Кейвану исполняется семь лет, и нам четверым поручено организовать праздник. В дом Зари приглашены почти все мальчишки из переулка. Мы с Ахмедом должны помогать. Или, по крайней мере, этим Фахимех и Зари объясняют наше присутствие. Мы проводим весь день за украшением дома красными, белыми и желтыми гирляндами и воздушными шарами. Девушки готовят сэндвичи, а я расставляю пластиковые тарелки и чашки и раскладываю пластиковые ножи и ложки. Ахмед вызвался организовать музыку. Он взял у друга маленький недорогой кассетный стереомагнитофон и целый день занимается его наладкой.

— Подготовить нужную музыку для вечеринки — самая важная часть дела, — говорит Ахмед. — Надеюсь, вы это понимаете? Весь вечер пойдет насмарку, если я не подберу песни правильно.

Фахимех говорит:

— Да, милый, мы понимаем.

Зари смеется над дурачествами Ахмеда.

— Вы действительно это понимаете или просто соглашаетесь потому, что я такой красавчик? — шутит он.

— И то и другое, милый, — откликается Фахимех. — Ты прав и к тому же очень хорош собой.

Ахмед включает свои любимые песни и танцует под них посреди комнаты.

— Ты хорошо танцуешь, — хвалит его Фахимех.

— Мне давал уроки танца сам Теннесси Уильямс.

— Теннесси Уильямс не был танцором, — возражаю я.

— Я пытался сказать об этом Теннесси, но он не хотел даже слушать.

Кажется, все дети прибывают одновременно. Ахмед говорит, что они, должно быть, ждали под дверью и готовились к вторжению. Через пять минут от его песенной программы не остается и следа. Кейвану страшно нравится быть в центре внимания. Он хочет играть в лошадки и на роль коня выбирает Ахмеда. Ахмед нагибается и проводит остаток дня, катая всех детей на спине. Один раз я пытаюсь сесть на него, но он сбрасывает меня, бормоча себе под нос богохульства. Фахимех и Зари со смехом мне аплодируют.

Дети носятся по двору, по лестнице и из комнаты в комнату. Они орут, визжат, толкают друг друга и не переставая дерутся. В какой-то момент Кейван падает и расцарапывает коленку. Мы с Зари и Фахимех садимся около него, пытаясь успокоить, но он продолжает плакать.

— Знаешь, однажды я сломал голень в трех местах и даже не заплакал, — рассказываю я.

— Как это, разве не было больно? — надув губы, спрашивает Кейван.

— О да, конечно, было больно, — говорю я. — Но я решил, что слезы от боли не помогут.

— Правда?

Я поднимаю руки, изо всех сил стараясь изобразить изумление.

— Моя мама тоже считала это очень странным. Она сказала: «Как тебе удается не плакать, сломав голень в трех местах?»

Услышав, как я копирую ее, Ахмед прыскает в кулак.

— Так что теперь она дает мне столовую ложку микстуры, которая должна помочь мне заплакать, когда это необходимо.

— И ты плачешь? — нерешительно спрашивает Кейван.

— Только когда принимаю микстуру.

Я гримасничаю, будто пью мамино зелье из лошадиной мочи.

Все смеются, а я осторожно дотрагиваюсь до колена Кейвана.

— Уже не болит, правда?

— Да, — кивает Кейван.

— Видишь, стоит засмеяться, и боль проходит.

Кейван вскакивает на ноги, и игра продолжается. Зари шепотом благодарит меня. От ее ласкового взгляда сердце у меня подпрыгивает.

Ближе к вечеру мы решаем поиграть в игру под названием «Кто я такой?». Все дети собираются в кружок, Ахмед изображает кого-нибудь, а мы угадываем. Детям нравится эта игра. Фахимех, Зари и мне — тоже, потому что наконец-то можно посидеть и отдохнуть. Пока мы смотрим пантомиму Ахмеда, Зари наклоняется ко мне и говорит:

— Знаешь, вопрос к тебе не «кто я такой?», а «кто она?».

— Кто она?

— Угу, та самая — нежная, подобно цветку, и величественная, подобно горам? Что еще ты говорил?

— Ах, перестань! — смущаюсь я. — Это было глупо.

— Мне кажется, это было прекрасно. Этой девушке повезло, что у нее есть ты. Ты ведь знаешь это?

Еще немного, и я растаю. Мне хочется кричать от радости. Хочу, чтобы это услышал Ахмед.

— Спасибо, — говорю я.

— Надеюсь, она не ревнует тебя за то, что ты мне сегодня помогаешь.

— Она не ревнивая.

— Да? Все девушки ревнивы — разве ты не знаешь?

Мне хочется спросить, ревнива ли она, но это может показаться грубым.

— Ну а как она говорит о тебе? — с любопытством спрашивает она.

— Не знаю. У нас еще не было подобного разговора.

