтому она спешно подкрасила губы и бегом обратно в столовую.

Заметив, что Жаклин вернулась, Сонни снова встревожился. Впрочем, принцесса Маргарет начисто ее проигнорировала и завела очередную байку о «простых англичанах», в которых «бесконечно верила», потому что ничего не знала об их жизни, но в их роялистских симпатиях не сомневалась.

— Однажды я ехала в такси, — начала принцесса с явным намеком на то, что нужно восхищаться ее отвагой; Сонни послушно вскинул брови, надеясь продемонстрировать корректное сочетание изумления и восхищения. — Тони сказал водителю: «Отвезите нас в „Роял-гарден-отель“». Он, как вы знаете, в конце нашей улицы. А водитель ему в ответ… — Принцесса подалась вперед и резко вскинула голову, чтобы произнести ключевую фразу, подражая не то кокни, не то китайцу: — «Я знаю, где она живет». — Она улыбнулась Сонни и закудахтала: — Разве не чудесные люди? Разве не замечательные?

Сонни запрокинул голову и расхохотался.

— Какая прекрасная история, мэм! Какие замечательные люди!

Принцесса с удовлетворением откинулась на спинку стула: она очаровала хозяина дома и придала вечеринке благородный блеск. Что касается неловкого француза по другую сторону от нее, просто так она его не извинит. Допускать промахи в присутствии сестры королевы — это не пустяки. Сама конституция зиждется на уважении к Короне, и ее долг (как же принцессе порой хотелось им пренебречь! как она порой пренебрегала, а потом еще строже отчитывала тех, кто поверил, что она пренебрегает) — поддерживать это уважение. Такую цену принцесса платит за то, что обыватели наивно считают огромными привилегиями.

Посол рядом с ней, казалось, пребывал в трансе, а сам, спрятавшись за безучастной маской, с беглостью профессионального составителя депеш сочинял доклад в Ке д’Орсе. Он не опозорил Францию своей маленькой ошибкой — напротив, предотвратил развитие щекотливой ситуации, блестяще продемонстрировав ум и галантность. Посол запнулся, подыскивая меткую фразу, которую мог бы тогда использовать.

Пока Далантур размышлял, дверь столовой медленно открылась и из-за нее выглянула Белинда, босая, в белой ночной сорочке.

— Ой, смотрите, малышке не спится, — прогудел Николас.

Бриджит повернулась к двери и увидела дочь, просительно заглядывающую в столовую.

— Это еще кто? — спросила принцесса у Сонни.

— Боюсь, мэм, это моя дочь, — ответил Сонни, свирепо посмотрев на Бриджит.

— До сих пор не в постели? Ей спать пора! Кто-нибудь, уложите ее немедленно! — рявкнула принцесса.

«Уложить» она велела таким тоном, что Сонни тотчас забыл правила этикета и возжелал защитить дочь. Он снова попытался перехватить взгляд Бриджит, но Белинда уже скользнула за дверь и направилась к матери.

— Милая, ты почему не спишь? — спросила Бриджит.

— Не могу, — пожаловалась Белинда. — Вы все здесь, и мне одиноко.

— Это ужин для взрослых.

— А где принцесса Маргарет? — спросила Белинда, игнорируя объяснение матери.

— Так пусть твоя мать представит тебя ей, — вкрадчиво предложил Николас. — А потом ты, как хорошая девочка, пойдешь спать.

— Ладно, — согласилась Белинда. — Кто-нибудь мне сказку почитает?

— Не сегодня, милая, — ответила мать. — Но я представлю тебя принцессе Маргарет.

Бриджит встала, прошла к концу стола, где сидела принцесса Маргарет, и, чуть подавшись вперед, попросила разрешения представить ей дочь.

— Нет, не сейчас, так будет неправильно, — сказала принцесса. — Девочке пора спать, а она разволнуется.

— Разумеется, вы абсолютно правы, — поддакнул Сонни. — Если честно, дорогая, тебе следует отчитать няню за то, что позволила Белинде сбежать.

— Я сама отведу ее наверх, — холодно сказала Бриджит.

— Вот умница! — похвалил Сонни, страшно злой на няню. Она так дорого обходится и так подвела его при принцессе!

— Я очень рада, что на завтра вы пригласили сюда епископа Челтнемского, — сказала принцесса, улыбнувшись хозяину дома, едва закрылась дверь за его женой и дочерью.

— Да, по телефону он разговаривал очень мило, — отозвался Сонни.

— То есть вы с ним незнакомы? — спросила принцесса.

— Не так близко, как хотелось бы, — ответил Сонни, испугавшись перспективы снова навлечь на себя ее гнев.

— Он просто святой! — с чувством произнесла принцесса. — Я действительно думаю, что он святой. Еще епископ — чудесный ученый: я слышала, что он предпочитает говорить на греческом, а не на английском. Разве это не замечательно?

— Боюсь, моего греческого на такое не хватит, — признался Сонни.

— Не волнуйтесь, — успокоила принцесса. — Епископ — человек скромнейший. Заноситься не будет, вовсе нет. Просто временами он впадает в греческий транс. Видите ли, мысленно он не прекращает беседу с апостолами, поэтому не сразу замечает, кто вокруг него. Восхитительно, да?

— Невероятно, — пробормотал Сонни.

— Разумеется, гимны мы петь не будем, — сказала принцесса.

— Нет, если вы желаете, то можно, — запротестовал Сонни.

— Это же святое причастие, глупышка! Иначе вы все пели бы гимны, чтобы уяснить, какие мне особенно по душе. Людям нравится петь гимны — это отличное занятие для субботних вечеров.

— Так можно сегодня попеть, — предложил Сонни.

— Ну, не знаю, — отозвалась принцесса. — Мы могли бы пойти в библиотеку небольшой компанией. — Принцесса Маргарет лучезарно улыбнулась Сонни, понимая, какую честь оказывает ему, позвав в группу избранных. Сомнений не оставалось — при желании она может быть самой очаровательной на свете. — Мы так веселились, распевая гимны с Ноэлом. Он придумывал новые слова, и мы умирали со смеху. Да, в библиотеке, наверное, уютно. Ненавижу большие вечеринки!

9

Патрик захлопнул дверцу машины и посмотрел на звезды, сияющие в прорехе меж тучами, как свежие дорожки на темно-синих руках ночи. По сравнению с этим собственные проблемы сразу казались такими мелкими.

Ряды свечей по обеим сторонам подъездной аллеи обозначали дорогу от места парковки к большому гравиевому кругу перед домом. В свете прожекторов серый фасад с крытой галереей напоминал театральные декорации — мокрый картон, забрызганный мокрым снегом, выпавшим после обеда.

Гостиная казалась пустоватой, в камине потрескивала растопка. Раскрасневшийся бармен наполнял шампанским пирамиду бокалов. По туннелю из брезента, натянутого на обручи, Патрик направился в шатер. Вдруг послышались громкие голоса и смех, — казалось, ветер подхватил звуковую волну и несет по столовой. В той столовой, по мнению Патрика, собрались слабохарактерные идиоты, в надежде, что любовная интрижка или розыгрыш оживят их бесцельное существование. Патрик вошел в шатер. Справа от входа в кресле сидел Джордж Уотфорд.

— Джордж!

— Патрик, дорогой мой, какой приятный сюрприз! — воскликнул Джордж и, морщась, поднялся. — Я сижу здесь, потому что среди шума совсем плохо слышу.

— Я думал, жизнь следует проводить в тихом отчаянии! — прокричал Патрик.

— Не в таком уж тихом! — прокричал в ответ Джордж, слабо улыбаясь.

— Ой, смотрите, Николас Пратт! — сказал Патрик, усаживаясь рядом с Джорджем.

— Да, это он, — проговорил Джордж. — С ним нужно быть готовым ко всему. Если честно, я никогда не разделял симпатии твоего отца к Николасу. Патрик, мне очень не хватает твоего отца. Он был прекрасным человеком, но, по-моему, несчастным.

— Я его сейчас почти не вспоминаю, — сказал Патрик.

— Ты нашел себе дело по душе? — спросил Джордж.

— Да, но карьеру на нем не построишь, — ответил Патрик.

— В жизни нужно сделать что-то полезное, — изрек Джордж. — Я вот с удовлетворением вспоминаю пару законодательных актов, которые помог провести через палату лордов. Еще я помог сберечь Ричфилд для следующего поколения. Такими вещами утешаешься, когда кончается все веселье. Люди не острова, хотя мне знакомо на удивление много людей, владеющих островами, и не только в Шотландии. Нет, что-то полезное должен сделать каждый.

— Вы абсолютно правы, — сказал Патрик, слегка напуганный искренностью Джорджа. Вспомнилась одна неловкая ситуация, когда отец, явно без задней мысли, схватил Патрика за руку и сказал: «Если у тебя есть талант, используй его, не то будешь жалеть всю жизнь».

— Смотри, вон Том Чарльз берет напиток у официанта. У Тома чудесный остров в штате Мэн. Том! — позвал Джордж. — Интересно, он нас заметил? В свое время Том был главой МВФ и с тяжелейшей работой справлялся блестяще.

— Мы с ним виделись в Нью-Йорке. Вы познакомили нас в клубе, когда я приезжал сразу после смерти отца, — напомнил Патрик.

— Ах да! А мы тогда гадали, что на тебя нашло, — проговорил Джордж. — Ты бросил нас на произвол судьбы с этим занудой Баллантайном Морганом.

— Я с чувствами не справился, — сказал Патрик.

— Наверное, очередная байка от Баллантайна подкосила. Кстати, его сын сегодня здесь. Боюсь, он, как говорится, весь в отца. Том! — снова позвал Джордж.

Том Чарльз огляделся по сторонам, не понимая, откуда его зовут. Джордж снова помахал ему. Патрик тотчас узнал собачьи глаза с нависающими веками. Лица с такими чертами преждевременно стареют, зато потом не меняются. Лет через двадцать Том даже молодым покажется.

— Я слышал про ваш ужин, — сказал Том Джорджу. — По-моему, это что-то с чем-то.

— Да, — отозвался тот. — Думаю, это лишний раз демонстрирует, что младшие члены королевской семьи должны взяться за ум, а мы — молиться за королеву в эти трудные времена.

Патрик понял, что он не шутит.

— Как прошел ужин у Гарольда? — спросил Джордж. — Гарольд Грин родился в Германии, — объяснил он Патрику. — Мальчишкой он хотел вступить в гитлерюгенд — бить окна и носить ту чудесную форму. Это же мечта каждого мальчишки! Вот только отец сказал, что в гитлерюгенд нельзя, потому что он еврей. От этого разочарования Гарольд так и не оправился. Он настоящий антисемит с налетом сионизма.

— Ты к нему несправедлив, — заявил Том.

— Да, наверное, — отозвался Джордж. — Но какой смысл доживать до старческого маразма, если всегда поступать справедливо?

— За ужином много обсуждали заявление канцлера Коля о том, что его абсолютно шокировала война, разразившаяся в Персидском заливе.

— Думаю, бедных немцев шокировало то, что войну развязали не они, — вставил Джордж.

