Вкусно позавтракав не успевшими разбежаться раками, старик аккуратно вынул вставную челюсть и, тщательно почистив ее, завернул в чистый платок. Затем он прибрал на столе, выбросил в окно крошки и объедки, открыл бутылку фронтеры и, не утруждая себя долгим выбором, взялся за ту из двух привезенных зубным врачом книг, что оказалась ближе.

Дождь не только отрезал поселок от остального мира, но и сделал практически невозможным общение даже между ближайшими соседями. Это обстоятельство было только на руку Антонио Хосе Боливару. Начинающийся день обещал подарить ему не нарушаемое никем уединение.

Начинался роман неплохо.

«Поль сладострастно целовал ее, в то время как гондольер, соучастник любовных приключений своего приятеля, делал вид, что глядит куда-то в другую сторону. Гондола, где на мягких подушках обосновалась целующаяся пара, неспешно скользила по безмятежной глади венецианских каналов».

Он прочитал этот абзац трижды, каждый раз вслух.

Знать бы еще, что это за хреновина такая – гондола.

Они, значит, могут скользить по каналам. Стало быть, речь идет о каноэ или каких-то других лодках. Что же касается Поля, то, ясное дело, речь идет не о самом достойном человеке. Ну чего стоит одно только то, что он «сладострастно» целует девушку в присутствии приятеля, который к тому же уже охарактеризован автором как «соучастник». В хорошем деле нужны помощники, а не соучастники, здраво рассудил Антонио Хосе Боливар Проаньо.

Начало книги ему понравилось.

Он посчитал очень верным художественным приемом то, что автор с самого начала четко определяет положительных и, главное, отрицательных героев. Таким образом читатель в лице Антонио Хосе Боливара избегал излишних усложнений в восприятии текста и не тратился попусту на незаслуженные симпатии к злодеям и проходимцам.

Кстати, как там говорилось о поцелуях? «Поль… целовал ее…» А, вот: «…сладострастно». Интересно, черт возьми, сладострастно – это как?

Он стал вспоминать, как в былые годы целовал Долорес Энкарнасьон дель Сантисимо Сакраменто Эступиньян Отавало. Случалось это нечасто. Кто его знает, может быть, в один из этих редких моментов он и поцеловал ее именно так – сладострастно, как это привычно делал Поль из романа. Другое дело, что Антонио Хосе Боливар по молодости и неопытности мог не знать, что целует жену именно так. Впрочем, особо долго перебирать в памяти эти редкие поцелуи ему не пришлось. Обычно на подобные предложения со стороны супруги следовал взрыв хохота либо же – в зависимости от настроения – напоминание о том, что всякого рода излишние плотские удовольствия есть не что иное, как тяжкий грех.

Сладострастно целоваться. Целоваться. Антонио Хосе Боливар вдруг сделал для себя открытие: оказывается, целовался он в жизни очень мало, да и то только со своей женой. Среди индейцев, с которыми он провел большую часть жизни, поцелуи не только не были распространены, но даже вообще сколько-нибудь известны.

Нежность шуар выражали по-другому. Мужчины и женщины ласкали тела друг друга, и при этом им не было дела до того, присутствует при этом кто-либо еще или нет. Но Антонио Хосе Боливар ни разу в жизни не видел, чтобы кто-то из них поцеловал возлюбленного. Не целовались они и в минуты любви. Женщины предпочитали садиться на мужчину сверху, аргументируя свой выбор тем, что в таком положении они больше чувствовали любовь и, кроме того, в таком положении им было удобнее исполнять предписанные традицией ритмичные речитативы, которые к тому же разносились вокруг на гораздо большее расстояние, обеспечивая влюбленным некоторое уединение.

В общем, индейцы шуар не целовались. Никогда.

Старик вспомнил, как однажды на его глазах один золотоискатель, воспылав желанием, потащил за собой женщину-хибаро. Та, совсем спившаяся, ошивалась вокруг этих искателей приключений, предлагая себя белым людям буквально за глоток водки. Любой, кто хотел, мог затащить ее куда-нибудь в угол и овладеть ею. Бедняга, сознание которой было окончательно разрушено алкоголем, просто не отдавала себе отчета в том, что с ней делают. Вот и на этот раз мужчина вытащил ее за собой из дома и повалил на посыпанную песком площадку прямо перед входом. Навалившись на нее всем телом, он вдруг наткнулся губами на ее губы и впился в них неосознанным жадным поцелуем.