— Не было? Ты еще не признавался ей в любви?

— Думаю, она знает, — смущенно говорю я.

— Но ты не говорил ей об этом?

— Слова, пожалуй, и не нужны.

— Ты советовался с Хафизом? — спрашивает она. — Гадал по книге?

Я мотаю головой.

— Стоит попробовать. И надо поскорее сказать ей. Понимаешь, девушка хочет знать, что любима. Так как ее зовут, говоришь? — внезапно спрашивает она, надеясь хитростью заставить меня выболтать секрет.

Я улыбаюсь.

— Пока не могу сказать.

— Не можешь сказать, потому что?..

— Я… я не знаю.

Зари все улыбается. Меня трясет. Думаю, она это понимает, потому что медленно отодвигается от меня, и мы продолжаем смотреть пантомиму Ахмеда. Несколько минут спустя Зари идет на кухню и возвращается с блюдом всевозможных сэндвичей.

— Я знала, что ты не успеешь поесть, поэтому отложила это для тебя, — говорит она.

Мысль о том, что она думала обо мне, прокручивается в голове, как любимый мотив.

— Надеюсь, ты любишь холодные сэндвичи, — продолжает она.

Как я могу их не любить, если они сделаны ее руками?

После того как дети уходят, Ахмед, Зари, Фахимех и я, совершенно измученные, садимся за небольшой обеденный стол. Я минут двадцать тупо смотрю на чашку с мороженым передо мной. Девушки обозревают устроенный детьми беспорядок, не в силах поверить, что нам все-таки придется заняться уборкой.

— У меня жутко болит спина, — говорит Ахмед. — Знаете, мои родители на несколько дней уезжают. А давайте соберемся у меня? Устроим вечеринку, отпразднуем то, что мы уцелели после нашествия этих детей. Поставим медленные песни и будем танцевать всю ночь напролет.

У меня обмирает сердце при мысли о Зари в моих объятиях. Я смотрю на нее, а она улыбается и отводит взгляд.

— У нас с тобой будут дети? — спрашивает Ахмед у Фахимех.

Фахимех показывает ему четыре пальца и подмигивает. Ахмед хватается за голову.

— Вы родите красивых детей, — с любовью глядя на парочку произносит Зари.

— У него с его милой тоже будут красивые дети, — говорит Ахмед про меня.

— О да, — соглашается Фахимех. — Красивые, прелестные дети.

— Надо было пригласить ее на вечеринку, — спохватывается Зари.

Она ждет ответа от Ахмеда и Фахимех, но они молчат.

— Тебе представилась бы замечательная возможность сказать ей о своих чувствах, — говорит она мне.

Ахмед немедленно принимает позу ученого и произносит:

— Ну, не знаю, не знаю. Понимаешь, он считает, что, прежде чем сказать ей о своей любви, он должен узнать ее.

Я знаю, к чему клонит Ахмед, и у меня возникает желание дотянуться до него через стол и придушить.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Зари.

— Видишь ли, — наставляет Ахмед, — большинство людей в Иране влюбляются, почти ничего не зная друг о друге. В США и Европе люди, прежде чем влюбиться, долгое время встречаются и узнают друг друга. У него есть очень умная теория на этот счет. Он рассказал мне об этом на крыше три дня тому назад. — Повернувшись ко мне, Ахмед говорит: — Расскажи им.

Я от души пинаю его под столом.

Зари и Фахимех выжидающе смотрят на меня. Я откашливаюсь, бубню что-то и, чтобы выиграть время, съедаю ложку подтаявшего мороженого. Наконец я говорю:

— Да, в Европе и Соединенных Штатах люди действительно, прежде чем объявить о своей любви, проводят вместе много времени, чтобы узнать друг друга.

Помимо этого мне нечего сказать. После неловкой паузы я добавляю:

— На Западе отношения между мужчинами и женщинами приветствуются. В таких странах, как наша, мы больше озабочены Божьей волей и судьбой. Необходимо, чтобы в этих разных типах обществ антропологи исследовали взаимосвязь между развитием технологии и формами взаимоотношений в парах.

Глядя на ухмыляющуюся физиономию Ахмеда, я чувствую себя полным идиотом. «Почему я позволяю ему так со мной обращаться?»

Зари, немного подумав, говорит:

— Интересно.

Ахмед снова выпячивает грудь колесом, и я так его пинаю, что он съеживается, изо всех сил стараясь не застонать от боли.

Зари смотрит на меня и спрашивает:

— Когда ты скажешь мне, кто она?

— Вероятно, не раньше, чем антропологи опубликуют свои исследования, — подмигивая мне, произносит Ахмед.

«Я убью его! Клянусь, убью!»

Мы принимаемся за уборку дома. В гостиной я замечаю на полке фотографию Доктора с Зари. Доктор обнимает ее за плечи. Она улыбается своей особенной улыбкой и склоняет голову на плечо Доктора.

