Прискакавшего поздней ночью с южного порубежья гонца Ольга приняла одна. Выслушала, ни разу не перебив и не оборвав, хотя речь его была чересчур тороплива и порой сбивчива.

   — Так сколько всего ромейских кораблей видел дозор на Днепре и близ него? — спросила она, когда гонец выговорился до конца.

   — Восемь. Первыми в реку вошли и стали подниматься против течения трирема и две памфилы. Их мы приметили ещё в лимане на подходе к устью. Когда с заходом солнца корабли повернули обратно, мы отправились вслед за ними и обнаружили ещё дромон с четырьмя хеландиями, приткнувшимися к берегу в полутора-двух вёрстах от устья. Кроме них, мы не видели больше ни одного корабля или мелкого судёнышка — ни ромейского, ни кого-либо из заморских купцов.

   — А ежели другие вражьи корабли затаились не в устье Днепра, где несёт службу ваш дозор, а где-то поблизости? Скажем, в ночном переходе от него? Может быть такое?

   — Нет, великая княгиня. Наш сотник, старший дозора, из опытных, бывалых порубежников, дело своё знает не понаслышке. В первую же после появления ромейских кораблей ночь он велел осмотреть морской берег по обе стороны днепровского устья. Десятком дозорных, что обследовали побережье в направлении Дуная, командовал я. Мы не обнаружили ни пеших, ни конных, ни приплывших на кораблях ромеев либо иных иноземцев. То же самое доложил и второй десятский, проверявший побережье по левую руку от устья. А мы оба тоже не первый год на южном порубежье.

   — Говоришь, в разведку оба десятка дозорных отправились с темнотой, а возвратились к рассвету? Значит, всего в разведке вы находились девять-десять часов, другими словами, осмотрели берег на расстоянии четырёх-пяти часов лошадиного бега. А если ворог устроил стоянку чуть дальше места, откуда чей-то десяток порубежников повернул назад? Почему вам не было велено переждать день где-либо в укромном месте, а следующей ночью продолжить разведку? Сотник, которого ты именуешь бывалым порубежником, не мог додуматься до этого?

   — Если бы он отправил разведку на две ночи, то потерял бы слишком много времени. А весть должна была попасть в Киев как можно раньше. А главное, в столь дальней разведке попросту не было нужды. Великая княгиня, ты что-либо слыхала о казаках-берладниках, обосновавшихся в низовьях Днепра, Дуная, на берегах Русского моря?

   — Казаки-берладники? — Ольга напрягла память. — А, я знаю, кто они. Это русичи и сыны ряда иных племён, живущие своими становищами-станицами и не признающие над собой ничьей власти, кроме собственных верховодов-атаманов, которых они избирают на коло-вечах из числа себе подобных. У казаков свои законы, отличные от княжьих, а превыше всего они ценят волю. Поэтому для них самый лютый ворог всяк, кто посягнёт на их вольное житьё или земли, которые они считают ниспосланными им богами. Живут казаки разбойным промыслом, грабя купцов на воде и суше. С берладниками неплохо ладил князь Олег, коему они оказали немало услуг по защите южного порубежья. Князь не запрещал берладникам покупать оружие и хлеб на киевском торжище, не разорял их становищ на своей земле, а берладники постоянно доносили ему о всех передвижениях степняков близ русского порубежья и сообщали о событиях на Дунае, реках Саркеле и Итиль, где обитали их собратья по вольному казачьему житью-бытью. Когда мой муж Игорь ходил в поход на Хвалынское море, ему помогали казаки-берладники, нашедшие приют в степях и лесах между реками Итиль и Саркел.

   — С казаками-берладниками мирно жили ещё князья Аскольд и Дир. Считая их русскими людьми, хотя и не своими данниками, они оказывали им помощь и не гнушались получать её от них. Князь Олег попросту оценил плоды этой дружбы и, понимая её полезность для Руси, продолжил, — сказал гонец. — Наш сотник, как старый порубежник, имел много другов-товарищей среди берладников, в том числе из старшин-атаманов. Посылая разведку, он велел обоим десятским встретиться с его знакомцами-атаманами и разузнать о всех последних событиях на побережье, а также, что им известно о ромеях. Я навестил двух атаманов, и те сообщили, что приплывших ромеев берладники видели, кораблей тоже насчитали восемь, и больше судов с чужаками на побережье нет вплоть до гирла Дуная. О ромеях они нас не известили потому, что казаки заметили наших порубежников, следивших за триремой и памфилами, и атаманы не хотели лишний раз тревожить сотника. С таким примерно донесением прибыл и второй десятский, встречавшийся с атаманами других становищ.

   — Чем занимались ромеи?

   — Вернувшись с Днепра к своим, трирема с одной памфилой тут же ушли в море, остальные корабли всю ночь простояли на якорях. С рассветом трирема с памфилой возвратились на стоянку, а хеландии двумя парами уплыли вместо них в море. Вечером четвёрку хеландий сменили дромон с памфилой, а утром им на смену вновь отправились две пары хеландий. Это происходило при мне, а что делается сейчас — не знаю, хотя думаю, что то же самое.

   — Что делают ромеи на берегу?

   — Отсыпаются после ночного плавания, охотятся в днепровских камышах и прибрежной степи, ловят рыбу. Окружили свою стоянку круглосуточной стражей, от неё далеко не отходят, не расстаются с оружием и держатся на охоте и рыбалке группами не меньше десятка человек. Костры жгут лишь днём и там, откуда не виден их дым. На какое расстояние ромейский дозор уходит в море на ночь — не знаю, но днём осторожничает — уплывает от берега настолько, чтобы оставшимся на суше постоянно были видны верхушки его мачт. Понимают ромеи, что пожаловали к Днепру незваными гостями, и потому на ласковую встречу надеяться не приходится.

   — Ты назвал пребывающие в море ромейские корабли дозором? — спросила Ольга. — Почему?

   — Великая княгиня, с какой целью могли появиться в устье Днепра ромеи? Воевать Русь? С восьмёркой кораблей и семью сотнями воинов это невозможно. Остаётся одно — они поджидают остатки нашего флота, которые после поражения станут возвращаться домой прежним путём.

   — Ромеям удалось сжечь и потопить не больше половины ладей моего мужа, — сказала Ольга, — поэтому восемь ромейских кораблей — ничто по сравнению с уцелевшей частью русского флота. Они не смогут воспрепятствовать ей войти в Днепр и плыть к Киеву.

   — Люди, наслышанные о морском сражении между нами и ромеями, утверждают, что спасшиеся ладьи разошлись в разные стороны, причём особенно много их уплыло к малоазиатскому мелководью и к берегам Болгарии. Поэтому в устье Днепра ромеи поджидают тех, кто после боя направился домой. Конечно, их тоже может быть значительно больше, чем ромеев, но за ладьями наверняка неотступно плывёт погоня. Тогда кораблям в устье требуется лишь перекрыть Днепр, не пустив в него ладьи, а уже преследователи прижмут их к берегу и уничтожат. Я дважды приходил с нашими войсками на подмогу Византии и знаю, что такой способ ромеи неоднократно применяли в борьбе с сицилийскими и критскими пиратами. Видно, теперь они решили познакомить с ним и нас.

   — А не может ли у ромеев быть иная цель?

   — Может, — уверенно ответил гонец. — Они могут быть передовым отрядом многочисленного и сильного ромейского войска, которое после разгрома нашего флота отправлено захватить Киев и начать покорять Русь. Поэтому сотник не спускает с ромейского становища глаз и попросил всех знакомых атаманов-берладников немедля сообщать ему обо всём, что они увидят или услышат о действиях ромеев в море или близ нашего побережья. Ещё одного гонца одновременно со мной сотник отправил к тысяцкому Рогдаю, дабы и тот знал о прибытии к Днепру ромеев.

   — Говорил ли ты кому-нибудь, помимо меня, о ромеях? — спросила Ольга.

   — Нет. Сотник строго-настрого велел мне передать сообщение с глазу на глаз только тебе, великая княгиня, и никому больше. Чтобы не делиться вестью ни с кем, весь путь от устья Днепра до Киева я проделал на сменных лошадях один, хотя обычно весть передаётся по цепочке от дозора к дозору, дабы она скорее пришла в стольный град.

   — Ты сделал своё дело, десятский, и забудь о нём. День и ночь отдохни, а завтра утром отправляйся обратно на порубежье. Надеюсь, тебя не нужно предупреждать, что ваша встреча с главным воеводой Ярополком состоится не раньше, чем я тебя о ней извещу?

   — Нет, великая княгиня.

   — Ступай.

