Выслушав рассказ взволнованного Брячеслава и оставшись у костра вдвоём с Браздом, Любен со злостью переломил толстую ветку, швырнул её в огонь.

   — Обхитрили нас ромеи, воевода. Даже не пропусти их варяги без боя, они всё равно вырвались бы из ловушки. Кто мог подумать, что Иоанн ударит всеми силами в сторону, откуда только что прибыл? Всё время спешил к морю и вдруг попятился назад.

Лицо русича осталось невозмутимым.

   — Сами свершили ошибку, сами её исправим. Скажи, Любен, хорошо ли ты знаешь дорогу, на которую свернули ромеи?

   — Только в этом году я проскакал по ней из конца в конец не один десяток раз. Вначале она ведёт в разрушенное камнепадом селение, затем упирается в старую смолокурню на Зелёной горе. Стратигу не суждено уйти от нас.

   — Куда ромеи могут двинуться с Зелёной горы?

   — На ней имеются, помимо дороги, три тропы. Две ведут к морю, одна — к заброшенному зимнему пастбищу. Мы перекроем все четыре спуска с горы, и ромеи снова окажутся в западне. Однако теперь мы не позволим перехитрить себя.

Бразд поправил концом копья горевшее в костре полено, раздумчиво, с остановками заговорил:

   — Перекрыть дорогу и тропы легче всего, но что делать дальше? Брать гору приступом? Однако ромеев столько же, сколько сейчас нас, а один воин в обороне за рвом и завалом стоит трёх наступающих. Укрывшись на горе и надеясь на помощь спафария Василия, недруги учинят нам жесточайшее сопротивление, их уничтожение будет стоить большой крови. Брать ромеев измором? У них сотни лошадей, походные вьюки с мукой и крупой, они могут пребывать в осаде хоть до зимы, а нам ещё следует помочь главному воеводе Асмусу в битве против спафария. Нет, Любен, отряд стратига надобно разгромить иначе, причём вовсе не на Зелёной горе.

   — Но где и как?

Бразд с лукавинкой взглянул на Любена:

   — Ответь, кто сильнее: матёрый волкодав или слабый котёнок?

Удивлённый болгарин едва не уронил в огонь кинжал, на котором жарил кусок мяса.

   — Конечно, волкодав. Но при чём здесь он и котёнок?

   — Правильно, воевода, волкодав в сто крат сильнее котёнка, — согласился Бразд. — Поэтому котёнок всегда ищет спасения от злого пса в бегстве. Однако когда его загоняют в угол и бежать некуда, он смело бросается в глаза самому свирепому псу и борется за жизнь до конца. Точно так будут сражаться до последнего ромеи, когда мы окружим их на Зелёной горе. А это лишние смерти и потеря драгоценного для нас времени. Необходимо выпустить ромеев с горы, заставить поверить в обретённое ими спасение, а затем внезапно напасть, когда они меньше всего будут этого ожидать. Согласен со мной?

   — Да. Но каким образом свершить задуманное?

   — Это сделают сами ромеи. Нам следует лишь подтолкнуть их к этому, вселить в их головы мысль о возможном спасении. Любен, для осуществления нашего замысла мне нужен человек, хорошо знающий здешние места и готовый умереть в борьбе с империей.

Пощипывая бороду, стратег не сводил внимательного взгляда с приведённого к нему старика болгарина. Согбенный, босой, нищенски одетый, слезившиеся глаза выцвели от времени. В руках лукошко, наполовину заполненное грибами.

   — Откуда он? — обратился Иоанн к Фулнеру, который вместе с акритами доставил к нему болгарина.

   — Встретили в лесу возле старой смолокурни.

   — Кто ты, старик? — спросил византиец у болгарина.

   — Никто, господин, просто Божий человек, — последовал тихий ответ. — Остался на всём белом свете один и доживаю век в брошенной смолокурне. Когда-то и у меня был дом, семья, радость, надежды. Да все в мгновение ока смели камни, что хлынули однажды с горы на селение.

А кому нужен больной старик, который не может ни построить себе дом, ни возделать землю кмету? Потому и вынужден жить в старых заброшенных развалинах.

   — Не завидую твоей доле, старик, — сочувственно сказал Иоанн. — Однако Небо вняло твоим молитвам и послало нас. Если проявишь сегодня хоть немного мудрости, то до конца дней своих забудешь о нищете. Ответь, ты хорошо знаешь эти места?

   — Гора и её окрестности стали для меня родным домом. Мне было бы стыдно не знать свой дом.

   — Куда можно спуститься с этой горы?

   — На горе четыре, ведущие вниз дороги. Куда тебе надобно, господин?

   — Четыре? — повторил Иоанн, переглядываясь с Фулнером. — Мои воины обнаружили всего три. Какую они упустили? Впрочем, лучше назови все доступные для спуска места.

   — Прежде всего дорога, по которой вы поднялись на гору. Затем две тропы, что сбегают в сторону моря. И наконец, старая, чудом сохранившаяся козья тропа, по которой пастухи, когда ещё существовало моё селение, гоняли скот на зимние пастбища.

Иоанн перевёл взгляд на Фулнера:

   — В скольких местах славяне громоздят завалы и копают рвы, преграждая нам путь с горы?

   — В трёх. На дороге и двух тропах, ведущих к морю. Видимо, они тоже не обнаружили козью тропу, о которой сообщил старик. Но вдруг от старости он что-либо путает? — метнул на болгарина подозрительный взгляд викинг.

   — Я говорю правду, — сказал старик, внимательно прислушивавшийся к разговору Иоанна с Фулнером. — Просто козья тропа никому давно не нужна и о ней все забыли. Она заросла подлеском, скрылась под травой и осыпями камней. Как могут сыскать её русы, чужие в этих горах, или дружинники покойного кмета Младана, пришедшие сюда с противоположной стороны перевала? Это воины, а не пастухи. Им больше знакомы дороги в далёких заморских краях, нежели тропы в родных горах.

   — Однако среди болгарских воинов могут быть уроженцы здешних мест. Неужели козья тропа неизвестна даже им, пусть не пастухам, но наверняка заядлым охотникам? — не отставал от болгарина Фулнер.

   — Откуда им знать о ней? — пожал плечами старик. — С тех пор как исчезло моё селение, на горе редко кто бывает, а окрестные места из-за частых камнепадов слывут проклятыми Богом. Так что о тропе помню я один, постоянно живущий здесь. Да и то страшусь без крайней нужды ходить по ней, настолько это опасно.

Иоанн поднялся с камня, на котором сидел, вплотную приблизился к болгарину.

   — Старик, вначале по козьей тропе ты скрыто выведешь моих воинов с горы, затем поможешь нам достичь побережья. За это получишь сто золотых монет. Их с лихвой хватит тебе на новый дом и безбедную жизнь. Согласен?

Болгарин нахмурил брови. Насколько мог, расправил плечи, подал грудь вперёд.

   — Что будет, если я скажу — нет! — Голос старика звучал по-прежнему тихо, однако в тоне явно чувствовался вызов.

   — Тогда немедленно умрёшь, а мы найдём тропу сами и выберемся отсюда без твоей помощи, — спокойно ответил стратиг. — Как видишь, тебе уже ничем не помешать нам, равно как ты лишён возможности сослужить добрую службу русам и соотечественникам. Поэтому думай о себе. Итак, выбирай: смерть на месте или жизнь и богатство.

Болгарин опустил голову, его губы беззвучно шевелились, словно он разговаривал сам с собой.

   — В таких случаях не выбирают, — наконец обречённо сказал он. — Я согласен. Однако по тропе не пройти с лошадьми, твоим воинам придётся оставить их на горе.

   — Нам всё равно пришлось бы расстаться с ними, — проговорил Иоанн. — Толку от них вне дорог мало, а на козьей тропе они нас могут выдать топотом или ржанием. Старик, мы выступаем в путь сейчас же. Ты пойдёшь первым, и помни, что твоя жизнь и смерть всецело в нашей власти...