— За ужином Гарольд удивлялся, что ООН не переименуют в ОБН, Организацию бесполезных наций, мол, практической пользы от нее нет, — сказал Том.

— Лично меня интересует, — Джордж поднял подбородок, — какие шансы против японцев у страны, в которой «индустриальная акция» означает забастовку. Боюсь, я живу слишком долго. Я ведь помню времена, когда наша страна чего-то стоила. Я только что говорил Патрику, что каждому человеку необходимо сделать что-то важное. А тут слишком много пустых прожигателей жизни, которые ждут не дождутся смерти родственников, чтобы позволить себе отпуск подороже. И к моей снохе это, увы, тоже относится.

— Стервятники! — буркнул Том. — А в отпуск пусть едут поскорее. Если банковская система и выдержит, то лишь на какой-то религиозной основе.

— Валюта всегда держалась на слепой вере, — вставил Джордж.

— Такого, как сейчас, не было никогда, — возразил Том. — Никогда так много не принадлежало столь немногим.

— Я слишком стар, чтобы волноваться из-за такого, — сказал Джордж. — Знаете, что я думал? Если попаду на небеса, а я на это рассчитываю, то хотел бы встретить там Кинга, своего старого дворецкого.

— Чтобы багаж вам распаковал? — спросил Патрик.

— Нет-нет, — запротестовал Джордж. — Он и в этом мире распаковал достаточно багажа. Я вообще не думаю, что на небеса берут багаж. Вы согласны? Там, наверное, как прекрасный уик-энд налегке, без багажа.

Подобно скале посреди бухты, Сонни неподвижно стоял у входа в шатер, так что всем гостям приходилось его приветствовать.

— Это же просто чудесно! — доверительным тоном проговорил Жак Далантур и развел руками, охватывая весь шатер.

Словно в ответ на его жест, в дальнем конце шатра заиграл джаз-бэнд.

— Ну, мы очень старались, — самодовольно отозвался Сонни.

— По-моему, Генри Джеймс сказал… — начал посол, прекрасно зная, что это так: цитату, которую отыскал секретарь, он много раз повторял до отъезда из Парижа. — «В богатом на сложности английском мире настоящее всегда предстает в профиль, а прошлое — анфас».

— Французских авторов мне цитировать бесполезно, — заявил Сонни. — Они выше моего понимания. Нет, верно, английская жизнь сложная и богатая, хотя была и богаче, пока клятые налоги не начали сжирать последнее.

— Ах, — сочувственно вздохнул месье Далантур, — так сегодня вы «делаете вид, что все в порядке»?

— У нас были сложные моменты, — признался Сонни. — Бриджит вдруг взбрело в голову, что у нас мало знакомых, и мы кого только не пригласили. Например, вот тот индийский парень. Он пишет биографию Джонатана Кройдена. Я в глаза его не видел, пока он не приехал сюда взглянуть на письма, которые Кройден написал моему отцу, и — хоть стой, хоть падай — за ланчем Бриджит пригласила его на вечеринку. Боюсь, потом я устроил ей скандал, но это было уже слишком.

— Али, здравствуй дорогой! — поприветствовал Николас Али Монтагю. — Как прошел ужин?

— Очень по-провинциальному, — ответил Али.

— Надо же! У нас было tous ce qu’il y a de plus chic, вот только принцесса Маргарет устроила мне нагоняй за то, что я выразил «мнение атеистов».

— При таких обстоятельствах даже я поучаствовал бы в беседе о религии, — сказал Али. — Но получилось бы так лицемерно, что я мигом угодил бы в ад.

— Уверен я в одном: если бы Бога не было, никто не заметил бы разницы, — вкрадчиво проговорил Николас.

— Кстати, я вспоминал вас буквально минуту назад, — сказал Али. — Я случайно подслушал разговор двух стариков, выглядевших так, словно несколько раз упали с лошади. Один сказал: «Я собираюсь написать книгу». — «Прекрасная мысль», — ответил другой. «Говорят, что в каждом человеке есть книга», — сказал будущий автор. «Хмм, так, может, и мне стоит книгу написать?» — отозвался его приятель. «Ты крадешь мою идею!» — разозлился первый. Разумеется, мне стало интересно, как продвигается ваша книга. Наверняка уже завершена.

— Трудно закончить автобиографию, если жизнь так богата событиями, как моя, — саркастически заявил Николас. — Я то и дело нахожу перлы, которые не могу не добавить, как, например, разговор, пересказанный вами, дорогой Али.

— В инцесте всегда присутствует обоюдное согласие, — со знанием дела проговорила Китти Хэрроу. — Это считается страшным табу, но происходит раз за разом, порой даже в самых лучших семьях, — самодовольно добавила она, коснувшись башни пепельных волос, возвышавшейся над низким лбом. — Помню, как мой собственный отец стоял за дверью моей комнаты и шептал: «Ты безнадежна, никакого сексуального воображения».

— Боже милостивый! — воскликнул Робин Паркер.

— Мой отец был прекрасным человеком, невероятно обаятельным, — заявила Китти, передернув плечами. — Все его обожали. Видите, я знаю, о чем говорю. У детей сумасшедшая сексуальность, они соблазняют родителей. Это все по Фрейду, хотя сама я его книг не читала. Помню, мой сын демонстрировал мне свою детскую эрекцию. Думаю, родителям не следует использовать ситуацию, но понимаю, почему они поддаются соблазну, особенно в тесноте, когда члены семьи живут друг у друга на голове.

— Ваш сын здесь? — спросил Робин Паркер.

— Нет, он в Австралии, — грустно ответила Китти. — Я умоляла его купить ферму здесь, но он без ума от австралийских овец. Я дважды навещала его, хотя на самолете лететь мне тяжеловато. Да и сама Австралия не по мне — сплошной дым барбекю и занудные жены стригалей. Причем самих стригалей не видно. Однажды Фергюс привез меня на океан и заставил плавать с трубкой. Скажу одно — ничего вульгарнее Большого Барьерного рифа я в жизни не видела. Это же кошмар с кричащими цветами: переливчатый синий, жуткий оранжевый, да еще вперемешку, когда в маску попадает вода.

— Буквально на днях королева посетовала, что недвижимость в Лондоне слишком дорогая. Она не знает, что делала бы без Букингемского дворца, — объясняла принцесса Маргарет сочувственно кивающему Питеру Порлоку.

— Как твои дела? — спросил Николас у Патрика.

— Очень выпить хочется, — отозвался тот.

— Всей душой сочувствую, — зевая, проговорил Николас. — Героином я никогда не увлекался, а вот с сигаретами завязать пришлось, так я чуть не умер. Смотри, вон принцесса Маргарет. О нее лучше не спотыкаться. Ты ведь слышал, что стряслось за ужином.

— Дипломатический скандал.

— Верно.

— Какой ужас, — мрачно изрек Патрик.

— Признаюсь, я в восторге от ПМ, — заявил Николас, снисходительно глянув на принцессу. — Из минимального инцидента она сумела выжать максимум унижения для посла. Кому-то нужно поддерживать гражданскую гордость в годы, когда ее сразила болезнь Альцгеймера, и никто не делает это столь убедительно. Вообще-то, и строго entre nous, ведь я надеюсь, что Далантуры отвезут меня обратно в Лондон, — угрожающе зашептал Николас, — я не помню, чтобы Франция проявляла подобный героизм со времен режима Виши. Видел бы ты, как Далантур упал на колени! Я в полном восторге от его супруги: напускному глянцу вопреки, она настоящая злыдня, с ней очень весело. А вот самого Жака я всегда считал глуповатым.

— Можете сказать ему об этом лично, — предложил Патрик, увидев, что сзади к ним приближается посол.

— Mon cher Jacques! — Николас плавно повернулся к нему. — Ты был просто восхитителен! Уступив требованиям этой надоедливой особы, ты показал, сколь они нелепы. А с молодым Патриком Мелроузом ты знаком? Его отец был моим близким другом.

— Рене Боллинже был просто чудо! — вздохнула принцесса. — Блестящий посол, мы все его просто обожали. Тем сложнее привыкнуть к заурядности этих двоих. — Принцесса показала мундштуком на Далантуров, с которыми прощался Патрик.

— Надеюсь, мы не пр-рогнали твоего молодого друга, — сказала Жаклин. — Он сильно нервничал.

— Мы обойдемся без него, хотя я двумя руками за разнообразие, — отозвался Николас.

— Ты? — засмеялась Жаклин.

— Разумеется, дорогая моя, — ответил Николас. — Я твердо уверен, что нужно иметь максимально широкий круг знакомых, от монархов до скромнейших баронетов. Сверкающие суперзвезды тоже нужны, — произнес он тоном шеф-повара, добавляющего в жаркое редкую пикантную пряность. — То есть нужны, пока не случилось неизбежное и они не превратились в черные дыры.

— Mais il est vraiment чересчур, — проговорила Жаклин, очарованная речами Николаса.

— Титул лучше, чем просто имя, — продолжал Николас. — На эту тему, как вам наверняка известно, восхитительно пишет Пруст. Он говорит о том, что самого модного простолюдина скоро забудут, а вот обладателю высокого титула обеспечено бессмертие, по крайней мере в глазах потомков.

— Но ведь попадаются забавные люди без титулов, — вяловато возразила Жаклин.

— Дорогая моя, что бы мы без них делали? — спросил Николас, сжав ей руку.

Оба засмеялись невинным смехом снобов, отдыхающих от необходимости быть терпимыми и непредубежденными, которая омрачает «современную жизнь», как ее называл Николас, хотя никакой другой не знал.

— Присутствие королевской особы на нас давит, — нервно проговорил Жак. — Думаю, верным дипломатическим ходом будет исследовать глубины этой вечеринки.

— Дорогой мой, ты самое глубокое, что есть на этой вечеринке, — заявил Николас. — Но я соглашусь — провоцировать раздражительность этой вздорной особы явно не стоит.

— Au revoir, — прошептала Жаклин.

— A bientôt, — сказал Жак, и Далантуры синхронно разбрелись в стороны, забрав бремя своего гламура в разные части шатра.

Не успел Николас оправиться от расставания с Далантурами, к нему подошли Китти Хэрроу и принцесса Маргарет.

— С врагами якшаетесь? — хмуро спросила принцесса Маргарет.

— Они пришли ко мне за сочувствием, мэм, — негодующе сообщил Николас. — Но я сразу сказал, что они явились не по адресу. Посла я назвал неловким идиотом, а его супруге заявил, что на сегодня ее лимит дерзостей и капризов исчерпан.

— Неужели? — милостиво улыбнулась принцесса.

— Вот и правильно, — вставила Китти.

— Как вы сами видели, они уползли прочь, поджав хвосты, — бахвалился Николас. — «Мне пока лучше залечь на дно», — сказал мне посол. А я ему: «Ты и так на самом дне».

— Как чудесно! — похвалила принцесса. — Используйте свой острый язык по делу, мне это нравится.

— Наверное, этот инцидент войдет в твою книгу, — предположила Китти. — Мэм, мы все боимся того, что он напишет про нас в своей книге.

— А обо мне там написано? — спросила принцесса.