Несчастная женщина отреагировала на это, как дикий зверь, неожиданно оказавшийся в руках человека. Извернувшись всем телом, она сумела сбросить с себя мужчину, увернулась от удара увесистого кулака, швырнула в глаза обидчику горсть песка и отбежала к ближайшим кустам, где ее несколько раз непритворно вырвало.

Если это и называется сладострастным поцелуем, рассудил Антонио Хосе Боливар, то получается, что этот Поль из книги – просто форменная скотина.

До часа сиесты старик успел прочитать около четырех страниц книги и поразмыслить над ними. Больше всего ему не нравилось то, что он никак не мог представить себе эту Венецию. Все, что он до того читал о других больших городах, никак не увязывалось с образом Венеции, родившимся у него по прочтении первых страниц нового романа.

Судя по всему, улицы Венеции были залиты водой во время сезона дождей. Дожди уже кончились, но вода еще не спала, и несчастным жителям города приходилось передвигаться по нему на гондолах.

Гондолы. Было в этом слове что-то особенное. Антонио Хосе Боливар Проаньо настолько поддался его очарованию, что стал всерьез рассматривать возможность назвать свое каноэ гондолой. «Гондола с реки Нангаритца» – таким должно было быть полное наименование его скромного плавсредства.

За этими размышлениями его одолела обычная для двух часов пополудни сонливость, и он с удовольствием вздремнул в гамаке, рассеянно улыбаясь во сне уморительной картине: жители Венеции раскрывают двери и, позабыв о потопе, падают в воду, сделав первый же шаг за порог.

Подкрепившись после отдыха очередной дюжиной раков, Антонио Хосе Боливар вознамерился посвятить оставшуюся часть дня чтению и как раз собирался приступить к этому приятному занятию, когда до его слуха донесся какой-то шум и крики, заставившие его высунуть голову в окно под дождь.

Он увидел, что по небольшой поляне между поселком и начинающимися зарослями сельвы мечется прихрамывающая лошадь. По всей видимости, обезумевшее от боли и страха животное прискакало к поселку по тропе, уводившей в глубь джунглей. Заинтересованный случившимся Антонио Хосе Боливар Проаньо набросил на плечи полиэтиленовый дождевик и вышел из дома.

Взмыленная и окровавленная лошадь не желала никого подпускать к себе. Людям потребовалось немало усилий хотя бы на то, чтобы окружить ее со всех сторон. К тому времени как старик подошел к месту происшествия, загонщики как раз начали стягивать кольцо вокруг измученного, лягающегося животного. Уворачиваясь от копыт, некоторые из загонщиков падали на землю и были теперь перемазаны в грязи с ног до головы. Наконец кто-то сумел удачно бросить лассо, и общими усилиями при помощи веревок животное было повалено на землю и крепко связано.

Бока лошади были исполосованы глубокими царапинами, а на шее от головы до самой груди зияла рваная рана.

Алькальд также явился на шум – на этот раз без зонтика. Посмотрев на лошадь и поняв, что у нее нет никаких шансов выжить, он достал револьвер и с общего молчаливого согласия одним выстрелом прекратил мучения несчастного животного. Получив пулю в голову, кобыла судорожно дернула всеми четырьмя ногами и затихла навсегда.

Воцарилось молчание, которое нарушил один из загонщиков.

– Это лошадь Миранды Алказельцера, – сказал он.

Остальные согласно кивнули.

Миранда, один из переселенцев, в свое время основал ферму в семи километрах от Эль-Идилио. Когда стало ясно, что обороняться от наступающей сельвы и обрабатывать отвоеванные у леса клочки земли в одиночку невозможно, он сдался, но возвращаться в поселок не стал. Последние годы он перебивался тем, что открыл в своем доме что-то вроде магазина с очень бедным – включавшим только самое необходимое – ассортиментом. Золотоискатели, не хотевшие порой тратить липшее время на то, чтобы добираться до поселка, предпочитали закупать у него водку, сигареты, соль и «Алказельцер». Отсюда и пошло такое странное прозвище.

Лошадь была оседлана, и из этого следовало логичное предположение, что где-то должен быть и всадник.