На второй день пути после бегства с Зелёной горы на одном из привалов Фулнер отозвал в сторону старшего акрита. Указал ему место рядом с собой на брошенном в траву плаще.

   — Я слышал от спафария, что ты родился в горах, — начал викинг, пристально глядя на собеседника. — Это так?

   — Да. Моя родина — Корсика. Её горы почти такие же, как эти. Как давно я там не был, — с тоской сказал акрит.

   — Я тоже родился и вырос в горах, только на севере, — торопливо заговорил Фулнер, отвлекая собеседника от ненужных воспоминаний. — Они совсем иные, нежели в Болгарии либо на Корсике. Однако во всех горах, что подступают к морю, есть много общего. Ответь, куда на твоей родине ведут все прибрежные тропы, где бы они ни брали начало и сколь длинны или коротки ни были?

   — Они соединяют между собой селения либо выводят к морю. Для какой ещё другой цели их прокладывать?

   — Точно так обстоит дело и здесь, в Болгарии. Стратиг сейчас мечется, как старый лис, по горам и тропам, стремясь сбить со следа погоню, которая, по его мнению, движется за нами. Однако его метания вовсе не от большого ума: сколько и где бы он ни петлял, любая рано или поздно выбранная им тропинка обязательно приведёт его к морю. Поэтому славянам не нужно идти за нами следом: сберегая силы, они встретят нас на самом берегу, преградив путь к спафарию. Встретят отдохнувшие и полные сил, укрытые за рвами и завалами, полностью готовые к бою. Нам не прорваться к главным силам, горы либо побережье станут нашей могилой, — закончил Фулнер.

   — Зато мы отвлечём на себя значительную часть славянского войска, чем поможем спафарию Василию и комесу Петру одержать решающую победу над варварами. Этим мы выполним свой долг перед империей, — осторожно ответил акрит, пытливо всматриваясь в лицо викинга, стремясь понять его сокровенные мысли.

   — Плевать на империю!.. — прошипел Фулнер. — Какое дело до неё нам, свиону и корсиканцу? Пусть за неё подыхают византийцы, а мы не должны Новому Риму ничего! Вырваться из этих гор живыми — вот наш истинный долг!

В глазах акрита мелькнул испуг, он быстро завертел головой по сторонам:

   — Господин, ты знаешь, как поступают в имперской армии с дезертирами? Их распинают на крестах.

   — Я предлагаю не дезертировать, а пробиваться к спафарию отдельно от этого стада ослов, — кивнул головой Фулнер на расположившихся невдалеке от них на отдых легионеров. — Знай, что именем императора Нового Рима спафарий Василий пожаловал мне чин византийского центуриона и велел подчиняться только ему. Отправившись со мной, ты и твои люди лишь выполните мой приказ, как и положено дисциплинированным солдатам. Итак, готов ли ты следовать со мной, чтобы сообщить спафарию о событиях на перевалах?

После этих слов акрит уже не раздумывал. Если раньше он удивлялся самостоятельности и независимости, с которыми викинг держался даже в присутствии стратега, то теперь всё встало на свои места. Но главное, предложение Фулнера сулило возможность вырваться из ловушки, в которой, по мнению опытного солдата, сейчас оказался отряд Иоанна.

   — Я и мои акриты идём с тобой, центурион. Однако никто из нас не знает окрестных гор, а нам отныне придётся скрываться не только от славян, но и от легионеров стратега. К тому же до лагеря спафария путь далёк и небезопасен.

   — Неизвестны горы нам — знакомы старику болгарину. Стратег приказал нам не спускать с него глаз и не отходить ни на шаг. — В глазах викинга мелькнули насмешливые искорки. — Что ж, выполним его приказ и прихватим проводника с собой...

Отдохнувший после привала Иоанн поначалу встревожился, не обнаружив подле себя Фулнера и болгарина-проводника.

   — Варяг со стариком и акритами ушли по тропе вперёд, — сообщил стратегу ведавший охраной привала легат. — Сказали, что будут разведывать дорогу и в случае опасности сразу известят тебя об этом. Море уже недалеко, и старик боится встречи с русами.

Успокоенный Иоанн приказал двигаться в сторону, куда направились Фулнер с проводником, и вскоре византийский отряд растянулся по склону горы. Солнце палило немилосердно, раскалённый воздух не тревожило даже малейшее дуновение ветерка. Легионеры, несущие на себе сёдла брошенных на Зелёной горе лошадей, изнывали от духоты и жажды. Многие посбрасывали каски и доспехи, предпочитая нести их вместе с сёдлами на спине или плечах. Неожиданно далеко впереди блеснуло море, и остановившийся стратиг широко перекрестился.

— Слава Богу, болгарин не обманул нас. — Он внимательно осмотрелся по сторонам, ткнул пальцем влево от тропы. — В этом ущелье сделаем привал. Вода и тень спасут нас от жары, кусты и деревья рассеют дым от костров. Сейчас, на подходе к морю, можно встретить поджидающих нас славян, поэтому легионерам необходимо хорошо отдохнуть и подготовиться к возможному бою.

Иоанн первым спустился с тропы в ущелье. Жадно напился воды из ручья, с наслаждением вытянулся в тени на густой, мягкой траве. Блаженно прикрыл глаза, стал наблюдать, как в ущелье втягивались его усталые солдаты. Как они разбредались по склонам и, подыскав подходящее место, разжигали костры, рассаживались вокруг них. Некоторые, сбросив доспехи и одежду, прежде чем заняться приготовлением горячей пищи, бросались вначале мыться к ручью.

Стратиг уже начал погружаться в сон, как вдруг страшный грохот заставил его вскочить на ноги. По склонам ущелья, ломая деревья и сметая с пути кустарник, на византийский лагерь неслись каменные лавины. Когда объятые ужасом легионеры в поисках спасения бросились к выходам из ущелья, там, преграждая им дорогу, начали падать вековые деревья, за образовавшимися древесными завалами тотчас стали появляться один за другим ряды готовых к бою славянских лучников. Навстречу византийцам засвистели первые стрелы...

Спафарий правильно рассчитал время, когда отряд стратига мог подойти к лагерю. На следующий день к вечеру в направлении, откуда Василий поджидал Иоанна, заклубилась на дороге пыль. В лучах заходившего солнца засверкало оружие и доспехи всадников, лавиной мчавшихся сзади на один из славянских завалов. Василий покосился на свои находившиеся в боевой готовности когорты: не пора ли давать им сигнал для выступления на помощь стратигу?

Но что это? Вместо того чтобы готовиться к бою либо отступать в горы, вражеские воины бросились всадникам навстречу, обступили передних. До слуха Василия донеслись громкие, радостные крики смешавшихся в одну толпу прибывших конников и стерегущих византийский лагерь врагов. Внимательно присмотревшись, спафарий различил на всадниках славянские шлемы и доспехи, увидел на их плечах длинные, столь характерные русские щиты. Его намётанный глаз задержался на широких варяжских секирах, прикреплённых к сёдлам некоторых всадников.

Увиденное не требовало объяснений, и Василий скрылся в шатре. Его обнадёживала мысль, что отряд стратига погиб не целиком, что какой-то его части позже удастся соединиться с основным византийским войском.

Действительно, перед рассветом в лагерь пробрался с акритами и болгарином-проводником варяг Фулнер, которого дежурный центурион немедленно доставил к Василию. От него спафарий услышал о всех злоключениях отряда стратига, о его бесславной гибели в устроенной славянами в одном из ущелий близ моря засаде, свидетелем чего викинг стал, находясь на вершине соседней горы. Собственное спасение Фулнер объяснил тем, что раньше, чем на отряд напали славяне, он с проводником и акритами был направлен стратигом на разведку предстоявшего после привала пути.

Отпустив викинга, Василий долго сидел, сжав голову руками. Вызвав затем дежурного центуриона, он распорядился доставить в шатёр капитанов хеландий, успевших снова вернуться к нему.

