1

В этом саду Мотря знала каждое дерево, куст, ей была знакома каждая аллея и тропинка. Еще бы — в Диканьке она родилась, выросла, здесь прошли ее детство и девичьи годы, отсюда она уезжала на воспитание в киевский Фроловский девичий монастырь и сюда возвратилась. Где бы потом ни бывала Мотря — в Киеве, Полтаве, Батурине, Борзне, — краше и милее всех мест на Гетманщине и всей Украине она считала дворец своего отца в Диканьке и огромный старый сад при нем.

Но сегодня Мотрю не радовало ничто: ни клейкий запах распускавшейся первой листвы на деревьях, ни ласковый, напоенный ароматом весенних трав ветерок, ни веселое щебетанье приветствующих наступление тепла птах. Да и могло ли ее вообще что радовать, если уже вторые сутки она полностью была погружена в тягостные раздумья и не замечала вокруг себя никого и ничего?

Что произошло? Она ошиблась в старике-гетмане, сверх меры воздав должное его уму, жизненному опыту и приписав ему несуществующие способности, или ошибся сам Мазепа, неправильно оценив силы Швеции и России, ошибочно представляя обстановку в Гетманщине и вокруг нее, поверив в искренность намерений своих сообщников-полковников и наивно уверовав, что казачество поддержит его в противоборстве с притеснительницей-Москвой? Впрочем, есть ли смысл искать сейчас виновника положения, в котором она находится, или куда важнее отыскать выход, как из него выбраться или изменить в свою пользу.

А ее положение, точнее, положение Мазепы, с которым она имела глупость связать свою судьбу, крайне незавидно, если не сказать, плачевно. Как можно еще воспринимать положение гетмана, отвергнутого казачеством и преданного своей Генеральной старшиной и полковниками, которых он столько лет тщательно подбирал в сообщники и на кого так надеялся в осуществлении своих планов? А что дело обстоит именно так, сомневаться не приходилось.

Где те десятки тысяч казаков, которых Мазепа обещал привести шведскому королю под его знамена и которые своими саблями должны были очистить вначале Украину от царских войск, а затем вместе со шведами двинуться на Москву? Нет их! Даже из тех двух с небольшим тысяч казаков, с которыми Мазепа прибыл в шведский лагерь, добрая половина была уведена изменниками-старшинами к Скоропадскому или разбежались сами. На сегодняшний день у Мазепы осталась едва тысяча настоящих казаков, костяк которых составляют сердюки: 500 сабель под началом полковника Кожуховского и 150 сабель у полковника Андриаша. Чтобы не выглядеть жалко в глазах короля Карла, Мазепа разослал по Украине универсалы, в которых предлагал посполитым идти под его булаву и записываться в казаки. Это позволило ему увеличить свое «войско» до четырех тысяч человек, хотя его боевая мощь от этого вряд ли увеличилась.

Но что говорить о простом казачестве, считавшем Мазепу «недоляшком» и оттого недолюбливавшем его, если от гетмана отшатнулись даже те, в чьей преданности у него не было никаких сомнений. Где лучшая сабля Гетманщины полковник Данила Апостол, уважаемый на Украине и Запорожье Генеральный хорунжий Иван Сулима, самый любимый Мазепой из сердюцких старшин полковник Гнат Галаган? У назначенного царем гетмана Скоропадского! Правильно поступили шведы, когда после бегства Апостола и Сулимы перестали верить всей старшине и установили за ней строгий надзор.

Подозревая лубенского полковника Зеленского в стремлении покинуть Мазепу, они приставили к нему караул из 50 солдат, которые расположились в воротах его дома, во дворе, в сенях, в самом доме. Такая же стража была и при Генеральном есауле Максимовиче, которого шведы уличили в переписке с русскими. Даже за старшинами, которых никак нельзя было обвинить в тайных замыслах против Мазепы, постоянно наблюдали по два шведских солдата.

Однако и этого шведам показалось мало. Вначале они не позволили старшинам и их женам вместе покидать их жилища, а после перехода к Скоропадскому полковника Галагана с его полком приказали всем старшинам без исключения свезти свои семьи в город Ромны и разместить их в королевском обозе. С тех пор жены и дети мазепинских старшин следовали под надежным присмотром за шведской армией, а «казачьи госпожи», как называли старшинских жен и дочерей офицеры охраны обоза, оказались предметом их вожделений .

Преданный анафеме, Мазепа подвергся травле со стороны высшего украинского духовенства, мигом позабывшего все доброе, сделанное для него гетманом. Разве не по его личному ходатайству киевский митрополит Варлаам Ясинский получил право именоваться экзархом московского патриарха? Разве не Мазепа добился подтверждения старых грамот Софийскому митрополитскому собору на его богатейшие маетности? Разве не по его прошению на царское имя получили жалованные грамоты на монастырские владения бывший игумен Киево-Николаевского монастыря, ныне киевский митрополит Иосааф Кроковский, ректор Братского монастыря Гавриил, игумен больничного монастыря при Печорской лавре Иезекииль, а игумену Межигорского монастыря Иродиону Журавскому были подтверждены ставропигиальные грамоты греческих патриархов?

Все это забыто, предано забвению! Как и то, что по просьбе Мазепы из Москвы в монастыри на Гетманщине посылались богослужебные одежды и церковная утварь, и сам царь регулярно отправлял им свою щедрую милостыню. Не Мазепа ли, узнав о бедственном положении киевского девичьего Михайловского монастыря, добился у царя жалованной грамоты его игуменье Агафье на ближайшее село с землями, садами и прудами?

А кто нынче вспомнит, что Мазепа не только выпрашивал у Москвы милости монастырям, но и сам в немалой степени поддерживал их за собственный счет? Это на его средства в 1690 году была воздвигнута соборная церковь в Николаевском монастыре, а в 1693 году построена Богоявленская каменная церковь в Братском монастыре и там же сооружен большой каменный академический корпус. Все добрые дела гетмана во славу украинского православия канули в небытие, а наградой ему стала провозглашенная в Москве и Глухове анафема!

Но если бы дело ограничилось только неблагодарностью иерархов церкви, давно уже певших с московского голоса! По чьему-то наущению по Украине вновь получили хождение забытые было сплетни о любовных похождениях самого гетмана и его родной сестры, имевшей помимо трех законных мужей — Обидовского, Витуславского, Войнаровского — якобы еще невесть сколько любовников. Заодно воскресли сплетни, что она, будучи в Речи Посполитой, скупала там для Мазепы маетности за уворованные им из войсковой казны деньги. Все шло в ход, чтобы очернить имя Мазепы в глазах населения Гетманщины, выставить его в неприглядном свете перед казачеством и селянством!

Но больше всего Мотрю тревожило то, что в годину тяжких испытаний, когда с человека слетает все наносное и обнажается его сокровенная сущность, гетман предстал перед ней не честным, гордым лыцарем, живущим бедами неньки-Украйны и чаяниями казачества, а обычным себялюбцем и ловким интриганом, готовым ради собственной корысти и тщеславия предать кого угодно и нанести ущерб делу, за которое он якобы готов пожертвовать жизнью. Иногда в голову Мотре вползала чудовищная мысль, что она понимает сбежавших от Мазепы к Скоропадскому старшин и на их месте поступила бы точно так.

Как еще мог расценить порядочный человек сделанное Мазепой через полковника Апостола царю Петру предложение обманным путем захватить в плен короля Карла с его знатнейшими генералами и передать их России в обмен на свое прощение и возвращение прежних маетностей и земельных угодий? Правда, эта сделка не состоялась, поскольку осторожный Мазепа потребовал, чтобы точное соблюдение его договора с царем было гарантировано указанными им иностранными державами, однако факт остается фактом — Мазепа был готов предать короля, который, по его словам, только один мог принести Украине независимость от России и возвратить казачеству отнятые у него стародавние вольности.

А разве можно назвать добропорядочным отношение Мазепы к другому своему союзнику, кошевому атаману запорожцев Гордиенко, объявившему войну России и тут же без чьей-либо помощи уничтожившему на границах Сечи три русских полка? Желая придать себе вес в глазах короля Карла, Мазепа стремился представить дело так, будто это он уговорил кошевого, которого называл «братчиком-сечевиком», выступить против России, но, завидуя успеху Гордиенко и видя в нем опасного соперника, одновременно принимал все меры, чтобы отстранить запорожцев от участия в войне, особенно от совместных боевых действий со шведами. Так ли должен поступать настоящий союзник с единокровным, единоверным собратом-казаком? После ухода к королю Карлу Мотря стала видеть Мазепу другими, чем прежде, глазами и по-иному воспринимать и оценивать его поступки.

Но где были ее глаза, а прежде всего рассудок, когда она часами трепетно внимала сладким речам гетмана в монастыре? Передав ей гостинцы и добрые пожелания от родителей, Мазепа подолгу беседовал с крестной дочерью, рассказывая ей о событиях в миру, о новостях в Батурине и Диканьке, читал ей свои новые вирши и думы о казачестве и его славных гетманах и кошевых. Мотрю в монастыре приучали к покорности судьбе и внушали, что гордыня — тягчайший грех, а Мазепа рисовал ей образы людей, которые шли к намеченной цели наперекор всем преградам и творили свою судьбу собственным умом и руками, возносясь к вершинам власти и славы, о которых другие не смели даже мечтать.

Встречи и беседы с Мазепой не прошли бесследно. Не святые девы, не раскаявшиеся грешницы или смиренные монахини стали властительницами дум Мотри, а властолюбивые, гордые женщины, силой ума и характера поднявшиеся над окружающими их людьми и повелевающие ими. До отъезда в монастырь Мотря гордилась, что она — дочь Генерального судьи Гетманщины, а после возвращения стала относиться к этому равнодушно. Тоже мне — звезда на небе: дочь одного из Генеральных старшин, коих при особе гетмана почти десяток — обозный, судья, подскарбий, писарь, два есаула, хорунжий и бунчужный. И у каждого дочери, племянницы, внучки, не говоря о женах и сестрах.

Это для простого казака или чинов полковой старшины Мотря — величина, а для гетманского окружения — одна из многих невест на выданье. А она не хотела быть одной из многих, не желала быть равной другим, она мечтала быть единственной в своем роде, и об этом должны были знать не только ее родные и знакомые, а вся Гетманщина и Украина. Но как добиться желаемого, если умом она не блистала, особой склонности к наукам не проявила, виршей не писала, голос имела обыкновенный и в пении не преуспела?

Значит, нужно было делать ставку на то, чем она была щедро одарена от рождения и чем могла смело соперничать с любой другой женщиной — на свою красоту. А женская красота может быть неотразимым оружием и служить возвеличиванию ее обладательницы не сама по себе, а лишь в сочетании с умом, мужеством и несгибаемой волей мужчины, ставшего рабом этой красоты и готовым ради нее на все. Но где она может найти такого мужчину? Среди сыновей друзей ее отца — Генеральных старшин и реестровых казачьих полковников? Но если для них пределом вожделений были полковничий пернач либо чин Генерального старшины, то Мотря рассматривала мужчину с подобными символами власти лишь как первую ступеньку на пути к осуществлению своей мечты.

Она не намерена была идти к своему величию шаг за шагом, достигнув его к закату жизни и превратившись из красавицы в обычную, ничем не примечательную рядом со своим знаменитым мужем или любовником стареющую женщину. Нет, слава и преклонение окружающих необходимы ей сейчас, когда она и ее спутник жизни будут на равных вознесены над другими людьми: она — благодаря своей красоте, он — благодаря достигнутому им высокому положению. А на Гетманщине был только один мужчина, будучи спутницей которого Мотря могла заставить обратить на себя внимание всей Украины и стать первой среди ее многочисленных красавиц.

Сейчас Мотря понимала, что Мазепа, покоритель многих дамских сердец и прекрасный знаток женской психологии, вначале сознательно разбудил в ней непомерное тщеславие, после чего исподволь и ненавязчиво подвел к мысли, каким образом Мотря может осуществить свою дерзкую мечту. Разве случайно он постоянно приносил ей для чтения летописи времен Киевской Руси и польские хроники периода Русской смуты начала прошлого века? Причем это был не случайный набор летописей и хроник — все они относились к княжению Галицкого князя Ярослава Осмомысла и событиям, связанным с судьбой обоих Лжедмитриев и казацкого атамана Ивана Заруцкого.

Мотрю лишь отчасти заинтересовали деяния князя Ярослава и Самозванца с Заруцким, зато судьбы боярышни Настасьи, любовницы князя Ярослава, и шляхтянки Марины, дочери сандомирского воеводы Юрия Мнишека и законной жены обоих ЛжеДмитриев и Заруцкого, оказали на нее глубочайшее впечатление. Вот они, женщины, шагнувшие из ряда множества себе подобных в сильные мира сего и заплатившие собственными жизнями за то, чтобы никогда больше не оказаться вровень с теми, кто не имеет своего лица и чей удел — быть на задворках истории. Эти две женщины стали для Мотри образцом для подражания, заодно указав, с каким мужчиной следует связать свою жизнь, чтобы сделались явью самые смелые ее мечты.

Почему Настасья вошла в летописи? Потому что была любовницей и неразлучной спутницей князя Ярослава, матерью его сына Олега и верной помощницей князю в его борьбе с боярской оппозицией. Когда мятежные бояре поставили ее перед выбором: спасая жизнь, отречься от князя или в противном случае быть сожженной живой на костре, она выбрала второе. Первая по красоте и влиянию в княжестве, правившая им вместе с любовником, она не пожелала стать ровней другим женщинам. Но вкусить сладостное чувство власти позволил ей мужчина-спутник — князь Ярослав!

Точно так ощутить себя причастной к большой политике и заставить говорить о себе половину Европы обычная шляхтянка Марина Мнишек смогла лишь будучи поочередно женой обоих Самозванцев и поэтому русской царицей. Жажда власти и стремление быть на главной женской роли в огромной державе оказались настолько всепоглощающими, что Марина, лишившись обоих мужей-царей, сочеталась браком с казачьим атаманом Заруцким, признавшим законное право на русский престол за сыном Марины. Она предпочла быть заключенной в монастыре, где ее отравили, чем отказаться от титула русской царицы и превратиться, как в годы девичества, в ничем не примечательную шляхтянку, дочь простого воеводы. И опять-таки очутиться рядом с троном московских царей и почувствовать свою исключительность и превосходство над остальными женщинами России и Речи Посполитой Марине представили возможность ее мужчины-спутники!

Мужчиной, способным сыграть для Мотри роль, которую сыграли для Настасьи любовник Ярослав, а для Марины Мнишек трое ее мужей, мог быть только гетман Мазепа! То, что Мотря годилась ему во внучки и не любила его, значения не имело. Любила ли молодая красавица Настасья князя Ярослава, намного старшего ее по возрасту, имевшего законную жену и изменявшего Настасье с другими женщинами? Вряд ли. Могла ли испытывать любовь гордая красавица-шляхтянка Марина к череде своих мужей, зная, что двое из них простолюдины, а третий — захудалый украинский шляхтич, угодивший в юности в татарский плен и сбежавший на Дон, где благодаря природному уму, смелости и грамотности стал лучшим атаманом? Тоже вряд ли.

Просто обе эти женщины должны были сделать выбор — брак по любви и судьба обычной женщины, либо расчетливая близость с мужчиной, распахивающим для нее дверь в мир, куда вход доступен только избранным. Настасья и Марина сделали свой выбор, их примеру последовала и Мотря, рассматривая Мазепу в первую очередь не как мужчину, а единственное верное средство осуществления своей мечты. Но оказалось, что в выборе средства она сделала ошибку, как в свое время это случилось и с ее предшественницами. Но если те в достижении своей мечты шли до конца и в итоге заплатили за это жизнью, Мотря не собиралась уподобляться им и намерена остановиться на полпути, покуда еще существует возможность исправить допущенную ошибку и избрать другую жизненную стезю.

Судя по всему, королевы независимой Украинской державы из нее не получится. Поэтому не благоразумнее ли вовремя сменить роль любовницы неудачника-гетмана на новую — роль дочери Генерального судьи Кочубея, безвинно пострадавшего из-за изменника Мазепы? Лучше остаться живой дочерью казачьего Генерального старшины и иметь славу бывшей любовницы гетмана, чем прослыть после преждевременной смерти претенденткой на несуществующий трон украинской королевы.

Мотре было известно, что по царскому повелению гетман Скоропадский издал универсал, согласно которому вдовам Кочубея и Искры не только возвращались все маетности их покойных мужей, но и жаловались новые. Поэтому ей вряд ли стоит страшиться гнева Москвы, особенно если она объяснит свое пребывание у шведов любовью юной неопытной девы к прожженному обольстителю-гетману, утаившему от нее свои черные замыслы в отношении России. Мотря по-прежнему красива и богата, род Кочубеев благодаря универсалу Скоропадского вновь один из лучших на Гетманщине и в чести у самого царя, поэтому у нее не будет недостатка в достойных женихах.

Но как покинуть Мазепу? Король Карл, видимо, не доверял и ему, поскольку гетман и его штаб-квартира всегда охранялись многочисленным шведским «почетным караулом», якобы для оказания чести его ясновельможной персоне. Причем улизнуть из королевского лагеря — это лишь полдела, главное — пробраться с занятой шведами территории к русским войскам или казакам Скоропадского. После долгих размышлений Мотря пришла к заключению, что в этом ей может помочь только один человек — княгиня Марыся Дольская, которая, как она слышала от племянника Мазепы Войнаровского, не так давно способствовала успеху его бегства из лагеря князя Меншикова.

С княгиней у Мотри сложились вполне приличные отношения, хотя, говоря откровенно, Мотря ее поначалу недолюбливала. Но это была не личная недоброжелательность, а широко распространенная в среде прекрасного пола ревность одной красивой женщины к другой. Этому в немалой степени способствовало то, что граф Понятовский, волочившийся за Мотрей, осыпавший ее комплиментами и оказывавший всевозможные знаки внимания, с появлением в шведском лагере княгини Марыси стал проводить большую часть своего времени близ нее. К нему тотчас примкнул и объявившийся у дяди-гетмана Андрей Войнаровский, чья красота и умение обращаться с дамами пришлись по душе Мотре.

Но женское чутье подсказало Мотре, что несмотря на настойчивые ухаживания Понятовского и Войнаровского, княгиня не стала любовницей ни одного из них. Это заставило Мотрю смириться с присутствием рядом с собой красивой польки, и она стала относиться к Марысе как к любой другой обитательнице казачьего лагеря. Не замечала Мотря и неприязненного отношения польки к себе.

Поэтому что мешает Мотре сегодня же навестить княгиню и поговорить с ней, как женщина с женщиной, по душам о наболевшем?

Гордиенко не любил вспоминать годы учебы в Киевской духовной академии, зато время, проведенное в стенах бурсы, осталось в его памяти как самое счастливое в жизни. Это было время беззаботной юности, ни к чему серьезному не обязывавшей дружбы со сверстниками, время постоянных беспричинных драк и ночных налетов ватаг бурсаков на сады горожан, время первой любви и первых поисков ответов на вопросы, которые начинала ставить перед ним жизнь.

В академии все было по-другому: Константин уже твердо знал, что его судьба будет связана только с Запорожьем, и готовился к службе в рядах славного низового товарищества. Поскольку себя он видел не простым сечевиком, а не иначе как чином Войсковой старшины, то рассматривал академию как место, где ему надлежит запастись разнообразными знаниями, которые позволят выделиться из массы рядовых запорожцев я стать одним из главных лиц степного лыцарства. В академии у Константина не было друзей, его ничто не влекло в город, каждую свободную минуту он проводил с книгами, засиживаясь за чтением до утра, женщины и любовь полностью ушли из его жизни.

Став казаком Платнировского куреня Сечи, Константин получил от товарищей прозвище «Крот». Зная, что бунчужным и куренным атаманом становятся прежде всего не за ученую премудрость, а за личную доблесть и организаторские способности, он предпочитал меньше говорить, а больше постигать мастерство владения саблей и мушкетом, заодно учась искусству грамотно командовать в бою и вникая в тонкости ведения куренного хозяйства. Родовой казак, Константин был смел и отважен, прослушанные им в академии лекции о методах завоевания доверия паствы помогли ему приобрести расположение казаков куреня, и вскоре он стал их атаманом.

После этого Константин стал меньше уделять внимания сабле и мушкету, а главным его оружием за получение очередных старшинских чинов стали приобретенные в академии знания. Прежнее прозвище «Крот» было забыто и появились два новых. За то, что Константин знал себе цену и не допускал панибратства, одни считали его гордецом и называли «Гординским», другие, отдавая дань его недюжинному уму, широкому кругозору и умению говорить на нескольких иностранных языках, именовали «Головко», и лишь когда он впервые получил в руки «очеретину», как пренебрежительно запорожцы именовали булаву кошевого атамана, к нему стали обращаться только по настоящей родовой фамилии. За первым избранием кошевым последовало второе, третье, и когда теперь на Сечи называлось имя «Константин» или «Костка», каждый казак знал, что речь идет о Гордиенко, какую бы должность он в это время ни занимал.

Помянуть добрым словом учебу в академии Константину довелось и сегодня, во время приема его и пятидесяти запорожских старшин королем Карлом в Великих Будищах. Вначале Гордиенко и старшины были допущены к королевской руке, после чего Константин обратился к Карлу с речью на латыни, чем вызвал неописуемое изумление присутствовавших на приеме шведских военачальников и сановников. Потомок диких скифов, с которыми воевал еще Александр Македонский, степной разбойник с задворков Европы прекрасно изъяснялся на языке великих римлян, покорителей полумира и носителей высочайшей культуры, причем на чистейшем литературном языке, а не на его «кухонном» диалекте!

В своей речи Гордиенко выразил шведскому королю благодарность за обещанное им Запорожью и Украине покровительство и за участие шведской армии в борьбе против общего для Швеции и Украины врага — московского царя.

От имени короля ответную речь тоже на латинском языке произнес государственный секретарь Гермелин, а комиссар Сольдан перевел ее на украинский язык. В этой речи король уверял сечевиков в неизменной своей к ним благосклонности и давал им совет воспользоваться дружбой со Швецией для того, чтобы возвратить себе прежнюю свободу и нарушаемые Москвой их «предковские права». Особо Карл благодарил казаков за разгром отряда бригадира Кэмпбела и воздавал им; хвалу за проявленную храбрость, обещая щедрую награду.

После речей королю и его свите были показаны 115 русских солдат, захваченных в плен под Царичанкой и при очищении берегов Ворсклы и Орели от царских войск. Выполняя свое обещание, король велел казначею выдать запорожцам десять тысяч флоринов, которые в этот же день были разделены между участниками боя при Царичанке. Кошевой и старшины получили крупные денежные подарки помимо общей суммы, причем на них был выдан «особый лист». Согласно сечевым законам, любая добыча и жалованные деньги подлежали сдаче в общую войсковую скарбницу, и чтобы избежать этого с королевскими подарками старшине и Константину, «особый лист» был зачитан перед казачьим строем.

От короля Карла не отстал и Мазепа, пожаловавший лично от себя запорожцам «в раздел» пятьдесят тысяч злотых и одаривший Гордиенко и его старшин щедрыми подарками.

Затем в королевской ставке для шведского генералитета и старшего офицерства, мазепинских и запорожских старшин был устроен грандиозный пир, причем для Гордиенко и его спутников были выделены два стола «при королевском дворе». Константин, как и всякий казак, был большим любителем выпить, особенно «на дурныцю», однако сейчас, несмотря на то что столы были заставлены всевозможных сортов горилкой и винами из всех стран Европы, он прикладывался к чарке редко. Ему не хотелось повторения того, чем завершилась его встреча с Мазепой минувшим днем.

Вчера, 26 марта, на подступах к Диканьке, куда Мазепа пригласил Гордиенко для личной встречи и беседы, его со старшинами и наиболее уважаемыми сечевиками встретил почетный гетманский конвой из двух тысяч казаков во главе с двумя полковниками. Опытный глаз Константина сразу определил, что из конвойцев едва четверть составляют бывалые казаки, остальные — недавние посполитые в казачьих кунтушах и при оружии. За свою жизнь он видел на Сечи немало подобных новопришлых вояк, которые, покуда не пройдут хорошей боевой подготовки и не понюхают пороха в битвах, машут саблей, как косой, и колют пикой, словно вилами. Видно, совсем неважно у гетмана с людьми, если у него не хватает настоящих казаков даже для оказания почести званым гостям.

Встреча с Мазепой состоялась в родовом дворце Кочубеев. Огромный зал перед личными апартаментами гетмана, где тот ждал гостей, был заполнен мазепинской Генеральной старшиной и полковниками, в знак уважения к которым Константин велел склонить свой атаманский бунчук. После этого Гордиенко со спутниками прошел в кабинет Мазепы и увидел того в парадном гетманском облачении за длинным столом, на котором покоились знаки достоинства малороссийских гетманов. Константин, а за ним его старшины отвесили поклоны почетным казачьим регалиям, а сечевой бунчужный склонил перед Мазепой бунчук.

Гордиенко и гетман были давнишними врагами, и это знали все присутствовавшие при их встрече. Однако причина, которая свела их вместе, не позволяла им выставлять напоказ свои чувства друг к другу, поэтому обращенная Константином к Мазепе заранее приготовленная речь сделала бы честь профессиональному дипломату.

— Мы, войско Запорожское Низовое, благодарим вашу милость за то, что вы, как и подобало главному вождю украинскому, приняли близко к сердцу судьбу, постигшую наш край, и предприняли освободить его от московского рабства. Мы уверены, что с этой целью, а не для ваших собственных выгод, не из каких-нибудь приватных видов решились вы прибегнуть к протекции шведского короля. Мы хотим верно вам содействовать, мы разом с вами будет жертвовать и кровию, и жизнию своею, будем во всем повиноваться вам, лишь бы достигнуть желанной цели, — начал он.

Дальше он уверил гетмана в желании запорожцев видеть его их представителем при шведском короле и способствовать получению ими от Карла милостей. В конце речи Константин позволил себе тонко намекнуть Мазепе, что, зная истинную цену его обещаниям, он намерен получить более надежную гарантию соблюдения Мазепой заключаемого между Гетманщиной и Запорожьем союза, нежели его словесная клятва.

— ...Готовы пред Богом принести присягу в верности и повиновении вашей милости, но желаем, чтоб и ваша вельможность обязали себя присягою действовать в согласии с нами и оказывать нам содействие в деле спасения Отечества, — закончил он свою речь.

В ответной речи Мазепа показал себя не менее искусным дипломатом, чем гость, начав с расточения похвал Запорожью и объяснения причин, приведших его к шведскому королю:

— Благодарю вас, запорожцы, за доверие ко мне. Славлю ваше ревностное желание добра отчизне. Бог мне свидетель, что, отдаваясь в руки шведского короля, я поступал не по легкомыслию и не из приватных видов для себя, а из любви к отчизне. У меня нет ни жены, ни детей: я мог бы удалиться в Польшу или куда-нибудь и спокойно провести там остаток дней моей жизни; но, управлявши столько лет Украиною с заботливостью и верностью, насколько доставало у меня способностей, я по долгу чести и сердечной любви не могу сложа руки оставлять этот край на произвол неправедного угнетателя...

Продолжая речь, он рассказал, что царь Петр собирался переселить малороссийских казаков за Волгу, а Сечь разорить, поверстав запорожцев в драгуны. Меншиков с «ужасающей силою войска» уже двигался на Сечь, и если бы замыслы Москвы осуществились, то присутствующие сегодня в этом дворце были бы «перевязаны, перекованы и отправлены в Сибирь». Однако в события вмешалось Провидение, заставив 1пведского короля вступить в пределы Украины и подать ее жителям надежду на освобождение от московских угнетателей.

— ...Я счел своим долгом обратиться к шведскому королю и надеюсь, что Бог, избавивший нас недавно от опасности, поможет нам свергнуть с себя постыдное иго. Будемте заодно, запорожцы! Я обяжусь вам присягою, а вы с своей стороны присягните мне в неизменной верности и дружбе, — завершил он свое выступление.

После обмена речами Гордиенко со спутниками были приглашены на званый обед, на котором присутствовали также Мазепа с ближайшими соратниками. На обеде не было недостатка в питье и угощениях, все присутствовавшие пили и ели сколько душа пожелает. Казачьи души в таких случаях ограничений не ведали, и после окончания обеда случилось то неприятное происшествие, из-за которого Константин вынужден сегодня пить в полмеры.

Отправляясь после обеда на отдых, изрядно захмелевшие запорожцы начали расхватывать золотую и серебряную посуду и уносить с собой на память о состоявшейся трапезе с «его ясновельможностью гетманом». Не менее пьяный Мазепин дворецкий, возмущенный такой бесцеремонностью, имел неосторожность сделать гостям замечание: «Вы рады бы ограбить этот дом; такой у вас обычай — делать подобное, куда вы только заберетесь».

Замечание возмутило запорожцев, и они, расценив его как оскорбление, сообщили о случившемся Гордиенко. Полагая, что дворецкий, человек «низкого звания», не мог самостоятельно решиться вести себя с ними, столь дерзко, старшины сочли, что тот действовал по наущению Мазепы, поэтому оскорбление является плевком в лицо всему сечевому товариществу и не может остаться безнаказанным.

И тут в душе Гордиенко, обычно осторожного и предусмотрительного, а сейчас едва державшегося от выпитого на ногах и плохо воспринимающего происходившее, всколыхнулись старые обиды на гетмана. Особенно последняя, связанная с событиями четырехлетней давности и не зажившая до сей поры.

Тогда, желая покончить с длительной и кровопролитной войной, Россия и Турция пришли к соглашению о размежевании спорных южных земель и установлении там приемлемой для обеих сторон границы. 21 мая 1705 года русский думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев сообщил из урочища Мищурин Рог Гордиенко, что «пресветлейший и державнейший Государь» намерен установить с Турцией «святоосвященный покой». С этой целью ему велено с турецкими комиссарами «чинить постановление по мирным договорам» и провести границу по спорным землям. «Своих милых приятелей и братию запорожских казаков» дьяк также извещал, что в работе комиссии примут участие и двое назначенных гетманом Мазепой малороссийских казачьих старшин — Григорий Карпович и Дмитрий Максимович, но Запорожье в комиссии представлено не будет.

Полученное известие заставило Константина дважды собирать раду. На первой было решено отправить Украинцеву запрос: «каким способом и по какия приметы с турским комиссаром он имеет граничение утвердити» и «только ли на одной степи или в Днепре водою» будет установлена граница. Не дождавшись ответа, повторно собранная рада послала дьяку новое письмо, в котором не ограничилась прежними вопросами, а недвусмысленно выразила свое отношение к деятельности комиссии: «Известно да будет вашей милости, что от веку не слыхано и нихто то не может сказать, чтоб которого времени могла в Днепре обретатися граница, но от несколько сот лет войско Запорожское в Днепре Кошем обретаяси, владея Днепром даже до самого морского гирла, ни от кого не бывало ограничено и обмежевано, и Для того никаким способом не позволяем никому в давношнем нашем и старожитном днепровском пребывании никаких границ заводить».

В письме запорожцы объясняли, что земли, по которым должна пролечь новая русско-турецкая граница, находятся во владении Запорожского Коша со времен «преславной памяти антецессора королей полских кроля Витулта» . Именно тогда в результате ряда победоносных походов литовско-русских войск и союзных им отрядов днепровских казаков против татар границы Великого Литовско-Русского княжества дошли до берегов Черного моря. Обживая и закрепляя за собой приобретенные земли, великий князь Витольд с помощью казаков восстановил Канев, основал городки Черкасы, Кременчуг, Мишурин Рог, построил таможню на острове Тавань и крепость Дашов , основал корабельную пристань в гавани Хаджи-бей . С той славной поры и до настоящих дней низовое товарищество считало крайним пунктом своих владений на юго-востоке «городище старого Очакова, у правого берега реки Буга и левого берега Днепровского лимана, где урочище Сто могил».

Дьяк Украинцев, не рискуя брать на себя смелость конфликтовать с запорожцами, переслал оба письма царю Петру, который отправил Гордиенко грамоту с заверением, что запорожцы не будут лишены «своих грунтов» и «все их добычи будут по-старому», и потребовал «не чинить в комиссиальном деле препятствий».

Совсем по-другому действовал Мазепа, тоже извещенный Украинцевым о запорожских письмах. В распоряжение Украинцева он спешно по личной инициативе направил несколько сот казаков Нежинского полка с приказом, если того потребуют обстоятельства, «укротить тых псов-запорожцев». Одновременно с этим он известил фельдмаршала князя Меншикова доносом «о своевольстве непостоянных и скаженных псов-запорожцев, которые оказываются противными комиссиальному делу вследствие своего малоумия и давней бунтовничей налоги».

Противопоставляя ненадежным сечевикам себя, верного сторонника Москвы, Мазепа напоминал о недавних событиях на Полтавщине, когда туда вторглись враждебные России отряды запорожского атамана Петрика и союзная с ним орда крымского калга-салтана. Тогда именно он, гетман Мазепа, не дожидаясь помощи русских войск, сумел быстро сосредоточить против неприятеля полки реестровых казаков и нанес ему поражение на берегах реки Орель, заставив Петрика уйти снова на Сечь, а калга-салтана возвратиться в Крым.

Упоминая в посланиях Украинцеву и Меншикову кошевого Гордиенко, Мазепа именовал его не иначе, как «старым зловредным скаженным псом» и настаивал на принятии к нему самых жестких мер. Однако царь Петр, занятый войной со шведами в Прибалтике, решил не обострять отношений с запорожцами и в конце июня прислал им с дворянином Базловым и подьячим Ицеховым обычное годовое жалованье. Сечевики привыкли платить добром за добро, и когда в августе следующего года царь обратился к ним за помощью против шведов, отправили в его распоряжение свои конный и пеший полки общей численностью в несколько тысяч сабель под командованием тогда еще запорожского полковника Гната Галагана.

Вот это «старый зловредный скаженный пес Костка» и всплыло сразу в памяти, едва старшины рассказали Константину о нанесенном оскорблении и обвинили в подстрекательстве дворецкого против них Мазепу. Не удосужившись разобраться в справедливости этого обвинения, он тут же поверил ему и встал на сторону старшин. Неужели гетман, сам некогда сечевик, не знает, что обычай забирать у высокотитулованных хозяев после званого застолья дорогую пиршественную посуду принесли с собой на Сечь еще ордынские казаки? А переняли они его от своих бывших союзников и побратимов крымских татар, которые вели себя подобным образом после застолий их посланников с московскими царями и польскими королями. И если те смотрели на такое поведение гостей сквозь пальцы, то почему ему воспротивился малороссийский гетман? Считает себя по достоинству выше царя и короля? Вряд ли. Значит, пожелал оскорбить лучших представителей славного сечевого товарищества, в первую очередь его, кошевого атамана!

— Эх, кабы мы не были в гостях да на каждого не приходилось по десятку мазепинцев, — зло прошипел Константин, снимая ладонь с эфеса сабли. — Изрубили бы пройдысвита гетмана и его гоношистых челядинцев в капусту, а измываться над своими стародавними обычаями не дозволили бы. Но ничего, мы и без сабель расквитаемся с клятой вражиной! — угрожающим тоном произнес он. — Мазепа хочет показать королю Карлу свою силу и держать нас под своей булавой? Дулю ему под нос с перцем! Нехай таскается за королем, как собака на привязи, а мы станем гулять сами по себе. На коней, браты, и будь проклят гетман и его пир!

Старшины принялись седлать лошадей, однако выпитое давало о себе знать, и дело шло медленно. Это позволило Мазепе, извещенному об инциденте с посудой и угрозе Гордиенко, появиться на конюшне прежде, чем запорожцы успели покинуть дворец. На его вопрос о происходящем Константин, не ограничивая себя в выражениях, выложил все, что счел нужным. Мазепа, побелев лицом и закусив губу, выслушал его до конца и, не промолвив ни слова в защиту дворецкого, извинился за случившееся и пообещал, что подобное никогда не повторится. Начавший трезветь Гордиенко был намерен этим ограничиться, однако старшинам лишь извинения показалось мало, и они потребовали выдать им обидчика на расправу, заодно пожелав узнать, не является ли гетман его подстрекателем.

Мазепа отмел их подозрение, но дворецкого, уступил требованию не желающих слушать от него объяснений старшин, ему пришлось вызвать на допрос. Перепуганный дворецкий ответил, что замечание им было сделано по собственному разумению, ни о каких запорожских обычаях он, простой польский шляхтич, слухом не слыхивал, а вот принятие мер к сбережению достатка его ясновельможности гетмана входит в его обязанности. Обвинение с Мазепы было снято, но дворецкого ему отстоять не удалось, и запорожцы без промедления свершили над ним суд и привели в исполнение приговор, отделав вначале его кулаками и ногами, а затем прикончив ударом кинжала.

Сейчас, на трезвую голову, Гордиенко понимал, что к поступку своего дворецкого гетман действительно не мог иметь отношения. Зачем ему оскорблять запорожцев, дружба с которыми нынче нужна ему как воздух, тем более превращать их во врагов? Да и пожелай он их оскорбить или причинить какое-либо иное зло, он мог бы сделать это умнее и болезненнее для них. Ну какое это оскорбление, выразить неудовольствие тем, что сами запорожцы считали в порядке вещей, о чем прекрасно знали их друзья и враги и воспринимали такие действия как должное? По всей видимости, дворецкий позволил себе замечание спьяну либо, будучи шляхтичем-поляком и вряд ли питая симпатию к сечевикам, не смог удержать языка, видя, как те, по его понятиям, грабят хозяйское добро.

Хотя финал происшествия устроил и Мазепу, и старшин: первый сохранил видимость дружбы с запорожцами, вторые наказали своего обидчика — Гордиенко позже долго клял себя. Какого дьявола он напился до чертиков и потерял способность здраво мыслить, из-за пустяка поставив под угрозу заключение необходимого Сечи союза со шведским королем и Мазепой? Чтобы похожего инцидента не повторилось на пиру у шведского короля, где спиртного и дорогой посуды будет не меньше, чем во дворце у Мазепы, Константин имел по этому поводу длительную беседу со старшинами, а сейчас не пил вволю сам и наблюдал за поведением подчиненных, готовый каждый миг принять меры к улаживанию могущего возникнуть с их участием недоразумения.

Возможно, благодаря этому на пиру у короля все прошло благочинно, и Гордиенко с Мазепой и своими писарями смогли в тот же день составить договор о дружбе и совместных действиях против России украинского казачества и Запорожской Сечи. На верность этому договору Гордиенко со старшинами присягнули 28-го марта перед главным алтарем Будищанской церкви, а Мазепа, сославшись на нездоровье, принес клятву на Евангелии и на распятии с вложенными в него частицами святых мощей в своих покоях. Вместе с гетманом присягнул его Генеральный писарь Филипп Орлик.

Помимо договора между собой, Мазепа и Гордиенко составили «Особую статью» о взаимоотношениях Украины и Запорожья со Швецией и отправили ее на утверждение королю Карлу. «Особые статьи» состояли из четырех пунктов, и король подписал все. Швеция обязывалась взять гетмана Украины и кошевого атамана Запорожья с их войсками под свое покровительство, не заключать мира с Россией до тех пор, покуда Сечь и Украина «не будут изъяты совершенно от власти москалей», обещала, что «украинские и запорожские казаки несомненно будут пользоваться теми правами, какими они пользовались с древнейших времен».

В свою очередь, гетман и кошевой должны были принять меры к возвращению жителей Украины в места своего проживания, не допускать проявления ими вражды к шведским войскам и взять на себя снабжение их продовольствием и фуражом. Шведское командование брало обязательство размещать свои войска так, чтобы они «занятием квартир не причиняли обывателям вреда», а в случае грабежа и насилия над украинцами «король обещает производить строгий над солдатами суд и виноватых без снисхождения казнить».

После подписания королем «Особой статьи» Гордиенко высказал желание соединиться своими главными силами со шведской армией и поскорее навязать генеральное сражение царским войскам. Карл ответил, что военные операции зависят не только от собственных стремлений, но от времени и намерений противника, отчего заранее невозможно определить ни место, ни время будущих сражений, тем более генеральной битвы. Поэтому король приказал кошевому сосредоточить свои силы южнее Полтавы в районе Новых Санжар и взять под контроль дороги вдоль Ворсклы и Днепра к Запорожью, через которое вскоре должна двинуться на помощь шведской армии союзная ей крымская орда.

Гордиенко со старшинами пробыли в шведском лагере до 30-го марта и, будучи снова допущены к целованию королевской руки и приглашены к королевскому обеду «на два стола», отправились к месту расположения своего нового стана к Новым Санжарам. Их сопровождал почетный шведский конный эскорт и Мазепа с тремя сотнями конвойцев. Одна из них должна была стать охраной шведскому офицеру Сандулу, волоху по происхождению, в пути к Переволочне, откуда сечевики Гордиенко обещали доставить его к крымскому сераскиру . Сандул вез письма от короля Карла и Мазепы к хану, в которых те убеждали его, что наступил самый удобный момент для вступления в войну против России. Напутствуя своего посланца, Карл изрек: «Турки ослепли: не видят случая воротить себе отнятые у них московитами провинции».