— Это ужасный снимок, но маме нравится, — подходя ко мне сзади, говорит она. — Я все время прячу его, а она находит и ставит обратно на полку. Когда-нибудь сожгу это фото.

— Почему? Фотография хорошая.

— Доктор вышел хорошо, а я — нет, — говорит она, избегая моего взгляда.

Я гляжу на фото и шепчу:

— Я так не думаю. Эта твоя улыбка…

— Какая улыбка?

— Особенная. Твоя улыбка — твой отличительный знак.

— Мой отличительный знак, — повторяет она.

Это звучит как утверждение, а не вопрос.

— Угу, никто больше так не улыбается. Мне нравится.

— Правда? — не поднимая головы, спрашивает она.

— Ага. Мне нравится, как ты наклоняешь голову.

— Да?

— И мне нравятся твои глаза. Они почти всегда улыбаются.

— Но не всегда?

— Они улыбаются, когда ты счастлива.

Она поднимает на меня взгляд.

— А сейчас они улыбаются?

— Да.

Некоторое время мы смотрим друг на друга. Мы стоим так близко, что я чувствую на лице ее дыхание. У меня подгибаются колени. За долю секунды в моем сознании проносится все, что я успел о ней узнать. Ее любимый цвет — голубой. Она говорит, что голубой ассоциируется с безбрежностью — безбрежные небеса, безбрежный океан. Интересно, почему она всегда упускает то, что и глаза у нее тоже голубые? Она — рассказчица. Они с Кейваном каждый день после обеда отдыхают на одеяле под вишней у них во дворе. Зари всегда ложится лицом в сторону крыши. Я догадываюсь, что она за мной наблюдает. Я слышу, как Кейван просит: «Еще одну историю, пожалуйста — всего одну». Мне бы хотелось, чтобы она шептала мне на ухо истории о нашем будущем, и я тоже просил бы ее рассказать еще одну. Она всегда просыпается рано и идет в булочную в конце переулка купить к завтраку свежего лаваша. Со своего поста на крыше я вижу, как она проходит туда и обратно. Она часто поглядывает наверх и знает, что я смотрю на нее.

Я опьянен тем, что понимаю ее тайные побуждения. Я чувствую, как она тяжело дышит, ее грудь вздымается и опускается всего в нескольких сантиметрах от моей. Я влюблен в нее, и пути назад нет. Стоит сделать одно маленькое движение, и наши губы соединятся. Мы тянемся друг к другу, и тут в комнату входит Кейван.

— Где моя голубая рубашка? — спрашивает он.

Мы с Зари стоим еще несколько мгновений, не двигаясь и неотрывно глядя друг другу в глаза.

— Та, которую Доктор прислал мне на день рождения, — поясняет он.

Зари медленно поворачивает голову и смотрит на Кейвана.

— Доктор прислал ему красивую рубашку, — шепчет она мне. — Тебе надо на нее взглянуть. Очень чутко с его стороны.

Она подходит к шкафу.

— Он очень заботливый человек, — произносит она сдавленным голосом. — Очень хороший человек.

Когда я прихожу домой, отец зовет меня с собой посмотреть фильм «Касабланка». Он говорит, что это выдающийся образец киноклассики всех времен. Мне хочется сказать ему, что я это знаю, поскольку, если верить Ахмеду, слыву энциклопедией кино, но я молчу. Я внимательно слушаю диалог между Хамфри Богартом и Ингрид Бергман. Может, научусь языку влюбленных. Я думаю о том, что говорил об антропологах и формах взаимоотношений, и мне хочется умереть от стыда. Неужели Зари, Доктора и меня ждет судьба главных героев «Касабланки»? Я представляю себе Доктора революционером, сражающимся против нацистов, а я — это одинокий владелец бара, полагающий, что у него есть женщина, пока не возвращается другой мужчина. Хватит ли у меня мужества отпустить ее, как это делает Богарт? Найду ли я самолет, на котором Доктор вместе с моей возлюбленной мог бы спастись от нацистов? Пожертвую ли я собой ради их счастья?

После кино я иду на крышу. Свет в комнате Зари не горит. Вдруг я замечаю на стене между нашими домами листок бумаги, прижатый камешком, чтобы не унесло ветром.

Я поднимаю листок. Зари нарисовала меня. Я стою в переулке под дождем, прислонившись к дереву, и смотрю на девушку, которая в отдалении уходит к реке. Она уплывает прочь, как безликий ангел. В длинных волосах — белая роза, как та, что я подарил Зари. Вдали виднеется гора с покрытой снегом вершиной. Зари сумела передать чистоту снега, величественность и спокойствие и в то же время зыбкость очертаний. Внизу страницы надпись: «Когда скажешь мне, кто она, я дорисую лицо твоего ангела».