— Спафарий, гонец от стратига Иоанна.

Произнеся эти слова, дежурный центурион почтительно замер у входа в шатёр, на его лице явно читалось ожидание ответа. Будучи неотлучно при Василии, центурион отлично знал, с каким нетерпением тот ждёт известий от начальника конницы и как много они для него сейчас значат. Конница стратига была брошена к перевалам сразу после того, как Младан прислал в лагерь спафария семью. Нисколько уже не сомневаясь в благонадёжности кмета, считая, что теперь тот всецело в его власти, Василий поспешил причислить его дружину к собственным войскам и лишь ждал момента, когда её можно будет использовать с наибольшей для себя пользой. Не забывая, однако, о давней дружбе болгар с русами и не обольщаясь, что только приказ кмета сможет заставить его дружинников воевать с русами, Василий собирался использовать болгар совместно с византийской конницей, подчинив их стратигу Иоанну и предоставив тому полное право железной рукой подавлять малейшее недовольство в рядах новых союзников.

Но семья кмета из лагеря вдруг исчезла, отправленная за ней погоня возвратилась ни с чем. И все планы уничтожения русов, построенные Василием в расчёте на помощь дружины послушного болгарского кмета, мгновенно превратились в ничто. А вместо сладостного предвкушения скорой победы перед глазами спафария замаячила перспектива длительной и упорной борьбы с вдвое возросшим в численности сильным и опытным врагом, результат которой теперь был совершенно непредсказуем.

   — Пускай войдёт, — приказал Василий центуриону.

Когда гонец, не успевший даже сбросить с плеч пыльный плащ, появился в шатре, стратиг указал ему на место против кресла.

   — Говори. Начни с главного — о болгарах.

   — Мисяне изменили нам, спафарий, — проговорил гонец, потупив глаза. — Они прорвались через Чёрный перевал и сейчас движутся к морю на соединение с высадившимися на берег русами. Их не меньше трёх таксиархий, около трети — конница. Правда, нам удалось заманить в ловушку кмета Младана и покончить с ним, самым страшным и опасным твоим врагом, спафарий, — подсластил в конце неприятные вести гонец.

   — Плевать мне на этого однорукого и хромого калеку! — со злостью выкрикнул Василий. — Мне страшен не старик кмет, а тысячи его воинов. Болгары против нас — вот основная опасность! Но что со стратигом, каковы его теперешние планы?

   — Он соединился с двумя уцелевшими на перевалах когортами, посадил пехоту на лошадей и отступает к морю. Стратиг просит тебя, славный спафарий, помочь ему. Соблаговоли послать навстречу отряду Иоанна несколько когорт, которые отвлекут на себя часть врагов и не позволят им окружить его. Судьба многих сотен твоих легионеров висит на волоске, только твоя своевременная помощь, мудрый спафарий, может спасти их.

Василий мельком посмотрел на измождённое, осунувшееся лицо гонца, на чёрные полукружья под его глазами.

   — Ты устал. Отдохни до утра, а с рассветом снова поскачешь к стратегу. Передашь ему, что вместо нескольких когорт я выступлю к нему навстречу со всем легионом. Пусть только вырвется из гор, пробьётся к морю, и все опасности останутся позади. Иди и постарайся хорошенько отдохнуть перед новой дорогой...

Оставшись один, Василий, против обыкновения, не стал бегать из угла в угол, как зачастую с ним случалось в минуты душевного волнения или при получении неприятных известий. Уставившись отсутствующим взглядом на огонёк свечи, он замер в кресле, задумался. Сообщение гонца нисколько его не удивило. Именно такой поворот событий он предвидел с той минуты, как только узнал о бегстве из византийского лагеря семьи кмета. За время, предшествовавшее прибытию гонца, он успел продумать множество вариантов действий оставшейся с ним части войск, отобрав из них два-три наиболее надёжных и результативных.

Василий отвёл глаза от свечи, дёрнул шнур колокольчика.

— Комеса Петра, — приказал он появившемуся на пороге дежурному центуриону. — Немедленно. Где бы он ни был, чем бы ни занимался. И вели чаще проверять стражу вокруг лагеря...

Комес был высоким грузным мужчиной с крупным, мясистым лицом. В его маленьких, словно навсегда погруженных в сон глазках чаще всего читались равнодушие и безразличие. Он был старым солдатом, начинал службу простым легионером и на долгом пути к высокому званию комеса усвоил много истин. Главной из них была следующая: он служит вначале полководцу, под чьим началом состоит в данную минуту, и лишь затем империи. Именно от непосредственного начальника зависит получение чинов и наград, продвижение по службе, причитающаяся тебе часть захваченной у противника добычи.

Двадцать лет понадобилось ему, чтобы стать центурионом и понять, что в воинской карьере мало отваги и храбрости, сообразительности и инициативы, что здесь гораздо больше значат слепое послушание и безропотное выполнение полученных приказов, какими нелепыми они ни казались бы. Потому что твои быстрота и расторопность могут лишь подчеркнуть медлительность и вялость действий начальства, а твои смелость и бескорыстие обратят внимание на его трусость и стяжательство.

А это рано или поздно неизбежно навлечёт на тебя начальственные гнев и недоброжелательность, которые намного страшнее копий и стрел врага, подстерегающих на поле битвы. Ибо неприятельское оружие зримо глазу и чаще всего направлено тебе в грудь, в то время как гнев собственного начальства невидим и окружает тебя постоянно, готовый обрушиться на голову ежечасно, неведомо с какой стороны и по какому поводу.

Усвоив эту заповедь, Пётр стал выполнять лишь то, что ему велели, не отступая от приказа ни на шаг и не ускоряя его исполнения ни на минуту. Он постарался забыть, что у него имеются собственная голова и мысли, он теперь большей частью молчал, только внимая начальству и без раздумий выполняя всё ему порученное.

Такое поведение не осталось незамеченным, и его дальнейшее продвижение по служебной лестнице пошло куда быстрей и успешней. Через семь лет он стал командовать когортой, ещё через пять под его началом была таксиархия, сейчас он являлся хозяином полнокровного легиона, одного из лучших и боеспособных во всей византийской армии. Настоящего легиона Нового Рима, состоявшего из истинных граждан великой империи, а не из разношёрстного сброда, захваченного в плен и поставленного перед выбором стать бесправным, презираемым рабом или имевшим право самому убивать и грабить легионером империи.

Протиснувшись в шатёр, комес замер у входа, уставившись на спафария ничего не выражавшим взглядом. Василий, неплохо изучивший Петра за время совместного похода, решил начать разговор первым.

— Комес, болгары изменили нам. Они прорвались через перевалы и преследуют отходящую к морю на соединение с нами конницу стратига Иоанна. Болгар около трёх таксиархий, каждый третий из них — всадник. В горах также два отряда русов общим числом в двадцать — двадцать пять центурий, в море на ладьях ещё не менее таксиархии их пехоты. Силы врагов почти сравнялись с нашими, противник уже не скрывается, как прежде, а, наоборот, наступает, решив схватиться с нами насмерть и либо победить, либо погибнуть. Я решил посоветоваться с тобой, что и как делать дальше, ибо настоящая война наступает лишь сейчас.

В сонных глазках Петра не шевельнулось ничего даже отдалённо похожего на мысль. Он лишь переступил с ноги на ногу.

   — Жду твоего приказа, спафарий, — бесцветным голосом ответил комес Василий недовольно поморщился. Конечно, он уже давно составил о Петре собственное мнение, тем более что раньше встречался и имел дело с подобными ему военачальниками. На первых порах в молодости честные и инициативные, они в зрелые годы становились предельно осторожными, были всецело поглощены карьерой, а к старости превращались в бездумных, послушных чужой воле безропотных исполнителей, заботившихся лишь о личном благополучии и достигнутом положении. Именно таким был стоявший против него комес.

Однако как хотелось Василию в эти ответственнейшие минуты услышать дельный совет опытного воина, каковым, без сомнения, должен являться заслуженный ветеран-комес. Ведь от решения, которое предстояло принять спафарию, будет зависеть не только его дальнейшая карьера, но и жизнь! Ещё раз взглянув на Петра и наткнувшись на его пустой безжизненный взгляд, Василий со всей отчётливостью понял, что его надеждам не суждено сбыться. Перед ним находился безотказный исполнитель, но никак не советчик, тем более надёжный товарищ по общему делу.

Что ж, если Василию не дано иметь умного напарника, никто не помешает ему сейчас проверить на Петре ход собственных рассуждений.

   — Комес, теперь тебе известно всё о нас и врагах. Скажи, что предпринял бы ты на месте славян?

   — Постарался бы разбить нас поодиночке: вначале конницу Иоанна, затем мой легион. Для этого окружил бы стратига в горах, бросил на него все силы, а разгромив его, принялся бы за нас с тобой, спафарий. Думаю, наш противник так и поступит.