Едва за гонцом захлопнулась дверь, Ольга порывисто поднялась с кресла, скрестив на груди руки, начала быстро ходить по комнате. Как дальновидно поступила она, уговорив Игоря не брать в морской поход тысяцкого Рогдая! Это было непросто: Рогдай, с детства влюблённый в младшую сестру своего друга Микулы Роксану, ставшую девой-витязиней, рвался в поход, чтобы не разлучаться с ней, и только приказ великого князя мог оставить Рогдая в Киеве. Ольге нисколько не было жалко тысяцкого: вся дружина знала, что если Рогдай был без ума от Роксаны, то она пылала такой же страстью к воеводе Олегу, товарищу Микулы и Рогдая. И что та и другая любовь были безответны: Роксана неоднократно заявляла Рогдаю, что видит в нём лишь друга детства и верного товарища, но отнюдь не больше, а воевода Олег, целиком поглощённый только бранными делами, вообще не замечал любви красавицы витязини, воспринимая её как повзрослевшую участницу их былых совместных детских игр. Для Ольги же Рогдай был незаменим: помимо того что он был безраздельно предан великому князю и ей, он, потомок хана-кочевника, прекрасно знал Дикую степь и южнорусское порубежье. А именно оттуда ждала Ольга, оставшаяся вместо Игоря правительницей Руси, возможных неприятностей. Она знала, что затеянный мужем поход не одобрили боги, что против него были воеводы, а потому с тяжёлым сердцем осталась в Киеве, начав готовить себя к самому худшему ещё до отплытия русского войска на Константинополь. Ольга понимала, что в случае неудачи Игоря ей придётся ждать либо ответного удара с юга, от ромеев, либо от соседей-степняков, решивших воспользоваться ослаблением Руси в собственных интересах. В том и другом случае Ольге очень нужен был Рогдай, уже добрый десяток лет считавшийся лучшим степным порубежником Руси. Верность великокняжеской семье и знание местности, где, возможно, Ольге придётся противостоять вторгшимся на Русь врагам, — эти два качества Рогдая убедили Игоря в том, что тысяцкий принесёт гораздо больше пользы близ великой княгини, нежели в его окружении.

Но существовала ещё одна причина, о которой Ольга не упоминала в разговоре с мужем, однако которая, пожалуй, была главной в её стремлении иметь при себе Рогдая — его неподкупная честность и безграничное доверие ко всему, что делали великий князь с княгиней. Эти качества Рогдая и решила использовать Ольга в сложной и рискованной партии, которую она собиралась разыграть в отсутствие мужа и о которой пока не знал никто, кроме неё. Ольга больше не желала, чтобы её судьбой, тем более жизнью и смертью, распоряжался ещё кто-то помимо неё, будь то человек, закон предков или воля Неба! Вершительницей собственной судьбы Ольга собиралась быть только сама, особенно сейчас, когда стала носить под сердцем ребёнка. Почему она должна не спать ночами, дрожа от мысли, что с Игорем в походе может что-то случиться, и теряясь в догадках, что в этом случае ждёт её и будущего ребёнка? Она хочет быть спокойной за свою судьбу и уверенной, что у её ребёнка всегда будет мать, даже если он лишится отца. Но чтобы великая княгиня языческой Руси могла стать хозяйкой собственной судьбы, она не должна подчиняться законам, установленным предками-язычниками и покровительствующими им богами. Она должна исповедовать другую веру, которая сделает её не подвластной ни языческим жрецам, ни тем жестоким небожителям, от имени которых они выносят свои безжалостные приговоры.

Но как стать христианкой, оставшись при этом великой княгиней язычников? Каким образом принять новую веру, имея рядом мужа-язычника, который первым проклянёт её за вероотступничество? Ольга много, особенно последнее время, размышляла об этом и пришла к мысли, которую однажды высказала, словно невзначай, Григорию: если обстоятельства, в которых она находится, не дают ей возможности стать христианкой, ей самой необходимо создать другие обстоятельства, при которых её переход в новую веру стал бы возможным. А совсем недавно Ольга дополнила эту мысль одним существенным соображением: нужные ей обстоятельства не обязательно требуется создать, вполне достаточно создать их видимость и убедить в них окружающих.

Для этого Ольга и собиралась использовать Рогдая. Известная всем воеводам честность тысяцкого будет залогом, что любое его сообщение не вызовет у них сомнений, а доверие к великой княгине заставит его сделать или сказать то, чего он сам не до конца понимал или в чём сомневался. Рогдай должен был видеть нужные Ольге события её глазами и осмысливать их её умом, и это якобы его собственное толкование событий он должен был внушить тем, кому Ольга будет вынуждена объяснять своё вероотступничество. Чтобы избежать влияния на Рогдая других людей, она попросила Игоря подчинить тысяцкого непосредственно ей, минуя начальника великокняжеской конницы воеводу Ярополка, назначенного главным воеводой оставленной на Руси части войска. Предугадывая то, что может произойти на южном или восточном порубежье, уже Ольга поручила Рогдаю командование всей степной порубежной стражей, велев ему исполнять только её приказы и извещать о всём случившемся в первую очередь её. Несколько распоряжений она отдала Рогдаю с глазу на глаз, и одно из них касалось его поведения в ситуации, о которой только что сообщил гонец с днепровского порубежья. Но покуда Рогдай исполнит ему порученное и предстанет перед Ольгой, она должна окончательно решить, как использовать в своих целях появление в устье Днепра ромейских кораблей и что нужно сообщить Рогдаю уже не ей, а оставленным на Руси воеводам и князьям, чтобы его слова якобы послужили причиной её вероотступничества. Возможно, впереди Ольгу ждут более благоприятные для осуществления её замысла события, однако она ограничена во времени и вынуждена довольствоваться первым подвернувшимся случаем. В любой миг в Киев может прийти весть о гибели Игоря, и тогда ей нужно будет помышлять не о перемене веры и связанных с этим хитроумных играх, а о спасении собственной жизни и судьбе будущего ребёнка.

Итак, какая связь может быть между появлением в устье Днепра нескольких византийских кораблей и отречением великой княгини языческой Руси от веры предков? Пожалуй, никакой. Но разве нельзя каким-то образом связать эти два события воедино, представив одно из них следствием другого. При должной изощрённости ума возможно всё, а на собственный ум Ольга ещё не жаловалась. Думай, великая княгиня, думай. Рогдай будет в Киеве завтра или послезавтра, и к его прибытию ты должна иметь чёткий план всего, что ему следует говорить и делать, дабы твоё вероотступничество в глазах других людей выглядело не изменой старым богам, а вынужденным, заслуживающим снисхождения или даже оправдания поступком.

Возбуждённо шагавшая от двери к окну и обратно, Ольга внезапно остановилась посреди комнаты, легонько постучала себя правой ладонью по лбу, тихо рассмеялась. Она придумала, что делать! Она знает, как использовать появление византийских кораблей на Днепре в нужных ей целях! Правда, одного Рогдая для этого будет недостаточно и придётся прибегнуть к помощи других верных ей людей, но это уже пустяки. Главное — она приняла бесповоротное решение и отныне начнёт прилагать все силы для его осуществления. И приступит к этому немедленно, сию минуту, отправив великокняжеских гридней, несмотря на полуночный час, за Григорием.

— Прости, что велела разбудить в столь позднее время, — сказала Ольга поднявшемуся к ней в комнатку на башне священнику. — Что заставило меня это сделать — сейчас узнаешь.

Она без утайки рассказала Григорию обо всём, что слышала от гонца с днепровского порубежья, умолчав, однако, о своих размышлениях и принятом плане. В нужное время речь зайдёт и о них, пока же это было преждевременным.

   — Десятский считает, что корабли могут иметь единственное задание — поджидать и громить остатки русского флота, возвращающиеся домой после неудачного набега на Византию. А что думаешь по этому поводу ты?

   — Согласен с десятским, — коротко ответил Григорий.

   — Но разве у этих кораблей не может быть другой цели? Например, разведать водный путь, которым более многочисленный византийский флот поднимется по Днепру и вместе с сухопутной армией начнёт завоевание Руси? Великий князь Игорь собирался напасть на Царьград — Новый Рим отразил его нападение и, желая отплатить той же монетой, решил нанести ответный удар. Возможно такое?