Сводная казацко-шведская колонна оказалась весьма внушительной, и когда проезжала мимо Полтавы, гарнизон которой впервые увидел вблизи своих стен противника, на вал высыпали русские солдаты и открыли огонь по колонне из пяти орудий. Шведы в темно-синих мундирах и запорожцы в живописных нарядах представляли собой заметную мишень, и осколки бомб вскоре стали находить свои жертвы. Но, не желая показаться перед союзниками трусами, казаки и шведы продолжали как ни в чем не бывало ехать мимо крепости по накатанной дороге, не сворачивая на заболоченную почву по бокам от нее.

Так продолжалось до тех пор, покуда разорвавшаяся на дороге бомба не свалила наземь троих сердюков-конвойцев и не ранила в плечо одного из старшин Гордиенко, донского атамана Сидорова. Осколками были задеты и несколько шведских кирасир, в том числе офицер, и командовавший эскортом полковник не выдержал.

— Господин гетман, — обратился он к Мазепе, — мы поступаем очень неразумно, помогая русским обучать своих канониров прицельной стрельбе по живым мишеням и платя за науку кровью наших же солдат. Не лучше ли отъехать от крепости на безопасное расстояние и продолжить путь без напрасных потерь.

— Что скажешь на это предложение, друже кошевой? — посмотрел на Константина Мазепа.

Тот бросил взгляд влево-вправо от дороги, недовольно скривил нос.

— Москали, выходит, разъезжают по дороге, а мы должны сворачивать в грязюку? Нет уж! А ежели их офицеры обучают пушкарей стрельбе по нашему брату, отчего и нам тоже не заняться этим полезным делом, тем паче что мишеней по валу хоть отбавляй? Заодно и себя избавим от напрасных потерь.

Полковник с удивлением глянул на Гордиенко:

— Господин запорожский гетман предлагает ответить русским стрельбой на стрельбу? Выстрелами из мушкетов на огонь из орудий? Пулями на ядра и бомбы? На такой дистанции и будучи верхом? Господин запорожский гетман, конечно же, шутит?

— Шучу? Ничуть! И сейчас докажу это. Панько, сколько хлопцев у тебя в сотне? — спросил Константин у одного из своих старшин.

— Со мной сто тридцать шесть.

— Тридцать шесть оставь на дороге, а с остальными маленько разомнись. Сколько от того куста будет шагов до пушек на валу? — указал он нагайкой на одинокий куст между дорогой и крепостью.

— Пожалуй, никак не меньше пятисот, — ответил сотник.

— По моей прикидке тоже столько. Вполне подходящее расстояние для стрельбы из мушкета. Скачи с сотней хлопцев друг за дружкой к кусту и пальните от него по разу в москалей на валу. Уж больно они расстарались у своих пушек и не дают проезду по дороге добрым людям. Не станем же мы из-за них себя да коней в болотной грязи пачкать?

— Конечно, не будем. А пальнуть по москалям нужно только раз?

— Пальните для начала по разу, а дальше видно будет.

— Добре, батько.

Слушая разговор Гордиенко вначале со шведским полковником, а затем с сотником, Мазепа прятал под усами довольную Улыбку. Молодец, Костка, сразу догадался, как утереть нос заносчивым шведам, считающим себя лучшими солдатами Европы и свысока посматривающим на всех своих союзников, не делая исключения для казаков. Ты, швед, считаешь шуткой соревнование мушкета и пушки на такой дистанции? А не приходило тебе, лучший в Европе вояка, в голову, что нередко главное не в том, из какого оружия ведется стрельба, а в чьих руках оно находится? По всей видимости, нет. В таком случае, хлопчики-сечевики сию истину тебе сейчас докажут.

— Пан полковник, сотня моих казаченек решила проверить, не отсырел ли у них порох за время пребывания в гостях, — продолжил разговор с командиром королевского эскорта Гордиенко. — Чтобы не стрелять попусту, они пошлют из мушкетов ответный привет царским солдатам. Пускай твои люди подсчитают, скольким москалям достанутся запорожские гостинцы.

— Как я понимаю, у вас избыток пороха, господин запорожский гетман, — заметил шведский полковник. — И если вы пожелали развлечь нас в утомительной дороге пальбой в никуда, ничего не имею против этого.

Полковник отдал команду нескольким сопровождавшим его офицерам, и в руках у двух появились подзорные трубы.

Тем временем отобранная Паньком сотня казаков съехала с дороги, растянулась цепочкой и медленной рысью направилась к облюбованному Гордиенко кусту. Первым с мушкетом поперек седла трусил один из куренных атаманов, замыкал цепочку сотник. Достигнув куста, куренной натянул поводья, заставив жеребца заплясать на месте, а сам, привстав на стременах, вскинул к плечу мушкет. Выстрел — и пушкарь, подносивший к орудию на крепостном валу зажженный фитиль, выронил его из рук и упал подле лафета. Куренной, уступая свое место следовавшему за ним казаку, рванул поводья, огрел жеребца нагайкой и бросил его в карьер. Второй выстрел — и еще у одного орудия рухнул канонир с зажженным фитилем.

У куста появлялись все новые казаки, мушкетные выстрелы гремели один за другим, артиллеристы на крепостном валу все чаще падали замертво на орудийные площадки. Наступил момент, когда все пять пушек смолкли, и казачьи пули начали разить высыпавших на вал и взобравшихся на крепостную стену русских пехотных солдат, решивших поглазеть на неприятеля и пострелять в него из мушкетов. Когда в крепостной ров со стены свалились несколько трупов, оставшиеся в живых артиллеристы и пехотинцы стали покидать вал и стены, и запорожцам пришлось вести огонь уже по стремительно разбегавшимся, полусогнутым фигурам врагов, а замыкавшим цепочку сечевикам вообще досталось стрелять на авось по амбразурам и смотровым целям в крепостной стене и двух ближайших к ним сторожевых башнях.

Подскакавший последним к кусту сотник не увидел на валу и стенах ни одного человека, там лишь валялись трупы да сиротливо стояли орудия. Надеясь на удачу, Панько остановил коня, поднялся в полный рост на стременах и замер с мушкетом у плеча, не спуская ни на миг внимательных глаз с верхушки крепостной стены и башен. И счастье улыбнулось казаку! На смотровой площадке одной из башен появился русский офицер в расшитом позолоченным галуном мундире и, размахивая шпагой, принялся что-то кричать, перегнувшись по пояс через защитную стенку смотровой площадки во двор крепости. На одинокого казака в поле офицер попросту не обратил внимания, всецело поглощенный, видимо, попыткой заставить уцелевшую орудийную прислугу возвратиться к пушкам.

И напрасно. Тщательно прицелившись, сотник нажал на спусковой крючок мушкета, и офицер, захлебнувшись в крике, выпустил шпагу и повис вниз головой на защитной стенке смотровой площадки. Вытянув коня нагайкой, Панько под радостное улюлюканье и свист сечевиков стал догонять свою сотню.

— Что насчитали твои наблюдатели, пан полковник? — спросил Гордиенко у командира шведского эскорта.

— Один насчитал сорок два попадания, второй — сорок одно, — сдержанно ответил полковник. — Для ровного счета остановимся на сорока. У вас прекрасные стрелки, господин запорожский гетман, — не удержался он от похвалы. — Королевская армия гордилась бы такими солдатами, в моем полку каждому подобному стрелку не было бы цены, и он состоял бы на особом счету.

— Разве это стрелки, — пренебрежительно сказал Гордиенко. — Так, просто хлопцы, научившиеся владеть мушкетом и непривыкшие попусту жечь порох. Но имеются среди моих казаченек и отменные стрелки, те, что на таком расстоянии на полном скаку птицу на лету пулей сшибают. Коли стрельбу сейчас вели бы они, с вала и стены не удрал бы ни один москаль, все остались бы лежать под солнышком навсегда.

— И много у вас таких отменных стрелков? — поинтересовался командир эскорта.

— Не особливо много, но душ шестьсот наберется. Постараюсь, пан полковник, чтобы вы лично увидели их работу в будущих наших совместных сражениях против царских войск.

— Не сомневаюсь, что это будет восхитительное зрелище.

Урок, преподанный запорожцами полтавскому гарнизону, пошел ему на пользу. За все время дальнейшего следования колонны мимо крепостных стен с вала не прозвучал ни один выстрел, хотя подле орудий виднелась их прислуга, а над стенами торчали головы в русских треуголках и казацких шапках. А ведь пора бы русскому командованию запомнить, что казаки — не солдаты, которых учат стрелять залпами, с близких дистанций, в плотном строю, не давая толком прицелиться и даже удобно приложить приклад к плечу. В отличие от солдат казак с детства постигал у отца и старших братьев науку метко стрелять из любого положения, с земли и коня, из качающейся на воде лодки, с правой и левой руки, при слепящем солнце и в кромешной тьме. Именно прекрасная личная подготовка в стрельбе и владении холодным оружием родовых казаков, а не собирающихся под казачьими стягами разношерстных сборищ, именующих себя казаками, позволяла казачьим войскам одерживать победы над намного превосходящим их в числе врагом, будь то турки, татары, ляхи, москали.

Вам, москалям, как никому другому, стыдно этого не знать, поскольку именно вам последним из своих врагов истинное казачество показало, как надобно владеть оружием. В 1656 году, еще при жизни гетмана Богдана Хмельницкого, русский царь Алексей Михайлович, польстившись на обещание поляков возвести его на престол Речи Посполитой после смерти покуда здравствовавшего короля Яна Казимира, обещал за это по Виленскому договору, наплевав на заключенный с Украиной Переяславский договор, возвратить Польше и Литве отвоеванные у них казаками земли. Новый гетман Иван Выговский, ближайший друг и сподвижник Хмельницкого, не желая видеть Украину разменной монетой в руках России, начал против нее военные действия, и на Гетманщину вторглись русские войска .

21-го апреля 1659 года русские отряды воевод Трубецкого, Куракина, Пожарского и Львова общей численностью около пятидесяти тысяч человек осадили Конотопский замок. Русские войска были усилены полками донских казаков и отрядами малороссийских казаков бывшего Генерального судьи Гетманщины Беспалого, назначенного гетманом вместо неугодного Москве Выговского. Гарнизон Конотопского замка состоял из четырех тысяч реестровых казаков Нежинского и Черниговского полков под командованием Нежинского полковника Гуляницкого, который на предложение князя Трубецкого сдаться ответил: «Мы сели насмерть и города не сдадим» и в подтверждение своих слов велел открыть по противнику огонь.

Имея армию свыше шестидесяти тысяч человек с сильной артиллерией и многочисленной дворянской и казачьей конницей, русские воеводы надеялись легко захватить Конотопский замок, однако просчитались. Нежинский и Черниговский полки состояли из опытных, закаленных в шестилетней войне с Речью Посполитой казаков, которые сражались не для того, чтобы вместо польской неволи обрести московскую. После недельной бомбардировки замка Трубецкой бросил стрельцов на его штурм, и здесь русские сполна испытали на себе меткость огня казачьей артиллерии и их отборных стрелков. Штурмующие понесли настолько чудовищные потери, что Трубецкой решил изменить тактику.

Вначале русские вели под замок подкопы, но осажденные их обнаружили и разрушили. Затем было решено засыпать землей глубокий ров, опоясывавший вал замка, и тысячи стрельцов под прикрытием непрерывного орудийного и мушкетного огня несколько раз принимались это делать. И каждый раз повторялось одно: осажденные позволяли засыпать ров до трети его глубины, потом прицельным огнем заставляли смолкнуть русскую артиллерию и покинуть свои позиции возле рва ведущих огонь стрельцов. После этого гарнизон производил вылазку, становился хозяином рва и принесенную противником землю использовал для укрепления замкового вала. Чем дольше длилась затея русских воевод с засыпкой рва, тем выше становился крепостной вал, а глубина рва нисколько не убавлялась.

В конце концов русским пришлось отказаться и от этой затеи и, «наскучивши осадою», они принялись грабить окрестные селения и городки. Узнав, что на выручку осажденному гарнизону движется гетман Выговский с шестнадцатью тысячами казаков и передовыми отрядами выступившей ему из Крыма на помощь союзницы-орды, Трубецкой не осмелился двинуть против врага всю свою армию, оставив в тылу без надлежащего присмотра Конотопский гарнизон. Навстречу Выговскому за реку Сосновку был переправлен отряд воеводы князя Семена Пожарского в составе тридцати тысяч пеших стрельцов и конников, которому были приданы полки донских казаков, а сам Трубецкой с десятью тысячами стрельцов и казаками Беспалого был вынужден остаться под Конотопским замком, опасаясь удара казаков Гулявицкого в тыл своим главным силам.

Осада замка была снята 29-го июня, после того как казаки Выговского и союзные ему татары хана Махмет-Гирея полностью уничтожили войско князя Пожарского и донских казаков. После двенадцатинедельной обороны у полковника Гуляницкого осталось в строю две с половиной тысячи казаков, а неприятель потерял за время осады в семь раз больше людей. Вот что такое умение владеть оружием, а не упование на многочисленность своих солдат и на превосходство над неприятелем в орудийных стволах!..

Мазепа зло засопел носом, плотно сжал губы, ни с того ни с сего больно ударил коня нагайкой. Упоминание кем-либо имени гетмана Выговского или воспоминание о нем самого Мазепы в последнее время вызывали у него раздражение. Сколько ошибок ты, умнейшая голова и честнейшая душа, совершил! Вырубив подчистую на берегах Сосновки тридцатитысячное русское войско и царские донские полки, уложив под стенами Конотопского замка свыше десяти тысяч стрельцов, заставив воеводу Трубецкого спешно отступить к Путивлю, на пути к которому тот потерял, преимущественно на речных переправах, половину оставшихся с ним стрельцов, Выговский остановил свои войска на границах Гетманщины и Московии.

Напрасно казачьи полковники требовали продолжить войну на московской земле, напрасно просили его об этом военачальники польских отрядов, пришедших на помощь гетману согласно Гадячскому договору с Речью Посполитой, напрасно настаивал на этом крымский хан, чья орда на отдельных участках уже перешла границы Московии. Напрасно убеждали в этом Выговского и представители малороссийского населения, поселившегося в период казацко-польских войн на московском порубежье и испытывавшего на себе недоброжелательное отношение русских помещиков и притеснение царских воевод, страшащихся их восстаний в поддержку своих соотечественников по другую сторону границы. Выговский был непреклонен: он поднял оружие не для войны с Московией, а лишь для изгнания с Украины русских войск, несущих ей разорение, причиняющих бедствия народу и утесняющих казачество в его правах.

Больше того, он, наивная и доверчивая душа, начал переговоры с Москвой, в то время как та за его спиной со всей возможной быстротой готовила к появлению на политической арене Украины взамен Беспалого новых самозваных гетманов — переяславского полковника Тимофея Цыцуру и шурина Богдана Хмельницкого Якима Сомко, сделав, однако, окончательную ставку на сына покойного Богдана — Юрия Хмельницкого. Даже на Запорожье благодаря интригам и деньгам Москвы стал кошевым атаманом ее ставленник Брюховецкий. Не желая принимать участия в братоубийственной междоусобице, начало которой положил полковник Цыцура убийством поддерживавших Выговского казачьих старшин братьев Сулима, Северина и Степана, и Ивана Забусского, назначенного в свое время польским королем вместо умершего Богдана Хмельницкого гетманом Украины, Выговский отказался от гетманства, отослал со своим братом Данилой Юрию Хмельницкому булаву и бунчук, а сам с женой отправился в Польшу.

Глупец, пожелавший вершить политику чистыми руками! Отказавшись пачкать себя родной казачьей кровью, он отдал Украину на произвол никчемных и жалких людишек, заливших ее потоками крови и слез ради осуществления своих честолюбивых намерений. Не ты ли сам подвел итог их борьбе за власть и метаниям между Москвой и Варшавой: «Сила Козаков ослабела в бурях междоусобных. Громаднейшие полки — Полтавский, где было сорок тысяч населения, Миргородский, где было тридцать тысяч, Прилуцкий и Ирклеевский — погибли вконец; города и села зарастают крапивою».

И ты нисколько не драматизировал положение на Украине, ибо поляки сообщали то же: «Здесь страшное вавилонское столпотворение — местечко воюет против местечка, сын грабит отца, отец — сына. Цель их, чтоб не быть ни под властью короля, ни под властью царя; и они думают этого достигнуть, ссоря соседей и стращая короля — царем, а царя — королем. Благоразумнейшие молят Бога, чтоб кто-нибудь — король ли, царь ли — скорее забрал их в крепкие руки и не допускал безумной черни своевольничать».

К тому же, друже Иван, хоть и был ты недюжинного ума человек, а дипломат вышел из тебя неважный. Ну зачем в своих грамотах царю от имени малороссийского казачества ты именовал его «вольными подданными», ежели твой предшественник гетман Богдан Хмельницкий называл его «вечными подданными», в результате чего раньше времени возбудил к себе подозрение Москвы? А зачем на польском Сейме повторил слова Богдана Хмельницкого о равенстве прав реестрового казачества и именитой польской и литовской шляхты: «Согрешит князь — урежь ему шию; согрешит козак — и ему тож зроби: ото буде правда».

Да что говорить о дипломатии, если Выговский был лишен обычного чувства самосохранения! Какая проблема заботила его в Гадячских статьях наравне с восстановлением в будущем Великом Княжестве Русском казачьих вольностей? Распространение среди казачества просвещения, дабы оно по грамотности и уровню культуры ничем не уступало польской и литовской шляхте! И он добился своего: в Великом Княжестве Русском было решено открыть два университета, в которых профессора и студенты обязаны были отрешиться от всякой ереси и не принадлежать к протестантским сектам — арианской, лютеранской и кальвинской, было разрешено открывать без ограничения числа школы и училища, было позволено заводить типографии и объявлялось вольное книгопечатание, в том числе по вопросам веры.

Конечно, просвещение казачества — дело хорошее, но куда важнее было знать, что часть сенаторов уже тогда готовила против тебя обвинения. Главное из них звучало так: «Русское княжество, которого они (казаки) домогаются, будет совершенно независимое государство, только по имени соединенное с Речью Посполитой. Этого мало: можем ли мы надеяться, чтоб гетман украинский мог быть верным слугою короля и Речи Посполитой, когда он будет облачен почти царской властью и иметь в распоряжении несколько десятков тысяч войска?» И тут же делался вывод, предрешавший твою судьбу: «Конечно, он будет повиноваться до тех пор, пока захочет, а не захочет — будет сопротивляться».

И когда ты появился в Речи Посполитой не как гетман, за спиной которого маячили многотысячные казачьи полки, шляхта постаралась разделаться с тобой. Тебе, которому король пожаловал сенаторство и воеводство, припомнили все грехи, начиная с того, что был Генеральным писарем у ненавистного шляхте Богдана Хмельницкого, что при заключении Гадячского договора настаивал, что западная граница Великого Княжества Русского должна проходить там, где проходила при древнерусских князьях Киевской Руси, — по Висле, и кончая тем, что желал обрести почти царскую власть и уравнять в правах казачество и знатнейшие шляхетские роды. Неужто ты, друже Иван, думал, что польские паны чем-то лучше и порядочнее русских бояр? В таком случае вынесенный тебе трибуналом приговор о расстреле развеял это заблуждение... .

Но если Выговский был всем плох, отчего Мазепа так часто вспоминает его дела и допущенные ошибки, почему у него возникает все больший интерес к этой трагической личности? Может, оттого, что Мазепа сегодня продолжает начатую Выговским политику и следует по его стопам, теша себя мечтой о создании могучей славянской державы, в составе которой достойное место заняла бы казачья Украина с ее королем-гетманом Мазепой. Но если Мазепа — ученик и последователь Выговского и шагает его дорогой, на ней его подстерегают те же трудности, что заставили Выговского совершить роковые ошибки и привели в конце концов к расстрелу. Тогда Мазепа напрасно мечтает о славе Хмельницкого, Дорошенко, Сирко — ему придется довольствоваться печальной участью Ивана Выговского.

Но нет, он не повторит судьбы Выговского! А для этого ему необходимо избежать двух главных просчетов, которые способствовали неуспеху замыслов покойного гетмана: Мазепа должен опереться на плечо надежного, сильного союзника и не проявлять к врагам ненужного благородства, убирая их со своего пути прежде, чем они успеют нанести ему удар.

Нужного союзника Мазепа нашел — это шведский король Карл, не помышляющий о территориальных приобретениях за счет Украины, однако нуждающийся в дополнительной воинской силе для ведения будущих войн в Европе. Возможности погрязшей в междоусобицах Польши в этом отношении королю известны — они равны нулю, разгромленная в ведущейся сегодня войне Россия тоже вряд ли чем сможет ему помочь, и соратницей Швеции может быть только Украина. Вот почему ни она, ни ее гетмане могут стать разменной монетой между соперничающими Польшей и Московией, как были некогда Гетманщина и Выговский! Чем дольше Польша будет ослабляема внутренней смутой, чем дальше царь Петр станет затягивать войну, ужесточая условия продиктованного ему после победы короля Карла мира, тем больше шансов у Украины быть единственной возможной союзницей Швеции на востоке Европы.

Правда, в борьбе со своими противниками на Украине Мазепа оказался не на высоте — проявил излишнее благодушие и доверчивость, позволив части Генеральных старшин и полковников переметнуться к Скоропадскому. Однако он учел допущенный просчет и в ближайшее время исправит его. Новому другу гетмана запорожскому кошевому атаману Гордиенко наверняка не нравится, что в дела Сечи суют нос сторонники Москвы миргородский полковник Апостол и Чигиринский полковник Галаган, поэтому им сегодня же нужно обсудить, как не допустить происков общих недругов ни на Гетманщине, ни на Запорожье. А поскольку это в интересах и шведской армии, то они могут рассчитывать и на помощь королевского окружения....

Угостив в Новых Санжарах Мазепу с его старшиной и шведских офицеров обедом, Гордиенко проводил их в обратный путь. Оставшись с ближайшими сподвижниками, он тяжело вздохнул и произнес:

— Вот и состоялось знакомство с новыми союзниками. Как, понравились шведы? На мой взгляд, лучше было бы по-прежнему служить русскому царю.

Уловив на себе удивленные взгляды сподвижников, Гордиенко улыбнулся, достал люльку и договорил:

— Вот только сечевики никогда не служили чужинцам, будьте далекими королями либо близкими царями. Служили они лишь своей неньке — Запорожской Сечи и своему батьке — Великому лугу. Вступили в бой за свободу Сечи мы и сегодня, и каковы бы ни оказались союзники Мазепа и шведский король, будем помнить пословицу: с паршивой овцы хоть шерсти клок...

Марыся оглянулась на звуки тяжелых шагов за своей спиной и увидела высокого статного казака с конем в поводу. Казак был ей незнаком, его присутствие позади себя она ощущала уже несколько минут, и хотя мимо них то и дело сновали шведские солдаты и казаки-мазепинцы, преследование чужого вооруженного человека Марысе было неприятно.

— Пан казак хочет о чем-то спросить меня? — с улыбкой поинтересовалась она.

— Да, пани княгиня, — приветливо ответил казак, приближаясь к Марысе вплотную и подводя к ней коня под русским драгунским седлом. — Я слышал, что вы прекрасная наездница и любите верховую езду. Поэтому я осмелился... — казак проводил взглядом проходившего невдалеке от них мазепинца, быстро зашептал: — Як пани от своего дяди, мазепинского джуры Богдана. Пани должна знать о нем от полковника Галагана.

— Гетманский джура Богдан? — Марыся напрягла память и припомнила, что Галаган при их расставании действительно упоминал о верном ему человеке, посвященном во многие тайны Мазепы. — Да, пан Игнаций говорил мне о вашем дяде.

— В Новых Санжарах Мазепа и Гордиенко замыслили в кратчайший срок избавиться от опаснейших своих врагов. Для Гордиенко это Чигиринский полковник Галаган, чьи дозорцы имеют в Сечи влияние не меньшее, чем сам Костка-кошевой, а для Мазепы — гетман Скоропадский. Их задумку одобрил правая рука короля Карла граф Пипер и обещал свое содействие... Ночью мой курень был в поиске у русских позиций и повстречался с разъездом царских драгун, — громко заговорил казак, косясь на группу появившихся вблизи них сердюков. — Этот конь был под офицером, командиром разъезда, и поскольку он мне не нужен, я решил...

Сердюки исчезли за поворотом тропинки, и казак снова перешел на шепот:

— Полковником Галаганом займется кошевой Гордиенко, а гетмана Скоропадского взял на себя Мазепа. Однако после измены старшин он не доверяет и своим людям в лагере нового гетмана, и граф Пипер для столь важного дела не пожалел дать Мазепе своего человека, поднаторевшего именно в выполнении подобного рода заданий! Я не знаю его, мне известна лишь его фамилия, и то не точно.

— Кто он? Чего не знаешь ты, простой куренной, то может быть известно мне, княгине Дольской.

— Человек, который станет выполнять волю гетмана и первого министра шведского короля, имеет чин капитана, до прошлого года служил в царской армии, затем переметнулся к шведам.

— Фамилию его дядя плохо расслышал — то ли Фок, то ли Фокс, толи Фукс.

— Капитанов в шведской армии сотни, названные тобой фамилии плебейские и широко распространены, перебежчиков-немцев из русской армии у короля пруд пруди, — задумчиво произнесла Марыся. — Припомни, может, твой дядя еще что-нибудь слышал о капитане?

Казак почесал чуприну, нерешительно произнес:

— Когда Мазепа провожал графа, тот, будучи навеселе, на прощанье пошутковал, что ежели капитану в свое время не удалось изловить птаха с царской короной на голове, теперь ему представилась возможность спровадить на тот свет птаха с гетманской булавой в руке.

— А каким образом Мазепа и Пипер собираются покончить со Скоропадским? Пулей, кинжалом, ядом?

— Против Скоропадского они намерены применить все, что только возможно. Капитану-перебежчику велено отравить пана гетмана. Ежели ему это, не удастся, два мазепинских сердюка, которые прибудут в лагерь царских казаков под личиной добровольцев с Правобережья, постараются достать его пулей или кинжалом.

— Может, твоему дяде будет легче разузнать о подсылаемых к Скоропадскому сердюках? — спросила Марыся. — А они, в свою очередь, приведут к капитану-перебежчику?

— Он уже пытался заняться этим, но... Сердюков в напарники капитану должен подобрать Генеральный писарь, а чтобы те даже невзначай не смогли проболтаться о задании, их решено сразу же отправить под начало капитана.

— Я сегодня же приступлю к поискам капитана-перебежчика из царской армии с фамилией Фок, Фокс или Фукс, — пообещала Марыся. — Когда и где мы снова встретимся?

— Приходите завтра в полдень на это место, я буду вас ждать. Любопытствующим, коли такие объявятся, ответим, что вы решили еще раз внимательно осмотреть коня, поскольку сегодня у вас не было для этого времени. Договорились?

— Да. Всего доброго и до встречи завтра...

Придя домой и велев служанке не принимать гостей, кем бы они ни были, Марыся упала спиной на кровать, подложила под голову руки, задумалась. Стоит ли ей, польской княгине, создавая угрозу собственной безопасности, заботиться о сохранении жизни одному из своих бывших любовников? Да-да, бывших, ибо последний раз она встречалась и была близка с ним четыре месяца назад. Хотя Марыся часто вспоминала о бывшем стародубском полковнике, но уже не как о любовнике Иванке, а как о малороссийском гетмане Скоропадском, с которым она могла бы наилучшим образом устроить свое будущее после окончания войны Швеции с Россией. Однако будущее, о котором мечтала Марыся, возможно лишь в случае, если царь Петр после изгнания из Польши Лещинского, протеже короля Карла, пожелает видеть на ее престоле нынешнего гетмана Малороссии.

Кто может стать соперником Скоропадскому для избрания, а точнее, для назначения царем Петром, королем Речи Посполитой? Прежний король Август Второй Саксонский? Но неужели царь простит ему измену их союзу, предательское соглашение с королем Карлом, то, что по его вине в решающий период войны Россия осталась со Швецией один на один? А способен ли гордый и своенравный Петр забыть нанесенную ему Августом личную обиду, когда тот подаренную царем в знак дружбы шпагу с усыпанным драгоценными камнями эфесом подарил опять-таки в знак дружбы шведскому королю, который теперь частенько щеголяет с ней на боку? Такие вещи уважающие себя люди не прощают и расплачиваются с подобными Августу «друзьями» той же монетой, что получили от них.

А есть ли в Речи Посполитой люди, которым царь Петр мог бы предложить королевскую корону, оставшуюся бесхозной после Лещинского и Августа. Пожалуй, нет. Так называемым «польским принцам крови» Собесским она уже предлагалась, и те не решились взять на себя ответственность за судьбу Отчизны в тяжкий для нее час . Другие знатные роды Речи Посполитой, начиная от польских Потоцких, Любомирских, Жолкевских и кончая литовскими Радзивиллами, Вишневецкими, Огинскими, настолько запятнали свою честь многочисленными перебежками от Лещинского к его противнику и наоборот, что об их кандидатурах не может быть речи.

Правда, оставался коронный гетман Сенявский, хранивший верность царю Петру в надежде получить от него королевскую корону. Но всей Варшаве, а значит, и Москве известно, что под давлением французского посланника маркиза де Бонака Сенявский уже готов был перейти к Лещинскому, однако от этого поступка его удержала жена. Неглупая и расчетливая бабенка, наладившая прекрасные личные отношения с Лещинским, смогла добиться у того согласия, чтобы ее муженек смог объявить себя его сторонником без каких-либо неприятных последствий для своей карьеры в момент, когда поражение России в войне не будет вызывать сомнений. Поэтому большее, на что вправе претендовать шляхтич средней руки Сенявский за верность Москве, это сохранение за ним поста коронного гетмана, на который наверняка станут зариться представители более знатных родов.

В свое время польская корона предлагалась и достойным иностранцам из прославленных европейских фамилий, но они, как один, под благовидными предлогами отказались от сомнительной чести стать монархом страны, половина которой была занята шведскими, а другая половина русскими войсками . Вряд ли потребуются эти либо подобные им люди царю Петру завтра, когда за русское влияние в Речи Посполитой будет сполна заплачено русской кровью, и Россия станет иметь неоспоримое право иметь в ней послушного себе короля, не обращая внимания на мнение об его происхождении и заслугах остальной Европы.

Таким королем, наиболее приемлемым для Москвы, может быть малороссийский гетман Скоропадский, чья преданность России доказана в ходе войны. Конечно, у царя Петра имеются и другие верные соратники, тот же честолюбивый Меншиков, однако у Скоропадского перед ними существует огромное преимущество — его кандидатура на королевский трон может найти в Речи Посполитой много влиятельных сторонников. Но это возможно в случае, если его женой будет она, княгиня Марыся Дольская, обладательница одной из знаменитейших в Польше фамилий и первая красавица Варшавы.

Даже если она сумеет расположить в пользу нового мужа, малороссийского гетмана, лишь треть своих бывших поклонников и любовников — а она постарается это сделать! — большинство голосов сенаторов ему обеспечено. Они же приложат силы, чтобы кандидатуру малороссийского гетмана поддержало на Сейме мелкое шляхетство. Разве он, родовой казак и потомственный шляхтич, не ближе ей по духу, воспитанию, языку, чем безродный Меншиков, скакнувший из грязи в князи, или какой-нибудь русский боярин, не связанный с Речью Посполитой ни кровью, ни семейными узами, чужой ей во всех отношениях? А если род князей Дольских к тому же выступит гарантом, что король Скоропадский клянется не сводить с шляхетством счета за события русско-шведской войны и внутренней междоусобицы, в победе малороссийского гетмана над его соперниками можно не сомневаться.

Правда, на пути заключения брака между Марысей и Скоропадским существует определенная сложность — у нее есть законный муж, у него — жена. Впрочем, от мужа она не получала известий почти три месяца, и, кто знает, не отправился ли он за это время на тот свет, получив удар казачьей пики или гусарской сабли? Если он жив и у католички княгини Дольской возникнут сложности с расторжением брака у архиепископа Гнезненского, примаса польского духовенства , она без раздумий примет православие и получит развод с мужем-папежником у послушного царю Петру киевского митрополита Кроковского.

Пожелает ли Скоропадский расстаться со своей Настей Марковной? А почему бы нет? Да, от Войнаровского, Орлика, Апостола и других казачьих старшин, которых она исподволь расспрашивала о жене Скоропадского, Марыся знала, что та очень красива. Ну и что? Разве страстная тяга Скоропадского к Марысе как к женщине не свидетельствует, что в роли любовницы она вряд ли уступает Насте Марковне, а это должно примирить его с утратой прежней жены. Впрочем, что за ерунда лезет в голову? Что может значить для казачьего гетмана любовь к женщине по сравнению с королевской короной? Особенно если надеть корону его заставит или, сказать мягче, посоветует царь?

Но чтобы царь мог рассматривать гетмана Украины как возможного польского короля, гетман должен быть жив. Сейчас его жизнь находится в руках Марыси, и если она еще не оставила надежду стать с помощью Скоропадского королевой Речи Посполитой, она обязана спасти его. Матка бозка, да стоит ли вообще тратить время на обсуждение этой проблемы, если с самого начала разговора с назвавшимся племянником джуры Богдана казаком было ясно, что Марыся примет в этом участие. Иначе для чего она прозябает в малороссийской глухомани среди одинаково грубых, далеких от настоящей цивилизации казаков, шведских мужланов-солдат и разношерстного отребья со всей Европы, собравшегося под знамена короля Карла в предвкушении богатой добычи в России?

Марыся выпростала руки из-под головы, села на кровати. Напрягая память, потерла виски. Чтобы помочь Скоропадскому, ей необходимо возвратиться к тому моменту разговора с казаком, когда граф Пипер сказал о капитане-перебежчике, что ему когда-то не удалось изловить птаха с царской короной на голове. Дело в том, что об офицере, охотнике за царем Петром, она слышит уже второй раз, а впервые ей стало известно о нем от Андрея Войнаровского.

Сейчас нужно поточнее припомнить все, связанное с обстоятельствами, при которых она узнала о том офицере. Это случилось на одной из вечеринок у графа Понятовского, когда тот по своему обыкновению принялся ухаживать за Марысей. Чтобы избежать его назойливых приставаний, она держалась поближе к своему второму постоянному поклоннику Андрею Войнаровскому и случайно стала свидетельницей поразившего ее разговора.

Отказываясь продолжать игру в карты с друзьями, казачьими старшинами, Войнаровский объяснил это тем, что ему необходимо через час быть готовым отправиться в русский тыл за «языком, на что один из игроков, сотник сердюков, заметил, что если Андрей вновь собирается идти на поиск с тем же капитаном, что обычно, он советовал бы ему воздержаться от этого, поскольку более безрассудных и рисковых офицеров, чем капитан, он в жизни не встречал. Андрей в ответ рассмеялся и отшутился, что сотник напрасно имеет плохое мнение о его напарнике-капитане, ибо тот уже перестал вести охоту за особами с царскими коронами на голове, а довольствуется обыкновенными офицерами.

Может, он сказал о капитане еще что-либо, на что Марыся тогда не обратила внимания? Вряд ли, поскольку Андрей вскоре расплатился за проигрыш и покинул вечеринку. Но если и сказал, Марыся этого уже не вспомнит — услышанный разговор врезался ей в память вовсе не из-за капитана, а потому что в результате услышанного Войнаровский предстал перед ней совершенно в ином свете, чем она привыкла о нем думать. Она считала его хвастуном, женским обольстителем, любителем карт и застолий, человеком, добивающимся успеха в жизни не личными заслугами, а благодаря покровительству дяди.

И вдруг оказалось, что этот дамский угодник и хвастун совершает поиски во вражеском тылу с офицером, которого вовсе не робкого десятка казачьи старшины считают храбрым до безрассудства, причем о своих подвигах ни разу не обмолвился хотя бы полусловом Марысе. Теперь Войнаровский воспринимался ею как молодой, красивый, умный, смелый мужчина, к тому же умеющий обращаться с женщинами и пользующийся их благосклонностью. Это были как раз те качества, которые всегда привлекали Марысю в мужчинах и благодаря которым те допускались ею вначале в избранные поклонники, а некоторые затем становились любовниками.

Иногда Марыся, ворочаясь ночью одна в холодной постели, думала, а почему бы Войнаровскому, полностью отвечающему всем ее представлениям о любовнике, не стать им? Почему она должна хранить верность Скоропадскому, находящемуся сейчас рядом с красавицей женой? С какой стати она вообще обязана быть верной какому-либо любовнику, если без зазрения совести десятки раз изменяла мужу? И тут же гнала от себя эти мысли. Как может она, глубоко порядочная женщина, даже помышлять об этом? Да, прежде она изменяла мужу, но делала это не как низкопробная потаскуха, а как воистину порядочная женщина: спала лишь с мужчинами, чьи родовитость и положение в обществе делали честь их семье, не скрывала этого от мужа, унижая себя и его гнусной ложью, заботилась о благосостоянии семьи, не транжиря денег на любовников, а, наоборот, принося в дом их подарки, проявляла чуткость и заботливость о хорошем настроении мужа, не желая вступать с ним в пошлые объяснения по поводу своих любовников. Разве это не порядочно по отношению к мужу и не благородно по отношению к чести их семьи и роду князей Дольских?

Поэтому если раньше никто не мог упрекнуть ее в непорядочности к мужу, точно так никто не должен усомниться в ее порядочности как сегодняшней любовницы гетмана Малороссии и завтрашней жены короля Речи Посполитой. Жена-княгиня, которых десятки в Польше, может позволить витать вокруг своего имени всевозможным пересудам и сплетням о своих отношениях с мужем и любовниками, но жена-королева, единственная в этом роде женщина в Речи Посполитой, обязана быть вне всяких подозрений. Вот почему она, являясь еще княгиней Марысей Дольской, должна уже сегодня заботиться о безупречной репутации будущей королевы Марины Скоропадской.

Разве хорошо поступит она с влюбленным в нее по уши Войнаровским, к которому неравнодушна последнее время и сама, явившись в нему лишь для того, чтобы с помощью женской хитрости выведать сведения, нужные для спасения своего любовника? Но, милый Анджей, она вовсе не бессердечна и, как глубоко порядочная женщина, обязательно рассчитается с тобой за свой неблаговидный поступок. Так что сейчас, собираясь сыграть на твоих чувствах и пользуясь твоей доверчивостью влюбленного мужчины, Марыся поступает тебе только во благо.

Какая прекрасная мысль, снимающая с ее по-женски тонкой и впечатлительной души камень, именуемый угрызениями совести! Поэтому скорей к Войнаровскому, иначе позже его можно не застать дома.

Приход Марыси застал Войнаровского врасплох.

— Пани княгиня, вы? — поразился он.

— Да. Это я, — спокойно ответила Марыся, проходя от двери к столу, за которым сидел Войнаровский.

— С вами случилась неприятность? Вы нуждаетесь в моей помощи? — с тревогой в голосе спросил тот.

— Успокойтесь, пан Анджей, со мной не произошло никаких неприятностей. Лучше скажите, есть ли у вас время, чтобы поговорить со мной? — поинтересовалась Марыся, останавливаясь у стола.

— Поговорить? Конечно. И не стойте, присаживайтесь. — Войнаровский вскочил с единственного в комнатушке табурета, гостеприимно указал на него Марысе.

На спеша усаживаясь за стол, Марыся осмотрелась. На столе стояли бутылка мадеры и полупустой кубок, лежал раскрытый томик Аристотеля. Сам хозяин был в обычной сорочке, в казачьих шароварах и высоких грубых сапогах, на походную кровать были брошены длинная сабля и пара пистолетов.

— Наверное, я нарушила ваш отдых, — кивнула Марыся на книжный томик и на бокал с вином. — Признаюсь, давно не видела человека, который в нынешних условиях вспомнил бы об Аристотеле.

— Видите ли, если в походе мне хочется почитать, приходится обращаться к помощи дяди, который может позволить во всех случаях жизни иметь при себе библиотечку любимых авторов. Так что из-за отсутствия другого чтива нужда заставляет вспоминать о существовании старика-моралиста Аристотеля.

— Думаю, это не особенно грустно, если при вашем общении присутствует еще один участник, — качнула Марыся кубок с вином.

— Простите, что не предложил вам вина, — спохватился Войнаровский. — Охрим! — крикнул он вошедшему вместе с Марысей в комнатушку джуре. — Кубок пани княгине и еще бутылку вина. Шампанского!

— Ничего не нужно, пан Анджей, — мягко произнесла Марыся. — Должна признаться, что я пришла к вам по делу.

В другое время Марыся ни за что не отказала бы себе в удовольствии побаловаться шампанским, но сейчас целью ее прихода являлось выуживание из собеседника нужных ей сведений, а хмель в голове и зачастую болтающий в таких случаях много лишнего язык могли только затруднить выполнение ее задачи.

— Значит, по делу? — в голосе собеседника отчетливо звучало разочарование. — Охрим, оставь нас и плотнее захлопни дверь, — приказал он.

Матка бозка, и еще мужчины имеют наглость упрекать женщин за то, что те якобы капризны! Да женщины и слова такого не знают! А если иногда чем-то слегка раздражены или ведут себя несколько вызывающе, то причина этого в недостаточном внимании мужчин к ним или их чрезмерной занятости собой. Впрочем, если мужчине не нравятся женские капризы, значит, он ничего не понимает в женщинах. Если женщина капризничает, это зримый признак ее стремления привлечь к себе внимание мужчины, который ей небезразличен, а это уже почти ее признание, что мужчина может рассчитывать на ее благосклонность и все, с ней связанное.