   — Останься и ты, — приказал он центуриону, когда тот, приведя моряков, собрался покинуть шатёр.

Хмуро оглядев замерших перед ним капитанов, Василий не спеша заговорил:

   — Сейчас отправитесь к друнгарию и передадите, что отряд стратига Иоанна полностью погиб, я окружён и завтра буду вынужден принять бой со славянами. Приказ друнгарию: с рассвета быть наготове и ждать моего сигнала — два раза подряд три пущенные в небо дымные стрелы. Заметив сигнал, пусть тут же плывёт к лагерю, чтобы принять на борт людей. Вы оба останетесь с друнгарием и вместе с ним ответите головой за исполнение приказа.

Отправив моряков, Василий подошёл к центуриону, положил ему руки на грудь, где на выпуклой поверхности доспеха было выгравировано изображение креста-распятия.

   — Илья, мы не первый год знаем друг друга. Видит Бог, я давно хотел дать под твоё командование когорту. Однако мне всегда было жаль расстаться с тобой, потому что в первую очередь я воспринимал тебя не как солдата, а как верного друга, которого желаешь иметь рядом с собой. Сейчас, в тяжелейшую минуту, когда мы оба смотрим смерти в глаза, я открываю тайники своей души только тебе. Выслушай и пойми меня правильно... Завтрашнюю битву мы проиграли, даже не выстроив ещё своих солдат: славян больше, они сражаются на родной земле, окрылены победой над стратигом Иоанном. Мне нисколько не жаль вонючего охлоса, что именуется солдатами великой империи, удел которого в том и состоит, чтобы по моему приказу умирать во славу Византии. Пусть весь легион ляжет под славянскими мечами, но мы с тобой обязаны, несмотря ни на что, уцелеть. Ибо только мы и нам подобные — цвет и гордость Нового Рима, его основа и созидатели.

Я не могу покинуть войско без сражения, иначе меня обвинят во всех ошибках этого с самого начала обречённого на неудачу похода и отрубят на ипподроме голову. Зато я имею полное право уцелеть после проигранного сражения и спастись вместе с остатками своих солдат. Так я и намерен завтра поступить. Илья, ты лучше меня знаешь легион, отбери из его солдат и командиров две когорты самых опытных и отважных. Во время битвы я оставлю их в личном резерве, и, когда к берегу подойдут корабли друнгария, мы пробьёмся с этими когортами на их палубы. Только так можно спастись, не замарав при этом своё имя трусостью. — Василий убрал руки с груди собеседника, усмехнулся. — У империи много легионов, однако жизнь у нас с тобой лишь одна.

С понимающей ответной улыбкой Илья склонил голову.

— Спафарий, считай, что две сводные когорты лучших солдат империи уже под твоим личным командованием. А мой дядя, патриарх всех христиан империи, при необходимости замолвит за нас перед императором слово, и наши подвиги на этих берегах не останутся без щедрой награды. Но для этого, как ты правильно сказал, мы должны возвратиться домой живыми.

Поднявшееся над горизонтом солнце ударило косыми лучами в стену русских червлёных щитов, заиграло на их поверхности и украшениях всеми оттенками красного цвета от нежно-розового до ярко-багряного. Казалось, что между берегом моря и горами разложен огромный, вытянутый в длину костёр, буйно пламенеющий на фоне свежей зелени леса и пепельно-серых скал. Лучи солнца засверкали на лезвиях копий, заискрились в складках кольчуг, слились с ослепительной белизной надетых перед боем свежих рубах.

Перед славянскими дружинами, спиной к солнцу, замерли три прямоугольные коробки византийских таксиархий. За ними на невысоком пригорке виднелись две расположенные уступом резервные когорты, над которыми развевалось знамя легиона с ликом Спасителя и вышитой под ним надписью: «Ника!»

Стоявший рядом с Асмусом и Браздом воевода Любен повернулся к славянским шеренгам, рванул из ножен меч, указал им на византийцев.

— Болгары! Братья-русичи! — раздался его зычный голос. — Вот она — империя, мечтающая отнять у славян родину и свободу! Сегодня она явилась с огнём с мечом в Болгарию, завтра шагнёт через Дунай на Русь! Так пусть за все кривды и горе, что принесла славянам, империя получит смерть!

   — Смерть ромеям! — могуче пронеслось над славянскими рядами.

Крик этот, отразившийся от гор и усиленный эхом, снова вернулся к дружинам, прошумел над ними, исчез над просторами моря.

Тотчас щиты, стоявшие у ног дружинников, взлетели на их плечи, копья, смотревшие до этого вверх, склонились и замерли, выставленные жалами в сторону врага. Тысяцкие и сотники, обнажив мечи, шагнули вперёд, застыли перед рядами воинов. Взмах меча Любена — и славянские дружины двинулись в бой.

Трижды сходились противники в ожесточённой сече, и столько же раз славяне возвращались на своё прежнее место. Силы сторон, введённые в бой, были примерно равны, одинаково умелы и опытны. И насколько яростно атаковали славяне, настолько упорно было сопротивление византийцев, понимавших, что на сей раз они сражаются не за интересы империи или во славу императора, а прежде всего защищают собственные жизни. Когда славяне, столкнувшись с ромеями в четвёртый раз и не прорвав их железные ряды, собирались вновь отступить, воевода Асмус подозвал к себе Микулу, назначенного командовать славянским резервом.

   — Тысяцкий, оставь при мне варягов и две сотни русичей. Всех других воинов бери под своё начало, пробей среди ромеев брешь и ударь на спафария. Он находится под знаменем среди ещё не вступивших в битву когорт.

Удар отряда Микулы был сокрушающим. Выстроив дружинников по пять десятков в ряд, тысяцкий направил свежие шеренги русичей одну за другой в центр оборонительной позиции византийцев. Сопровождаемые меткой стрельбой сотни отборных лучников, прикрывавших фланги ударного клина, воины Микулы после кровопролитной схватки прорвали фронт ромеев. Уничтожая либо заставляя врагов спасаться бегством, поддерживаемый одновременным натиском русичей и болгар с других направлений, отряд Микулы достиг подножия пригорка, над которым реяло знамя легиона и расположились коробки резервных когорт. Здесь русичи были остановлены тучей дротиков, стрел, камней.

Прекратив наступление и укрывшись за щитами, воины Микулы стали размыкаться в стороны, охватывая пригорок полукругом. Русские лучники, оттянувшись за спины своих копьеносцев и мечников, со всей возможной скоростью посылали в противника ответные стрелы. Прежде чем дружинники снова двинулись в бой, над византийскими шеренгами взметнулось вверх несколько длинных шестов с прикреплёнными поперёк них деревянными перекладинами. На шестах и перекладинах были часто развешаны золотые и серебряные цепи, браслеты, ожерелья, вязанки колец и перстней, пухлые от монет сафьяновые кошельки. Украшения ярко вспыхивали и блестели на солнце, драгоценные камни, которыми они были усыпаны, искрились и переливались.

Это был старый, испытанный приём византийских полководцев: в критические минуты боя они «дарили» солдатам часть войсковой казны или захваченной добычи, а иногда и личные драгоценности. Легионерам же, дабы стать обладателями этих богатств, оставалось «лишь» защитить их от противника, который стремился захватить добычу с не меньшим упорством, чем византийцы — отстоять её для последующего дележа. Под шесты, моментально ставшие самой притягательной силой для легионеров, со всех сторон потянулись разбежавшиеся от удара отряда Микулы византийцы. Вымуштрованные годами суровой учёбы, закрепившие до автоматизма полученные навыки в сражениях, они стали сбиваться в десятки, вытягиваться в линии центурий, заслоняя собой висевшие над головами сокровища и готовые скорее умереть, нежели уступить их кому-либо другому...

