Общественное мнение уже давно признало «Железный поток» А. С. Серафимовича и «Зеленый луч» и «Морская душа» А. С. Соболева классическими произведениями советской художественной прозы. Наряду с превосходной, образцовой формой эти произведения проникнуты оптимизмом, верой в человека, преклонением перед его мужеством, героизмом и великой любовью к Родине. Произведения, созданные этими писателями, являются памятниками высокого человеческого духа.

«Железный поток» выдержал полувековую проверку временем, «Зеленый луч» и «Морская душа» — почти сорокалетнюю. Ничто в них не устарело. По-прежнему кипуче бурлит жизнь, перед глазами встают живые образы; ты любишь их, они сладостно пронзают тебя, показывают образец поведения, зовут к умножению поступков, освещенных светом подлинного гуманизма. Нельзя равнодушно, не впитывая каждое слово, читать эти прекрасные книги.

Что держит эти произведения на гребне времени, что дает им силу выдержать столь сложную проверку, не устареть, не уйти в небытие, не покрыться прахом забвения?

Прежде всего — правда. Правда о человеческом мужестве, страданиях, радостях; правда настоящей жизни, без прикрас и подделок, заставляющая в унисон с повествованием биться сердца читателей. К тому же эстетическое наслаждение доставляет само изложение — сурово-пленительное, предельно простое и ясное и всегда совершенно доходчивое до любого человека.

Позволю себе рассказать здесь о них обоих — моих современниках, писателях, с которыми пришлось делить общие заботы, печали и радости. С чувством глубокого уважения, признательности и благодарности принимаюсь за свое краткое правдивое слово.

Скажу в первую очередь о Серафимовиче — этом великом певце революции, творце эпических произведений, нашем незабвенном радетеле и примерном учителе.

Александр Серафимович Серафимович по месту рождения относится к жителям Войска Донского, к земле, прославленной такими вольнолюбцами, народными вожаками, как Емельян Пугачев и Степан Разин. Сравнительно небольшая станица Нижне-Курмоярская была родиной будущего писателя-революционера. Когда началась русско-турецкая война за освобождение братьев-болгар от владычества Оттоманской Порты, Серафимовичу было четырнадцать лет, так что он был свидетелем того, как уходили на Балканы в 1877 году краснолампасные казаки, отважные, лихие. Отец Серафимовича служил казначеем кавалерийского казачьего полка. Умер он молодым, скоропостижно, когда Александр еще был гимназистом.

После смерти отца-кормильца наступила непреходящая бедность. Крохи к существованию зарабатывал и молодой Александр, учившийся в гимназии станицы Усть-Медведицкой, куда они перебрались из Нижне-Курмоярской.

Усть-Медведицкая, крупная по тому времени станица, расположена на крутом правобережье Дона. Широкое движение полноводной реки, песчаные берега, левобережная лесистая полоса с пернатой дичью и своеобразной красотой пленили юношу и оставили незабываемый след в его памяти. Сам Александр Серафимович считал, что лучшего и более спокойного места и не найти, и потому до последних лет жизни старался как можно дольше жить в станице, находил в ней отдых и вдохновение. Недаром родная станица писателя была переименована Советским правительством в город Серафимович.

Только благодаря слезно выхлопотанной матерью — Раисой Александровной — войсковой стипендии Александр Попов (подлинная фамилия Серафимовича) получил возможность продолжить образование. Он был принят на физико-математический факультет Петербургского университета. Многие студенты университета были революционно настроены, создавали кружки, в которых изучали «Капитал» Маркса, участвовали в революционном движении. Именно здесь начало складываться миросозерцание Серафимовича, он научился разбираться в жизни, принял теорию классовой борьбы.

В то время в Петербурге жил и активно действовал известный болгарский революционер-марксист Василь Коларов вместе со своей супругой, в девичестве Живковой. Серафимович вошел в кружок Коларова и в этом кружке сблизился и подружился с Александром Ульяновым — старшим братом Владимира Ильича Ленина.

Александр Ульянов, как известно, входил в группу молодежи, находившуюся под сильным влиянием марксизма, но понимавшую политическую борьбу в заговорщическо-террористическом духе. Покушение на Александра III, отца последнего царя России, потерпело неудачу. Александр Ульянов и его товарищи были казнены.

Серафимович глубоко переживал казнь Александра Ульянова, негодовал. Его протестующий голос и прокламации по поводу жестокой расправы над революционерами стали известны царской охранке, и будущего писателя выслали из Петербурга, не дав сдать университетский государственный экзамен. В далекой Мезени, за Полярным кругом, близ Ледовитого океана, Александр Серафимович, можно сказать, завершает свое революционное образование и успешно сдает экзамен на подлинного революционного борца.

Там, в далекой северной ссылке, Серафимовичу посчастливилось близко познакомиться с известным организатором стачки орехово-зуевских ткачей Петром Моисеенко. Моисеенко исключительно благотворно влиял на молодого Серафимовича, помогая постигать глубину учения Маркса. Ежедневное общение с ссыльными революционерами, участие в общем деле помогли Серафимовичу в окончательном выборе жизненного пути, заложили крепкий фундамент его мировоззрения.

Двадцати шести лет от роду Серафимович написал свой первый, ставший широкоизвестным рассказ «На льдине». Тяжелая жизнь рыбаков-поморов, драматическая коллизия были столь выпукло выписаны молодым литератором, что привлекли к его имени внимание читателей и прогрессивных писателей тогдашней России. В нем увидели яркий, самородный талант.

Успех рассказа «На льдине» заставил поверить в себя и самого автора, окрылил его.

После окончания ссылки, препровожденный в родную станицу под гласный надзор полиции, Александр Серафимович занялся репортерской работой, выступал в газетах Ростова, Мариуполя, Новочеркасска. Газетная «поденка» была необходима для хлеба насущного. Литературным творчеством он занимался, вырывая время у сна. Накопившиеся жизненные наблюдения легли в основу будущих произведений писателя. Именно о тех людях труда, с которыми ему приходилось тесно общаться во время своих разъездов по краю, писал он правдивые, честные рассказы, посылал их в столичные и московские журналы. Его заметили такие известные писатели-демократы, как Владимир Короленко, Глеб Успенский… Они высоко оценили творчество молодого писателя, помогли ему, и это дало возможность Александру Серафимовичу переехать в Москву, войти в содружество и с такими писателями, как Бунин, Леонид Андреев, Телешов, Скиталец. Сам Горький обратил на него внимание и буквально заставил сотрудничать в известных сборниках «Знание», представлявших в ту пору самое передовое в литературе. Лев Толстой следил за литературной работой Серафимовича и высоко оценил один из рассказов талантливого писателя — «Песни».