— О вас я писать и не мечтаю, — ответил Николас. — Я слишком деликатен.

— Разрешаю вам написать обо мне, при условии, что напишете только хорошее, — сказала принцесса.

— Я помню тебя пятилетним, — произнесла Бриджит. — Ты был очень милым, но немного замкнутым.

— Не представляю почему, — отозвался Патрик. — А я помню, как сразу по приезде ты опустилась на колени на террасе. Я наблюдал за тобой из-за деревьев.

— Боже! — взвизгнула Бриджит. — А я об этом забыла.

— Я не мог понять, чем ты занимаешься.

— Чем-то совершенно шокирующим.

— Меня шокировать невозможно, — заверил Патрик.

— Если так хочешь знать, Николас рассказал мне о том, что вытворяли твои родители, — твой отец заставлял твою мать есть инжир с земли. А я, озорница, решила инсценировать его рассказ. Николас здорово разозлился.

— Хорошо, что мои родители развлекались, — сказал Патрик.

— По-моему, там было скорее принуждение, — проговорила Бриджит, в дебри психологии никогда не погружавшаяся.

— Звучит правдоподобно, — отозвался Патрик.

— Господи, вон мама, и вид у нее потерянный, — сказала Бриджит. — Патрик, будь умницей, поговори с ней буквально секунду, пожалуйста!

— Да, конечно.

Бриджит оставила Патрика с Вирджинией, поздравив себя с тем, что так ловко отделалась от матери.

— Ну как поужинали? — спросил Патрик, желая начать разговор с безопасной темы. — По слухам, принцессу Маргарет окропили коричневым соусом. Зрелище наверняка получилось увлекательное.

— Мне бы это увлекательным не показалось, — парировала Вирджиния. — Я знаю, как неприятно, когда тебе платье пачкают.

— Так вы этого не видели? — спросил Патрик.

— Нет. Я ужинала с Боссингтон-Лейнами, — ответила Вирджиния.

— В самом деле? Я должен был там присутствовать. Как все прошло?

— По пути туда мы заблудились, — со вздохом проговорила Вирджиния. — Все здешние машины отправили забирать гостей с вокзала, и я поехала на такси. Мы остановились у коттеджа, как выяснилось — в конце нужной улицы, и спросили дорогу. Потом я объяснила мистеру Боссингтон-Лейну, что узнала дорогу у их соседа из коттеджа с синими окнами, а он в ответ: «Это не сосед, а арендатор, с ним одна морока!»

— Соседи — это те, кого можно пригласить на ужин, — сказал Патрик.

— Получается, я им соседка! — засмеялась Вирджиния. — А я живу в Кенте. Не знаю, почему моя дочь сказала, что у Боссингтон-Лейнов не хватает дам. Кроме дам, у них никого и не было. Миссис Боссингтон-Лейн сказала, что все четверо приглашенных джентльменов прислали извинения: они не приедут из-за аварии на дороге. Она так старалась с ужином и очень расстроилась. Я посоветовала ей не терять чувства юмора.

— Вот и мне показалось, что моя история про аварию не убедила миссис Боссингтон-Лейн, — проговорил Патрик.

— Ой! — воскликнула Вирджиния и зажала рот рукой. — Так ты один из той четверки. Совсем из головы вылетело, ты же сказал, что тебя там тоже ждали.

— Не переживайте! — улыбнулся Патрик. — Жаль только, наша четверка не сравнила байки, прежде чем рассказывать одну и ту же.

Вирджиния засмеялась.

— Да, нельзя терять чувство юмора, — повторила она.

— Дорогая, что с тобой? — спросила Аврора Донн. — Ты будто призрака увидела.

— Это как сказать, — вздохнула Бриджит. — Я только что видела Сонни с Синди Смит. Я хорошо помню, как говорила ему, что пригласить ее мы не можем, потому что незнакомы с ней. Я еще удивилась, что Сонни это волнует. Но вот она здесь — и с Сонни держится так по-свойски. Хотя, возможно, у меня паранойя.

Оказавшись перед выбором, сказать подруге горькую правду без выгоды для себя или утешить, Аврора без колебаний выбрала первое: ради «правды» и ради того, чтобы испортить Бриджит удовольствие от роскошной жизни, которую, как частенько думалось Авроре, сама она использовала бы лучше.

— Не знаю, стоит ли тебе говорить, — изрекла Аврора. — Наверное, не стоит… — Она хмуро посмотрела на Бриджит.

— Что именно? — умоляюще спросила Бриджит. — Ты должна мне сказать!

— Нет, — отрезала Аврора, — тебя это лишь расстроит. Зря я об этом заикнулась.

— Ты должна мне сказать, — в отчаянии повторила Бриджит.

— Разумеется, ты узнаешь последней — в подобных ситуациях иначе не бывает. Только ведь всем известно, — Аврора многозначительно выделила слово «всем», которое очень жаловала, — что Сонни и мисс Смит давно крутят роман.

— Боже, так вот кто это! — пролепетала Бриджит. — Я чувствовала: что-то происходит… — Усталость и грусть захлестнули Бриджит. Казалось, она сейчас заплачет.

— Не надо, милая, не надо! — проговорила Аврора и утешающе добавила: — Выше голову!

Бриджит, не в силах справиться с потрясением, увела Аврору к себе в комнату и пересказала ей телефонный разговор, подслушанный утром. Бриджит взяла с нее клятву хранить тайну. До конца вечера такую же клятву Аврора взяла еще с нескольких человек. Она посоветовала Бриджит «вступить на тропу войны», рассчитывая, что такая тактика породит наибольшее число забавных историй.

— Иди сюда и помоги нам! — позвала Чайна, сидевшая с Ангусом Брохли и Амандой Пратт. Присоединяться к этой компании Патрику совершенно не хотелось. — Мы составляем список людей, отцы которых на самом деле им не отцы, — пояснила Чайна.

— Хм, дорого я отдал бы, чтобы попасть в этот список, — простонал Патрик. — В любом случае список длинный. За один вечер его не составишь.

Фанатическое желание реабилитироваться за то, что привел Синди Смит и разозлил хозяйку, погнало Дэвида Уиндфолла к другим гостям объяснять, что идея не его, что он только выполнял приказы. Такие же объяснения он собрался дать Питеру Порлоку, но сообразил, что лучший друг Сонни может принять его порыв за малодушие, и вместо этого напомнил Питеру о «тех ужасных крестинах», на которых они встречались в последний раз.

— Да, крестины были ужасные, — подтвердил Питер. — Зачем нужна сакристия, если не для того, чтобы оставлять там младенцев вместе с зонтами и прочим? Но викарий, конечно, хотел собрать в церкви всех детей. Он, как дитя цветов, любит шумные службы, только задача англиканской церкви — быть англиканской церковью. Это сила социального единения. Если она станет евангелической, мы не хотим иметь с ней ничего общего.

— Точно-точно! — согласился Дэвид. — Похоже, Бриджит очень расстроена тем, что я привез Синди Смит, — добавил он, не в силах абстрагироваться от той темы.

— Она рвет и мечет! — засмеялся Питер. — Говорят, закатила Сонни скандал в библиотеке: похоже, воплей не заглушили ни шум, ни оркестр. Бедняга Сонни торчит там весь вечер, — ухмыльнулся Питер, кивая на дверь. — В библиотеку он наверняка шмыгнул, чтобы провести время лицом к лицу, точнее, нога к ноге с мисс Смит, а нарвался на скандал, а теперь застрял там с Робином Паркером и пытается взбодриться, устанавливая подлинность своего Пуссена. Ты, главное, в своей байке не путайся. Ты познакомился с Синди, жена заболела, и ты привез девушку. Ну сглупил, мол, не прозондировал почву. Мол, Сонни тут ни при чем. Что-нибудь в таком духе.

— Да, конечно, — отозвался Дэвид, уже рассказавший дюжине гостей совершенно другую историю.

— Бриджит их даже не застукала, а ты знаешь, как ведут себя женщины в таких ситуациях. Они верят в то, во что хотят верить.

— Хм, — выдавил из себя Дэвид, уже настучавший Бриджит, что он только приказы выполнял.

Из библиотеки вышел Сонни, и Дэвид вздрогнул. Неужели Сонни в курсе, что он сдал его Бриджит?

— Сонни! — взвизгнул Дэвид, сорвавшись на фальцет.

Сонни проигнорировал его и обратился к Питеру.

— Это Пуссен! — объявил он.

— Отличная работа! — похвалил Питер, словно Сонни написал картину сам. — Лучший подарок на день рождения — выяснить, что картина подлинная, а не просто «школа такого-то».

— Деревья не перепутать ни с чем, — проговорил Робин, на миг запустив руку под полу смокинга.

— Вы нас извините? — спросил Сонни у Робина, по-прежнему игнорируя Дэвида. — Нам с Питером нужно поговорить наедине. — Сонни и Питер вошли в библиотеку и закрыли за собой дверь.

— Я дурак набитый, — проговорил Сонни. — Особенно потому, что доверился Дэвиду Уиндфоллу. Ноги его в моем доме больше не будет. Теперь у меня серьезные проблемы с женой.

— Не будь слишком строг к себе, — сказал Питер чисто для проформы.

— Так меня довели до этого, — заявил Сонни, тотчас воспользовавшись предложением Питера. — То есть Бриджит не может родить сына, и все пугающе сложно. Но, положа руку на сердце, я не хотел бы жить здесь без чуткого руководства моей старушки. У Синди какие-то эксцентричные идеи. Какие именно, я не знаю, но чувствую, что эксцентричные.

— Беда в том, что все так запуталось, — проговорил Питер. — С женщинами сплошная неразбериха. Я читал рекомендации по вопросам брака, которые в шестнадцатом веке давали в России. Мужчине советуют бить жену ласково и нежно, чтобы слепой или глухой не оставить. Сейчас за такой совет повесят, но, если чуть смягчить его, он кажется вполне дельным. Очень похоже на старинное изречение о туземных носильщиках: «Бей их без повода, и они не дадут повода их бить».

Сонни ответил озадаченным взглядом. Потом он говорил приятелям: «Когда грянул скандал с Бриджит, Питер не сдюжил. Он порол чушь про русские справочники шестнадцатого века».

— И чудесный судья Мелфорд Стивенс сказал насильнику: «Я отправлю вас не в тюрьму, а обратно в центральные графства, — вещала Китти. — Для вас это лучшее наказание». Понимаю, ему так говорить не следовало, но разве это не замечательно? Раньше Англия была полна таких прекрасных эксцентриков, а сейчас сплошь правильные серости.

— Мне это дико не нравится, — заявил Сонни, с трудом изображая веселого хозяина дома. — Зачем бэнд-лидер представляет своих музыкантов? Кому интересны их имена? Сейчас даже гостей своих не представляют, так с какой радости этим ребятам так о себе заявлять?

— Полностью согласен с тобой, старина, — отозвался Александр Полицки. — В России благородные семьи держали собственные оркестры. Называть таких музыкантов по именам было все равно что представлять судомойку великому князю. Когда мы выезжали на охоту и путь наш лежал через холодную реку, загонщики живым мостом ложились в воду. Проезжая по головам загонщиков, никто даже не думал спрашивать их имена.