   — Я тоже. Что в таком случае делать нам с тобой?

   — Это решать тебе, спафарий, — прозвучал равнодушный ответ. — Я и мои легионеры готовы исполнить любой твой приказ.

Эти слова явились последней каплей, переполнившей чашу терпения Василия. Вскочив с кресла, он очутился возле Петра, впился в него испепеляющим взглядом, выкрикнул в лицо:

   — Для выполнения приказов у меня имеются тысячи легионеров и десятки центурионов! Ты же, комес, прежде всего должен думать! Понимаешь, думать! Я хочу знать, не разучился ли ты это делать! Отвечай, что собираешься предпринять для спасения своего легиона и выручки стратега? Отвечай, я жду.

Вспышка гнева спафария не произвела на Петра никакого впечатления. В выражении его лица ничего не изменилось, глаза смотрели сквозь Василия куда-то вглубь шатра.

   — Спафарий, не будь тебя и подчиняйся легион только мне, я приказал бы немедленно оставить лагерь и поспешить на помощь стратегу. Постарался бы как можно скорее соединиться с ним, ибо с разгромом конницы легион окажется всецело во власти неприятеля. Моим пехотинцам придётся только защищаться, помышляя лишь о спасении и оставив всякую надежду на победу.

Василий посмотрел на Петра с оттенком той снисходительной жалости, с которой взрослый внимает неразумным словам ребёнка.

   — Поспешил на помощь! И чего бы добился? Славян уже сейчас вдвое больше, чем конников Иоанна и легионеров, примкнувших к нему двух твоих пеших когорт. Болгары знают в горах каждую тропу и лазейку, они и русы ни за что не выпустят стратега на побережье. А чтобы задержать наш легион, вполне достаточно той таксиархии русов, что осталась на ладьях в море. Высадившись на берег, они в любой момент могут перекрыть дорогу к отряду Иоанна, и, пока легион станет прогрызаться сквозь их завалы и рвы, со стратегом будет покончено... Однако допустим, что твоим когортам всё-таки удастся соединиться с конницей. Что дальше?

Комес гордо выпятил грудь.

   — Врагов столько же, сколько воинов у меня с Иоанном. Я сражался с этим легионом в Азии и Африке, прошёл с ним Италию и Грецию, моим солдатам не страшны русы и болгары. Мы со стратигом бесстрашно вступим с противником в бой и разгромим его. Разве не для этого мы пришли сюда, спафарий?

Василий скривил губы в насмешливой улыбке:

   — Я пришёл за победой, комес, а ты, как видно, за смертью. Говоришь, славян столько же, сколько и нас? Да, это так, но лишь сейчас. А завтра врагов будет больше, чем сегодня, послезавтра — ещё больше, и число их станет расти каждый последующий день. Забудь слова «русы» и «болгары», помни только одно — «славяне». Ибо те и другие — два побега одного и того же славянского древа и издревле считают себя братьями.

Думаешь, русы случайно пристали к здешним берегам? Нет, они твёрдо знали, что получат здесь всё необходимое, будут чувствовать себя на этой земле как дома. Не существуй кмета Младана, побратима киевского воеводы Асмуса, русы обратились бы за помощью к любому болгарину, и, окажись он прибрежным рыбаком или пастухом с гор, они не получили бы ни в чём отказа. Знай, воины Младана лишь первые из пришедших на помощь русам болгар, к ним ежечасно станут присоединяться новые. Это будет продолжаться до тех пор, покуда последний наш легионер не падёт мёртвым на окружающие нас песок и камни. Битва со славянами уже проиграна, комес, нам сейчас нужно думать и заботиться не о мифической победе, а о том, как сберечь для империи её доблестных солдат.

Василий замолчал, пытливо заглянул в глаза Петра. И опять наткнулся на пустоту, словно его речь была обращена не к живому человеку, а к каменному изваянию. Однако спафарий уже не искал советчиков. Приняв окончательное решение, он теперь нуждался как раз в надёжных исполнителях задуманного им плана.

   — Поэтому, комес, мы поступим так. С рассветом я отправлю к Иоанну гонца с обещанием помощи и приказом во что бы то ни стало пробиваться к морю. Пусть стратиг соберёт вокруг себя как можно больше славян, насколько возможно дольше отвлечёт их от нас. Истинная цель отряда стратига, известная только мне и тебе, — отнимать перед собственной гибелью у врага силы и время, поскольку для империи ни он, ни его легионеры уже не существуют... Лишь ускачет гонец, мы двинемся не навстречу Иоанну, а в противоположную сторону. Прикажи легионерам выбросить всё лишнее, ненужное для боя, оставь в обозе только продовольствие и воду, удвой число ночной виглы, пошли во всех направлениях усиленную разведку. Тебе ясна цель моих действий, комес?

— Да, спафарий, — прозвучал лениво-спокойный ответ. — Если ты сказал всё, разреши больше не отнимать твоего времени...

Комес на самом деле оказался незаменимым исполнителем. Едва над морем зарозовело небо и в сером утреннем полумраке начали просматриваться очертания ближайших гор, когорты легиона были построены для марша. Солдаты, уже зная о выступлении болгар на стороне русов и сознавая нависшую над ними опасность, были собранны и внимательны, быстро и чётко выполняли приказы. Бывалые воины, они прекрасно понимали, что от послушания и дисциплинированности будет во многом зависеть вопрос их жизни и смерти. В том, что дело обстоит именно так, никто из них не сомневался.

Дорога, вьющаяся то по склонам гор, то почти рядом с кромкой берега, была ровной и ухоженной. Её спуски и повороты были хорошо изучены предварительно высланной разведкой, поэтому легион двигался со всей возможной в таких случаях скоростью. Первый большой привал Василий разрешил сделать только в полдень, дав легионерам два часа на обед и отдых. Сытно поев и выпив кувшин любимого красного родосского вина, спафарий собрался прилечь вздремнуть, когда невдалеке от него соскочили с коней трое акритов-разведчиков, бегом направились к нему.

— Ну? — предчувствуя недоброе, спросил Василий.

   — Спафарий, впереди русы, — взволнованно ответил начальник дозора.

   — Не может быть, — усомнился Василий. — Возможно, болгары?

   — Нет, русы, мне приходилось встречаться с ними и прежде. Они перегородили дорогу завалом и спешно роют перед ним ров. Их не меньше десяти центурий, им помогают мисяне...

Василий, уже не слушая, искал глазами дежурного центуриона, подошедшего вместе с акритами и стоявшего сейчас за их спинами в ожидании распоряжений.

   — Коня! — бросил ему Василий и строго посмотрел на начальника дозора: — Поскачешь со мной. Я сам проверю истинность твоих слов.

Дозорный не ошибся — это действительно оказались русы. Хотя по прямой до них было не менее восьми стадий, спафарий сразу узнал их по остроконечным шлемам, длинным прямым мечам, суживающимся книзу вытянутым щитам. Дорога, по которой предстояло после обеда продолжать путь легиону, была преграждена широким, высоким завалом. Перед ним, копая ров, вгрызались в каменистую землю сотни русских дружинников и пришедшие им на помощь болгары из видневшейся невдалеке на склоне горы деревушки. Только вовсе не ров и завал интересовали Василия — его взгляд был прикован к морю. Там, покачиваясь на мелкой волне, одна подле другой стояли у берега русские ладьи.

Сомнений не оставалось: перед спафарием находились пребывавшие до сего дня в море русы. Те, что, по расчётам Василия, сейчас должны были принимать участие в борьбе с отрядом стратига Иоанна с целью не позволить пехоте комеса Петра прийти ему на помощь. Если на пути легиона лишь эта таксиархия, случайно обнаружившая византийцев и, не зная точного их числа, безрассудно решившая вступить с ними в бой, «греческий огонь» и натиск когорт опрокинут русов и проложат путь дальше. Гораздо опаснее, если славяне смогли заранее предугадать его отступление и в соответствии с этим приняли ответные меры. Но нечего напрасно гадать — необходимо немедленно действовать.

Василий повернулся в седле, обратился к прискакавшему вместе с ним Петру:

   — Повозки с сифонами вперёд, в голову колонны. Приготовь пять лучших когорт к атаке завала. Пока славяне не закончили ров, мы должны сбросить их обратно в море либо рассеять по горам. Скачи к легиону, я буду ждать здесь.

Несмотря на полученный приказ, комес не шелохнулся. Не проронив ни слова, он вытянул руку, указав пальцем в сторону заросших лесом гор справа от дороги. Взглянув в указанном направлении, Василий едва смог сдержать крик. Примерно в десятке стадий от византийских военачальников в лесу виднелась ещё одна дорога, идущая вначале к болгарскому селению, а уже от него сбегавшая к морю. Эта дорога, минуту назад пустынная, сейчас была заполнена воинами. Чёткими, плотно сбитыми колоннами они выходили из леса, быстро растекались вправо и влево от дороги, выстраивались лицом к раскинувшемуся внизу, у моря, византийскому привалу.