Расталкивая локтями и плечами товарищей, из толпы викингов выбрался сотник Индульф, торопливо направился к Асмусу. Остатки варягов, вернувшихся с воеводами Браздом и Любеном после разгрома отряда стратига Иоанна, были включены в тысячу Микулы, который после Асмуса пользовался у викингов самым большим авторитетом. Даже введя в сражение основную часть воинов Микулы, воевода, хорошо знавший варягов, оставил их опять-таки в резерве. Киевские князья и их воеводы, стремясь иметь викингов под своим знамением поступали так не из-за любви к ним или признания особых боевых качеств, а оттого, что, не сделав варягов сегодня собственными союзниками, возможно, завтра имели бы их врагами.

   — Главный воевода, — проговорил Индульф, останавливаясь против Асмуса и опираясь на секиру, — мои гирдманы изнывают от скуки. Разреши им тоже вступить в бой. Клянусь, что я швырну ромейское знамя, как тряпку, к твоим ногам.

Опустив единственное око в землю, Асмус едва заметно усмехнулся. С появлением на поле боя шестов с драгоценностями он ждал этого разговора. Ответ на предложение Индульфа тоже был готов, ибо славян было слишком мало, чтобы пренебречь воинским умением и отвагой почти сотни викингов. Сейчас был тот редкий случай, когда эти наёмные солдаты, в любой ситуации прежде всего пекущиеся о личном обогащении, станут сражаться с полным напряжением сил.

   — Добро, сотник, веди своих гирдманов в бой. Передай, что вся добыча, захваченная сегодня ими у ромеев, будет принадлежать только им. Киевский князь отказывается от части, принадлежащей ему по праву конунга, и уступает её храбрым союзникам-викингам.

Глаза Индульфа жадно блеснули. Приложив руку к груди, он низко поклонился Асмусу:

   — Ты щедр, русский воевода. Если бы у меня не было ярла Эрика, я желал бы служить только тебе.

   — Поспеши, сотник, ибо викинги могут оказаться без добычи. А сегодня есть чем поживиться.

Призывно махнув рукой наблюдавшим за ним и Асмусом викингам, Индульф направился к пригорку, остановился против шестов с драгоценностями, выстроил своих воинов клином среди охвативших пригорок полукругом дружинников Микулы. Когда рядом с тысяцким прозвучал сигнал рожка, зовущий в атаку, Индульф, медленно и тяжело ступая, двинулся вперёд. Несколько дротиков впились в его большой, словно амбарная дверь, щит, две или три стрелы насквозь пронзили леопардовую шкуру, наброшенную на левое плечо варяга, полдюжины камней пращников вдребезги разлетелась от удара о его крепкие доспехи. Индульф находился уже всего в паре шагов от ощетинившихся копьями рядов легионеров, не меньше десятка их жал нацелились ему в голову и грудь. Викинг, словно не замечая этого, сделал ещё шаг. Проревев, будто взбесившийся зверь, он со страшной силой швырнул утыканный дротиками и стрелами щит в стоявших против него легионеров, обеими руками занёс над головой огромную сверкающую секиру.

Индульф ни в кого не метил, не направлял удар в какую-то заранее намеченную точку. Он обрушил тяжёлое лезвие от правого плеча к левой ноге, словно косарь на лугу, круша перед собой всё встреченное. Зазвенели слетающие наземь вместе с хозяйскими головами каски, затрещали разрубаемые пополам щиты. В грудь варяга брызнули струи крови, в уши ворвались хрипы умирающих и громкие стоны раненых. В ответ из глотки Индульфа вырвался нечленораздельный торжествующий вопль, и он, шагнув в образовавшуюся в византийской шеренге брешь, опять занёс над головой страшную секиру.

В затылок за Индульфом, прикрывая его с боков щитами и выставленными вправо и влево копьями, двинулись два викинга-гирдмана. За ними, таким же образом защищая впереди идущих товарищей, устремились уже четверо. Словно железный таран, имеющий вместо острия крушившего всё на своём пути Индульфа, варяжский клин медленно, но неуклонно пробивался к увешанным драгоценностями шестам.

Викинги находились от византийского знамени всего в полутора-двух десятках шагов, наступавшие слева и справа от них русичи и болгары отставали от Индульфа на две-три длины копья. И тут с вершины пригорка взлетели в зенит три стрелы. Оставляя за собой хорошо заметные в безоблачном небе шлейфы чёрного дыма, они ещё не успели набрать максимальной высоты, как вслед за ними метнулись три новые дымные стрелы. Тотчас коробки не принимавших участия в битве резервных когорт шевельнулись, ощетинились копьями и, прикрывшись со всех сторон щитами, двинулись с пригорка в направлении моря. Как незадолго до этого отряд Микулы, они своей монолитной массой рассекли надвое стену сражавшихся и, расшвыривая перед собой без разбора всех оказавшихся на пути, стали спускаться к берегу.

Главный воевода Асмус видел, как тысяцкий Микула направил наперерез отступавшим когортам оставленную им в своём резерве единственную сотню. Растянув её на пути византийцев двумя шеренгами, он вместе с сотником Брячеславом занял место впереди дружинников. В это время на горизонте, где встречались и смешивались синей и голубой красками границы моря и неба, выросли паруса — это плыл к побережью ромейский флот. Неприятельские когорты сразу ускорили шаг, над головами легионеров гуще взвилась жёлтая песчаная пыль.

   — Главный воевода, ромеи хотят пробиться к берегу и уйти на кораблях, — встревоженно проговорил находившийся рядом с Асмусом Любен. — Дозволь мне остановить их и не допустить к морю.

   — Им не уйти от нас никуда ни по воде, ни по суше, — ответил Асмус. — Ты знаешь это не хуже меня.

Однако в глазах Любена было столько невысказанной мольбы, что Асмус смягчился.

   — Добро, быть по-твоему. Коли ты начал битву, тебе и завершать её. Бери оставшихся воинов и помоги Микуле с Брячеславом...

Прижав к плечу изрубленный щит и сжав в руке древко копья, тысяцкий ждал византийцев. Вот лезвия их копий рядом с его щитом, ноздри щекочет поднятая с земли ногами пыль и едкий запах чужого, вспотевшего под тяжестью доспехов тела. Резко вскинув щит, Микула отвёл от себя вверх несколько вражеских копий и, стремительно метнувшись вперёд, нанёс удар своим. Отпрянув назад, он успел достать копьём ещё одного византийца и, оставив его во вражеской груди, выхватил меч. Сжавшись в комок, укрывшись за щитом так, что между его верхним краем и шлемом виднелись лишь глаза, Микула вступил в схватку сразу с несколькими легионерами.

Меч тысяцкого сверкал без устали, щит звенел и трещал под вражескими ударами, за непродолжительный срок схватки Микула успел нагромоздить перед собой груду неприятельских трупов. Однако двум легионерам удалось зайти к нему сзади. Миг — и сарисса ударила Микулу в спину. Тысяцкий пошатнулся, его рука с мечом дрогнула, и в это мгновение ему на голову обрушился удар мечом. Падая и теряя сознание, тысяцкий уже не почувствовал ещё одного удара, нанесённого секирой в плечо. Лишь краем глаза успел заметить спешившие на помощь его воинам свежие славянские сотни во главе с воеводой Любеном и паруса приближавшихся к берегу ромейских кораблей...

Не обращая внимания налетевшие в лицо солёные брызги, друнгарий всматривался в наплывавший на нос дромона берег. Там, в широкой долине среди подступивших к морю гор, кипела битва и висели два огромных облака пыли: одно над пригорком посреди долины, другое невдалеке от берега. С обеих сторон в сражении участвовала только пехота, и друнгарий с удовлетворением подумал, что спафарию удалось правильно выбрать место для боя, лишив славян возможности использовать на зыбкой песчаной почве свою более многочисленную конницу.

   — Друнгарий, впереди по курсу мель, — сообщил капитан дромона. — Ещё немного — и мы сядем днищем на песок. Такая же мель справа и слева от нас.

   — Отправь хеландию проверить дно вдоль берега, — приказал друнгарий. — Всякая мель где-нибудь да кончается.