Серафимович вначале не был романистом. Он писал рассказы, очерки, революционные листовки и агитки. Все они отличались ясным, выразительным языком, понятным широким массам читателей. Возьмем хотя бы полный негодующего драматизма рассказ очевидца о том, как царские опричники из Семеновского полка расправлялись с восставшими рабочими Пресни. (Рассказ «На Пресне».) Несмотря на жестокую цензуру этот рассказ увидел свет и народ узнал правду о героической Пресне.

И вот в 1912 году появляется в печати первый роман писателя «Город в степи» — о строительстве железной дороги на юге. В романе с беспощадной суровостью раскрывается мерзкая роль буржуазных либералов, во всей наготе изображена капиталистическая эксплуатация трудового человека, в полный голос сказано, сколь велико значение организации рабочего класса.

Первую империалистическую войну Александр Серафимович справедливо воспринял как пролог к революции. Этому помогло то, что, будучи военным корреспондентом и лично бывая на фронтах, в блиндажах и землянках, среди солдатской массы, он понял империалистическую сущность войны, видел, какие потрясающие тяготы несет она народу, познал настроение рядового солдата. Свои наблюдения, подчас в завуалированной форме из-за цензурных рогаток, он доносил до читателя.

Октябрьскую революцию Серафимович принял без всяких сомнений и без малейших колебаний и сразу же пошел сотрудничать с большевиками. Он вступил в Коммунистическую партию, стал деятельным участником строительства нового мира. Агитатор, пропагандист, сотрудник первых Советов, редактор журналов, автор воззваний, пламенных листовок, военный корреспондент на фронтах гражданской войны — таким был писатель-большевик Серафимович. Все больше и больше становится он популярным, активно работающим писателем, принципиально отвергающим всякие модернистские ухищрения, твердо стоящим на позициях действенного социалистического реализма.

У Александра Серафимовича двое сыновей — старший Анатолий и младший Игорь. В стране идет гражданская война. Анатолий, верный своему гражданскому долгу, отправляется на фронт. Отец окрыляет его своими мудрыми наказами-письмами. В одном из боев Анатолий геройски погибает. Серафимович горестно переживает гибель любимого сына. Мария Ильинична Ульянова, сестра Владимира Ильича, с которой Александр Серафимович был близок по работе, утешает его в горе, рассказывает Владимиру Ильичу о трагедии, постигшей писателя. Владимир Ильич пишет Серафимовичу письмо, которое нельзя читать без волнения.

«Товарищу Серафимовичу

21/V. 1920.

Дорогой товарищ!

Сестра только что передала мне о страшном несчастье, которое на Вас обрушилось. Позвольте мне крепко, крепко пожать Вам руку и пожелать бодрости и твердости духа. Я крайне сожалею, что мне не удалось осуществить свое желание почаще видаться и поближе познакомиться с Вами. Но Ваши произведения и рассказы сестры внушили мне глубокую симпатию к Вам, и мне очень хочется сказать Вам, как нужна рабочим и всем нам Ваша работа и как необходима для Вас твердость теперь, чтобы перебороть тяжелое настроение и заставить себя вернуться к работе. Простите, что пишу наскоро. Еще раз крепко, крепко жму руку.

Ваш Ленин».

Ленинские слова глубоко тронули душу Серафимовича. Он держал в подрагивающих руках письмо Ленина, и вся жизнь встала перед ним. И прежде всего картины общения с сыном, его юношеская восторженность, проявившаяся в особенности в те дни, когда они были вместе в незабываемом пути по Кавказу, по дороге между Новороссийском и Туапсе. Встал в памяти горный плацдарм, весь его фон, вся его природа.

«Перед самой империалистической войной, — писал Александр Серафимович впоследствии в статье „Из истории „Железного потока““, — с сыном Анатолием шли мы по водоразделу Кавказского хребта. Громадой подымался он над морем, над степями, — здесь, у Новороссийска, было его начало.

Серые скалы, зубастые ущелья, а вдали под самым небом не то блестящие летние облака, не то ослепительные снеговые вершины…

…Слева, в недосягаемой глубине, толпились голубые стада лесистых предгорий, а за ними неохватимо уходили кубанские степи.

Мы стояли безмолвно на узком, метра в два, перешейке и не могли оторваться, точно карта мира раскрылась перед нами.

Потом опять пошли. Узенький перешеек остался позади. Пропали синие предгорья, пропали далекие кубанские степи. Пропала безмерная недвижная синева моря. Кругом опять скалы, рододендроны, чикары; хребет снова могуче раздвинул исполинские плечи».

Вспомнил: сын был тогда рядом. И обоих ошеломило это видение: серые скалы, нагнувшиеся над бездонными провалами, откуда мглисто всплывает рокот невидимого потока; белеющие снеговые маковки, и по ним синие тени — непроходимые леса, где жителями лишь зверь да птица. и подумал: все это, как чаша, требует от него, писателя, наполнения.

«Чем? — почти исступленно спрашивал себя писатель. — Какое содержание я волью в это незабываемое видение?»

Этот вопрос обращен к самому себе, к сердцу, наполненному горькой думой о погибшем сыне.

«Хожу ли по ободранным улицам, спотыкаюсь ли молча в сугробах под обвисшими трамвайными проводами или в непроходимом махорочном дыму сижу на собрании, — то и дело мне слух и зрение застилает: синеют горы, белеют снеговые маковки, и без конца и краю набегают зеленовато-сквозные валы, ослепительно заворачиваясь пеной».

— Вы думали об Анатолии, о сыне, о нем — молодом, впечатлительном. Ведь вы смотрели тогда в четыре глаза, видение Кавказа и моря воспринималось вами вместе, сообща, так ведь, Александр Серафимович?

Я спрашивал его об этом, стараясь проникнуть в его душевный мир, в источники вдохновения, в предысторию создания того великого произведения, которое получило название — эпопея «Железный поток».

— Да, думал о сыне. — Глаза его увлажнились.