   — Нет, — отрезал Григорий. — У Нового Рима попросту нет сил воевать с Русью на её земле. Главная угроза для него не на севере, а на юге, там сосредоточены основные византийские войска под командованием лучших полководцев. Как бы ни была сильна и опасна Русь, между ней и империей простирается море, а до персов и сарацин лишь несколько суточных переходов по суше. Византия может нарушать невыгодные для себя договоры с Русью, отбивать её набеги на свою столицу и балканские владения, но большая война с ней не входит в планы империи. Да и зачем ей Русь? Ведь даже окажись победительницей в войне с ней, Византия не сможет сколь-нибудь длительный срок удерживать её в своём составе. Так зачем нести огромные расходы и лить реки крови, если бессмысленность попыток покорения Руси силой видна последнему глупцу?

   — Ты сказал, что в планы Византии не входит большая война с Русью. Возможно, это и так. Но существуют не только большие войны, но и малые. Почему бы империи не начать с Русью череду малых войн, в которых она станет добиваться своей главной цели — захвата Руси — не сразу, а постепенно, шаг за шагом?

   — У империи нет денег и войск вести одновременно все войны — на севере и юге. Византия достигла размеров, когда в состоянии лишь защищать свои пределы, но никак не завоёвывать и присоединять к себе новые территории, тем более заморские и населённые таким воинственным и многочисленным народом, как русичи. А череда малых войн требует не меньших средств и людских потерь, чем одна большая.

   — Пусть будет так, — согласилась Ольга. — Но разве не могли надоесть императорам постоянные набеги с севера? Почему бы им не попытаться раз и навсегда избавиться от них, преградив русским ладьям путь из Днепра в море, сделав его доступным только для торговых судов? Для этого надобно лишь выстроить в устье Днепра сильную крепость, которая надёжно защитит империю с севера от русских и варяжских морских нападений. А имея такую крепость, можно из года в год простирать своё владычество всё выше по Днепру вплоть до Киева. Кто знает, возможно, с такой целью и явились византийские корабли к Днепру?

   — Не думаю, — уверенно заявил Григорий. — Если бы Византия была в состоянии построить крепость, запирающую выход из Днепра в море, она давно возвела бы её, не допустив набегов ни князей Аскольда и Дира, ни князя Олега, ни твоего мужа. Ведь мало построить крепость, в ней необходимо разместить гарнизон, постоянно снабжать припасами, создать условия для нормальной жизни семей обитающих в ней военачальников и присланных чиновников, переселённых простолюдинов. Каким же огромным должен быть гарнизон, чтобы успешно противостоять неизбежным нападениям русов, викингов и кочующих близ Днепра печенегов? Какое число грузовых судов нужно привлечь для бесперебойной доставки в крепость продовольствия и снаряжения? Сколько боевых кораблей следует отвлечь от участия в походах против сарацинского флота и средиземноморских пиратов для охраны направляемых к Днепру грузовых караванов? Казначейские чиновники в Византии умеют хорошо считать деньги, а её полководцы неплохо знают своё дело, и, если до сих пор крепости в устье Днепра нет, значит, Византия не видит в этом необходимости. Сегодня Византии гораздо нужнее крепости на границе с южными и западными соседями, а не с Русью.

   — Но ни один умный и дальновидный владыка не живёт только сегодняшним днём, он обязательно заглядывает в завтрашний. Возможно, и ромейский император прислал свои корабли, чтобы, закрепившись на Днепре, начать воевать Русь при первом удобном для этого случае.

   — Закрепиться на Днепре? — удивился Григорий. — Да откуда у империи для этого силы? Посмотри на Климаты, самую восточную фему Нового Рима, соседку Руси. Она существует уже несколько столетий, некогда по праву именовалась оплотом империи на диком Востоке, а ныне едва может противиться напору хазар. Зачем Византии закрепляться на чужой земле, если она с трудом удерживает свою.

   — Но, может, ромеи и задумали построить крепость на Днепре, поблизости от Корсуньской земли, чтобы помогать ей? — не сдавалась Ольга. — Императоры Нового Рима хитры и коварны, от них можно ожидать любой каверзы.

Нахмурившись, Григорий внимательно посмотрел на Ольгу, потёр переносицу, что обычно свидетельствовало о его волнении.

   — Кажется, я только сейчас смог понять, зачем тебе понадобился разговор со мной, — проговорил он, не спуская с Ольги глаз. — Ты слишком умна, чтобы не знать, что никакой опасности для Руси несколько византийских кораблей не представляют, а предположение о постройке на Днепре имперской крепости не имеет под собой оснований. Значит, тебе необходимо убедить кого-то, и ты, нуждаясь в доказательствах, надеешься получить их от меня. Увы, я их не имею. Однако из этого вовсе не следует, что они не могут появиться в ходе нашей дальнейшей беседы, — многозначительно добавил Григорий. — Но для этого, великая княгиня, тебе нужно быть со мной откровеннее, чем ты была до сих пор сегодня.

   — Буду, — жёстко заявила Ольга. — Жизнь заставляет меня принять христианство, и свершить это я должна прежде, чем Руси достигнет возможная весть о гибели Игоря. Чем это мне грозит, мы недавно обсуждали. Однако для отречения от старых богов у великой княгини должны быть причины... веские причины, — поправилась Ольга, — и сейчас они существуют. Это те ромейские корабли, что обосновались в устье Днепра и о которых мы с тобой говорим.

   — Прости, но я не вижу между этими событиями никакой связи, — чистосердечно признался Григорий.

   — Её действительно нет, — невозмутимо произнесла Ольга. — Однако она обязательно должна появиться в ходе нашего дальнейшего разговора. — Ольга усмехнулась. — Разве не ты только что высказал эту разумную мысль?

   — Да, я сказал об этом. Но чтобы доказать то, чего на самом деле не существует, нужно опираться на подобие фактов и на видимость событий, которые при умелом объединении дадут в совокупности необходимую картину. Как я догадываюсь, ты намерена оправдать разрыв с язычеством угрозой, которая якобы исходит от приплывших к Днепру византийских кораблей. А поскольку она в действительности отсутствует, её следует придумать. Так?

   — Так. Но гонец-порубежник и ты доказали, что неполный десяток ромейских кораблей ни при каких условиях не может угрожать Руси. Значит, кораблей должно быть столько, чтобы самый недоверчивый воевода, услышав их число, не усомнился, что если не над Русью, то над Киевом нависла смертельная опасность. Её зримое подтверждение — уже стоящие в устье Днепра вражеские корабли, которые всего лишь ничтожная часть тех сил, что следуют на Русь за ними.

   — Придать правдоподобность сему вымыслу должен я, — сказал Григорий. — Представь, это не так трудно сделать. Среди моей паствы немало уважаемых в Киеве купцов, которые явятся к тебе, великая княгиня, и в чьём угодно присутствии сообщат, что либо видели сами, либо слышали от верных друзей-иноземцев, приплывших на киевское торжище, о появлении в море сильного византийского флота, держащего курс к Днепру. А один из иноземцев, прибывший из Болгарии, добавит, что на Дунае собирается многочисленное византийское войско, которое, как ему проговорился в доверительной беседе знакомый имперский военачальник, собирается двинуться на Русь по сухопутью. Повторяю, создать видимость угрозы для Руси мне не составило бы труда, если бы не одно «но»...

   — Что это за «но»? — насторожилась Ольга.

   — Ты сейчас крайне редко наведываешься в город, предпочитая бывать за его стенами, поэтому не знаешь, что творится в Киеве после известия о поражении Игорева воинства. Жрецы подстрекают горожан к отмщению за пролитую русскую кровь, натравливают чёрный люд на киевских христиан, прежде всего на своих и иноземных купцов, надеясь, что часть их денег и товаров достанется им как дары горожан богам. Город уже бурлит, а что случится, если вдобавок к сожжению русского флота византийцы вознамерятся вторгнуться на Русь и предпринять поход на её стольный град? Что в таком случае будет со мной и моей паствой? Останется ли что-нибудь от наших храмов и других святынь? Да и уцелеешь ли в общехристианском погроме ты сама, новоявленная христианка, принявшая веру врагов, разгромивших войско твоего мужа и, возможно, лишивших его жизни. Ты думала об этом? — строго спросил Григорий.

   — Конечно, — спокойно ответила Ольга. — Дабы предотвратить в Киеве расправу над христианами, надобно поступить так. Тебе как пастырю городских христиан следует сегодня же во всеуслышание объявить от их имени, что вы скорбите об Игоревом поражении и погибших воинах так же, как другие русичи. В доказательство этого все купцы-христиане, в том числе чужеземцы, пожертвуют часть денег и товаров в пользу семей воинов, ушедших из Киева в поход с Игорем, и Перуну, в чьих руках находится их судьба. Это сразу уймёт ярость и жрецов, и городской черни, помышляющих не столько о мщении христианам, сколько о подвернувшемся удобном случае прибрать к своим рукам их добро.