   — Хеландия только что вернулась с разведки, — ответил капитан. — Слева мель заканчивается в десятке стадий от места, где ведёт бой спафарий, справа ей нет конца. К берегу могут подойти лишь лёгкие хеландии, для дромонов пути дальше нет. Жду твоего решения, друнгарий, — почтительно закончил капитан.

Друнгарий задумался. Пристать к берегу всеми кораблями в десятке стадий от нужного места не имело смысла, точно так же бессмысленно было посылать для спасения остатков легиона одни хеландии. Помимо малой вместимости, они были беззащитны перед ливнем стрел и дротиков, которыми их, без всякого сомнения, встретят с берега славяне. Не говоря уже о том, что, лишённые поддержки могучих дромонов с их «греческим огнём», хеландии легко могли стать добычей стремительных русских ладей, могущих появиться в любой миг из какой-нибудь укромной, неизвестной византийцам бухты. Тогда в гибели имперских войск обвинят не спафария, потерявшего вначале в горах конницу и терпевшего теперь поражение на побережье, а его, друнгария, который якобы не смог спасти на кораблях остатки войск и способствовал этим их полному уничтожению.

Нет, он не позволит сделать из себя козла отпущения! У него есть приказ протовестиария Феофана лишь наблюдать за русскими ладьями, сообщая об их передвижениях спафарию, и в случае необходимости осуществлять связь по морю между отдельными частями подчинённых Василию войск. Однако никто не приказывал ему рисковать кораблями, следуя сомнительным распоряжениям ничего не понимающего в морском деле спафария.

Впрочем, вряд ли Василий понимал что-либо толком и в войне на суше! Ведь это не он умело выбрал место для кипевшего сейчас на побережье боя! Сражение именно в этой долине наверняка навязали ему славяне, знавшие об имевшихся в море больших отмелях и решившие лучше лишиться в битве козыря — превосходства в коннице, зато надёжно отрезать византийцам путь к бегству морем, заодно полностью обезопасив себя от действий вражеского флота. И он, друнгарий, не собирался исправлять ошибки спафария, рискуя навлечь вместо Василия на себя гнев императора за столь плачевно закончившийся поход и гибель всех сухопутных войск.

Друнгарий отвернулся от берега, взглянул на капитана:

— Мы бессильны чем-либо помочь спафарию, зато легко можем погубить корабли, сев в спешке на мель и подвергнувшись затем нападению ладей русов. Прикажи ставить паруса и уходить в открытое море...

Увидев удалявшиеся от берега корабли, многие легионеры стали бросать оружие и сдаваться. Признавая над собой полную власть победителей, они с отрешённым видом садились на песок, закладывали руки за голову. Положение византийцев давно было критическим: их войска на пригорке под шестами с драгоценностями потерпели полное поражение, а на пути пробивавшихся к морю когорт встал надёжный заслон из резервных сотен воеводы Любена. Только надежда на видневшиеся в море паруса своих кораблей ещё вселяла в сердца уцелевших легионеров веру в спасение и заставляла бешено рваться к воде. Сейчас исчезла эта последняя надежда, и солдаты не видели смысла в дальнейшем сопротивлении, результатом которого могла быть лишь их неминуемая гибель.

Только небольшая группа византийцев, сгрудившись вокруг спафария, продолжала сражаться с окружившими их славянами. С залитым кровью лицом, с изрубленным в щепы щитом сотник Брячеслав врезался в гущу последних защитников Василия. Разметав прикрывавших спафария легионеров, русич остался с ним лицом к лицу.

   — Держись, ромей! — прохрипел сотник, обрушивая на щит византийца столь сильный удар, что тот едва удержался на ногах.

Когда-то спафарий был прекрасным воином и смело мог помериться силой и умением владеть мечом с любым противником. Однако возраст и достигнутое высокое положение всё реже заставляли его брать в руки оружие, поэтому Василию было явно не по силам выдержать поединок с опытным, гораздо лучше подготовленным физически русичем. Ещё несколько точных, сильных ударов славянского меча, и клинок спафария, описав дугу, отлетел далеко в сторону, а Василий, упав на колени, с мольбой протянул к Брячеславу руки:

   — Рус, пощади! Я уплачу любой выкуп!

   — Пощадить? — вскричал сотник. — Нет, ромей! Ты умрёшь на этом месте! — И полочанин занёс над Василием меч.

Опустить клинок Брячеслав не успел — подскочивший сбоку воевода Бразд перехватил его руку.

   — Сотник, ромей твой пленник. Согласно нашим обычаям, ты волен сделать с ним всё, что пожелаешь, — сказал он оторопевшему от неожиданности полочанину. — Но исполни, если можешь, мою просьбу — продай ромея мне. Цену назначай любую.

Оправившийся от удивления Брячеслав вложил меч в ножны, вскинул голову:

   — Воевода, я взял спафария в полон не для торга. За пролитую сегодня кровь тысяцкого Микулы я собирался отдать Перуну жизнь главного из ромеев. Но ежели он тебе нужен, прими его от меня в подарок. Держи.

С этими словами Брячеслав толкнул Василия сапогом в спину, и тот распластался перед воеводой на песке. Перешагнув через спафария, сотник направился к морю, в котором славяне смывали с себя кровавые следы закончившегося сражения.

   — Вставай, спафарий, — приказал Бразд Василию. Когда византиец, шатаясь, поднялся на ноги, воевода холодно продолжил: — Василий, недавно я говорил, что судьба воина на редкость переменчива. Думаю, сегодня ты убедился в этом. Знай, я не забыл твоего гостеприимства, проявленного несколько дней назад, и намерен сполна уплатить за него. Ты свободен, спафарий Нового Рима. Но чаще моли своего Христа, чтобы он спас тебя от новой встречи со славянским мечом. Прощай...

Лучи заходившего солнца освещали стоявших на берегу моря два десятка варягов. Обвязанные окровавленными тряпками, опираясь на секиры и копья, они являли собой всё, что осталось от трёхсот викингов Индульфа, совсем недавно высадившихся на этом берегу. Сам сотник в измятом ударами шлеме и разрубленных в нескольких местах доспехах, с рукой на перевязи виднелся впереди своих воинов. У его ног со связанными за спиной руками валялся Фулнер.

Неудавшийся ромейский центурион шёл на прорыв с когортами спафария Василия и сражался возле него до конца. Взятый в плен, он пытался выдать себя за обыкновенного византийца-легионера, однако был разоблачён и оказался в руках соотечественников-победителей. Сейчас его бывшие товарищи, против которых он только что сражался, пришли на берег моря, дабы свершить над изменником Божий и людской праведный суд.

   — Фулнер, становясь викингом, ты клялся Одину и своему ярлу свято следовать воле Неба и чтить законы воинов-варягов, — заглушая рокот волн, громко звучал голос Индульфа. — Ты нарушил священную клятву и, спасая свою жалкую жизнь, предал товарищей и пошёл на них с мечом. Ты запятнал позором честное имя викинга, храброго и отважного воина, перед которым трепещут враги. Мы, твои бывшие братья по крови и оружию, говорим: смерть предателю!

Индульф бросил презрительный взгляд на Фулнера, поднял глаза к небу.

   — Фулнер, ты клялся не только людям, но и Одину! Наше слово ты уже слышал, узнай теперь волю Неба. Один, если наш приговор суров, возьми этого человека на крыльях ветров к себе и спаси его жизнь! Но если ты заодно с нами, оставь его у наших ног, и пусть свершится правый суд! Могучий Один, яви нам свою волю!

   — Один, яви волю! — хором вскричали викинги, впиваясь глазами в небо.

Однако небо оставалось таким же, как и до обращения Индульфа к богам. Ничего необычного не произошло также вокруг варягов ни на земле, ни на воде. Было ясно, что Один явно не желал спасения Фулнера и не собирался брать его под свою защиту. Выждав ещё некоторое время, сотник торжествующе взглянул на предателя:

   — Один согласен с нашим приговором. Тебе суждено умереть по воле Неба и законам людей! По старым обычаям викингов, тебя ждёт позорная участь всех клятвопреступников — смерть под решёткой! Это случится сейчас.