— Наполнение грозного кавказского пейзажа Вы нашли позже?

— После встречи с таманцами, происшедшей случайно в Москве у моего друга украинца, коммуниста Сокирко, меня озарило. Я увидел тот человеческий материал, который должен наполнить удивительный пейзаж, виденный нами в «четыре глаза», и понял, что может быть памятью о сыне…

— И ответили Владимиру Ильичу тем, что перебороли тяжелое настроение и заставили себя вернуться к работе.

— Я не думал об этом, — после долгой паузы сказал Александр Серафимович, — но подсознательно, вероятно, да, пожалуй, определенно это было так. Я принялся за эпопею вскоре после ленинских строк, обращенных ко мне. Мария Ильинична говорила Владимиру Ильичу о моей работе, книга вышла в год смерти Ленина, он не успел ее прочитать, она чуть-чуть запоздала с изданием…

Разговор происходил на даче Серафимовича в Переделкине.

Мы сидели в его кабинете. Перед окном была уже разбита клумба, стены пахли свежей сосной, на столе и даже на полу лежали груды книг.

Серафимович начал писать «Железный поток» в начале 1921 года, а в 1924 году книга вышла из печати. Он работал над ней упорно, помногу раз переделывал отдельные куски. Писал, как говорит он сам, разбросанно. «Не так, чтоб с начала, с первой главы начал и до конца по порядку. Нет. Помню, прежде всего написал хвост, последнюю сцену митинга. Меня мучил этот конец — митинг. Стояла передо мной эта баба Горпина такой, какой она выросла. В заключительной сцене для меня сконцентрировался весь смысл вещи. Она, эта сцена, необыкновенно ярко горела у меня в мозгу».

Кстати о Горпине, в лице которой, по словам самого писателя, он сосредоточил основную идею перерождения под влиянием революции крестьянской бедняцкой массы. Серафимович называет этот тип собирательным, сделанным на материале, который был у него раньше, и для описания похода таманцев он внес его в ткань произведения.

Мы помним знаменитый самовар бабки Горпины и первый разговор с Алексеем Приходько, ординарцем Кожуха, любезным другом Анки, красивой целомудренной девушки.

«Як замуж мене за старика отдавалы, мамо и каже: от тоби самовар, береги его, як свой глаз; будешь помирать, щоб дитям твоим и внукам. Як Анку буду выдавать, ей отдам. А теперь усе бросилы, худобу усю бросилы. Що балшавики думають? И що буде Совитска власть роб и ты? Та нэхай ция власть подохне, як пропаде мий самовар!»

Это первый разговор, разговор, так сказать, несознательной крестьянки, для которой ее самовар дороже всего на свете.

И вот тот же самовар, «вплетенный в ткань» произведения, в сцене заключительного митинга, когда люди Таманского похода соединились с частями Красной гвардии. С повозки-трибуны митинга Горпина закричала: «Ратуйте, добрии людэ, ратуйте! Самовар у дома вкинулы. Як мени замуж выходить, мамо в приданое дала тай каже: „Береги ёго, як свет очей“, а мы вкинулы. Та цур ему, нэхай пропадае! нэхай живе наша власть, наша ридна, бо усю жисть горбы гнулы та радости не зналы…».

В скупых, немногословных эпизодах писатель убедительно, в художественном образе, показывает, как и крестьянство приходило к революции, как изменялись и изменились люди, назвавшие Советскую власть своей властью.

Наша беседа затянулась. Интересуюсь тем, как писатель собирал материал для «Железного потока». Я работал тогда над книгой «Над Кубанью», и мне хотелось поподробнее познать мастерство маститого автора.

— Как все же получилось у Вас с самоваром? — спросил я.

— Э, батенька, вы все хотите знать, все доподлинно, как сапоги тачают… — Серафимович подмигнул мне. — Знаете, мне пришлось вновь поехать в описываемые места, чтобы освежить в памяти материал, детальней всмотреться в пейзаж, побеседовать с участниками похода, а их было достаточно. В станице (Александр Серафимович назвал либо Поповическую либо Полтавскую, точно не помню) остановился я на ночлег у пожилой пары. Вечерком мои хозяева согрели самовар и заварили чай вместе с какой-то пахучей травкой. Я обратил внимание на самовар. Он был «баташевской» продукции, с медалями, старательно начищенный, но почему-то измятый. Я спросил, где это так измяли такую отличную вещь. И вот хозяйка словоохотливо рассказала мне историю этого самовара. Оказывается, этот самый латунный самовар они прихватили в поход, и он сопутствовал им до самой Невинномысской. Ему, конечно, немало досталось, потому и погнули. «Маты у мене вмерла, а самовар доси как память». И старуха любовно погладила его горячий бок… От этого самовара и пошла, пожалуй, Горпина.

Таманская армия, как чуть позже была она названа и как проходила по армейским диспозициям, была сформирована из многих отрядов и групп, организованных в отдельных станицах как на Тамани, так и по линии побережных приазовских станиц вплоть до города Ейска. Белые, выйдя из Мечетинской и захватив Тихорецкую, достигли Екатеринодара и, таким образом, отрезали отряды от основных сил армии Кубано-Черноморской республики. Красногвардейские отряды оказались в окружении. Состояли они из иногородних, казачьей бедноты и пришлого с Украины народа, бежавшего от немецкой оккупации. Отряды имели своих вожаков, не подчинялись единому руководству, воевали по принципу обороны только своих станиц и вначале были действительно неорганизованны, самовольны. Сплотиться их заставила крайняя необходимость, смертельная опасность, нависшая над ними. Объединить, сорганизовать их было нелегко, для этого потребовалась воистину железная воля талантливого вожака. Таким по замыслу писателя вполне справедливо был назван подлинно эпический герой массы Кожух.

Писатель смело пошел на типизацию этого образа. В нем обобщен не только Епифан Ковтюх, но также смелый и стойкий матрос Матвеев, позже предательски расстрелянный авантюристом Сорокиным.