   — Чернь крайне неблагодарна и быстро забывает своих благодетелей, — грустно произнёс Григорий. — Да и жрецы вряд ли откажутся от возможности ещё раз получить дары. Поэтому, единожды отведя от себя щедрыми подарками угрозу погрома, киевские христиане вовсе не избавятся от повторения той же угрозы. Допустим, что остатком денег и товаров нам удастся откупиться и второй раз, но так не может продолжаться бесконечно. Что случится потом?

   — Ты прав, Григорий, купцам-христианам в Киеве придётся расстаться со своим богатством в два приёма. Первый раз это произойдёт, когда гонец-порубежник сообщит сегодня на воеводской раде о появлении в устье Днепра ромейских кораблей. Думаю, для предотвращения погрома будет достаточно, если купцы-христиане пожертвуют Перуну и семьям ушедших в поход воинов внушительную сумму денег и часть товаров. Второй раз им придётся откупаться, когда Киева достигнут вести, что корабли в днепровском лимане — всего лишь передовой отряд огромного ромейского флота, плывущего напасть на Русь. Теперь купцам нужно будет отдать граду Киеву на его защиту оставшиеся деньги и товары, а главному воеводе Ярополку пожертвовать для нужд русского воинства свои корабли, чтобы ему было на чём противостоять недругу. А дабы христианам не пришлось откупаться третий раз и уберечь их от непредсказуемых последствий, я велю на следующий день после повторного приношения даров взять твою паству под стражу и отправлю своими заложниками куда-нибудь подальше от киевской черни, например, в Вышгород или Переславль. Поскольку никакого нашествия ромеев на Русь не последует, киевские христиане спокойно переждут там опасное время и невредимыми возвратятся в стольный град.

   — Иногда не сбываются самые тщательно разработанные планы. А я ставлю на карту жизнь и смерть сотен моих прихожан. Так рисковать нельзя.

   — Значит, не рискуй, — невозмутимо заявила Ольга. — Но знай, что я твёрдо решила принять христианство, а для этого мне крайне необходима угроза Руси со стороны Нового Рима. И эта угроза появится обязательно, даже если мне придётся воспользоваться не твоей помощью, а кого-то другого. В этом случае мне интересно было бы услышать, как ты собираешься спасать свою паству без моей помощи. Может, скажешь?

   — Великая княгиня, ты не имеешь права ради своего крещения ставить на грань уничтожения всю нашу общину, сотни киевских христиан. Да что их, если последствием твоих действий может стать запрет христианам на долгие годы жить на Руси.

— Я стану христианкой, несмотря ни на что, — жёстко сказала Ольга. — Против моего решения бессильны любые доводы, потому что таким способом я спасаю собственную жизнь и борюсь за право на рождение своего ребёнка. А за это я буду сражаться против кого угодно и до последнего, не заботясь о цене своей победы. А до твоей паствы, Григорий, мне нет дела. Разве не ты уверял меня, что жизнь и смерть каждого христианина в руках Божьих, и, если твои прихожане примут гибель от язычников, значит, такова воля Всевышнего, и не тебе ей противиться. А святость моей души меня не волнует, ибо пути Господни воистину неисповедимы. Помнишь, кто первым из всего человечества вошёл в Царствие Небесное? Разбойник, который в своё время спас младенца Иисуса и Богоматерь от шайки разбойников. Церковь назвала его «благоразумным разбойником» и полагает, что это он был распят вместе с Христом по правую руку от него. Так почему и мне не стать «благоразумной княгиней-язычницей», сделавшей для блага христианства на Руси больше, нежели смогла бы вся твоя паства, и, по-видимому, желаешь свершить ты сам, её поводырь?

Взгляд великой княгини был направлен прямо в глаза Григория, голос звучал резко и сухо, и он отчётливее, чем когда-либо прежде, понял, что перед ним совсем не та женщина, с которой он некогда начинал беседы на садовой тропе. Та Ольга задавала вопросы, делилась сомнениями, а эта позволяет себе обличать его и считать свою точку зрения выше его собственной. А может, в данном случае права как раз Ольга, а не он? Сколько веков патриархи Нового Рима пытались окрестить Русь, сколько приложили для этого сил, а дело до сих пор не сдвинулось с мёртвой точки. Хотя со времён князя-христианина Аскольда Русь считается Шестидесятой Восточной (Православной) епархией константинопольского патриарха, причём два христианских храма имелись в Киеве ещё до Аскольда, хотя службы в киевских церквах ведутся на греческом и русском языках, а духовные книги давно переведены на славянский язык и писаны на кириллице, христианство оставалось чуждым подавляющему числу русов и холодно воспринималось владыками из великокняжеского терема и их окружением.

Возможно, Ольга действительно счастливый дар судьбы, на который в своё время он сделал ставку, надеясь в корне изменить положение с христианством на Руси? Разве забывал он когда-либо, что ей суждено стать после смерти Игоря полноправной правительницей Руси, а она женщина, которая умеет учиться на чужих и своих ошибках и вряд ли разделит печальную судьбу князя-христианина Аскольда? Тогда почему он колеблется и даже противится Ольге в её желании принять крещение? Не готов к решительным действиям сам или страшится за собственную участь в случае неудачи с затеей Ольги? Прочь все сомнения и страхи, ему сейчас нужно не отговаривать Ольгу от принятого ею решения, а всемерно помочь его незамедлительному претворению в жизнь, не позабыв при этом надёжно оградить себя и киевских христиан от возможных козней язычников.

   — Твоё стремление стать христианкой весьма похвально, великая княгиня, и я не вправе противиться ему, — сказал Григорий. — Права ты и в том, что в этом мире всё творится по воле Божьей, и чему по его предначертанию суждено случиться с киевскими христианами, то неминуемо и случится. Поэтому давай говорить о том, что касается лишь меня, пастыря киевских христиан, и тебя, решившей стать нашей сестрой по вере.

   — Предлагаю оставить в покое моих будущих братьев и сестёр по вере... пока, разумеется... и обсудить то, что требует наших с тобой неотложных и решительных действий. Ты готов сделать то, о чём я говорила: создать видимость, что Руси в ближайшие дни грозит неминуемое нашествие ромеев? Причём это ни в ком не должно вызывать сомнений и восприниматься как непреложная истина даже таким осторожным и недоверчивым человеком, как оставленный со мной главный воевода Ярополк.

   — Готов. Теперь мы с тобой единомышленники, великая княгиня, и я намерен узнать обо всём, что ты замыслила. Не только потому, что не хочу напрасно рисковать там, где этого можно избежать, но и потому, что как бы ни был хорош твой план, я, возможно, смогу его в чём-то улучшить. По этому поводу на Руси говорится так: один ум — хорошо, а два — лучше.

   — Мой план, Григорий, хорош тем, что предельно прост, и его исполнение вполне под силу двум людям — тебе и мне. От тебя требуется всего две вещи: убедить моих воевод и киевских горожан в том, что не сегодня-завтра под стенами Киева появятся ромейские войска, и затем тайно крестить меня. А мне предстоит сделать ещё меньше. Если на Русь придёт весть о гибели князя Игоря, я всенародно и громогласно объявлю, что являюсь христианкой, и откажусь повиноваться всем языческим законам, касающимся меня как великой княгини и женщины, и вступлю в смертельную борьбу со всеми и каждым, кто усомнится в моём праве быть наследницей всех прав и продолжательницей дел моего покойного мужа. А ежели князь Игорь возвратится на Русь живым... что ж, буду держать перед ним ответ за вероотступничество. Его я объясню тем, что в годину суровых для Руси испытаний только так смогла спасти её, себя и носимого в чреве Игорева ребёнка. Как великая княгиня я спасла Русь от вражьего нашествия, как жена и мать спасла себя и будущего княжича от происков тайных недоброжелателей, которые обязательно воспользовались бы появлением ромеев, чтобы сместить со стола великих князей меня, женщину, и занять его самим. Я постараюсь убедить князя, что в моём положении принятие христианства было единственным спасительным выходом. Ведь имперское нашествие на Русь лишь потому и не состоялось, что ромейские военачальники не осмелились без личного приказа императора и согласия патриарха начать войну с державой, правительница которой только что приняла их веру и пожелала жить с Византией в мире и согласии.

Впервые за всё время разговора Григорий усмехнулся:

   — В таком случае, великая княгиня, в своём плане ты не домыслила ещё одного поступка, который мне якобы предстоит совершить — сообщить ромейским полководцам о принятии тобой христианства и стремлении жить в мире с империей. Иначе откуда они об этом узнают, чтобы не позволить своим войскам вторгнуться в пределы Руси?