Так что если кто капризен по-настоящему, так это мужчины. Вот ты, гетманский племянничек, с какой стати надул губы и говоришь с ней разобиженным тоном? Не понравилось, что она пришла к тебе по делу? Да явись она даже с целью завалиться с тобой в постель, разве призналась бы в этом в первые минуты разговора и еще при джуре? К тому же сейчас этому препятствует немаловажное обстоятельство: любовница гетмана и будущая королева не может позволить... пока не может позволить себе спать с простым казацким шляхтичем, тем более если пришла к нему по важному делу.

Господи, она чуть не забыла о деле, с которым явилась. Наплевать на надутые губы и обиженный тон Войнаровского — умная женщина всегда добьется от мужчины своего при любом его настроении, даже если ей по какой-либо причине нельзя использовать самого надежного и действенного своего оружия. Тебе, красивый юноша, неприятно, что цель ее прихода кроется вовсе не в твоей несравненной персоне, а в заурядном деле? Что ж, она готова исправить допущенный промах — дело пусть подождет своего часа, а пока на первом плане пусть побудет персона самолюбивого хозяина.

Марыся взяла со стола книжный томик, изобразив на лице интерес, перелистала несколько страниц.

— Я слышала, что у пана гетмана хорошая библиотека. Почему вы остановили выбор именно на Аристотеле?

— Пани княгиня, вы пришли ко мне по делу, — сухо ответил Войнаровский. — Может, расскажете о нем?

— Это, скорее, не дело, а всего дружеский совет, который хотела бы от вас получить. Но он касается такого пустяка, что я еще подумаю, стоит ли мне вообще тратить на это время. А покуда мы, заброшенные на край цивилизованного мира поляк и полька...

— Пани княгиня, я поляк лишь по рождению, а по воспитанию, вере и образу жизни, который давно веду и не намерен менять, — казак-шляхтич.

— В таком случае мне интересно будет узнать, почему вы, потомственный польский шляхтич, считаете себя казаком?

Войнаровский сел на кровать, опустил на грудь голову.

— Пани княгиня, вы задали вопрос, на который мне трудно ответить. Может, попытаемся найти ответ вместе? Поскольку мы хорошие друзья, позвольте спросить, чего особенного вы нашли в своем любовнике, бывшем полковнике Скоропадском? Ведь вы могли остановить свой выбор в Варшаве на ком-либо из многих других поклонников, более молодом, знатном, намного красивее его. Мне кажется, ваш и мой вопросы имеют один ответ.

— Вот именно — кажется, — фыркнула Марыся. — Что общего между моим и вашим вопросами? Я спрашиваю о серьезных вещах, а вы... о каких-то любовниках, о которых порядочная женщина и не помнит. Хотите узнать, на чем женщины основывают выбор любовника? У каждой свои причины: бедная ищет богатого, пожилая — молодого, глупышка — умного, малопривлекательная — красавца, простолюдинка — знатного. Такая, как я, которую Господь не обидел ничем, может позволить себе заводить любовников по прихоти. Так под настроение попался мне Скоропадский. Всякие были у меня мужчины — князья и маркизы, ротмистры и генералы, а вот казачьего полковника ни у меня, ни у подруг не бывало. Да на моем месте ни одна любознательная женщина не устояла бы перед таким искушением! Признаюсь вам, пан Анджей, по секрету, что казачий полковник не разочаровал меня, а я в мужчинах толк знаю.

Войнаровский рассмеялся.

— Вижу, вы на самом деле считаете меня хорошим другом, если до такой степени откровенны. Пани княгиня, ваш ответ подтвердил мою мысль, что ответ на ваш и мой вопросы одинаков. Скоропадский стал вашим любовником потому, что, выделяясь из толпы окружавших вас поклонников, вызвал к себе интерес, который вы пожелали удовлетворить. Точно так обстояло дело и со мной. В коренной Польше, среди родовой шляхты, одновременно ненавидящей и боящейся казачества, появляется казачья шляхтянка, сестра первого лица Гетманщины, которая ведет себя так, словно по-прежнему находится на Украине. Представляете мой детский интерес к матери, которая слыла первой красавицей в округе, была единственной в ней шляхтянкой-казачкой и шляхтянкой-православной, умевшая быть не только признанной душой балов, но и обладавшая такой силой воли, что не просто подчинила себе поляка-мужа, а настояла, чтобы я был крещен по православному обряду?

— Ваша мать на самом деле была незаурядной личностью, это я слышала от многих. Чего стоит ее разрыв с мужем — не получив развода и плюнув на все условности света, забрала детей и уехала в Киев. А когда ваш отец стал требовать ее возвращения к себе, предпочла уйти в монастырь и провести там остаток дней. Поэтому мне понятен ваш интерес к такой женщине, тем более что ваш отец, как мне тоже известно, был ничем не примечательной фигурой.

— Мать сама занималась моим воспитанием, учила меня малороссийскому языку и истории, пела казачьи песни и думы, — продолжал Войнаровский. — Она была умной, настойчивой женщиной и смогла добиться, что я стал испытывать такой же интерес к казачеству, как прежде к ней. Даже две мои сестры от первого брака отца тоже изучали казачью историю и жалели, что в них самих нет казачьей крови, как во мне. А когда я прочитал слова короля Стефана Батория, что «из этих удальцов-козаков со временем образуется вольная Речь Посполитая», поскольку они никому не кланяются, не выпрашивают шляхетство и привилегий через поклоны придворным, а добывают все мужественным сердцем и саблей, я стал гордиться, что по линии матери принадлежу к одному из родов этих вольнолюбивых, отважных степных рыцарей...

Войнаровский поднялся с кровати, шагнул к табурету. Склонился над Марысей, заглянул ей в глаза. На нее сейчас смотрел совсем другой человек, чем минуту назад, в его взгляде не было ни обожания, ни обиды, а желание проникнуть в душу собеседницы, понять, находят ли там отклик его слова.

— С тех пор я стал уделять казачьей истории не меньше времени, чем истории Речи Посполитой, а малороссийский язык превратился для меня в родной наравне с польским и литовским. Особенно меня интересовали события казацко-польских войн, и когда я дошел до времени гетманов Хмельницкого и Выговского... Пани княгиня, конечно, хорошо осведомлена о роли этих лиц в польской и украинской истории?

— Родовой казак-шляхтич, реестровый сотник Богдан Хмельницкий, поставив личные обиды выше присяги Речи Посполитой, поднял против нее вначале Запорожье, потом всю казачью Украину, часть которой ему удалось оторвать от Речи Посполитой и присоединить к Московии. Однако его преемник, тоже природный казачий шляхтич, принявший гетманскую булаву после кончины Хмельницкого, Иван Выговский, поняв пагубность для казачества союза с Россией, пожелал исправить ошибку предшественника и возвратиться в состав Речи Посполитой, поставив, однако, ей ряд унизительных для польского» гонора условий.

— Этому учили и меня, — усмехнулся Войнаровский. — Но я был уже в возрасте, когда не только слушают, но и читают, поэтому начал самостоятельно знакомиться с документами той поры. В том числе с перечнем условий, на которых гетман Выговский был согласен войти в состав предполагаемой польско-литовско-русской державы. Вы, польская княгиня, именуете их унизительными для вашего гонора, так считала и часть сенаторов Речи Посполитой, которым предстояло утверждать эти условия. И все-таки они были приняты Сенатом, причем их поддержали большинство участников недавно закончившейся войны с гетманом Хмельницким. Главным аргументом необходимости союза с казацкой Украиной был следующий... Надеюсь, вам интересно будет это узнать?

— Конечно, — выдавила из себя Марыся, которой уже порядком надоели разговоры Войнаровского и о его семье, и о нюансах никогда не бывших простыми казацко-польских отношений.

Войнаровский выпрямился, немного откинул назад голову, набрал в грудь побольше воздуха. Он что, вздумал читать ей вирши, приняв столь величественную позу? Неужто паны сенаторы той поры, утратив рассудок в войне с казаками Хмельницкого, могли додуматься писать договор с Выговским виршами? А почему бы и нет, если сегодняшние стали резать друг друга, пустив на свою землю шведов и московитов? А может, для Войнаровского все, что касалось любимого им казачества, звучит виршами?

— Вот доводы сенаторов за союз Польши и Литвы с казацкой Украиной как равный с равным, вольный с вольным: «Не козаки нарушили союз, а мы. Гордость наша виновата... Они более заслуживают нашего уважения, чем те, которые раболепно отдаются королю и чужому государству, не думая расширить свою свободу. Козаки упорно предпочитают лучше погибнуть и исчезнуть, чем торжествовать без свободы. Мы ниже их: они сражались с нами за свободу, а мы за бессильное господство!» Но это не все. Гетман Выговский требовал запретить в будущем Великом Русском княжестве церковную унию, и паны сенаторы, коим не дано было права решать вопросы веры, высказали и по этой проблеме свою точку зрения, хотя последнюю точку в этом вопросе должны были поставить богословы: «Греческие обряды, различимые от римских, не противны религии, коль скоро догматы веры правильны и неизменны... Конечно, никак не следует присоединять греческого обряда к римскому; пусть патриарх, как и прежде, правит русской Церковью, лишь бы догматы веры были неизменны».

Войнаровский опять опустился на кровать, забросил ногу на ногу, тихо заговорил:

— После всего, что узнал, я начал считать себя только казаком и без раздумий остался с матерью после ее разрыва с отцом. Кстати, с нами, несмотря на уговоры и запрет отца, уехали и обе мои сестры, падчерицы матери, которые на Украине перекрестились в православие, были хорошо приняты в казачьих старшинских семьях и в окружении тогдашнего царского киевского воеводы князя Ромодановского счастливо вышли замуж. Между прочим, муж одной из них, сотник Полтавского полка, сейчас со своим полковником Левенцом недалеко от нас в Полтавской крепости.

— Муж вашей сестры — сотник? — удивилась Марыся. — Но, говорят, пан гетман прилагал все силы, чтобы наилучшим образом устроить судьбы детей своей единственной сестры. Ведь произвел же он своего старшего племянника Обидовского, сына сестры от первого брака, в полковники и весьма удачно выдал замуж ее дочь от второго брака Марианну Витуславскую.

— Дядя прекрасно относился к детям сестры от всех ее мужей, однако не покровительствовал племянникам в службе и не искал выгодных женихов племянницам. Марианна была редкой красавицей, точь-в-точь как мать, а Обидовский достиг полковничества в Нежине собственным умом и отвагой. У дяди было много врагов и завистников, и его родственникам стремились больше вредить, чем помогать. К вашему сведению, назначать своим универсалом гетман может лишь полковников сердюцких полков, а реестровых избирает само полковое товарищество, а его все не запугаешь и не подкупишь. Обидовский никогда не уклонялся от самой трудной службы и не бегал от опасностей, и разве нашлась лучшая кандидатура на должность наказного гетмана, чем он, когда в 1700 году царь Петр велел дяде отправить под Нарву двенадцать тысяч казаков? И разве не исполнил он свой долг до конца, оставшись на Псковщине в казацкой могиле-побиванке? .

— Я не представляла, что ваш дядя так относится к своей семье. Видно, мне приходилось больше общаться с его недоброжелателями, распускавшими слухи о его вечных похождениях с женщинами, непостоянстве в чувствах и себялюбии.

— Пани княгиня, вам, несомненно, известно языческое божество древних римлян двуликий бог Янус. Разве каждый из нас не подобен ему? Почему в характере моего дяди не могут сочетаться любовь к красивым женщинам, которая присуща всем нормальным мужчинам — удается ли им реализовать это естественное чувство или нет — совсем другой вопрос! — с любовью к своим близким и помощью им? Неужели это взаимоисключающие чувства? По-моему, нет. Если вы затронули вопрос о противоречиях в характере дяди, их нужно искать совершенно не там. Вы не обратили внимания, какую именно из работ Аристотеля я читал перед вашим приходом?

— Я просмотрела томик мельком и запомнила лишь две вещи: «Категории» и «Об идеях». Признаюсь честно, в годы учебы меня интересовали несколько иные проблемы, чем две тысячи лет назад Аристотеля, поэтому его философские воззрения я представляю весьма смутно.

— Я тоже никогда не отличался любовью к философии, и только события, связанные с переходом дяди на сторону короля Карла, заставили меня вспомнить об этой науке. Почему недруги Дяди обвиняют его сейчас в том, что он собрался соединить Гетманщину с Польшей из-за своих корыстных целей? Каких? Стать богаче или иметь больше власти? Но он и без этого богат сверх меры, и ободранная шведами и москалями Польша в его казну ничего не принесет. Власть его в Гетманщине была ничуть не меньше, чем у короля Речи Посполитой, так что и в этом плане он ничего не выигрывает. Так почему не хотят верить, что он помышляет не о своих выгодах, а о благе Гетманщины и всей Украины, которым в равноправном союзе с Польшей и Литвой может выпасть лучшее будущее, нежели в приживалках у московских царей? Почему называют его «недоляшком», забывая, что его прадед был сподвижником гетмана Наливайко и казнен вместе с ним в 1598 году в Варшаве?

— Прадед гетмана Мазепы, покоенного польского короля Яна Казимира, был сподвижником страшного казачьего разбойника Наливайко? — ужаснулась Марыся. — Впервые слышу!

— Это так. Когда польские войска Жолкевского и Струся при поддержке литовской конницы Богдана Огинского окружили восставших казаков и посполитых в урочище Солоница и две недели, отрезав от воды, штурмовали их позиции, те в конце концов согласились сдаться, купив, как обычно, себе жизнь ценой выдачи своих вождей. Первым в их числе был гетман Северин Наливайко, трое других — его вернейшие атаманы Лобода, Мазепа и Кизим. А теперь правнуки быдла, уцелевшего благодаря гибели преданных ими казачьих вождей, смеют называть родового казачьего шляхтича Мазепу «недоляшком» из-за того, что им не дано понять всю глубину его помыслов?!

— Пан Анджей, мы говорили об Аристотеле, — напомнила Марыся.

— Когда дядю вначале не поддержало селянство и простое казачество, а потом ушла к Скоропадскому большая часть старшины, я задался вопросом: отчего те, кому дядя желает только добра, не понимают этого и поступают согласно библейской собаке, кусающей руку дающему? Ответ отчасти я нашел у Аристотеля в его спорах с Платоном и Евдоксом, когда он развивает свою теорию «двух истин». Вы должны помнить эту теорию, поскольку ксендзы уделяют ей много внимания при упоминаниях о Пятом Латеранском соборе.

Марыся наморщила лоб, нараспев заговорила:

— Пятый Латеранский собор... Это, по-моему, было в 1512 году. Святые отцы поминают обычно его в связи с тем, что на нем был положен конец дискуссиям о «двух истинах». А «две истины»... «две истины»... — Марыся какое-то время подумала, затем махнула рукой. — Помню, что на соборе святые отцы провозгласили, что «Истина истине не противоречит», а вот о каких истинах шла речь и почему прежде они должны были противоречить друг другу, не могу припомнить.

— Начало спору о «двух истинах» было положено как раз во времена Аристотеля. Смысл его в следующем: между истинами философии, которая является рациональным познанием, и религиозными истинами, которые суть догмы, вполне возможно противоречие. Получив дальнейшее развитие, позже эта теория звучала так: истинное с точки зрения философии может оказаться ложным с точки зрения религии, и наоборот. А чтобы подобное суждение не противоречило законам логики, теория «двух истин» в конечном счете стала выглядеть таким образом: философия имеет дело с естественным порядком вещей и как наука пользуется естественным разумом, который может быть нарушен в результате божественного вмешательства, религия же занимается сверхъестественными, иррациональными вещами и опирается не на науку, а на божественное откровение...

— Пан Анджей, Аристотеля и его теорию вы вспомнили в связи с уходом своего дяди к королю Карлу, — перебила Войнаровского Марыся. — Пока этой связи я не замечаю.

— Сейчас все станет ясно. Если Аристотель допускает существование «двух истин» в отношении вещей, почему нельзя допустить того же в отношении человека? Я, например, допустил это и смог объяснить многое из непонятного мне прежде. Существует проблема — необходимость выбора Украиной союзницы среди Речи Посполитой и Московии — и два подхода к ней: истина гетмана Мазепы и истина царя Петра с гетманом Скоропадским. Каждая из этих истин, взятая сама по себе, верна, но применительно к Украине одна из них истиной уже не является.

— Пан Анджей, ваше имя может войти в философию наравне с именем Аристотеля, — не смогла удержаться от насмешки Марыся.

— Ценю ваш юмор, пани княгиня, и, отвечая в том же духе, признаюсь, что лавры Цезаря прельщают меня больше, нежели тога Аристотеля. А если говорить серьезно, философия для того и существует, чтобы в затруднительных случаях находить в ней ответы на свои вопросы. Это я и пытаюсь сейчас сделать. Какова причина убеждения дяди в том, что выбор Украины между Польшей и Московией должен быть в пользу первой? В глубине его знаний, что позволяет жить не только сегодняшним днем, но и заглядывать в завтрашний.

— В завтрашний день заглядывает или, по крайней мере, стремится заглянуть каждый человек, в том числе противник вашего дяди гетман Скоропадский. Как понимаете, — потупила глазки Марыся, — в силу известных вам причин я знакома с ним лучше, чем с вашим дядей, и смею вас уверить, что это далеко неглупый человек, который тоже заботится о судьбе Украины. Тем не менее в этом вопросе он придерживается совершенно противоположного мнения, нежели пан Мазепа.

— И каждый из них прав со своей точки зрения, — заявил Войнаровский. — Именно со своей, чисто личностной, ибо с точки зрения судьбы Украины истина может быть только одна, и она на стороне гетмана Мазепы, а не Скоропадского. Почему? Я выскажу сейчас парадоксальную на первый взгляд мысль, однако это именно так — потому что Мазепа в отношении Украины и царь Петр в отношении Московии мыслят одними историческими категориями, а поскольку эти категории применительно к Украине и Московии имеют совершенно иное содержание, Мазепа и царь Петр не могут быть союзниками. Решив смотреть на судьбу Украины глазами царя Петра, гетман Скоропадский принял его истину, истину Московии, что и развело их с моим дядей в разные стороны.

— Пан Анджей, вы лучше и понятней растолковали мне Аристотелеву теорию о «двух истинах», нежели свою. То, что Иван Скоропадский стал врагом Ивана Мазепы оттого, что сохранил верность России, мне ясно без ваших объяснений, но почему пан Мазепа и царь Петр, мыслящие, по-вашему, одними историческими категориями, превратились в недругов, мне совершенно непонятно.

— Растолкую подробнее. В числе трех наиболее одаренных талантами шляхтичей, которых король Речи Посполитой ежегодно отправлял за казенный кошт на трехлетнюю учебу за границу, Иван Мазепа объездил почти всю Европу и многое там увидел. Его вывод — чтобы обрести достойное будущее, Украина должна стать частью Европы, а не осколком бывшей Киевской Руси, до сей поры терзаемым татарскими набегами и раздираемым на лоскутья зарящимися на ее земли соседями. А эта цель может быть достигнута лишь в результате теснейшего союза со своей западной славянской соседкой Польшей, с которой Украина за последние четыре с половиной столетия была связана больше, чем с кем-либо из других своих соседок. Вы согласны признать взгляды Ивана Мазепы на необходимость союза Украины с Речью Посполитой соответствующими исторической истине?

— Да.

— Теперь о царе Петре. Как и Мазепа, он побывал в Европе, немало там повидал полезного и как умный дальновидный человек пришел к тому же заключению, что Иван Мазепа в отношении Украины — чтобы Московии выбраться из своего медвежьего угла и превратиться в европейскую державу, ей необходимо довершить начатое царем Иоанном Грозным дело — силой пробиться в Европу, где ее никто не ждет и ее появление для многих нежелательно. Для этого Московии крайне нужен союз с Гетманщиной, которая могла бы прикрыть ее с юга от татар и прислать свои казачьи полки для войны в Лифляндии, где царь Петр прорывается к Балтике. Разве не отвечают взгляды царя на необходимость союза Московии с Гетманщиной истинным интересам Москвы, иначе, не являются для нее истиной?

— Являются.

— Перед вами две истины, пани княгиня, — одна гетмана Мазепы и другая царя Петра. А какая из них представляет истину для самой Украины? Образовав единую державу с Речью Посполитой, Украина делает шаг на Запад, к просвещенной Европе, в будущее, куда стремится и царь Петр. Войдя в состав полутатарской Московии, Украина делает шаг к дремучей восточной азиатчине, в прошлое, к невежеству и отсталости, от которых спасает Московию царь Петр. Какой смысл Украине вначале убегать от Европы к России, чтобы затем уже вместе с ней рваться в Европу? Не преступно ли платить украинской кровью за желание Московии пробиться к Балтике, если союз с Польшей позволяет Украине обрести выход к той же Балтике без крови? Так какая из двух истин — царя Петра или гетмана Мазепы — является истиной для Украины? .

— Относительно ответа двух мнений быть не может... особенно у меня, польки, — улыбнулась Марыся. — Но если все так просто, отчего истина пана Мазепы не стала истиной для десятков тысяч его казаков и сотен старшин, для которых счастье и благополучие Украины не менее желанны и дороги, чем для пана Мазепы?

— По той же причине, отчего истина царя Петра, вытягивающего Московию из азиатчины в Европу, не стала истиной для его бояр, стрельцов, крестьян, почему он, желая блага своей державе, вынужден для его достижения рубить головы, вешать, пороть до смерти подданных, для лучшей жизни которых он затеял свои нововведения. Потому что некоторые люди смотрят в завтрашний день, а другие не желают ничего видеть дальше собственного носа, живя по принципу «под лежащий камень вода не течет». Минул день — и слава Богу, зачем что-то делать, если сегодня можно обойтись без него, к чему затевать нечто новое, если оно требует труда и хлопот уже сегодня, а отдачу даст в будущем? Разве таким людям по пути с истиной гетмана Мазепы, равно как в Московии с истиной царя Петра?

— Согласна, что людей, о которых вы только что говорили, очень много в каждой стране, не исключая Украины. Весь мир и круг интересов для них заключен в клочке земли, своей семье да посещении церкви или костела, и все новое, нарушающее их окостеневший быт и вторгающееся в заскорузлое прадедовское сознание, воспринимается ими недоверчиво и враждебно. Поэтому царь Петр рубит головы стрельцам, насильно обряжает в камзолы бояр, стрижет бороды купцам, поэтому казачество Гетманщины хватается за сабли лишь при упоминании о союзе с Речью Посполитой, с которой веками сражались их предки. Но в Гетманщине и на Украине немало умных, прозорливых людей, видевших не меньше пана Мазепы и разбирающихся в политике не хуже него. Не так ли?

— В Гетманщине нет недостатка в таких людях.

— Почему большинство из них, изучавших науки в Европе, воспитанных на польской культуре, стоят за союз с Московией, а не с Речью Посполитой? Не думаю, чтобы их тянуло в дремучую азиатчину или во вчерашний день. Отчего, к примеру, вы, родовой шляхтич, полуполяк-полуказак, считаете себя не поляком, жителем цивилизованной Европы, а казаком, обитателем полудиких задворков Европы? Почему вы не с польским графом Понятовским, представителем одной из лучших фамилий польской аристократии, радеющим за интересы Речи Посполитой, на земле которой вы родились и получили воспитание, а с казаком Мазепой, в роду которого были сподвижники разбойника гетмана Наливайко, причинившего столько зла Польше?

Войнаровский вздохнул, провел ладонью по усам, пожал плечами.

— Не знаю, пани княгиня, не знаю. Именно на эти вопросы я и не могу найти ответы. Если бы они у меня имелись, я не искал бы их у Аристотеля. Наверное, грек-мудрец прав: в каждой вещи и в каждом человеке слиты воедино две истины — одна та, что рациональна и может быть объяснима законами науки и логики, а другая — иррациональная, которую нельзя объяснить ничем, кроме как чем-то сверхъестественным, независимым от воли и рассудка человека, существующим помимо его сознания...

Взгляд Войнаровского был направлен мимо Марыси куда-то в угол комнатушки, казалось, он говорил сейчас не с ней, а продолжал начатую когда-то с самим собой беседу.

— У меня много друзей среди казачьей старшины, в том числе той, что сегодня у Скоропадского. С некоторыми из последних мне приходилось встречаться уже сейчас, после размежевания на шведских и московских сторонников. Во время случайных встреч наших разъездов и пикетов мы избегаем стычек, а, доказывая правоту своего выбора, стараемся переманить бывших товарищей под свое знамя. Когда я говорю им то, что минуту назад вы слышали, они не знают, что возразить, и в свое оправдание начинают ссылаться на общность с великороссами своих веры, языка, обычаев, крови. И против этих доводов уже бессилен я...

Войнаровский страдальчески опустил уголки губ, снова вздохнул:

— Бессмысленность ситуации в том, что каждый из этих доводов я легко опровергаю. У малороссов и великороссов общая вера? Исповедуйте ее и дальше, ведь о каком-либо преследовании православия или насильственном насаждении унии в будущей союзной польско-украинской державе речи не ведется. Еще во времена гетмана Выговского на сейме в присутствии короля сенатор Казимир Беневский открыто заявил: «Казаков такое множество и так они сильны, что надобно радоваться, если они, на каких бы то ни было условиях, присоединяются к Речи Посполитой; раздражать их в настоящее время, как делали мы прежде, будет величайшим безумием». Сегодня же, когда казачество еще больше окрепло, а Речь Посполитая еще больше ослабела, вопрос стоит не о присоединении к ней Украины, а о союзе двух славянских соседок, в котором они во всем будут на равных. Так что исповедуйте любую веру, признавайте над собой верховенство хоть константинопольского, хоть московского патриархов, открывайте бурсы, семинарии, академии — ради Бога!

Марыся слушала Войнаровского не перебивая. Она понимала, что сейчас он подошел к самому важному для себя вопросу и пока не выговорится по нему до конца, затевать с ним разговор на другую тему бесполезно.

— Когда-то необъятная Киевская Русь действительно говорила на одном языке, хотя различия между севером, югом и западом существовали. Однако после нашествия на нее Батыя и разделения Руси на северную Московскую, северо-западную Литовскую и западную Польскую прежний русский язык претерпел существенные изменения и на теперешней Украине свой язык, как отличный от великорусского и польского, так и имеющий много общего с ними. Но если великорусский язык казачья старшина понимает, то польским владеет наравне с родным, он связывает ее с европейской культурой и наукой. На каких языках украинская старшина читает книги? На языке автора-европейца или в переводе его произведения на польский язык. А что она может читать на великорусском языке, если на нем ничего достойного внимания не написано и не издано. Что танцует украинская старшина, не говоря о ее женах и дочерях, на балах? То же, что польская шляхта в Варшаве или Кракове, — полонезы, польки, краковяки... В обычаях Украины также много общего с польскими и великорусскими, к тому же одни обычаи приходят, другие уходят, третьи видоизменяются, так что о них всерьез не стоит и рассуждать.

Войнаровский хрустнул пальцами, вскинул голову, внимательно посмотрел на Марысю.

— Скучно? Сейчас заканчиваю. Все, о чем я говорил — о вере, языке, обычаях, — воспринимается собеседником разумом, поэтому я могу выслушивать его доводы и приводить собственные. Но кровь... Что она такое, отчего играет такую роль в самочувствии и жизни человека, не принимает ли она наравне с мозгом и сердцем участия в принятии им самых важных решений, затмевая или просветляя разум и усмиряя либо усиливая буйство сердца? Когда своими доказательствами я припираю собеседника к стенке и ему нечего возразить мне, он сводит на нет все мое красноречие и логику одной фразой: да, друже Андрей, ты во всем прав, однако голос крови зовет меня к великороссам, а не к ляхам... Голос крови — откуда он звучит, отчего сильнее доводов разума и порывов сердца, что можно ему противопоставить? Я не знаю ответа ни на один из этих вопросов, если не считать предположения, что голос крови — это нечто дремучее, сродни звериному чутью, уходящее корнями в глубь веков, то иррациональное, что заложено в нас с рождения как память о далеких предках, их верованиях и образе жизни, что передается ими вне разума, на который могут влиять те или иные обстоятельства жизни, своим потомкам для сохранения и продолжения их рода... .

— Пан Анджей, не ошиблись ли вы, связав свою судьбу с саблей и мушкетом? Возможно, вам уготована слава Аристотеля или Платона? — пошутила Марыся, не воспринимавшая всерьез философские мудрствования собеседника.

— Нисколько, — серьезно ответил Войнаровский. — Труды Аристотеля мне понадобились лишь для того, чтобы понять, отчего мой дядя-гетман и, значит, король Карл проиграли войну с Россией. Теперь я это знаю — дядя и его сторонники-старшины не учли голос крови своих казаков и заплатили за это по самому крупному счету. Ведь не что иное, как голос крови, делает вас, пани княгиня, полькой, голос крови моей матери-казачки, взявший верх над более слабым голосом крови моего отца-поляка, сделал меня казаком. Он же зовет сегодняшних малороссийских казаков, потомков полян-русов, к родству и союзу со своими братьями-славянами нынешней Московии, входившими до Батыева нашествия в одну с полянами-русами Киевскую державу, заставляя их отвергать сближение с Речью Посполитой. Если голос крови побеждает доводы разума в душах казачьей старшины, которой Польша близка по воспитанию и образу жизни, что говорить о простом казачестве, воспринимающем все польское враждебно? Разум моего дяди оказался бессильным против зова крови казачества Гетманщины и селянства Украины — и его грядущее поражение закономерно. Мудрец Аристотель открыл мне глаза на происходящее и больше мне не нужен.

— Вы говорите о поражении вашего дяди и короля Карла как о неизбежном факте, — сказала Марыся, которую эта тема заинтересовала куда больше, чем философские изыски Войнаровского. — К этому заключению вас привели теории Аристотеля или собственные размышления о голосе крови в каждом из нас?

— К такому выводу я начал приходить сразу после ухода от Мазепы к Скоропадскому старшин Апостола и Сулимы, а сейчас, когда запорожскому кошевому Гордиенко король Карл по подсказке дяди приказал разбить свой лагерь между Полтавой и Переволочной, у меня в этом не осталось ни малейших сомнений.

Марыся с недоумением посмотрела на собеседника.

— Какая связь между теориями Аристотеля, обоими нынешними малороссийскими гетманами и кошевым Гордиенко?

— Самая прямая. Исход войны между царем Петром и королем Карлом на земле Украины будет зависеть не столько от их армий, сколько от способности того и другого привлечь на свою сторону украинское население, в первую очередь казачество. Схватку за Гетманщину благодаря Ивану Скоропадскому смог выиграть русский царь. Если Мазепа сделал ставку на разумное, рациональное начало в человеке, рассчитывая через соратников-старшин доказать казакам преимущества союза Украины именно с европейской Польшей, а не с полутатарской Московией, то Скоропадский обратился к оставшимся в человеке полудиким его инстинктам, иррациональному началу, которое я назвал голосом крови, и понятными простым казакам словами о союзе с единокровной и единоверной Украине Великороссией смог повести их за собой. Однако Гетманщина еще не вся Украина, и если бы Мазепе и королю Карлу удалось поставить под свои знамена Запорожье и правобережные казачьи полки, потеря Гетманщины была бы для них компенсирована. Однако они умудрились загубить и это дело.

— Загубить? Но кошевой Гордиенко официально объявил себя союзником короля и привел к нему несколько тысяч своих разбойников-запорожцев.

— У гетмана Скоропадского таких разбойников вчетверо больше только в реестровых казаках. А ежели царь Петр разрешит ему дополнительно верстать вольных казаков и селян в реестровики, его войско через неделю будет иметь хоть вдвое, хоть втрое больше сабель. Сила Запорожья не в том, сколько сечевиков приведет оттуда Костка Гордиенко к королю, а совсем в ином. Вы, конечно, знаете, что в составе Польши уже четыре столетия существует Русское воеводство, а Литва в пору своего величия именовалась Великим Литовско-Русским княжеством?

— Прекрасно знаю это. Русское воеводство — это прикарпатские земли, которые Киевская Русь именовала Червенскими городами или Червоной Русью, а Литва после нашествия Батыя и распада Киевской державы смогла защитить от татар и присоединить к себе вдвое больше русских территорий, чем имела своих литовских. Польша и Литва спасли западную и северо-западную части бывшей Киевской Руси от татарского порабощения и влияния азиатчины, чего не произошло с Московией.

— Спасли от татарщины, чтобы ополячить, олитвинить, окатоличить и обуниачить, — усмехнулся Войнаровский. — Но речь сейчас не об этом. Часть русских земель на западе и севере в союзе с Польшей и Литвой действительно смогла защититься от татар, однако часть населения южных районов, преимущественно в низовьях Днепра и Дона, смогла сохранить свою свободу самостоятельно, слившись с вольными людьми казаками и приняв их название. Однако они не забывали свое исконное русское начало и четко разграничивали себя и пришельцев из Польши и Литвы, начавших селиться и обживать освобожденные от татар земли по Днепру и его притокам, получившие в Польше, Литве и Московии название Украина...

— Пан Анджей, ваши познания в истории ничуть не хуже, чем в философии, — подзадорила собеседника Марыся, которой интересно было узнать, имеет ли его заключение о неминуемом проигрыше войны Швецией под собой веские основания или просто плод воображения начитавшегося невесть чего подвыпившего молодого человека.

— ...Считая себя исконными хозяевами этих земель и именуясь русскими, запорожские казаки вели с незваными пришельцами с запада и севера войны, и кошевой Сирко, к примеру, ставил победы над украинцами в один ряд с победами над турками, татарами, поляками, московитами. Но со временем ситуация в корне изменилась: потомков полян-русов на Сечи почти не осталось, на смену им пришли внуки и правнуки прижившихся и пустивших корни на новых для себя землях переселенцев, и настал момент, когда запорожцы стали считаться не потомками былых полян-русов, а сыновьями теперешних украинцев, оставив как память о полянах-русах на головах оселедцы. А теперь, пани княгиня, перейдем от истории к сегодняшнему времени.

Марыся затаила дыхание — неужто ей предстоит услышать нечто такое, что сможет вознаградить ее за потерянное время?

— Сейчас Запорожье и Украина не враги, напротив, Сечь является признанным оплотом свободолюбия Украины, а авторитет ее кошевого намного выше, чем гетмана реестровых казаков, который раньше считался ставленником Речи Посполитой, ныне — Москвы. Но чтобы призывы кошевого Гордиенко о поддержке шведского короля дошли до правобережного казачества и нашли в нем отклик, чтобы оно примкнуло к сечевикам — именно к ним, ибо к шведам не пойдет! — запорожцы должны не стоять табором на месте, а рассыпаться гулевыми загонами по всей Украине, вобрать в себя всех недовольных властью Москвы и устроить для русской армии такую жизнь, какую казаки и селяне Гетманщины приготовили для шведской. Когда русские станут платить за каждую горсть зерна и клочок сена кровью, когда половина их солдат будет вынуждена добывать продовольствие и охранять свои лагеря, когда отряды Гордиенко отрежут царскую армию от России и под ногами у нее украинская земля начнет гореть, как сейчас под ногами у шведской армии, вот тогда сечевики выполнят роль, которая должна быть отведена им в этой войне. Но ничего этого покуда нет и вряд ли будет.

— Почему? Неужто сказанного вами не понимают король со своими советниками и генералами или пан Мазепа?

— Король не сомневается, что сможет победить царя собственными силами, и намерен продолжить поход в глубь Московии. Но если осенью он намеревался выйти к Москве с запада, то теперь намерен нанести по ней удар с юга, и сечевики нужны ему Для охраны кратчайшего пути с Гетманщины в Крым, откуда он ждет скорой помощи от турок и татар. Что касается подсказки Мазепы, как лучше использовать запорожцев, здесь опять придется вспомнить мудреца Аристотеля с его теорией двух истин. Конечно, дяде хотелось бы победы королю, поскольку он накрепко связал с ним свою судьбу, однако не просто победы, а чтобы в первом ряду победителей был он, Мазепа. Но случится ли это, если он вначале потерпел крах на Гетманщине, а затем правобережная Украина была поднята против царя Петра не им, а кошевым Гордиенко? В чем тогда заключалась его помощь королю и есть ли у того вообще нужда в таком гетмане-помощнике? Отсюда в душе дяди борются два начала: одно рациональное, присущее человеку чести и долга, — использовать все возможности для победы над Московией, и второе иррациональное, обусловленное низменными животными чувствами себялюбия и зависти, — зачем победа, если она не только не принесет мне ничего, но и послужит возвеличиванию моего давнишнего врага? По-видимому, второе начало одержало в душе дяди верх.

— Одержало сегодня, а завтра возьмет верх чувство долга и чести. Тогда король Карл и ваш дядя могут рассчитывать на победу?

— Уже нет, они упустили ее вместе со временем, когда Гордиенко громил полки бригадира Кэмпбела и занимался игрой в большую политику с Мазепой и королем Карлом. Костке нужно было сделать из Сечи прыжок не на Полтавщину, а сразу на Правобережье, и тогда он явился бы заключать договоры с Мазепой и Швецией не с восемью тысячами сечевиков, а во главе тридцати-сорокатысячной казачьей армии. Зато чего не сделал Гордиенко, сделал царь Петр. Сейчас на Правобережье вовсю действуют отряды батьки Палия, возвращенного царем из Сибири, который пользуется на Украине не меньшей популярностью, чем запорожцы. Конечно, начать войну с запорожским товариществом ему не по плечу, но отнять у Костки изрядное число вольных казаков он сможет. Король и Гордиенко упустили Правобережье из своих рук, в лучшем случае они могут поделить его казачество с Палием пополам, и оно по сути дела не окажет весомой поддержки ни королю, ни царю, а такое развитие событий выгодно Москве. Швеция и мой дядя проиграли войну, пани княгиня.

— Пан Анджей, если вы уверены, что дело вашего дяди бесповоротно проиграно и его ждет поражение, отчего вы до сих пор с ним? Я вовсе не призываю изменить ему и переметнуться, как многие другие старшины, к гетману Скоропадскому, но граф Понятовский не раз предлагал вам, как польскому шляхтичу, службу при своей особе, и это, на мой взгляд, был бы наилучший выход для вас при создавшемся положении: вы остаетесь на стороне короля Карла и дяди, однако не рискуете головой за заведомо бесперспективное дело.

— Сколько раз граф Понятовский предлагал мне службу Речи Посполитой, столько раз я ему отвечал, что я — малороссийский казак, а не польский шляхтич, поэтому мой долг служить Гетманщине и Украине, а не любой другой державе. Я давал клятву честно служить гетману Мазепе и буду верен ей до тех пор, покуда я жив .

Войнаровский произнес последние слова спокойно, без пафоса и надрыва, и Марыся поверила ему. Впрочем, какое для нее имело значение, рисуется сейчас молодой казачий старшина перед любимой им женщиной или говорит правду? Главное, ее долготерпение вознаграждено сполна, и теперь она может смело приниматься за дело, с которым сюда прибыла.

Марыся встала из-за стола, подошла к кровати, села рядом с Войнаровским. Взяла его ладони в свои, заглянула в глаза.

— Пан Анджей, я решила сказать, почему сейчас здесь. Я хочу дать вам свой совет и получить по важному для меня делу ваш. Вы мне не безразличны, и я очень не хочу, чтобы с вами случилось какое-либо несчастье, столь частое на войне...

Марыся увидела вытянувшееся от изумления лицо Войнаровского, его ничего не понимающий взгляд и прервала начатую речь. Не нужно торопиться, собеседник еще во власти только что отзвучавших собственных рассуждений о греческой философии и прогнозах войны шведского короля с русским царем и явно не подготовлен к роли галантного кавалера, готового на все ради признавшейся ему в своей любви красивой женщины. Значит, к этой роли его необходимо подготовить, и желательно, скорее.

Она прижалась к плечу Войнаровского, жарко зашептала ему в ухо:

— Вы удивлены моим признанием? Выходит, я хорошо смогла скрывать свои чувства. Но с каким трудом мне это давалось! Вы мне понравились в первую нашу встречу, и уже тогда — к своему ужасу! — я поняла, что нам не суждено быть любов... быть вместе. Однако со временем моя страсть к вам только усилилась.

Марыся тихонько всхлипнула, застенчиво опустила глазки, не забывая исподволь наблюдать за Войнаровским. Тот, кажется, уже начисто забыл об Аристотеле и связанной с его философией словесной галиматье и, судя по заблестевшим глазам и участившемуся дыханию, быстро приходил в нужное Марысе состояние.

— Конечно, я понимаю, что мое чувство безответно, — продолжала всхлипывать Марыся, прикладывая к глазам платочек. — Да и может ли быть иначе, если обо мне ходит столько сплетен?

— Пани княгиня, о чем вы говорите? — подал наконец голос Войнаровский. — Неужели я могу верить слухам о вас, зная, что они распускаются вашими завистницами?

Левая рука Войнаровского уже обнимала талию Марыси, губы щекотали щеку, взгляд был прикован к наполовину открытой в глубоком вырезе платья груди. Марыся отняла от глаз платочек, слабо улыбнулась.

— Вы очень добры ко мне, пан Анджей. Даже если вы, как порядочный человек, не верите связанным с моим именем грязным слухам, мой возраст наверняка вам известен. Поэтому, даже стань мы любовниками, вы не долго хранили бы мне верность.

— Вы не правы... вы совсем не правы, — шептал Войнаровский. — Если бы это случилось... нет, когда это обязательно случится, у вас не будет более любящего и преданнейшего человека, чем я.