Кожух своей непреклонной волей заставил десятки тысяч людей — строевые части и беженцев, избрать единственный путь отхода, минуя Новороссийск, через Туапсе на Белореченскую. Жестокие слова «иттить надо, иттить и иттить», прямо-таки сомнамбулически повторяемые Кожухом, который поставил своей целью спасти массы от погрома и смерти, действительно произносились человеком небольшого роста, крепким, как кремень, с отлитым словно из темной меди замкнутым лицом, с полуутопленными серыми глазами и «ржавым» голосом. Именно в этом образе легко узнать Епифана Иовича Ковтюха — партизанского руководителя. Я знал Ковтюха и его двух братьев, они останавливались в Пятигорске на квартире у моего родного «дяди Саши» Первенцева и ушли в астраханские степи с моими двоюродными братьями Иваном и Николаем. У меня не было никакого внутреннего противоборства в отношении литературного перевоплощения Ковтюха в Кожуха. Это был верный писательский ход, необходимый и правомерный.

Что еще сказать о «Железном потоке»?

Превосходно откована булатная сталь этого эпического произведения. Полвека в непрерывном сражении — и ни одной выщерблины. Не каждой книге суждено выдержать столь суровое испытание временем, найти добрый отзвук в сердцах сменяющихся поколений, остаться вечно молодой, необходимой, вызывающей чувство доверия и любви к ее автору…

Александр Серафимович пришел к «Железному», будучи уже сложившимся профессиональным писателем.

Его произведения, как уже говорилось, были не только замечены, но и горячо одобрены Толстым и Горьким, Короленко и Успенским.

Зорко вглядывался Серафимович в глубины народной жизни, выбирал с мудрой последовательностью образы и характеры. В поисках прекрасного он внимательно вслушивался, вдумывался, запоминал, отбрасывал все лишнее. Мне приходилось неоднократно наблюдать его в беседе. Он наклонялся к тебе, сутулился, тяжелые кисти рук лежали на коленях, глаза чуткие, пристальные, пытливые, и только — на тебя, никуда больше. Казалось, он не просто слушал, но и читал твою душу, ощупывал, проверял, отыскивал то, что собеседник не мог полностью выразить словами. Сам говорил мало. Но — поразительное явление! — уходя от него, ты уносил ворох мыслей, огромный запас впечатлений. Ты досказывал за него, превращал его жесты, пожатие руки, прищур глаз, улыбку и даже дыхание в нечто вполне вещественное, осязаемое. И главное — ощущал надежное, ободряющее.

Он никогда не подавлял своим авторитетом, не позировал, не кичился, не торопился тебя спровадить. Иные объясняли это тем, что у него не было должностей, ему некуда, мол, спешить, его не ждали какие-либо важные служебные заседания… О нет, отнюдь не в этом дело! У него была величайшая из должностей на земле: он был Писатель и Человек. Навстречу ему распахивались сердца людей. Мог ли он написать «Железный поток», будучи самоуверенным, торопливым, надменным?..

Епифан Иович Ковтюх, человек героической и трагической судьбы, много и доверительно беседовал с Серафимовичем. Кроме первой встречи у Сокирко, когда они проговорили до утра, были еще свидания. Писатель пытливо изучал этого человека, его характер, волю, видел его в соломенном брыле и опорках во главе темпераментной, взбудораженной массы. Таким и только таким должен быть человек, сумевший взять в крепкие руки стихию, осилить ураган.

Серафимович не ограничился только беседами с Ковтюхом, он встречался с участниками похода, выпытывал их, разбирался в полученных сведениях с разных сторон, устраивал перекрестные «допросы», пользовался записками и дневниками. Но главное направление своего повествования он определял сам, и здесь у него была ясная цель — показать, как стихийная и подчас даже анархическая масса в конце концов подчиняется твердому большевистскому руководству, понимает свою роль и ответственность и из многочисленных ручейков превращается в железный, целеустремленный поток.

Как впоследствии и Фадеев в «Разгроме», Серафимович сумел отыскать героическое в поражении, подвести логически обоснованный победный итог, зиждущийся на доверии масс к партии, к ее организующей, несокрушимой воле.

Благотворно заразителен мужественный пример Серафимовича. Так, Всеволод Вишневский с присущей ему бойцовской страстью поразил ревнителей литературных канонов, назвав свою пьесу «Оптимистической трагедией». Ведь в его пьесе также действует поначалу нестойкая, полуанархическая матросская масса, позже прозревающая и делом доказывающая преданность революции.

«Товарищи! — произносит в „Железном потоке“ здоровенный, плечистый матрос, весь увешанный ручными бомбами, двумя револьверами, патронташем, с хриповато-осипшим голосом, в котором и морской ветер, и соленый простор, и удаль, и пьянство, и беспутная жизнь. — Вот мы, матросы, революционеры, каемся, виноваты пред Кожухом и пред вами. Чинили мы ему всякий вред, когда он спасал народ, просто сказать пакостили ему, не помогали, критиковали, а теперь видим — неправильно поступали. От всех матросов, которые тут собрались, низко кланяемся товарищу Кожуху и говорим сердечно: „Виноваты, не серчай на нас“».

А ведь трудно доставалась писателю эта покаянная речь матроса на митинге, завершающем эпопею. Не сразу он подошел к ней. Пришлось подробно расспросить участников, как же повели себя в конце концов матросы, поняли или нет Кожуха, повинились ли перед громадой за свои ошибки, продиктованные даже не злым умыслом, а разудалой стихийной силой. Вспомните, так повела себя масса и у Вишневского, фактически следовавшего по стопам патриарха нашей советской литературы.

Еще раз обратим внимание на то, что писатель шел по линии наибольшего сопротивления, создавая образы действующих лиц. Мне и нашему постановочному коллективу, два года работавшему над экранизацией «Железного потока», стали ясными емкость и обширность разных характеров, обрисованных, казалось бы, скупыми строчками текста.

Подумайте, к примеру, над тем, сколь значительна такая символическая пара, как Степан и его жена в драматическом эпизоде гибели ребенка! Или — лирические Приходько и Анна. И нисколько не комична Горпина и ее муж, старый крестьянин, «здоровенный старина, насквозь проеденный дегтем, земляной чернотой, и руки, как копыта». А как трогательны его слова на митинге в конце перенесенных мучений, они открывают душу простых тружеников:

«— Побилы коняку, сдох!.. Все потеряв, що на возу, пропало. Ногами шли. Шлею зризав и ту покинув; самовар у бабы и вся худоба дома пропала, а я, як перед истинным, — и заревел стоеросовым голосом — Не жали-ю!.. нэхай, нэ жалко, нэхай!.. бо це наша хрестьянская власть. Без нэи мы дохлятина, як та падаль пид тыном, воняемо… — и заплакал скупыми слезами».