По одежде и снаряжению Василий безошибочно узнал в них болгар. Когда дорога вновь опустела и путь легиону в горы был преграждён несколькими длинными шеренгами болгарских дружинников, спафарий смог прикинуть на глаз их число — никак не меньше двух таксиархий. Появление нового врага намного усложняло положение византийцев, однако Василий бывал и не в таких переделках.

   — Комес, — ничем не выдавая волнения, сказал он Петру, — оставь половину повозок с сифонами против болгар. Пока я буду пробиваться с пятью когортами через завал, прикрой меня с остатками легиона со стороны гор. Славян меньше нас, их силы разрознены, поэтому они могут лишь замедлить наше движение, но никак не помешать ему.

И снова Пётр остался неподвижен. Только его рука, слегка согнутая в локте, опять указала пальцем куда-то в пространство за спиной Василия. Развернув коня, спафарий проследил за ней взглядом и почувствовал, как по его мокрой от пота спине поползли холодные мурашки. Позади византийского привала, перекрывая дорогу, по которой только что пришёл легион, виднелись славяне. Перед ними не было ни рва, ни завала, они стояли несколькими тесными рядами, заполнив не только дорогу, но и пологий спуск от неё к морю, обезопасив этим себя от обхода снизу.

Лучи полуденного солнца падали почти отвесно, видимость была прекрасной, и Василий без труда определил, что новый славянский отряд на две трети состоял из русов, на треть — из болгар. Всего врагов было чуть больше таксиархии. Вот оно, самое страшное: славяне смогли предугадать его ход с отступлением! И не только предугадать, но и своевременно принять собственные решительные контрмеры! Ему не удалось обмануть вражеских военачальников, купив гибелью конницы Иоанна жизнь и спасение остальному византийскому войску!

Василий ещё раз окинул взглядом окружившие имперский лагерь славянские отряды, повернулся к Петру:

   — Врагов не меньше, чем нас. Чтобы пробиться вперёд, необходимо бросить на завал втрое больше солдат, чем преградивших нам путь русов. Однако в этом случае два других славянских отряда навалятся на наш ослабленный тыл и сомнут его. Мы не сможем идти вперёд, не обезопасив себя от ударов сзади.

   — Прикажешь строить легион к бою? — по-своему понял смысл слов спафария Пётр.

   — Не торопись, — поморщился Василий. — Лично выбери удобное для постоянного лагеря место, распорядись хорошо укрепить его. Пусть три когорты будут в любой миг готовы к бою. Возможно, им в ближайшее время придётся оказать помощь коннице стратига.

   — Кому? — В голосе Петра впервые прозвучало удивление.

   — Коннице Иоанна, — спокойно повторил Василий. — Славяне направили основные силы не на него, а против нас. Значит, стратиг имеет прекрасную возможность пробиться к морю и догнать легион. Когда он ударит в спину расположившимся позади нас русам, мы незамедлительно атакуем их в лоб. Разгромив этот отряд и соединившись с конницей, мы сразимся уже с главными силами славян. Если они, конечно, примут бой, а не уйдут снова в горы и море. Тебе понятен мой план?

   — Да, спафарий. Однако прежде конницы стратега может подойти помощь к врагам. Ты сам говорил, что болгары ненавидят империю и считают русов братьями.

   — Дружина покойного Младана — единственная в горах близ этого побережья. Другие кметы и боляре могут оказаться здесь не раньше чем через три-четыре дня. А я не собираюсь их ждать.

   — Конница стратига может не пробиться к морю. Разве славянам обязательно вступать с ней в бой именно сейчас? Им достаточно преградить ей в подходящем для этого месте путь и держать малыми силами в горах до тех пор, пока их основные силы не покончат с нами. Лишь после разгрома моего легиона наступит очередь отряда Иоанна.

   — Я даю стратегу на возвращение два дня и ночь. Если завтра к вечеру его не будет, на следующее утро мы начнём сражение одни. Если быть точным, он имеет для соединения с нами почти двое суток. Выжидая, мы не теряем ничего: и сейчас, и через двое суток мы будем сражаться с одним и тем же по численности врагом и на том же месте.

   — Дай Бог, спафарий, — с сомнением произнёс Пётр...

Вовсе не для ожидания конницы стратига нужно было Василию время. Прибыв на место привала, уже превращаемое легионерами в укреплённый лагерь, он приказал немедленно пригласить к нему командиров двух хеландий, что неотлучно плыли вдоль берега, осуществляя связь спафария с византийскими кораблями.

   — Где друнгарий? — без всяких предисловий спросил он, едва моряки появились в шатре.

   — Он не смог обнаружить русские ладьи в море и сейчас поджидает их у побережья. Там, где должен пробиться к морю стратиг Иоанн с отрядом. Друнгарий полагает, что находящиеся в море русы постараются не допустить...

   — Пусть оставит свои предположения при себе, — не дал договорить моряку Василий. — Русы, которых он поджидает в море, уже высадились на сушу и сражаются против меня, а не отряда стратига. Отправляйтесь к друнгарию с приказом немедленно прибыть к моему лагерю. Со всеми своими кораблями он должен отыскать укромное место у берега, где его не смогут обнаружить славяне, и затаиться там.

Эта стоянка должна быть выбрана с расчётом, чтобы после моего сигнала корабли через час были вон у того пригорка у песчаной косы, — указал Василий рукой.

Совсем недавно спафарий видел спасение в ловком ходе с поспешным отступлением, однако славянам удалось полностью разрушить эти надежды. Что ж, если ему не удалось перехитрить врага на суше, необходимо сделать это на море. Тем более что на недостаток ума и изобретательности он никогда не жаловался.

План сражения, задуманный воеводами Браздом и Любеном, был прост. Вначале в облюбованном ими ущелье надлежало перекрыть путь византийской коннице к морю завалом, предусмотрев, чтобы такими же завалами было преграждено движение и по всем другим дорогам, куда бы они ни вели из каменной ловушки. Когда же конница полностью втянется в западню, захлопнуть ей дорогу назад и приступить к её уничтожению.

Так и произошло. Передовой византийский разъезд, уткнувшись в перегородивший путь завал, сразу сообщил об этом стратигу. Торопясь к побережью, тот приказал немедленно брать завал штурмом, не забыв, однако, в поисках обхода преграды отправить разведку по двум другим дорогам. Карабкаясь из ущелья по склонам гор вверх, обе они, по всей видимости, вели к расположенным поблизости селениям. Сведения, доставленные возвратившимися разведчиками, были неутешительными. В двух-трёх стадиях от дна ущелья обе дороги также оказались перекрыты завалами и рвами.

Штурм завала на одной из этих дорог, предпринятый двумя спешенными манипулами, был отбит с весьма ощутимыми для византийцев потерями. Славянские лучники, засевшие по склонам гор за камнями и усеявшие вершины деревьев, били наступавших легионеров на выбор, оставаясь сами неуязвимыми для ответной стрельбы. Когда же стратигу сообщили, что славяне отрезали отряду ещё остававшейся свободным путь назад, Иоанн впервые с тревогой подумал, что имеет дело не просто с попыткой замедлить движение его конницы к морю. Развитие событий наталкивало на мысль, что именно здесь его отряд угодил в тщательно подготовленную западню, где славяне обязательно постараются полностью уничтожить отступавших византийцев. Ничего удивительного и неожиданного — на месте противника он поступил бы так же.

Быстро сгущавшиеся сумерки затрудняли управление когортами, способствовали неразберихе и сутолоке. Нельзя было терять ни минуты: время работало на противника. Приказав готовиться к очередной атаке завала на дороге, ведущей кратчайшим маршрутом к морю, стратиг раздумывал, не стоит ли для воодушевления солдат самому возглавить этот штурм. В это время кто-то легонько тронул его за плечо. Обернувшись, Иоанн увидел Фулнера в сопровождении трёх неотлучно находившихся при нём акритов-разведчиков.

   — Ромей, ты опять велел наступать на завал, преграждающий ближайший путь к морю, — проговорил викинг. — Напрасно, ибо постоянно повторяешь одну и ту же ошибку. Сколько раз славяне уже отбили там твои штурмы? Трижды? Так и должно быть — они ждут тебя именно в этом месте, собрав в нём своих лучших воинов. Чтобы пробиться из западни, нужно наносить удар туда, где враг чувствует себя в безопасности, а потому менее всего силён. Ты же пока поступаешь наоборот.

   — Может, ты укажешь это слабое место славян? — вложив в голос как можно больше иронии, поинтересовался Иоанн.