Его левая рука переместилась на бедро Марыси, правая шарила по низу лифа платья, голос был нежен, как у гомеровских сирен. Теперь можно начинать нужный разговор, но никоим образом не сидя на кровати. Войнаровский, по-видимому, рассчитывает прямо сейчас получить от Марыси весомые доказательства ее любви, а это вовсе не входит в ее планы. Поэтому лучше не доводить ситуацию до критической точки, когда, отказав Войнаровскому в притязаниях, можно утратить налаженное с ним взаимопонимание.

Громко всхлипнув, Марыся резко поднялась с кровати, быстро сделала два больших шага к столу, прислонилась к нему спиной.

— Пан Анджей, когда мои чувства к вам перестали быть секретом, мой совет не должен показаться странным. Недавно я услышала, что вы снова сдружились с этим страшным человеком... как его... Фок, Фокс или Фукс. Ну, тот офицер, что в прошлом году перебежал от русских к шведам и даже охотился за царем Петром, надеясь пленить его. Или скажете, что не знаете этого Фока-Фокса-Фукса?

— С какой стати я буду вам лгать? — ответил Войнаровский, с сожалением глядя на ускользнувшую из его рук Марысю. — Я действительно знаком с капитаном Фоком. Хотя вы называли еще две фамилии — Фокс и Фукс, полагаю, что речь идет именно о нем, поскольку Фок и нанялся в прошлом году на королевскую службу после ухода с русской, и однажды пытался взять царя Петра в плен.

— Значит, слышанное мной правда, — печально промолвила Марыся. — Мне известно, что капитан — отчаянный, безрассудный офицер, нисколько не заботящийся о своей жизни. Но если на его жизнь мне наплевать, то ваша для меня дорога как собственная, и я не желаю, чтобы вы отправлялись с Фоком в тылы царских войск. Слышите, я запрещаю вам это делать! — и Марыся якобы в приступе гнева стукнула каблучком сапожка по полу. — Мой вам совет — будьте подальше от этого сумасброда! Обещайте, что с сегодняшнего дня будете думать не только о совместных с Фоком подвигах и о своей славе, но и о женщине, которая вас любит и надеется вскоре стать близким вам человеком.

— Почему вы лишь надеетесь на это, если я от вас без ума и готов доказать свою любовь как и чем угодно? Для меня не существуют ни распускаемые о вас слухи, ни ваш возраст. Я люблю вас, и ничто другое не имеет для меня значения.

— Ах, пан Анджей, если бы нашей любви препятствовало только это. Вы забыли еще одну причину — я замужем. Правда, всей Варшаве и половине Польши известно, что я не любила и не люблю мужа, тем не менее в кругу людей, к которым я принадлежу и с кем общаюсь, имеются свои правила и рамки приличия, и я не могу нарушать их. Что скажет обо мне тот же граф Понятовский, лично знакомый с моим мужем, если узнает о нашей с вами связи?

— Если я услышу о вас или себе хоть одно плохое... нет, даже непочтительное слово, я вгоню его в горло произнесшего пулей или саблей!

— Зная вашу смелость, не сомневаюсь. Но зачем это, если вскоре можно будет обойтись без излишних разговоров и крови.

— Я опять слышу слово «вскоре». Объясните же наконец, что оно значит.

— Две недели назад я получила из Варшавы письмо, что мой муж тяжело ранен. А вчера меня разыскал проезжий купец и сообщил, что в Киеве для меня есть очень важное письмо из дома. Доставивший его гайдук был в дороге ранен разбойниками — то ли вашими запорожцами, то ли царскими казаками-палиивцами! — и если я желаю письмо получить, мне необходимо прибыть за ним в Киев. Полагаю, что письмо содержит сведения о моем муже, а поскольку они очень важны... не думаю, что они приятны.

— Предполагаете, что ваш муж... что его, возможно, не стало?

— А какие еще важные вести можно получить в наше время из дома? Что в маетке сгорела копна сена или телега задавила петуха? Уверена, что письмо содержит известия о моем муже, и если бы речь шла о его выздоровлении, его назвали бы радостным, а не важным. Теперь понятно, что я имела в виду, говоря, что вскоре могу стать близким вам человеком?

— Теперь — да. Если вы вдова, требования к вашему поведению совершенно иные, нежели к поведению замужней женщины, — обрадованно проговорил Войнаровский.

— Это в случае, если я вдова, — заметила Марыся. — А чтобы это узнать, я должна прочитать находящееся в Киеве письмо, не дошедшее до меня. Но как его получить, если в городе русский гарнизон, а дорога к нему кишит разбойниками? У меня при себе нет слуг-мужчин, а служанке подобное путешествие явно не по силам.

— За письмом готов отправиться я. Дорога в Киев мне хорошо известна, а для разбойников у меня есть две пары пистолетов и сабля. К тому же я прихвачу в сопровождающие десяток добрых казаков, с которыми мне не будет страшен сам дьявол.

— Пан Анджей, племянника гетмана Мазепы знает в лицо каждый русский офицер киевского гарнизона и старшина-реестровик городского полка, — сказала Марыся. — Я очень признательна за желание мне помочь, но ваша жизнь для меня дороже любого письма. Кстати, если мы завели о нем речь, настало время уже мне обратиться к вам за советом.

— С удовольствием окажу эту услугу.

— Человек, который может доставить из Киева нужное нам письмо, должен быть не только не известен тамошним русским офицерам и казакам, но и быть отчаянным храбрецом. В нашем лагере я знаю только двух таких — вас и Фока. Если не подходите вы, остается...

— Но почему вас не устраивает моя кандидатура? — недовольным тоном перебил Марысю Войнаровский. — Согласен, меня многие знают в Киеве, но разве обязательно мне лично навещать держателя письма? Я могу обосноваться в окрестностях города, а за письмом отправить верного человека из знакомых селян или казаков.

— В дороге могут произойти непредвиденные события, когда десяток самых храбрых казаков не смогут сделать ничего. Да и дом моей дальней родственницы, которую часто навещают гости из Польши и где находится нужное нам письмо, может пребывать под наблюдением русских властей, что сулит отправленному за письмом человеку и, значит, его получателю, мало приятного.

Марыся сложила на груди руки, с мольбой посмотрела на Войнаровского.

— Обратили внимание, что я дважды употребила выражение «нужное нам письмо»? Я не оговорилась. Что значит для меня это письмо, какое известие оно ни содержало бы, если я лишусь вас? Ничего. Если вас не станет, я тут же прямиком отправлюсь в Варшаву, нимало не заботясь, жена я или вдова. Неужели нужно объяснять, что письмо необходимо мне лишь как возможность ускорить и упростить нашу будущую связь? Мне нужны вы, а не письмо! Поэтому я намерена попросить отправиться за ним капитана Фока. Советуете мне сделать это или нет?

— Если кто-либо способен выполнить подобное задание, то именно Фок, — ответил Войнаровский. — Однако сомневаюсь, что в ближайшее время у него будет возможность вам помочь.

— Почему?

— Капитан — военный человек и подчиняется приказам, а не выполняет личные просьбы красивых паненок.

— Я обращусь к графу Понятовскому, он — к королю Карлу, и капитан отправится в Киев выполнять приказ своего начальства, а не улаживать личные дела княгини Дольской.

— Возможно, вам и придется так поступить, однако через некоторый срок. У капитана уже есть приказ, отменить который у вас попросту нет времени.

— Нет времени? Я сегодня вечером навещу графа, а он завтра утром обратится с моей просьбой к королю. И капитан вместо прежнего приказа получит новый.

— Не получит, поскольку его уже не будет в лагере.

— Он что, собирается исчезнуть из него на ночь глядя? — встрепенулась Марыся. — Уж не с вами ли к русским позициям? Не для этого ли вы обрядились в одежду простого казака и приготовили оружие? — кивнула Марыся на кровать с пистолетами и саблей.

— Мы действительно собирались с Фоком прогуляться сегодня ночью по русским тылам. Однако часа за три до вашего прихода он навестил меня и сообщил, что получил срочное задание и вынужден утром отправиться в путь, поэтому ночное путешествие отменяется. Затем Фок пошел к себе, а я велел джуре принести бутылку вина и занялся Аристотелем.

Марыся покрылась холодным потом. Фок покидал лагерь завтра утром, и за оставшиеся до его отъезда считанные часы она обязательно должна с ним повидаться. Иначе как дозорцы Скоропадского или люди князя Меншикова, не имея описания лица и особенностей фигуры Фока, смогут напасть на его след? Одного сообщения о его настоящей фамилии мало — капитан может взять любую другую.

Устроить же Марысину встречу с Фоком может только Войнаровский. Не будет же она шляться в сумерках по шведскому лагерю в поисках капитана с весьма распространенной немецкой фамилией?

— Вы сообщили неприятную для меня весть, пан Анджей. Но, возможно, я напрасно расстраиваюсь? Не знаете, как долго капитана не будет в лагере?

Войнаровский пожал плечами.

— Нет. О таких вещах не принято спрашивать.

— Но для меня крайне важно, когда Фок снова окажется в лагере. Если он будет отсутствовать недолго — мы подождем его, а если возвратится через неделю-две, вы должны подыскать другого посланца в Киев. Поэтому вы должны проводить меня к Фоку.

— Зачем? Подождите меня здесь, а я выясню у капитана все, что вас интересует.

— Не лучше ли сделать это вместе? Мне не хотелось бы оставаться одной в вашей комнате, к тому же, расспрашивая Фока вдвоем, мы имеем больше возможностей выведать необходимые нам сведения.

— Пожалуй, вы правы. Особенно если вместе со своим неотразимым обаянием пустите в ход и женскую хитрость, — улыбнулся Войнаровский...

Капитан обитал на самом краю селения в крохотной, осевшей набок халупе, напоминавшей скорее не человеческое жилище, а избушку Бабы-Яги. Сходство с ведьминым пристанищем усиливало то, что халупа была расположена рядом с подступившим к селению лесом, и если кому-то нужно было незаметно покинуть шведский лагерь, лучшего места, чем эта халупа, трудно было придумать.

Когда Войнаровский с Марысей подошли к двери халупы, из-под навеса, где виднелись несколько лошадей, появились два казака с мушкетами в руках. Узнав Войнаровского, один распахнул дверь, указал куда-то в кромешную тьму сеней.

— Дверь в горницу в том углу. Пан капитан у себя.

Хотя от казаков разило горилкой и луком, Марыся постаралась оказаться как можно ближе к ним, чтобы лучше рассмотреть. Казаки как казаки, ничего особенного ни во внешности, ни в одежде, ни в вооружении. Но такие и опасны: им легко затеряться в толпе среди множества себе подобных и, не привлекая внимания и не вызывая подозрений, произвести в упор выстрел или нанести смертельный удар в сердце или горло кинжалом.

Казак, наверное, пошутил, называя помещение, где находился капитан, горницей. Оно больше походило на чулан и отличалось от него лишь тем, что к одной стене была придвинута широкая лавка для сна, напротив которой стоял грубо сколоченный стол и два заменявших стулья гладко отесанных дубовых чурбана.

На одном из них с кружкой в руке сидел мужчина в русском офицерском мундире, уставившись на чадившую посреди стола сальную свечу. Скрип открывшейся двери заставил его повернуть голову.

— Андрей, ты? — узнал он Войнаровского, скользнув по нему мутным взглядом. — И,.. — его глаза остановились на Марысе, округлились от изумления. — И, если не ошибаюсь, пани княгиня Дольская?

— Вы не ошиблись, господин офицер, — приветливо улыбнулась Марыся, проходя к столу. — Извините за неожиданное вторжение, но пан Анджей решил выпить с вами на прощанье и пригласил с собой меня. Надеюсь, вы за это на него не в обиде?

— В обиде? Наоборот, очень признателен ему за это. Если и могу за что-то обижаться, лишь за то, что он не познакомил нас раньше. — Фок поставил кружку на стол рядом с откупоренной бутылкой анжуйского, поднялся, шагнул из-за чурбана на середину комнатушки. Приложил правую руку к сердцу. — Пани княгиня, вас, самую обворожительную женщину в лагере, знают все истинные поклонники женской красоты. Увы, я не могу похвастаться такой известностью, поэтому, не дожидаясь, когда нас познакомит пан Войнаровский, представлюсь сам. — Фок низко поклонился Марысе. — Саксонский дворянин, капитан шведской армии и ваш покорный слуга Генрих дер Фок.

— Рада знакомству с благородным дворянином, о котором столько слыхала от пана Войнаровского, — ответила Марыся, протягивая капитану руку для поцелуя. — Господин дер Фок, вы сказали, что являетесь капитаном шведской армии? Но, насколько я понимаю, на вас мундир русского офицера. Неужели король Карл или граф Понятовский дают сегодня костюмированный бал-маскарад и не пригласили на него меня? Если это так, я не прощу обидчику такого невнимания к себе.

— Успокою вас, пани княгиня, русский мундир надет мной совершенно по другой причине. До службы в королевской армии я был русским офицером и сегодня решил проветрить сохранившийся с той поры мундир.

— Он вам очень к лицу, — заметила Марыся. — Впрочем, такому статному и мужественному мужчине, как вы, к лицу будет любой мундир, — добавила она.

Фок громко рассмеялся, еще раз поцеловал ручку Марысе.

— Пани княгиня, вы — сама прелесть. Но не нужно больше комплиментов, которых я не заслуживаю. Я и так очарован вами и таю от счастья, поэтому еще одна похвала в мой адрес — и мое сердце разорвется от переполнивших его чувств. Но зачем вам бездыханный поклонник?

— Вы правы, бездыханный мне ни к чему, — согласилась Марыся. — А вот иметь живым такого не только храброго, но и галантного кавалера не отказалась бы ни одна женщина. Из их числа я не исключаю и себя.

— В таком случае моя жизнь и шпага к вашим услугам, прекрасная пани, — отвесил Фок Марысе поклон. — С этой минуты можете всецело распоряжаться мной.

— Запомню эти слова и при случае напомню их вам, господин дер Фок.

— Буду счастлив услышать их как можно быстрее.

— Панове, вам не кажется, что вы слишком увлеклись любезностями и позабыли о причине, собравшей сегодня нас вместе, — прозвучал голос Войнаровского, — Приглашаю всех к столу, а пана капитана прошу позаботиться еще о двух сосудах для питья. Причем для дамы желательно нечто иное, нежели солдатская кружка.

Войнаровский поставил рядом со свечой принесенные с собой две бутылки мадеры. Фок достал из походного чемодана три резных серебряных кубка, наполнил их анжуйским. Снял со стены висевший на деревянном колышке офицерский плащ, разослал на лавке, ласково тронул за локоток Марысю.

— Пани княгиня, прошу простить меня за нищету этого походного жилища и предлагаю вам лучшее в нем место, — указал он на лавку. — А тебе, друже Андрей, — посмотрел он на Войнаровского, — придется довольствоваться, как и мне, пеньком.

— За вас, господин дер Фок, — произнесла Марыся, поднимая свой кубок. — И да сопутствуют вам удача в службе и победы в любви.

Она лишь пригубила вино и поставила кубок перед собой. Войнаровский, усевшийся на чурбане против Фока, перегнулся к нему через стол.

— Генрих, пани княгиня интересовалась, когда ты снова будешь в лагере, а я не знал, что ответить. Переадресовываю ее вопрос тебе.

— Да-да, господин дер Фок, мне хотелось бы знать, когда я смогу снова увидеть вас в лагере, — защебетала Марыся. — Завтра вечером у графа Понятовского будет дружеская вечеринка, на которую должны были получить приглашение и вы. Но... Как говорит пан Анджей, служба есть служба. Однако это не последняя вечеринка, которую граф устраивает для своих друзей, и я надеюсь встретиться с вами на следующей.

Фок, допивавший из кубка вино, едва не поперхнулся от удивления.

— Меня собирались пригласить на вечеринку к графу Понятовскому, послу польского короля Лещинского? Явное недоразумение! Граф — знатный вельможа, генерал, друг короля Карла, а я — обычный дворянин, о существовании которого он вряд ли подозревает.

— Не подозревает он, зато хорошо знают другие, — многозначительно проговорила Марыся. — Ведь не всех участников своих вечеринок граф приглашает лично, иногда с его согласия это делают и его близкие друзья, которым для знакомства или встречи с тем или иным человеком удобно прикрыться именем графа.

— Я не знаком ни с кем из друзей графа.

— А со мной? — кокетливо спросила Марыся. — Разве не могу я, много слышавшая о вашей храбрости от пана Анджея, захотеть с вами встретиться и поговорить? А поскольку я замужем и дорожу своей репутацией, то наилучшим способом для нашего знакомства избрать якобы случайную встречу на вечеринке?

— Пани княгиня, вы говорите вещи, которые я могу воспринимать только как шутку, — и Фок опять приложился к кубку.

— Как шутку? А если для доказательства, что вы ошибаетесь, я приглашу вас на ближайшую вечеринку или званый ужин у графа? Но для этого мне необходимо знать, когда вы будете в лагере. Пан Анджей сказал, что завтра вы отправляетесь куда-то по делам, и если вы скажете, когда возвратитесь, приглашение будет лежать на этом столе. Итак, когда вас ждать?

— Ах, пани княгиня, если бы я знал это! Военная служба штука такая, что ты не принадлежишь сам себе и никогда не ведаешь, где и сколько времени пробудешь.

— Но разве может быть так, чтобы офицер не знал или не догадывался, на какой срок его куда-то посылают? — притворно удивилась Марыся. — Вы не желаете говорить мне правду и увиливаете от ответа. Вы тоже так считаете, пан Анджей?

— Конечно. Но мы все равно выведаем правду. — Войнаровский наполнил доверху свой и Фока кубки, протянул Марысе ее. — За нашу следующую встречу! — провозгласил он. — Генрих, когда встречать тебя? Через два дня, три? Через неделю?

— За следующую встречу! — откликнулся Фок и опорожнил кубок. — Когда меня встречать? Я не позволю моим лучшим друзьям утруждать себя по таким пустякам. Поэтому обещаю, что первыми, кого я навещу в день возвращения, будете вы, пани княгиня, и ты, Андрей.

Прислонившись спиной к стене, Марыся внимательно наблюдала за происходившим. Чем больше она присматривалась к капитану, тем тревожнее становилось у нее на душе. Что может сказать она о нем на завтрашней встрече с племянником джуры Богдана? Его фамилия дер Фок, он высок и крепко сложен, имеет светлые вьющиеся волосы и голубые глаза, круглое лицо и усики под «царя Петра», много пьет вина и был при их знакомстве в мундире русского офицера? Подумаешь, важные сведения! Завтра у Фока будет другая фамилия, волосы скроет парик, цвет глаз не определишь под низко надвинутой треуголкой, а много вина пьют все офицеры, и не только русские. Выходит, Фока нужно искать по высокому росту и крепкому телосложению, круглому лицу и модным среди русского офицерства усикам под «царя Петра»? Но таких офицеров в русской армии сотни!

А Фок опасен, очень опасен! Мало того что храбрец, отчаянная голова, прекрасно владеет оружием, вдобавок умен, хорошо говорит по-русски и сносно изъясняется по-малороссийски. Такому пара пустяков завязать дружбу с русским офицером или военным чиновником, в случае необходимости переодеться в казачий наряд и выдать себя за добровольца откуда-нибудь с Волыни либо Подолии, чей говор имеет много отличий от языка жителей Гетманщины и Приднепровья. А если у него под началом окажутся помощники вроде казаков, что обосновались под навесом, капитан может натворить невесть что.

Как обезопасить от него Иванко Скоропадского, как? Попытаться разыскать гетманова джуру Богдана и сообщить о Фоке до завтрашней встречи с его племянником, чтобы капитан оказался под присмотром с начала своего пути? Но удастся ли найти Богдана, учитывая, что тот может сопровождать Мазепу куда-нибудь в гости или находиться где-нибудь с его поручением? Да и смогут ли люди Богдана и дозорцы Скоропадского переиграть такого ловкача, как Фок, которому в свое время было поручено пленить самого царя Петра? Капитана необходимо обезвредить до прибытия в лагерь Скоропадского, и Марыся уже знает, как сделать это.

Еще при первом тосте она заметила, что Фок, опуская пустой кубок, левой рукой придержал перстень на мизинце правой. Ее внимание привлек не сам этот факт, а перстень, поскольку Марыся, как всякая женщина ее круга, была неравнодушна к украшениям. Перстень был простенький, невзрачный, из обычной полированной стали, без какого-либо орнамента или монограммы, и она подумала, что дворянину, даже саксонскому, лучше не носить ничего, нежели такую безвкусицу. После второго тоста Фок опять придержал перстень на пальце, это произошло и после третьего. Позже Марыся обратила внимание, что перстень Фок прижимал к мизинцу всякий раз, когда опускал правую руку или встряхивал ею.

Вначале она объяснила это тем, что перстень, наверное, не стал со временем налезать на палец, где его носили прежде, и капитан был вынужден надеть его на другой. Ради любопытства Марысе захотелось определить, на каком пальце перстень находился раньше, и она не смогла этого сделать: ни на одном из них не имелось полоски незагорелой кожи, которая всегда появляется под кольцом или перстнем. А такая полоска должна быть обязательно, ибо лицо, руки и шея капитана были коричневыми от яркого весеннего солнца. Заинтересовавшись перстнем, Марыся стала не спускать с него глаз, и однажды, когда тот при резком взмахе руки Фока едва не слетел с мизинца, обнаружила, что незагорелой полоски кожи нет и на нем.

И тут ее осенила догадка — перстень вовсе не капитана, причем появился на его руке совсем недавно! Это объясняло и отсутствие его следов на пальцах Фока, и его постоянную боязнь потерять не ставшее еще привычным украшение, и то, что перстень не подошел точно по размеру ни к одному пальцу нового владельца. Нашло объяснение даже то, отчего он такой невзрачный и дешевый: возможно, капитану придется сменить офицерский мундир на одежду простолюдина, наличие у которого дорогой вещи могло вызвать у других людей нежелательный интерес к ее хозяину.

Ответ на вопрос, почему перстень появился на руке Фока, Марысе искать не требовалось — в нем находился яд, которым должен быть отравлен гетман Скоропадский. Из этого вывода следовал ответ на вопрос, что необходимо предпринять для спасения гетмана, не надеясь на людей джуры Богдана — превратить перстень со смертоносной начинкой из орудия убийства в безвредную безделушку, для чего было достаточно лишь на несколько минут завладеть перстнем.

Оказаться в чужих руках он мог в двух случаях: если его хозяин будет мертв или спать непробудным сном. Первый вариант отпадал, а второй мог осуществиться, если Марыся, выпроводив Войнаровского и оставшись с Фоком наедине, дождется, когда тот крепко уснет. Но в последнем случае существовал неприятный для нее нюанс — оказавшись вдвоем с Марысей, Фок вряд ли захочет спать. Судя по красноречивым взглядам, которые он время от времени бросал украдкой на ее груди и бедра, его привлекало совершенно другое занятие, имеющее мало общего с отходом ко сну. Конечно, можно было бы удовлетворить желание капитана и, вымотав его до предела, дождаться, когда он уснет, но от одной мысли б этом Марысю коробило.

Отдаться какому-то безродному саксонскому дворянчику, когда она всю жизнь брезговала даже баронами, считая нижней ступенькой истинного родового шляхетства графский титул? Ни за что! Однако так она могла рассуждать и поступать в обычных условиях, а не сейчас, очутившись в ситуации, когда для спасения Скоропадского у нее есть лишь один способ. Нет, не для спасения Скоропадского, а чтобы иметь возможность стать королевой Польши, она должна использовать этот способ, приложив все свое умение и опыт, чтобы заплатить за успех минимальную цену. Неужели она не обхитрит и не оставит с носом какого-то немчишку-офицерика, пожирающего ее глазами и глотающего слюни лишь при виде ее полуобнаженных грудей и туго обтянутых платьем бедер?

Марыся поднялась с лавки, подошла сзади к Войнаровскому.

— Пан Анджей, нам нужно выйти на улицу, — прошептала она.

Войнаровский, что-то рассказывавший уставившемуся на него бессмысленным взглядом Фоку, недоуменно посмотрел на Марысю.

— Выйти на улицу? Зачем? Мне и тут хорошо.

— Нам нужно выйти на улицу, — громко и настойчиво повторила Марыся. — Слышите? Нужно.

— Нужно? А-а-а, нужно, — и Войнаровский растянул губы в понимающей улыбке. — Понятно. Нужно — так нужно. Кстати, мне тоже нужно.

Выйдя из халупы, Войнаровский тут же направился к ближайшим кустам, однако Марыся остановила его.

— Пан Анджей, вам нужно идти к себе домой.

— Домой? Зачем? Не хочу домой.

— Вам необходимо уйти, чтобы наш план не оказался испорченным. Разве мы здесь для того, чтобы вы напились, как свинья? Или ничего не помните?

— Почему не помню? — обиделся Войнаровский. — Генрих завтра уезжает, и мы хотим узнать, когда он возвратится. Верно?

— Верно, — буркнула Марыся, решив, что от Войнаровского необходимо избавляться как можно скорее и любой ценой. — Вижу, у вас очень хорошая память. Тогда, наверное, вы не забыли и то, о чем мы договаривались перед тем, как идти к капитану?

— Договаривались? Мы рассуждали об Аристотеле, о моем дяде, вашем письме в Киеве, о Генрихе. А договаривались... договаривались узнать, когда Генрих вернется с задания в лагерь, чтобы отправить его за письмом в Киев. Верно?

— Верно. Но мы договаривались не только об этом. Или забыли?

— Не только об этом? Выходит, о чем-то еще? Сейчас припомню.

— Я вам помогу. Вы приглашали меня после посещения Фока зайти к вам домой и выпить вина, обсудив заодно, кого послать в Киев, если кандидатура Фока отпадет.

— Приглашал выпить у меня дома вина? Гм... Что вы ответили?

— Обещала подумать. Сейчас позвала сообщить, что согласна.

— Согласны? Согласны прийти ко мне сейчас... ночью... одна?

— Да. Сейчас, ночью, одна. Но чтобы Фок ни о чем не догадался и не заподозрил нас в чем-либо дурном, нужно уходить поодиночке: вначале — вы, через некоторое время — я.

— Почему не уйти вместе? Вместе пришли — вместе ушли. Чего дурного в том, что я пошел проводить вас поздней ночью домой?

— Я потом объясню, почему лучше уйти поодиночке, — оборвала Войнаровского Марыся, начавшая терять терпение. — Приду и объясню. А сейчас быстро ступайте домой и ждите меня.

— А я попрощаюсь с Фоком, чтобы он не обиделся на меня, и вскоре буду у вас. Может, даже догоню в дороге.

— Я тоже хочу попрощаться с другом Генрихом, — заявил Войнаровский. — Я тоже не хочу, чтобы он обиделся на меня. Попрощаюсь, выпью в дорожку стремянную и уйду.

— Пан Анджей, если вы сейчас же не уйдете, уйду я, — зло процедила сквозь зубы Марыся. — Но уйду не к вам, а к себе. А вы тогда можете продолжать пьянствовать со своим другом Генрихом хоть до его отъезда. Понятно?

— Понятно... но не совсем. Почему первым должен уйти я, а не вы?

— Потому что вам до моего прихода нужно отправить куда-нибудь ночевать своего джуру и приготовиться к моему приходу. Найти, например, чем занавесить окно. Надеюсь, вы приглашали меня не только пить вино?

— Вы правы, пани княгиня, вы правы, мне нужно уходить, — засуетился Войнаровский. — У Генриха осталась моя шапка, однако черт с ней — заберу завтра. Я бегу домой, а вы не задерживайтесь. Проститесь с Генрихом — и вслед за мной. Ну, я побежал...

Фок в их отсутствие не терял времени даром — к выстроенным под оконцем пустым бутылкам прибавилась еще одна, а на столе красовались две появившиеся полные.

— А где Андрей? — поинтересовался капитан, не видя Войнаровского. — Пошел угоститься у хлопцев? Горилка у них отменная, сам не отказался бы.

— Господин дер Фок, я вынуждена извиниться за пана Анджея, — начала Марыся тихим голоском и опустив глазки. — Он не у ваших казаков, а отправился к себе домой. Видите ли, он крепко выпил, и ему начало мерещиться невесть что.

— Отправился домой? — опешил Фок. — Не простившись со мной? Не выпив напоследок, как говорится у русских, «на посошок», а у казаков «стремянную»? Не узнаю Андрея. Не заболел ли он?

— Я вам уже сказала, что он выпил лишнего и начал терять рассудок. Представляете, начал ревновать меня к вам, чуть ли не закатил по этому поводу скандал и попытался утащить меня домой... ко мне, естественно. Но я ему сказала, что останусь с вами, а он волен поступать, как хочет. Он обиделся и ушел. Извините, что так вышло, но откуда мне было знать, что он такой ревнивый, — трогательным голоском пропела-пропищала Марыся, поднимая глазки.

Фок, застыв с кубком в поднятой руке, разинул рот и уставился на Марысю ничего не понимающим взглядом. Он был изрядно пьян, но не настолько, чтобы в ближайшее время оказаться поверженным в сон. Действительно, что ему, привыкшему с друзьями-собутыльниками вроде Войнаровского бражничать и играть в карты ночами напролет, какие-то две-три бутылки вина? Конечно, если влить в него содержимое еще недопитой бутылки и двух не начатых, положение может измениться в лучшую для Марыси сторону, но как заставить Фока в ближайшие тридцать-сорок минут опустошить их? Растягивать спаивание капитана на более длительный срок было опасно — к нему могли зайти обосновавшиеся во дворе под навесом казаки, нагрянуть на проводы приятели либо пожаловать не дождавшийся Марыси Войнаровский. Значит, нужно заставить Фока поглощать вино ускоренными темпами, а она, сколько ни ломала над этим голову, не могла придумать ничего другого, как не раз уже опробованного способа.

— Господин дер Фок, почему вы не пьете? — ласково спросила она. — Поразило мое известие? Выпейте и обсудим его, если хотите.

Фока упрашивать долго не пришлось — он залпом опорожнил кубок, поставил рядом с недопитой бутылкой, недоуменно пожал плечами.

— Вы сказали, что Андрей начал ревновать вас ко мне? Ко мне, который впервые оказался вместе с вами, причем благодаря самому Андрею. Ничего не понимаю. Действительно, сегодня с ним начало твориться нечто непонятное.

— Непонятное только для вас, господин дер Фок, только для вас, — с грустинкой в голосе произнесла Марыся. — Но никак не для пана Анджея и для меня.

— Но что в моих с вами отношениях может быть непонятно мне и одновременно понятно вам и Андрею? — спросил Фок. — Тем более в отношениях, которых не было и нет. Может, объясните, о чем вообще идет речь?

— Если настаиваете — объясню. Хотя мне, как замужней и порядочной женщине, сделать это будет нелегко. Однако я считаю, что вам, Генрих, — разрешите, я буду называть вас так? — следует это знать. Выпейте, и я расскажу обо всем, что для вас покуда тайна.

Марыся взяла кубок Фока, доверху наполнила вином из недопитой бутылки, вложила в руку капитана. Обхватила ее своей ладонью, поднесла кубок ко рту Фока.

— Выпейте, Генрих, и не удивляйтесь тому, что услышите. Пейте же скорей.

Она выпустила руку Фока из своей лишь после того, как кубок опустел, и тут же без какой-либо задержки наполнила его снова.

— Готовы слушать меня, Генрих? Тогда выпейте, отставьте кубок и приготовьтесь выслушать печальную историю сидящей перед вами одинокой женщины.

Говоря, она повторила с рукой и кубком Фока уже проделанную только что процедуру. Когда капитан послушно опорожнил кубок, Марыся поставила его рядом с еще не начатыми бутылками и, не забыв достать платочек, приступила к изложению обещанной истории.

— Вы на самом деле поверили, что пан Анджей пожелал вас проводить в дорогу и пригласил меня с собой? Нет, все было совсем не так. Я много слышала от пана Анджея и других казачьих старшин о ваших подвигах, в том числе и о том, что вы едва не пленили русского царя. Еще не зная вас лично, я стала преклоняться перед вашей храбростью, а когда мне удалось вас случайно увидеть, я... — Марыся приложила к глазам платочек и немного помолчала, якобы справляясь с охватившим ее волнением. — С той минуты вы стали для меня дороги, моя душа начала рваться к вам, мысли о вас заполнили мою голову... — Она чуть слышно всхлипнула, горестно вздохнула. — Понимаю, что вы не верите мне, о которой ходит столько гнусных сплетен. Но это не что иное, как измышления моих завистниц, которые молниеносно появляются везде, где бы я ни оказалась...

Марыся налила в кубок Фока вина, поставила перед ним.

— Если бы вы знали, Генрих, сколько мне пришлось незаслуженно страдать, — доверительным тоном произнесла она, беря ладонь Фока и кладя ее на ножку кубка. — Как вспомню об этом, сразу перехватывает дыхание, и я не могу говорить. Выпейте, чтобы я могла продолжить рассказ. Пейте, мой славный рыцарь.

— Пани княгиня, я, конечно, выпью, но дыхание перехватило у вас, а не у меня, — заметил Фок. — Поэтому, как мне кажется, не мешало бы промочить глот... — простите, чуть случайно не вырвалось! — следовало бы выпить и вам. Разрешите поухаживать за вами.

— Неужели я налила только вам и забыла о себе? — спохватилась Марыся. — Вот что значит волнение. Буду очень благодарна вам, Генрих, если вы исправите мое упущение.

— Сделаю это с превеликим удовольствием. Где ваш кубок? О, да он почти полон. Доливаю его доверху и пьем за налаживание вашего дыхания. Виват!

— И за ваше здоровье тоже, — подняла свой кубок Марыся.

На этот раз она пила вино мелкими глотками до тех пор, покуда опустошал свой кубок Фок. Они одновременно поставили кубки на стол, и Марыся с удовлетворением отметила, что Фок с трудом смог установить свой вертикально, не свалив его набок. Значит, выпитые в течение пяти минут четыре кубка вина начали оказывать свое действие, и Марысе необходимо закрепить достигнутый успех.

— Вы, Генрих, наверное, тоже наслушались обо мне всяких сплетен и, возможно, верите им. Подумайте, стоит ли делать это. Я уже столько времени в шведском и казачьем лагере, одна из немногих женщин среди массы мужчин, на виду у тысяч глаз, и хоть один человек может в чем-нибудь упрекнуть меня как жену и женщину? Например, вы? А ведь стоит мне лишь уехать отсюда, как вдогонку поползут сплетни о моих новых изменах мужу и легионе осчастливленных мной любовников. Такова незавидная участь всех верных жен и честных женщин. Мы обязательно должны выпить за них, Генрих.

— За женщин? — спросил Фок заплетающимся языком. — Всегда и сколько угодно! — он разлил вино по бокалам. — За всех женщин — верных и неверных, честных и нечестных. Пьем за всех сразу, поскольку все они одинаковы.

После выпитого вина Фока начало раскачивать из стороны в сторону, и не свалиться с чурбана на пол ему помогало то, что он обеими руками ухватился за край стола. Скорее ему еще кубок, скорее!

— Настала пора вспомнить о пане Анджее, — начала Марыся, лишь только оторвала от губ кубок. — Я часто расспрашивала его о вас, и в конце концов он начал меня к вам ревновать. Мне сегодня с большим трудом удалось настоять, чтобы мы пришли проводить вас в дорогу. Генрих, мое женское сердце подсказывает, что вам поручено трудное и опасное дело, и я не могла расстаться с вами — может быть, навсегда! — не сказав... не сказав... Мне очень трудно сказать то, что я сейчас должна, поэтому давайте выпьем, чтобы я стала чуточку смелее.

— Выпить? За вашу смелость? Обязательно! За смелость — это по-нашему, по-офицерски. — Фок оторвал одну руку от края стола, протянул ее к бутылке и едва не грохнулся с чурбана. Снова ухватившись обеими руками за спасительный стол, он просящими глазами посмотрел на Марысю: — Пани княгиня, недавно я ухаживал за вами, теперь нам придется поменяться ролями. Не обидитесь, если я попрошу вас разлить вино по кубкам?

— Нисколько. Даже поддержу вас, чтобы вы смогли взять кубок и выпить.

Марыся мигом наполнила до краев кубок Фока, долила вина в свой. Соскочила с лавки, зашла Фоку за спину, прижала его к столу. Отодрала от столешницы его руку, с трудом вложила в нее кубок.

— За смелых людей, Генрих! Таких, как вы! Виват!

Фок хотел поддержать тост, но лишь промычал нечто маловразумительное, однако вино умудрился выпить до дна. Марысе пришлось тут же вцепиться ему обеими руками в плечи, потому что тело Фока обмякло и поползло с чурбана на пол. Неужели надрался до беспамятства и сейчас уснет? Как бы не так! Очутившись на полу и встав на четвереньки, капитан какое-то время громко икал и тряс головой, после чего, медленно переставляя руки и колени, направился к двери.

— Душно, и меня разморило... — разобрала Марыся его бормотание. — Ничего... Сейчас хлопцы выльют мне на голову пару ведер холодной воды — и я буду как новенький.

Марыся почувствовала себя так, словно ее уже облили ледяной водой. Отпустить Фока к казакам, чтобы получить его назад полупротрезвевшим? Затратить столько сил, чтобы начать все сначала? Да она скорее размозжит капитану башку из висящего на стене пистолета, чем выпустит из комнатушки! Стрелять, конечно, она не станет, а вот предложить Фоку вместо обливания холодной водой другое, более приятное для него занятие, ей придется.

Марыся забежала перед Фоком, тоже опустилась на четвереньки, уткнулась в его лоб своим. Наткнувшись на преграду, капитан остановился, уставился на Марысю отсутствующим взглядом.

— Пани княгиня, вы? — узнал он Марысю. — Тоже разморило? Первый раз, что ли?.. Ничего, сейчас обольемся водой из колодца, и можно снова к столу.

— Конечно, Генрих, конечно. Только вначале убери руки с пола. Он грязный, а у тебя такие красивые руки.

Она поднялась с четверенек на колени, взяла в свои ладони одну из рук Фока. Нагнулась к ней так, что груди полностью обнажились в лифе платья, поднесла руку капитана ближе к лицу.

— Какая широкая ладонь... Какие длинные пальцы... какие гладкие ногти...

Расхваливая руку Фока, Марыся постепенно выпрямлялась, стараясь, чтобы лиф платья оказался у руки капитана. Когда это произошло, она, поглаживая руку Фока, начала медленно водить ею по низу грудей в лифе, отметив вскоре, что уже не ее ладони управляли рукой капитана, а та увлекала их за собой. Понравилось? Не хочется уже под холодную воду?

— Генрих, у тебя рука одновременно рыцаря и художника, воина и творца прекрасного...

Подняв ладонь, якобы поправить волосы, Марыся качнулась, и рука Фока оказалась за лифом платья между ее грудей. Некоторое время лежала там неподвижно, затем принялась двигаться.

Марыся, делая вид, что всецело поглощена приведением в порядок растрепавшихся кудрей, не мешала Фоку. Никуда не деться, придется с этим мириться, покуда капитан с ее помощью не принял другого положения, более подходящего для отхода ко сну.

Марыся перестала возиться с волосами, склонив головку, коснулась своей щекой щеки Фока, легонько куснула его за мочку уха, томно прошептала в ухо:

— Генрих, почему мы на полу? Разве нет лавки? На ней нам будет куда удобней.

— Удобней? На лавке? Конечно. Сейчас я отнесу тебя на нее.

Рука Фока перестала гладить груди Марыси, выскользнула из лифа платья, уткнулась в пол. Предприняв несколько попыток встать на ноги, капитан убедился, что это невозможно.

— Я не могу подняться, — жалобно проскулил он. — Но я хочу с вами на лавку. Хочу...

— Не можешь подняться? Я помогу. Раз, два — встали!

Но сколько Марыся ни возилась с Фоком, ее старания не увенчались успехом. Капитан в лучшем случае самостоятельно мог только стоять на коленях, а тащить на себе такую тушу Марысе было не по силам. Однако выход из положения необходимо было искать, и она его нашла. Опустившись на корточки сбоку головы капитана, нежно заговорила:

— Зачем нам вставать? Кто стоит, тот может упасть, а нам падать ни к чему. Да и лавка нам ни к чему тоже — чем хуже лежать на плаще?

Взяв с лавки плащ, Марыся разостлала его на полу, уложила на него Фока, прилегла рядом с ним. Теперь нужно сделать все, чтобы он перестал вспоминать о казаках с холодной водой, а утихомирился и поскорее уснул.

— Баю-баюшки-баю, — тихонько запела Марыся впервые в жизни колыбельную. — Какая хорошая песенка. Так и хочется посмотреть интересный сон. Правда?

— Она ошиблась — Фоку хотелось совсем иного. Вначале Марыся услышала его тихое сопение, затем капитан перевернулся со спины на бок и придвинулся вплотную к Марысе. Рука Фока принялась гладить ее бедро, сопение стало усиливаться.

— Мы хотим баюшки, мы хотим слушать песенку... — повторяла раз за разом Марыся, чувствуя, как Фок начал на нее заваливаться.

Под тяжестью наползающего чужого тела спина Марыси оказывалась все ближе к полу, еще миг — и она полностью будет лежать под Фоком. Ну уж нет, голубчик: все, что ты мог получить от Марыси, ты уже получил сполна, и на большее не рассчитывай. Хам, как вцепился ей в плечи, будто она собирается сопротивляться. Тоже, нашел глупышку! А то она не знает, что мужчина в подобном состоянии перестает быть человеком и становится диким зверем, усмирить которого можно только лаской. Именно так она и поступит.