   — Ты начинаешь шутить, значит, у тебя улучшилось настроение, — заметила Ольга. — Рада этому. А весть о моём крещении, которую твой прихожанин якобы доставит ромейским полководцам, выглядит настолько малозначащим событием, что я не сочла нужным остановиться на нём.

   — Ты права, это сущий пустяк, не заслуживающий внимания. А повеселел я потому, что мне в голову пришла мысль, как облегчить твоё положение при разговоре с мужем. Ты собираешься убедить Игоря, что приняла христианство в расчёте, что император-христианин Нового Рима не начнёт войну против такой же христианки, великой русской княгини? На месте Игоря я задал бы тебе два вопроса. Первый: действительно ли существовала угроза ромейского вторжения или это лишь плод неуёмного женского страха? Второй: даже если эта угроза на самом деле существовала, нельзя ли было остановить её каким-либо другим способом, кроме своего крещения? Что ответила бы ты на эти вопросы?

   — На этот час ничего убедительного, — честно призналась Ольга. — Но если тебе пришли в голову вопросы, то, возможно, ты уже успел найти на них и нужные ответы?

   — Конечно, иначе не сказал бы, что могу облегчить твоё положение в тяжелейшем разговоре с великим князем. Начну с ответа на первый вопрос. Ты получила неопровержимые доказательства, что угроза вторжения существовала с двух сторон — с юга и востока. С юга — это византийский флот, передовой отряд которого уже бросил якоря в днепровском лимане. С востока — это постоянный враг Руси — Хазария, конница которой стала приближаться к русскому порубежью. Действовали хазары в тайном союзе с Византией или самостоятельно, решив воспользоваться удачно подвернувшимся случаем и захватить ту часть русских земель, до которой не дотянутся руки империи, тебе неизвестно. Да и вряд ли нужно было знать — в том и другом случае Руси грозила смертельная опасность, особенно учитывая, что отборная часть её войск была разбита в дальнем походе, великий князь с лучшими воеводами на родной земле отсутствовал, а великокняжеский стол занимала женщина, ждущая ребёнка. На второй вопрос...

   — На второй вопрос попробую ответить я сама, — остановила собеседника Ольга. — Самым надёжным способом предотвратить совместное нападение на Русь её двух стародавних недругов — Византии и Хазарии — я могла только принятием христианства. В результате я ставила императора ромеев и константинопольского патриарха в затруднительное положение: не откажись они от вторжения на Русь, весь христианский мир, его духовные и светские владыки наверняка осудили бы их за то, что они вкупе с нечестивыми иудеями подняли оружие на свою сестру по вере. Исход войны с Русью для империи был не ясен, в то время как неблагоприятные последствия при любом её исходе виделись отчётливо. Посему Новый Рим счёл за лучшее не выглядеть союзником кагана-иудея в войне против великой княгини-христианки, бросившей смелый вызов язычеству на Руси и нуждающейся во всемерной поддержке христианских правителей и высших чинов Церкви. Роль пособника иудеев особенно была опасна константинопольскому патриарху из-за его крайне обострившихся в последнее время отношений с Римским Папой, с которым они давно вступили в непримиримую борьбу за верховенство в христианском мире, доведя её до возможного раздела Церкви на Восточную и Западную. Принимая христианство, я вбивала клин между врагами Руси, и если не предотвращала их вторжение на родную землю полностью, то ослабляла вражью силу наполовину. Я верно ответила?

   — В основном да. Правда, кое-что из жизни императоров Нового Рима и патриарха и их отношений с соседними христианскими владыками и Римским Папой требует дополнений или уточнений, но об этом мы побеседуем позже. Если это вообще понадобится, ибо разговор с великим князем попросту может не состояться.

   — Хорошо, поговорим позже... если в этом возникнет необходимость, — спокойно согласилась Ольга. — А сейчас обсудим наш общий план об ожидаемом нападении на Русь уже двух её заклятых врагов — Византии и Хазарии. Впрочем, почему к ним не может примкнуть печенежский каган, чья орда обосновалась у днепровских порогов и не даёт житья ни нашим, ни заморским купцам? Как видишь, Григорий, я тоже признаю справедливость народной мудрости, что два ума лучше одного.

Слушая Ольгу дальше, Григорий не мог поверить тому, что всего несколько минут назад пытался отговорить её от задуманного ею плана. Как в нём всё тщательно продумано, как досконально учтены все детали положения на языческой Руси и в граничивших с ней иудейской Хазарии и христианской Византии, как тонко подмечены сильные и слабые черты возможных будущих противников Ольги, с которыми ей придётся столкнуться в борьбе за великокняжескую власть в случае гибели Игоря! Разве говорил он ей когда-либо о вражде патриарха и Папы, тем более о надвигающейся угрозе деления единой пока Церкви на Восточную и Западную? Никогда! Наоборот, он всегда стремился показать только сильные стороны христианства, особенно православия, при всяком удобном случае выставляя в неприглядном свете все другие религии, в первую очередь язычество. Но Ольга, несмотря на его ухищрения и недомолвки, самостоятельно постигла истинное положение дел в христианском мире. О, это не женщина, а таран, который при умелом использовании нанесёт удар по язычеству ничуть не меньший, чем князь Аскольд своим крещением! Тараны, подобные Аскольду и Ольге, вначале пробьют брешь в стене язычества на Руси, а затем сокрушат её целиком! И удары эти нужно любыми способами усиливать и делать безостановочными!

Разве, ещё не будучи лично знакомым с Ольгой и только внимательно присматриваясь к ней, он не постиг главную черту её незаурядной натуры — поставив перед собой самую дерзкую цель, Ольга для её достижения сметёт со своего пути всех и всё, кто или что будет ей противостоять. Поэтому в сторону излишнюю осторожность и опасения за будущее своей паствы — он, бывший гвардейский центурион Нового Рима, знает, что на войне счастье и удача являются уделом только смелых и решительных, и в войне христианства с язычеством в полной мере действует тот же закон! Григорий сделает всё возможное и невозможное, чтобы язычница киевская княгиня в ближайшие дни превратилась в христианку, его духовную сестру Ольгу. А когда это случится и он станет её духовным пастырем, тогда настоящим хозяином Руси...

   — Григорий, ты дремлешь? — громко прозвучал голос Ольги. — Мне ещё раз повторить сказанное?

   — Не нужно, я всё слышал. Ты велишь, чтобы я уже сегодня утром от имени своей паствы преподнёс щедрые дары жрецам Перуна и главному воеводе Ярополку. Это должно настроить наших недругов в пользу христиан, что скажется на поведении городской черни, когда в полдень Киев узнает о появлении в днепровском лимане ромейских кораблей. Ещё ты желала бы, чтобы послушные мне люди, причём не только прихожане, немедленно начали настраивать простонародье против Хазарии, дабы требующая выхода ярость черни обрушилась в первую очередь на проживающих в Киеве хазарских иудеев и мусульман, обойдя по возможности христиан. Как видишь, я всё помню.

   — То, что я отдала должное изобретательности твоего ума, помнишь тоже? Найдя для Руси ещё одного врага — Хазарию, ты также отвёл удар от своей паствы, направив его на хазар-иноверцев. Или, выполняя главную цель — спасение паствы, ты заодно смог оказать мимоходом услугу и мне? — лукаво прищурилась Ольга.

   — Думай как хочешь, — спокойно ответил Григорий, очередной раз убеждаясь, что за годы знакомства с Ольгой они научились читать мысли друг друга. — Но ты забыла сказать, к какому сроку мои люди должны быть готовы предстать перед тобой и воеводской радой.

   — А ты сам не догадался? — притворно удивилась Ольга. — Твои люди должны быть готовы повторить то, что ты им велишь, в любой час дня и ночи, когда мне это потребуется. Но что именно им следует говорить и чем подтверждать истинность сказанного, мы с тобой окончательно решим после прибытия с днепровского порубежья тысяцкого Рогдая. А он будет у меня завтра-послезавтра...

   — Кто ты, варяг?

Голос Младана, сидевшего в кресле у окна горницы, прозвучал ровно и спокойно. Но в глазах, которые кмет ни на мгновение не отводил от Фулнера, читалось не столько любопытство, сколько плохо скрываемая настороженность.