Алькальд оповестил всех о том, что на следующее утро поисковая группа выходит в направлении фактории Миранды. Кроме того, он назначил двух человек для выполнения абсолютно безотлагательной работы: разделки туши мертвого животного. Омываемые дождем мачете привычно вонзались в лошадиное мясо. Перепачканные кровью, они вновь взлетали вверх, и ливень мгновенно смывал красную жидкость с клинков. В очередной раз мачете втыкались в лошадиную тушу без капли крови или клочка шерсти на лезвиях.

Разделанную на куски тушу перенесли к навесу у входа в резиденцию алькальда, и там толстяк разделил мясо на всех присутствующих.

– Эй, старик! Тебе какой кусок? – спросил алькальд.

Антонио Хосе Боливар ответил, что хотел бы получить лишь кусок печенки. Радости от внезапно свалившегося на него лакомства он не испытывал, понимая, что демонстрация алькальдом широты натуры означает для него только одно: толстяк намерен назначить его в завтрашнюю поисковую группу.

Он направился к дому, держа в руках кусок еще теплой лошадиной печенки. Следом за ним к реке потащили голову и другие невостребованные части туши. Уже темнело, и сквозь шум дождя был слышен лай собак, устроивших свару за потроха и куски шкуры, оставшиеся на том месте, где разделывали лошадь. Старик начал жарить печень, предварительно сдобрив ее розмарином, и при этом не переставая ругался по поводу событий, нарушивших его покой. Сосредоточиться на книге он уже не мог, ибо из головы у него не выходил образ алькальда в роли начальника намечавшейся на завтра экспедиции. Весь поселок знал, что у алькальда на старика зуб. Их давнее скрытое противостояние только усилилось, после того как Антонио Хосе Боливар выставил толстяка полным идиотом, убедительно доказав едва ли не при всех жителях поселка, что индейцы не убивали того чертова гринго.

Вечно потеющий толстяк мог устроить старику серьезные неприятности, это было ясно.

Настроение у Антонио Хосе Боливара вконец испортилось. Он мрачно засунул в рот вставную челюсть и без удовольствия стал пережевывать куски жесткой печенки. Он много раз слышал, что прожитые годы приумножают человеческую мудрость. Оставалось только ждать и верить, что эта мудрость наконец придет и принесет с собой то, что ему нужно: оставаться до конца дней в своем уме, быть способным управлять плаванием по морю воспоминаний и не попадаться в ловушки, которые память частенько расставляет перед человеком на исходе его дней.

По всей видимости, настоящая мудрость, равно как и старость, еще не завладели Антонио Хосе Боливаром полностью, ибо он в очередной раз попал в ловушку воспоминаний и, погрузившись в них с головой, перестал замечать, что происходит вокруг, включая монотонное бормотание ливня.

Прошло уже несколько лет с того утра, как к пристани Эль-Идилио причалила лодка, такая большая, каких Антонио Хосе Боливар никогда прежде не видел. Это была плоскодонка с мотором. На ее просторных скамьях могли с комфортом разместиться восемь человек, причем попарно, а не в затылок друг другу, как на узких индейских каноэ.

На том шикарном судне в Эль-Идилио прибыли четверо американцев. С собой они привезли огромное количество фотоаппаратов, массу продуктов и еще множество различных предметов абсолютно непонятного для жителей поселка назначения. Гости несколько дней поили алькальда привезенным с собой виски, не забывая, впрочем, и о том, чтобы вовремя приложиться к благородному напитку самим. В общем, в один прекрасный день толстяк, еле державшийся на ногах, появился в сопровождении американцев на пороге домика Антонио Хосе Боливара. Он представил гостям старика как лучшего знатока амазонской сельвы.

От толстяка страшно разило перегаром, особенно когда он наклонялся к Антонио Хосе Боливару и, хлопая того по плечу, называл его своим лучшим другом и надежным помощником. Гринго тем временем стали фотографировать Антонио Хосе Боливара, а заодно и все, что попадалось в объективы их камер.

Не спросив разрешения, американцы вошли в домик, и один из них, довольно рассмеявшись, стал настаивать на том, чтобы хозяин продал ему портрет, где Антонио Хосе Боливар Проаньо был изображен вместе со своей супругой Долорес Энкарнасьон дель Сантисимо Сакраменто Эступиньян Отавало. У гринго даже хватило наглости снять портрет со стены и запихнуть его в рюкзак, оставив взамен на столе ворох разнокалиберных банкнот.