Он с самого начала относился к викингу с неприязнью, имея для этого две веские причины. Во-первых, он не понимал, каким образом вчерашний раб мог заслужить полнейшее доверие подозрительного и вероломного спафария, став его ближайшим советчиком и подручным, а поэтому опасался Фулнера не меньше, чем самого Василия. Во-вторых, за годы службы в византийской армии Иоанн привык к лести и подобострастию со стороны подчинённых, и прямота суждений викинга вызывала в нём ярость.

   — Именно за этим я и явился, — спокойно ответил Фулнер. — Мы можем вырваться из ловушки только в одном направлении — назад по дороге, которой пришли в ущелье. Там пока нет завала, и, что самое главное, славяне вряд ли ждут удара в том месте.

   — Варяг, ты забыл, что следом за нами движется дружина покойного кмета Младана. Вырвавшись из ущелья назад, откуда только что прибыли, мы очутимся под её мечами, попав из огня в полымя.

   — Я помню об этом, ромей, но считаю, что болгары воеводы Любена изрядно от нас отстали и пока не представляют опасности. Вспомни, что основная часть его воинов — пехота, а лошади из близрасположенных селений, на которых он мог бы их посадить, уже у нас. Повторяю: путь к спасению только один — прорыв из ущелья назад. Причём как можно скорее, покуда противник не успел там хорошо укрепиться.

Иоанн задумался. В рассуждениях викинга имелись здравые мысли, однако ещё больше было неопределённости и риска.

   — Допустим, мы пробились назад. Что дальше? Стоять на дороге и ждать дружину Любена? Самим идти к ней навстречу? Карабкаться невесть куда по кручам подальше от дороги?

Фулнер горестно вздохнул:

   — Ромей, ты постоянно чем-то занят, пребываешь в раздумьях и никогда не смотришь по сторонам. Зато я всегда запоминаю пройденный путь, потому что никто не знает, не заставят ли тебя боги вновь повторить его. Так вот, в десятке стадий за спинами врагов, закрывших нам дорогу назад, имеется ещё одна дорога, уходящая вбок от нашей. Знаю, что славяне перерезали пути, ведущие из ущелья, но не думаю, чтобы у них хватило сил устроить надёжные заслоны и на всех дорогах вокруг ущелья.

Стратиг встрепенулся:

   — Куда ведёт та дорога? Вдруг в сторону от моря?

Фулнер сдержанно рассмеялся:

   — Разве это сейчас имеет значение? Главное, что она сулит нам спасение.

И стратиг принял соломоново решение:

   — Хорошо, поступим так. Бери три когорты и пробивайся назад. Но одновременно мои солдаты будут штурмовать и завал на выходе из ущелья. Пусть Христос укажет нам путь к спасению...

Фулнер дважды бросал подчинённые ему когорты на прорыв, и оба раза они отступали ни с чем. Но если у завала в голове византийской колонны легионеры начинали пятиться ещё до встречи со славянами, осыпаемые тучей стрел из-за самого укрепления и с обступивших ущелье гор, то когорты Фулнера отбрасывались назад лишь после ожесточённых рукопашных схваток с врагом. После этих штурмов дорогу невозможно было узнать: вся проезжая часть загромождена широким, высотой в человеческий рост завалом из трупов, груды их виднелись на обочинах и среди ближайших деревьев. Но, как и до первой атаки, перед византийцами непоколебимо продолжали стоять шеренги не отступивших ни на шаг врагов.

   — Что скажешь теперь, варяг? — спросил подошедший к Фулнеру стратиг, пропуская мимо себя беспорядочные, потерявшие воинский строй группы отступавших легионеров. — Где же самое уязвимое место, в котором славяне не ждут нашего удара?

   — Оно перед тобой, ромей, — невозмутимо ответил Фулнер, указывая на завал из трупов и блестевший за ним в лунном свете лес вражеских копий. — Хорошо, что ты пришёл. Необходимо распорядиться, чтобы весь отряд был готов следовать за моими когортами. Потому что путь назад уже свободен и нам нужно скорее покинуть ущелье.

   — Смеёшься, варяг? — вспылил Иоанн. — Противник, дважды отшвырнувший твои когорты назад, стоит на прежнем месте и не помышляет освобождать дорогу. Лучше подумай, как заставишь легионеров снова идти на штурм.

   — Ромей, ты ошибаешься: победили не враги, а я, — с усмешкой проговорил Фулнер. — Дорога для отступления из ущелья станет свободной сразу после того, как ты поклянёшься не тронуть никого из наших противников, когда те сами добровольно очистят нам путь.

   — Добровольно очистят нам путь? В своём ли ты уме?

   — К нашему общему счастью — да. Перед вторым штурмом я приказал акритам любой ценой захватить и доставить мне пленного. Они сделали это, незаметно проникнув в тыл врага и захватив там одного из их раненых. Им оказался викинг из бывшей дружины ярла Эрика, вместе с которым совсем недавно я тоже плыл на Константинополь. Пленный рассказал, что в этом месте выход из ущелья защищают полторы сотни русичей-полочан и триста уцелевших от смерти на море викингов, которыми теперь командует сотник Индульф. Я его отлично знаю, поэтому, ромей, дорога к отступлению открыта.

   — Всё равно не понимаю тебя, — пробормотал Иоанн.

   — Всё очень просто, нужно только не смешивать в одну общую кучу славян и викингов. Русы и болгары сражаются потому, что вы, ромеи, хотите отнять у славян свободу, превратив их в рабов. Поэтому они ненавидят империю, готовы биться с ней везде и до последнего человека. Викинги же обычно сражаются за две вещи в мире: за собственную жизнь и чужое золото. Ярл Эрик дрался на море потому, что перед его глазами сверкало золото киевского конунга Игоря, которое тот обещал ему за победу над империей. Викинги сотника Индульфа сражаются сейчас оттого, что вы, ромеи, преследуете их и намерены уничтожить вместе с русами. Но оставьте викингов в покое, пообещайте жизнь — и им незачем будет защищать её с оружием в руках. Готов ли ты сделать это, подкрепив обещание клятвой?

   — Да, варяг. Клянусь в этом всем святым, что только есть на земле и небе. Но поверят ли моим словам викинги?

   — Пусть это не тревожит тебя. Я сам буду говорить с ними.

Ещё вчера утром Фулнер твёрдо верил в скорое поголовное уничтожение русов и ставших столь ненавистными ему бывших товарищей, поэтому мечтал о возвращении на родину, где никто не будет знать о его предательстве. Однако выступление на стороне русов болгар, гибель кмета Младана, спутавшая карты византийцев, паническое бегство отряда стратига Иоанна с перевалов к морю, ловушка в ущелье, в которую вместе с ним он только что угодил, придали мыслям Фулнера другое направление.

Византийские войска спафария Василия бесповоротно проиграли битву со славянами. Что же касается непосредственно отряда стратига Иоанна, в котором он находится, то он доживает последние часы независимо от того, удастся ему или нет выбраться из ущелья. Ускользнёт из этой западни — угодит в другую, пробьётся из гор к морю — будет добит на побережье. Уж Фулнер знает, как умны и расчётливы русские воеводы Асмус и Бразд, а отваге и воинскому умению их дружинников можно только позавидовать. Поэтому лично для него сейчас речь может идти лишь об одном — спасении собственной жизни. Для этого необходимо любой ценой выскользнуть из засады, предоставив стратига и его отряд уготованной им судьбе, а самому вернуться в лагерь спафария и вместе с ним попасть в империю. Что ему делать на родине, где нет ни семьи, ни богатства, а о спокойной и обеспеченной жизни он может только мечтать? Где снова его ждёт дружина какого-нибудь ярла, набеги на берега соседей либо служба чужому конунгу и — в конце концов — погребальный костёр павших викингов, с дымом которого его душа, подхваченная валькириями, отправится на небо держать ответ перед грозным Одином.

   — Нет, он выберет иную судьбу! Спафарий Василий предоставит ему, как обещал, должность византийского центуриона, в Константинополе Фулнер отречётся от старой веры и станет поклоняться Богу ромеев — Христу. Он навсегда забудет о холодной и нищей родине! Однако для всего этого необходимо прежде всего одно — уцелеть сегодня...

Фулнер обвязал лезвие меча куском белой ткани, поднял его над головой. В сопровождении акритов, шагавших сбоку и сзади с горящими факелами, двинулся к неприятельской позиции. Взяв протянутый одним из спутников факел, взобрался на вершину вала из трупов, приблизил огонь к лицу.

   — Викинги, узнаете меня? — прокричал он в темноту. — Если нет, смотрите лучше! Не бойтесь, подходите ближе. Сотник Индульф, узнал ли меня ты?