Каждый образ у Серафимовича продуман, скупо и вместе с тем емко обрисован, выражен действием, каждое слово хватает за душу, выражает глубокую мысль.

«Железный поток» — сгусток революционного оптимизма: его герои — идеал для подражания и самосовершенствования. Принципы, заложенные в этом замечательном произведении, и ныне действенны. Такие книги вселяют бодрость, пронзительную сыновью благодарность к подвигам дедов и отцов, желание быть лучше и отзывчивей, идти на любые испытания во имя великой цели.

* * *

Соболев писатель-маринист. Его творческая стихия — море. Люди, связанные с морем, его герои. Любовь писателя к морю началась еще в ранней юности и прошла через всю его жизнь.

Он родился вдали от морей и океанов, в Сибири, в том краю, где шумно вытекала из Байкала широкая и буйная Ангара. Но ведь и Байкал это тоже море — огромное, только пресноводное, и не случайно в детстве Байкал, как и Ангара, пленил впечатлительное сердце мальчика. Не раз предпринимал он путешествия по широким просторам загадочного озера, по его лесистым, девственным берегам.

Позже, уже будучи писателем, Леонид Сергеевич приезжал в родной Иркутск, бродил по его улицам, вспоминал свое детство. И не печалился, что исчезли кварталы, некогда застроенные домами с резными наличниками чисто кержацкого типа, что на их месте поднялись современные здания, что река, перепоясанная телом плотины, усмирена и дает в окрест, новым заводам, поселкам и селам, электрическую энергию, что на месте тайги возник город Ангарск, которого раньше не было и в помине. Не минул он родного Иркутска, когда перед своим семидесятилетием проследовал до Владивостока, чтобы сесть на судно, отправляющееся в героический Вьетнам. Он жадно всматривался в многочисленные скалы-островки Хайфона, видел мужество народа, боровшегося за свою свободу и независимость. В тамошнем приморском люде он узнавал тех, кто повторял подвиги его соотечественников моряков-героев с открытой морской душой.

Детство Леонида Сергеевича прошло в трудовой небогатой семье артиллерийского офицера, участника русско-турецкой войны 1877—78 годов. После окончания этой войны, принесшей освобождение братьям-болгарам, отец Сергей Филиппович вернулся из Болгарии и поселился в сибирском городе Иркутске. Здесь в 1898 году родился сын Леонид. Отставной капитан вернулся к своей профессии — в свое время он окончил Межевой (горный) корпус — и стал землеотводчиком на золотоносных приисках.

У Леонида Сергеевича были сестра Людмила и старший брат Александр, мечтавший о море и заразивший этой мечтой его самого. Попав в Петербургский Морской корпус, Александр буквально сманил Леонида пойти по пути, избранному им самим. Вначале Леонид учится в Третьем Александровском кадетском корпусе, затем — в Морском корпусе. Александр, окончив в 1913 году Морской корпус, уходит в заграничное плавание, потом, произведенный в мичманы из гардемаринов, назначается командиром орудийной башни линкора, приписанного к Кронштадту.

Это дало возможность Леониду, учившемуся в Петербурге, часто посещать Кронштадт, а во время отпусков и жить там вместе с братом.

Так крепость Кронштадт — морская база Балтийского флота — стала вторым местом после Иркутска, которая навсегда полюбилась молодому человеку.

Если мы ретроспективным взглядом окинем прошлое Кронштадта — этой славной морской крепости, ни разу за всю свою историю не сданную врагу, — то сможем назвать целую плеяду знаменитых моряков, воспитанных здесь. И среди них — председатель Центробалта П. Е. Дыбенко, матрос с линкора «Павел Первый», на котором нес службу и старший брат Соболева Александр Сергеевич.

Не могу не сказать и о своих личных впечатлениях от каждого посещения Кронштадта. Он навевает благоговейный трепет, вселяет в душу оптимистический настрой — еще сильнее познаешь величие нашей морской державы.

В Кронштадте вы сразу же, на первом причальном пирсе, увидите гордый памятник основателю крепости Петру I, увидите дома, построенные в те далекие времена, окантованный красным кирпичом бассейн квадратной бухты, действующие доки, собор и площадь с памятником адмиралу русского флота Макарову с вычеканенными его словами: «Помни войну». И вы ощутите, какую мощь обрел Кронштадт за годы Советской власти.

Не удивительно, что Кронштадт пленил сердце молодого Леонида Соболева. Здесь он становится настоящим моряком.

В семнадцатом году комендором носового орудия на эскадренном миноносце «Забайкалец» он участвует в знаменитом Моонзундском бою с кайзеровскими немцами, решившими прорваться к революционному Петрограду.

Братья Соболевы переходят на сторону пролетарской революции. Леонид Сергеевич вступает добровольцем во флотскую Красную гвардию, становится вахтенным начальником на миноносце «Орфей», находившемся в Гельсингфорсе, откуда по ленинскому слову совершается зимний переход кораблей в Кронштадт. Ледовым походом будет названа эта эпопея, когда по тяжелому льду, пробиваясь сквозь торосы и ледяные поля, с обмерзшими мачтами и такелажем, шли наши воистину героические корабли. За этот переход на эсминце «Орфей» с поврежденными винтами Леонид Соболев был награжден орденом Красного Знамени.

На Балтийском флоте началась для Соболева гражданская война. Он участвует в подавлении Кронштадского мятежа; 18 августа 1919 года отражал атаки английских торпедных катеров. После гражданской войны служит в морских пограничных частях, в бригаде траления, становится штурманом линкора «Октябрьская революция», а в 1922 году совершает на военном корабле дальний заграничный поход.

Десятилетие после гражданской войны не прошло даром для Леонида Сергеевича. В эти годы он формируется как писатель. Выступает с небольшими рассказами, очерками, юморесками из флотской жизни, находит своего благодарного читателя. Одновременно он тянется к литературной среде, вначале как бы невзначай, робко, приглядываясь к самым различным литературным группам и группкам, а затем вступает в серьезное и зрелое литературное объединение Красной Армии и Флота (Локаф).

