В лесу стояла та особенная тишина, которая бывает только осенью. Неподвижно висели мохнатые ветви, не качалась ни одна вершина, не слышалось ничьих шагов, лес стоял молча, задумчиво, прислушиваясь к своей собственной вековой думе.
И когда, отломившись от родного дерева, мёртвая, сухая веточка падала, переворачиваясь и цепляясь пожелтевшими иглами за живые, зелёные, чуть вздрагивающие ветви, было далеко слышно.
Вверху не было видно печального северного неба, хмурой ратью закрывала его густая хвоя, и, как ко-лонны, могуче вздымались вверх красные стволы вековых сосен. И покой безлюдья царил, точно под огромным тёмным сводом меж молчаливых колонн, над мягкими коврами прошлогодних игл.
Между стволами, которые сливались в сплошную красную стену, мелькало что-то живое. Кто-то беззвучно шёл, и прошлогодняя хвоя, толсто застилавшая землю, мягко поглощала шаги. Сосны расступались и сзади опять смыкались в сплошную красную стену. Но когда нога попадала в тонко затянутую ледком лужицу, далеко, испуганно нарушая тишину, раздавался звонкий треск.
Мальчик лет двенадцати, туго подпоясанный узким ремнём, за которым торчал топор, в огромных, должно быть отцовских, сапогах, наклонялся, приседал на корточки, что-то цеплял за ветки и стволы, и когда шёл дальше, позади на земле оставался целый ряд волосяных петель и в них краснели прицепленные ягоды. Мальчик ставил силки, внимательно запоминая местность в лесном лабиринте.
Молчаливый лесной сумрак посветлел в одной стороне, и меж деревьев блеснул водный простор. С крутого песчаного берега открылось озеро. Необозримо уходило оно, отодвинув леса до синего горизонта, и изумрудно-зелёные острова бесчисленными стаями покрывали светлое лицо его. Узкими протоками оно тянулось в другие, соседние озёра, на сотни вёрст растянувшиеся по угрюмому, суровому, молчаливому краю, с одной стороны которого катило тяжёлые холодные волны Белое море, с другой — морозной мглой дышали ледяные поля Северного океана.
Бесчисленные стада уток, гусей, лебедей, нырков и всякой пролётной водяной и болотной птицы с криком, шумом и гамом возились на воде, шумно подымались густыми, чернеющими тучами, заслоняя и воду, и далеко синеющий лес, и изумрудные острова, и далеко тянулись вереницами.
Мальчик с минуту постоял на берегу и пронзительно два раза свистнул. Озеро ожило. Как будто множество спрятавшихся людей засвистало и отозвалось со всех сторон, и над водой, всё ослабляясь, понеслись замирающие тонкие звуки. Птица рванулась, взрывая воду, шумом заглушая умирающее эхо.
— Стало быть, не пришёл, — проговорил мальчик, вынул из-за пояса топор и стал рубить деревья, сваливая в воду возле берега.
Он работал ловко и быстро; сочные щепы летели из-под топора, и эхо, не умолкая, с разных сторон повторяло удары.
— А-ах, холодная… — проговорил мальчик, пожимаясь, когда, скинув сапоги и засучив шаровары, полез в воду, которая, как ножом, резала острым холодом.
И, торопливо стаскивая с обрубленными ветвями стволы, стал вязать гибким тальником плот. Через минуту стянутые вместе брёвна неуклюже высовывались из водного зеркала.
Через минуту стянутые вместе брёвна неуклюже высовывались из водного зеркала.
Мальчуган перенёс на плот пук волосяных силков и суму с хлебом, упёрся шестом, и плот, сдвинувшись тихонько, поплыл от берега. Длинные травы колебались и тянулись в прозрачной холодной воде, цепляясь и обвиваясь вокруг шеста. Птицы с неумолкаемым шумом без перерыва подымались с озера, как будто сама вода рождала их из глубины, и всё больше и больше чернеющая косая туча их заслоняла и лес, и небо, и синеющую даль.
Далеко отошёл берег, и кругом необозримо расстилалось серебряное зеркало с висевшими в глубине его облаками, печальным, серым небом и опрокинутыми прибрежными лесами. Шест перестал доставать дно, которое далеко внизу виднелось сквозь чистую, как слеза, воду, и мальчик, крепко упираясь посинелыми от холода ногами, бурлил шестом, работая как веслом.
Низкое, холодное солнце передвинулось к самому лесу, когда плот ткнулся в берег острова. Мальчик обулся и пошёл в лес.
На стволах сосен белели зарубки, которые он сделал несколько дней назад. Лес был глухой, угрюмый, без тропок, без следа человечьего, но мальчик шёл легко и уверенно, поглядывая на белые отметины. В чаще возле кустарника неподвижно висела птица, свесив крылья и вытянув вверх шею. Тонкая волосяная петля, захлёстнутая за ветку, туго стягивала шею.