— По-моему, это немного чересчур, — заметил Сонни. — Хотя, наверное, поэтому у нас не случилось революции.

— Революции у вас, старина, не случилось потому, что их было целых две — Гражданская война и Славная революция, — сказал Александр.

— Партию корнета исполняет Чилли Вилли Уотсон! — объявил бэнд-лидер Джо Мартин.

Патрик едва следил за представлением музыкантов, но знакомое имя заинтриговало. Вряд ли, конечно, это Чилли Вилли, с которым он общался в Нью-Йорке. Тот парень уже наверняка умер. На всякий случай Патрик глянул на музыканта в первом ряду, который встал, чтобы сыграть небольшую партию соло. Надутые щеки, смокинг — ничего общего с уличным наркоманом, у которого Патрик закупал героин в Алфавитном городе. Беззубый бомж со впалыми щеками, тот Чилли Вилли шатался на краю беспамятства, придерживая штаны, спадавшие с костлявых бедер. Этот джазмен был энергичным, талантливым и однозначно черным, а тот Чилли — тоже черным, но от бледности и гепатита казался желтым.

Патрик подошел к эстраде, чтобы присмотреться. На свете небось тысячи Чилли Вилли, поэтому нелепо надеяться, что это тот самый. Исполнив соло, Чилли сел на место, а Патрик с любопытством таращился на него, как ребенок в зоопарке, чувствуя, что заговорить с музыкантом — барьер, который ему не преодолеть.

— Привет! — сказал Чилли Вилли, когда заиграл трубач.

— Прекрасное соло! — похвалил Патрик.

— Спасибо.

— Ты ведь не… Я знал парня из Нью-Йорка по имени Чилли Вилли!

— Где он жил?

— На Восьмой улице.

— Угу, — кивнул Чилли, — а чем он занимался?

— Ну, он… барыжил… В буквальном смысле жил на улице… Поэтому я понял, что обознался. Тем более он постарше.

— Я тебя помню! — засмеялся Чилли. — Ты тот англичанин в пальто, да?

— Точно! — воскликнул Патрик. — Это ты! Боже, ты отлично выглядишь. Я едва тебя узнал. А играешь ты божественно.

— Спасибо. Вообще-то, я всегда играл, только вот… — Чилли резко разогнул руку и искоса посмотрел на других музыкантов.

— Как твоя жена?

— От передоза умерла, — грустно ответил Чилли.

— Ой, как жалко! — проговорил Патрик, вспомнив гигантский шприц, который, взяв с него двадцать долларов, жена Чилли аккуратно обернула туалетной бумагой. — Чудо, что ты жив, — добавил он.

— На свете все чудо, братан, — отозвался Чилли. — То, что мы не таем в ванне, как куски мыла, — гребаное чудо.

— Герберты всегда питали слабость к нищебродам, — сказала Китти Хэрроу. — Взять, например, Шекспира.

— Да, опуститься до него — верх неразборчивости, — отозвался Николас. — Прежде общество состояло из нескольких сотен семей, и все друг друга знали. Сейчас осталась только одна семья — Гиннес. Не понимаю, почему никто не выпустит адресную книгу, в которой страниц на «джи» будет больше, чем на остальные буквы, вместе взятые. Так сказать, увеличенная «джи-точка».

Китти захихикала.

— Чувствуется, в вас умер предприниматель, — сказал Николасу Али.

— Ужин у Боссингтон-Лейнов был нечто запредельное, — рассказывал Али Монтагю Лоре и Чайне. — Я понял, что дело плохо, когда хозяин дома заявил: «Здорово иметь дочерей, потому что их можно заставить вкалывать». Тут подошла высоченная девица, ну просто кобыла, и говорит: «С папой спорить нельзя. В свое время он был вылитый Мохаммед Али, только на полтора фута ниже».

Лора и Чайна засмеялись: Али был прекрасным пародистом.

— Мать в полном ужасе, — сказала Лора. — Какая-то подруга Шарлотты сняла в столице квартиру вместе с парой других провинциалочек и в первую же неделю связалась с типом по прозвищу Злой Джон!

Все завыли от хохота.

— Больше всего мистера Боссингтон-Лейна пугает то, что Шарлотта получает образование, — вставил Али.

— Получает она, ну конечно! — съязвила Лора.

— Он жаловался на соседскую девочку, которая сдает «неслыханное число экзаменов базового уровня».

— Это сколько, три? — уточнила Чайна.

— По-моему, пять, и она еще собралась сдавать экзамен продвинутого уровня по истории искусства. Я спросил его, можно ли заработать на искусстве, ну, чисто чтобы разговорить.

— И что он ответил? — поинтересовалась Чайна.

Али поднял подбородок, сунул руку в карман смокинга, большим пальцем держась за край.

— «Деньги? — прогудел Али. — Нет, это мало кому удается. Но ведь попадаются люди, слишком озабоченные поиском смысла жизни, чтобы беспокоиться о деньгах. Я и сам таким поиском озабочен». Я сказал, что, по-моему, смысл жизни подразумевает большой доход. «И капитал», — добавил он.

— Шарлотта просто невозможна, — ухмыльнулась Лора. — Она рассказала мне историю настолько скучную, что я слушать не могла, а в конце спросила: «Представляете ситуацию ужаснее, чем когда у вас крадут сосиску-гриль?» Я сказала, что легко представляю. Она так отвратительно загудела и говорит: «Разумеется, я спрашивала не в буквальном смысле».

— Все равно очень мило с их стороны оставить нас с ночевкой, — провоцирующе сказала Чайна.

— Знаете, сколько жутких фарфоровых безделушек я насчитал в своей комнате? — спросил Али, сделав надменное лицо, чтобы усилить шок от своего ответа.

— Сколько же? — поинтересовалась Лора.

— Сто тридцать семь.

— Сто тридцать семь! — потрясенно повторила Чайна.

— Очевидно, если сдвинуть с места одну из них, хозяйка узнает, — сказал Али. — Однажды она велела обыскать багаж всех гостей, потому что какую-то безделушку перенесли из спальни в ванную или из ванной в спальню, а она решила, что украли.

— Теперь так и подмывает что-нибудь из дома вынести, — заявила Лора.

— Знаете, что занятно? — Али быстро переключился на другую свою догадку. — Та старуха с красивым лицом, но в жутком синем платье — мать Бриджит.

— О нет! — воскликнула Лора. — Почему она здесь не ужинала?

— Бриджит ее стесняется, — сказал Али.

— Какой кошмар! — ужаснулась Чайна.

— Вообще-то, я понимаю Бриджит, — сказал Али. — От ее матери за милю веет глухой провинцией.

— Я видел Дебби, — объявил Джонни.

— Правда? Как она выглядит? — спросил Патрик.

— Красотка.

— На больших вечеринках она всегда была красоткой, — отозвался Патрик. — В ближайшее время мне нужно с ней поговорить. Легко забыть, что Дебби — просто человек с лицом, телом и, почти гарантированно, с сигаретой в зубах и что, возможно, она уже не та девушка, которую я знал.

— Как ты себя чувствуешь после ужина? — спросил Джонни.

— Сначала было не по себе, но я рад, что мы поговорили.

— Вот и хорошо, — отозвался Джонни. Как неловко: он не представлял, что еще сказать о том разговоре, и не хотел делать вид, что его не было. — Кстати, я вспоминал тебя на встрече «Анонимных наркоманов», — с неестественной бравурностью заявил Джонни. — Там один парень рассказывал, что накануне ночью выключил телевизор, решив, что злит ведущих.

— Ох, со мной такое бывало, — проговорил Патрик. — Когда в Нью-Йорке умер мой отец, самые длинные беседы я — если «я» тут корректное местоимение — вел с телевизором.

— Да, помню, ты рассказывал, — кивнул Джонни.

Оба замолчали и уставились на толпу, которая пульсировала под необъятным пологом из серого бархата судорожными, но короткими рывками, точь-в-точь как бактерии, размножающиеся под микроскопом.

— Нужна сотня таких призраков, чтобы на миг испытать чувство идентичности и устыдиться, — сказал Патрик. — Подобные личности окружали меня в детстве — черствые, скучные люди, которые кажутся утонченными, а на деле эдакие невежды-лебеди.

— Они последние марксисты, — неожиданно выдал Джонни. — Последние люди, уверенные, что классовая принадлежность объясняет все. Москва и Пекин давно отказались от этого учения, зато оно процветает под крышами английских домов. У большинства тут смелость полусъеденного червя и интеллект дохлой овцы, — продолжал Джонни, оседлав любимого конька, — но они истинные наследники Маркса и Ленина.

— Пойди и скажи им об этом, — посоветовал Патрик. — Думаю, многие предпочтут унаследовать хоть часть Глостершира.

— У каждого человека своя цена, — едко проговорил Сонни. — Робин, вы согласны?

— О да, тут главное — не продешевить, — отозвался тот.

— Уверен, большинство людей об этом не забывают, — сказал Сонни, гадая, что случилось бы, вздумай Робин его шантажировать.

— Людей портят не только деньги, — возразила Жаклин Далантур. — У нас был чудесный водитель по имени Альберт. Очень милый, мягкий человек, он рассказывал щемящие душу истории о том, как прооперировали его золотую рыбку. Однажды Жак собрался на охоту, а у него заболел заряжающий. «Придется взять Альберта», — сказал Жак. «Не надо, это его убьет! Альберт обожает животных и не выносит вида крови». Но Жак настаивал. Человек он упрямый, и я ничего поделать не смогла. Когда подстрелили первых птичек, у Альберта началась агония. — Жаклин мелодраматично закрыла лицо руками. — Потом он заинтересовался. — Жаклин выглянула из-за растопыренных пальцев. — А сейчас, — Жаклин резко опустила руки, — он выписывает «Шутинг таймс» и скупает все журналы о стрельбе. Ездить с ним стало опасно, потому что, завидев голубя, которые в Лондоне на каждом шагу, он говорит: «Этого месье Далантур подстрелил бы». Когда проезжаем Трафальгарскую площадь, Альберт совершенно не следит за дорогой — он смотрит в небо и кричит: «Пиф-паф!»

— По-моему, лондонских голубей есть не стоит, — скептически проговорил Сонни.

— Патрик Мелроуз? Ты, случайно, не сын Дэвида Мелроуза? — спросил Банни Уоррен.

В лицо Патрик его почти не помнил, а вот имя частенько слышал в детстве, когда родители, еще не разведенные, вращались в обществе.

— Да.

На морщинистом лице Банни, похожем на живую изюмину, промелькнуло полдюжины выражений удивления и восторга.

— Я помню тебя ребенком. Каждый раз, когда я приходил на Виктория-роуд пропустить стаканчик, ты с разбегу пинал меня по яйцам.

— Прошу прощения, — отозвался Патрик. — Как ни странно, сегодня утром на нечто подобное жаловался Николас Пратт.

— Ну, в его случае… — Банни разразился озорным смехом.

— Нужную скорость я набирал, стартуя со второго этажа и скатываясь по лестнице. Когда выбегал в коридор, пинок получался приличный.