Именно Локаф воспитал Соболева как настоящего советского литератора, поставившего своей целью участвовать в создании, вопреки всяческим кривляниям и фрондерскому пустозвонству, подлинной литературы. Ленинградский Локаф имел свой боевой журнал «Залп», в котором активно сотрудничал Соболев. Нельзя не вспомнить, что первыми литературными товарищами Соболева были Всеволод Вишневский, А. А. Новиков-Прибой, Борис Лавренев, Адам Дмитриев, Николай Мамин, Владимир Кнехт.

Широкоизвестный роман «Капитальный ремонт», поставивший писателя в ряды первых романистов нашей страны, был закончен Соболевым в начале тридцатых годов. Автор этого превосходного романа, оргсекретарь Ленинградско-Балтийского отделения Локафа, Соболев участвует в Первом съезде советских писателей, замечен Алексеем Максимовичем Горьким, избирается в руководящие органы Союза писателей.

Середина тридцатых годов. Внимание Соболева приковано к одной из наших бурно развивающихся республик — Казахстану. Он буквально исколесил всю эту огромную по территории и интереснейшую во всех отношениях республику, неоднократно писал о ней в газетах и журналах и, увлеченный творчеством выдающегося писателя Казахстана Мухтара Ауэзова, переводит его знаменитый роман «Абай» и совместно с автором пишет трагедию на эту же тему.

Мне довелось познакомиться с Леонидом Сергеевичем еще в 1939 году. Он привлекал внимание даже своей внешностью. Молодой, русоволосый, он выделялся своим высоким ростом, отличным телосложением, проницательными умными голубыми глазами.

Он был общительным собеседником. Мы, молодежь, внимали ему с наслаждением, ценили его за талант, за прямоту суждений, старались следовать его советам. Будучи беспартийным, Соболев свято поддерживал партийную линию, никогда не отступал и не изменял ей, был подлинным беспартийным большевиком в самом высоком понимании этого слова.

Глубоко понимая обстановку в мире, он предвидел неизбежность схватки с фашизмом. Он говорил, что надо готовиться к войне, которую, несмотря на наши мирные устремления, фашизм обязательно развяжет.

Война не застала Соболева врасплох. У него уже был готов мундир и пистолет, видавшая виды морская фуражка с прозеленевшим «крабом» и вечное перо с записной книжкой. В первый день вероломного нападения гитлеровских полчищ он пришел в «Правду» и получил командировочное предписание немедленно прибыть в Таллин, где группировались корабли Балтийского флота.

В первый же день прибытия на базу он легко вошел в круг насущных боевых вопросов — ведь у него уже был опыт фронтовой работы в боях с белофиннами. Вместе с Вишневским, плечом к плечу, они участвуют в большой организаторской работе, их добрые советы помогают готовиться к быстро надвигающимся боям.

Соболев — писатель, старый военный моряк, когда-то служивший в Ревеле (так до революции назывался Таллин), во флотской среде принят с радушием. Он может, казалось, без всяких усилий воодушевить Моряков, используя свой жизненный опыт и веселый нрав, мобилизовать людей на нужное дело своим словом, рассказами о прошлом героического флота… Он твердо знает главное — сегодняшние моряки не подведут, не сдрейфят перед врагом, они беззаветно преданы красному знамени, будут до последней капли крови защищать свободу и независимость любимой Родины.

Оптимизмом наполнены таллинские корреспонденции Соболева.

И он не ошибался в своих оценках. Чего стоил только один переход из Таллина, осуществленный флотом! Что-то сродни Ледовому походу в Кронштадт было в этом переходе.

Соболев продолжает работать в составе бригады при штабе Северо-Западного фронта. К его авторитетному мнению и советам прислушиваются в Военном Совете Ленинградского военного округа. Неуемный, прямой, откровенный, он становится необходимым всем. Задушевно расстаются с ним военные друзья, когда его по настойчивым просьбам отпускают в героически сражающуюся Одессу, на самый крайний фланг Южного фронта.

Одесса осаждена. Обвод обороны прижат своими крыльями к морю. Нет никакой отдушины для связи с фронтом по сухопутью. В Одессе отчаянно смело сражаются знаменитая 25-я Чапаевская дивизия, возглавляемая известным полководцем генералом Иваном Ефимовичем Петровым, прославленные своей дерзновенной смелостью Первый и Третий морские полки, сформированные из корабельных составов, вынужденных сойти на берег. «Черная смерть», «Черные дьяволы» — как прозвали матросов враги — дерутся отчаянно храбро и умело. Вспоминается матросский лозунг, провозглашенный после жестокой расправы гитлеровцев с ранеными, взятыми в плен: «Матросы в плен не сдаются, в плен не берут».

Соболев совершил переход из Севастополя в Одессу на вспомогательном крейсере и сразу же попал в боевое крещение. Безоблачное сентябрьское небо и ранний южный рассвет застали крейсер в районе действия неприятельской дальнобойной артиллерии. Ведя непрерывный артиллерийский огонь, успешно маневрируя, крейсер прорвался к пирсам и стал разгружать привезенных красноармейцев, оружие, боеприпасы. Соболев с присущим ему бойцовским темпераментом, казалось, дышал атмосферой боя. Его не пугали близкие разрывы снарядов, водяные смерчи, вскипавшие вокруг корабля. Он стоял все время на мостике, не прятался под броневую защиту, работал на своем посту, улучая минуту, чтобы вносить в записную книжку свои наблюдения.

В Одессе он не оставлял без внимания ни одной мелочи. Это отличало его. Он старался большую часть времени быть с рядовыми бойцами, в редких случаях бывал в штабе, и, пожалуй, только для того, чтобы передать очередную корреспонденцию. Именно в Одессе зародился его знаменитый цикл рассказов «Морская душа». Название это подразумевало не просто морскую тельняшку, символ морской души. Оно было гораздо шире и значительнее. Писатель раскрыл именно морскую душу людей — беззаветных патриотов, внешне простых, незаметных, но внутренне эпически благородных в своем непреклонном мужестве.

Соболев пишет: «Шутливое и ласкательное это прозвище краснофлотской тельняшки, давно бытовавшее на флоте, приобрело в Великой Отечественной войне новый смысл, глубокий и героический».

А дальше он четко, весомо, художественно цельно разъясняет, что именно означает этот «новый смысл, глубокий и героический».

Нельзя удержаться, чтобы не процитировать определение морской души, данное самим писателем: «Морская душа — это решительность, находчивость, упрямая отвага и неколебимая стойкость. Это веселая удаль, презрение к смерти, давняя матросская ярость, лютая ненависть к врагу. Морская душа — это нелицемерная боевая дружба, готовность поддержать в бою товарища, спасти раненого, грудью защитить командира и комиссара.