Ящерицей выскользнув из-под Фока, Марыся метнулась к столу, доверху наполнила вином кубок, принесла капитану. Вложила ему в руку.

— Устал, милый? Утоли жажду. Я выпила, и стало легче. Пей...

Она отнесла пустой кубок на стол, снова прилегла рядом с Фоком, позволила ему забраться рукой себе под платье. Последний кубок сделал свое дело — ладонь капитана, гладившая бедро Марыси, перестала двигаться, его дыхание стало тихим и ровным. Неужели спит? А вдруг только засыпает? Лучше для верности подождать пару лишних минут, чем разбудить в начале сна. Теперь можно попробовать осторожно снять с себя его ладонь. Удалось! Поскольку Фок не шевелился и дышал по-прежнему ровно и спокойно, настала пора заняться перстнем. Он в ее руках!

Марыся села за стол, поднесла перстень поближе к пламени свечи. Перстень, конечно, внутри полый, и она должна его открыть. У Марыси в свое время перебывало немало подобных перстней и медальонов с секретом, и в деле обращения с ними она имела богатый опыт. В этом перстне, не имеющем ни украшений из камней, ни крепящих их лапок, ни замысловатого орнамента, трудно было надежно скрыть механизм тайничка, и через минуту Марысиным глазам предстал тайничок, наполненный мелким белым порошком и разделенный перегородкой на две равные части. Порошок, без сомнения, яд, а скользящее дно перстня позволяет высыпать из тайничка все содержимое сразу или сделать это в два приема.

Марыся осторожно высыпала весь порошок в недопитую бутылку вина, слила в нее остатки из других и своего кубка. Дождалась, пока порошок бесследно растворился, и на всякий случай хорошенько вино взболтала. Достала иа своей сумочки коробочку с пудрой, насыпала ее в тайничок вместо прежнего порошка. Пудра была немного крупнее и желтее на цвет, но обратит ли на это внимание Фок, даже если станет проверять содержимое тайничка? А если обратит, то скорее всего решит, что это ему кажется.

Возвратив перстень на прежнее место, Марыся оправила платье, задула свечу и, прихватив бутылку с вином, покинула комнату. Под навесом во дворе виднелось пламя небольшого костерка, доносились хруст травы вперемешку с конским ржаньем и человеческими голосами, и Марыся направилась туда. Оба казака были на месте, усевшись возле сковородки с яичницей и бутылки горилки.

— Пан капитан угощает вас заморским вином, — сказала Марыся, протягивая одному из них бутылку. — Выпейте за его здоровье.

— Спасибо пану капитану, обязательно выпьем, — ответил казак, ставя вино рядом со своей бутылью. — Допьем горилку и попробуем напоследок панский напиток.

— Выпейте сейчас, — попросила Марыся. — Пан капитан уверял меня, что вы можете пить вино вместе с горилкой, а я не поверила. Неужто может быть такое?

— Можно ли пить вино с горилкой? — удивился казак. — С горилкой, пани, можно пить все. Ежели хотите удостовериться — будьте ласка. — Он поднес к губам горлышко бутылки, выпил половину содержимого, протянул товарищу. — Симон, твой черед.

— Теперь верю, что казаки могут все, — сказала Марыся, когда бутылка опустела. — Я пошла домой, а вы, хлопцы, не забудьте разбудить вовремя пана капитана...

От выпитого вина слегка шумело в голове, настроение было приподнятое. Ей удалось не только лишить Фока яда, но и обезопасить Скоропадского еще от двух охотников за его жизнью. Яд наверняка замедленного действия, поскольку всякий отравитель стремится иметь время, чтобы незаметно скрыться с места преступления и оказаться от него как можно дальше. Поэтому, если с казаками через какое-то время что-либо случится, вряд ли кому придет в голову связать это с пребыванием Марыси в гостях у Фока.

Марыся подошла к калитке своего домика и остановилась как вкопанная. У толстой березы, растущей сбоку калитки, стоял плохо различимый в тусклом свете луны человек. Стоял молча на одном месте, то ли не видя Марыси, то ли не обращая на нее внимания. Марыся сделала к нему шаг, другой, присмотрелась внимательней.

И едва не вскрикнула от ужаса — у березы стоял бывший батуринский комендант полковник Чечель. Как он может быть здесь, если полгода назад в Глухове палач отрубил ему голову? Кстати, вон и она, в его руках. А полковник взял голову под мышку, достал из-за пояса два пистолета и протянул их Марысе. Точь-в-точь как тогда, в Батурине, при выходе Марыси из подземелий крепости. Вскрикнув, Марыся отшатнулась, и призрак Чечеля пропал.

Виднелась перед Марысей калитка, высилась сбоку нее толстая береза, стояла она, и больше не было никого. Наверное, почудилось. С какой стати ее, польскую княгиню, может навестить призрак казацкого полковника, с которым она встречалась несколько раз в жизни и о котором давно забыла? Какая между ними связь, чтобы дух Чечеля явился перед ней? Явно ей все привиделось. Выпила у Фока, задумалась по дороге и приняла за Чечеля тень от какого-нибудь облачка. Скорее в дом, в постель, и как можно быстрее постараться забыть о неприятном происшествии у калитки.

 

2

Мазепа не принимал участия в беседе короля Карла со своей свитой. Сидел на жеребце чуть в стороне от них и лишь краем уха прислушивался к их разговору.

Полтаву, которую сейчас рассматривали король с приближенными, он знал очень хорошо и мог бы рассказать о ней многое. О том, как из маленького селеньица она постепенно превратилась в крепость, которая в 1608 году надлежащим образом была укреплена коронным гетманом Станиславом Жолкевским и с тех пор играла важную роль в защите Украины от турок и татар. Что на сегодняшний день она обнесена высоким земляным валом, в котором пять ворот с каменными башнями. А помимо вала крепость имела палисад и глубокий ров, причем вал образовывал ряд выступов, укрепленных бастионами, что позволяло осажденным вести активную фланговую оборону.

Но после памятного разговора в феврале под местечком Коломаком у гетмана редко возникало желание давать королю либо кому-нибудь из его генералов советы. Коломак явился крайней восточной точкой, достигнутой шведской армией на Украине, и Мазепа пошутил, что от него до границы с Азией всего восемь миль, а в степи недалеко отсюда найден «Александрийский камень», воздвигнутый побывавшим здесь Александром Македонским. К его удивлению, король Карл воспринял это за чистую монету, и генерал-квартирмейстеру Гилленкроку пришлось приложить немало усилий, чтобы разубедить его.

Однако самое неприятное случилось потом, когда Гилленкрок дал совет Мазепе поменьше шутить, ибо его шутки в большинстве случаев не совсем удачны, начиная с первой, когда при встрече с королем 28 октября прошлого года он заявил: «Я приведу к вам, великий государь, столько казаков, сколько песку на берегах Черного моря, которое отныне вам принадлежит». С тех пор Мазепа предпочитал больше молчать, тем более что дела и у короля, и у него самого не особенно располагали к шуткам.

Уже с начала весны 1709 года шведская армия оказалась с трех сторон в окружении. Войска Шереметева отрезали ее от Богодухова, конница Меншикова занимала левый берег Ворсклы, казаки Скоропадского хозяйничали на реке Суле. Столь невыгодное положение не позволяло королю Карлу идти на Москву кратчайшей дорогой, требовалось искать новое операционное направление. Оно было найдено: сосредоточившись в районе реки Ворсклы, было решено начать движение к Москве по линии Харьков—Курск. Главным опорным пунктом шведской армии на Украине предполагалось сделать Полтаву и Переволочну, откуда лежала дорога в дружественные Запорожье и Крым. Таким образом, захват Полтавы являлся обязательным условием перехода шведской армии в стратегическое весенне-летнее наступление в глубь России.

Взятие Полтавы имело немаловажное значение и для Мазепы. Он был предусмотрительным человеком, поэтому наряду со своей официальной столицей на Гетманщине — Батуриным — имел и запасную на правобережье Днепра — Белую Церковь. В свое время она была «Палиевой столицей», однако по договору от 19 августа 1704 года между царем Петром и польским королем Августом II Россия брала обязательство заставить Палия прекратить войну с Речью Посполитой и возвратить ей Белую Церковь. Сам Палий был схвачен и отправлен в Сибирь, но события польской междоусобицы позволили России под видом борьбы с «узурпатором Лещинским» не выполнять этого договора, и Белая Церковь оказалась в руках Мазепы.

Не довольствуясь этим, он принялся распространять свою власть и на «восточно-польские территории», и вскоре управлял огромным краем между Днепром, Случью и Днестром, который, по словам бежавших оттуда поляков, «был в полной от его зависимости». Железной рукой Мазепа насаждал на этих землях казачьи порядки, и к концу 1708 года на правобережье Днепра было семь полковничеств, признававших Мазепу своим гетманом и живших по тем же законам, что царская Гетманщина.

Сделав Белую Церковь своей запасной столицей, Мазепа приказал дополнительно укрепить ее, назначил комендантом верного себе полковника сердюков Бурляя и даже отправил в город часть своей казны. Каково же было ему узнать, что Бурляй вместе со своим полком предал его. Вступив в сговор с киевским воеводой князем Голицыным, Бурляй сдал ему Белую Церковь без единого выстрела, получив за это сто рублей золотом и раздав от имени царя Петра своим сотникам по сорок рублей, а сердюкам по два рубля.

Если Мазепа потерял обе свои столицы — Батурин и Белую Церковь, — то почему новой его столицей не стать Полтаве? Тем более что от нее рукой подать до Переволочны и Запорожья, где находятся союзники-сечевики и откуда начинается прямая дорога в Крым, из которого король Карл надеется получить помощь у турок и татар. А гетман с собственной столицей — это не гетман в обозе иноземного короля... Кстати, не договорились ли его шведские союзнички, как собрались брать Полтаву?

Увы, спор между королем и Гилленкроком продолжался. Если Карл был убежден, что земляную крепостицу с дубовым частоколом поверх вала и с несколькими каменными башнями и бастионами взять не представит труда, то Гилленкрок считал, что для осады Полтавы у шведской армии не хватит пороха и боеприпасов. У короля это вызвало улыбку.

— Зачем нам порох и ядра? Поняв, что мы имеем серьезные намерения, русские сдадутся при первом выстреле по городу, — возразил он генерал-квартирмейстеру.

— А если нет? Штурм при недостатке огневых припасов будет трудным и может стоить огромных потерь.

— Трудным? Но мы и должны совершить то, что необыкновенно, — ответил Карл. — От этого мы получим честь и славу.

— А если отсутствие пороха и ядер заставит нас, сняв осаду, отступить от крепости? Это плохо скажется на настроении войска.

— Такого не может быть! Мы брали в Европе каменные твердыни, и земляные укрепления казацкого городка ничто перед ними. Если потребуется, мои солдаты возьмут их с помощью одного холодного оружия. Кстати, чтобы русские не ломали голову над причиной нашего появления, прикажите передовому отряду сегодня же атаковать крепость.

— Он произведет демонстративную атаку, — пообещал Гилленкрок и добавил: — Государь, на угловую башню поднялись двое русских и наблюдают за нами в подзорные трубы. Не сомневаюсь, что один из них — комендант крепости. Догадывается ли он, какая печальная участь вскоре ждет его?

— Думаю, нет, — усмехнулся Карл. — Иначе он не глазел бы на нас, а велел бы поднимать над бастионами белые флаги.

— У него еще будет время сделать это...

Гилленкрок не ошибся — на бастионе действительно стояли русский комендант Полтавы полковник Алексей Степанович Келин и полковник Полтавского казачьего полка Иван Левенец. Келин, как и другие русские коменданты малороссийских крепостей, еще в январе получил приказ царя: «Ежели неприятель будет вас атаковать, то, с помощью Божиею, боронитца до последнего человека, и ни на какой аккорд с неприятелем никогда не вступать под смертной казнию».

Внимание царя к Полтаве не ограничилось лишь посланиями ее коменданту — в начале января в город прибыл штык-юнкер Николай Невельский с двумя канонирами и тремя фузилерами. После знакомства с крепостной артиллерией он 18 января отправил в главную квартиру русских войск донесение, что имеющихся в Полтаве десяти пушек явно недостаточно для ее обороны от сильного противника, поэтому артиллерия нуждается в усилении. К мнению Невельского прислушались, и вскоре Келин получил еще восемнадцать орудий из тех, что в прошлом году были захвачены войсками князя Меншикова при взятии Мазепиной столицы Батурина.

Сейчас в Полтаве у Келина было 4182 русских солдата, а вместе с артиллерийской прислугой царский гарнизон составлял 4278 человек. Оказавшиеся под его началом полки все побывали в сражениях, причем свой, тверской пехотный, Келин считал одним из боеспособнейших в русской армии. Опытный, грамотный офицер, впервые встретившийся со шведами под Нарвой, полковник был уверен в себе и подчиненных, и появление под крепостными стенами передовых отрядов королевской армии воспринял спокойно, как нечто само собой разумеющееся: на то она и крепость, чтобы видеть перед собой неприятеля.

Уверенность в своих силах в Келина вселяло и то, что его правой рукой в обороне города являлся бывалый казачий полковник Левенец, участник ряда боев со шведами в Лифляндии и Польше. В свое время, не прибыв на раду в Глухов для избрания нового гетмана, хотя был приглашен на нее, он навлек на себя подозрения, но после того как приказал впустить в Полтаву войска бригадира князя Григория Волконского и обратился к своему полку с универсалом честно служить царю Петру, они исчезли. А когда он отправил свою семью из Полтавы в Харьков и отдал сыновей в русское военное училище, его стали считать одним из вернейших России старшин.

Большая часть Полтавского полка находилась при гетмане Скоропадском, а с Левенцом в городе оставались всего две тысячи сабель. Правда, казаками себя объявили шестьсот полтавских обывателей, которые, получив вдобавок к своим саблям и пистолетам из крепостного арсенала мушкеты, влились в реестровые сотни Левенца. Защищать город вместе с мужьями и отцами изъявили желание многие женщины и подростки, умевшие, к удивлению русских офицеров и самого Келина, неплохо владеть не только саблями и пиками, но и стрелковым оружием. Принять участие во вспомогательных действиях при отражении шведских штурмов были намерены собравшиеся в город окрестные селяне, и их помощь при обслуживании пушек, подносе боеприпасов, перевязывании раненых, восстановлении разрушенных неприятельским огнем укреплений была весьма кстати.

Келин предчувствовал, что королевская армия в весенней кампании вряд ли станет рваться к Москве напрямик, поскольку именно это направление лучше всего было защищено русскими войсками, а постарается выйти для удара в центр России по новому маршруту. Возможно, для этого ей вначале потребуется захватить Полтаву, оседлавшую ведущий из центральной России на Запорожье и дальше в Крым Муравский шлях, чтобы иметь ее своей тыловой базой и связующим звеном с примкнувшими к королю Карлу сечевиками и союзными ему турками.

Поэтому появление противника сегодня, первого апреля, под стенами города не было для полковника неожиданностью. Неожиданностью оказалось другое — атака небольшим шведским отрядом крепостного вала. Бой был скоротечным и закончился отступлением противника, потерявшего 32 солдата убитыми и шестерых пленными. Хотя защитники города тоже понесли потери — шестеро убитых и двое раненых, — первый успех окрылил их. На следующий день шведы повторили разведку боем, отхлынув от вала после прозвучавшего залпа и оставив во рву восемь своих трупов.

А третьего апреля на подступах к Полтаве появились значительные вражеские силы, и примерно полторы тысячи пехотинцев, не сделав по крепости ни единого орудийного выстрела, ринулись на штурм ее валов, но были отражены орудийным и мушкетным огнем. На другой день к неприятелю подошли новые войска, и он повторил штурм. На этот раз Келин сделал вылазку за стены крепости двумя отрядами по семьсот человек в каждом, и противник в рукопашном бою был сбит с вала, оставив на нем и во рву свыше сотни убитых. А в ночь на пятое апреля шведы предприняли уже ночную атаку города, продолжавшуюся всю ночь и завершившуюся их отходом на рассвете к своим исходным позициям. Она обошлась королевской армии в 427 убитых, а гарнизон Полтавы заплатил за этот успех 62 убитыми и 91 ранеными.

Осада города началась, и, судя по интенсивности и ожесточенности штурмов, противник имел намерение овладеть крепостью, не считаясь с потерями.

Петр откинулся на спинку кресла, зажал в кулаке дымившуюся трубку, прикрыл глаза. Решение, которое он собирался принять, было настолько серьезным, что его требовалось еще раз хорошенько обдумать и взвесить.

Все ли он предпринял, чтобы не допустить широкомасштабного военного столкновения с Запорожьем, не упустил ли какой возможности уладить разногласия мирным путем, не позволяя разгореться на Украине, как в Речи Посполитой, пожару кровавой междоусобицы? Не вознес ли свое самолюбие и личные амбиции выше интересов державы в ответственнейший момент, когда решалась ее и его, царя Петра, судьба? Нет, он сделал все возможное, чтобы иметь Сечь если не союзницей, то хотя бы другом, и не его вина, что вынужден принимать сейчас решение, от которого с величайшим удовольствием отказался бы.

Разве не приложил он все силы, чтобы сохранить мирные отношения с Запорожьем после измены Мазепы и избрания вместо него гетманом Ивана Скоропадского? Разве не отправил с этой целью к кошевому Гордиенко своих стольников Гаврилу Кисленского и Григория Теплицкого с личной грамотой, в которой «внушал» сечевое товарищество не слушать «прелестей Мазепы», твердо стоять за «своего великого государя и православную веру», «быть в послушании» новому гетману Скоропадскому, известному на Запорожье своим умом и храбростью?

Вместе с грамотой стольниками были привезены пятьсот червонцев для кошевого атамана, две тысячи червонцев для войсковой старшины и двенадцать тысяч для куренных атаманов. Это было не все. За верность России и признание гетманом Скоропадского сечевикам было обещано «на каждый курень по 1500 золотых украинских на каждый год сверх прежняго настоящего годового жалованья». В знак особой царской милости также было обещано прислать войсковые клейноды — знамя, бунчук, литавры, а кошевому атаману и войсковому судье знаки их должностного достоинства — драгоценные «трости»-булавы.

Чтобы придать своему посольству в глазах запорожцев большую значимость и весомость, Петр велел отправить с ним архимандрита Межигорского монастыря Ирадиона Журавского, который должен был донести до сечевиков слово киевского митрополита, а гетмана Скоропадского представлял сотник Лубенского полка Василий Савич. Помимо этого, с посольством на Сечь возвращались четырнадцать запорожских дозорцев, задержанных в разное время мазепинскими сердюками и брошенных в его застенки.

Чем же ответили запорожцы на царскую грамоту и подарки? Дерзновенным письмом, в котором обвинили Петра во враждебном к ним отношении, перечисляли свои прежние обиды и выдвигали три требования, которые Россия обязана была выполнить в знак своего благорасположения к низовому товариществу: установить на Украине порядки, как на Запорожье; отдать сечевикам все мельницы по рекам Ворскле и Пслу, а также перевозы через Днепр у Переволочны; срыть все русские крепости близ Запорожья на речке Самаре и на левом берегу Днепра у Каменного Затона. А до этого они хулили царскую особу на своей раде, и когда архимандрит Журавский заступился за Петра, сечевики обозвали его московским «шпигом» и обещали сжечь живьем в смоляной бочке.

Все стерпел Петр, понимая, что после измены Мазепы ему ни в коем случае нельзя приобретать на Украине еще одного врага — запорожцев. Однако понимая, что не все в жизни зависит от его желаний, он стал относиться к сечевикам как к возможному в ближайшее время противнику, принимая меры, чтобы их переход на сторону Мазепы принес наименьший ущерб русской армии на Гетманщине и всей Украине. Чтобы воспрепятствовать соединению мятежных сечевиков со шведской армией, Петр приказал Меншикову расположить между ними Ингерманландский полк, «дабы иметь око на их поход», а также усилить гарнизоны крепостей Новобогородицкой и Каменный Затон пехотным полком каждую. По распоряжению фельдмаршала Шереметева, опасавшегося проникновения запорожцев на Гетманщину, в Манжалеевку, Поток, Кременчук и Омельники было отправлено по пехотному батальону, которые гетману Скоропадскому было предложено усилить казаками «по собственному розсуждению», кроме этого, ему было предписано взять под свою охрану «места, удобные для сооружения мостов и перевозов».

И все-таки предпринятых мер оказалось недостаточно — перешедшие на сторону Мазепы и короля Карла запорожцы разгромили отряд бригадира Кэмпбела, уничтожили или изгнали русские гарнизоны на юге Полтавского полковничества, соединились со шведами, установив их беспрепятственную связь с Переволочной, Запорожьем и Крымом. После случившегося Петру ничего не оставалось, как вменить в обязанность киевскому губернатору князю Голицыну «наблюдать за спокойствием Малороссии», назначив его правой рукой Чигиринского полковника Галагана, получившего приказ заняться непосредственно запорожцами. Вдобавок 31 марта гетману Скоропадскому был послан указ, чтобы тот перекрыл все дороги на Сечь и в табор Гордиенко по воде и сухопутью, не допуская снабжения запорожцев продовольствием, фуражом и какими-либо другими товарами.

Однако не дремали и запорожцы. Заняв левобережье Днепра от Переволочны до Келеберды, они стали распространять свое влияние и на правый берег реки. Сначала туда переправился отряд в четыреста всадников, за ним последовали другие, и вскоре на Буге действовал полк сечевиков в три тысячи сабель. Начались бои с русскими войсками на территории правобережных уманского и брацлавского полковничеств. Киевский губернатор был бессилен против запорожцев, и когда те захватили город Чечельник и брацлавский полковник Григораш обратился к князю Голицыну за помощью, тот посоветовал ему обходиться собственными силами.

Появление запорожцев также сковало действия сторонников России: кобеляцкий сотник Ерофей Иванов, собравшийся было уйти со своими казаками в Миргород к полковнику Апостолу, не осмелился сделать это, опасаясь сечевиков, по той же причине остался со своей сотней в Келеберде и тамошний наказной сотник Роман Родуст, ранее заявивший о желании примкнуть к казакам Апостола. Зато увеличились силы сечевиков, к которым толпами валили «вольные казаки» и селяне, недовольные поведением царских войск, которые в поисках продовольствия и фуража вели себя почти так же, как шведы. Как доносили дозорцы Скоропадского, за счет добровольцев число казаков Гордиенко увеличилось до пятнадцати тысяч сабель.

Желая исправить положение в свою пользу, Петр вынужден был отправить 4 марта письмо князю Меншикову, которого до этого вызвал к себе в Воронеж: «Ежели вы не в пути, то лучше бы еще немного там для запорожского дела задержались, а сие дело, сам ты знаешь, что не из последних; я уже писал до господина фельдмаршала, чтоб он подался к Переволочне для сего дела; при том же советую и вам». Однако положение не улучшалось, отряды запорожцев распространялись по всей Украине, и 30 марта генерал-лейтенант Карл Ренне писал Петру: «А здесь гораздо от тех изменников большой пожар разгораетца, который надобно заранее гасить».

Измена Запорожья пагубно сказывалась не только на состоянии русских дел на Гетманщине и Украине, но и в Польше. Генерал Гольц, командующий русским Заднепровским корпусом, отправленным на помощь коронному гетману Сенявскому, сообщал, что тот в панике и уже дважды присылал к нему своих генерал-адъютантов с просьбой, «чтобы я маршем своим без дальнейшего отлагательства к нему поспешал», поскольку «коронное войско начинает зело перебегивать и к противной партии переходить». Еще Гольц доносил, что «поляки чают, что приступлением (присоединением) запорожцев к королю шведскому царского величества прежние счастливые удачи и великие авантажи ныне всемерно разрушены суть». Поляки были уверены, что Заднепровский корпус будет перенацелен «покарать запорожцев», и Гольц просил Петра подтвердить его прежние указы о помощи Сенявскому, «дабы опасные перемены упредить и коронное войско в постоянном доброжелательстве состоять».

Если коронный гетман Сенявский был в панике, то «станиславчиков» появление нового союзника окрылило. Сторонник короля Лещинского полковник Хмара занял Оршу, и командир дислоцированных в том районе русских войск Корсак перенес свою ставку под Смоленск, срочно запросив у вышестоящего командования подкреплений. А вскоре стало известно, что на помощь Хмаре движутся к Днепру войска генерала Сапеги. Да что поляки, если после ухода кошевого Гордиенко к Мазепе английский посол в Москве Витворт в своих сообщениях в Лондон стал именовать последнего «мистер Мазепа»!

После того как Гордиенко, не возвратившись на Сечь, обосновался со своим отрядом в Новых Санжарах, Петр приказал Долгорукому предпринять все возможное и невозможное, чтобы «переменить старшину на Сечи», и фельдмаршал поручил сделать это полковнику Апостолу. Прежде делами Запорожья занимался полковник Галаган, однако об этом стало известно Гордиенко, который объявил Галагана своим главнейшим врагом, поклявшись его убить и наводнив Чигирин огромнейшим числом своих дозорцев, полностью парализовавших деятельность Галагана по вмешательству в жизнь Сечи. Угроза гибели Галагана была столь реальна, что указом от 6 апреля Петр велел Меншикову отправить в Чигирин для охраны Галагана полк драгун под командованием генерала князя Григория Волконского.

Выполняя приказ, Апостол тайно послал на Запорожье несколько своих старшин, бывших некогда сечевыми сотниками и куренными атаманами и пользующихся там до сих пор уважением. Задание у них было одно — свергнуть «так или иначе» оставшегося вместо Гордиенко наказного атамана Михайло Симонченко и войскового судью «и во всех противностях учинить диверсию».

Вскоре среди сечевиков поползли слухи, что Гордиенко принял сторону Мазепы не потому, что «его дело правое и законное», а потому что был им подкуплен. Обвинение было серьезным, на собравшейся раде Симонченко не смог его опровергнуть, и Гордиенко заочно был лишен своей должности. Вместо него кошевым атаманом был избран Петро Сорочинский, который немедленно велел войсковому писарю Остапу Сербину рассылать грамоты, «дабы к вору Костке кошевому запорожцы не приставали».

Ничего более серьезного Сорочинскому сделать не удалось, поскольку присутствие неподалеку отряда Гордиенко, который мог в любой миг прибыть на Сечь и навести там свой порядок, сковывало его инициативу. А вскоре произошло непоправимое. Отряд драгун генерала Ренне, немца по происхождению и лютеранина по вероисповеданию, действовавший против сечевиков Гордиенко, в отместку за их успешный налет сжег дотла городки Маячку и Нехворощу на левом берегу реки Орель и перебил до единого человека их жителей без различия пола и возраста. Поступок Ренне, по приказу которого это было совершено, вызвал на Запорожье очередной приступ ненависти к царю-антихристу, покровителю папежников и убийце православных. Собранная по этому случаю рада снова объявила Запорожье сторонницей Мазепы и приказала Сорочинскому отправить посольство в Крым с просьбой к хану принять Сечь «под свою протекцию».

После этого о налаживании каких-либо дружеских отношений с Запорожьем не приходилось и мечтать, и своим военачальникам на Украине Петр отправил письма с требованием «...а наипаче тщитца каналию запорожскую и сообщникоф их искоренять». А покуда запорожцы не были искоренены, Петр чувствовал себя как на иголках — вдруг Гордиенко получит приказ короля Карла оставить табор в Новых Санжарах и двинуться в поход на Киев или к границам Польши? Результат этого предсказать нетрудно — объятая восстаниями против России Украина и многократное усиление войск Мазепы, что может поставить русскую армию на Украине в худшие условия, чем те, в которых сейчас находятся шведы .

До сих пор этого не происходило благодаря бывшему хвастовскому полковнику Палию, чей авторитет и призывы его сподвижников-атаманов могли удерживать на стороне России изрядное число украинцев. Но что произойдет, если на Правобережье появятся многотысячные отряды запорожцев Гордиенко и начнут боевые действия против русских войск, которые, защищаясь, будут вынуждены предпринять против сторонников Мазепы и Гордиенко такие же жесткие меры, что и генерал Ренне в Маячке и Нехвороще? Что тогда? Не обрушится ли на русскую армию вся та ненависть и ярость, что накопилась на Украине против Москвы со времен ее вмешательства в дела соседки? А ненависти к Москве накопилось куда больше, нежели к шведам, впервые появившимся на Украине и союзниками которых объявили себя гетман Мазепа и кошевой атаман Гордиенко. Не придется ли в этом случае русской армии уносить ноги в Украины уже не от шведов, а от малороссийских казаков и селян?

Ни в коем случае нельзя позволить запорожцам взбудоражить Украину! Мало того, что один их кошевой поддержал Мазепу и шведского короля, другой вздумал отдать запорожские земли под власть Крыма! Мало головной боли о Гордиенко, так появятся новые Дорошенко и Юрии Хмельницкие с татарскими ордами! Нет, с Сечью необходимо кончать любой ценой и в кратчайший срок, покуда Палий в состоянии удерживать Правобережье в послушании Москве! Сегодня же необходимо отправить приказ князю Меншикову, чтобы тот послал на Запорожье сильный отряд пехоты, драгун и донских казаков со строжайшим повелением — «истребить все гнездо бунтовщиков до основания!» .

Появление крупных сил шведской армии у Полтавы и последовавшая за этим осада города не остались незамеченными русским командованием, и на Военном совете в Богодухове оно приняло решение также стянуть к городу свои войска. Находившийся в Воронеже царь Петр одобрил его, и Шереметев с Меншиковым начали переброску своих полков, прежде всего конных, к Полтаве.

Город располагался на правом берегу реки Ворскла, в месте, где с восточной стороны в нее впадал приток Коломак. На этом участке обе реки образовывали обширную болотистую пойму, которая очень затрудняла сообщение с левым берегом Ворсклы, находившимся под контролем сильного отряда драгун генерала Ренне. С левым берегом Ворсклы Полтаву связывала единственная переправа, для прикрытия которой генерал Ренне тут же приказал построить редут.

Для штурма Полтавы Гилленкрок, которому была поручена ее осада, избрал западную часть крепости. Убедившись в бесплодности наспех подготовленных атак, к тому же не поддерживаемых артиллерийским огнем, он приказал вести к городу сапы и параллели из большого глубокого оврага, служившего защитой от огня обороняющихся и одновременно скрывавшего земляные работы осаждавших. Чтобы сорвать их, гарнизон Полтавы часто производил дневные и ночные вылазки, в апреле их было сделано двенадцать, наиболее удачными оказались вылазки 13, 15 и 22 апреля. А при большой вылазке 1 мая, когда русским солдатам и казакам Левенца удалось ворваться в параллели противника и на время захватить их, шведы потеряли до пятисот человек убитыми и почти весь свой шанцевый инструмент .

Занимаясь осадой Полтавы, Гилленкрок не забывал и о защите собственного тыла: значительные силы шведских войск занимали Опошню на реке Ворскле и Решетиловку на реке Голтве, что позволяло обезопасить осаждавших крепость от ударов противника с севера и северо-запада. По приказу короля Карла кошевой Гордиенко должен был взять под надежную охрану путь на Переволочну, обеспечив беспрепятственную связь с находившейся там переправой через Днепр.

На Военном совете, устроенном фельдмаршалом Шереметевым, было решено, с целью отвлечения части неприятельских сил от Полтавы, нанести удары по Будищам и Опошне. Эта же мысль пришла в голову и царю Петру, приказавшему Шереметеву атаковать Опошню и «тем диверзию учинить; буде то же невозможно, то лутче приттить к Полтаве и стать при городе по своей стороне реки». Однако нападение на Опошню совершил Меншиков, самостоятельно принявший такое решение и опередивший в его исполнении по-стариковски медлительного Шереметева.

Удар войск Меншикова был настолько удачным, что на выручку полкам генерала Росса, занимавшим Опошню, был вынужден прийти с подкреплением сам король Карл с графом Реншильдом. Остатки войск Росса, потерявшего только пленными 750 человек, были спасены от полного разгрома, но после ухода подкреплений Опошня была сдана русским. Такая же участь постигла и Будищи. В результате потери этих населенных пунктов главные шведские силы оказались сконцентрированными непосредственно у Полтавы, а штаб-квартира короля Карла и гетмана Мазепы была устроена в деревне Жуки.

Для русских итогом боев за Опошню и Будищи стало то, что в их руках очутилась большая часть правого берега Ворсклы. Прикрыв Опошню сильным отрядом конницы, Меншиков с главными силами прибыл к генералу Ренне на левый берег реки. Непрерывные атаки Полтавы шведами поставили вопрос об оказании помощи ее гарнизону, и Меншиков взялся за его решение. Желая распылить внимание противника, он приказал в нескольких местах на берегу Ворсклы строить новые редуты и начать подготовительные работы якобы для наведения мостов. Клюнув на эту приманку, шведы принялись возводить против русских редутов свои, усиливая их артиллерией.

Тем временем Меншиков, пользуясь советами местных казаков, велел построить тайно через труднопроходимое болото фашинную переправу, способную выдержать лишь человека с поклажей. По этой переправе в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое мая вначале на вражеский берег, а затем в саму Полтаву был проведен казаками-проводниками русский отряд численностью в тысячу двести человек во главе с бригадиром Головиным . Ранцы солдат были максимально загружены порохом и боевыми припасами, в которых гарнизон города испытывал наибольшую нужду.

Успех окрылил Головина, и тот, позабыв, что проходом через болота он был обязан не своему таланту, а помощи казаков-проводников, вздумал отличиться в ночной вылазке из Полтавы восемнадцатого мая. Однако местные казаки были не только у Скоропадского, но и у Мазепы с Гордиенко, и Головин с четырехстами своими солдатами угодил во вражескую засаду. Две его роты легли под мушкетным огнем на месте, сорок солдат были взяты в плен, а самого бригадира запорожцы под улюлюканье и хохот, какой «жирный боров им сегодня попался», выволокли из болотных камышей на аркане.

Во второй половине мая для осажденных возникла новая угроза: подведя сапы и параллели почти к стенам Полтавы, шведы приступили к устройству минных галерей для подрыва крепостных укреплений. Однако гарнизону помог случай: шведский унтер-офицер, укравший ротные деньги и опасавшийся за это суда, сбежал в Полтаву и сообщил, в какие места под крепостной вал подложены мины. Это позволило гарнизону, совершив 26 и 27 мая вылазки, уничтожить подкопы, а порох из обезвреженных мин унести с собой.

Потерпев неудачу с минными галереями, шведы первого июня впервые с момента осады крепости произвели ее обстрел из орудий. Предпринятый после него штурм не принес успеха, хотя потери королевской армии только убитыми составили свыше 400 человек. В ответ осажденные 2 и 3 июня сделали свои вылазки, нанеся противнику новые потери и разрушив часть параллелей.

По приказу царя 27 мая к Полтаве со своими войсками прибыл фельдмаршал Шереметев. Расположившись лагерем в районе Крутого Берега, он велел строить из земли и фашинника переправы через болота, собираясь вести не столько оборонительные, сколько наступательные операции. Через два месяца со времени появления под Полтавой первого отряда шведских войск она стала местом сосредоточения главных сил шведской и русской армий.

Марыся вошла в сени, открыла дверь в свою комнатку, сделала шаг через порог. И замерла — за ее столом сидели Генеральный писарь Орлик с капитаном Фоком, а по бокам двери с внутренней ее стороны замерли по два сердюка с мушкетами в руках. Так вот почему не встречала ее в темных сенях, как обычно, исполнительная служанка, едва услышав хлопанье двери.

— Проходите, пани княгиня, — мягко прозвучал голос Орлика. — Извините, что пожаловали в гости без приглашения, но того требовало приведшее нас к вам дело.

— Пан Генеральный писарь, у меня не было и нет с вами никаких дел, — ответила Марыся, проходя от двери к кровати и усаживаясь на нее. — Наверное, вы попросту составили компанию господину дер Фоку, который действительно является моим другом.

— Пани княгиня, вы не только обворожительная, но и весьма умная женщина. Позвольте говорить с вами без дипломатических уловок и сразу сообщить, по какому делу мы с господином капитаном пришли. Или вы уже догадались об этом сами?

— Думаю, что господин дер Фок сдержал данное несколько дней назад мне и пану Войнаровскому обещание, — ответила Марыся. — Уезжая из лагеря, он сказал, что по возвращении нанесет первые визиты мне и пану Анджею. Как полагаю, именно это он сейчас и сделал.

— Совершенно верно, — проговорил Орлик. — Но помимо того, что господин капитан человек слова и выполняет обещания, для вашего посещения у него имеется еще одна весьма существенная причина.

— У господина дер Фока может быть сколько угодно причин для визита ко мне, пан Генеральный писарь. Но я не вижу повода, по которому вы вмешиваетесь в мои с ним личные дела.

Орлик горестно вздохнул, опустил голову.

— Я ждал этого каверзного вопроса и готов на него ответить. Поверьте, у меня столько собственных дел, что едва успеваю с ними справляться, и если я вынужден вмешиваться в ваши с господином капитаном дела, причина в том, что кое-какие из них, затрагивая интересы других лиц, перестали быть только вашими личными. Поэтому предлагаю следующее: ваши личные отношения с господином дер Фоком пусть останутся и дальше вашей тайной, а мне вы расскажете лишь то, что имеет отношение ко мне. Договорились?

— Конечно, — как можно беспечнее ответила Марыся.

Первоначальное замешательство, вызванное присутствием в ее комнате Орлика и Фока с вооруженными сердюками, прошло, Марыся взяла себя в руки и сейчас лихорадочно обдумывала, как лучше и безопасней вести ей разговор. Главное, необходимо скорее узнать, что привело к ней Орлика, и уже на основании этого решать, против каких обвинений и каким образом нужно строить свою защиту. Поэтому именно ей в первую очередь нежелательны «дипломатические уловки», о которых упомянул Орлик, а выгодна ситуация, при которой она будет определенно знать, откуда и какая ей грозит опасность.

— Поскольку мы с вами друзья, пани княгиня, признаюсь, что у Генерального писаря имеются важные дела помимо гетманской канцелярии, и порой они щекотливы и неприятны. Но ведь кто-то должен делать их для блага Украины, не так ли?

— Если вы хотели сказать, что Генеральный писарь Гетманщины выполняет заодно обязанности стража внутреннего спокойствия своей страны и обязан своевременно узнавать о происках ее внешних недругов, то да, — спокойно ответила Марыся.

— Одно из таких необходимых дел я недавно поручил господину капитану Фоку. Он с двумя казаками должны были доставить моему человеку порцию яда. В назначенное время господин капитан и казаки отправились в путь, и с этого момента начали происходить непонятные вещи. Вначале почти одновременно неизвестно отчего умерли здоровяки-казаки, никогда и ничем не хворавшие, затем остался в живых человек, которому был предназначен яд и получивший его смертельную дозу. Естественно, мне пришлось заняться поисками причин этих загадочных событий, и они привели меня к вам.

— А почему не к моей покойной прабабке? По-моему, к перечисленным вами событиям мы с ней имеем одинаковое отношение.

— Это лишь по-вашему, — улыбнулся Орлик. — Яд находился в перстне, а перстень был на руке господина капитана, который ни разу не снимал его и не позволял прикасаться к нему другим людям. Произошел лишь единственный случай, когда перстень мог побывать в чужих руках — в ночь перед отъездом капитан был пьян и не помнит, чем занимался человек, с которым он пил напоследок и при котором уснул. Этим человеком были вы, пани княгиня.

— Я действительно провожала господина дер Фока и пила с ним. Но какая связь между этим и последовавшими после отъезда господина капитана происшествиями?

— Самая прямая, однако для этого необходимо тщательно проследить за всей цепочкой событий, начиная от вашего прихода с паном Войнаровским к господину капитану перед его отъездом и кончая его возвращением в лагерь. Конечно, это непростое занятие, но... — Орлик снова вздохнул, соболезнующе развел руками. — Как понимаете, служба у меня такая, что во всех своих неудачах я должен разбираться самым тщательным образом.

Орлик словно подслушал мысли Марыси и по собственному почину принялся отвечать на интересующие ее вопросы. Принялся, но покуда не сказал главного — на чем покоится его утверждение, что пани Марыся имела отношение к гибели казаков-спутников Фока и неудавшейся попытке отравить гетмана Скоропадского. Домыслы Орлика и Фока — это одно, а неопровержимые доводы — совсем иное, и от того, чем располагал Генеральный писарь против нее — домыслами или вескими доказательствами, — зависела шаткость или надежность положения Марыси.

— Чтобы сорвать чей-либо замысел, о нем, как минимум, нужно быть осведомленным, — заметила она. — Но откуда мне могло быть известно о каких-либо ваших тайных делах, пан Генеральный писарь?

— Об этом поговорим чуть позже, очаровательная пани княгиня. А сейчас отвечу на то, что вас интересует гораздо больше: на чем основано мое утверждение в вашей причастности к неприятностям господина дер Фока. Ведь чтобы удачно защищаться, вам необходимо знать, чем я против вас располагаю. Как друг, иду вам навстречу, однако надеюсь на такой же дружеский шаг и с вашей стороны.

— Чтобы сделать дружеский шаг, я должна знать, в чем он может заключаться. Не так ли, пан Генеральный писарь?