Сотника Владимира и викинга только что доставил в замок повстречавший их на горной дороге болгарский разъезд. Русича, который находился в забытьи и едва дышал, поместил в одной из комнат дома кмета, передав его на попечение домашнего лекаря Младана. Фулнера, позволив ему только перекусить, выпить стакан вина и наскоро смыть с лица грязь и пот, сразу доставили к хозяину замка. Сейчас Младан с непонятной ему смутной тревогой всматривался в высокую, крепкую фигуру викинга, в его грубое, заросшее густой светлой бородой лицо. До этого он уже успел обратить внимание на его изодранную одежду и покрытые пылью сапоги, на исцарапанные в кровь руки.

Фулнеру на самом деле пришлось не сладко: боясь оказаться обнаруженным вместе с акритами, он расстался с ними за три стадии до выхода на дорогу и до встречи с болгарским разъездом, один тащил русича на спине. Теперь тяжёлый, опасный путь был позади, и следовало думать, как убедить сидевшего напротив кмета в том, что он действительно тот, за кого себя выдаёт.

   — Варяг, я не слышу тебя. Кто ты и почему оказался вместе с русичем? — снова раздался голос Младана.

Фулнер усилием воли сбросил обволакивавшую тело усталость, попытался унять противную дрожь в коленях. Погасил желание на что-либо присесть, к чему-то прислониться и хоть на короткое время дать отдых гудевшим от длительной ходьбы ногам, с трудом разгибавшейся от многочасового напряжения спине. Никак нельзя поддаваться усталости! Наоборот, он должен быть до предела собранным и целиком себя контролировать, помня одно: в его теперешнем положении лучше о чём-то умолчать, чем сказать лишнее. И Фулнер смело глянул в лицо Младана.

   — Я — викинг Фулнер из дружины ярла Эрика. Я и тридцать сотен моих товарищей под знаменем великого киевского князя Игоря шли морем на Царьград, но ромеи разбили нас. Поэтому я сейчас на этой земле и в твоём замке, болгарский кмет.

Младан поморщился:

   — Я знаю о походе русичей и постигшей их участи и спрашиваю тебя не об этом. Я хочу слышать, как очутился ты вместе с сотником. Почему тот ранен и что заставило тебя искать у меня убежище, как сказал ты на дороге моим воинам?

Фулнер распрямил тотчас занывшую от усталости спину, сверху вниз посмотрел на сидевшего боком к окну кмета.

   — Болгарин, я и мои товарищи-викинги храбро сражались вместе с русичами против Нового Рима на море. Так же отважно мы будем биться с ромеями теперь на суше. У нас и у русичей один общий враг — Византия, она всегда была и недругом Болгарии. Вот почему главный воевода Асмус послал к тебе сотника Владимира, а мне и десятку других воинов приказал сопровождать его. Не моя вина в том, что твой проводник и мои товарищи сейчас мертвы, а сотник ранен, их судьба могла стать и моей.

Фулнер увидел, как напряглось в кресле тело Младана, а его взгляд стал тяжёлым и пронизывающим.

   — Значит, тебя послал ко мне воевода Асмус? Отчего ты у него в такой чести?

Викинг интуитивно почувствовал, что вопрос кмета не так прост, как мог показаться на первый взгляд. Поэтому необходимо быть предельно осторожным, постаравшись уклониться от дальнейшего разговора о главном воеводе Асмусе, о его теперешнем местопребывании либо планах. Ведь в эти минуты Фулнер играет не словами, а собственной жизнью.

   — Ты меня не так понял, болгарин, — невозмутимо ответил он. — Главный воевода послал к тебе только сотника, а, поскольку я побратим Владимира, он взял меня с собой. Но зачем главный воевода отправил к тебе гонца, я не знал до тех пор, покуда сотник не сказал мне об этом.

   — Он поведал тебе о поручении воеводы Асмуса? — недоверчиво спросил Младан. — Зачем и когда?

   — Сотник был ранен в плечо и ногу, потерял много крови. К тому же ромеи шли по нашему следу, и я не имел времени даже перевязать его. Перед тем как потерять сознание и начать разговаривать с душами предков, уже окружившими его, сотник сообщил мне, с чем послал его главный воевода.

   — Что же он сказал тебе? — Младан впился глазами в лицо викинга.

   — Твой побратим Асмус передаёт тебе только одно слово — «пора».

   — И больше ничего?

   — Не знаю, болгарин. Сотник велел передать мне лишь это. Надеюсь, он скоро придёт в себя, и тогда ты узнаешь у него всё, что пожелаешь или считаешь нужным. А сейчас позволь мне отдохнуть. Я очень устал и едва держусь на ногах.

   — Ты отдохнёшь, викинг, но вначале расскажи, что всё-таки случилось с вами в пути. Как погиб мой проводник и вся охрана сотника? Отчего ранен он сам и почему цел и невредим только ты, единственный среди русичей варяг.

   — Я отвечу на все вопросы, болгарин. Мы скакали в замок вслед за проводником, когда на нас внезапно напали ромеи. Вначале они обстреляли нас из луков, затем набросились из засады на уцелевших. Стрелами были ранены почти все наши воины, кроме сотника и меня. Мы скакали с ним рядом, поэтому ромеи, которым гонец нужен был живым, не выпустили по нам ни единой стрелы. Завязался рукопашный бой, мы с сотником стали пробиваться в придорожный лес, остальные русичи прикрывали наш отход. Когда они все погибли, ромеи двинулись по нашему следу. Но стоило нам на узкой горной тропе в одном из ущелий свалить троих из них стрелами, как желание охотиться на нас у них пропало. На прощание они засыпали нас стрелами, две из них угодили в сотника...

   — И ни одна в тебя? — насмешливо спросил Младан, перебивая викинга на полуслове.

   — И ни одна в меня, — нисколько не смущаясь от язвительного замечания, ответил Фулнер. — Нас преследовали акриты, умелые и опытные воины. Им ли не отличить простого викинга от знатного русского сотника, который только один мог быть столь нужным для них гонцом? Убедившись, что им не удастся захватить гонца живым, они стреляли в первую очередь в него.

   — Что произошло дальше? — спросил Младан, которому ответ Фулнера показался вполне правдоподобным.

   — Вначале мы шли по ущелью, в котором отвадили от себя ромеев. Но когда возле родника сотнику стало совсем худо, я понёс его на себе и начал пробиваться вновь к дороге. Уже на ней, рядом с замком, нас повстречали твои дружинники. Вот и всё, что я могу рассказать. Тебе этого достаточно, кмет?

   — Можешь отдыхать, варяг, — ответил Младан. — Найди во дворе замка воеводу Бориса, он укажет место, где тебе надлежит находиться. Ступай.

Фулнер не сдвинулся с места.

   — Кмет, я и сотник — побратимы. Ты знаешь, что это такое. Разреши мне остаться с раненым. Я хочу неотлучно быть подле него и делать для русского брата всё, что в моих силах.

   — Ты прав, варяг. Полностью одобряю твоё решение, — дрогнувшим голосом сказал Младан. — Будь с сотником, а когда ему станет лучше и он сможет говорить, немедленно сообщи мне.

Владимир лежал в небольшой, опрятно убранной комнате на низкой широкой лавке. В его лице не было ни кровинки, руки безжизненно свисали до пола, в углу рта запеклась струйка крови. Фулнер осторожно присел на краешек лавки, поправил наброшенный на сотника свой плащ, перевёл взгляд на хлопотавшего возле русича невысокого, подвижного старика болгарина.

   — Я слышал, что ты лучший лекарь кмета. Скажи, будет ли жить мой товарищ?

Болгарин перестал перемешивать в деревянной чашке мутное снадобье, бросил в него щепотку коричневатого порошка.

   — Варяг, не я даю людям жизнь, не мне отнимать либо распоряжаться ею. Мне неведом конец жизненной черты твоего товарища, однако постараюсь сделать её как можно длиннее. Всё остальное в руках Божьих.

Фулнер хрипло рассмеялся:

   — Старик, ты веришь в Христа, а хочешь исцелить язычника. Знаешь ли, что только сегодня утром он шёл против твоих единоверцев с мечом в руках? Неужто твой Бог может помочь в подобном деле? — насмешливо спросил он.

С лица болгарина исчезло добродушие, с губ сбежала улыбка. Он пристально посмотрел на викинга.

   — Раненый — русич, значит, мой брат по крови. Каждому из нас дано выбирать веру и кумиров, мы можем отрекаться от них и находить новых. Однако голос и зов крови не позволено изменить никому. Я стану бороться за жизнь русича до конца, даже если наперекор сему пойдут все обитатели Небес. Я должен спасти своего брата и твоего боевого товарища.

   — Помоги тебе в этом Один. Но в твоих ли это силах, старик? — усомнился Фулнер. — Ведь раненый почти не дышит.