Из варяжской шеренги выступили восемь человек, нагнувшись, подняли с песка лежавшую рядом с Фулнером решётку. Она представляла собой шесть толстых, длиной примерно в полторы сажени древесных стволов, два из которых были закреплены поперёк четырёх других. Поставив сооружение торчком, викинги крепко привязали к нему Фулнера за горло и грудь, растянули его руки в стороны, пригвоздили их к брёвнам заранее прихваченными с поля отгремевшей битвы остриями сломанных копий. Подняв орудие казни вместе с приговорённым, восьмёрка варягов зашла по пояс в море, по команде Индульфа швырнула решётку в воду.

Фулнер, оказавшийся под решёткой, напрасно пытался поднять голову и глотнуть воздуху. Одно из брёвен заканчивалось посреди его затылка, надёжно удерживая лицо предателя в море. Чувствуя, что начинает задыхаться, Фулнер бешено заработал свободными от пут ногами, держа путь к берегу. Захлёбываясь и громко отфыркиваясь, поднимая вокруг себя тучи брызг, с трудом волоча на спине непомерную тяжесть брёвен, он медленно приближался к суше. Вот его грудь коснулась дна, и Фулнер, подогнув ноги, сумел страшным напряжением сил приподнять решётку над водой и встать на колени.

Он успел лишь наполовину наполнить лёгкие воздухом, как колени, не выдержав тяжести брёвен, разъехались в стороны. Решётка, рухнув вниз, вдавила Фулнера вначале в песок, затем, всплыв, снова подняла к поверхности моря. Набежавшая волна взметнула решётку на свой гребень, швырнула на берег, заставив варяга с размаху проехаться по песку лицом и грудью. А волна, торопясь обратно, подхватила решётку и понесла снова в море. Поднимая Фулнера на верх гребня, она швыряла его затем в провалы между волнами с такой силой, что брёвна решётки, обрушиваясь сверху, ломали ему кости.

Волна замедлила бег, потеряла скорость, застыла на месте. Однако это продолжалось лишь миг. Подхваченная набежавшими с моря подругами, волна снова помчалась к берегу, заставив Фулнера повторно проехаться телом по песку. С залитым кровью лицом, на котором не осталось ни лоскутка кожи, с забитыми песком глазами и ртом, варяг напрасно пытался опять встать на колени и приподнять над собой решётку. Превратившееся в сплошную рану тело уже не слушалось его, острая боль от поломанных рёбер и смятой грудной клетки пронзила всё существо, и силы уходили с каждым мгновением.

Фулнер теперь успевал схватывать глоток воздуха лишь в тот миг, когда решётка взлетала на гребень водяного вала и его голова показывалась из пены. Однако для крупного, боровшегося за жизнь тела этого количества воздуха было ничтожно мало, и Фулнер всё чаще впадал в беспамятство. После очередного сильного броска решётки на берег его тело неестественно искривилось, судорожно дёрнулось, вытянулось во всю длину. Голова, которую Фулнер постоянно стремился поднять, бессильно опустилась в море, ноги, которыми он не переставая колотил по воде, стараясь хоть как-то управлять решёткой, перестали взбивать пену.

Индульф обратил взор к небу:

— Боги, вы избавили землю от клятвопреступника! Море, ты взяло себе тело предателя! Пусть душа его будет навечно проклята и никогда не обретёт покоя!

После этих слов сотник повернулся спиной к морю, опираясь на рукоять секиры, устало заковылял от берега. За ним цепочкой потянулись остальные викинги.

Мёртвое тело Фулнера вместе с решёткой продолжало оставаться игрушкой волн, которые то швыряли его на прибрежный песок, то снова увлекали в воду. Так будет продолжаться до тех пор, покуда отлив не унесёт останки бывшего викинга в открытое море, где они станут лакомой добычей прожорливых рыб и хищных птиц. Тогда освободившаяся от телесной оболочки душа Фулнера, вырвавшись из леденящей её воды, радостно взовьётся к голубым облакам и тёплому солнцу.

Но разве можно попасть на небо, минуя пламя священного погребального костра? Поэтому вовсе не в прекрасных палатах Валгалла, желанном заоблачном жилище, павших в бою викингов, уготовано ей место, а над суровыми, пустынными морскими просторами, где она, лишённая мира живых и не принятая в мир мёртвых, палимая солнцем и омываемая дождями, станет тоскливо метаться между водой и небом. Никому не будет до неё дела: богам и людям, рыбам и птицам, и даже бездомный бродяга-ветер станет облетать её стороной. Не ведая отдыха и покоя, с жалобным стоном и рыданием она будет скользить мрачной тенью над ночным морем, обречённая лежавшим на ней проклятием на вечное презрение и одиночество.

Русские ладьи одна за другой отходили от берега, занимали свои места в строю ключей. Густые толпы болгарских дружинников и жителей окрестных селений, собравшихся на проводы, махали русичам на прощание руками, напутствовали счастливыми пожеланиями.

Ладья Асмуса покидала берег последней. Крепко обнявшись и трижды расцеловавшись с Любеном, воевода шагнул в ладью, остановился подле лежавшего на скамье раненого Микулы. Снял шлем, обратился лицом к вставшему над далёким горизонтом солнцу. Туда, к начинавшему свой ежедневный бег по небу светилу, лежал путь русичей.

Путь домой.

С непокрытой головой, в простой белой рубахе, туго перетянутой в талии широким кожаным поясом с висевшим на нём мечом, великий князь неторопливо шёл по берегу Днепра. Уже несколько дней всё время от восхода до заката солнца он проводил здесь, за городскими стенами, совершенно забыв об уюте великокняжеского терема, о ждущей ребёнка жене, о столь любимой им соколиной и медвежьей охоте. Потому что сюда, к подножию днепровских круч, начали прибывать первые Полянские воины, откликнувшиеся на зов Игоревых гонцов и явившиеся в стольный град Руси для службы в великокняжеской дружине.

Они прибывали поодиночке и группами, конные и пешие, по воде и сухопутью. Среди них были полностью снаряженные к бою воины, уже побывавшие в сражениях, и впервые повесившие на пояс старый дедовский меч смерды, ещё ни разу в жизни не видевшие врага. Всем им находилось место в раскинутых на прибрежных полянах шатрах, никто не оставался без миски и ложки за длинными деревянными столами. На всех хватало суровых, немногословных десятских и сотников, не ведавших к новобранцам жалости и снисхождения.

С первыми лучами солнца, после лёгкого завтрака, начиналось обучение новых дружинников воинскому делу и продолжалось до ужина без скидок на непогоду либо усталость. Когда-то византийцы, впервые встретившись со славянами на поле брани, сразу отметили их физическую выносливость и прекрасную подготовку одиночного бойца, стойкость и самоотверженность. И если славянам, несмотря на это, не всегда удавалось выходить из битв победителями, это объяснялось лучшим вооружением и организованностью имперских войск, их железной дисциплиной, умением чётко действовать в составе крупных воинских масс. Их способностью противопоставить силе, отваге и мужеству славян отработанные до автоматизма действия повинующихся единой воле центурий, когорт, легионов, закованных в броню и принимавших бой за стеной поднятых щитов и выставленных навстречу врагу сарисс.

Это положение быстро изменилось: славяне оказались не только смелы и отважны, но умны и находчивы. Вскоре их вооружение и снаряжение не стало уступать византийскому, а дисциплина, лишённая в своей основе жесточайшей муштры и слепого страха подчинённого перед начальником, стала превосходить имперскую. Пролетели годы, и не легионы Нового Рима стали топтать берега Днепра, а могучие дружины русичей и болгар подходить с моря и суши к столице империи, вынуждая её заключать выгодные для славян договоры и уплачивать им щедрую дань.