Какое-то время над чужими шеренгами продолжало царить безмолвие, затем оттуда раздался низкий, грубый голос:

   — Я узнал тебя, Фулнер. Откуда ты здесь и что делаешь у наших врагов?

   — Сотник, мы оба клялись Одину верно служить ярлу Эрику и киевскому конунгу Игорю. Однако здесь, в Болгарии, нет ни того ни другого, само Небо избавило нас от данной некогда клятвы. Ты решил продолжить поход с русами, я стал служить империи. Это личное дело каждого из нас, однако мы по-прежнему остались варягами и должны щадить родную кровь. Мой теперешний ярл Иоанн предлагает тебе, сотник: опусти оружие, предоставь ромеев и русов их судьбе, а он в награду за это не тронет ни одного из викингов.

В ответ раздался громоподобный хохот Индульфа:

   — Обещает не тронуть нас? Лучше посоветуй ему сделать обратное! И я воткну ромейского ярла вверх ногами в кучу его дохлых воинов!

Фулнер терпеливо переждал смех и насмешки других викингов, последовавшие за ответом сотника, заговорил снова:

   — Индульф, я знаю, что вас, русов и викингов, перед началом боя было неполных пять сотен. Посмотри на горы трупов, которыми завалена дорога, каждый третий из них — рус или варяг. А ведь, помимо убитых, у вас немало раненых. Значит, готовых продолжить сражение осталась в лучшем случае только половина. Теперь взгляни на силу, что движется против вас.

Фулнер высоко поднял факел над головой, наклонил в сторону, откуда пришёл. В мерцающем свете факела, усилившем тусклый блеск луны, сотник увидел несколько готовых к атаке коробок византийских манипул. За ними в темноте шевелилась, строилась в ряды, вытягивалась в колонну плотная человеческая и конская масса.

   — Индульф, мы уничтожим всякого, кто встанет на нашем пути. Согласишься пропустить нас без боя — все твои воины останутся жить. Если хотят, пусть умирают русы, почему вместе с ними должны расставаться с жизнью варяги?

   — Я клялся конунгу Игорю, что всегда буду заодно с его воинами-русами! Я и викинги умрём вместе с ними!

   — Ваши смерти будут напрасными, Индульф. Мы пойдём по вашим трупам дальше, и некому будет даже вознести ваши тела на погребальный костёр. Пропустите нас без боя и делайте после этого что хотите. Можете хоть снова воевать с русами против империи. Только не губи напрасно из-за своего упрямства сынов Одина сейчас! Боги никогда не простят этого!

За спиной Фулнера звякнуло оружие, неподвижные доселе шеренги передней манипулы колыхнулись, медленно двинулись по дороге навстречу рядам русичей и викингов.

   — Смотри, Индульф, мы идём! — прокричал Фулнер. — Если ты и викинги хотите жить — уступите нам путь без боя. Помните: одна пущенная в нас стрела, один удар копьём или секирой — и мы уничтожим вас всех до единого. Я всё сказал, сотник, теперь дело за тобой. Будь благоразумен!

Фулнер соскочил с вала мёртвых тел, отшвырнул в сторону факел. Быстро зашагал навстречу приближавшимся легионерам.

Индульф проводил его взглядом, тронул за локоть находившегося рядом с ним полоцкого сотника Брячеслава.

   — Рус, надобно поговорить. Сойдём с дороги.

Брячеслав молча последовал за викингом. Они остановились сбоку от дороги у ствола дерева.

   — Слышал, что сказал Фулнер? — спросил Индульф, опираясь на длинную рукоять огромной, забрызганной кровью секиры.

   — Я слышал всё.

   — Тогда знай: ни один викинг не поднимет сейчас оружия против ромеев. Мы вновь станем воинами после того, как они пройдут мимо и покинут ущелье.

Брячеслав с удивлением посмотрел на варяга:

   — Индульф, неужто ты настолько испугался ромеев, что от страха забыл о чести воина? И даже решил нарушить клятву, данную Одину и конунгу Игорю?

   — Я никого и ничего не боюсь, кроме гнева богов, — высокомерно ответил Индульф. — Я готов сразиться один против десятка врагов, однако должен быть уверен, что в этом есть смысл. Сейчас его нет, мы все умрём бесцельно.

Ромеи пойдут дальше, а наши смерти не принесут ярдам Бразду и Любену никакой пользы.

   — Польза будет! Мы задержим ромеев в ущелье, и за это время к нам подоспеет подмога. Уверен, воевода Бразд уже послал её.

   — На нас идут все запертые в ущелье легионеры, никакая помощь ярла Бразда не остановит их. Ромеи хотят вернуться туда, откуда пришли. Зачем мешать им? Их отряду всё равно не пробиться к морю! Не сегодня, так завтра мы обязательно уничтожим их!

   — Индульф, мы поставлены здесь не для того, чтобы беспрепятственно пропустить ворога. Я не изменю долгу воина!

   — Рус, у тебя осталось четыре десятка дружинников, у меня — около сотни викингов. Мы и наши воины сделали всё, что могли. Если в нашей с тобой власти сохранить их жизни от бесцельной смерти — свершим это!

   — Русичи не покупают жизнь ценой бесчестья!

Брячеслав, считая разговор оконченным, хотел возвратиться на дорогу, однако Индульф, перехватив рукоять секиры двумя руками, прижал ею шею сотника к стволу дерева.

   — Нет, рус, ромеи без помех пройдут по дороге, и никто не тронет их даже пальцем. Смотри, что происходит, и, как сказал на прощанье Фулнер, будь тоже благоразумен.

Индульф слегка ослабил нажим на рукоять секиры. Брячеслав повернул голову к дороге и увидел, что его дружинники окружены плотным кольцом викингов, наставивших на них копья. В руках русичей тоже сверкали мечи, их копья и булавы были изготовлены к бою. Тесно сдвинув щиты, они стояли за ними плечом к плечу, их глаза были обращены к своему сотнику. Сейчас всё зависело от Индульфа и Брячеслава: одно их неосторожное слово или движение — и между союзниками разгорится ожесточённая схватка. Выиграют же от неё только надвигавшиеся в боевом строю византийцы.

Брячеслав отвернулся от дороги, посмотрел в глаза Индульфа:

   — Варяг, я и мои воины уходим отсюда. Оставайся один и делай что желаешь.

   — Киев, княже, — прозвучал за спиной голос Ратибора.

   — Знаю, воевода, — обронил Игорь, не поднимая головы.

Ему не нужно было смотреть по сторонам, приближение этого города он всегда чувствовал самим существом: сразу ставшим необычайно лёгким телом, гулким звоном колокольчиков в висках, стремительным током крови в жилах. Такое состояние бывало с Игорем всякий раз, стоило ему лишь очутиться рядом с градом, в котором он так редко бывал, служению и возвеличиванию коего посвятил полную походов и браней жизнь. Каким образом город извещал его о своём приближении, оставалось загадкой даже для него самого. То ли игривым, как нигде больше, плеском ласковой волны на Днепре, то ли особым свистом прохладного свежего ветра, с бешеной скоростью и неуёмной радостью вырывавшегося на речную ширь из хмурых, холодных оврагов среди береговых круч. А может, неповторимым ощущением напоенного ароматом воздуха, в котором слились воедино запахи всегда сумрачного лесного правого берега и постоянно залитого ослепительным солнцем ковыльного степного левобережья.

Сколько раз покидал Игорь сей град и сколько раз возвращался! Возвращался из морских и степных походов, с победами и после поражений, хмельной от обуревавшей его гордости и тяжко страждущий от телесных либо душевных ран. Постоянно видел этот город с ликованием, всегда стремился к нему словно на крыльях. Всегда, но только не сегодня.

Триста ладей, целый флот, повёл он совсем недавно от этих берегов на брань, а возвращался на одной-единственной. С конным отрядом тысяцкого Рогдая Игорь с остатками своего воинства почти достиг Днепра, и сутки назад, оторвавшись от главных сил, с охранной сотней прибыл на его берег. Уходивший в поход на ладье, великий князь считал для себя позором завершить его пешим! И вот на борту чужой ладьи он подплывал к стольному граду всей Русской земли.

Да, поражения он терпел и раньше, враги отказывались многочисленнее, сильней и прежде, однако всегда ответственность за неуспех похода вместе с ним делили согласные с его замыслами воеводы и тысяцкие. Свою часть вины чувствовала и дружина, которая, как бы храбро ни сражалась, могла бы сражаться ещё лучше и не упустить победу. Поражений, подобных последнему, Игорь не испытывал ещё ни разу, причём позор случившегося лежал только на нём, поведшем дружину в поход вопреки воле богов и наперекор слову большинства участников воеводской рады. Лишь на нём, великом князе, кровь и неслыханный позор страшного похода...