— Так, пани княгиня. Итак, почему я убежден, что своими злоключениями господин дер Фок обязан именно вам. Думаю, для вас не секрет, что каждый яд имеет свой срок действия? Тот, что находился в перстне у капитана, убивал жертву через шесть часов. Поэтому, зная точное время смерти казаков, несложно было определить время принятия ими яда. Оно пришлось на период, когда у господина Фока находились в гостях вы с паном Войнаровским.

— Ну и что из этого? — вскинула брови Марыся. — Почему отравителем казаков должна быть я, польская княгиня Дольская, а не какой-нибудь другой человек?

— Вот почему. Пока у господина дер Фока вы с Войнаровским гостили вместе, он был достаточно трезв и хорошо помнит, что никто из вас не трогал его перстня. Зато когда вы остались с капитаном вдвоем, он допился до того, что в вашем присутствии уснул и не ручается, что во время его сна вы не могли завладеть перстнем.

Марыся рассмеялась.

— А не приходило вам в голову, что казаки могли скончаться от яда, который приняли не обязательно шесть часов назад, а, например, двенадцать, двадцать часов тому, за сутки или двое до своей кончины? Почему вы связываете их смерть именно с посещением господина дер Фока мной и паном Войнаровским, а не с их бражничанием с дружками либо с распутницами-маркитантками?

— Эта мысль приходила мне в голову, однако я отбросил ее за несостоятельностью. Яд в перстне располагался в двух отделениях, и в зависимости от того, на какую ширину было сдвинуто дно тайничка с ядом, его можно было высыпать весь сразу либо использовать дважды. Господин капитан применил яд только из одного отделения, поэтому оставшаяся половина после его возвращения оказалась у меня. Дальше все было просто: я передал перстень с неиспользованным ядом сведущему в отравах человеку, и от него узнал, что в перстне вовсе не яд, а... А что бы вы думали, пани княгиня?

— Там могло быть все, чем только можно наполнить тайник.

— Совершенно верно — в перстне вместо яда оказалась обычная пудра. Мои дальнейшие действия были весьма банальны — я велел выяснить, от кого и каким образом пудра очутилась в тайничке перстня. Я предполагал, что это будет трудным делом — пудрой пользуются десятки знакомых господину дер Фоку женщин, — однако ошибся. Пудра из перстня была не просто очень дорогой и редчайшего сорта, а своего рода уникумом, поскольку ею пользовалась лишь одна женщина во всем нашем лагере. Как вы думаете, кто она? — прищурился Орлик.

— Одна во всем лагере? Наверное, такую дорогую вещь может позволить себе только любовница короля Карла Тереза.

— Позволить купить — да, может позволить, но пользоваться... — Орлик отрицательно завертел головой. — Чтобы пользоваться такой пудрой, необходимо знать о ее существовании, а чтобы это знать, необходимо иметь соответствующий вкус. А вот его у Терезы как раз и нет. Да и откуда ему взяться у заурядной саксонской шлюхи, приглянувшейся толстой задницей и похотливыми глазками молодому шведскому королю, с детства не отличавшемуся требовательностью к женщинам? Ведь Тереза — не княгиня Марыся Дольская, первая красавица Варшавы, с юных лет воспитанная на французский манер, следящая за капризами парижской моды и привыкшая одеваться и пользоваться парфюмом из лучших магазинов Парижа и Вены. На этот раз утонченный вкус оказал вам плохую услугу, пани княгиня.

— У меня много врагов, и пудра в перстень могла попасть без моего в этом участия, — быстро нашлась с ответом Марыся. — Тем более что сумочку с ней я часто оставляю дома без присмотра.

— Могло быть и такое, — согласился Орлик. — Поэтому я не поленился побеседовать с паном Войнаровским, единственным человеком, имевшим возможность заменить яд в перстне вашей пудрой. От него я узнал ряд удививших меня обстоятельств, связанных с посещением им и вами дер Фока. Оказывается, в тот день вы впервые навестили пана Войнаровского, впервые завели с ним разговор о господине капитане, именно вы настояли на посещении его, а в довершение всего отказались уйти с паном Андреем вместе домой, сославшись на якобы желание наедине проститься с изрядно пьяным хозяином и растянув прощание до тех пор, покуда тот не уснул. Уж не для того, чтобы завладеть перстнем дер Фока и отравить содержимым его тайничка казаков-сотоварищей капитана?

— Пан Генеральный писарь, оказывается, вы большой мастер строить беспочвенные предположения.

— Почему вы столь пренебрежительно относитесь к тому, что именуете моими предположениями? Если их выстроить в единую логическую цепочку, они рисуют убийственную для вас картину.

— Разве? Не вижу ничего подобного.

— Хотите, чтобы я нарисовал ее во всех деталях? Извольте. Некто сообщает вам, что капитан дер Фок с двумя казаками имеет задание отправить на тот свет неугодную гетману Мазепе персону, и приказывает не допустить этого. Лично вы с капитаном незнакомы, зато его хорошо знает ваш поклонник пан Войнаровский, и вы отправляетесь к нему. Умело построенная беседа, якобы случайно упомянутое в ней имя капитана, просьба встретиться с ним, в которой пану Войнаровскому трудно вам отказать, — и вы втроем пьете вино у дер Фока. Продолжать или дальше слушать уже неинтересно?

— Почему неинтересно? Наоборот, интрига, как мне кажется, только завязывается, и чем она завершится, весьма любопытно.

— Иду навстречу вашему желанию. Вы дождались, когда пан Андрей и господин капитан крепко напились, и отправили первого домой. Затем возвратились к дер Фоку, споили до бесчувствия и, когда тот уснул, подменили содержимое тайничка в перстне единственным, что из имевшегося при вас могло быть пригодно для этой цели, — пудрой. Яд из тайничка вам каким-то образом удалось подсыпать казакам дер Фока, и те через шесть часов отправились к праотцам. Кстати, со всеми признаками действия именно того яда, что находился в перстне: желтой пеной во рту, посинением лица, судорогами конечностей. Рассказанное могло бы остаться тайной для всех, кроме вас, если бы не один пустячок — дер Фок не только сумел уцелеть и возвратиться, но даже доставил мне перстень с остатками вашей пудры. Впечатляющая картина вашей деятельности, не так?

— Согласилась бы с вашей оценкой при одном условии: если бы имелись доказательства, что эта талантливо рассказанная история имела место в действительности, а не являлась плодом вымысла.

— А не кажется, что вы несколько поторопились высказать свое мнение? — спросил Орлик. — Но в этом не ваша вина, а моя. В самом начале беседы мне нужно было объяснить разницу, когда такой человек, как я, приходит к вам как друг, и когда как Генеральный писарь. Неужели думаете, что, веди себя с вами как Генеральный писарь, я позволил бы требовать от себя доказательств вашей вины? Никогда, потому что все, сказанное мной, было бы до нашей встречи изложено вами собственноручно на бумаге и под ним красовалась ваша подпись. Не верите? Напрасно. Как думаете, где ваша служанка?

— Конечно, у вас.

— Правильно. Когда мои хлопчики предложили ей побеседовать с ними, она заартачилась: я — польская шляхтянка, я — компаньонка пани княгини, а не ее служанка, я — подданная Речи Посполитой и буду жаловаться графу Понятовскому. А потом быстро поумнела и рассказала не только то, о чем ее спрашивали, но и еще кое-что весьма интересное. Например, о ваших отношениях с паном Скоропадским, которые вы тайно поддерживаете до сих пор...

— Вы пытали ее? — перебила Орлика Марыся. — Если так, это не сойдет вам с рук.

— Не кощунствуйте! Пытать такую хорошенькую паненку, тем более вашу компаньонку? — возмутился Орлик. — Просто ей доходчиво объяснили сложную ситуацию, в которой вы оказались, и ради вашего спасения — а, может, заодно и заботясь о собственном благополучии, — усмехнулся Орлик, — она решила быть с нами откровенной. Вот бы ее хозяйке взять с нее пример!

— Вы запугали бедную девушку, — заявила Марыся. — Но то, что вашим подручным удалось с ней, не удастся со мной. Я — княгиня Дольская, а не захудалая шляхтянка, и меня есть кому защитить.

— Вы пребываете в глубочайшем заблуждении, — соболезнующе произнес Орлик. — В этой глухомани на задворках Европы, как вы именуете мой чудесный край, вы — никто, точнее, обыкновенная женщина. Княгиней можно быть там, где княжеский титул что-то значит, а у нас, казаков, все равны по происхождению, начиная от гетмана и кончая казаком-рядовиком . Разве кичится пан Мазепа своим княжеским происхождением, разве слышал кто от меня, что казачий род Орлик при желании мог иметь на фамильном гербе баронскую корону ? Нет дела до польских княгинь и королю Карлу: надеюсь, вам известно, как шведы превозносят себя, потомков викингов, над всеми другими народами, в том числе над славянами?

— Вы забыли, что посол Польши при короле Карле граф Понятовский — хороший друг моего мужа, — с вызовом сказала Марыся.

— Пани княгиня, я советовал бы пореже упоминать имя вашего мужа. Он настолько часто изменял гетману Сенявскому и королю Лещинскому, что, возможно, сегодня принадлежит к врагам последнего, и граф Понятовский не пожелает вообще вспоминать о нем. Но даже если ваш муж в настоящий момент на стороне короля Лещинского, граф, на мой взгляд, все равно не за хочет вам помочь. Он, конечно, настоящий кавалер и ценитель красивых женщин, однако слишком самолюбив, тщеславен, считает себя неотразимым в глазах дам и не простит вам, что отвергли его притязания на роль своего любовника.

— Пожалуй, вы правы, — грустным голосом произнесла Марыся. — Сегодня у меня действительно нет ни одного человека, на чью поддержку я могла бы рассчитывать.

— Ошибаетесь, такой человек есть — это я.

— Пан Филипп, за чужие услуги принято платить своими. Какой ответной услуги вы ждете о меня?

— Рад, что мы наконец-то нашли общий язык. Я готов навсегда забыть о нашей сегодняшней встрече всего при одном условии — вы называете мне имя персоны, приказавшей вам сорвать выполнение задания капитана дер Фока.

— Почему я должна вам верить? Получив необходимые сведения, вы можете тут же свести со мной счеты.

— Свести с вами счеты? Разве это воскресит моих отравленных казаков или поможет убрать с пути гетмана Мазепы спасенного вами его злейшего недруга? Нет. А мстить умной, красивой женщине лишь за то, что она в очередной раз ловко обвела вокруг пальца мужчину, не в моих правилах.

— Вы всегда так великодушны к своим врагам? Не поверю!

— И правильно сделаете — к врагам пана гетмана я беспощаден. Но разве вы его враг? Какое дело польской княгине Дольской до того, кто из двух Иванов останется во главе Гетманщины — Мазепа или Скоропадский? Таких женщин интересуют в жизни совершенно другие вещи: большие деньги, красивые поклонники, роскошные наряды, веселые балы, но отнюдь не скучная политика, где так легко можно расстаться со своей прелестной головкой. И если княгиня Дольская совершила опрометчивый поступок, из-за которого мы сейчас встретились, его причина не в ее стремлении нанести вред гетману Мазепе, а в политической неискушенности либо излишней доверчивости. Поэтому мне не за что ей мстить.

— Я действительно никогда не занималась политикой и к тому же очень доверчивая женщина, — упавшим голосом произнесла Марыся, нервно теребя поясок платья. — Могу ли я, прежде чем продолжить разговор, обдумать сказанное вами?

— Конечно.

Полузакрыв глаза, Марыся задумалась. Но не об услышанном от Орлика, а о том, какой для нее возможен наилучший выход из создавшегося положения. О событиях той злополучной ночи Орлику известно все, и ему наплевать, признается она в их совершении или нет. Его интересует другое — кто сообщил Марысе о задании дер Фока, и узнать это он намерен любой ценой. Пока, прикидываясь другом, он пытается сделать это в ходе непринужденной беседы, но в случае неудачи начнет добиваться своего другими методами, в отношении которых она не питала иллюзий.

Орлик прав — в сложившейся ситуации ей нельзя рассчитывать ни на чью помощь: ни для Мазепы, ни для короля Карла ее польский княжеский титул не значил ничего, а влиятельным любовником в их окружении она не обзавелась. Хотя о какой защите Марыси вообще может идти речь, если никто даже не узнает о ее аресте? Для чего застыли истуканами четыре здоровенных сердюка в дверях? Чтобы не допустить ее бегства? Как бы не так! Наверняка они нужны, чтобы завернуть Марысю в один из своих жупанов и, словно мешок с овсом, привезти в нужное им место, где заставят ее выложить все интересующее Орлика.

Выходит, Марысе нужно послушаться Генерального писаря и добровольно рассказать о джуре Богдане и его племяннике? Тем более что на допросах она все равно выдаст их, поскольку не из тех людей, кто может устоять под пытками. Но спасет ли предательство ее от истязаний? Разве поверит Орлик, что она знакома лишь с джурой Богданом и выполнила только одно его задание? Конечно, нет. А раз не поверит, с помощью своих «хлопчиков» начнет добиваться признания, с кем она еще была связана и какие поручения выполняла.

Но как поступить, чтобы избежать пыток? Что сделать, что? Неужто муки, которые грешники претерпевают на том свете, ей суждено испытать уже на этом? Почему она обречена именно на них, а не просто на смерть, если чем-то прогневила Господа? Матка бозка, почему она не может умереть, не будучи подвергнута перед кончиной изуверским пыткам? Святая Мария, помоги рабе божьей Марысе не попасть в руки палачей, дай ей возможность уйти из жизни достойно...

Марыся воздела глаза в угол комнатки, где висела небольшая иконка Ченстоховской Божьей матери, которую она всегда брала с собой во все поездки, начала читать про себя молитву.

Но что это? Вместо святого лика на нее из угла смотрел покойный полковник Чечель. Стоял, как прошлый раз у калитки, с отрубленной головой в руках и безмолвно взирал на нее строгим взглядом. Строгим? Пожалуй, скорее сочувствующим. Но что призраку казачьего полковника нужно от нее, польской княгини? Ладно, первый раз он явился с предупреждением о ее скорой гибели, как точно так самому Чечелю явился когда-то призрак его побратима куренного атамана Хмары, но какова причина его появления сейчас? Желает насладиться торжеством, что она, виновница его смерти, понесла за это надлежащее наказание и сполна вкусит то, что уготовила ему перед плахой? Что ж, торжествуй, сегодня твой праздник!

А полковник, как несколько дней назад у березы, поместил голову под мышку, достал из-за пояса и протянул ей свои пистолеты. Но если при первом посещении призрак после этого исчез, то сейчас стоял и смотрел на Марысю. Стоял с протянутыми к ней пистолетами, и его лицо постепенно хмурилось, глаза становились строже, взгляд леденил душу. Да что он сует ей пистолеты? Еще немного, и уткнется ими ей в лицо. И чем она вызвала гнев призрака, что его глаза прямо-таки испепеляли Марысю? Господи, он уже силой пытается вложить свои пистолеты ей в руки. Зачем?

Как зачем? Пистолеты — это та достойная, без предшествующих истязаний смерть, о которой она обратилась с мольбой к деве Марии! Правда, у Марыси нет пистолетов, однако они за поясами у всех присутствующих в комнатке, откуда могут попасть в ее руки и сослужить ей последнюю добрую службу в этом мире. О матка бозка, ты вняла ее молитве, и казачий полковник, жертва Марысиного вероломства, явился к ней не торжествующим мстителем, а желанным избавителем от мук. Однако где он? Угол с иконой был пуст, глаза Марыси устремлены на печальный лик Божьей матери.

— Готовы продолжить нашу дружескую беседу, пани княгиня? — прозвучал голос Орлика. — Уверен, что именно это посоветовала и Богородица, мнение которой вы хотели узнать.

— Вы правы, святая Мария дала мне очень полезный совет и я намерена ему последовать, — ответила Марыся. — Я готова назвать имя интересующего вас человека, но боюсь, что вы мне не поверите.

— Поверю, кого бы вы ни назвали, если это не будет одно из трех лиц: король Карл, гетман Мазепа и Генеральный писарь Орлик, — пошутил собеседник.

Марыся разговаривала с Орликом, а ее глаза скользили по всем присутствующим в комнатке. Чьими пистолетами ей легче завладеть? Сердюки отпадают — как застыли у двери с мушкетами у ног, так и стоят изваяниями. Генеральный писарь тоже — сидит лицом к Марысе, не спуская с нее настороженного взгляда.

Зато дер Фок самая подходящая кандидатура — как устроился на табуретке вполоборота к Марысе, уставившись в окошко, там и не шелохнулся в течение всего разговора. А что ему еще делать, если его роль, по-видимому, сводится к одному — своим видом засвидетельствовать Марысе, что он жив, доставил Орлику остатки пудры в перстне и рассказал о событиях пирушки с ее участием? Именно у его пистолетов проще всего оказаться Марысе, не насторожив их владельца. А раз так, быстрее к капитану, не навлекая при этом своим перемещением с кровати к окошку подозрения Орлика и сердюков.

— Пан Филипп, попрошу выполнить одну мою просьбу, естественно, после того как назову имя интересующего вас человека. Я очень опасаюсь мести с его стороны «хотела бы поскорее оказаться отсюда как можно дальше. Например, у своих родственников в Киеве.

— Обещаю это, хотя убежден, что вы преувеличиваете возможности этой персоны.

— Преувеличиваю? Разве многие были посвящены в ваш замысел покончить с гетманом Скоропадским, для чего господин дер Фок должен был использовать яд, а два ваших верных сердюка — пистолеты либо кинжалы? Думаю, единицы. А персона, возможности которой я, по-вашему, преувеличиваю, знала об этом все, вплоть до времени отправления капитана в путь и где при нем находится яд. Что скажете теперь? — ехидно прищурилась Марыся.

— Что этот человек на редкость опасен и может доставить мне еще массу неприятностей.

— То-то! — воскликнула торжествующе Марыся, вскакивая в возбуждении на ноги и делая шажок к окошку. — Этот человек обладает огромной властью и... — она смолкла, затем весело рассмеялась. — Пан Филипп, именно огромная власть и погубит этого человека! Сейчас объясню, как. Вы не задумывались, что заставило меня принять довольно рискованное предложение этой персоны?

— Задумывался и, как мне кажется, нашел вполне правдоподобный ответ. В свое время я был удивлен вашим длительным пребыванием в нашем лагере и объяснил его следующей причиной. Ваш муженек своим метанием от Сенявского к Лещинскому настолько стал ненавистен обоим, что каждый из них после победы над противником постарается расквитаться с подонками типа вашего супруга. Поскольку разделить его судьбы вы не желаете, то своим постоянным присутствием в лагере короля Карла решили обезопасить себя от каких-либо карательных санкций со стороны Лещинского. Однако у вас, умной и дальновидной женщины, не могла не мелькать мысль, а что будет с вами, если победа окажется не за Швецией, а за Россией? И тут однажды к вам является очень влиятельная персона, обещающая, что, ежели вы успешно выполните ее задание, она гарантирует вам покровительство русского царя и короля Августа в послевоенной Польше. Вы, поверив этому, согласились. Все так и было?

— Да, но с одним добавлением — эта персона обещала мне и значительную сумму денег. Обещала, но не сдержала своего слова. Вместо наличных денег она предложила позавчера письмо к генералу Крассову, в котором приказывает выдать мне обусловленные нашим договором деньги. Видите ли, это будет для меня надежней и безопасней, чем возвращение с золотом в Польшу через кишащую запорожцами и разбойниками Палия Украину. Какая забота! Как будто я не понимаю, что эта персона попросту надеется, что я не доберусь до генерала Крассова и деньги останутся в казне короля Карла. За свою жадность этот хитрец и будет наказан! Пан Филипп, если я соглашусь получить вместо денег письмо к Крассову, этого будет достаточно, чтобы вы поверили в причастность этого человека к истории с неудачным покушением на Скоропадского?

— Да.

— Считайте, что письмо в ваших руках! — и охваченная радостью Марыся сделала еще один шажок в сторону капитана Фока.

— Если мы решили все вопросы, не пора ли вместо разговоров о нашей таинственной персоне назвать ее имя, — предложил , Орлик.

— Сейчас его услышите. Но поскольку я уже попала в одну неприятную историю и не имею желания угодить в ей подобную, я назову имя графа только вам. Это граф...

Марыся подозрительно взглянула на сердюков у двери, скользнула глазами по Фоку, направилась к столу, за которым расположился Орлик. Вот капитан рядом, всего в полушаге слева от нее. По-прежнему сидит, отвернувшись к окошку, словно происходящее в комнате не имело к нему отношения, до его пистолетов можно дотянуться вытянутой рукой. Пора, лучшего момента не будет!

Марыся метнулась к Фоку, рванула из-за его пояса оба пистолета. Отпрыгнула к кровати, щелкнула взводимыми курками. Успела заметить, как Орлик потянулся к своим пистолетам, как отпрянули от двери трое сердюков, а четвертый, опустившись на колено и прильнув щекой к прикладу мушкета, стал наводить его на Марысю. Это было последнее, что она увидела в своей жизни, — приложив стволы пистолетов к вискам, княгиня Марыся Дольская нажала на спусковые крючки .

Прикрыв ладонью глаза от солнца, полковник Яковлев всматривался в безрадостную для себя картину.

Обычная зеленеющая степь и разлившаяся в весеннее половодье река, привычный свист налетающего с водной поверхности ветра и птичий перезвон над головой. Все это было обычно и привычно, если не считать одного — полукружья высокого земляного вала, упиравшегося обеими концами в реку. По верху вала шел деревянный частокол, участок степи перед валом саженей на тридцать пять — сорок был залит водой, видневшиеся в валу ворота до половины были завалены камнями и засыпаны землей.

Над частоколом возвышались крытые камышом крыши длинных глинобитных строений, за ними, ближе к реке, горела медью под лучами солнца колоколенка небольшой церкви. На валу у редких орудий стояли обнаженные по пояс пушкари, поверх бревен частокола мелькали шапки и блестели стволы мушкетов снующих под его защитой людей. Жалкая крепостенка, не идущая ни в какое сравнение с теми шведскими каменными твердынями, которые ему довелось брать в Лифляндии, и даже средневековыми замками-крепостями времен королей Пястов , которые приходилось штурмовать в Польше.

Но если перед глазами привычная природа, ласково светит солнце и дует прохладный ветерок, а крепостишка, которую ему предстоит захватить и уничтожить, плохо укреплена и слаба артиллерией, отчего так безрадостно и тревожно на душе? Наверное, оттого, что название несущей невдалеке вешние воды реки — Днепр, а имя крепостишки, которую ему велено снести с лица земли, — Запорожская Сечь. И вовсе не важно, какие она имела укрепления и сколько насчитывала пушек, сила ее заключалась в защитниках, бесстрашных и отчаянных казаках-запорожцах, которые уже несколько столетий являлись хозяевами днепровских берегов и относительно коих 28 апреля он получил из Харькова от князя Меншикова приказ царя Петра: «...все их места разорить, дабы оное изменническое гнездо весьма выкоренить». .

До сих пор карательная экспедиция Петра Яковлева осуществлялась успешно. Из Киева он отправился с тремя полками пехоты, посаженной на большие речные суденышки вроде тех, что запорожцами именуются «чайками». Чтобы иметь возможность делать привалы на берегу, а также обезопасить себя от внезапного нападения запорожских лодок из укромных, заросших непролазным лозняком и вербником бухточек, с правого берега Днепра речной караван Яковлева прикрывал драгунский полк подполковника Башмакова, с левого, на котором хозяйничали запорожцы из отряда Гордиенко, драгунский полк подполковника Барина и полк донских казаков полковника Кандыбы.

Первой была атакована и взята Келеберда. Ее защищала всего сотня сечевиков, и для захвата селения оказалось достаточным донцов Кандыбы, которые, показывая рвение в службе царю, селение полностью сожгли, а защитников и жителей без остатка уничтожили.

Следующей на пути экспедиции была Переволочна. Ее гарнизон насчитывал уже тысячу запорожцев под командованием полковника Зинца, да и собравшиеся под их защиту две тысячи жителей окрестных сел и хуторов не собирались добровольно признавать над собой власть русского царя. Шестьсот сечевиков с несколькими мелкими пушчонками укрылись в расположенном в центре селения замке, остальные с добровольцами из местных жителей заняли оборону в селении.

На требование командования экспедиционного отряда сдаться Переволочный замок ответил пушечным огнем, и Яковлев приказал полковнику Шарфу возглавить штурм селения. Понимая, что центром вражеской обороны являлся замок, Шарф велел сосредоточить на нем огонь всех орудий экспедиции, и после двухчасовой артиллерийской дуэли все пушчонки сечевиков смолкли. После этого русские орудия открыли частый огонь шрапнелью по самому селению, и под его прикрытием высаженная на сушу пехота ворвалась в Переволочну. Запылали дома, защитники и мирные жители истреблялись без разбора поголовно. В результате получасового ожесточенного боя на улицах селения остались лежать половина защищавшего Переволочну отряда запорожцев и свыше тысячи трупов ее жителей, а остатки сечевиков отступили в замок к своим основным силам.

Видя, что защищать уже нечего, русские почти на подходах к Днепру, а к замку подтягивается артиллерия, противопоставить которой он может лишь мушкеты и пистолеты, полковник Зинец приказал пробиваться к своим лодкам у замковой пристани. Ведя непрерывные рукопашные бои, гарнизон замка достиг пристани и отплыл от берега. Однако сильным пушечным огнем несколько последних лодок были пущены ко дну, а находившиеся в них казаки расстреляны в воде или, раненые, утонули, не доплыв до противоположного берега.

В Переволочне были взяты в плен двенадцать запорожцев, захвачено знамя и одна исправная пушка. В наказание за сопротивление все жители селения, включая стариков, женщин, детей, были преданы смерти, сама Переволочна сожжена до последнего строения, та же участь постигла казачьи мельницы по Днепру и Ворскле. Выполняя предписание князя Меншикова, Яковлев лично проследил за уничтожением всех судов и лодок на пристанях Переволочны и паромной переправы через Днепр.

Уроки, преподанные мятежным запорожцам в Келеберде и Переволочне, пошли им впрок, и в Новом и Старом Кодаках, куда экспедиция прибыла после Переволочны, она не встретила никакого сопротивления. Жителей, что пытались скрыться от русских в степи, переловили драгуны и казаки Кандыбы и изрубили на месте, тех, что хотели найти убежище на днепровских островах, разыскали приплывшие туда солдаты и тоже перебили. Оставшиеся в живых жители были отправлены в Новобогородицкую крепость, а оба Кодака разделили участь Келеберды и Переволочны — сожжены дотла, дабы уже никогда не могли служить пристанищем смутьянам.

После Старого Кодака экспедиции пришлось преодолевать пороги, и уже на первом, Кодацком, произошла беда. Лоцманы-казаки сбежали из отряда, знатоки порогов из местных жителей наотрез отказались помогать русским, поэтому проводниками через коварные каменные ловушки-теснины пришлось стать солдатам из Новобогородицкой крепости. Немудрено, что два суденышка разбились, и лишь благодаря заранее принятым мерам предосторожности удалось избежать человеческих жертв. Остальные пороги повезло миновать без неприятных происшествий, и, проплыв мимо острова Хортица, седьмого мая лодочный караван и оба конных отряда прибыли к крепости Каменный Затон, построенной почти рядом с Сечью.

Вступать в крепость Яковлев поостерегся — в ней свирепствовала какая-то заразная болезнь — и приказал экспедиции расположиться невдалеке от нее. Сразу по прибытии он отправил в Сечь с казаком Сметаной, некогда запорожским старшиной, а ныне сотником-реестровиком у гетмана Скоропадского, «увещевательное письмо» от князя Меншикова, в котором тот предлагал сечевикам признать власть Москвы и не поддерживать изменника Мазепу. В ответ запорожцы утопили Сметану, тем не менее Яковлев послал им новое письмо, уже от своего имени, в котором во избежание кровопролития советовал добровольно выдать ему зачинщиков бунта и сложить оружие. На свое письмо он получил послание, в котором запорожцы сообщали, что себя бунтовщиками не считают, власть русского царя признают, однако его войска на Сечь не пустят ни под каким предлогом.

От дозорцев гетмана Скоропадского Яковлев уже знал, что после событий в Келеберде и Переволочне кошевой Сорочинский с войсковым старшиной Кириком Меньком по решению рады ускакал в Крым за помощью. Наказным кошевым атаманом был оставлен полковник Яким Богуш, который, по-видимому, и затеял переписку с Яковлевым ради того, чтобы выиграть время, необходимое орде для перехода из Крыма к Запорожью. Не желая играть ему на руку, полковник дождался обоза с боеприпасами, присланными ему взамен израсходованных при штурме Переволочны, и подкрепления в количестве 772 солдат под командованием подполковников Спешнева, Вульфа, Телегина и выступил всеми силами к Запорожью.

И вот сегодня, десятого мая, он обозревал оплот казачьего бунтарского духа на берегах древнего Днепра и обдумывал, как его в кратчайший срок и с наименьшими потерями уничтожить. Яковлев никогда не видел и даже не слышал о запорожском полковнике Якиме Богуше, однако сразу понял, что в его лице ему предстоит иметь сильного противника. Он знал, что Сечь расположена в углу, образованном Днепром и впадавшей в него рекой Чертомлык, отчего получила название Чертомлыкской, поэтому с двух сторон окружена водой, а с третьей соседствует со степью, от которой отгорожена валом с частоколом и вырытым перед ними рвом. Именно отсюда Яковлев и собирался штурмовать Запорожье, подавив вначале, как в Переволочне, огнем артиллерии вражеские орудия, а затем проложив путь своей атакующей пехоте шрапнелью.

Но Богуш сорвал его замысел, велев соединить крепостной ров с Днепром и Чертомлыком, и высоко поднявшиеся в этом году вешние воды хлынули в него, не только заполнив доверху, но и разлившись по степи. Вести штурм по воде, доходившей пешему до горла, а конному до пояса, было верхом глупости, и Яковлев отправил несколько партий разведчиков с целью определить, нет ли со стороны степи либо обеих рек мест, откуда атака Сечи может быть успешной. Партии были отправлены пешие, конные и на лодках, причем две состояли из переодетых в казачью одежду офицеров-малороссиян, которые могли сойти в темноте за пробиравшихся к запорожцам гонцов от Гордиенко, и полковник надеялся, что хоть одной из них улыбнется удача.

Он ошибся — возвращавшиеся одна за другой партии разведчиков приносили только неутешительные вести: удобного для штурма Сечи места не обнаружено ни на сухопутье, ни на Днепре и Чертомлыке. Отрадным было одно — разлившиеся в этом году широко как никогда реки подступили вплотную к Сечи, залив часть ее куреней, и десант с судов экспедиции можно будет высадить прямо в логово бунтовщиков. Конечно, для этого вначале требовалось разгромить запорожскую флотилию, которая, без сомнения, постарается преградить путь русским судам с десантом, а потом подавить огонь вражеских пушек.

Самым результативным оказался поиск казаков-разведчиков полковника Кандыбы. Бывавший прежде не раз на Запорожье, полковник смог точно определить место возможного сторожевого пикета сечевиков. Чутье не подвело бывалого донца, и его разведчики, неслышно подобравшись к пикету со всех сторон, внезапно напали на него и в завязавшейся рукопашной схватке вырезали и перетопили сечевиков, а одного взяли в плен. Но и полученные от пленника сведения не обрадовали Яковлева.

— В Запорожье сейчас всего тысяча сечевиков, но неделю назад там побывало посольство крымского хана из пятнадцати мурз и беев, — докладывал Яковлеву полковник Кандыба. — От имени хана они обещали казакам скорую помощь всей орды, после чего отправились через табор Гордиенко к Мазепе и королю Карлу.

— Не намерены ли бунтовщики, устрашенные расправами в Келеберде и Переволочне, покинуть Сечь по собственной воле, как сделали гарнизоны в обоих Кодаках? — поинтересовался Яковлев.

— Наоборот, сечевики поклялись боронить родное гнездо до последнего казака. А вера в скорую помощь из Крыма не вызывает у них сомнений в своей победе.

— А не врет ли твой пленник? — спросил Яковлев. — Что-то больно разговорчив. Никак не смахивает на закоренелого бунтовщика, которых кошевой Богуш наверняка подбирает в число дозорных.

— Не думаю, — уверенно ответил Кандыба. — Пленный был тяжело ранен и согласился говорить лишь после того, как я пообещал прислать к нему батюшку для отпущения грехов. Да и что он сказал нового или важного для нас? Ничего.

— Какого-нибудь слабого места в укреплениях твои разведчики не приметили? Ведь не могут бунтовщики построить оборону по всем правилам военного искусства — для того большой ум и опыт потребны.

— Не могут? Почему? — удивился Кандыба. — Среди запорожских старшин немало таких, что постигли в Киевской академии и иноземных университетах многие науки, воевали в польской, турецкой, русской армиях и имеют боевой опыт не меньше иного царского генерала. А уж если наш брат-казак берется за какое-либо серьезное дело, он вершит его основательно и на совесть. Я знаю наказного кошевого Якима Богуша — он не допустит ни одной промашки и умрет, но не сдастся ни при каких обстоятельствах .

Яковлеву и прежде не нравился Кандыба, уроженец казацких поселений на реке Лугани, границе владений донских и запорожских казаков . Высокий, смуглый, с вислыми черными усами, безбородый, не с чубом, как у донцов, а с оселедцем, как у запорожцев, он напоминал Яковлеву сечевиков, с которыми его отряд сражался в Келеберде и Переволочне. Недаром про казаков с Лугани говорили, что когда им выгодно быть донцами, они — донцы, а когда выгодно назваться запорожцами — запорожцы. Теперь, когда Кандыба высоко отозвался о своем «брате-казаке», включив сюда и сечевого кошевого Богуша, Яковлев невзлюбил его окончательно.

— Промашки допускают все, — зло буркнул Яковлев. — Посмотрим, что запоет Богуш, когда завтра я начну потчевать Сечь чугуном и свинцом.

— Не знаю, будет ли петь Богуш, а уж нам наверняка придется наголоситься вдоволь, — усмехнулся Кандыба.

— Чтобы не тянуло раньше времени голосить, займись завтра с утра за возведение шанцев и установку на них орудий. Воды у твоих братьев-казаков в Сечи хватает, а посему мы угостим их огоньком...

С рассветом солдаты Яковлева и казаки Кандыбы принялись за строительство насыпных шанцев для размещения на них артиллерии, но замысел оказался неудачным. Земля поблизости от укреплений Сечи была настолько пропитана водой, что стекала с лопат, а укладываемая с грехом пополам в высокие прямоугольники под орудийные площадки, расползалась в стороны, будто жидкое тесто. Попытка одеть шанцы в деревянные рубашки, для чего Яковлев велел разобрать три поврежденных при переходе через пороги суденышка, была безрезультатной. Месиво из земли и воды просачивалось сквозь щели между досками, а первое же установленное на дощатом настиле орудие из-за неравномерно исчезающей в щелях земли начало «ходить» на вершине шанца.

К тому же сечевики не остались равнодушными к затее Яковлева и меткими выстрелами с вала выбивали среди строителей шанцев офицеров и сержантов. Когда же к шанцам стала подтягиваться артиллерия, огонь противника стал прямо-таки убийственным, выкашивая орудийную прислугу и помогавших ей солдат. Ответная стрельба по скрывавшимся за частоколом запорожцам не приносила успеха, и Яковлев был вынужден отдать приказ строить новые шанцы вне пределов досягаемости мушкетного огня из крепости, тем более что почва на удалении от нее была гораздо суше.

Шанцы были возведены, однако труд оказался бесполезным. Высокий частокол на валу, низкие строения в Сечи, а пуще всего большое расстояние до крепости не позволяли вести прицельный огонь. А попросту сносить ядрами участок за участком частокол или разрушать бомбами вал не имело смысла, поскольку штурмовать укрепления по залившей степь воде мог только безумец, к которым Яковлев себя не причислял. Велев прекратить стрельбу, он приказал готовиться к штурму Запорожья с судов.

Атака началась на следующий день после утренней молитвы и выданной солдатам по такому случаю чарки водки. В первой линии к видневшимся с середины Днепра наполовину затопленным куреням внутри Сечи приближались полтора десятка вооруженных мелкими пушками судов с десантом пехоты, за ними во второй линии следовали еще столько же. Командовал десантной флотилией полковник Урн, сам Яковлев находился на одном из десяти судов резерва.

Из всех офицеров экспедиции рядом с ним был только полковник Кандыба, лучше всех знавший приемы запорожцев в боях на воде. А что бой предстоит нешуточный, Яковлев был уверен, изрядно наслышанный, что турки на море больше всего страшатся сечевиков, уклоняясь от столкновений с ними даже превосходя их намного в силах, а в абордажных схватках турецким офицерам приходится гнать солдат против казаков палками. Если учесть, что сам Яковлев и его офицеры никогда не участвовали в десантах, а тем более в морских или речных боях, то предстоящее сражение с запорожцами было для них рискованным предприятием, пойти на которое полковника вынудила сложившаяся не в его пользу ситуация на суше.

В подзорную трубу Яковлев видел казачьи лодки, приткнувшиеся бортами к стенам залитых водой куреней, группы сидевших и лежавших на их крышах запорожцев. Он не ошибся, предположив, что противник перебросит свою артиллерию с вала к примыкавшей к Днепру его оконечности. Несколько ватаг сечевиков, впрягшись в лямки и подкладывая под пушечные колеса доски, дружно волокли орудия по верху вала в направлении приближавшейся русской флотилии.

— Свыше пятидесяти лодок, — сообщил Яковлев, обращаясь к Кандыбе. — Допустим, шестьдесят. Сколько бунтовщиков сможет встретить нас на воде?

— Да, Богуш решил вступить в бой на речных лодках, а не на морских чайках, — произнес Кандыба, тоже не отрывавший глаз от подзорной трубы. — Верно поступил — по сравнению с нашими стругами лодки более быстроходны, маневренны и представляют меньшую цель, нежели чайки. Лодок действительно около шести десятков, каждая может взять на борт до пятнадцати человек. В бою подобная скученность не нужна, поэтому больше, чем по десятку казаков, в них не будет. Так что готовься встречать шесть сотен гостей, господин полковник.

— Встретим, — пренебрежительно бросил Яковлев. — Нас втрое больше, так что приветим дорогих гостюшек от всей души и попотчуем на славу — мало не покажется.

— Хотелось, чтобы случилось так. Да только и гости к тебе не с пустыми руками поспешают, отдарят тоже от всей души. А казачья душа ух какая широкая, — ухмыльнулся Кандыба. — Кстати, гостюшки не желают заставлять нас долго ждать себя. Слышишь?

В Сечи звонко пропела труба, и из-за стены дальнего куреня выплыла морская чайка, выглядевшая в сравнении с речными лодками грузной, неповоротливой. На ее носу, гордо подбоченясь, стоял казак с обнаженной саблей над головой: голый по пояс, с закатанными до коленей шароварами, босой, с заброшенным за ухо оселедцем.

Казачья труба пропела снова, и запорожцы прямо с крыш куреней принялись прыгать в лодки, разбирать весла, отталкиваться ими от стен. Направляясь к Днепру, чайка проплывала мимо них, и казак на носу, потрясая саблей, что-то кричал, а сечевики, вставая с лавок, приветствовали его криком и размахиванием рук.

— Любо! — донеслись до Яковлева их приглушенные расстоянием возгласы.

Чайка достигла днепровской волны, взяла курс наперерез русской флотилии. За ней, на ходу разбиваясь на три группы, растекались во всю ширину реки лодки. Лоснились от пота спины гребцов, ритмично поднимались и опускались весла, у фальконетов на носу лодок примостилось на корточках по казаку с зажженным фитилем в руке. Чайка с одной группой лодок держали направление на русское флагманское судно, две другие группы охватывали первую линию флотилии с флангов.

Русская флотилия и запорожские лодки быстро сближались, и Яковлев в подзорную трубу смог хорошо рассмотреть казачьего главаря на носу чайки. Молодой, широкоплечий, скуластый, с длинными усами — ничего примечательного, обычный казак, на каких полковник вдоволь нагляделся в Лифляндии, Польше и уже здесь, в Малороссии.

— Кошевой Богуш? Неужто сам предводительствует бунтовщиками? — полюбопытствовал он у Кандыбы.

— Нет, это не Яким, — ответил тот. — Однако от этого нам не легче. Казачину, что атаманствует над лодочным отрядом, я то же добре знаю — два или три раза ходил с ним в морские походы на Туретчину. Это сотник Дмитро Недоля из Ирклиевского куреня. Чертяка, а не хлопец, ни умом, ни храбростью его Господь не обделил.

— Ничего полковник Урн укоротит хвост твоему чертяке, — пообещал Яковлев.

— Дай Бог, дай Бог, — ухмыльнулся в усы Кандыба.

Русская флотилия первой открыла пушечный огонь. Однако канониры, не имеющие опыта стрельбы с раскачивавшихся на волнах палуб, не могли наводить орудия точно в цель, и результаты их пальбы были плачевными. Правда, русские ядра и бомбы падали так густо, что две лодки получили случайные попадания и затонули, а очутившиеся в воде казаки были подобраны другими лодками. Запорожцы не отвечали на неприятельскую стрельбу ни единым выстрелом ни из мушкетов, ни из фальконетов.