Теперь Византия предпочитала действовать против славян чужими руками, подкупая и натравливая на Русь печенегов и хазар, а на Болгарию — печенегов, угров и других её соседей. Однако славяне не были слепы и наивны, их державные мужи верно понимали первопричину сваливавшихся на них бед. Поэтому византийские акриты-пограничники днём и ночью напряжённо всматривались в морскую и горную даль: не плывут ли к имперским берегам русские ладьи, не пылят ли к сухопутным кордонам колонны болгарских дружин?..

Игорь наблюдал, как облачённые в тяжёлые доспехи вчерашние смерды, рыбаки, бортники обучались рубиться на мечах и секирах, действовать булавой и засапожным ножом, метать в чучела копья и сулицы, стрелять в цель из тугих боевых луков и дальнобойных самострелов. Их товарищи, сведённые в десятки и сотни, осваивали мастерство слаженно действовать в составе боевого строя. Укрывшись за щитами и огородившись частоколом копий, они сдерживали натиск напиравшей на них такой же стены щитов; обнажив мечи, шли слитными рядами в атаку на мнимого врага. Повинуясь командам десятских и сотников, учились на ходу перестраиваться из одной шеренги в несколько, менять направление движения.

Учёба шла и на Днепре. Десятки ладей, полные воинов, стремительно мчались наперегонки, сталкиваясь бортами, завязывали друг с другом абордажные схватки. Другие, загородив борта щитами, метались из стороны в сторону немыслимыми зигзагами, стремясь увернуться от якобы направленного в них «греческого огня». На берегу, ближе к воде, также стояли ряды воинов-новичков, зажавшие коленями тяжёлые, обшитые кожей камни. Этих дружинников готовили к службе в конных сотнях и подобным упражнением развивали силу ног, дабы приучить управлять лошадью лишь с помощью коленей и пяток, оставляя руки свободными для действий в бою щитом и мечом.

Великий князь не сомневался, что через год-полтора из этих сильных и старательных, однако пока неуклюжих и нерасторопных землепашцев и охотников получатся умелые дружинники, нисколько не уступающие в ратном мастерстве византийским легионерам, наёмным викингам или любому другому недругу Руси на Западе или на Востоке. Однако сколько потребуется времени, чтобы из просто хороших воинов они превратились в доблестных витязей, непревзойдённых мастеров ратного дела, которые всегда составляли костяк великокняжеской дружины, являясь её красой и славой!

Чтобы стать настоящим воином-русичем и занять место в дружине великого киевского князя, будущие витязи начинали учиться военному делу с трёхлетнего возраста. И через полтора десятка лет они не имели себе равных » бою на суше и воде, в пешей шеренге и конном строю. Им не были ведомы усталость и страх, по первому слову князя они смело шли на любого врага и не знали поражений. Их плечи не чувствовали разницы между полотняной рубахой и пудовой железной кольчугой, одним ударом копья они пробивали чужой щит заодно с хозяином, ударом меча разваливали врага до пояса. С десятка шагов броском секиры или стальной булавы они замертво вышибали всадника из седла, с двухсот шагов на полном конском скаку вгоняли из самострела стрелу недругу в переносицу. Стреляя из лука, они без промаха всаживали в неприятеля пять стрел с такой быстротой, что, когда первая вонзалась в цель, последняя срывалась с тетивы и свистела в воздухе.

Это они, начиная службу простыми воинами, в двадцать лет становились десятскими, к двадцати пяти — сотниками. Из их числа выдвигались опытнейшие воеводы, как вернейший Асмус, и храбрейшие тысяцкие, как любимейший Микула. Где вы теперь, многолетние надёжные соратники, которых ему сегодня так недостаёт? Живы или мертвы? Кто и когда сможет заменить вас?

Появившийся сбоку дружинник отвлёк Игоря от печальных раздумий.

   — Великий князь, тебя ищет древлянский князь Крук.

Лицо Игоря потемнело. На лбу резче обозначились морщины, недобрый прищур сузил глаза.

   — Где он? Чего хочет? — отрывисто спросил Игорь.

   — Его помыслы мне неведомы, — ответил дружинник. — Знаю лишь, что в Киев он прибыл на рассвете и, не отдохнув с дороги, тут же отправился искать тебя. Сказал, имеет к тебе дело.

   — Сыщи его и приведи ко мне, — бросил Игорь, останавливаясь в тени прибрежного дерева...

Древлян он увидел издалека, хотя внешне они почти не отличались от его воинов и были облачены в такую же одежду и доспехи. Опытный глаз великого князя безошибочно признал их по меньшим в размерах, нежели у дружинников-полян, щитам, по укороченным мечам и древкам копий, поскольку таким оружием было сподручней действовать в лесных дебрях и покрытых камышом болотах правобережья Днепра и его притоков, где обитало это самое многочисленное и могущественное после полян восточнославянское племя.

Свободолюбивые и гордые, как и все славяне, они до последней возможности противились установлению главенства на Руси полян, и киевским князьям стоило немалых сил и крови заставить их подчиниться своей власти. На древлян ходили с бранью ещё Аскольд и Дир, князь Олег также был вынужден примучивать их. Да и сам Игорь после смерти Олега дважды водил в древлянские дремучие леса и гнилые болота Полянские дружины, утверждая огнём и мечом на земле соседей власть великого киевского князя. Поэтому с такой неприязнью отнёсся Игорь к внезапному появлению в Киеве нежданных гостей. Тех, кого в эти чёрные минуты бесславия и позора он меньше всего желал бы видеть подле себя.

Нахмурив брови, вцепившись в рукоять меча, великий князь молча наблюдал за приближавшимися древлянами. Впереди ступал Крук, старший сын древлянского князя Мала. В шаге за ним следовали несколько воевод и тысяцких, замыкала шествие группа старых, заслуженных воинов. Среди древлян Игорь не видел ни одного боярина или купца, на суровых, бесстрастных лицах непрошеных гостей не было заметно ни единой дружеской, располагающей к себе улыбки. Что им надобно? Хотят воспользоваться тяжёлым положением стольного града и требовать для Древлянской земли уступок и послаблений в уплате дани?

Крук остановился перед великим князем, слегка склонил в поклоне голову. Выпрямился, скользнул взглядом по стоявшему за спиной Игоря Полянскому воину, державшему в руках боевой стяг киевской дружины. На узком из тёмного бархата полотнище был изображён древнейший символ славянского племени бодричей, князем которого был дед Игоря Годослав. Разбросав в стороны крылья, поджав для скорости хвост, сокол-балобан, или, по-бодричски, рорик, смело устремлялся на врага. В полёте отважной птицы ощущалась такая стремительность, что многие из непосвящённых принимали её изображение за знак трезуба. Выпрямленные вверх под прямым углом крылья, укороченный по сравнению с ними хвост и несколько точек вместо условной головы на самом деле напоминали эту фигуру.

Невысокий, плотный, с короткой сильной шеей и густыми рыжеватыми усами Крук в упор глянул на Игоря. Его прищуренные на ярком солнце глаза были холодны.

   — Великий князь, до Древлянской земли дошла весть о твоём возвращении из похода на Царьград, и она скорбит вместе с Киевом. Нам известно также, что ты замыслил отомстить империи и собираешь воинов для нового похода, для чего разослал бирючей по всей Русской земле. Знаем, что многие поляне уже явились под твой стяг, слыхали, что поспешают к тебе северяне и вятичи, полочане и дреговичи. Лишь у нас, на Древлянской земле, не видели и не слышали твоих посланцев. Что ж, путь к нам не близок и нелёгок, потому, наверное, они и задержались, — с заметной иронией в голосе произнёс Крук.

Древлянский князь говорил правду. Игорь разослал глашатаев во все концы Руси, даже в далёкие Полоцк и Новгород. Лишь в расположенные рядом с Киевом древлянские земли не был направлен ни один. Потому что не друзей видел Игорь в соседях-древлянах, а затаившегося до поры до времени непримиримого врага, чувствовавшего пока собственную слабость, однако готового в первый же подходящий для этого момент снова обнажить меч против Киева. Сейчас наступил как раз такой случай.