Нос ладьи с разбега наполз на прибрежный песок. Оба ряда гребцов с поднятыми вёслами замерли на местах, не смея встать на ноги раньше великого князя. Глаза воевод выжидающе уставились на него. Великий князь медленно поднялся со скамьи, сделал первый шаг к молчавшей, тревожно застывшей на берегу огромной толпе киевлян.

Великая княгиня стояла впереди всех. В шаге за её спиной сгрудилась плотная группа киевских бояр и лучших мужей Полянской земли. Чуть в стороне от толпы земельной и торговой знати замерли двое воевод, оставленных с частью дружины для охраны города от возможного набега кочевников. Широко открыв глаза, Ольга смотрела на приближавшегося к ней мужа и не узнавала его.

Не было на нём, как обычно, ярко-красного великокняжеского корзна с большой золотой пряжкой на плече, не сверкал на голове высокий шлем с золотой насечкой. В серой тяжёлой боевой кольчуге, простой белой рубахе и грубых высоких сапогах великий князь ничем не отличался от обыкновенного русского дружинника. Но вовсе не одеяние Игоря, а его лицо поразило Ольгу: осунувшееся и почерневшее, с ввалившимися щеками и глубоко избороздившими лоб морщинами. Глаза словно провалились внутрь черепа и сверкали оттуда злым, настороженным блеском, перекошенные губы едва были заметны из-под густых, спускавшихся до подбородка усов. Суров и неприветлив был облик великого князя, быстрыми и стремительными — шаги, которыми он приближался к жене и боярам. Гнетущая тишина висела вокруг него.

Вот Игорь в трёх шагах от Ольги, его глаза безразлично скользнули мимо жены так, будто её вовсе не существовало. Остановившись, Игорь гордо вскинул голову, холодным взглядом окинул безмолвную толпу бояр и лучших киевских мужей. Губы князя раздвинулись, обнажая два ряда белых, ровных зубов.

   — Что молчите, бояре и воеводы? — глухо прозвучал над толпой голос Игоря. — Нечего молвить или мыслите, что от вашего молчания станет легче мне либо вам? Нет, други, легче не будет никому, а потому слушайте моё слово...

Голос великого князя окреп, стал звонче и громче, его фигура напряглась, подобралась. Левая рука намертво вцепилась в перекрестие меча, немигающий взгляд был настолько тяжёл, что всякий, на ком он останавливался, тотчас опускал глаза.

—...Да, империя оказалась сильнее! Да, на сей раз ромеи разбили мою дружину! Однако они победили только меня, великого киевского князя Игоря, но вовсе не Русь! Пускай стонут и рыдают по мёртвым женщины — это их удел, нам же, воинам-русичам, следует помнить лишь об одном — о святой мести. Закон наших богов прост и суров: око за око, зуб за зуб, кровь за кровь! Поэтому я, великий киевский князь Игорь, снова поведу вас на империю! Но теперь поведу не дружину, не киевлян или даже полян, а подниму на Новый Рим всю Русь, все её племена от Варяжского до Русского моря. Я двинусь на Царьград по земле и воде, встану под его стенами с моря и суши. Я снова, как некогда князь Олег, прибью на его вратах русский щит!

Великий князь замолчал, шагнул от Ольги в сторону, развернулся так, чтобы стоять одновременно лицом к толпе, встречавшей его Полянской знати и приплывшим с ним из похода сподвижникам.

   — Я не собираюсь откладывать час святой мести ни на день, потому, бояре и воеводы, не ждите отдыха и покоя. Главный воевода Ратибор, — взглянул Игорь на своего первейшего помощника в воинских делах, — сегодня же разошли по всем Полянским градам и весям глашатаев, дабы скликали лучших воинов в мою дружину. Пускай вещают всем: я, великий киевский князь, зову их под моим стягом боронить славу и честь Руси, а им взамен обещаю кров и пищу, оружие и платье, милость русских богов и княжескую помощь во всех делах... Вы, воевода Свенельд и боярин Судислав, завтра отправитесь гонцами к тиверцам и кривичам. Молвите их князьям, чтобы готовились к походу и ждали о том моего слова... Ты же, воевода Ярополк, готовься стать моим посланцем к печенежскому кагану...

За плечами Ярополка, командовавшего великокняжеской конницей, было несколько удачных походов на хазар и печенегов, те пугали его именем детей, сулили своим лучшим удальцам за голову ненавистного им русского воеводы казан золота и тюк узорчатой парчи. Более подходящего посланца к степнякам князь Игорь не смог бы сыскать на всей огромной Руси.

   — Передашь кагану, что кличу его в поход на Византию. А дабы в корне пресечь всякие его помыслы о сговоре с империей, пускай как залог верности мне, союзнику, отправит в Киев старшего сына. Ежели каган станет отказываться от совместного похода, молви, что тогда буду считать его недругом Руси и весной брошу на его вежи и стойбища дружину. Испепелю их дотла, а всех уцелевших ордынцев прижму к морю и перетоплю, как крыс.

Взгляд Игоря снова пробежал по приплывшим с ним военачальникам, остановился на стоявшем среди них варяжским ярле Эрике.

   — Что молвишь ты, храбрый ярл? Прощают ли твои боги пролитую кровь своих детей-викингов? Мирится ли твоя честь воина с позором и горечью поражения? Позволишь ли объять душу отважного сына Одина страхом или снова с мечом в руках пойдёшь вместе со мной за славой и удачей?

Глаза ярла мрачно блеснули. Сильная, загорелая рука до половины выхватила из ножен меч, швырнула его обратно.

   — Великий князь! Мои боги, как и твои, тоже требуют мести и жаждут вражьей крови. Я и моя дружина опять пойдём под русским знаменем на империю, а взамен погибших в этом походе воинов ко мне придут новые сотни викингов. Позови нас — и я с дружиной встану рядом с твоими русичами!

Великий князь ещё раз осмотрел застывших против него бояр и воевод. Непроницаемые лица, опущенные головы, руки на мечах.

   — Други-братья! Лучшие мужи Полянской земли! Вы слышали моё слово, теперь жду вашего.

Ничего не изменилось в позах бояр и воевод, ответом Игорю служило всеобщее молчание. Но что бы оно ни выражало — согласие с его планом или полное его отрицание. — Игоря не волновало: он принял решение и, как всегда, был готов любой ценой претворить его в жизнь. Он усмехнулся, тронул ладонью кончики усов.

   — Тогда будем считать, что разговор окончен. Коли так, не мешкая приступайте к делу.

Ольга пришла к Игорю этим же вечером. Знала, что тому не до неё, раз не пожелал встретиться с ней за весь день, но понимала другое. Сейчас, когда самыми важными в жизни Игоря событиями являлись завершившийся поход и начавшаяся подготовка к новому, всё остальное будет восприниматься им как нечто мелкое, несущественное, и он не сможет с надлежащей серьёзностью оценить значимость и последствия сделанного Ольгой в его отсутствие шага.

Игорь стоял у распахнутого окна спиной к двери и не слышал шагов вошедшей к нему Ольги. Лишь когда она, приблизившись вплотную, поприветствовала его, муж повернул голову. По его отрешённому взгляду Ольга догадалась, что мысли мужа сейчас где угодно — в Малой Азии, у Сурожского пролива, в Дикой степи, может, уже с новым войском, движущимся на Византию, — но никак не в этой горнице и тем более не с ней.

— Знала, что у тебя много неотложных дел, и не тревожила днём, — сказала Ольга, занимая место у окна рядом с Игорем. — Поэтому пришла лишь теперь, когда ты один. Хочу сообщить, что случилось на Руси и со мной в твоё отсутствие.

   — Я обо всём извещён, — равнодушно ответил Игорь, переводя взгляд с жены в окно. — Вначале мне рассказал о событиях в Киеве и на Руси Рогдай, затем его сообщение дополнил воевода Ярополк, пребывавший всё время подле тебя.

   — Что же ты услышал от своего друга детства и воеводы? — поинтересовалась Ольга.

   — То, как Киев всполошила весть с днепровского порубежья о появлении там ромейских кораблей, поджидавших мои ладьи, и ты приняла срочные меры по защите стольного града Руси. То, как ты, узнав, что патрикий Варда запер своим флотом Сурожский пролив, велела отправить в Дикую степь навстречу мне конницу, веря, что я всё равно прорвусь через ромейскую преграду. Ты во всех случаях вела себя как подобает великой княгине и верной жене.