— Мне можешь не объяснять, — проговорил Банни. — Скажу тебе удивительную вещь, — продолжал он уже серьезнее. — И дня не проходит, чтобы я не вспомнил твоего отца.

— Со мной то же самое, — сказал Патрик. — Но у меня есть хороший предлог.

— Вот и у меня есть, — отозвался Банни. — Он помог мне, когда я был в совершенно разобранном состоянии.

— А меня он довел до совершенно разобранного состояния, — проговорил Патрик.

— Знаю, многие считали его непростым, — продолжал Банни. — Возможно, детям с ним было особенно непросто, такое часто бывает, но я видел другую сторону его характера. После смерти Люси, в пору, когда я вообще не справлялся, он не позволил мне упиться до смерти. С огромным вниманием он часами выслушивал мои горькие бредни и никогда не использовал их против меня.

— Мог, но не использовал — то, что вы ставите это ему в заслугу, уже звучит зловеще.

— Говори что хочешь, — выпалил Банни, — но твой отец, наверное, спас мне жизнь. — Он пробормотал извинение, развернулся и ушел.

Патрик остался один средь шумной вечеринки и вдруг понял, что разговаривать ни с кем не хочет. Выбираясь из шатра, он думал о том, что Банни сказал о его отце. Он поспешил в гостиную, теперь полную людей, где его заметила Лора, стоявшая с Чайной и с мужчиной, которого Патрик не узнал.

— Привет, дорогой! — сказала Лора.

— Привет, — отозвался Патрик, не желавший останавливаться для болтовни.

— Ты знаком с Баллантайном Морганом?

— Привет! — сказал Патрик.

— Привет! — Баллантайн до неприятного крепко пожал Патрику руку. — Я как раз говорил, что мне повезло унаследовать, пожалуй, лучшую в мире оружейную коллекцию.

— А мне очень повезло, что твой отец показал мне книгу о той коллекции, — сказал Патрик.

— Так ты читал «Оружейную коллекцию Моргана»? — спросил Баллантайн.

— Ну, не от корки до корки, но достаточно, чтобы понять, как здорово владеть лучшей оружейной коллекцией в мире, быть отличным снайпером и написать книгу таким красивым языком.

— Еще мой отец был очень хорошим фотографом, — добавил Морган.

— О да, я чувствовал, что упустил что-то, — сказал Патрик.

— Он обладал самыми разнообразными талантами, — проговорил Баллантайн.

— Когда он умер? — спросил Патрик.

— В прошлом году от рака, — ответил Баллантайн. — Когда от рака умирает человек с состоянием моего отца, становится очевидно: болезнь неизлечима, — заявил Морган с оправданной гордостью.

— Ты так свято чтишь его память, это делает тебе честь, — устало проговорил Патрик.

— Почитай отца твоего и мать твою до конца дней твоих, — изрек Баллантайн.

— Именно по такому правилу я и живу, — подтвердил Патрик.

Чайна испугалась, что дурацкое поведение Баллантайна затмит даже его гигантский доход, и предложила потанцевать.

— С удовольствием, — отозвался Баллантайн. — Извините нас, — сказал он Лоре и Патрику.

— Какой ужасный тип, — проговорила Лора.

— Жаль, ты его отца не видела, — сказал Патрик.

— Если вытащить ему изо рта серебряную ложку…

— Он станет еще никчемнее, чем сейчас, — закончил фразу Патрик.

— Дорогой, а сам ты как? — спросила Лора. — Я очень рада тебя видеть. Эта вечеринка меня бесит. Раньше мужчины рассказывали, как используют масло для секса, а сейчас рассказывают, как исключили его из диеты.

— Тут придется пнуть немало тел, прежде чем найдешь живое, — с улыбкой проговорил Патрик. — От хозяина дома глупостью веет так, словно открыли дверь в сауну. Лучший способ опровергнуть его — не перебивать, пусть себе болтает.

— Мы могли бы пойти наверх, — предложила Лора.

— Это еще зачем? — с улыбкой спросил Патрик.

— Можно просто трахнуться. Никаких обязательств.

— Отличное занятие! — проговорил Патрик.

— Ну спасибо, — отозвалась Лора.

— Нет-нет, я очень хочу, — заверил Патрик. — Только подозреваю, что мысль дурацкая. Мы не запутаемся?

— Никаких обязательств, забыл? — Лора повела его в коридор.

У основания лестницы караулил охранник.

— Извините, но на второй этаж нельзя, — объявил он.

— Мы останемся здесь, — парировала Лора с такой надменностью, что охранник отступил в сторону.

Патрик и Лора целовались, прижавшись к стене чердачной комнаты, которую нашли.

— Угадай, с кем у меня роман? — спросила Лора, отстраняясь от него.

— Даже подумать боюсь. Да и зачем говорить об этом сейчас? — пробормотал Патрик, покусывая ей шею.

— Это твой знакомый.

— Я сдаюсь! — вздохнул Патрик, чувствуя, как исчезает эрекция.

— С Джонни!

— Ну вот, теперь у меня нестоячка, — посетовал Патрик.

— Я думала, ты захочешь меня вернуть.

— Я лучше останусь другом Джонни. Еще больше напряженности и иронии мне не нужно. Ты никогда этого не понимала, да?

— В чем дело? Ты ведь обожаешь напряженность и иронию.

— А ты твердо веришь, что все на свете такие же, как ты.

— Да пошел ты! — ругнулась Лора. — Или, как говорит Лоренс Харви в фильме «Дорогая», «Убери своего „пингвиновского“ Фрейда».

— Слушай, давай прямо сейчас разбежимся? — предложил Патрик. — Пока не поругались?

— Ну ты и геморрой! — посетовала Лора.

— Вниз лучше спустимся по отдельности, — продолжал Патрик.

Дрожащий огонек его зажигалки неровно осветил комнату. Вот он погас, но Патрик нащупал медную дверную ручку, осторожно приоткрыл дверь, и на грязные половицы упал клин света.

— Иди первая! — шепнул Патрик, стряхивая Лоре пыль со спины.

— Пока! — бросила та.

10

Патрик с удовольствием закрыл дверь и закурил. После разговора с Банни времени подумать не было, но теперь будоражащие фразы Уоррена заняли его мысли и задержали на чердаке.

Даже когда отправился в Нью-Йорк забирать прах, Патрик твердо верил, что с его чувствами все просто: отца он ненавидит. Верность Банни старому другу Дэвиду заставила Патрика понять: самое трудное — признать, что и сам испытывает нечто подобное.

Что его восхищало в отце? Музыка, которую Дэвид так и не рискнул записать? А ведь порой, когда Патрик ее слушал, у него сердце разрывалось. Психологическая проницательность, которой Дэвид терзал родных и близких, но, по словам Банни, спас ему жизнь? Все добродетели Дэвида были палками о двух концах, но, пусть даже мерзавец, он в большинстве случаев оставался реалистом и стойко переносил заслуженные страдания.

С отцом Патрика не могли примирить ни восхищение, ни даже упрямая любовь к родителям, какая бывает у детей с судьбой страшнее, чем у него. Снова и снова воображение рисовало ему цепляющихся за край плота «Медузы» и зеленоватые лица тонущих, причем несчастных он видел не только с плота, но также из воды, и они были куда ближе к плоту, чем он. Сколько человек утонуло с проклятиями? Сколько ушло под воду молча? Сколько протянуло чуть дольше, притапливая тонущих рядом?

Искать примирения заставляли практические причины. Силу, или то, что считал силой, Патрик черпал в противостоянии с отцом, и, лишь оторвавшись от ее грязного происхождения, он мог ею воспользоваться.

Только никогда Патрику не освободиться от злости на отца, укравшего у него душевное спокойствие. Он знал: как ни склеивай разбитую вазу, узорная поверхность которой кажется целой, но внутри не крашено и видны следы починки, — добиться можно лишь иллюзии целости.

Злость душила все потуги на благородство; с другой стороны, ненависть гасили удивительные моменты, мимолетные и всегда испорченные, когда отец казался влюбленным в жизнь и наслаждался любым проявлением свободы, блеском и весельем.

Наверное, придется успокоиться мыслью, что быть Дэвидом Мелроузом было еще хуже, чем тем, кого он пытался уничтожить.

Упрощать ситуацию чревато — еще неизвестно, как аукнется. Только если уравновесить ненависть и подавленную любовь; если вспоминать отца не с жалостью, не со страхом, а как человека, не справлявшегося со своим характером; если не прощать ему преступления, но сочувствовать бедам, их породившим и ими порожденным, можно наконец начать жить, а не существовать. Можно даже наслаждаться жизнью…

Патрик нервно закряхтел. Наслаждаться жизнью… Злоупотреблять оптимизмом не стоит. Глаза привыкли к темноте, и он разглядел коробки с ящиками, окружающие островок пола, который он мерил шагами. В узкое полуокно, выходящее на крышу и на водосточный желоб, падал коричневатый свет прожекторов перед домом. Прислонившись к подоконнику, Патрик выкурил еще одну сигарету. Как обычно, он запаниковал оттого, что нужно быть в другом месте, в данном случае — внизу, где, как ему представилось, пылесосят ковры и загружают фургоны кейтеринговой фирмы, хотя наверх они с Лорой ушли только в половине второго. Но Патрик остался на чердаке, заинтригованный крохотным шансом избавиться от депрессии, так долго терзавшей ему душу.

Патрик открыл окно, чтобы выбросить окурок на влажную крышу. Он сделал последнюю затяжку и улыбнулся при мысли, что отец, вероятно, одобрил бы его взгляд на их отношения. Этот трюк сделал отца коварным врагом, но вдруг сейчас он поможет закончить войну? Да, отец аплодировал бы непокорности Патрика и понял бы его стремление вырваться из лабиринта, в который сам сына и загнал. При мысли, что отец пожелал бы ему успеха, Патрику захотелось плакать.

К отчаянию и горечи примешивалось нечто жгучее; такое, что признать сложнее, чем жестокость отца; такое, чем Патрик не смог поделиться с Джонни. Дело в том, что в коротких перерывах между приступами депрессии отец хотел его любить, а Патрик хотел любить отца, но понимал, что никогда не сможет.

Раз уж начал копаться в душе, то зачем он продолжает мучить мать? Она ничего не сделала или, скорее, не смогла ничего сделать, а Патрик отдалился от нее, с подростковой бравадой прикидываясь, что эта женщина не имеет с ним ничего общего, что она только родила его, что их отношения — географическая случайность, как бывает с соседями. Она раздражала супруга, отказывая ему в близости, но Патрик последний стал бы ее в этом обвинять. Женщине, застрявшей в собственном детстве, пожалуй, не стоит заводить детей с женоненавистником, педофилом и гомосексуалистом в одном лице, но ничто не идеально под луной — так думал Патрик, с благоговением глядя на месяц. Его, как и все небо, заволокли серые тучи — для английской зимы явление совершенно обычное. Элинор — очень хороший человек, но в магнитном поле интимной близости у нее компас сбивается, как, впрочем, почти у каждого.