Мальчик высвободил мёртвую птицу и бросил в мешок. По мере того как он шёл, мешок наполнялся птицами, которых он вынимал из силков.
Между кустарниками быстро мелькнуло и пропало пушисто-красное. Мальчик бросился туда. На ветке неподвижно висела полуобъеденная птица.
— Ах-х, ты!.. — сердито проговорил мальчик, осматривая объеденную птицу и лисьи следы под деревом. — Ладно, ужо приготовлю тебе гостинца!
Все остальные силки оказались пустыми или в них торчали одни объеденные головы и шеи.
Надо было собираться назад. Солнце село. Мрачно и угрюмо стояли сосны. Стояла неподвижная, полная таинственности тишина. Мальчик торопился выбраться к озеру, но лес упорно держал его, и всё глуше и темнее становилось кругом. Тяжёлый мешок тянул плечи, под ногами испуганно хрустели сухие веточки, и потом опять сапоги беззвучно-мягко ступали по хвое, и угрожающе сгущалась темнота, сливая деревья в одну таинственную сплошную массу.
«Как бы не заблудиться!» — тревожно мелькнуло в голове, и он напряжённо всматривался, но белевших прежде зарубок уже не было видно.
Наконец темнота слегка раздвинулась, и тёмным блеском едва блеснула у берега вода. Мальчик прислушался: над потонувшим в темноте озером стояла такая же мёртвая тишина, как и в лесу, только дышало оно мраком, холодом и сыростью.
Он стал ходить по берегу, разыскивая плот, но везде был всё тот же пустынный, молчаливый берег, так же едва поблёскивала чёрная вода и стояла дышавшая холодом и сыростью тишина.
— Ок-казия!.. Что будешь делать!..
Мальчик прошёл немного в лес, стал на колени, нащупал вылезавший из земли смолистый корень, вырубил его, высек кремнём огня, зажёг корень и помахал, чтоб разгорелся.
Багровое пламя, струясь и колеблясь, дымно бежало, и. в лесу трепетно забегали тени, и в багрово вспыхнувшей воде отразились покрасневшие вершины сосен.
Недалеко показался из красной воды угол плота.
Мальчик загасил огонь. И разом водворилась кромешная, непроглядная, чернильная тьма. Мальчик сложил на плот мешок с птицами, с провизией, обгоревший корень и оттолкнулся шестом.
Шест уходил всё глубже и глубже, переставая доставать дно.
Шест перестал доставать дно…
Бурлила вода. Плот тихо и беззвучно подвигался вперёд среди немой тишины, среди непроглядного мрака.
Словно мёртвое, заколдованное царство простиралось вокруг на сотни вёрст, и не слышно было человеческого голоса, ни всплеска рыбы, ни писка птиц. Шест бурлил, не доставая дна, и пенил невидимую воду, и тихонько колыхался плот, заброшенный и одинокий среди пустынного водного простора, среди холодного ночного мрака.
— Что ж это, никак к берегу не прибьёшься…
Мальчик тревожно стёр пот со лба и оглянулся: даже краёв плота не видно. Поднял голову — та же густая, непроницаемая, молчаливая темь, ни одной звезды.
— Аххх ты, бож-жа мой!.. хлопнул себя по бёдрам, поплёвывая на руки, и опять принялся работать шестом.
Время уходило, стали ныть руки и плечи, а кругом всё та же молчащая, холодная ночь, всё так же неизвестно где блуждающий плот. И это огромное молчание холодной, мёртвой темноты стало заползать в сердце тоской и отчаянием. Хоть бы крик, хоть бы всплеск! Ни одного живого существа.
Теперь он уже не представлял себе, где берег, к которому он ехал, и где тот, от которого отчалил. Всё одинаково кругом безмолвно-мертво. Работал наугад, лишь бы не остаться без дела и не отдаться отчаянию.
Брёвна от постоянной работы колыхались и стали расходиться под ногами. Наскоро связанный плот готов был развалиться. Мальчик с отчаянием работал, каждую минуту ожидая, что, как ключ, пойдёт между высвободившимися брёвнами в холодную воду и ляжет на далёкое мёртвое дно.
Он сел на корточки, положил шест и… заплакал. Заплакал беспомощными, детскими слезами, потому что в этом огромном чёрном погребе не было выхода.
— Дядька-а Силанти-ий!.. — закричал он тонким, детским голосом.
Тысячу раз повторила ночная темнота: «…а-а-нти-ий-ий…»
В ту же секунду, заглушая умирающее эхо, зашумели тысячи невидимых крыл. Ночная тишина заполнилась непрерывающимся полётом. Мальчик с радостью прислушивался: это были первые звуки, нарушившие давившее мёртвое молчание.