   — Маловато рассказали тебе друг детства и бывший мой главный воевода. Частичку того, что на самом деле творилось вокруг Руси, и ничего обо мне, — усмехнулась Ольга. — Впрочем, откуда им знать больше? Рогдай, тысяцкий-порубежник, ведает то, что видит сам и доносят соглядатаи, главный воевода Ярополк знает, что сообщают ему другие воеводы, покупающие за золото слухи у прибывающих на Русь купцов и иноземных гостей. А я, великая княгиня и женщина, помимо донесений от порубежной стражи и главного воеводы, имею сведения о кознях против Руси от своих друзей и верных людей, чью любовь и желание быть мне полезными приобрела не за золото, а своим благорасположением к ним и терпимостью ко всем иноверцам. Желаешь узнать, что в действительности происходило на порубежье Руси и близ него, каких бед и какой ценой мне удалось избежать?

   — Хочешь известить меня о бедах, которые тебе удалось предотвратить? — спросил Игорь, не глядя на Ольгу. — Поверь, мне с лихвой хватает тех, что свалились на мою голову и обошлись в страшную, непомерно дорогую для Руси цену. Но ежели тебе надобно выговориться и облегчить душу, чего ты не могла позволить себе ни с кем, кроме меня, я готов выслушать тебя и утешить.

   — Я не нуждаюсь ни в чьих утешениях, — отрезала Ольга. — А разговор затеяла потому, что если за приключившиеся по твоей вине беды расплачивается вся Русь, то за беды, которые я отвела от родной земли, расплачиваюсь я одна, и тоже непомерной ценой. Но прежде чем говорить об этом, ты должен узнать правду о всём, что было замыслено недругами Руси после поражения твоего флота. Думаешь, патрикий Варда появился у берегов Климатов из-за тебя, уже причинившего империи всё зло, какое только мог, и возвращавшегося домой с добычей, которую едва могли вместить твои ладьи? Нет, он должен был переправить имперских солдат из Климатов на Днепр, чтобы они вместе с кораблями, поднявшимися по Днепру, осадили и захватили Киев. А слышал ли ты, что на Дунае были собраны ромейские легионы, которым было приказано одновременно с нападением Варды на Киев вторгнуться на Русь с запада? А знаешь ли, что собранная у Белой Вежи отборная хазарская конница выступила в поход на Кавказ лишь после того, как сорвался заговор кагана с ромеями о совместном нападении на Русскую землю? А известно ли тебе, что у печенежского кагана, чья орда обосновалась близ днепровских порогов, побывали переодетые в степняков византийские посланцы, чтобы склонить печенегов на свою сторону в войне с Русью? Твой друг детства Рогдай и воевода Ярополк ничего не говорили тебе об этом? Тогда услышь всю правду от меня...

И Ольга со всевозможными подробностями, искусно перемешивая истину с вымыслом, нарисовала перед глазами Игоря живописную картину страшного заговора всех недругов-соседей, который, согласно разработанному ею с Григорием плану, недавно угрожал Руси.

   — Теперь ты знаешь, какая опасность нависла над Киевом и Русью после твоего поражения, — печальным голосом завершила Ольга своё повествование. — Ответь, как поступил бы ты на моём месте в этом положении?

   — Первым делом собрал бы у Киева всё не ушедшие в поход войска, а князьям Червенской Руси велел бы нанести удар в спину ромеям, двинувшимся на Русь с Дуная, и, насколько возможно, задержать их. Затем отправил бы ладейную дружину к порогам, чтобы не позволить кораблям патрикия преодолеть их, а полоцкому и древлянскому князьям приказал бы...

В горнице раздался язвительный смех Ольги:

   — Великий князь, ты говоришь, как поступил бы на своём собственном месте, но не на моём. Не сомневаюсь, что твоего приказа не посмели бы ослушаться князья Червенской Руси. Верю, что согласно твоему повелению поступили бы полоцкий и древлянский князья, что любое твоё слово стало бы законом для каждого князя, какая бы кровь ни текла в его жилах и как далеко ни находился он от Киева. Ты для них — великий князь, воитель, с которым они вместе рубились в битвах и во славу Руси были готовы сложить головы, правитель, железной рукой покаравший бы всякого за неподчинение. А теперь поставь себя на моё место. Кто для князей земель я? Обычная женщина, ставшая женой великого князя, о которой они в лучшем случае что-либо слышали или когда-то видели и которая, будучи беременной и не опираясь на сколь-нибудь значительную военную силу, желала повелевать ими, тем паче во время вражьего нашествия. Ими, каждый из которых мнил себя величайшим военачальником и считал, что только он вправе занять опустевшее место великого князя. Веришь, что мой приказ значил бы хоть что-то для князей Червенской Руси? Что меня хоть в чём-то послушались бы полоцкий князь Лют, мечтающий обрести независимость от Киева, или древлянский князь Мал, ненавидящий Полянских князей больше, чем хазарского кагана? Молчишь, великий князь? Молчать я тоже умею, да только в ту пору, когда на Русь ополчились все её близкие и дальние недруги, я должна была не молчать, а действовать. Но как?

   — Ты могла бы дать патрикию Варде выкуп, которым императоры всегда откупаются от врагов, — выдавил из себя Игорь. — Богатый выкуп, такой, какой он пожелал бы получить. Императоры множество раз расплачивались со своими победителями золотом, а могучий Новый Рим существует до сих пор. Точно так ничего не случилось бы и с Русью, если бы ты единственный раз отвела от неё не мечом, а золотом угрозу вражьего нашествия.

   — Дать патрикию выкуп? Он и не заикался о нём! О каком выкупе можно вести разговор с Русью, которая привыкла получать чужие выкупы, а не раздаривать свои? Заплатив сегодня выкуп, она завтра или послезавтра отправила бы к Царьграду свои дружины, чтобы получить с него втрое больше! О нет, императору нужен был не выкуп, а разорение града, из которого для Нового Рима постоянно исходила и исходит угроза.

   — Каким же образом тебе удалось предотвратить нападение ромеев и хазар? — поинтересовался Игорь. — Заплатила кагану золота больше, чем посулил ему император за помощь в войне с Русью?

   — Нет. Хазарская конница уже была сосредоточена у Белой Вежи и вторглась бы на Русскую землю прежде, чем мои посланцы достигли Итиль-кела и встретились с каганом. Я поступила так, как только и могла поступить в моём положении — вбила клин между ромеями и хазарами, заставив патрикия Варду разорвать соглашение со степняками о совместных боевых действиях против Руси. А оставшись без союзника, каган не осмелился начинать войну в одиночку.

   — Но как ты смогла вбить клин между императором и каганом? Когда дело пахнет богатой добычей, союз таких хищников нерасторжим, против него бессильны прежние разногласия и обиды.

   — Знаю. Поэтому сделала так, чтобы союз между Новым Римом и Хазарией стал выглядеть не союзом императора и кагана против великой русской княгини, а сговором христианского и иудейского владык против христианской правительницы. А это не одно и то же. Особенно сейчас, когда Первый и Второй Рим борются за право стать главной, и единственной, столицей христианства в мире.

   — Не понимаю тебя. Христианский владыка, судя по твоим словам, — это император Византии, иудейский — каган Хазарии, а кто христианская правительница?

   — Я, — спокойно сказала Ольга и, сунув руку за вырез платья, вытащила оттуда небольшой серебряный крестик на такой же цепочке и показала его Игорю. — Чтобы разрушить сговор императора с каганом и спасти Русь от их вторжения, я стала христианкой, духовной сестрой императора и патрикия Варды. В результате они не посмели поднять оружие на свою сестру по вере, тем паче вкупе с каганом-иудеем.

Несколько мгновений Игорь рассматривал православный крестик, который впервые в жизни видел так близко, затем брезгливо скривил лицо. В его глазах, из которых до сих пор не исчезло выражение отрешённости, мелькнул гнев, повернувшись от окна, он оказался лицом к лицу с Ольгой.

   — Что ты сказала? Повтори! Повтори громче, ибо я не верю своим ушам! Повтори скорей! Я жду!

   — Чтобы разрушить сговор императора-христианина и кагана-иудея, не допустив их нападения на Русь, я была вынуждена принять христианство, — так же спокойно ответила Ольга. — Отныне я христианка, и законы стародавних русских богов не властны надо мной. Это та цена, которую мне пришлось уплатить, чтобы ты возвратился в прежний Киев, а не на его пепелище, чтобы вскоре увидел своего сына, а не справлял тризну по мне и не появившемуся на свет нашему ребёнку...

Но Игорь уже не слушал Ольгу.

   — Как ты посмела отступиться от веры предков? — почти кричал он. — Как могла предать наших богов и открыть душу и сердце чужому Христу? Ты, великая русская княгиня, моя жена, стала христианкой! Ромеи силой и хитростью пытаются навязать нам своего Христа, однако Русь успешно противится этому, а ты добровольно отреклась от родных богов-покровителей и стала служить чужеземным...