Пора спускаться. Одержимый пунктуальностью и паническим страхом опоздать, Патрик никак не мог обзавестись часами. Вдруг часы защитят от истерии и пессимизма? В понедельник нужно обязательно раздобыть часы. Прозревшим с чердака уйти не удастся, но будущие часы — пусть робкая, но надежда. Интересно, на немецкий «робкая надежда» переводится одним словом? Наверно, есть одно немецкое слово, обозначающее и «возрождение через пунктуальность, проблеск надежды и радость от чужих неудач». Знать бы еще это слово…

«А бывает прозрение замедленного действия? Такое, что случается незаметно для человека? Или сперва всегда трубят ангелы и наступает временная слепота?» — гадал Патрик, шагая коридором не туда, куда нужно.

Свернув за угол, он попал в часть дома, которую прежде не видел. Вытертый коричневый ковер устилал коридор и тонул во мраке.

— Бля, ну как выбраться из этого гребаного дома?!

— Вы не туда идете.

Справа от Патрика на коротком лестничном пролете сидела девочка в белой ночнушке.

— Я не хотел ругаться, — сказал Патрик. — Точнее, хотел, но не знал, что меня услышишь ты.

— Ничего страшного, — отозвалась девочка. — Папа все время ругается.

— Ты дочь Сонни и Бриджит?

— Да, меня зовут Белинда.

— Не можешь уснуть? — спросил Патрик, усаживаясь на ступеньку рядом с ней.

Девочка покачала головой.

— А почему?

— Из-за вечеринки. Няня обещала, что, если помолюсь как следует, я усну, а я не смогла.

— Ты веришь в Бога? — спросил Патрик.

— Не знаю, — ответила Белинда. — Но если Он есть, то плохо меня слушает.

Патрик засмеялся.

— Почему ты не на вечеринке? — спросил он.

— Нельзя. В девять часов я должна быть в постели.

— Вот беда! — воскликнул Патрик. — Хочешь, я проведу тебя вниз?

— Мама увидит. Да и принцесса Маргарет сказала, что мне нужно спать.

— В таком случае я обязан провести тебя вниз, — заявил Патрик. — Ну, или сказку тебе прочитать.

— Ой, сказка — это здорово! — обрадовалась Белинда, потом прижала палец к губам. — Тш-ш, сюда кто-то идет.

Бриджит свернула за угол и увидела на лестнице Патрика и Белинду.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Бриджит у Патрика.

— Я пытался вернуться на вечеринку и случайно встретил Белинду.

— Что ты вообще делаешь на втором этаже?

— Мама, привет! — вмешалась в разговор девочка.

— Привет, дорогая! — Бриджит протянула дочери руку.

— Я поднялся сюда с девушкой, — объяснил Патрик.

— Боже, с тобой я чувствую себя старухой! — посетовала Бриджит. — Ну и охрана у нас!

— Я собирался только прочесть Белинде сказку!

— Мило, — отозвалась Бриджит. — Мне следовало заняться этим много лет назад. — Она взяла Белинду на руки. — Какая ты стала тяжелая! — простонала Бриджит и улыбнулась Патрику — все, мол, иди.

— Спокойной ночи! — пожелал Патрик, поднимаясь со ступени.

— Спокойной ночи! — отозвалась Белинда и зевнула.

— Хочу кое-что тебе сказать, — начала Бриджит, неся дочь по коридору. — Я сегодня уезжаю к бабушке и хочу взять тебя с собой. Только комнаты для няни у бабушки нет.

— Вот и хорошо. Ненавижу няню!

— Знаю, милая, — отозвалась Бриджит.

— А зачем мы едем к бабушке?

Продолжения разговора Патрик не услышал: мать и дочь свернули за угол.

Джонни Холл с любопытством ждал встречи с Питером Порлоком после рассказа Лоры о том, что Питер оплатил ей аборт, хотя на самом деле был вовсе не обязан. Едва Лора познакомила их, Питер взял с Джонни слово не болтать о «жуткой интрижке Синди и Сонни».

— Я, конечно, знал давным-давно, — начал Питер.

— А вот я не догадывался, даже когда Сонни попросил меня привезти ее, — вставил Дэвид Уиндфолл.

— Странно, — проговорила Лора, — я думала, все знали.

— Многие подозревали, но подробностей не знал никто, — гордо заявил Питер.

— Никто, даже Синди и Сонни, — подначила Лора.

Дэвид, уже осведомленный об исключительных познаниях Питера, отошел в сторону, Лора — следом.

Наедине с Джонни Питер постарался сгладить впечатление легкомысленности, которое, возможно, произвел, рассказав, как тревожится о «больном папе», хотя за целый вечер не сказал ему ни слова.

— А твои предки живы? — спросил он.

— Ага, и здоровы, — ответил Джонни. — Моя мать была бы слегка разочарована, даже стань я самым молодым премьер-министром Англии. Можешь представить, как она относится к тому, что я относительно успешный журналист. В связи с ней вспоминается история о том, как Генри Миллер приехал навестить умирающую мать с другом-пилотом по имени Винсент. Старушка посмотрела на гостей и воскликнула: «Господи, ну почему у меня нет такого сына, как ты, Винсент!»

— Слушай, ты ведь не выдашь прессе то, что я тут наговорил? — заволновался Питер.

— Увы, редакционные полосы «Таймс» еще не отданы полностью скандалам в любовных гнездышках, — с презрением заверил Джонни.

— Ах «Таймс»… — пробормотал Питер. — Знаю, я безнадежно старомоден, но, думаю, сыновний долг исполнять нужно. Для меня это легче легкого: моя мать была святой, а отец — достойнейшим из живущих на свете.

Джонни растянул губы в улыбке, надеясь, что Лора содрала с Питера двойную таксу.

— Питер! — встревоженно позвала принцесса Маргарет.

— Да, мэм! Простите, что не увидел вас, — отозвался Питер, коротко поклонившись.

— Вам следует выйти в коридор. Боюсь, с вашим отцом плохо и его увозят на «скорой».

— Боже милостивый! — воскликнул Питер. — Пойду туда немедленно. Прошу прощения, мэм.

Принцесса еще в коридоре объявила, что лично сообщит Питеру известие, и заставила фрейлину перехватить других доброжелателей, возмечтавших о том же. Теперь она пришла в восторг от собственного великодушия.

— Ну а кто вы такой? — милостиво поинтересовалась принцесса у Джонни.

— Джонни Холл, — ответил тот, протягивая руку.

По-республикански пропущенное «мэм» и некорректное приглашение к рукопожатию убедили принцессу, что Джонни — человек не важный.

— Странно, наверное, делить имя со множеством других людей, — проговорила она, рассуждая вслух. — Думаю, в стране сотни Джонни Холлов.

— Такое имя учит не полагаться на случайность рождения и искать различия где-то еще, — без задней мысли отозвался Джонни.

— Вот где люди ошибаются, — заявила принцесса, поджимая губы. — В рождении нет случайности.

И принцесса Маргарет удалилась, не дав Джонни возможности ответить.

Патрик спускался на первый этаж. Шум вечеринки заметно усилился, когда Патрик поравнялся с портретами кисти Лели и Лоуренса. Главной достопримечательностью холла первого этажа был парный портрет работы Рейнольдса. Гипертрофированное самодовольство, которое гены Грейвсендов несли от поколения к поколению, минуя типичные препятствия в виде безумия, скромности и аномалий, диссонировало с мастерством художников, и знаменитые полотна чуть ли не отталкивали нависшими веками и по-идиотски надменными лицами позирующих.

Думая о Белинде, Патрик полубессознательно начал подволакивать одну ногу, как делал в ее возрасте, когда нервничал. У самого коридора он почувствовал непреодолимое желание броситься на каменный пол, но замер и взялся за перила, заинтригованный странным порывом, который с ходу объяснить не мог.

Иветта часто рассказывала, как однажды Патрик упал на лестнице в Лакосте и порезал руку.

История про его крики, разбитый бокал и Иветтин страх, что он перерезал себе сухожилие, стала частью детских воспоминаний Патрика, как байка, основанная на фактах, но сейчас в памяти воскресли реальные события: маленький Патрик представил, как рамы от картин летят по коридору, вонзаются в грудь отцу и обезглавливают Николаса Пратта. Мальчишка чувствовал отчаянное желание спрыгнуть с лестницы, чтобы скрыть вину за то, что сломал ножку бокала, сжав ее слишком сильно.

Патрик стоял на ступеньках и вспоминал, как все было.

За Патриком с подозрением следил охранник. Он волновался с тех пор, как позволил им с Лорой подняться на второй этаж. Когда Лора спустилась одна и заявила, что Патрик остался наверху, подозрения охранника укрепились, а теперь Патрик вел себя престранно — спускался по лестнице, волоча ногу, и смотрел в пол. «Небось удолбанный», — зло подумал охранник. Будь его воля, он арестовал бы и Патрика, и других богатых мудаков, уверенных, что они выше закона.

Патрик, заметив враждебность в лице охранника, вернулся в настоящее, кротко улыбнулся и спустился к подножию лестницы. В окнах по обеим сторонам от открытой входной двери мигали голубые огоньки.

— Полиция приехала? — спросил Патрик.

— Нет, не полиция, — с досадой ответил охранник. — «Скорая».

— Что стряслось?

— У одного из гостей случился сердечный приступ.

— У кого именно, не знаете? — осведомился Патрик.

— У кого именно, не знаю. Седой джентльмен.

В открытую дверь влетел холодный воздух. На улице начался снегопад. Увидев в дверях Тома Чарльза, Патрик подошел к нему.

— Это Джордж, — сказал Том. — По-моему, у него инсульт. Он был очень слаб, но разговаривать мог, так что, надеюсь, выкарабкается.

— Я тоже надеюсь, — сказал Патрик.

Он знал Джорджа всю жизнь и вдруг понял, что расстроится, если старик умрет. Джордж всегда относился к нему по-дружески, и Патрику срочно захотелось его поблагодарить.

— Не знаете, куда его повезут? — спросил он.

— На ночь — в Челтнемский госпиталь, — ответил Том. — Сонни хочет отправить Джорджа в спецклинику, но «скорая» из больницы, и, по-моему, главное — довезти живым, а не разместить в палате подороже.

— Точно, — согласился Патрик. — Надеюсь, сегодня Кинг не будет распаковывать его багаж, — добавил он.

— Не забудь, Джордж путешествует налегке, — напомнил Том. — Небеса — идеальное место для уик-энда без багажа.

— Давайте навестим его завтра до ланча, — с улыбкой предложил Патрик.

— Хорошая мысль, — отозвался Том. — Где ты остановился?

— В отеле «Литтл-Соддингтон-Хаус», — ответил Патрик. — Записать вам название?

— Нет, — покачал головой Том, — такое название я вовек не забуду.

— По-моему, это слова Талейрана, — предположил Жак Далантур и слегка надул губы, перед тем как озвучить свою любимую цитату: — «Бездействие и молчание — силы великие, но злоупотреблять ими не стоит».

— Ну, сегодня вечером никто не обвинит вас ни в бездействии, ни в молчании, — заверила Бриджит.