Старику стоило немалых усилий дождаться момента, пока веселье чуть стихнет, и вставить в разговор пару слов, давно вертевшихся у него на языке.

– Скажите этому сукину сыну, – обратился он к алькальду, – что, если он не повесит картину на место, я влеплю ему в брюхо заряд картечи из обоих стволов. Надеюсь, вам не составит труда убедить их, что ружье я всегда держу заряженным.

Незваные гости неплохо понимали по-испански и не нуждались в том, чтобы потный толстяк посвятил их в детали намерений Антонио Хосе Боливара. Тем не менее алькальд попытался разрешить конфликт дипломатически и обратился к гостям с просьбой проявить понимание. Он стал рассказывать американцам о том, что в этих краях воспоминания о прошлом – дело святое и любые предметы, связанные с былыми временами, приобретают значение едва ли не семейных святынь. Он просил гостей не воспринимать слова старика слишком буквально и клялся что все эквадорцы, а он в особенности, души не чают в американцах и что если тем захочется увезти с собой какие-нибудь сувениры, то он лично с превеликим удовольствием озаботится этим и раздобудет им все самое ценное и интересное. Как только портрет занял свое прежнее место на стене, старик недвусмысленно дал понять гостям при помощи ружья, что не желает видеть их в своем доме, а кроме того, рекомендовал им не только не входить внутрь, но и вообще держаться от его одинокой хижины подальше.

Не успели гринго отойти на несколько шагов, как алькальд чуть ли не с кулаками набросился на Антонио Хосе Боливара.

– Старый пень! Придурок! Я из-за тебя такие деньги потеряю! – орал он. – Да что я – мы оба останемся без денег, а ведь они сами плывут к нам в руки. Ну что ты на них окрысился? Он же вернул тебе портрет. Чего тебе еще нужно?

– Я хочу, чтобы они ушли отсюда. Мне не нужны деньги от тех, кто не уважает чужого жилища.

Алькальд хотел было что-то возразить, но тут увидел, что американцы с презрительным выражением на лицах уже направились к поселку. Вне себя от ярости он набросился на старика:

– Думаешь, ты их выгнал, да? Ну уж нет, старый козел! Это я тебя выгоню отсюда!

– Я, между прочим, у себя дома, ваше превосходительство.

– Да неужели? А ты никогда не задавал себе вопроса, кому принадлежит земля, на которой ты построил свою чертову развалюху?

Этот вопрос действительно поставил Антонио Хосе Боливара в тупик. Когда-то у него была бумага, в которой указывалось, что он является владельцем двух гектаров земли. Впрочем, тот участок находился в нескольких километрах от поселка вверх по течению реки.

– Так ведь… ничья она, эта земля… нет у нее хозяина.

Алькальд торжествующе расхохотался.

– А вот и ошибаешься! Вся земля вдоль реки по обоим берегам, от края воды и на сто метров в глубь сельвы принадлежит не кому иному, как государству. А здесь – позволю себе напомнить, если ты вдруг забыл, – государство – это я. Так что мы с тобой еще поговорим. То, что у меня из-за тебя сорвалось выгодное дело, я запомню надолго. Учти, я не из тех, кто легко забывает, а уж тем более прощает обиды.

Старик едва сдерживался, чтобы не нажать на курок и не разрядить ружье в толстое брюхо алькальда. Он даже представил себе, как картечь впивается в жирное тело и выходит через спину, прихватив с собой внутренности.

Потный толстяк, по всей видимости, почувствовал по блеску глаз Антонио Хосе Боливара всю меру грозящей ему опасности. Решив, что поквитаться со старым упрямцем он еще успеет, алькальд предпочел ретироваться и бросился чуть ли не галопом догонять американцев.

На следующий день широкая лодка отчалила от пристани с увеличившимся на двух человек экипажем. К четверым американцам добавились один из поселенцев и индеец-хибаро, которых алькальд не менее живописно, чем старика накануне, расписал гостям как больших знатоков сельвы.

Антонио Хосе Боливар Проаньо ждал появления алькальда на пороге своего дома с ружьем наготове.