   — Не дождавшись бирючей, мы, древляне, сами явились к тебе, великий князь, — звучал голос Крука. — Знаю, не всегда были мир и покой промеж полянами и древлянами, не раз меч и кровь стояли между нами. Но не о том пришёл сегодня говорить я с тобой. Все мы — русичи, одна у нас мать — Русская земля, о ней прежде всего должны думать мы, её сыновья и защитники. Забудем в сию тяжкую годину о былых кривдах и распрях! Будем лишь помнить, что забота о чести и славе Руси требует нашего примирения и единства. Знай, великий князь, что древляне тоже поднялись за горе и обиду Руси, их сердца полны желания отомстить ромеям за гибель воинов-древлян, ходивших вместе с тобой и воеводой Браздом в поход на Царьград. Ведай, что Древлянская земля готова хоть завтра поставить под твой стяг тридцать сотен храбрых воинов! Все наши кузнецы куют сейчас не серпы, а мечи. Однако у них попросту не хватит железа, чтобы вооружить и укрыть воинским доспехом всех, кто рвётся в бой против империи. Коли ты поможешь древлянам из великокняжеских скарбниц оружием или железом, уже следующей весной наша земля пришлёт тебе сто ладей по пятьдесят воинов в каждой. Вот с чем явился я к тебе, великий князь, — закончил Крук.

Не веря собственным ушам, внимал Игорь словам древлянского князя. Когда тот замолчал, он ещё не мог прийти в себя от изумления. Крук расценил его затянувшееся молчание по-своему.

   — Не веришь мне, великий князь, — с грустной усмешкой произнёс он. — Отец предвидел это, отчего прислал именно меня, старшего сына, опору во всех делах. Чтобы ты не сомневался в чистоте наших помыслов и не отказал древлянам в просьбе, я готов остаться в Киеве заложником.

Игорь шагнул к древлянину, крепко его обнял.

   — Верю тебе, князь, и древляне получат от стольного града Руси всё, в чём испытывают нужду. Тебя же я и великая княгиня ждём вечером в терем на пир...

Расставшись с древлянами, Игорь собирался продолжить путь по берегу, однако его внимание привлекли два новобранца. Высокие и плечистые, они яростно нападали друг на друга с мечами в руках. Удары, которыми они обменивались, были сильны, но не точны, в движениях отсутствовали столь необходимые в настоящем бою чёткость и резкость. Великий князь шагнул к дружинникам, подняв руку, прекратил поединок. Обнажил свой меч, властно приказал:

   — Защищайтесь!

Дружинники были гораздо сильнее князя, по возрасту годились ему в сыновья, а то и во внуки. Однако они лишь готовились стать воинами, в то время как Игорь провёл всю жизнь в походах и бранях, мастерски владел всеми видами оружия. Начавшаяся схватка закончилась уже в следующую минуту. Один из противников Игоря, пытаясь уклониться от меча великого князя, неумело отпрянул в сторону, потерял равновесие и рухнул на песок. Тотчас сильным ударом клинка Игорь выбил оружие у его товарища. Швырнув меч в ножны, великий князь протянул руку упавшему дружиннику, помог ему встать.

   — Откуда и зачем явился ко мне? — спросил он.

   — Из-под Любеча, княже, — последовал ответ. — Мой отец и старший брат ходили с тобой в последний поход на империю, и ни один не вернулся обратно. Мой долг русича отомстить за них.

   — Зачем сменил рало на меч ты? — повернулся Игорь ко второму новичку, растиравшему онемевшую после княжеского удара руку.

   — Мне было пять лет, когда в бою с печенегами сложил голову отец. Но кто не знает, что вовсе не сабли степняков льют русскую кровь, а ромейское золото? Сейчас пришёл мой час расквитаться с империей за смерть отца.

   — Кто ваш сотник? — спросил Игорь.

   — Я, великий князь, — раздалось сбоку.

Игорь окинул ответившего быстрым, внимательным взглядом. Статный, налитый силой, с загорелым обветренным лицом, серые глаза смотрят на великого князя смело, без признаков страха. Да и чего ему опасаться? Разве сабельный шрам через левую щёку, глубокий след на скуле от вырванного с мясом наконечника стрелы, ещё не зажившее на шее пятно от ожога «греческим огнём» не говорили о верной службе Руси? В том, что Игорь взял верх над двумя дружинниками-новичками, сотник за собой вины не чувствовал. Великий князь — опытный воин и должен понимать, что для превращения вчерашних смердов в настоящих витязей требуется куда больше времени, нежели те несколько дней, которые он занимался их ратным обучением.

Игорь понимал это не хуже сотника. Но как хотелось ему вселить в души молодых дружинников ту ярость и ненависть, что бушевали в его груди при одном упоминании о Византии! Заставить их жить, как он сам, только одним: ожиданием счастливой минуты, когда он снова скрестит меч с имперскими легионерами. Как хотел бы Игорь, чтобы каждый из новобранцев утроил, удесятерил силы и старание в овладении нелёгким воинским мастерством, как можно скорее превратился в настоящего воина-русича, с которыми он смело может бросить вызов Новому Риму. Зная, какое значение имеет для человека даже единственное, нужное и вовремя сказанное слово, Игорь шагнул к сотнику. Понимая, что сейчас обращался вовсе не к нему, а к десяткам новобранцев, что, затаив дыхание и замерев на месте, прислушивались к каждому его слову, он старался говорить как можно громче и отчётливее.

   — Кого и кому готовишь, сотник? — нахмурив брови, спросил Игорь, чувствуя на себе обращённые со всех сторон взгляды. — Смелых и отважных воинов для Руси или новых рабов для Византии? Забыл, какими всегда были воины-русичи? Наши деды и отцы, не страшившиеся ничего на свете и отстоявшие для нас Русь? Или други-браты, недавно сражавшиеся рядом с нами против империи? Те, что бесстрашно умирали, предпочитая честную смерть в бою полону и ярму раба? Наши братья с мечом в руках бесследно исчезали в пламени страшного ромейского огня, живыми навсегда погружались в морскую пучину, однако никто из них не молил ворога о пощаде и спасении! Разве не их души взывают сейчас к нам, живым, из бездонных глубин, моля о сладостной мести? Разве не слышишь ты их голосов, требующих отмщения? Такие же воины мне потребны и сейчас, сотник! Только тогда Русь сможет смыть с себя вражьей кровью позор поражения! Лишь тогда окажется нам по плечу месть за павших отцов и братьев, за другов-товарищей!

   — Смерть империи!

От многоголосого крика воздух вокруг Игоря словно всколыхнулся. Десятки копий, мечей, секир, вскинутых над головами дружинников, засверкали под лучами солнца.

   — Я поведу на империю не только вас, полян, а всю Русь! Мы двинемся на Царьград по морю и суше! Мы встанем под его стенами вкупе с братьями-болгарами! Мы напомним Новому Риму, что недаром зовёмся внуками Аскольда и наследниками дела Олега! Мы снова прибьём русский щит на врата Царьграда и заставим империю уважать Русь! Мы отомстим ромеям за все обиды и кривды! Слава Русской земли, неотмщённая кровь отцов и братьев, воля бога воинов Перуна зовут нас в поход, други!

   — Веди, княже! — снова оглушающе вырвалось из широко открытых ртов.

   — Русь верила своему великому князю. Верила, несмотря на его поражение и горе, что он принёс ей. Верила, как прежде князьям Аскольду и Диру, как князю Олегу. И он, великий князь Игорь, оправдает это доверие. Прежде он ощущал себя только великим киевским князем, теперь своим великим князем его признала вся Русская земля. С этой великой силой никто и ничто не сможет помешать свершению его сокровенных давних планов. Он мечом раздвинет рубежи Руси! Обязательно раздвинет!

Но первым делом он напомнит недругам-соседям, что Русская земля жива и полнится силой, что ей по плечу любые свершения! Он заставит их вспомнить Русь и считаться с ней!..