   — Русич молод и крепко сложен, его раны неопасны и не загрязнены. Он просто очень устал и потерял много крови. Ему прежде всего нужны сон и покой, а мой уход и снадобья ускорят его выздоровление. Если твой товарищ увидит завтра солнце, можешь считать его спасённым, — уверенно закончил болгарин.

Фулнер собирался продолжить разговор, но громкое ржание и звон оружия во дворе замка привлекли его внимание. Подойдя к окну, он в наступивших сумерках сумел разглядеть, что в крепостных воротах появился большой отряд болгарских всадников. Викинг обратил внимание на ехавшего впереди отряда высокого смуглого воина, который в сопровождении нескольких спутников сразу поскакал к дому кмета. Спешившись, воин бросил поводья коня в руки выскочившего навстречу ему слуги и направился внутрь дома. Остальные всадники тоже соскочили с лошадей, двинулись за ним.

Вот тяжёлые шаги вошедших в дом загремели рядом с дверью комнаты, в которой находился Фулнер, переместились к деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, где располагалась горница кмета. Нахмурив брови, болгарин-лекарь подошёл к двери, распахнул её, высунул голову наружу.

   — Воевода, здесь раненый! — крикнул он. — Ему нужны тишина и покой!

   — Прости, старче, — донеслось виновато от лестницы, — я ничего не знал. Эй, вы, потише, здесь не лес... — раздался этот голос уже с повелительными интонациями, и шум шагов сразу стал тише.

Удивлённый Фулнер замер у окна. Лекарь назвал прибывшего воина воеводой, а у кмета Младана было только два воеводы: Борис и Любен. Борис находился в замке, значит, прискакавший не кто иной, как Любен, который сейчас должен находиться в ущелье у Острой скалы и собирать там в единый кулак дружину кмета. Что заставило его оставить указанное Младаном место? Наверняка нечто важное. Но что?

Фулнер подошёл к двери, высунул голову из комнаты. У лестницы, ведущей наверх, в покои кмета, стояли два воина с копьями в руках. Шаги воеводы и его спутников звучали уже наверху. Вот они оборвались, раздались два глухих удара от упёршихся в пол древков копий, и тотчас проскрипели открывавшиеся двери. Фулнер провёл рукой по лицу, задумался. Как важно услышать разговор кмета и воеводы, однако наверх ему не попасть: осторожный воевода выставил стражу у лестницы и у дверей горницы Младана.

Неожиданно викинга осенило. Он вновь подошёл к окну, по грудь высунулся наружу. Окно выходило в маленький ухоженный садик. Стена, в которой находилось окно, была густо увита диким виноградом. Большие ярко-зелёные листья покрывали стену сплошным пышным ковром до самой крыши, оставляя доступными для солнца и воздуха лишь не заслонённые ими окна. Чтобы лоза могла виться в нужном направлении, в стену дома были вбиты толстые металлические крючья, к которым заботливые руки садовника крепили виноградные плети, придавая им необходимое положение и не позволяя падать вниз под собственной тяжестью. Фулнер дотянулся рукой до ближайшего к нему крюка, изо всех сил дёрнул к себе. Крюк был вбит надёжно и в стене даже не пошевелился. Что ж, это как раз то, что ему нужно. Викинг внимательно скользнул глазами по второму этажу дома. В нём виднелись несколько окон, однако свет горел только в одном, самом большом и богаче других украшенном резьбой. Именно оттуда доносились приглушённые и почти неразличимые на расстоянии звуки голосов. По всей видимости, это было окно горницы кмета, располагалось оно от викинга по прямой не далее как в трёх десятках локтей. Совершеннейший пустяк, если учесть, что Фулнер знал путь, которым мог к нему попасть.

Викинг отвернулся от окна, со страдальческой миной на лице подошёл к лекарю, менявшему на голове раненого русича мокрую повязку и не обращавшему ни малейшего внимания на Фулнера. Согнувшись и обхватив живот руками, викинг качнулся из стороны в сторону, прислонился к стене рядом с болгарином.

   — Старик, — простонал он, — меня тошнит и выворачивает наружу. Трое последних суток я питался лишь ягодами и грибами, наверное, съел нечто плохое. У меня режет живот, от боли темнеет в глазах. Помоги мне.

Болгарин подержал руку на лбу викинга, заставил его высунуть и показать язык. В глазах лекаря мелькнуло недоумение, он пожал плечами:

   — Я не знаю, что с тобой. Видимо, поел волчьих ягод или нехороших грибов.

   — Старик, меня всего корчит и бросает то в жар, то в холод. Помоги мне, — прохрипел Фулнер, опускаясь возле стены на колени.

   — Хорошо, варяг, постараюсь унять твою боль, хотя не знаю, отчего она. Немного подожди, поскольку мне придётся сходить к себе за травами. Мой дом недалеко, я мигом обернусь туда и обратно.

Закончив менять повязку на голове русича, болгарин засеменил к двери. Едва замерли звуки его шагов, Фулнер вмиг преобразился. Резкими, судорожными от нетерпения движениями он сбросил с себя оружие и кольчугу, рубаху и сапоги. Затолкал вещи подлавку с раненым, прикрыл снятым с Владимира своим плащом. Оставшись в одних штанах, он сунул в зубы обнажённый кинжал, воровато выглянул в окно, предварительно поставив свечу в комнате на пол у двери.

Сумерки уже сгустились, было темно. Садик располагался между стеной дома кмета и крепостной башней замка, и викинг не заметил поблизости ни единого человека. Он влез на подоконник, мягко, по-кошачьи, спрыгнул в садик. Не разгибая спины, бесшумно метнулся в сторону освещённого окна, затаился под ним среди виноградных лоз.

Теперь окно было как раз над ним, всего в десятке локтей. Звучавшие в комнате голоса доносились намного отчётливее, однако различить их всё равно было невозможно. Викинг пробрался среди виноградных плетей вплотную к стене дома, прикрытой листьями, встал во весь рост. Напрягая зрение и шаря по стене рукой, он вскоре обнаружил первый подходивший для его замысла крюк. Подпрыгнув, Фулнер поудобнее ухватился за него руками, стал подтягиваться вверх, к следующему крюку.

От крюка к крюку, опираясь босыми ногами на каждый выступ в камне и пользуясь любой трещиной в кладке, он достиг окна. Сунув большие пальцы ног в обнаруженную в стене выбоину, повиснув на полусогнутых руках, он замер всего в локте от полураспахнутого окна Младана. Загорелое тело викинга полностью сливалось с зеленью виноградной листвы, его привычные к многочасовой работе на вёслах руки почти не чувствовали тяжести тела. Поэтому, отбросив всякий страх и не обращая внимания на неудобство своего положения, Фулнер весь превратился в слух.

   — Воевода, я велел тебе находиться у Острой скалы и ждать там меня или Бориса, — услышал он недовольный голос кмета. — Что заставило тебя оставить дружину и явиться ко мне?

   — Я отправлял к тебе гонцов вчера вечером и сегодня утром, однако ни один из них не возвратился обратно. Тогда я решил узнать, в чём дело, и в случае какой-либо беды помочь тебе, — прозвучал ответ Любена.

   — У меня не было ничьих гонцов ни вчера, ни сегодня. Думаю, все дороги к замку перехвачены ромеями, которые не пропускают ко мне никого.

   — Сегодня ты ждёшь гонца от воеводы Асмуса, — с тревогой произнёс Любен. — Нужно немедля выслать ему навстречу сильный отряд, который сможет защитить его от любого противника.

   — Русский гонец уже в замке, ему тоже не удалось миновать ромейской засады. Все его спутники погибли, лишь он, раненный двумя стрелами, с побратимом-викингом сумел прорваться ко мне.

   — С викингом? — В голосе Любена прозвучали удивлённые нотки. — Насколько мне известно, в отряде тысяцкого Микулы не было ни одного викинга, да и воевода Асмус всегда держался от них подальше.

   — Я тоже знаю, что русичи не особенно доверяют наёмным варягам, а посему используют их лишь как воинов, но никак не гонцов. Но ведь и варяги бывают разные, да и обстоятельства иногда вынуждают поступать не как хотелось бы... А если викинг действительно побратим сотника Владимира, тот вполне мог захватить его с собой. Но Бог с ним, варягом, из предосторожности я не выпущу его из замка ни на шаг, а в дороге буду держать рядом с собой. Завтра днём мы соединимся с русичами и доподлинно узнаем, что он за птица на самом деле. А может, ещё раньше лекарь поставит на ноги сотника Владимира, который поручится за своего побратима. Так что хватит о викинге, у нас есть дела куда важнее.