В тот день толстяк так и не показался. Вместо него к Антонио Хосе Боливару пришел в гости Онесен Сальмудио – восьмидесятилетний старик родом из Вилкабамбы. Они не были близкими друзьями, но испытывали друг к другу симпатию, хотя бы потому, что в некотором роде были земляками: оба приехали в джунгли из прибрежных гор.

– Привет, старина. Что тут у тебя случилось? – завел разговор Онесен Сальмудио.

– Да вроде ничего, старина. А что у меня могло случиться?

– Да ладно тебе, не темни. Слизняк ведь и ко мне приходил. Просил, чтобы я проводил этих гринго в джунгли. Привязался ко мне как не знаю кто – веди их, говорит, и все тут. Едва втолковал я ему, что проводник из меня уже никакой. В мои-то годы я и по поселку с трудом хожу, куда уж мне в сельву соваться. А Слизняк – его как подменили: так и крутился вокруг меня, все повторял, что гостям моя помощь будет очень кстати, что они будут просто счастливы нанять меня проводником… Тем более, оказывается, у меня еще и имя такое же, как у гринго.

– Подожди, подожди, это-то ты с чего взял?

– Да это не я, это они придумали. Не то гринго, не то сам Слизняк. Оказывается, Онесен – это имя одного их святого. Они даже пишут его на своих монетках. Никогда не видел? Имя Онесен пишется в два слова, только они его по-своему произносят и еще букву «т» в конце прибавляют. Вот и получается «Оне сент». Так что я теперь еще и святой, получается.

– Знаешь, чует мое сердце, – мрачно сказал Антонио Хосе Боливар, – ты пришел не за тем, чтобы рассказывать, как гринго читают и пишут твое имя.

– Это ты правильно заметил, земляк. Пришел я совсем не за этим. Хочу предупредить тебя: Слизняк затаил на тебя большую обиду. Я краем уха слышал, как он просил гринго, чтобы те, когда вернутся в Эль-Дорадо, сказали комиссару, чтобы тот прислал в помощь Слизняку пару полицейских покрепче. Мне так кажется, что он замыслил сломать твой дом и оставить тебя без крыши над головой.

– У меня патронов на всех хватит, – грозно заявил Антонио Хосе Боливар Проаньо, убедив при этом в своей непобедимости скорее собеседника, чем самого себя.

Несколько ночей после этого разговора он провел не смыкая глаз.

Однако то, что случилось неделю спустя, исцелило его от бессонницы. В тот день к пристани Эль-Идилио снова причалила столь поразившая всех широкая плоскодонная лодка с мощным мотором. Впрочем, второе ее появление в поселке мало напоминало первый лихой приезд американцев в Эль-Идилио. Лодка ткнулась носом в столбы пристани, и ее пассажиры даже не удосужились выгрузить свои вещи на берег. На борту лодки оказалось лишь трое американцев. Прямо с пристани они разбежались в разные стороны, стремясь как можно скорее разыскать алькальда.

Очень скоро к дому Антонио Хосе Боливара Проаньо подошел вечно потеющий толстяк и обратился к нему в примирительном и даже несколько просительном тоне:

– Слушай, старик, давай поговорим спокойно. В конце концов, мы же свои люди. То, что я тебе сказал, – это чистая правда. Я имею в виду, что твой дом построен на государственной земле и у тебя нет никаких прав жить здесь. Больше того: я должен был бы арестовать тебя за незаконный захват земли. Но мы ведь, в конце концов, старые друзья, и я вовсе не хочу тебе неприятностей. А раз так, то, как говорится, рука руку моет и обе задницу подтирают. Так что давай помогать друг другу.

– И чего вы от меня хотите?