Ольга не оправдывалась. Потупя голову, она слушала гневную речь мужа, с трудом веря, что всё так счастливо для неё складывается. Ярость Игоря была вызвана тем, что она, став христианкой, не только предала старых языческих богов, но бросила тень на него как на мужа, чьё мнение по данному поводу не сочла нужным узнать, и как на великого князя, водившего с именем Перуна дружины русичей против империи Христа, которая под знамёнами с его ликом причинила Руси столько кривд и горя. Игорь расценивал вероотступничество Ольги как её личное дело, как поступок, касавшийся только их двоих, мужа и жены, когда недобрая слава одного из них ложится чёрным пятном на доброе имя другого. Игорь не смог понять самого главного и наиболее для себя опасного. Она, великая княгиня, бросала открытый вызов всей языческой Руси, олицетворением которой был он, великий князь, она, которой вскоре суждено было стать матерью княжича-наследника, могла воспитать его не отважным внуком Перуна, а послушным слугой Христа. Выдвинь Игорь против Ольги эти обвинения, ей сейчас пришлось бы очень трудно, а в обычной перебранке между мужем и женой, кем бы они ни были, чаще всего верх одерживал не тот, кто прав, а тот, кто хитрее, изворотливее и изощрённее в словесных премудростях. В семейных ссорах она не намерена уступать Игорю!

— Спрашиваешь, как могла я поверить, что хазарская конница двинется на Русь, а не поскачет против войск багдадского халифа на Кавказ? — не сказала, а скорее прошипела Ольга. — А как ты поверил в то, что император Нового Рима поплывёт в тёплые моря, а не станет поджидать тебя со всем своим флотом на пути к Царьграду? Хочешь знать, почему я позволила убедить себя, что корабли патрикия Варды собираются подняться по Днепру и осадить с пехотой из Климат Киев, а не поджидать в Сурожском проливе тебя? А как тебе взбрело в голову, что в днепровском лимане тебе устроена хитроумная ловушка, когда там было всего-навсего восемь ромейских кораблей, выставленных напоказ для таких глупцов, как ты со своими воеводами, которые от их вида удирали до Сурожского моря? Говоришь, что у женщин волос длинный, а ум короткий? А каким был твой ум, когда боги у Перунова источника на Лысой горе и воеводы на раде предупреждали тебя о грядущей неудаче затеянного набега на Царьград, а ты упёрся на своём? Заявляешь, что на моём месте ты без труда разгадал бы все козни ромеев и хазар? Так почему ты на своём месте не разгадал козни одного лишь ромейского императора, и, не отправь я к Сурожскому морю конницу Рогдая, кто знает, стоял бы ты сейчас в этой горнице или остался бы навсегда в Дикой степи? Какие мы все умные-разумные на чужом месте и после того, как всё завершилось и стало ясным...

Подняв глаза, Ольга увидела, как побагровело лицо Игоря, как закусил он от ярости губу, как с хрустом сжались в кулаки его пальцы. Не договорив, Ольга придержала язык.

Зачем она уподобилась мужу, впавшему в неистовство там, где это совершенно ни к чему? Впрочем, Игоря как раз и можно понять: его душу ещё жжёт позор недавнего поражения, и сейчас он, пользуясь подвернувшимся удобным случаем, выплёскивает на неё всю накопившуюся в нём злость. Но даже будь дело иначе, разве одерживает умная жена верх над мужем, отвечая грубостью на грубость, оскорблением на оскорбление? О нет, чтобы одержать победу над самым грозным мужем, у неё имеется совсем другое оружие — показное послушание и притворные ласки. Почему забыла она об этом безотказном оружии, которое так помогло ей совсем недавно, когда Игорь убрал стражу от её покоев? Надо прибегнуть к нему и сегодня.

Прежде чем Игорь успел что-либо ответить на её обличительную речь, Ольга обняла его за плечи, прижалась грудью. Запрокинув голову, посмотрела ему снизу вверх в глаза, тихо, взволнованно зашептала:

   — Любый, о чём мы говорим? Так ли должны вести себя муж и жена, избежавшие стольких бед и встретившиеся в добром здравии? Зачем бередим ещё не зарубцевавшиеся раны, копаемся в горьком прошлом, ежели нужно думать о будущем? Не только о нашем, но и его будущем. — Ольга обхватила кисть правой руки Игоря, стала водить её ладонью по своему заметно округлившемуся животу. — Чувствуешь его? Скоро он будет с нами, и ты станешь готовить себе наследника, продолжателя дел своих.

Не прекращая гладить Игоревой ладонью свой живот, Ольга ткнулась лицом ему в грудь, заговорила, едва сдерживая рыдания:

   — Ты укоряешь меня, что я напрасно приняла новую веру, поскольку Руси не страшны ни ромеи, ни хазары, ни их союз. Ты убеждён, что, даже захвати вороги Киев, они никогда не завоевали бы Русь, раскинувшуюся от Русского до Варяжского моря и от Карпатских гор до Дикой степи. Ты прав, сегодняшней Русской державе не опасен никакой неприятель, вздумавший не ограничиться набегом за добычей, а покорить её своей власти. Но, принимая новую веру, я думала не только о судьбе Руси, но и нашего ещё не увидевшего свет ребёнка, будущего княжича-наследника. Что стало бы со мной и, значит, с ним, возьми вороги Киев и захвати окрестные Полянские земли? Кому и где я нужна, ждущая ребёнка и, следовательно, не способная организовать борьбу с вторгнувшимися чужеземцами? А коли этого не могу сделать я, великая княгиня, этим занялись бы другие князья, например, Древлянский, Полоцкий, Новгородский. И когда один из них, взявший остальных князей под свою руку, изгнал бы ворога из пределов родной земли и прослыл её избавителем, думаешь, он вспомнил бы обо мне и нашем сыне и пригласил нас, как твоих законных наследников, на стол великих киевских князей? Нет, он занял бы его сам! Ты мыслишь иначе?

Игорь молчал, и ободрённая Ольга, прерывая изредка речь тихими всхлипываниями, продолжала:

— Не ведаю, смирились бы с властью нового самозваного великого князя его бывшие сподвижники или затеяли междоусобицу за верховенство над Русью, но в одном убеждена твёрдо — роду Рюриковичей на столе великих киевских князей наступил бы конец. Принимая христианство, я спасала не столько Русь, которая устояла бы перед любым недругом, сколько власть Рюриковичей над Киевом и всей Русской землёй! Я сберегала нашего будущего сына и всех тех, кто должен пойти от его семени! Я не позволяла замарать добрую память о всех князьях из рода Рюриков, ибо новый великий князь наверняка постарался бы втоптать в грязь все их деяния, дабы возвысить собственные. Рюрику он припомнил бы умерщвление призвавших его на княжение словенских старшин и гибель новгородского воеводы Вадима Храброго, Олегу — вероломное убийство киевских Полянских князей Аскольда и Дира, тебе — неудачные походы на Хвалынское и Русское моря. Своим крещением я спасла род Рюриков от гибели м недоброй памяти о них потомков!

Ты по-прежнему считаешь мой крестик на шее слишком дорогой ценой за всё мной перечисленное? — робко спросила она.

Тяжело дыша, Игорь опять не ответил, и Ольга поняла, что его гнев проходит. Она победила мужа, одержала над ним верх! Значит, ей удалось выбрать верное оружие в поединке с Игорем. Однако торжествовать ещё рано, её победа должна быть полной и не вызывать сомнений не только у неё, но и у мужа.

— Принимая христианство, я прежде всего заботилась о нас с тобой и будущем княжиче-наследнике. Я думала, как сохранить за ним стол киевских князей, ежели тебе суждено погибнуть в походе, и какую жизнь нам следует вести, возвратись ты домой, чтобы воспитать сына достойным великим князем Руси. Ведь в последнее время мы не всегда с тобой ладили, поскольку злые языки наговаривали тебе, что якобы я стремлюсь захватить власти больше, нежели её надлежит иметь великой княгине. Я не хочу, чтобы подобные разговоры продолжались после рождения сына, служа причиной размолвок между нами, и моя новая вера — надёжный залог, что их больше не будет. Какая вообще может быть власть у великой княгини — христианки в языческой державе, какой вес может иметь её слово для язычников-воевод и язычников-бояр, привыкших видеть в человеке с крестом на груди только врага? Когда наши недоброжелатели-завистники перестанут настраивать тебя против меня, между нами воцарят мир и понимание, и мы оба займёмся воспитанием сына-княжича. Любый, разве ты не желаешь того же?

Ответа вновь не последовало, но свободная рука мужа легла Ольге на голову, принялась ласково гладить шею, щёки. Вот теперь её победа не подлежит сомнению, и это признал Игорь! Коли так, она сегодня же открыто, а не таясь, как прежде, отправится в храм на службу. Отправится на виду у бояр и воевод, на виду обитателей великокняжеского терема и всего Киева. Стольный град и вся Русь должны знать — великая княгиня Ольга отреклась от старых богов и не подвластна их законам, отныне она — христианка!