   — Что передал через сотника воевода Асмус? — с нетерпением спросил Любен.

   — Владимир до сих пор без сознания, однако варяг сообщил всё необходимое. Асмус говорит нам — «пора». Поэтому, воевода, ты сейчас же вернёшься к Острой скале, а завтра утром двинешь дружину на ромеев.

   — Наконец-то! — радостно воскликнул Любен. — Но скажи, кмет, неужто ты на самом деле отправил в византийский стан семью?

   — Я был вынужден сделать это, — сухо ответил Младан.

   — Почему? Разве не понимаешь, что твои близкие стали заложниками в руках спафария? И он, узнав о твоём выступлении против империи, не остановится ни перед чем?

   — Я был вынужден сделать это, — повторил Младан, — и вот почему. Спафарий Василий хорошо знает меня и отношение большинства болгар к империи, а потому задумал обезопасить себя от возможного нового врага. Он перекрыл горные перевалы в сторону моря своими когортами, в тылу у них расположил ещё таксиархию пехоты и пять центурий конницы. Прежде чем мы успели бы собрать наших воинов и выступить на помощь русичам, Василий без труда захватил бы мой замок и разбил по частям дружину.

И я замыслил усыпить подозрительность спафария, получить время для сбора своих воинов.

Когда в замок прибыл тысяцкий Микула, долгожданный посланник моего побратима Асмуса, мы первым делом разработали с ним план, как обмануть ромеев. Я давно знал, что воевода Борис в последнее время начал тянуться к империи, через мужа своей дочери стал родственником спафария Василия и попал под его влияние. Именно на этом и замыслили сыграть мы с Микулой...

И Фулнер услышал подробный рассказ о том, как вначале был обманут воевода Борис, который затем ввёл в заблуждение спафария. О том, как клюнул опытный византийский полководец на ложную высадку русичей в бухте, проморгав в другом месте настоящую.

   — Но хитрый спафарий не поверил мне до конца, потребовал заложниками моих жену и дочь, — продолжал Младан. — Дабы не выдать раньше времени своих истинных намерений, я был вынужден расстаться с семьёй. Однако мы с тысяцким предусмотрели и такой ход событий, так что, воевода, не тревожь себя думами о моих близких, — закончил кмет.

   — Почему ты не раскрыл мне свой план раньше? — В голосе Любена прозвучала обида. — Неужто не верил?

Младан добродушно рассмеялся:

   — Совсем не потому, воевода. Просто знал, что ты никогда не допустишь мысли, что я могу продаться империи. А учитывая твой горячий нрав и опасаясь, что можешь в запальчивости сказать лишнее, решил рассказать тебе о плане в последний момент. Сейчас он наступил, и ты знаешь теперь всё. В доказательство своего полнейшего к тебе доверия именно ты двинешь завтра утром дружину на помощь братьям-русичам.

   — Кмет, ты сам хотел вести воинов в этот поход. Когда болгары узнали, что будут сражаться заодно с русичами против империи, под твоё знамя собралась не только дружина, но и сотни воинов других кметов и боляр. Не двадцать, а тридцать сотен болгар можешь повести ты завтра на спафария! Почему тебе не поскакать к дружине сейчас вместе со мной? — предложил Любен. — При тебе в замке всего полсотни стражи, а кто знает, сколько ромеев шныряет вокруг стен и какие у них помыслы?

   — С радостью поступил бы так, но что-то с утра неважно себя чувствую. Поэтому либо прибуду к тебе завтра утром в ущелье, либо встречу в полдень на перевале. А обо мне не волнуйся: ромеям ни к чему новые враги, они не тронут нас до тех пор, покуда мы сами не ударим по ним.

   — Буду ждать тебя, кмет. Мои разведчики донесли, что хуже всего ромеи охраняют Чёрный перевал, поэтому я замыслил выйти к морю через него. Согласен с этим?

   — Добро, воевода. Если в моих планах что-либо изменится, пришлю к тебе Бориса с грамотой либо устным известием. Уж его ромеи не тронут ни при каких обстоятельствах, — насмешливым тоном заметил Младан. — Теперь ступай, и до встречи завтра.

Не дожидаясь, когда Любен покинет Младана, Фулнер стал быстро спускаться по стене. Давно общаясь с русичами, он неплохо знал их язык, поэтому мог легко понимать и речь болгар. Не разбираясь во всех оттенках разговора кмета с воеводой, он тем не менее отлично понял его смысл. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить Фулнера немедленно и решительно действовать.

Очутившись на земле, викинг с кинжалом в руке прошмыгнул к окну своей комнаты, заглянул в неё. Комната была пуста, если не считать неподвижно лежавшего на лавке раненого русича. Стоявшая у двери свеча ярко освещала противоположную окну сторону комнаты, оставляя в полумраке окно, через которое Фулнеру нужно было попасть в комнату. Оглянувшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, викинг одним махом оказался в комнате и начал торопливо облачаться в оставленные под лавкой одежду и доспехи. Полностью одевшись и поставив на прежнее место свечу, Фулнер склонился над Владимиром, всмотрелся в его лицо. Губы русича заметно порозовели, со щёк исчез мертвенный оттенок, дыхание стало глубже и ровнее.

Выходит, старый болгарский лекарь действительно неплохо знал своё дело. Нет, сотник Владимир, тебе не дано жить дальше, ибо ты уже свершил на земле всё, что было необходимо Фулнеру, и теперь стал ему опасен. Если ты за ночь победишь смерть и утром заговоришь, наружу выплывет ложь викинга, и это будет его концом. Поэтому, рус, готовься к встрече с душами своих предков — не зря ты видел их у горного источника и постоянно слышал их голоса.

Фулнер оглянулся на окно, на дверь и с силой сомкнул пальцы на шее сотника...

Когда в комнату вошёл лекарь, окно было плотно прикрыто, плащ викинга заботливо наброшен на русича. Сам Фулнер, примостившись в углу подле лавки, имел вид давно уснувшего человека. Болгарин легонько потряс его за плечо, и викинг открыл глаза.

   — Варяг, я принёс обещанный тебе настой. Выпей его, и боль вскоре отступит.

Фулнер вдохнул в себя резкий, горьковатый запах отвара, брезгливо взглянул на желтоватую, с маслянистым отливом поверхность жидкости.

   — Спасибо, старик, но мне стало намного лучше.

   — Как знаешь, — пожал плечами лекарь. — Если боль повторится, питьё будет рядом.

Поставив чашу рядом с Фулнером, болгарин подошёл к сотнику, наклонился к его изголовью. На лице лекаря попеременно мелькнули удивление и растерянность, он тихо вскрикнул и отшатнулся от русича. Повернувшись к висевшей в углу возле окна маленькой деревянной иконе, лекарь осенил себя крестным знамением.

   — Боже, неужто ты так жесток? — еле слышно прошептал он. — Ведь мне казалось, что я уже спас его.

   — Старик, что случилось? Отчего ты дрожишь? — спросил Фулнер, приближаясь к нему.

   — Варяг, недавно в этой комнате я был слишком самонадеян и непочтителен с Богом. И Небо тут же поставило меня на место, напомнив, что я всего лишь простой смертный. Твой товарищ мёртв, мне нечего здесь больше делать. Прощай.

Сгорбившись и по-старчески шаркая ногами, лекарь покинул комнату. Через несколько минут это сделал и Фулнер. Первый встреченный во дворе замка дружинник указал ему воеводский дом, где после отъезда Любена обитал Борис. Воевода встретил викинга, сидя за ломившимся от еды и питья столом, в руке у него был кубок вина. Не отвечая на вопросительный взгляд Бориса, Фулнер подошёл к столу, вырвал из руки воеводы кубок, положил в освободившуюся ладонь обрубок золотого диргема.

   — Воевода, вторая часть этой монеты у тебя. Поскольку моя больше, приказываю я. Но прежде ты выслушаешь то, что я расскажу...

И Фулнер посвятил Бориса в историю своих последних приключений, начиная от утреннего нападения на русского сотника и кончая последовавшей несколько минут назад его смертью.

   — Я не могу покинуть замок, поэтому к моим легионерам гонца пошлёшь ты. Гонец вручит центурионам мою часть диргема и именем спафария Василия прикажет немедленно собрать расположенные вокруг замка дозоры и секреты воедино. С восходом солнца обе центурии должны поджидать кмета Младана на дороге к Острой скале. Если его не будет, им надлежит к полудню перенести засаду на тропу, ведущую от замка к Чёрному перевалу. Пусть гонец под страхом смертной казни напомнит центурионам, что болгарский кмет нужен спафарию живым и невредимым. Выполняй, воевода...