– Ну, во-первых, чтобы ты меня выслушал. Я тебе расскажу, что случилось с гринго. Буквально на второй ночевке от них сбежал тот хибаро, которого я дал им в проводники. С собой он прихватил пару бутылок виски. Да что я тебе говорю – ты лучше меня знаешь этих дикарей! Воруют все, что плохо лежит, а уж перед такой штукой, как спиртное, им точно не устоять. Ну да ладно: сбежал – и черт с ним. Да и тот, что из наших, ну, второй проводник, сказал, что справится и без индейца. Сами-то гринго хотели забраться подальше в сельву, чтобы пофотографировать шуар. Никак в толку возьму: ну что они нашли в этих индейцах? Подумаешь, дикари раскрашенные! Ну ладно, дело-то не в этом. Получилось так, что наш парень без проблем довел их до самого подножия хребта Якуамби. А там, как они говорят, на них напали обезьяны. Честно говоря, я сам до конца не разобрался, что за чушь они городят. Ты бы видел, в каком они состоянии! Орут, трясутся, говорят все наперебой. Они утверждают, что обезьяны убили проводника и одного из их группы. Я-то в это и поверить не могу. Где это видано, чтобы такая мелюзга была опасной для человека! Ну, стащат что-нибудь, ну, швырнут в тебя чем-то, но чтобы нападать и уж тем более убивать людей – не понимаю! К тому же, если бы даже обезьяны настолько и взбесились, то ведь их одним ударом дюжину уложить можно! Нет, убей Бог, не могу в это поверить. По мне, так это скорее всего были какие-нибудь хибаро, а обезьянья стая где-то поблизости на деревьях сидела и разоралась, когда люди их своей возней потревожили. Ты-то что скажешь?

– Ваше превосходительство, вы не хуже меня знаете, что шуар всегда стараются избегать каких бы то ни было проблем с властями. Им это ни к чему. Так что я заранее уверен – ни одного стойбища этого племени наши гринго не нашли. Более того: если они ничего не путают и проводник действительно довел их до хребта Якуамби, то могу вас уверить, что шуар там давно не живут. Уже несколько лет как они перебрались из тех мест еще дальше в глубь сельвы. А то, что обезьяны могут нападать на людей, – это правда. Они, конечно, звери маленькие и не слишком сильные. Но не забывайте, какими огромными стаями они живут. Так что маленькие – не маленькие, а если нападут целой стаей, то могут быть очень опасными. Несколько сот обезьянок и лошадь разорвут на куски в мгновенье ока.

– Ничего не понимаю! – развел руками алькальд. – Гринго ведь не на охоту собирались. Ничего плохого они обезьянам не сделали. У них и оружия-то с собой не было.

– Сельва – такое место… – со вздохом сказал старик. – Это ведь целый мир, о котором вы, ваше превосходительство, многого не знаете. Я-то там пожил, так что кое в чем научился разбираться. Вы вот послушайте меня: знаете, как поступают шуар, когда им нужно попасть на территорию, где издавна хозяйничают обезьяны? Первым делом они оставляют в укромном месте все украшения, снимают с себя все, что могло бы привлечь обезьян, вызвать у них любопытство. Даже клинки мачете они хорошенько замазывают пеплом, чтобы те не блестели на солнце. Вот и подумайте: у наших гринго были фотоаппараты, часы, серебряные цепочки, ремни с блестящими пряжками, ножи в разукрашенных чехлах и прочие побрякушки. Все это просто не могло не вызвать у обезьян самого жгучего любопытства. Я бывал в тех местах и знаю, как ведут себя эти огромные стаи. Горе тому, кто придет на их территорию, забыв снять с себя или спрятать какую-то вещь, которая может привлечь их внимание. Правда, шанс на спасение есть: если одна из обезьян заинтересуется чем-то, что у вас есть при себе, и спустится с дереза посмотреть, что же это такое, единственный верный шаг – отдать то, что ей понравилось. Если же человек начнет сопротивляться, то обиженная обезьянка тотчас же поднимает дикий визг. И уже через несколько секунд на того несчастного, кто осмелился проявить жадность, будто с неба свалятся сотни, тысячи этих маленьких волосатых демонов.

Алькальд выслушал старика молча, лишь изредка вытирая пот большим носовым платком.

– Объясняешь ты все гладко, – сказал он наконец. – И как тебе не поверить, если ты на самом деле лучше всех знаешь джунгли и умеешь выживать в них. Но не забывай – и ты виноват в том, что случилось. Почему? Да потому, что ты отказался поработать проводником и показать гринго те места, которые они хотели увидеть. А ведь я тебе опять напомню: они даже не собирались охотиться. Пошел бы ты с ними – и ничего бы не случилось. А у них, между прочим, было рекомендательное письмо от самого губернатора. Так что влип я в это дело – дальше некуда. Неприятностей у меня будет столько, что легче прямо здесь застрелиться. Ты уж давай, помоги мне выбраться из той ямы, в которую я угодил и по твоей вине.