Морская душа — это высокое самолюбие людей, стремящихся везде быть первыми и лучшими. Это удивительное обаяние веселого, уверенного в себе и удачливого человека, немножко любующегося собой, немножко пристрастного к эффектности, к блеску, к красному словцу. Ничего плохого в этом „немножко“ нет. В этой приподнятости, в слегка нарочитом блеске — одна причина, хорошая и простая: гордость за свою ленточку, за имя своего корабля, гордость за слово „краснофлотец“, овеянное славой легендарных подвигов матросов гражданской войны.

Морская душа — это огромная любовь к жизни. Трус не любит жизни: он только боится ее потерять. Трус не борется за свою жизнь: он только охраняет ее. Трус всегда пассивен — именно отсутствие действия и губит его жалкую, никому не нужную жизнь. Отважный, наоборот, любит жизнь страстно и действенно. Он борется за нее со всем мужеством, стойкостью и выдумкой человека, который отлично понимает, что лучший способ остаться в бою живым — это быть смелее, хитрее и быстрее врага.

Морская душа — это стремление к победе. Сила моряков неудержима, настойчива, целеустремленна. Поэтому-то враг и зовет моряков на суше „черной тучей“, „черными дьяволами“.

Если они идут в атаку, то с тем, чтобы опрокинуть врага во что бы то ни стало.

Если они в обороне, они держатся до последнего, изумляя врага немыслимой, непонятной ему стойкостью.

И когда моряки гибнут в бою, они гибнут так, что врагу становится страшно: моряк захватывает с собой в смерть столько врагов, сколько он видит перед собой.

В ней — в отважной, мужественной и гордой морской душе — один из источников победы».

Матрос, у которого молодое лицо горело яростным восторгом атаки, безудержно смело вливается в первые ряды атакующих, с наганом в руке убивает нескольких фашистов, овладевает пулеметом и гибнет. Фамилия его неизвестна. Он «Федя с наганом», и его «сине-белые полоски тельняшки» рассказали, что он моряк.

Очень короткая новелла, но вся она пронизана экспрессией, ясным видением обстановки, мужеством.

Такие новеллы, как «Последний доклад», «На старых стенах», «Привычное дело», «и миномет бил», и другие показывают подвиг без всяких прикрас, показывают подвиг как привычное и нужное дело, когда у бойца чувство страха начисто отступает перед чувством долга. Вспомните: рулевой Щербаха, уже смертельно раненный, стоял у штурвала и вывел катер из огня; семьдесят четыре моряка под убийственным огнем противника держали старый форт, чтобы все корабли успели уйти из бухты; неизвестный моряк заменил раненого командира танка, и пошел танк «утюжить» врага; неравный бой вели три разведчика — Колесник, Абражук и Хастян — и использовали неприятельский миномет, хотя одному оторвало ногу, второму руку, и третий, «неразличимо перемазанный кровью и землей», довольно весело сказал подоспевшим товарищам: «Эх, расстроили нашу компанию… Ну, становись к миномету желающие… Тут полный ящик, бей по левой траншее, а я вперед пойду!»

Действительно, сила морской души — это стремление к победе!

«Морская душа» фактически начата была писателем еще в сороковом году на фронте во время боев с белофиннами. К этому времени относятся рассказ «Крошка» — теплый, лирико-героический, посвященный серому битюгу Крошке и его «флагманскому конюху» штурманскому электрику Савкину, и рассказ о Новом годе на подводной лодке Щ-000 («Своевременно или несколько позже»), рассказ о переходе подо льдом подводной лодки, который мог драматически окончиться, но завершился благополучно («Грузинские сказки»), замечательный по настроению и точный по фактуре рассказ «Топовый узел». В этом последнем рассказе прослеживается судьба портового буксира полуледокольного типа и его бессменного капитана Григория Прохорыча. Буксир «Мощный», переименованный в КП-16 в начале кампании, добросовестно и неутомимо служил флоту, перевозя на корабли людей, оружие, продовольствие, снаряды, пока в одной из операций не попал на ледяное поле, которое неумолимо, по воле течения, несло его к батареям врага. Григорий Прохорыч, видя, что КП-16 может попасть в плен, приказывает открыть кингстоны и затопить корабль, а сам выбирается на лед, где его настигает шрапнельная пуля. Он пал, пережив свой корабль на две с половиной минуты…

С осени сорок первого года Соболев в Одессе. Писатель находится непосредственно в частях, обороняющих город. Он остается верен себе, и самые первые его впечатления и записи относятся прежде всего к морякам.

Но вот он попадает в Первый морской полк к прославленному командиру его — полковнику Осипову. Два батальона захватили посадку близ колхоза Ильичевка. Писатель видит, как целая дивизия врага не может сдвинуть ни на шаг эти батальоны. Полковник Осипов пробирается к своим бойцам и вдохновляет их. Вражеские атаки застывают у окопов моряков грудами трупов, наваленных друг на друга. Две недели одна за другой накатываются волны атакующих и разбиваются о твердость и мужество краснофлотцев.

И писатель в своих фронтовых записках «Черная туча» пишет: «Как будто вставали из боевых своих братских могил матросы, дравшиеся и в степи, и в лесу, и на конях, и на бронепоездах — везде, куда посылали их революционный народ и партия; как будто воскресло орлиное племя матросов революции: тот же дух, то же боевое упорство, натиск и смелость, то же презрение к смерти, веселость в бою и ненависть к врагам».

Перу писателя принадлежат правдивые рассказы о разведчиках-моряках, о летчиках, о девушках-медсестрах, о знаменитой разведчице Тане, о подвиге матроса Колобанова в прифронтовом лесу и о многих других. И зачастую в этих рассказах возникает рефрен о тельняшке, являющейся как бы символом морской души.

Повесть «Зеленый луч» помечена автором «1943–1933». Чем объяснить, что повесть писалась так долго? На это можно ответить, исходя лишь из личных предположений.

Писатель начал набрасывать эту повесть еще в начале сорок третьего года в Геленджике. Посвящена она морякам сторожевых катеров — этих сравнительно небольших юрких суденышек, сыгравших большую роль во время боевых действий на Черноморском театре. База сторожевиков была невдалеке от Новороссийска, на Тонком мысу, в Геленджикской бухте. Являлась прифронтовой.