— Тем не менее я должен поговорить с принцессой об инциденте, который, надеюсь, не станет известен как «l’affaire Alantour». — Жак усмехнулся. — Надеюсь, удастся вывести слона из посудной лавки.

— Делайте что хотите, — проговорила Бриджит. — Мне уже все равно.

Месье Далантур, слишком довольный своим новым планом, чтобы заметить безразличие хозяйки дома, отвесил поклон и отвернулся.

— В отсутствие королевы я становлюсь регентом и возглавляю Тайный совет, — с удовольствием объясняла принцесса Маргарет Китти Хэрроу.

— Мэм! — позвал месье Далантур, который после долгих раздумий вывел идеальную формулу извинения.

— Ой, вы еще здесь, — проговорила принцесса.

— Как видите… — начал посол.

— Разве вам не пора выезжать? Путь-то неблизкий.

— Но я ночую в этом доме, — запротестовал посол.

— В таком случае мы не раз увидимся завтра и болтать весь сегодняшний вечер необязательно, — заявила принцесса, отворачиваясь от него. — Кто тот мужчина? — спросила она у Китти Хэрроу.

— Али Монтагю, мэм, — ответила Китти.

— Да, имя знакомое, можете мне его представить, — проговорила принцесса Маргарет, направляясь к Али.

Китти представляла Али Монтагю принцессе Маргарет, а посол стоял в немом оцепенении. «Это новый дипломатический инцидент или продолжение старого?» — гадал он.

— Ой, я обожаю французов, — бойко начал Али Монтагю. — Они коварны, хитры, лицемерны — среди них я как дома, даже напрягаться не нужно. А южнее, в Италии, люди к тому же и трусы — среди них мне еще уютнее.

Принцесса лукаво взглянула на него. К ней вернулось хорошее настроение, и она решила, что Али забавный.

Чуть позже Александр Полицки разыскал Али и поздравил «с блестящей обработкой ПМ».

— Ну, королевских особ на моем веку хватало, — вкрадчиво проговорил Али. — Кстати, с ужасной Амандой Пратт у меня получилось куда хуже. Знаешь ведь, какими невыносимыми становятся люди, когда «участвуют в программах» и ходят на встречи. Хотя там жизнь людям спасают.

Александр шмыгнул носом и уставился в пустоту.

— Я сам ходил на такие встречи, — признался он.

— Но ведь ты никогда не пил, — изумленно проговорил Али.

— Люблю кокаин, героин, красивые дома, хорошую мебель и симпатичных девушек, — сказал Александр. — Из этого списка я злоупотреблял абсолютно всем, но счастливым не стал.

— Ну и привереда же ты!

— Когда впервые поехал на такую встречу, то боялся, что буду там как джинсы на картине Гейнсборо, но увидел больше любви и доброты, чем в модных салонах Лондона.

— Ну, это ни о чем особо не говорит, — заметил Али. — То же самое можно сказать о Биллингсгейтском рыбном рынке.

— На помощь к любому из них, начиная от мясника в татуировках, я в три утра помчался бы в Инвернесс. — Александр расправил плечи и закрыл глаза.

— В Инвернесс? — переспросил Али. — А откуда?

— Из Лондона.

— Боже милостивый! — вырвалось у Али. — Может, и мне сходить на такую встречу, когда выдастся свободный вечерок? Но вот в чем вопрос: ты пригласил бы своего мясника на ужин?

— Конечно нет, — ответил Александр. — Но только потому, что ему званый ужин не понравится.

— Анна! — воскликнул Патрик. — Не ожидал вас тут увидеть!

— Знаю, — отозвалась Анна Айзен. — Я здесь не в своей тарелке. Такое ощущение, что в английской провинции только и говорят что об убийстве животных.

— Уверен, в мире Сонни таких разговоров не ведут, — сказал Патрик.

— Ты хочешь сказать, что в окрестностях не осталось ничего живого, — поправила Анна. — Я здесь, потому что отец Сонни был относительно цивилизованным человеком: он заметил, что в доме есть библиотека, а не только кладовая и винный погреб. Он немного дружил с Виктором, а на выходные порой приглашал нас в гости. Сонни тогда был еще ребенком, но уже чванливым уродцем. Боже! — вздохнула Анна, оглядываясь по сторонам. — Вот так жуткое сборище! Этих персонажей отдел подбора актеров держит в глубокой заморозке, а по особым случаям размораживает?

— Если бы только так! — отозвался Патрик. — Боюсь, они владеют страной.

— Они не многим лучше колонии муравьев, — продолжала Анна, — да еще ничего полезного не делают. Помнишь муравьев в Лакосте? Они целыми днями чистили вам террасу. Кстати, о полезных делах: чему ты намерен посвятить жизнь?

— Хм, — отозвался Патрик.

— Боже милостивый! — воскликнула Анна. — Ты виновен в ужаснейшем из грехов!

— В каком это?

— Ты понапрасну тратишь время, — ответила Анна.

— Да, точно, — сказал Патрик. — Я в ужас пришел, осознав, что уже слишком стар, чтобы умереть молодым.

Раздраженная, Анна сменила тему:

— Собираешься в Лакост в этом году?

— Даже не знаю. Чем дальше, тем меньше мне там нравится.

— Я всегда хотела перед тобой извиниться, — сказала Анна, — но ты вечно был удолбанный и вряд ли понял бы. Много лет я чувствовала себя виноватой за то, что ничего не сделала, когда ты сидел на лестнице во время той жуткой родительской вечеринки. Я обещала тебе позвать маму, но не смогла. Надо было вернуться к тебе или разобраться с Дэвидом, ну или еще что-нибудь. Я всегда чувствовала, что подвела тебя.

— Ничего подобного, — возразил Патрик. — Я помню вашу доброту. Встречи с добрыми людьми, пусть даже редкие, откладываются в детях. Казалось бы, каждодневный ужас все нивелирует, но нет, встречи с добром резко выделяются на его фоне.

— Ты простил отца? — спросила Анна.

— Удивительно, как удачно вы выбрали момент для такого вопроса. Неделю назад я соврал бы или сморозил бы что-то пренебрежительное, но только сегодня за ужином я подробно описывал, что именно должен простить отцу.

— И?

— За ужином я был против прощения и до сих пор считаю, что свободу обрету через отрешенность, а не через умиротворение, — начал Патрик. — Если бы прощение не связывали с «величайшей из когда-либо рассказанных историй», а считали чисто человеческим, я, возможно, решил бы, что отец имеет на него право, он ведь был так несчастен. Из религиозного пиетета я сделать так не могу. При смерти я был не раз и не два, но в конце туннеля никогда не видел фигуру в белом. Нет, разок видел, но это оказался затурканный врач-ассистент из больницы «Черинг-Кросс». Может, действительно нужно сломаться, чтобы начать жизнь заново, только обновление не должно состоять из липовых примирений.

— А как насчет настоящих? — спросила Анна.

— Сильнее мерзкого предрассудка о том, что я должен подставить другую щеку, меня потрясло то, что мой отец совершенно не знал счастья. Я наткнулся на дневник, который его мать вела в Первую мировую. После целых страниц сплетен и длиннющего рассказа о том, как чудесно они ведут хозяйство в большом провинциальном доме и назло кайзеру готовят восхитительные сандвичи с огурцом, попались два коротких предложения: «Джеффри снова ранен» (о ее муже на передовой) и «У Дэвида рахит» (о ее сыне в частной подготовительной школе). По-видимому, отец страдал не только от недоедания, но и от домогательств педофилов-учителей, и от побоев мальчишек постарше. Это вполне традиционное сочетание материнского равнодушия и учительской извращенности помогло отцу стать таким замечательным человеком. Но чтобы простить человека, нужно быть уверенным, что он пытался изменить кошмарную судьбу, предначертанную ему генами, социальным статусом или воспитанием.

— Если бы Дэвид изменил судьбу, то не нуждался бы в прощении, — заметила Анна. — В этом и фишка. Я не утверждаю, что не прощать неправильно. Только зацикливаться на своей ненависти нельзя.

— Зацикливаться бессмысленно, — согласился Патрик. — Но еще бессмысленнее притворяться свободным. Я чувствую, что сильно меняюсь, а на деле у меня могут просто появиться новые интересы.

— Что? — изумилась Анна. — Конец бичеванию отца? Конец наркотикам? Конец снобизму?

— Стоп! Стоп! — остановил ее Патрик. — Чтобы вы знали, сегодня вечером мне ненадолго почудилось, что мир настоящий.

— Почудилось, что мир настоящий, — да ты прямо Александр Поуп.

— Настоящий, — продолжал Патрик, — а не набор эффектов — оранжевые огни на мокром асфальте; лист, прилипший к лобовому стеклу; шелест шин такси на залитой дождем улице.

— Эффекты очень зимние, — отметила Анна.

— Да, февраль на дворе, — кивнул Патрик. — В общем, на миг мир показался мне материальным, физически присутствующим, состоящим из вещей.

— Вот это прогресс, — похвалила Анна. — Раньше ты был с теми, кто считает мир чистой воды порнухой.

— От привычки отказываешься, когда она начинает тебя подводить. Так от наркотиков я отказался, когда кайф слился с болью и я мог с тем же успехом колоть себе ампулы собственных слез. Касательно наивной веры в то, что богатые интереснее бедных, а титулованные — нетитулованных, ее невозможно поддерживать без убеждения, что рядом с интересным человеком становишься интереснее сам. Предсмертная агония этой иллюзии чувствуется, когда бродишь по гостиной, полной звезд, и маешься от скуки.

— Ну, это твоя личная проблема.

— Что же до бичевания отца, — продолжал Патрик, игнорируя реплику Анны. — Сегодня вечером я вспоминал его не в связи с собой, а просто как усталого старика, который просрал свою жизнь, последние годы прохрипев в линялой голубой рубашке, которую носил летом. Я представлял его во дворе той жуткой виллы решающим кроссворд в «Таймс», и он казался мне все более жалким, заурядным и недостойным внимания.

— Примерно так же я отношусь к своей жуткой старушке-матери, — призналась Анна. — В годы депрессии, которая для некоторых так и не кончились, она подбирала бездомных кошек, кормила их, ухаживала за ними. В доме было полно кошек, и я, совсем маленькая, привязывалась к ним и играла с ними. Осенью моя безумная мать начинала бубнить: «Они не переживут зиму. Они не переживут зиму». Зиму кошки не переживали только потому, что она пропитывала полотенце эфиром, бросала его в старую стиралку, потом запихивала туда кошек, включала машину и топила бедняг. Наш сад превратился в кошачье кладбище, стоило вырыть ямку — показывался кошачий скелетик. Помню страшный скрежет, когда они царапались, пытаясь выбраться из стиралки. Еще помню, как мать засовывала кошек в стиралку, а я стояла у кухонного стола — в ту пору я была не выше кухонного стола — и умоляла: «Не надо, пожалуйста, не надо!» — «Они не переживут зиму!» — бухтела мать. Она была безумной мерзавкой, но, став старше, я поняла, что самое страшное наказание для нее — она сама, ничего другого мне сочинять не нужно.

— Неудивительно, что вы так нервничаете, когда английские провинциалы заводят разговор об истреблении животных. Наверное, в этом суть идентичности — вывести логику своего опыта и придерживаться ее. Как жаль, что с нами нет Виктора!