Чайка с атаманом на носу стремительно приближалась к флагману русской флотилии, заходя к его левому борту, лодки, рассредоточившись в стайки по три-четыре суденышка, атаковали остальные суда первой линии флотилии, предварительно стеганув по их палубам снопами картечи из фальконетов.

Чайка ловко увернулась от русского судна, пытавшегося преградить ей дорогу к своему флагману, оказалась почти борт о борт с ним. Атаман что-то скомандовал, и большинство казаков перестали грести, а оставшиеся на веслах лишь удерживали чайку рядом с русским флагманом, не отставая и не опережая его.

— У Недоли три десятка сабель, а у полковника Урна шестьдесят штыков, — сказал Яковлев. — Сейчас он покажет бунтовщикам кузькину мать.

— Казацкие сабли пойдут в дело после мушкетов и пистолетов, — ответил Кандыба. — А для боя на воде каждый сечевик имеет, помимо всегдашних при себе четырех пистолетов, два мушкета, причем огонь из них ведут лучшие стрелки, а другие их перезаряжают и подают им. Скажу честно, мне не очень хотелось бы оказаться на месте полковника Урна и его солдат.

Борт чайки был всего на два-три локтя ниже вражеского, расстояние между ними не превышало шести-семи шагов, и лучших условий для абордажа нельзя было представить. Атаман взмахнул саблей, и у противоположного русскому флагману борта чайки поднялся в полный рост десяток казаков с мушкетами у плеча. Казачий залп — и несколько спешивших к чайке солдат рухнули на палубу, а стрелки, бросив разряженные мушкеты под ноги, схватили с лавок новые. Прозвучал второй залп, третий, четвертый — казачьи пули поражали на вражеском судне всех, кто пытался появиться из-за укрытия или произвести ответный прицельный выстрел.

Атаман снова взмахнул саблей, и на чужой борт легла абордажная лестница с острыми крючьями на конце, а стрелки участили огонь, пустив в ход и пистолеты.

— Слава! — и атаман — сабля в зубах и по пистолету в каждой руке — первым ринулся по абордажной лестнице на палубу флагмана и спрыгнул на нее.

— Слава! — и вслед за ним на палубу посыпались другие сечевики, в том числе прекратившие вести огонь стрелки.

Не опасаясь больше пуль, навстречу им спешили русские солдаты со штыками наперевес, впереди них были полковник Урн с двумя офицерами. Выставив шпагу, полковник бросился на атамана, и тот принял вызов, а солдаты и казаки расступились в стороны, давая им место для поединка.

Сабля и шпага сперва схлестнулись в воздухе, затем сабля отвела вбок направленный в грудь ее хозяина колющей удар, после этого шпага приняла на себя сабельный клинок, остановив его у шеи своего владельца. Полковник по праву слыл опытным фехтовальщиком, его шпага была длиннее сабли, однако атаман был не менее искусен во владении холодным оружием, а то, что он был бос, позволяло ему чувствовать себя свободнее и увереннее противника в тяжелых, скользивших по мокрой, раскачивавшейся палубе ботфортах.

Уклоняясь от очередного вражеского удара, Урн слишком резко качнул корпус вправо, его ноги разъехались в небольшой лужице. Пытаясь сохранить равновесие, он потерял всего какой-то миг, но этого оказалось достаточно, чтобы атаман, перебросив саблю в левую руку, коротким прямым ударом пронзил его руку выше локтевого сгиба. Полковник едва успел перехватить эфес другой рукой, как сабля с силой опустилась ему на плечо, и атаман с «потягом» рванул ее на себя, разваливая врага до пояса надвое.

— Слава! — и казаки ринулись в рукопашный бой.

Выругавшись, Яковлев опустил подзорную трубу, раздраженный, какое-то время не наблюдал за продолжавшимся на Днепре сражением. Когда он вновь приложил трубу к глазам, его взору предстала удручающая картина. На реке горели несколько русских судов, три из них, объятые вовсю пламенем и, видимо, покинутые людьми, плыли по течению, на остальных команды и солдаты боролись с огнем и вылавливали из воды товарищей. Запорожские лодки, выстроившись по-прежнему тремя отрядами, прикрывали вход в Сечь, возглавляла их чайка, на носу которой все так же возвышался атаман Недоля.

— Одиннадцать, — прозвучал голос Кандыбы.

— Что значит «одиннадцать»? — не понял Яковлев.

— Потеряны одиннадцать судов, — пояснил Кандыба. — Почти вся первая линия.

— Почти, да не вся, — возразил Яковлев. — На всю у бунтовщиков силенок не хватило. Наскочили, куснули, по своему разбойничьему обыкновению, и убрались восвояси, покуда жареным не запахло. Их любимая повадка.

— Нет, силенок у них хватило бы и четверку уцелевших судов добить, и второй нашей линии добрую трепку устроить, — сказал Кандыба. — Только зачем это Богушу? На реке пролилась не только наша кровь, но и его казаков, а ему это ни к чему. Нас вшестеро больше, и даже плати мы пятью своими трупами за один запорожский, победа все равно окажется на нашей стороне. Богушу нужно иное — выиграть время, чтобы к нему на подмогу успела подойти орда, и, самое меньшее, сутки он сейчас выиграл. Если, конечно, господин полковник, ты не прикажешь второй линии и резерву продолжить атаку до ее победного завершения.

— Продолжить? Нет уж, на сегодня хватит. Выловим своих из воды, погасим на суднах, где возможно, пожары и возвратимся назад. Что делать дальше — Господь вразумит...

Подсчет потерь расстроил Яковлева окончательно: с судов сгрузили на берег свыше трехсот убитых и втрое больше раненых, судьба около ста человек была неизвестна — то ли нашли приют на дне Днепра, то ли были захвачены в плен. Среди погибших были полковник Урн и около двух десятков офицеров.

Об участи большинства невесть куда подевавшихся солдат голову долго ломать не пришлось. Вскоре после завершения сражения запорожцы стали выводить их партиями по десять человек на верх вала, ставить на орудийных площадках в шаге от рва.

— За наших братов в Келеберде! — и солдатские головы летели в воду у подножия вала.

— За наших другов в Переволочне! — и обезглавленные тела валились вниз с орудийных площадок.

— За наших матерей и отцов в Новом Кодаке! — и новые трупы взметали фонтаны брызг в заполнившей ров воде.

— За наших сестер и детей в Старом Кодаке! — и сверкали казачьи сабли над солдатскими головами.

А когда, отобедав и опорожнив штоф водки, Яковлев часок отдохнул и вышел из палатки, на валу казацких укреплений его ждала другая картина. На орудийных площадках звенели бандуры, стучали бубны, плясали гопака казаки. Не забыли они и о русских: на каждой площадке тройка-четверка сечевиков, спустив шаровары, выставила в сторону вражеского лагеря голые задницы и хлопали себя по ляжкам, красноречиво демонстрируя свое отношение к царскому воинству.

Плюнув под ноги и чертыхнувшись, Яковлев возвратился в палатку, сел за стол. О новом штурме Сечи пора забыть: если запорожцы после боя на Днепре торжествовали, то его солдаты пребывали в унынии, а при таком состоянии духа победить окрыленного одержанной победой врага невозможно. Что ж, солдат можно понять: при первой же попытке штурма — не штурма как такового, а всего лишь его попытке! — общие потери атакующих составили четверть их наличных сил. О каких новых штурмах могла идти речь, если на выручку Сечи вот-вот должна подойти орда, а невдалеке на Ворскле расположился табором кошевой Гордиенко, который без особого труда мог перерезать экспедиции дорогу на Киев и навалиться на нее со стороны Переволочны, куда ему от Новых Санжар всего один конный переход?

Конечно, очень обидно, что ему не удалось оправдать надежд, которые возлагал на него князь Меншиков по захвату и уничтожению гнезда запорожских бунтовщиков. Яковлев понимал, отчего командиром карательной экспедиции был назначен именно он, хотя и под началом князя Меншикова и в Киеве у князя Голицына имелось немало генералов, а полковникам не было числа. При подавлении мятежа Булавина на Дону погиб младший и единственный его брат поручик Алексей Яковлев, и Петр часто заявлял, что казачий бунтовщичий дух надобно решительно искоренять везде — на Дону, Запорожье, на Яике.

Вот его и послали искоренять, а заодно предоставили возможность отомстить за сложившего голову под казачьей саблей брата. Наверное, его карьере конец, но черт с ней! Главное сейчас — не покрыть позором свое имя и спасти... да-да, нечего себя обманывать, не взять штурмом недоступную Сечь, а спасти уцелевших солдат и офицеров от гибели. Что отступать от Запорожья нужно как можно скорее — это ясно, а вот какой путь для этого избрать — снова по Днепру или по сухопутью, — необходимо хорошенько обмозговать.

 

3

Григорий Волконский положил на стол перо, с удивлением посмотрел на Галагана. Таким он видел его впервые: вытянувшегося в струнку, в застегнутом до последней пуговицы кунтуше, в ярко начищенных, а не просто смазанных смальцем сапогах, без неизменной люльки во рту.

— Дозвольте, господин генерал-майор, по делу.

Такое начало сразу не понравилось Волконскому: если славящийся строптивостью и самоуправством казачий полковник, с которым Григорию с превеликим трудом удалось установить приятельские отношения и найти полное взаимопонимание, заговорил с ним официальным тоном, здесь явно что-то не так и могло сулить ему лишь неприятности. А неприятности Григорий не любил и предпочитал улаживать по мере возможностей до того, как они могли сказаться на его служебных либо личных делах. Тем более этого правила он придерживался в отношениях с малороссийскими казачьими старшинами, отчего прослыл отменным знатоком казачьих дел и стал постоянным участником разрешения всяческих сложных и неприятных вопросов, связанных с Гетманщиной и всем малороссийским краем.

Нужно уговорить и торжественно сопроводить в Глухов — чуть не повторил слово своих недоброжелателей — отконвоировать! — для провозглашения анафемы изменнику Мазепе черниговского архиепископа Иоанна Максимовича и переяславского епископа Захария Корниловича — первая кандидатура бригадира князя Волконского с драгунами! Потребовалось ввести в Полтаву, чей полковник не явился в Глухов на избрание нового гетмана, русский Ингерманландский полк, который неизвестно как может быть встречен: хлебом-солью или картечью, — во главе полка он, бригадир князь Волконский! Необходимо защитить верного Москве Чигиринского полковника Галагана — опять вспомнили о генерал-майоре князе Волконском!

Но это и неплохо — обычных генералов пруд пруди, а вот умеющих с пользой для России находить общий язык с казачеством — раз, два и обчелся. Именно поэтому нужно с самого начала разговора с Галаганом перевести его с официального на дружеский тон, явив себя в его глазах не представителем русского царя, а расположенным всей душой к казачеству и лично к полковнику человеком, постараться извлечь из беседы с Галаганом какую-либо для себя пользу.

— По делу? Что за вопрос, Игнат Иваныч? Конечно. Твои дела — мои дела. Присаживайся рядком и говори, чем могу тебе помочь.

Ласково обращаясь к Галагану, Волконский не забывал и о другом, не менее важном при общении с казачьей старшиной моменте — достал из ящика стола штоф водки и наполнил две чарки величиной с добрую кружку.

— Чего стоишь, Игнат Иваныч? Уже не подрастешь. Так что присаживайся да выпьем по чарке горилки. А то на сухое горло и разговор не разговор.

— Что верно — то верное, — согласился Галаган, проходя к столу и усаживаясь напротив Волконского. — Щоб дома не журились, — поднял он и опрокинул чарку.

— За нашу с тобой дружбу, дорогой Игнат Иваныч, — провозгласил свой тост Григорий, выпил и тут же поинтересовался: — Так что стряслось? Надобно кого-то моей властью наказать? Оказать содействие хорошему человеку?

— Ах, князь Григорий, стал бы я тебя из-за таких пустяков с утра беспокоить? — поморщился Галаган, расстегивая левой рукой кунтуш, а правой разливая водку по чаркам. — Неужто у меня своей власти не хватает, чтобы кого-либо покарать? Вот наградить — действительно маловато: не могу людишек и деревенек, как Государь, жаловать. Я же сказал, что явился к тебе по делу, а не время на дурницы переводить.

— Какое дело тревожит тебя, любезный мой Игнат Иваныч?

— Не тревожит, а на душе камнем лежит, — доверительным тоном сказал Галаган, поднимая чарку. — За то, чтоб свалить поскорее сей груз с души и воздать по заслугам тем, кто отнял у меня последнего родного человека на всем белом свете.

Галаган двумя огромными глотками осушил чарку, налег грудью на край стола, наклонился к Волконскому:

— Князь Григорий, у тебя были побратимы?

— Побратимы? — переспросил ошарашенный Волконский, вытирая ладонью губы после выпитой водки. — Нет среди нас, русских князей и царских генералов, таковых. Братья есть, друзья тоже, а побратимов не имелось и не имеется.

— Плохо, — уверенно заявил Галаган. — Никакой брат или друг не сравнится с боевым побратимом и не заменит его.

— Какие сейчас братья и друзья, — скривился Волконский. — Одно название. Из-за горстки серебра или красивой девки готовы тебе пакость учинить, а уж из-за вотчины либо иной царской милости — с потрохами за милую душу продадут. Мельчают людишки, дорогой Игнат Иванович, все больше на скотов обличьем и манерами похожи становятся. Как подумаю об этом, сразу с горя за жалкий род людской выпить тянет. Еще по одной? — и он, не дождавшись ответа, принялся разливать водку по чаркам.

— Само собой разумеется — Бог троицу любит. Верно ты подметил, князь Григорий, человечишки подлей и паскудней становятся не по дням, а по часам. На самое святое в человеческой жизни — на товарищество и побратимство — руку поднимают. Вразумлять поганцев надобно, и не словом, коего они не понимают, а саблей, чтобы другие из их печальной участи уроки извлекали и за ум брались. Выпьем за казачью саблю — лучшую избавительницу от всевозможной человеческой нечисти!

— Хорошо говоришь, Игнат Иваныч, душевно, — довольно прищурился Волконский после выпитой третьей чарки. — Только что-то я плохо расслышал, кого ты вразумлять своей саблей собрался.

— Плохо расслышал? — хохотнул Галаган, расстегивая нижнюю пуговицу кунтуша и отбрасывая его полы в стороны. — Немудрено — я еще об этом не сказал. Но сейчас это сделаю. Помнишь, я тебе о казачьем побратимстве говорил? Так вот, было у меня за всю жизнь на Сечи и Гетманщине всего пять другов-побратимов, трое сложили головы в боях на турецкой и крымской земле еще в бытность мою сечевым кошевым и полковником, а двое — совсем недавно. Одного ты наверняка знаешь — комендант Батуринского замка полковник Чечель, о втором вряд ли — мой бывший сечевой куренной, а потом сотник-реестровик Филимон Сметана.

— Филимон Сметана? Отчего не знаю — слышал о таком, уж больно у него фамилия... запоминающаяся. Тот, что был послан на Сечь с грамотой князя Меншикова и которого запорожцы утопили?

— Он самый, — нахмурился Галаган. — Только Сметана его не фамилия, а призвысько , как водится на Сечи. Его батько дюже любил вареники со сметаной, и сыновьям на Запорожье дали призвысько: старшему — Вареник, младшему — Сметана. Но дело не в этом, а в том, о чем ты сказал, князь Григорий, — он действительно был царским посланцем на Сечь, и запорожцы его утопили. Утопили, как шелудивое щеня — камень на шею и в омут. Казак может погибнуть в бою, сложить голову на плахе, но позорно расстаться с жизнью с каменюкой на шее — это бесчестье для него и побратимов. — Галаган скрипнул зубами, зло раздул ноздри, прошипел: — Но его каты забыли, что у Филимона остался в живых последний побратим — Гнат Галаган. А казаки не скулят по побратимам, они за них мстят... жестоко мстят. Это я и собираюсь сделать. Причем не откладывая на завтра, а уже сегодня, сейчас. А для этого мне никак не обойтись без твоей помощи, друже-князь.

— Ты намерен мстить запорожцам? — удивился Волконский. — Понимаю твои чувства, но полагаю, что ты припозднился. На Сечь в конце апреля отправлен с карательной экспедицией полковник Яковлев, которому предписано покарать бунтовщиков по заслугам и сравнять с землей и водой их разбойничий вертеп. У Яковлева булавинцы сгубили родного брата-офицера, посему жалости и пощады от него смутьяны пусть не ждут. Так что полковник одновременно отомстит за своего брата и твоего побратима, тем более что Сметану из Каменного Затона с грамотой князя Меншикова отправлял он.

— Отомстит? Какой-то полковник Яковлев собирается сравнять с землей Сечь и покарать сечевиков? Не смеши, князь Григорий, мне сейчас не до этого. Твой полковник вернется из похода ни с чем, ежели вообще вернется, а мой побратим Филимон останется неотомщенным, чего я себе никогда не прощу.

— У Яковлева свыше шести тысяч штыков и сабель, сильная артиллерия, вдобавок он получит подкрепление из крепостиц на речке Самаре. А сечевиков, как сообщают дозорцы гетмана Скоропадского, не больше тысячи. Яковлев — опытный боевой офицер, при подобном превосходстве в силах он без особого труда исполнит полученный приказ и отучит гультяев-сечевиков поднимать оружие против Москвы.

— Ничего полковник не исполнит даже при десятикратном превосходстве в силах, — уверенно заявил Галаган. — Не ведаю, какой он вояка, а вот его противника, наказного кошевого Богуша, знаю не с чужих слов, а лично. Любой царский полковник против него слаб умишком будет, а боевого опыта у Богуша — выше макушки. А ежели учесть, что сейчас на Запорожье томится без дела немало бывалых, отчаянных старшин, что не пожелали лить братскую казачью кровь ни под русским стягом Скоропадского, ни под шведским знаменем Мазепы с Гордиенко, но которые все, как один, обязательно встанут на защиту неньки-Сечи, Яковлев обломает зубы о Запорожье и уползет восвояси в Киев, как побитое цуценя. Ты, князь Григорий, знакомый с Украиной лучше прочих царских начальных людей, слышал, чтобы какой-либо недруг хоть раз захватывал Сечь?

— Такого слышать не приходилось, хотя знаю, что на нее хаживали походами и поляки, и турки с татарами. Да и мы, россияне — чего греха таить! — тоже не всегда были ее друзьями.

— Никто еще не брал Сечь и не возьмет, поскольку сила против нее бесполезна — казачью силу не пересилит никакая другая сила. Сечь можно и нужно брать только одним оружием — хитростью, а чтобы это оружие сработало и не дало осечки, следует добре знать самих запорожцев, их обычаи и способы ведения войны. Ничего этого не знает царский полковник Яковлев, зато со всем этим прекрасно знаком бывший сечевой кошевой Галаган, от которого на Сечи нет ни одного секрета. Поэтому не число штыков и пушек у царского полковника Яковлева, а хитрость казачьего полковника Галагана сыграют решающее значение в деле наказания сечевиков и за гибель его побратима Филимона Сметаны, и за их измену русскому царю.

Волконский задумался. За время знакомства с Галаганом он составил представление о нем как об умном, находчивом, инициативном казачьем старшине, не лишенном хитринки и одновременно способном на жесткие, решительные поступки. Подтвердил он эту репутацию и в сегодняшнем разговоре. Действительно, положение экспедиции Яковлева, имевшего в своем тылу многотысячный отряд кошевого Гордиенко и которому, возможно, придется столкнуться с явившейся на помощь Сечи татарской ордой, не из завидных.

Но даже без поддержки Запорожья Гордиенко и ордой сломить сопротивление его защитников будет нелегко: прибытие карательной экспедиции заставит сплотиться в борьбе против нее все сечевое товарищество, стерев границу между сторонниками Мазепы и их противниками. Может, Галаган прав — хитрость бывшего сечевика, направленная против сегодняшних обитателей Запорожья, окажется более действенным оружием, нежели русские ядра и штыки. Но какая хитрость может помочь взобраться на отчаянно защищаемый крепостной вал или преодолеть широкое, простреливаемое водное пространство, которым во время весеннего половодья, пик которого на Днепре как раз в середине мая, окружена Сечь? Нелишне было бы выслушать по этому поводу самого Галагана.

— Дельная мысль, Игнат Иваныч, весьма дельная, — сказал Волконский. — Только какая хитрость может притупить запорожские сабли либо заставить стрелять мимо цели их мушкеты?

— Ведь на их добровольную сдачу полковнику Яковлеву, как я полагаю, рассчитывать нечего?

— Подобную мысль сразу нужно выбросить из головы — Богуш станет защищаться до последнего. Запорожские сабли и мушкеты тоже следует оставить в покое — надобно просто вынудить сечевиков принять бой в невыгодных для них условиях, и если не удастся разгромить, то пустить им большую кровь, после чего успешный штурм Сечи не составит особого труда. В чем преимущество запорожцев, позволяющее им выдерживать осаду на много сильнейшего их по численности отряда Яковлева? В том, что они под защитой укреплений и воды. Значит, необходимо выманить их в чистое поле и там заставить сразиться в равных условиях.

— Но это понимает и Богуш и никогда не допустит подобного развития событий.

— Добровольно, конечно, такого подарка он не сделает, поэтому я и употребил словечко «вынудить». Именно в том и заключается хитрость, чтобы заставить недруга свершить то, что выгодно тебе, а не ему.

— И ты, Игнат Иваныч, знаешь, как обмануть такую хитрую лису, как Богуш?

— На хитрую лису всегда отыщется более хитрая, — улыбнулся Галаган. — Не знал бы, не трепал попусту языком — не для того он у казака. Мы с тобой оба извещены паном гетманом, что у Мазепы недавно побывало посольство крымского хана и обещало ему свою подмогу. Как раз на нее и надеется Яким Богуш. Эта подмога к нему и подоспеет, только... — Галаган тихонько рассмеялся, заговорщицки подмигнул Волконскому: — Только под видом ордынцев будут мои казаченьки. Сделать это я мыслю так...

Галаган снова нагнулся к собеседнику через стол, принялся излагать ему свой план. Волконский внимательно его слушал, не перебивая, противореча или давая свои рекомендации по какому-либо вопросу. Выслушав до конца полковника, князь некоторое время молчал, обдумывая услышанное, после чего произнес:

— Дело стоящее, хотя рискованное. Но Богуша и сечевые повадки ты знаешь лучше меня, поэтому тебе и карты в руки.

— Значит, даешь добро на мой поход? — с загоревшимися глазами спросил Галаган.

Волконский едва не расхохотался. Ну и наивный ты человек, казачий полковник Галаган, мнящий себя хитрой лисой! Да на кой ляд он с целым полком охранял бы тебя в Чигирине, если не для того, чтобы в нужный момент использовать с наибольшей пользой для России? Сейчас этот момент наступил, и он готов не просто дать тебе свое разрешение на поход против запорожцев, но вытолкать в него взашей. Царь за это ему будет только благодарен, ибо мятежную Сечь он именует не иначе, как «надеждой неприятелю» и постоянно в указах и письмах напоминает, что «сие дело ис первых есть».

К тому же князь Меншиков интересовался у Скоропадского, кто из его полковников мог бы войти в состав экспедиции Яковлева, и получил ответ, что таковых нет: часть его старшин сама была в свое время сечевиками и не поднимет оружия на боевых другов-товарищей, остальные не сделают этого, страшась повесить на себя и весь свой род позорный ярлык наймитов русского царя и душителей истинной казацкой воли на Украине. Поэтому под начало Яковлева поступили донские казаки, прежде принимавшие участие в подавлении мятежа своего земляка Булавина и тем более не имевшие причин отказываться от карательного похода против бунтовщиков-запорожцев. И если украинский казачий полковник, тем паче с таким известным именем, как Гнат Галаган, добровольно изъявил желание разгромить казацкое разбойничье становище на Днепре, — Бог ему в помощь и скатертью дорога.

— Другому отказал бы, Игнат Иваныч, поскольку приставлен сберегать особу Чигиринского полковника, а не подвергать ее опасностям похода в логово бунтовщиков, но тебе — нет. Уж больно задел ты мою душу рассказом о своем побратиме сотнике Сметане. Так и быть — веди своих казаков к полковнику Яковлеву, а я как-нибудь выкручусь перед князем Меншиковым за твое исчезновение из Чигирина.

— Привести — приведу, да только не хотелось бы поступить под его начало. Ты, князь Григорий, умный человек и смог понять мою задумку, а поймет и оценит ли ее полковник Яковлев — не уверен. Дозволь мне поступать по собственному разумению, а еще лучше — действовать от твоего имени, как русского генерала, князя и друга самого Государя Петра Алексеевича. И не уступил бы ты мне на время похода своих драгун — чего им без толку в Чигирине торчать, ежели охраняемой персоны в нем не имеется? А тысяча палашей к моим четырем тысячам сабель были бы кстати. А, князь Григорий?

Вот тебе и наивный казачий полковник Галаган! Прекрасно понимает, как нужен у Запорожья и какое значение для населения Украины будет иметь факт участия в уничтожении Сечи одного из ее бывших кошевых атаманов. Поэтому, не мелочась, ставит условия, какие считает нужными, в полной уверенности, что они будут приняты. И они будут приняты, поскольку предлагаемая им против мятежного Запорожья игра стоит свеч.

Лицо Волконского расцвело в улыбке:

— Игнат Иваныч, да разве могу я хоть в чем-то тебе отказать? Ни за что! Бери моих драгун, скачи к Яковлеву и скажи, что прибыл исполнять свой план, который я одобрил. Приказывать ему я не имею права, поскольку он подчинен князю Голицыну, но ежели считает нужным, пускай действует с тобой заодно, а желает добиваться славы покорителя Сечи в одиночку — пускай тебе не мешает. Доволен?

— Не надеялся бы на твою доброту — не явился. Пьем стремянную, и поспешу к своим казаченькам и драгунам — по пути к тебе я велел им через час быть готовыми к маршу. За наш с тобой план, князь Григорий, и за удачу! Будьмо! — Любо, друже Гнат!...

Быстрыми, размашистыми шагами царь Петр направился от двери к окну, отшвырнул ногой попавшийся на пути стул. Лег грудью на подоконник, высунул голову в сад, с наслаждением вдохнул напоенный запахом цветущих деревьев воздух.

Боже, конец весны, а он ее и не заметил! Все дела, дела, причем одно другого важнее и спешней. Но с самым главным из них, если, конечно, забыть об окончательно завязшем со всей своей армией под Полтавой короле Карле, он наконец-то полностью разделался с наивыгоднейшими для себя результатами.

Петр давно с опаской посматривал на юг, где Россия соседствовала с союзниками короля Карла — турецким султаном и крымским ханом. На имевшийся с Турцией мирный договор Петр больших надежд не возлагал — уж больно вероломную политику проводило константинопольское правительство, и Россия была знакома с ней не понаслышке. Так что мир миром, а ухо на юге нужно было держать востро.

Петр так и делал. Когда русский посол в Константинополе Петр Толстой высказал убеждение, что «с турками без подарков любовь не будет действительна», он внял его словам и велел не жалеть денег, чтобы иметь своевременные достоверные данные о проводимой Турцией в Европе политике, имея задачей «в настоящем времени происки швецкие и мазепины изничтожить». В августе 1708 года Толстой известил, что ему удалось подкупить двух самых важных в Константинополе сановников — шифлата и муфтия, которым, исходя из важности доставляемых известий, он обещал платить от двух до пяти тысяч червонцев в год.

Шифлат с муфтием не подвели царского посла, снабжая его самыми свежими сплетнями из жизни султанского дворца и гарема и сообщая о самых секретных планах своего правительства в области политики и в военных делах. Если прежде Толстой туманно извещал, что «турки недреманно смотрят на дела швецкие и полские, ожидая, чем окончатся с Российским государством», то теперь в его донесениях исчезла неопределенность и двусмысленность, они стали четкими и конкретными, в них начали преобладать цифры, военная терминология, географические названия.

Уже в конце 1708 года Петр Толстой сообщил, что турецкое правительство издало указ об усилении своего флота к весне следующего года сотней новых малых галер-галиотов, местами их постройки были определены Константинополь, Никомидия, Синоп. Одновременно было сделано распоряжение об отливке для их вооружения медных пушек из расчета четыре-шесть штук на один галиот. Также было велено заготовлять в большом количестве порох и прочие боевые припасы для ведения боевых действий на море и на суше.

Чтобы предотвратить возможное выступление Турции на стороне Швеции, а если не удастся, дать ей достойный отпор, Петр всю зиму посвятил строительству в Воронеже флота, который намерен был использовать в Азовском море, а если того потребуют обстоятельства, то и в прибрежной зоне Черного. К весне большинство строившихся судов были готовы занять свое место в строю флота, и Петр решил лично произвести демонстрацию русских морских сил рядом с турецкими водами.

Десятого апреля на легкой бригантине Петр отплыл в Азов, вслед за ним тут же отправились два крупных морских корабля «Ласка» и «Шпага». Опережая их прибытие, от турецкого паши из Керчи в Константинополь понеслось срочное донесение, в котором лазутчики паши определили численность и состав русского Азовского флота в «сто галер, восемьдесят кораблей и пятьсот бастилантов малых». Полученное из Керчи донесение вызвало в столице Турции панику: Петр с умыслом взял с собой в Азов несколько запорожских старшин, приведенных не столь давно к гетману Скоропадскому сечевым куренным атаманом Данилой Сулимой, и их присутствие при особе царя дало повод слухам, что русский флот собирается высадить на берега Оттоманской империи полчища самых страшных ее врагов — гяуров-казаков.

Опасаясь подобного развития событий, правительство Порты направило в Черное море дополнительные сторожевые корабли и разведывательные галеры, турецкий флот, находившийся в Мраморном море, получил приказ как можно быстрее перебазироваться в Константинопольский порт. Не дожидаясь его прибытия, военные власти приступили к спешному вооружению торговых судов и отправке на них войск для усиления крепостей на Черном море. Боясь спровоцировать Россию на войну, султан Ахмед Третий собрал военный совет, на котором крымскому хану Девлет-Гирею строжайше было запрещено предпринимать какие-либо враждебные действия против России.

Не довольствуясь только военными мерами, Турция позаботилась и о дипломатических: великий визир потребовал от русского посла гарантий, что в отношении Турции Россия и впредь будет соблюдать все условия 30-летнего перемирия, заключенного между ними в 1700 году. Для подтверждения мирных намерений русский царь должен был прислать на имя султана свою личную грамоту.

Однако Петр с отправкой желанной султану грамоты не торопился. Он отлично понимал, что война с Россией никоим образом не входила в планы Турции. Сейчас в Южной и Центральной Европе шла война за испанское наследство между Францией и Испанией — с одной стороны, и Австрией, Англией и Голландией — с другой, в которой Турция имела собственные интересы. Поэтому ей было невыгодно появление на европейском театре боевых действий сильной шведской армии, которая могла резко повлиять на исход войны в нежелательном для Порты направлении.

Поражение Швеции в войне с Россией также мало устраивало Порту — это означало бы усиление опасной соседки в Польше и на северных берегах Азовского и Черного морей, что было крайне неприятно и грозило в будущем вылиться в соперничество с Россией за влияние на юге славянского мира и бассейне Черного моря. Самым приемлемым для Турции вариантом было затягивание войны между Швецией и Россией до их полного истощения, что устранило бы обеих из числа держав, влияющих на европейскую политику.

Конечно, требуемую грамоту от царя Петра Оттоманская империя получит, но несколько позже, когда он сочтет нужным это сделать. А покуда пусть сидят, как на раскаленных угольях, помышляя не о нападении на южные рубежи России, а о собственной безопасности, развязав Петру руки для войны с королем Карлом .

Успешно для России складывались дела и в Польше. Петр не стал перенацеливать Заднепровский корпус генерала Гольца вместо оказания помощи коронному гетману Сенявскому на усмирение мятежного Запорожья, а приказал ему выполнять прежнюю задачу. Насчитывавший 13 полков , корпус был разнородным по составу — пехота, драгуны, малороссийские казаки — и передвигался со скоростью самой малоподвижной своей части — пехоты, поэтому Гольц выбросил вперед сильный кавалерийский авангард — три драгунских полка и казацкий полк полковника Танского. 15 февраля у города Любара авангард корпуса встретился с союзными России литовскими войсками польного гетмана Григория Огинского, и уже 18 февраля разгромил наголову крупный отряд сторонников короля Лещинского в городе Остроге.

Стремясь быстрее получить долгожданное подкрепление, армия гетмана Сенявского в конце марта выступила из района Львова на соединение с Заднепровским корпусом и в ожидании его разместилась на границе Русского и Подольского воеводств. Покинутая ею территория тотчас была занята войсками короля Лещинского и шведскими отрядами генерала Крассова. 26 марта состоялся Военный совет в составе коронного гетмана Сенявского, польного гетмана Огинского и командира русского авангарда Инфлянда, соединившегося с союзниками, где было решено полякам и литовцам не двигаться дальше на восток, а ждать прибытия главных сил Заднепровского корпуса на месте.

Встреча союзных войск произошла в начале мая, и объединенная польско-литовско-русская армия направилась к Львову, где были сосредоточены основные силы Лещинского и Крассова. 13 мая у деревни Лидуховой под городом Броды произошло крупное сражение союзников с корпусом Яна Сапеги, усиленного шведскими войсками. Противник потерпел жестокое поражение, преследование его кавалерией продолжалось до городов Крылува и Сокаля на Буге, покуда лошади не стали от усталости валиться с ног . Не желая разделить судьбу передового корпуса, войска Лещинского и Крассова без боя оставили район Львова и спешно возвратились на ранее занимаемые позиции.

Прибытие в восточные воеводства Польши войск царя Петра и гетмана Скоропадского и их победы тут же повлияли на настроения польской и литовской шляхты, увеличив число сторонников России. Например, влиятельные князья Вишневецкие, прежде поддерживавшие Лещинского, признали свое прежнее поведение ошибочным, заявили, что раскаиваются в этом, и перебежали к гетману Сенявскому. Особым «Манифестом» Петр простил их: «Мы все от них бывшие нам досады и противности забвению предаем, и в прежнюю приязнь и протекцию свою оных восприемлем», чем еще больше способствовал уменьшению рядов приверженцев Лещинского.

Поэтому на какую-либо помощь из Речи Посполитой от короля Лещинского или генерала Крассова шведской армии под Полтавой надеяться не приходилось — те сами находились в весьма незавидном положении.

Но как хорошо не обстояли бы дела России и Турции и как удачно они не складывались бы в Польше, окончательную точку в войне со Швецией должна была поставить русская армия. Ее проблемам Петр и посвятил зимой свое основное время и внимание. Прежде всего, он позаботился о ее четкой организации, увеличении численности и пополнении офицерскими кадрами, о переходе на новые образцы вооружения и обучение солдат и офицеров современным приемам боя и способам ведения боевых действий.

В настоящее время русская армия имела в своем составе два гвардейских полка, 52 пехотных, три гренадерских, 28 кавалерийских. Пехота и кавалерия были сведены в бригады из двух-пяти полков, бригады — в дивизии по три в каждой. Наряду с бригадами и дивизиями формировались отдельные корпуса, выполнявшие вспомогательные обязанности и несение гарнизонной и охранной службы, в состав которых вошли в основном полки «старого строя» — стрельцы. Бригады, дивизии и корпуса были непостоянного состава, их численность могла увеличиваться и уменьшаться в зависимости от поставленной перед ними задачи.

Полковая артиллерия входила в штат своих полков, а полевая и осадная были сведены в один артиллерийский полк: четыре пушкарские роты, четыре бомбардирские команды, одна понтонная и одна инженерная роты общей численностью в 674 офицера и солдата при 126 орудиях.

Бичом русской армии являлось дезертирство, появившееся сразу после начала формирования в 1700 году полков «нового строя» и принявшее массовый характер после введения в 1705 году принципа комплектования армии путем рекрутских наборов. Петр всегда с холодом в груди вспоминал, как осенью 1707 года в стоявших на Висле 23 русских драгунских полках вместо 23 тысяч числившихся по штату человек налицо были только 8 тысяч — остальные находились в бегах. Дезертирство приняло настолько широкий размах, что поражало живущих в России иностранцев, и английский посол Витворт постоянно отмечал этот факт в своих донесениях в Лондон.

Не лучшим образом обстояло дело и в офицерском корпусе русской армии. Офицеров-помещиков мало привлекала перспектива подолгу находиться вне семьи и поместья зачастую за пределами России, оставляя землю и хозяйство без надлежащего присмотра, и они всеми способами стремились избежать службы. Доброе слово и увещевания воздействия на них не оказывали, и Петр был вынужден принять карательные меры: за уклонение от военной службы, за несвоевременное возвращение из отпуска, за самовольную отлучку из полка продолжительностью свыше месяца офицеры-помещики лишались поместий, на них накладывался штраф до трех тысяч рублей, с их владений брались лишние даточные люди.

Несмотря на предпринятые меры, офицеров в армии не хватало. Русские военные школы выпускали в год не больше четырехсот офицеров, а потребность в них, особенно в военную пору, была намного выше. Поэтому Петр был поставлен перед необходимостью нанимать на службу офицеров-иностранцев, прекрасно понимая, что большинство из них вовсе не те люди, на верность которых можно положиться в час невзгод и тяжких испытаний.

Петр неустанно следил за перевооружением пехоты с устаревших мушкетов на новые ружья-фузеи, увеличивал артиллерию и повышал ее боевые возможности за счет принятия на вооружение самых современных образцов орудий, приложил немало сил, чтобы научить регулярную кавалерию скакать в атаку сомкнутым, стремя в стремя, строем, а не лавой, и палашом колоть, а не рубить, как саблей, как было принято у казаков. Помимо борьбы с «казачиной», особое внимание он уделял «ездящей пехоте» — драгунам, которые, вооруженные мушкетом, двумя пистолетами и палашом, должны были одинаково умело сражаться в конном и пешем строю. Служба в драгунских полках была наиболее тяжелой, отчего в них и наблюдалось самое большое дезертирство.

Но и здесь дело пошло на поправку. Новый гетман Иван Скоропадский по просьбе князя Меншикова смог убедить казаков-нереестровиков вступать в царские драгуны, и только чугуевские казаки выставили драгунский полк в 900 человек, которых не нужно было обучать ни верховой езде, ни владению холодным и огнестрельным оружием, ни вколачивать палкой в их головы армейский принцип беспрекословного подчинения старшему по званию, а, разбив на эскадроны и назначив офицеров, можно было сразу бросать в бой. Именно за массовое верстание малороссийских казаков в драгуны Петр разрешил Меншикову возвратить Скоропадскому часть захваченных в Батурине казацких пушек, усилив артиллерией гарнизоны Полтавы и Ахтырки, которым, по мнению гетмана, грозила наибольшая опасность от начавших весенне-летнюю кампанию шведов и мазепинцев.

Поэтому за свою армию Петр был спокоен — в ряде сражений в Лифляндии и Польше, а особенно при Лесной, она показала королю Карлу, что перед ним совсем другая русская армия, чем была под Нарвой. Теперь это должна узнать Европа, свысока относящаяся к России и ни во что не ставящая ее армию. Петр никогда не забудет слов французского маркиза де Морей, сказанных о русской армии: «В этой армии 80 тысяч трусов, их разобьют 8 тысяч шведов».

Но если французский маркиз вслух высказал свое мнение о русской армии, то при многих европейских дворах думали точно, так же, однако предпочитали молчать. Именно неверием в возможность России защитить своего ставленника в Польше курфюрста Августа и поддерживавшего его гетмана Сенявского можно объяснить то, что Станислав Лещинский без долгих проволочек был признан королем Речи Посполитой Англией, Францией, Голландией, Пруссией, а позже Ватиканом.

Подождите немного, он покажет всем вам, что за трусы в русской армии! Вы еще будете мечтать, чтобы иметь таких «трусов» под своими знаменами!

Поэтому необходимо как можно быстрее, за неделю-полторы, покончить со всеми текущими делами и скорей на Украину, в действующую армию, под Полтаву...

Галаган шагнул в палатку, остановился у входа. Снял с головы шапку, стряхнул ею пыль с плеч кунтуша. Вытер лоснившееся от пота лицо и только после этого взглянул на сидевшего за столом и внимательно наблюдавшего за ним Яковлева.

— День добрый, господин полковник. Имею к вам письмо от генерал-майора князя Волконского. Будьте ласка принять в собственные руки, — и Галаган протянул Яковлеву конверт.

Тот распечатал его, быстро пробежал глазами. Снова вложил письмо внутрь конверта, почтительно положил перед собой на стол.

— Слыхивал я о тебе много разного, пан полковник, — медленно проговорил Яковлев. — То ты в друзьях-приятелях у изменника Мазепы, то в чести у гетмана Скоропадского. Ну да ладно, это — твое личное дело, и чужим туда лезть нечего. А вот почему ты по собственной воле явился брать приступом Сечь, где обосновались твои бывшие дружки, мне знать очень хотелось бы.

— А нужно ли тебе это? — недобро сузил глаза Галаган. — Я к тебе не на исповедь пожаловал и не душу наизнанку выворачивать, а исполнять Государеву волю — уничтожить изменников-бунтовщиков, продавшихся Мазепе и шведскому королю. Уничтожить не Сечь и казаков-запорожцев, которые всегда были верны православию и братам по крови россиянам, а запроданцев, что призвали на Украину папистов-шведов и кличут басурман-татар. Чувствуешь разницу?

— Мне нужны не толкователи разницы, а подмога. Где два полка, о которых извещает господин генерал в письме?