– Гринго меня не послушались бы, – заметил старик. – Они ведь всегда все знают лучше других. Но сейчас не в этом дело. Вы мне так и не сказали, что вам от меня нужно на этот раз.

Алькальд вынул из кармана плоскую бутылку виски и предложил старику глотнуть. Антонио Хосе Боливар согласился только ради того, чтобы узнать, что это за штука такая – виски. Впрочем, мысленно он тотчас же осудил себя за собственное обезьянье любопытство, победившее достоинство.

– Гринго хотят, чтобы кто-то добрался до того места, где погиб их товарищ, и привез его останки. Клянусь, они готовы заплатить за это хорошие деньги, и ты – единственный, кто способен это сделать.

– Хорошо. Я согласен. Только денег мне никаких не нужно. Я в ваши дела влезать не намерен. Давайте договоримся так: я привожу сюда то, что осталось от мертвого гринго, а вы оставляете меня в покое с моим домом.

– Согласен, конечно согласен! Я всегда знал, что с нормальным человеком можно обо всем договориться.

Антонио Хосе Боливару не составило большого труда добраться до того места, где американцы останавливались на первую ночевку. Прорубая с помощью мачете тропу напрямик через казавшиеся непроходимыми джунгли, он добрался вскоре до подножия хребта Якуамби, где в сельве росло немало деревьев, дававших вкусные сочные плоды. Старик давно знал, что эта территория испокон веку поделена между несколькими огромными обезьяньими стаями. Долго искать следы трагедии ему не пришлось. Убегая, американцы побросали на своем пути столько самых разных вещей, что он просто шел от одного предмета к другому и вскоре набрел на останки несчастных погибших.

Сначала он увидел то, что осталось от проводника. Его голый череп он узнал по абсолютно беззубым челюстям. В нескольких метрах от него лежал американец. Муравьи безупречно сделали свое дело, оставив от человека лишь голый скелет, белый, словно из гипса. К тому времени, как Антонио Хосе Боливар обнаружил останки, муравьи как раз завершали начатое дело, отделяя от головы волосок за волоском и перетаскивая их к муравейнику, словно малюсенькие дровосеки, несущие на плечах огромные бревна.

Стараясь не совершать резких движений, старик присел на землю рядом со скелетом и закурил. Некоторое время он наблюдал за работой насекомых, не обращавших на его присутствие никакого внимания. Услышав над головой какой-то шум, он посмотрел туда, откуда тот доносился, и не смог удержаться от смеха: крохотная обезьянка, еще почти детеныш, сорвалась с одной из верхних веток дерева под тяжестью свисавшего у нее с глеи фотоаппарата на ремне. Пролетев несколько метров, обезьянка наконец уцепилась за какой-то сук. Отпустить явно украденное у кого-то из старших сокровище она так и не решилась, предпочитая сорваться и упасть на землю, но не расставаться с такой ценностью.

Сигара догорела. Взяв в руки мачете, старик помог муравьям, отделив остававшиеся на голове мертвеца волосы от черепа. Затем он сложил кости в мешок и забросил его за спину. Из всех вещей погибшего он смог обнаружить только ремень с металлической пряжкой. По всей видимости, обезьяны просто не сумели справиться с застежкой, а к тому времени, когда по милости муравьев от человека остался лишь один скелет, уже забыли, что где-то там на земле осталась такая интересная штуковина.

Антонио Хосе Боливар без приключений вернулся в Эль-Идилио и отдал останки американцам вместе с тем самым ремнем. Алькальд сдержал слово и оставил его в покое. Старик понимал, что этот покой он должен сохранить во что бы то ни стало. Сил у него оставалось все меньше; построить новый дом было бы для него теперь слишком тяжелой задачей. А здесь, имея крышу над головой, он мог тратить все свободное время на то, чтобы смотреть на реку и, стоя перед высоким столом, неторопливо читать ставшие неотъемлемой частью его жизни книги о любви. И вот опять этот покой оказался под угрозой. И угрожал ему не только алькальд, который явно собирался заставить Антонио Хосе Боливара участвовать в завтрашней экспедиции, но и острые когти и зубы кровожадной кошки, спрятавшейся где-то в дебрях сельвы.