Он торопливо высек огонь и зажёг остаток полуобгорелого смолистого корня. Багровое пламя разом оттеснило темноту и легло светлым кругом, но ничего не открыло, кроме воды. Только упавший в глубину красный свет обманчиво озарил далёкое дно и сонно дремлющих рыб.
Куда плыть? Где берег?
Остаток корня, треща и капая кипящей смолой, стал жечь пальцы. Мальчик бросил. Зашипев, мгновенно погас огонь. Темнота мертво сомкнулась со всех сторон. Шум крыльев смолк, и снова водворилось в неподвижной темноте неподвижное, мёртвое молчание. Но теперь не было так страшно, — и на воде и в воде было множество живых существ.
Он опять стал наугад работать шестом, осторожно упираясь, чтоб не нарушить связей в брёвнах плота, и вдруг приостановился и чутко прислушался: среди темноты стояла та же тишина, но почудилось лёгкое, почти неуловимое дуновение проснувшегося среди ночи ветерка.
Торопливо и обрадованно мальчик послюнил палец и, подняв, стал медленно поворачивать. С той стороны, откуда неуловимо тянул ветерок, в пальце почувствовалось ощущение холода. Быстро схватив шест, стал гнать плот по направлению ветерка. Сердце радостно билось — теперь он уже не будет кружить по озеру.
Вот о дно стукнул шест. Становилось мельче и мельче. Где-то недалеко берег.
Мальчик изо всех сил налёг на шест, но под ногами заскрипели брёвна, лопнули связи, плот разошёлся, и холодная, густая, как кисель, вода охватила по пояс.
В первую секунду захватило дыхание. Мучительно холодная, острая вода вливалась за сапоги, за шаровары, и взмокшая рубаха липла к телу. Зубы стучали неудержимой мелкой дрожью. Мальчик схватил сумку с провизией, поднял над головой, прихватил мешок с птицами к поясу и, щупая ногой, стал пробираться среди холодной кромешной темноты. Мельчало. Уже ниже колен пенится и бурлит вода. Наконец — берег.
Он дрожал как лист, и ноги сводило судорогой. Не теряя времени, наломал еловых и сосновых ветвей, высек огня, и костёр весело запылал, бросая багровый отсвет на воду, на деревья, на печально покачивающиеся, расплывшиеся брёвна плота, и тени трепетали и прыгали между деревьями. Пар валил от мокрого платья.
В лесу кто-то ходил. Под тяжёлыми ступнями ломались ветви, трещал валежник, и чьё-то сердитое урчанье недовольно нарушало ночной покой.
— Шатун… ахх ты… Носит тебя нелёгкая!.. — И мальчик прислушивался к треску ломаемых медведем веток, усердно подбрасывая в разгоревшийся костёр, чтобы отогнать непрошеного гостя.
Огонь огромного костра бушевал, пламя торопливо бежало, и в багровых просветах леса то тут, то там чудились маленькие злые глазки, вытянутая морда, прижатые уши.
Мальчик вложил два пальца в рот, как-то особенно пронзительно свистнул и загоготал:
— О-го-го-го!..
«О-о-о-о-о!» — далеко покатилось и отозвалось вместе со свистом по озеру, и опять бесчисленно зашумели тысячи крыл, и кто-то ходил по лесу, трещал валежник, и чудилось чьё-то сердитое урчанье.
Мальчик поворачивал к огню то спину, то бока, то ноги, пока от них не перестал идти пар. Потом пожевал краюшку хлеба, примостился у огня и… стало ему казаться — из лесу вышел медведь, оскалил зубы, расхохотался и стал есть в мешке наловленных тетёрок. Поел тетёрок и принялся за мальчиковы ноги, отъел ноги, чихнул, отёр лапой морду, сел на плот и поплыл по озеру. Плывёт по озеру, смотрит на него мальчик, а это не медведь, а дядя Силантий. И будто стоит дядя Силантий и трясёт его:
— Эй, вставай, Митюха, разоспался… Солнце-то где…
Раскрыл Митя глаза, вскочил, видит — солнце поднялось над соснами, залило и лес, и озеро, и острова. А над озером стоит неумолкаемый гам, плеск, стон, и стаи перелётной птицы чёрными вереницами носятся над водой, и возле чуть дышит полупотухший костёр.
— А я думал — медведь.
— Какой медведь?
— Да ночью шатун всё шатался по лесу… Я было пропал на озере вчера — опознался, темь, не видать, куда плыть. Кабы не ветерок, пропал бы: плот-то подо мной расселся.
— Ночью отчаливаешь, огонь на берегу зажигай, он и будет призначать направление.
— Ах я дурак!.. И верно… А я зажёг смолистый корень да потушил… Ну темь, хоть глаз выколи, не видать, куда ехать.
Они забрали птицу, заткнули за пояс топоры и отправились домой.