— Да-да, бедный Виктор! — кивнула Анна. — Хотя он ведь не рассматривал проблему идентичности с позиций психоанализа, — напомнила она Патрику, криво улыбаясь.

— Меня это всегда удивляло, — подтвердил Патрик. — По-моему, это похоже на настойчивые поиски сухопутного маршрута из Англии в Америку.

— Если ты философ, то увидишь сухопутный маршрут из Англии в Америку, — сказала Анна.

— Кстати, вы слышали, что у Джорджа Уотфорда сердечный приступ?

— Да. Мне очень жаль. Я помню, как встречалась с ним у твоих родителей.

— Это конец эпохи, — проговорил Патрик.

— И конец вечеринки, — добавила Анна. — Смотри, джаз-бэнд уезжает.

Когда Робин Паркер попросил «тет-а-тет в библиотеке», Сонни показалось, что он всю вечеринку провел за трудными разговорами в клятой комнате. Еще он почувствовал (и не смог не похвалить себя за прозорливость), что его подозрения оправдываются и Робин попробует выцыганить у него больше денег.

— Ну, в чем дело? — неприветливо начал Сонни, снова усаживаясь за стол в библиотеке.

— Это не Пуссен, — заявил Робин. — Я не хочу подтверждать его подлинность. Кто-то другой, включая экспертов, может подумать иначе, но я знаю, что это так. — Робин вздохнул. — Прошу вернуть мне документ, а я, разумеется, верну… гонорар, — сказал он, выкладывая на стол два пухлых конверта.

— Что вы болтаете?! — в замешательстве спросил Сонни.

— Я не болтаю, — парировал Робин. — Просто это несправедливо по отношению к Пуссену, — добавил он с неожиданным жаром.

— При чем тут Пуссен? — прогремел Сонни.

— Совершенно ни при чем, поэтому я попросил о разговоре.

— По-моему, вы хотите больше денег.

— Вы ошибаетесь, — сказал Робин. — Я хочу, чтобы часть моей жизни осталась нескомпрометированной. — Он протянул руку за сертификатом подлинности.

Взбешенный Сонни достал из кармана ключ, открыл верхний ящик стола и швырнул документ Робину. Тот поблагодарил его и вышел из библиотеки.

— Надоедливый человечишко! — пробормотал Сонни. Сегодня точно не его день. Он потерял и жену, и любовницу, и Пуссена. «Выше голову, парень!» — велел он себе, но не мог не признать, что твердой почвы под ногами не чувствовалось.

Вирджиния сидела возле салона на хлипком золотом стуле и с волнением ждала, когда ее дочь и внучка спустятся со второго этажа и вместе с ней отправятся в далекий путь. До Кента ехать и ехать, но Вирджиния прекрасно понимала желание Бриджит выбраться из плохой атмосферы Читли и посоветовала ей взять с собой Белинду. Вирджиния не скрывала от себя, хоть и чувствовала легкие угрызения совести, что ей нравится быть нужной, быть рядом с Бриджит, пусть даже ценой семейного кризиса дочери. Вирджиния уже взяла пальто и самое необходимое, а чемодан подождет, Бриджит сказала, что за ним можно послать позднее. Привлекать к себе внимание не хотелось, пальто уже выглядело достаточно подозрительно.

Гости разъезжались, поэтому Вирджинии хотелось выбраться из Читли, пока их не осталось слишком мало и Сонни не начал терроризировать жену. У Бриджит всегда нервы пошаливали, девочкой она многого боялась, например не хотела опускать голову под воду. Были и другие страхи, о которых ведомо только матери. Вот и сейчас, если Сонни заорет на нее, Бриджит может испугаться и потерять решимость. Только Вирджиния понимала: после истории с романом Сонни Бриджит нужно хорошо отдохнуть и поразмыслить. Она уже спросила у дочери, не хочет ли она занять свою комнату, — человеческий мозг совершенно непостижим, как любил говорить Родди, — но Бриджит разозлилась: «Честное слово, мама, я не знаю, давай решим это позднее». Впрочем, ту комнату лучше отдать Белинде, а Бриджит разместить в гостевой с отдельным санузлом. С тех пор как Вирджиния осталась одна, места хватало с избытком.

Порой кризисы укрепляют брак, но, разумеется, не всегда. У них с Родди такое разок было. Вирджиния ничего не сказала, но Родди знал, что она знает, а она знала, что он знает, что она знает, — этого хватило, чтобы история закончилась. Родди потом купил ей кольцо и сказал, что это второе помолвочное. Он был полнейшей нежнятиной. Господи, к ней идет мужчина! Кто это, Вирджиния не представляла, но он явно хотел с ней поговорить. Разговоры сейчас точно ни к чему.

Жак Далантур был слишком измучен, чтобы улечься спать, и, хоть Жаклин предупреждала, мол, на сегодня выпито достаточно, слишком подавлен, чтобы устоять перед еще одним бокалом шампанского.

Шарм — его фишка, это известно каждому, но, с тех пор как случилось l’affaire d’Alantour, как окрестил его Жак, он угодил в дипломатический лабиринт, где требовалось больше шарма и такта, чем можно ожидать от одного человека. Вирджиния, в конце концов, мать хозяйки дома, поэтому в кампании по возвращению благосклонности принцессы Маргарет, которую разворачивал Жак, ей отводилась совершенно четкая роль.

— Добрый вечер, дорогая леди, — начал Жак, низко кланяясь.

«Манеры иностранца, — подумала Вирджиния. — Как их называл Родди? „Ручку целует, мать родную продает“?»

— Прав ли я, предположив, что вы мать нашей очаровательной хозяйки?

— Да, — ответила Вирджиния.

— Я Жак Далантур.

— Ой, здравствуйте! — отозвалась Вирджиния.

— Могу я принести вам бокал шампанского? — спросил посол.

— Спасибо, не стоит. Больше двух бокалов за вечер я стараюсь не пить. Я на диете.

— На диете? — спросил месье Далантур, узрев шанс доказать миру, что его дипломатическое мастерство в полном порядке. — На диете? — повторил он с удивлением и недоверием. — Но по-че-му? — произнес он по слогам, чтобы подчеркнуть свое изумление.

— Наверное, по той же причине, что и все, — сухо ответила Вирджиния.

Месье Далантур уселся рядом с ней, с удовольствием давая отдых ногам. Жаклин права: он перепил шампанского. Но кампания должна продолжаться!

— Когда леди заявляет, что она на диете, — начал посол, галантность которого немного смазалась, а вот беглость речи, отточенная многолетним произнесением тех же слов (супруга немецкого посла в Париже была от них в восторге), не пострадала, — я сжимаю ей грудь, — сложенная чашей ладонь угрожающе приблизилась к бюсту встревоженной Вирджинии, — и говорю: «Вот теперь я уверен, что ваш вес оптимальный!» Но если я так сделаю с вами, то не шокирую, верно?

— Шок не самое подходящее слово. — Вирджиния нервно сглотнула. — Я бы…

— Вот видите! — перебил месье Далантур. — Это совершенно естественно!

— Боже, вон моя дочь! — воскликнула Вирджиния.

— Мама, пошли, — сказала Бриджит. — Белинда уже в машине. Я не хочу нарываться на Сонни.

— Знаю, милая. Уже иду. Не могу сказать, что мне было приятно, — холодно сказала Вирджиния послу и торопливо пошла за дочерью.

За спешащими женщинами месье Далантур не успел и застыл, бормоча:

— Словами не выразить… мои глубочайшие чувства… отличный вечер…

Бриджит шла намного быстрее гостей, не оставляя им времени ни сделать ей комплимент, ни перехватить ее для разговора. Кто-то подумал, что она спешит в больницу к Джорджу Уотфорду, кто-то — что у нее неотложное дело.

Когда Бриджит села в машину, полноприводной «субару», который купила по совету Кэролайн Порлок, увидела Белинду, пристегнутую ремнями безопасности и спящую на заднем сиденье, увидела рядом мать, улыбающуюся тепло и ободряюще, ее захлестнули стыд и облегчение.

— Порой я относилась к тебе ужасно, — неожиданно сказала Бриджит матери. — По-снобски.

— Ну, милая, я понимаю, — отозвалась Вирджиния, растроганная, но голову не потерявшая.

— Не знаю, о чем я думала, отправляя тебя на ужин к тем ужасным людям. Все перевернулось вверх дном. Я так старалась вписаться в глупую, напыщенную жизнь Сонни, что остальное вылетело из головы. Я очень рада, что сейчас мы втроем.

Вирджиния оглянулась на Белинду, удостоверяясь, что внучка спит.

— Мы от души наговоримся завтра, — сказала она, сжимая Бриджит руку. — А сейчас, наверное, нужно ехать. Путь-то неблизкий.

— Ты права, — отозвалась Бриджит, которой вдруг захотелось плакать. Вместо этого она завела «субару» и встала в очередь за машинами гостей, устроивших пробку на подъездной аллее.

Когда Патрик вышел из дома, снег еще шел, пар дыхания клубился над поднятым воротником пальто. Тропу пересекали следы ног, бурый и черный гравий влажно блестел среди ярких островков снега. В ушах у Патрика стоял шум вечеринки, глаза, покрасневшие от табачного дыма и усталости, слезились на холоде, но, когда он добрался до машины, ему захотелось пройтись еще немного. Патрик перелез через ближайшую калитку и спрыгнул в поле нетронутого снега.

За полем лежало декоративное озеро серебристо-серого цвета, дальний берег которого тонул в густом тумане.

По хрустящему снегу Патрик зашагал через поле. Тонкие туфли скоро промокли, ноги замерзли, но со смутной, неудержимой логикой сна озеро тянуло его на берег.

Патрик стоял у камышей, пронзавших мелководье, дрожал и гадал, не выкурить ли последнюю сигарету. Вдруг у дальнего берега захлопали крылья. Из тумана вылетела пара лебедей, — казалось, это его сгустки в форме птиц, — падающий снег приглушал хлопки крыльев, как белые перчатки на аплодирующих ладонях.

«Жестокие твари», — подумал Патрик.

Лебеди, равнодушные к мнению Патрика, полетели над полями — из-за снега хлопанье крыльев то пропадало, то слышалось снова, — повернули обратно к берегу и, расправив перепончатые лапы, уверенно сели на воду.

Туфли промокли насквозь, но Патрик стоял и курил последнюю сигарету. Усталости и полному безветрию вопреки, он чувствовал, что душа — душой Патрик считал часть разума, не подчиненную потребности говорить, — трепещет и бьется, как воздушный змей, рвущийся из рук. Совершенно бездумно он поднял с земли ветку и посильнее швырнул в тускло-серый глаз озера. Камыши чуть заметно всколыхнулись.

Завершив бесцельное путешествие, лебеди величаво поплыли обратно в туман. У берега с шумом закружили чайки, под их клекот вспоминались воды глубже и опаснее, с берегами шире и прекраснее.

Патрик бросил окурок в снег и, не до конца понимая, что произошло, направился к машине с непривычно хорошим настроением.