Новороссийск в то время частично был занят противником. Командовал дивизионом известный военный моряк Николай Иванович Сипягин, с которым Соболев был близок и с которым мне тесно пришлось подружиться несколько позже — за два месяца до штурма Новороссийска. Но Сипягина нельзя считать прообразом главного героя повести «Зеленый луч» — командира катера 0944 лейтенанта Решетникова, хотя отдельные сипягинские черты в нем и присутствуют.

Если вспомнить предысторию Алексея Решетникова, его детство, заочную влюбленность в море, приезд старшего брата Николая — курсанта Военно-морского училища имени Фрунзе, — их шлюпочные походы на озере и, наконец, юношескую клятву в вельботе, шедшем под военно-морским флагом, его желание непременно попасть в морское училище, то, несомненно, истоки всего этого были в детстве самого Соболева. Фамилию Решетников писатель дал герою в честь своего учителя — ссыльного студента Александра Сергеевича Решетникова.

Вполне естественно и то, что писатель изменил обстановку, перенес действие из родного Иркутска на Алтай, в животноводческий совхоз, то есть в места, близко изученные Соболевым в бытность его в Казахстане.

Первый вариант повести, очевидно, не удовлетворил писателя. История с пришедшим на корабль новым командиром, вместо погибшего, хмурое присматривание команды ко всему новому и признание этого нового после того, как командир совершил что-то необычное, было уже в литературе о моряках.

И здесь мне хочется рассказать об истории с зеленым лучом. О том, что, по-моему, заразило писателя, заставило его подчинить начатый и скомпонованный материал новой глубокой мысли. Уже после войны, году в пятидесятом, мы встретили с Соболевым писателя Евгения Юнгу (Михейкина). Юнга был настоящим морячиной, давно получившим звание капитана первого ранга, человеком, еще до войны обошедшим на торговых судах много стран, в том числе и тропических. Вот Юнга-то вдохновенно, с жаром и рассказал о зеленом луче, о моряках, которые на тропиках видели зеленый луч и придавали ему особое, загадочно-символическое значение.

Леонид Сергеевич услышал про зеленый луч и прямо-таки преобразился. Он нашел ту романтическую идею, которой жил, которую искал и обязательно должен был найти, ибо она отвечала его творческой сущности.

И вот появилась его повесть. Юнга разыскал меня, показал заглавие, смущенно улыбнулся и сказал: «Вот что значит истинный писатель. Увидел зеленый луч и создал повесть».

Соболев, конечно, не просто описал зеленый луч. О нем говорят, его стараются увидеть, упоминание о нем встречается несколько раз в тексте. И все же суть не в рассказе о зеленом луче, а в детальном описаний взаимоотношений членов команды катера, введение читателя во внутренний мир молодого командира Решетникова и боцмана Хазова, служебные и просто человеческие связи Решетникова с командованием, с командиром дивизиона Владыкиным, майором Лунниковым, в котором узнается Цезарь Кунников, хотя действия Лунникова сужены и дело не доведено до возглавленной Кунниковым десантной операции на знаменитую Малую землю. Лунников возглавляет группу разведчиков, выполняющих важное государственное задание. Мы расстаемся с ним на берегу бухты Непонятной, в Крыму, куда он был доставлен на шлюпке-шестерке, спущенной с подошедшего к месту высадки катера 0944.

Последние страницы повести посвящены возвращению шестерки с боцманом Хазовым и матросом Артюшиным, сложными перипетиями на их обратном пути, закончившимися притоплением шлюпки и достижением вплавь борта катера, поджидавшего их и светившего им зеленым лучом сигнального фонаря-ратьера.

«Выключить зеленый луч!» — так заканчивается эта замечательная, психологически тонко выверенная повесть, ставшая одним из значительных произведений советской литературы.

Соболев и в «Капитальном ремонте» и в последующих своих произведениях пишет о флоте, о людях флота, столь хорошо знакомых ему. Будучи обычно непосредственным участником описываемых им событий, он, как говорится, плавает в материале, как рыба в воде. Его невозможно упрекнуть в незнании деталей, ни в чем не проглядывает ни тени поверхностной скорописи.

«Я пишу о том, что знаю хорошо, что испытал на своей шкуре», — частенько говорил Соболев. И в этих словах была истинная правда.

Двенадцать лет Леонид Сергеевич Соболев был председателем правления Союза писателей РСФСР. Работал неутомимо, с присущим ему творческим горением. К нему тянулись и зрелые писатели, видя в нем доброго друга, сотоварища по творческому труду, и еще не окрепшая молодежь, знавшая, что в нем всегда найдет мудрого советчика, учителя. Литераторы нашей многонациональной страны находили в нем своего верного радетеля. Свою работу в Союзе писателей он вел всегда с подъемом, весело, любил острую шутку. Никому не давал вешать нос. Он буквально носился по стране, бывал во многих местах, по его инициативе устраивались на местах писательские пленумы и конференции. Мне пришлось работать с ним плечо к плечу все это время и воочию видеть его энтузиазм, деловитость, общедоступность.

«Я должен быть приближен к ним, а не они ко мне. Ведь сила-то в массах, товарищи. Люди требуют неусыпного внимания, отзывчивости, крепкого плеча и обнадеживающего голоса» — таковы были его слова, и они никогда не расходились с делом.

«…Глаза его по-прежнему неотрывно следили за уходящим солнцем. Затаив дыхание он подстерегал тот миг, когда верхний край его окончательно уйдет в воду и оттуда, быть может, вырвется тот удивительный луч, который окрашивает небо и море в чистейший зеленый цвет, более яркий, чем зелень весенней травы или изумруда, и который появляется так редко, что моряки сложили легенду, будто лишь очень счастливому человеку удается поймать то кратчайшее мгновение, когда вспыхивает над морем знаменитый зеленый луч, ослепительный, как само счастье, и памятный на всю жизнь, как оно» — так говорит писатель о молодом Решетникове, выполнявшем важное задание Родины.

Да, жизнь Леонида Соболева воспринимается нами тоже как заветный луч, вспыхнувший и не погасший, луч, несущий удовлетворение и счастье каждому, кто соприкасается с талантливым творчеством этого выдающегося писателя нашего времени.

Аркадий Первенцев