— Там, где я велел им стать на день табором. Но какое тебе до этого дело? Письмо не до конца дочитал? Либо дочитал, однако не уразумел разницы, когда прибывают на подмогу, а когда для исполнения собственного плана? Тебе что господин генерал пишет? Принять меня под свое командование либо пораскинуть мозгами, станешь действовать со мной или сам по себе. Так или нет?

Яковлев щелчком отправил письмо Волконского на дальний угол стола, встал. Направился к Галагану, остановился в полушаге.

— Вижу, ты большой знаток всяческих разниц, пан полковник. Тогда, может, растолкуешь разницу между приказом и рекомендацией? Но вначале выслушай мое мнение на сей счет.

— Приказы в русской армии беспрекословно исполняются, а к рекомендациям лишь прислушиваются, решая, брать их во внимание либо нет. Согласен?

— Полностью. Так как ты намерен воспринять рекомендацию генерал-майора Волконского: принять во внимание либо нет?

Яковлев тронул свои ухоженные, подстриженные под «царя Петра» усики, понизив голос, резко принялся чеканить слова:

— У меня нет времени и желания заниматься рассмотрением рекомендаций господина генерал-майора Волконского. В настоящий момент по службе он не имеет ко мне ни малейшего отношения, в его друзьях я никогда не числился, так что и по части приятельства для меня его рекомендации мало чего значат. Не письмо генерала Волконского, а совсем иное меня интересует.

— Уж больно смел ты на язык, господин полковник. Ежели всегда был таким, удивляюсь, как дослужился до своего чина.

— Смелым на язык я никогда не был. А говорю сейчас с тобой откровенно и ничего не боясь оттого, что терять мне нечего. Сечь я не взял, понес большой урон в людях, что ждет меня и экспедицию — одному Господу вестимо. Так что спрос с меня будет по самому строгому счету, и мои высказывания о персоне генерала Волконского в моей судьбе не сыграют никакой роли. Как я сказал, меня интересует иное — что заставило выступить против сечевиков, своих вчерашних товарищей и братьев по оружию, тебя, казачьего полковника Гната Галагана?

— Разве ты не слышал, что я прибыл сюда не на исповедь? — нахмурился Галаган.

— Я не батюшка и не прошу тебя исповедоваться. Просто не верю, что ты — единственный полковник, которому, пожелавшему доказать преданность царю-батюшке или рассчитывая на его милости, могла прийти в голову мысль принять участие в разгроме Запорожья. Уверен, что таких немало, однако все они предпочли остаться в стороне от моей экспедиции, и лишь один ты явился ко мне. Чем вызван такой поступок? Дашь честный ответ — услышишь и мой... не на рекомендацию генерала Волконского, а на свой план.

— Может, вначале дашь мне пример и сам честно ответишь, отчего заинтересовался моим планом? Ведь тебе, крепко побитому сечевиками, опасающемуся появления казаков кошевого Гордиенко и татарской орды, сам Господь велит оставить меня с отрядом под Запорожьем и, покуда мы прикрываем твою спину от преследования сечевиков и от возможного удара крымцев, поспешить к Киеву. Воинский долг у Сечи ты исполнил, к моему плану касательства не имеешь и за последствия его, сколь пагубными они ни оказались бы, ответственности не несешь, так что ни кто тебя за отступление не упрекнет.

— Наоборот, даже могу заслужить одобрение начальства, что не принял участия в авантюре, которую ты и господин генерал Волконский нарекли словом «план», — усмехнулся Яковлев.

— Не исключено и такое, — согласился Галаган. — Тогда что заставляет тебя усугублять свое и без того незавидное положение и интересоваться планом, осуществление которого потребует от тебя продолжения осады Сечи? Ведь в случае его неуспеха тебе придется уже ответить и за участие в авантюре, на которую тебя соблазнил полковник Галаган, не имеющий касательства к экспедиции и явившийся к Запорожью на свой страх и риск. Что заставляет тебя, невзирая на возможные неприятные последствия, стремиться к уничтожению Сечи? Что?

— Бунтовщики-булавинцы убили моего брата, и я поклялся отомстить за его смерть, а для меня все казаки-бунтовщики одинаковы, именуйся они донцами или запорожцами. Ежели твой план сулит хоть малейшую надежду на успех, я приму в нем участие и либо расквитаюсь за брата, либо тоже сложу голову под казацкой саблей.

— Мне известно о твоем убитом на Дону брате. Именно вера в то, что ты любой ценой постараешься за него рассчитаться, заставила меня прибыть для совместных действий.

— Теперь твой черед ответить, что стало причиной твоего появления здесь... истинной причиной.

— Помнишь сотника Сметану, которого ты отправлял с письмом князя Меншикова на Сечь?

— Помню. Как я слышал, он из бывших запорожских старшин. За то, что он оказался на стороне врагов, сечевики утопили его.

— Сметана был моим побратимом. Причем не просто побратимом, а последним оставшимся у меня живым побратимом. И я никогда не прощу сечевикам его смерти... такой смерти. Мои родители мертвы, у меня нет жены и детей, поэтому нет долга перед семьей. Однако у меня есть долг перед побратимом Филимоном Сметаной, и я, родовой казак села Омельник, Кременчугской сотни Полтавского полка Гнат Иванович Галаган, честно исполню этот долг. Поэтому думаю, что мы найдем с тобой общий язык.

— Мы его уже нашли. Рассказывай свой план.

Выслушав Галагана, Яковлев не раздумывал.

— План рискованный, но... Лучшего нет, поэтому нечего толочь воду в ступе. Говори, что мне надлежит делать.

— Рискованный? А что можно свершить серьезного без риска? Без риска даже гниду не раздавишь — сдуру можно палец сломать. Риск для нас в одном — никоим образом нельзя выдать нашу задумку. С моей стороны для этого все меры приняты, постарайся сделать это и ты. Главное, пусть твои люди в лагере все время будут на виду у сечевиков, чтобы те были уверены, что в степи у Чертомлыка у тебя сколь-нибудь значительных сил нет.

— Сделаю. Вдобавок прикажу всем в лагере и на Днепре готовиться якобы к снятию осады и завтрашнему отступлению от Сечи...

Снова Яковлев и Галаган встретились в сгущающихся сумерках на степном пригорке невдалеке от уреза воды разлившегося Чертомлыка. Вода плескалась всего в трех десятках шагов от подножия пригорка, впереди на берегу реки чернели заросли камыша и верболаза, за спиной и по сторонам раскинулась степь.

— Все готово? — поинтересовался лежавший на вершине пригорка Галаган у поднявшегося к нему Яковлева.

— Да. Солдаты, что будут штурмовать Сечь с воды, уже в судах, остальные занимаются обычными после ужина делами.

— Добре. Значит, начинаем.

— Не рановато? Самое удобное время для внезапного ночного нападения — перед рассветом или сразу после полуночи. Это всякий знает, а уж татары тем паче.

— Верно, поэтому их обычно и ждут в это время, — ответил Галаган. — Так почему бы хитромудрому татарскому мурзе или салтану, что привел сегодня орду к Сечи, не нарушить это всем известное правило и не нанести удар по русскому лагерю, когда его не ожидают? А главное, кумедь с ордынским нападением нельзя затягивать по другой причине. Сечевики весь день наблюдали за сборами твоих полков в обратную дорогу и знают, что все они в лагере. Но где будут они уже через час-полтора после наступления темноты, когда за их передвижением не уследишь, неизвестно. А запорожцы на всяческие хитрости-обманки сами большие мастаки, и в этом случае, прежде чем принять участие в нашем представлении, постараются во всем хорошенько разобраться, что нам совершенно ни к чему. Поэтому не сомневайся — все будет горазд, — и Галаган глянул на одного из джур. — На коня и в степь к нашим! Вели начинать!

Джура исчез в темноте, и через несколько минут в стороне, куда он ускакал, раздались беспорядочные выстрелы и ярко вспыхнули три костра — сигнал тревоги, который исстари подавали ночью днепровские и донские казаки в случае опасности. Тут же запылали еще три костра, теперь гораздо ближе к русскому лагерю, и еще три, почти рядом с ним — сигнал тревоги промчался по всей цепочке сторожевых постов и достиг адресата. Одновременно издалека из степи донесся ровный, усиливающийся гул, в котором опытный солдат безошибочно признал бы топот несущейся конной массы, и докатился протяжный крик, в котором пока можно было разобрать лишь «А-а-а!»

— Вот и начали кумедь, — произнес Галаган и перекрестился. — Помоги нам Господь.

Между тем в русском лагере начался шум, вспыхнуло множество костров, замелькали огоньки и на берегу Днепра, где расположилась флотилия экспедиции. В свете разгоравшихся костров стали видны мчащиеся в степь конные эскадроны, спешащие за ними пехотные колонны, следующие за пехотой четыре упряжки с полевыми орудиями.

— Не слишком ли быстро твои тревогу сыграли? — озабоченно поинтересовался Галаган у Яковлева. — Не поторопились?

— Нисколько. Про обещанную татарами сечевикам подмогу я знал, и для защиты от орды каждую ночь в лагере бодрствовали пехотный и конный полки с батареей. Про это было известно и запорожцам, отчего они ни разу не устраивали вылазок. Дежурные полки с батареей сейчас и поспешают навстречу... нашим ордынцам.

Топот копыт из степи нарастал, уже стал различим и доносившийся оттуда крик — это было татарское «Алла-а-а!». Заглушая его, грянул орудийный залп, раздалось русское «Ура-а-а!» На какое-то время крики «Алла!» и «Ура!» стихли, не стало слышно и топота скачущей конной массы — наверное, после залпа батареи русские и ордынцы сошлись в сабельной рубке. Но вот топот раздался снова. Однако теперь удаляющийся в степь, и загремело торжествующее «Ура!». По-видимому, батарея и драгуны отбили натиск передового отряда орды, и тот отступил в ожидании поддержки.

Вскоре «Алла!» донеслось опять, степь задрожала от топота копыт, и вновь грянул орудийный залп, за которым на этот раз прозвучало не «Ура!», а один за другим ударили мушкетные залпы. Один, второй, третий, четвертый — по всей видимости, подоспевший к месту сражения дежурный пехотный полк отбивал огнем атаку ордынцев. Только после этого грянуло «Ура!» — драгуны, а, возможно, и выстроившаяся в каре пехота пошли в контратаку.

Но если в степи стрельба стихла, то близ русского лагеря началась: с крепостного вала загремели запорожские пушки, затрещали мушкеты, им ответили русские орудия.

— А если сечевики ударят не навстречу орде, а по лагерю? — забеспокоился Яковлев. — Спустят с вала на воду свои лодчонки и через несколько минут окажутся на суше?

— И что дальше? С саблями под картечь твоих пушек и на штыки оставшихся в лагере солдат? Зачем? Нет, сечевики не такие дурни. У крепости они лишь отвлекают внимание, чтобы ты не вздумал бросить на татар все силы, а свой удар нанесут в спину полкам, сдерживающим в степи орду. Не сомневаюсь, что дорогие гостюшки уже в пути. Подождем.

А в степи снова раздалось «Алла!», загремели орудия, начался залповый мушкетный огонь. Русским, по-видимому, удавалось сдерживать атакующую орду, поскольку шум сражения не перемещался с места, где оно началось.

— Вот и наши гостюшки объявились, — радостно сообщил Галаган. — Присмотрись к кустам, что у вербы с кривой верхушкой.

Яковлев посмотрел в сторону вытянутой руки Галагана и увидел, как от наполовину залитого водой прибрежного кустарника отделились три неясные тени и направились в степь. Когда тени, в которых при их приближении можно было различить человеческие фигуры, оказались у кромки разлившейся по степи воды, из кустарника возникли уже четыре фигуры и, растянувшись цепочкой, медленно последовали по маршруту своих товарищей. Но, в отличие от них, четверка не удалилась в степь, а, распластавшись на земле, осталась у кромки воды.

— Разведка, — произнес Галаган. — Кусты терна растут по гребню залитой сейчас водой балки, что подходит вплотную к Чертомлыку. В том месте укромная бухточка, и от нее в степь через терновник проложено несколько тропок. По одной из них разведка и пожаловала. Василь, — глянул Галаган на джуру, — скачи к нашим и передай, пускай готовятся воевать по-настоящему.

— А вы, поручик, — посмотрел Яковлев на одного из сопровождавших его офицеров, — передайте флотилии мой приказ атаковать Сечь и ворваться в нее с Днепра.

У кромки воды, где залегли четверо разведчиков, появилась из степи согнутая фигура, слилась с землей.

— Посыльный от ушедшего к месту боя разведывательного пикета, — проговорил Галаган. — Сообщил, откуда и как лучше помочь ордынцам, и сейчас начнется настоящее дело.

Кустарник у дерева с кривой вершиной, с которого Яковлев не спускал глаз, зашевелился, словно от сильного порыва ветра. Из него в нескольких местах начали появляться фигуры людей, которые в затылок друг за другом шли в сторону затаившихся у кромки воды разведчиков. Выйдя на сушу, фигуры на ходу выстраивались в шеренги, и те одна за другой быстро направлялись на звуки сражения. Часть приплывших осталась с разведчиками, растаяв, как они, в темноте у границы степи и разлившейся по ней полой воды.

Шесть шеренг по сотне человек в каждой и полусотня в резерве, — подытожил Галаган, когда ряды запорожцев исчезли из виду. — Узнаю Богуша — осторожен, как побывавший в собачьих зубах кот, и все-таки сегодня ему крупно не повезет.

— Не рановато ли говоришь об этом, Гнат Иванович? — усомнился Яковлев. — Сечевиков почти семь сотен, каждый при двух мушкетах и четверке пистолетов, не считая сабель. А оружием они владеть умеют, и неплохо.

— Клюнув на нашу приманку и покинув с главными силами Сечь, Богуш уже проиграл, — ответил Галаган. — Что бы ни произошло сейчас на Чертомлыке, в Сечи осталась лишь треть гарнизона, и твои солдаты возьмут ее. Но помолчим, с минуту на минуту должно начаться представление. Слушай...

В стороне, откуда доносились орудийные и ружейные залпы, прозвучали три будто бы случайных мушкетных выстрела. За ними тотчас поднялась частая пальба, в которую стали вклиниваться ружейные залпы. Все понятно — запорожцы атаковали не связанную боем с ордынцами русскую пехоту и прикрываемую ею артиллерию! Чтобы их удар обошелся без излишних потерь, Галаган приказал рассыпать в тылу батареи и пехотных каре сеть сторожевых постов, на один из которых и наткнулись сечевики. Встреченные выстрелами и утратив возможность внезапного нападения, сечевики начали обстрел противника, на что тот принялся отвечать своим огнем.

Оглушительное ликующее «Алла!», долетевшее с места конного боя, и сбои в прежде четких залпах русской пехоты служили подтверждением, что пока все шло по Галаганову плану. Появление союзников-сечевиков вдохновило ордынцев, усиливших напор на драгун, те смешались, дрогнули и начали подаваться назад. Смятение в рядах кавалерии повлекло отход пехоты с артиллерией, отчего прекратили огонь орудия, а пехота на ходу стала вести стрельбу вразнобой. Дальнейшее развитие событий тоже должно выглядеть естественно и не вызывать у сечевиков подозрений. Еще несколько минут мнимой рубки с татарами, и драгуны начнут отступать потоком, пристраиваясь за своей пятящейся к лагерю пехотой. А на соединение с запорожцами помчится якобы передовой ордынский отряд в четыре сотни переодетых в татарскую одежду реестровиков, которые первыми врубятся в шеренги сечевиков и, пройдя их насквозь, поскачут к Чертомлыку, отрезая запорожцев от их лодок.

Торжествующее «Алла!» загремело вновь, послышался топот множества скачущих лошадей, и вдруг пачками затрещали мушкетные выстрелы. Это были не залпы стрелявший по команде пехоты, не одиночные, хотя и частые выстрелы ведущих огонь по собственному усмотрению запорожских стрелков, а огонь многих человек, стреляющих без команды, однако со всей возможной быстротой. Причина этого могла быть одна — сечевики отбивали атаку конницы на широком фронте. Значит, внезапного удара мнимых ордынцев не получилось. Почему? Те чем-то выдали себя или запорожцы не поленились выслать к месту конного боя дополнительную разведку и выяснили истинную суть происходившего на их глазах спектакля?

Отвлекая Галагана от мыслей, где-то за его спиной грянули пушечные выстрелы. Суда экспедиции Яковлева с десантом на борту начали штурм Запорожья со стороны Днепра! В направлении Сечи гремела уже непрерывная канонада, небо над ней начало розоветь, затем багроветь. Наверное, горели подожженные орудийным огнем русские суда и запорожские курени, а может, бой шел внутри самой Сечи, что неминуемо должно было сопровождаться пожарами.

— Ушли. Подкачала конница... — раздался сбоку разочарованный голос Яковлева.

Галаган оторвал взгляд от зарева над Сечью и увидел возвращавшихся к бухточке запорожцев. Первыми, как принято в таких случаях, со всей возможной быстротой шли и полубежали те, кто сопровождал раненых или нес убитых товарищей. За ними виднелись четыре шеренги сечевиков, торопливо перезаряжавших мушкеты и пистолеты, и последней, лицом к лицу с противником, отступала шеренга самых метких стрелков. Бесперебойно получая от товарищей заряженные мушкеты и пистолеты, они, не утруждая себя прицеливанием, разряжали их в двигавшуюся за отступавшими конную массу из драгун и реестровиков-чигиринцев.

Именно двигавшуюся, поскольку происходившее нельзя было назвать преследованием. Участок степи, который избрали для отступления сечевики, был залит водой из Чертомлыка, и они шли по колени в ней. По этой же воде передвигались и драгуны с реестровиками, лошади которых с трудом вытаскивали ноги из засасывавшей их грязи. В условиях, когда скорость всадника и пешего была одинакова, из-за чего с противником нельзя было сблизиться врукопашную, охватить с флангов или зайти в тыл, драгуны с реестровиками не имели возможности воспрепятствовать сечевикам покрыть оставшееся им до бухточки расстояние и уплыть.

Ничего страшного! Говоря по правде, Галаган, хорошо знавший предусмотрительность Богуша и отвагу запорожцев, на иной результат боя в степи рассчитывал мало. Конечно, в глубине души ему хотелось добиться ощутимого успеха и здесь, однако не надо гневить Бога — вполне достаточно, что они с Яковлевым добились главной цели — оставить Сечь с минимальным числом защитников, которым вряд ли удастся устоять перед значительно превосходившими их силами штурмующих сейчас Запорожье русских солдат.

— Эх, уплыли, — с горечью произнес Яковлев. — Сколько бунтовщиков заслуженной кары избежали.

— Думаю, не избежали, — бросил Галаган. — Сейчас узнаем это точно. А ну, хлопчики, подсадите меня к себе на плечи, — обратился он к тройке оставшихся с ним джур.

Встав на плечи двум джурам и поддерживаемый третьим и Яковлевым, Галаган всмотрелся в водное пространство, скрытое прежде от него прибрежным кустарником. Запорожцы отправились из бухточки в двух направлениях: примерно полусотня лодок плыла к Сечи, около десятка — в противоположную сторону. Это значило, что, освободившись от раненых и убитых, которые будут доставлены на какой-либо дальний хутор или зимовник, остальные уцелевшие в бою запорожцы поспешили на помощь сражавшимся в Сечи товарищам.

— Гостюшки торопятся к себе домой, — сказал Галаган Яковлеву, спрыгивая на землю. — Не знаю, что собираешься делать ты, а я скачу в лагерь, а оттуда плыву к Сечи. Коли не удалось завершить дело до конца в степи, надобно закончить с ним на воде.

— Я с тобой...

Галаган с Яковлевым подоспели к Сечи почти одновременно с возвращавшимися после вылазки в степь запорожцами. К их огорчению, штурм крепости со стороны Днепра пока не принес существенных результатов. Сечевики установили по десятку орудий на обоих подступавших к воде оконечностях крепостного вала и поражали точным огнем пытавшиеся проникнуть внутрь Запорожья русские суда. Четыре или пять из них горели. Однако кое-чего добились и нападавшие. Шестерка судов смогла прорваться сквозь вражеский огонь, достигла ближайших почти целиком затопленных куреней и, высадив десант, захватила их. Сейчас, маневрируя между ними на акватории, где позволяла осадка, они вели оживленную перестрелку с противником.

Изменить ситуацию в пользу штурмующих могло одно: появление на затопленном пространстве внутри Сечи еще нескольких судов, под прикрытием огня которых солдаты-десантники смогут захватывать у запорожцев курень за куренем, строение за строением, проникая в глубь крепости к ее укреплениям и батареям. Однако осуществить этот простой на первый взгляд план было затруднительно. После прорыва противника в Сечь запорожцы, преграждая ему дальнейший путь, подожгли все находившиеся в воде строения. Этой участи избежали лишь постройки у примыкавших к Днепру и Чертомлыку оконечностей вала, поскольку дым, заволакивая запорожские орудия, мешал бы вести из них прицельную стрельбу.

Именно здесь можно было, проскочив внутрь Сечи и оказавшись в стороне от бушевавшего в ней пожара, приступить либо к захвату оставшихся целыми куреней, либо, проникнув, насколько позволяла глубина воды, как можно ближе к незатопленной части Сечи, начать обстрел и штурм крепостного вала с его внутренней стороны. Но для этого нужно было проплыть под самым носом у запорожских батарей, чьи ядра и бомбы причинили бы судам колоссальный ущерб, а добрый десяток казачьих фальконетов-гаковниц, расположенных на валу ниже орудий, картечью в упор смели бы с палуб все живое. Попытка прорыва в Сечь под кинжальным огнем батарей была равносильна самоубийству, и это понимал как командовавший штурмом Сечи полковник Шарф, так и прибывшие Галаган с Яковлевым.

— Полковник, вели судам быстрее плыть к батарее у Чертомлыка! — крикнул Галаган Шарфу, впиваясь глазами в несколько появившихся на глади Чертомлыка темных пятен.

— Кто вы такой, чтобы мной командо... — начал было возмутившийся Шарф, но Яковлев, проследивший за взглядом Галагана и тоже заметивший пока трудно различимые пятна, которых минуту назад не было, тут же заткнул ему рот.

— Выполняйте приказ, полковник! — рявкнул он. — А если вы такой щепетильный, считайте его моим!

Яковлев, как и Галаган, сразу догадался, что появившиеся на Чертомлыке темные пятна не что иное, как приближавшиеся к Запорожью лодки участвовавшего в вылазке в степь отряда сечевиков. Вот он, удачный способ оказаться внутри крепости, избежав смертоносного огня ее орудий — навязать бой вражескому лодочному отряду, смешаться с ним и вместе проплыть мимо батареи.

Как ни торопились русские суда, им удалось настичь лишь последние полторы дюжины запорожских лодок. Несмотря на открытый вражеской батареей ураганный огонь, суда с ходу вклинились в строй лодок, разорвали его. Они не отвечали на редкую теперь стрельбу запорожских орудий, не обращали внимания на мушкетную трескотню с лодок, преследуя одну цель — покуда через прошитые ядрами и развороченные взрывами бомб борта не набралось воды, способной посадить судно на грунт рядом с батареей, как можно глубже проникнуть в Сечь.

Метко посланная бомба разнесла в щепы половину кормы, сноп картечи из фальконета-гаковницы смел за борт группу солдат-десантников, но судно с Галаганом и Яковлевым одним из первых минуло запорожскую батарею и, все сильнее оседая в воду, еще некоторое время по инерции следовало по заданному ему курсу — к полузатопленному куреню, от которого до суши была всего сотня шагов. Перед штурмом Сечи по приказу Яковлева суда для улучшения плавучести и уменьшения осадки были максимально облегчены, и сейчас это сыграло свою роль — судно смогло продержаться на плаву до тех пор, покуда его днище не царапнуло грунт и, плотно сев на дно, остановилось.

— Всем за борт! На штурм барака! Ура-а-а! — раздался голос Шарфа, и он, являя пример подчиненным, первым со шпагой в руке прыгнул с палубы в воду.

— Ура-а-а! — и за ним, как горох, посыпались за борт солдаты, держа над головами мушкеты.

Поддерживаемые огнем пушчонок с носа судна, они двинулись к полузатопленному куреню, с крыши которого тут же была открыта стрельба из мушкетов. Но пушчонка столь щедро посыпала крышу картечью, что сечевики вскоре прекратили огонь, и раздавшийся по другую сторону куреня скрип уключин и плеск воды стали свидетельством, что они покинули его.

— Начало положено, — удовлетворенно проговорил Яковлев. — Теперь нужно быстрей выбираться на сушу и прорываться к батареям, чтобы заткнуть им глотки.

— Дело говоришь, — согласился Галаган. — Пусть Шарф и займется этим, а у нас с тобой есть дела куда важней.

— Важней? Какие?

— Хотя бы обмозговать, как сегодняшней ночью покончить с Сечью. А для этого перво-наперво необходимо оценить обстановку.

— Покончить сегодняшней ночью? Да это немыслимо!

— Почему же?

— Оглянись вокруг. Перед батареей у Чертомлыка потоплены четыре наших судна, остальные повернули назад. Внутрь Сечи прорвалось не больше десятка судов, на каждом перед боем было по семьдесят-восемьдесят солдат. Сколько осталось теперь — не знаю, допустим, пять с половиной — шесть сотен. Значит, с теми, что прорвались раньше нас, наберется около семисот штыков. Сечевиков не меньше, к тому же у них артиллерия, выгодная позиция, они на голову превосходят моих солдат в умении вести бой в одиночку и рассыпном строю. Нам крайне нужна подмога, и чтобы получить ее, следует срочно перебираться на сушу и захватить батарею, мимо которой еще можно проплыть в Сечь. А на это уйдет уйма времени.

— Уйма времени? — рассмеялся Галаган. — Друже, у нас вообще нет времени. Мы для сечевиков, что кость в горле, и они постараются как можно быстрее покончить с нами. Помнишь стрелков с крыши куреня, что уплыли, не приняв боя? Думаешь, они поступили так из-за трусости?

— Нет. Исход боя за курень был предрешен, и они попросту избежали неоправданных потерь.

— Верно. Зачем терять хоть одного казака, когда с противником можно разделаться без всяких жертв со своей стороны? Опасность нашего прорыва перед валом у Чертомлыка исключена — потопленные суда сделали этот участок непригодным для повторной атаки, и тамошняя батарея вплотную займется нами. Прорвавшиеся в Сечь суда и захваченные нами курени будут подожжены раскаленными ядрами и зажигательными бомбами, а когда мы сломя голову бросимся удирать из этой огненной преисподней, шрапнель из фальконетов и пули сечевиков выкосят нас, как косарь траву. И потребуется им для всего этого не больше часа-полутора. Поэтому забудь о всяких штурмах и захватах батарей — мы с тобой пожаловали в гости к Богушу вовсе не для этого.

— А для чего?

— Я уже говорил — покончить с Сечью сегодняшней ночью. Как? Точно так, как мы выманили Богуша на вылазку в степь — хитростью. Кто сейчас в Запорожье? Все приблуды и объявившие себя сечевиками вчерашние посполитые разбрелись загонами по Гетманщине и Украине и грабят все панство подряд — украинское и польское, сторонников Мазепы и Скоропадского. А в Сечи остались истинные родовые запорожцы, у которых родичи и побратимы у обоих гетманов, кто не желает лить кровь ни за русского царя, ни за шведского короля. Они сражаются против нас не потому, что им люб Мазепа или король Карл, а оттого, что мы явились разрушить Сечь, которую каждый запорожец обязан защищать от любого врага. Но половины Сечи уже нет, так стоит ли доводить дело до того, чтобы она исчезла целиком вместе с последними защитниками?

— Хочешь предложить сечевикам прекратить сопротивление? Если бы они желали сдаться, уже сделали бы это. Кстати, твой побратим Сметана уже предпринимал такую попытку.

— Знаю. Но он предлагал сдачу до начала осады Сечи, а мы предлагаем, когда она на грани уничтожения. И еще одно. Князь Меншиков требовал выдачи главарей мятежа, на что истинные запорожцы никогда не пойдут, а мы пообещаем всем сложившим оружие свободу и выход из Сечи, куда они пожелают. А это совсем другие условия сдачи.

— Но кто позволит нам изменить условия, поставленные в письме князя?

— Изменить условия? — округлил глаза Галаган. — Упаси Господь даже от мысли об этом. Но разве нам запрещено проявить смекалку: на словах изменить условия сдачи, выдвинутые их сиятельством, а на деле выполнить их все в точности?

— Предлагаешь обещать сечевикам одно, а делать другое? Я, русский офицер и дворянин, не пойду на заведомую ложь, — гордо заявил Яковлев.

— Красиво сказано, господин русский офицер и дворянин, — усмехнулся Галаган. — Представь, что у меня, полковника и родового казака, гонору не меньше, чем у тебя, и я тоже не люблю брехать без крайней нужды. Поэтому готов забыть о своем предложении и следовать твоему. Доставай свою шпагу, я — свою саблю, и вперед, грудью под картечь. Чего стоишь? Прыгаем за борт в воду и — левой-правой, левой-правой! — в атаку на батарею.

— Я еще ни разу не нарушал данного мной слова, — сказал Яковлев, не трогаясь, однако, с места.

— И не нарушай. Переговоры буду вести я, а от тебя требуется одно — молчать либо поддакивать мне в случае надобности.

— Соглашаюсь на обман единоверцев только из-за спасения жизней своих подчиненных и выполнения приказа. Пускай грех сей...

— Каяться будешь в храме, а не здесь, — оборвал его Галаган. — Отправляй офицера с белым флагом и барабанщиком к Богушу на предмет ведения переговоров...

Богуш от переговоров не отказался, однако выдвинул условие — вести их на ничейной земле у кромки воды между своей батареей и захваченными русскими солдатами куренями. Яковлев с Галаганом ничего не имели против, и вскоре стояли рядом с Богушем и его напарником куренным Барабашем, давним знакомым Галагана.

— Давненько не видел тебя, друже Гнат, — сказал Богуш, расправляя усы. — И лучше бы еще столько же не видел, нежели попасться на твою уловку и сунуться вначале в степь, а затем привести за собой москалей в Сечь. Знал бы, что ты с ними, — кивнул он на Яковлева, — не высунул бы носа из крепости ни при каких обстоятельствах. С какой новой хитростью-приманкой явился?

— На сей раз хитростей не может быть никаких, поскольку с тобой, друже Яким, будет говорить господин царский полковник. Он уполномочен передать тебе и всему сечевому товариществу, что их сиятельство князь Меншиков вновь предлагает покончить дело миром, впустив русские войска в Сечь. На сей раз не сдаться, не выдать зачинщиков мятежа, а просто сложить оружие и разойтись, куда чья душа пожелает. Исключая, само собой, отряды изменника Мазепы и бывшего кошевого Гордиенко, в чем вам надлежит дать клятву.

— Покончить дело миром? — прищурился Богуш. — Когда господин царский полковник получил новые предложения их сиятельства? Не сию же минуту и не час назад, а наверняка до боя в степи. Так почему, имея распоряжение начать переговоры на новых условиях, он затеял пролитие христианской крови? Славы покорителя Сечи возжелал? А о мире вспомнил, когда из этого ничего не получилось?

— В том, что произошло ночью, нет вины господина полковника, — ответил Галаган. — Новые предложения их сиятельства князя Меншикова доставил я, но... Помнишь утопленного вами сотника Сметану? Он был моим давнишним побратимом, и я, желая отомстить за него, уговорил господина полковника разыграть в степи потешный бой, чтобы ослабить гарнизон Сечи и захватить ее. Это была моя единственная надежда расквитаться за побратима. Знал — объяви господин полковник вам новые предложения их сиятельства, и вы тут же вцепитесь в них и впустите русские войска в крепость.

— Впустим? — насмешливо переспросил Богуш. — А ежели нет?

— Тогда свершите несусветную глупость. Сам был кошевым и знаю, что почти весь порох и огневые припасы взяли ушедшие в поход сечевики. В крепости оставлена самая малость на крайний случай, поэтому они у вас на исходе. Четверть Сечи уже в наших руках, подмоги вы не получите ни по воде, ни по сухопутью...

— А с чего бы ты обрядил своих реестровиков в татарскую одежду, если не знал, что мы ждем подмоги из Крыма? — ухмыльнулся Богуш. — Да и казаченьки Гордиенко не за дальними горами-долами — мигом пожалуют сюда хоть по Днепру, хоть верхом из степи.

— Друже Яким, не смеши меня на старости лет, — рассмеялся Галаган. — О какой подмоге из Орды ведешь речь, ежели султан ведет переговоры с царем Петром о сохранении мира, а без разрешения Стамбула хан и шагу не ступит? Не будет вам подмоги и от Кости Гордиенко — его хлопцы сейчас стерегут юг Полтавщины от возможного подхода с Киевщины русских войск к Полтаве, о которую уже полтора месяца ломает зубы король Карл. Не на кого вам больше надеяться, старый друже, как на самих себя.

— Значит, обороним неньку-Сечь с Божьей помощью сами, — невозмутимо ответил Богуш. — Один приступ уже отбили, через пару часов этот счет удвоим.

Смех Галагана перешел в громкий хохот.

— Собираешься покончить с нами через пару часов? Не получится! Если вы не примете предложение их сиятельства, господин полковник сразу после переговоров продолжит штурм Сечи. Но теперь не только с воды, но и из степи. Как ты понимаешь, в розыгрыш на берегу Чертомлыка я привлек не все прибывшие со мной силы, а лишь своих чигиринцев и один из драгунских полков. Ведь результат моей задумки зависел вовсе не от числа сабель, а от того, клюнешь ты на мою приманку или нет. Клюнуть ты клюнул, но... к сожалению, вовремя сумел выдернуть голову из мышеловки. Однако я предвидел и такой поворот событий, а потому вторая половина моего отряда этой ночью тоже не теряла напрасно времени. Угадай, чем она занималась?

— Куда уж мне разгадывать твои хитрости.

— На сей раз хитростью и не пахнет. Просто я знал, что ты велишь и затопить степь перед Сечью, и уничтожить в ее окрестностях все лодки и запасы леса, которые можно было бы использовать для переправы через залитое водой пространство. Поэтому я приказал своим казакам и драгунам брать с собой по пути следования все, что может держаться на плаву, начиная от пустых бочек и кончая выдранными из хат дверями. Покуда мы тешились на берегу Чертомлыка, из этого материала сколочено около семя десятков плотов, и сейчас мои чигиринцы и четыре драгунских полка ждут сигнала господина полковника, чтобы начать штурм крепости с наружной стороны вала. А изнутри им поможем мы — где огоньком, где штыком.

— Великий ты мастак на байки, — сказал Богуш. — Откуда при тебе четыре драгунских полка, если в Чигиринском полковничестве квартирует всего один царский полк под началом твоего дружка генерала Волконского?

— Разве на Украине одно Чигиринское полковничество, а в русской армии единственный генерал князь Волконский? А цену своим дозорцам, что не смогли ничего узнать о выступлении и цели моего отряда, определи сам. Однако я не собираюсь тебя в чем-то переубеждать. Считаешь, что я прибыл лишь с силами, что участвовали в степном бою у Чертомлыка, — ради Бога. Скажу тебе, старый друже, даже больше — твое мнение мне даже на руку. Это господин русский полковник явился сюда исполнять волю Государя, а я добровольно вызвался ему на подмогу, чтобы отомстить за смерть своего побратима сотника Сметаны. И мне будет крайне обидно, любый друже, если ты, сложив оружие, сделаешь подарок царскому полковнику, а не своему брату-казаку, продолжив сопротивление и позволив мне исполнить святой долг побратимства.

Богуш не успел ответить, потому что впервые за время встречи подал голос куренной Барабаш.

— Когда господин полковник собирается занять Сечь и выпустить из нее нас? — по-русски спросил он у Яковлева.

— Мои солдаты и я уже в Сечи, а сложивший оружие гарнизон может покинуть ее когда ему заблагорассудится. Хоть сегодня утром — лишние рты в крепости мне не нужны, — ответил тот.

— Господин полковник узнает наш ответ через час, — сказал Богуш. — Пусть не удивляется, если получит его уже не от меня, — криво усмехнулся он. — До новой встречи, друже Гнат, — махнул он рукой Галагану.

Едва фигуры запорожцев растаяли в темноте, Галаган схватил Яковлева за плечи, тряхнул так, что тот едва устоял на ногах.

— Выгорело наше дело, выгорело, — радостно прошептал он. — Барабаша я добре знаю, он всегда держал сторону Москвы, но приходится каким-то дальним родичем Мазепе по линии жены, отчего и решил пересидеть смутное время на отшибе в Сечи. Однако не удалось, и сегодня ему все равно пришлось сделать выбор между родичем Мазепой и своей давней привязанностью России. Если Богуш явился на переговоры с Барабашем, чьи взгляды для него не секрет, значит, среди сечевиков не все гладко.

— Уверен, что многие, не желая класть без толку головы, примут наше предложение, поэтому Богуш предупредил, что ответ, возможно, мы получим уже не от него.

— Но он, как наказной кошевой атаман, может подавить любое противодействие своей власти, тем более в боевой обстановке.

— Мог бы, если бы Запорожье поддерживало кого-нибудь одного — Мазепу или Скоропадского. Поскольку каждый сечевик в этом вопросе волен поступать по собственному разумению, Богуш не вправе никого принуждать. Сейчас для обсуждения нашего предложения он соберет старшинскую раду, затем старшины отправятся к своим куреням и сотням с той же целью. А через час мы узнаем, сколько сечевиков сложат оружие, а сколько с Богушем постараются вырваться из Сечи...

Галаган хорошо знал запорожцев и нисколько не ошибся в прогнозах. И на старшинской раде, и на «черных» радах в сотнях голоса казаков разделились: одни требовали сражаться за неньку-Сечь до конца, другие доказывали бессмысленность дальнейшего сопротивления и были за принятие услышанных от Галагана предложений русского командования. Результатом разноголосицы оказалось то, что предсказывал Галаган — большая часть сечевиков решила пробиваться на лодках вниз по Днепру в турецкие владения, остальные были намерены сложить оружие и остаться на Украине .

— Что, друже, хотел найти приют на Запорожье, а его и здесь нет — уж больно длинны царские руки, — пошутил Дмитро Не доля, помогая перебраться через борт лодки-дуба раненому атаману Сидорову. — Длинные такие, что даже меня, исконного сечевика, и то вытолкали из родного гнезда. Ничего, мы еще вернемся.

— Конечно, вернемся. И не только на Сечь, но и на Дон, — поддакнул Сидоров, со стоном усаживаясь на лавку.

— Что-то не везет нам — надеялись остаться в стороне от свары-междоусобицы и перебыть ее на Сечи, так нет, она сама явилась к нам, как прошлой осенью в Беларуси. Только тогда мы рубали шведов и мазепинских сердюков, а теперь пришлось стрелять и сносить головы царским солдатам и реестровикам Скоропадского. Будь проклята война, где вынужден лить родную кровь! Уйдем на турецкое понизовье, обоснуемся в Алешках, устроим новую Сечь — а Господь и времечко подскажут, когда и как возвратиться домой.

— Никогда не думал водить дружбу с басурманами, но судьба заставляет, — вздохнул Сидоров. — А от нее не уйдешь и не ускачешь. В путь, друже. С Богом!

Запорожские лодки-дубы, скрываемые темнотой и дымом от догоравших русских судов, вплотную прижимаясь к зарослям камыша у берега Чертомлыка, незаметно прошмыгнули мимо своей оставшейся без прислуги батареи у оконечности вала, вошли в Днепр. По-прежнему держась у затопленного берега, направились к месту, где во время половодья могучий Днепр образовывал несколько проток, в которых русским судам будет невозможно ни обнаружить их в камышах и верболазе, ни организовать на мелководье преследование.

И здесь беглецы встретились с одним из русских судов, получившим во время прорыва в Сечь серьезные повреждения и сейчас, расположившись подальше от запорожских орудий, производившим ремонт. Опасаясь, что может пойти на дно прежде, чем залатает дыры, судно стояло у самых камышей, едва не царапая днищем песок, как раз на пути плывших лодок. Будь оно одно, сечевикам не составило бы особого труда взять его на абордаж или заставить огнем из мушкетов разбежаться по безопасным углам занятых ремонтом матросов и солдат, не допустив их к пушке на носу. Однако невдалеке виднелись на якорях еще четыре или пять судов, и Богуш решил обогнуть преградившее путь поврежденное судно со стороны Днепра, где лодки оказывались на освещенной луной водной глади, зато на значительном удалении от вражеских орудий.

Матросы и солдаты на ремонтируемом судне, считая себя надежно защищенными от противника соседними судами и полностью поглощенные работой, мало обращали внимания на происходящее вокруг, и десятку передних дубов удалось незамеченными проскользнуть мимо него. Но вот на судне раздались частые удары в сигнальный колокол-рынду, и поблизости от лодочного отряда ядро взметнуло фонтан воды. Прозвучал второй выстрел, и новое ядро пронеслось всего в паре локтей над головами казаков в одном из дубов. А на грохот начавшейся стрельбы спешили снявшиеся с якорей другие русские суда, у их орудий суетились расчеты.

Ядро ударило в борт лодки с Недолей и Сидоровым, переломив ее пополам, и все находившиеся в ней очутились в воде. Сотник подставил плечо Сидорову, гребя одной рукой, поплыл к начавшей сбавлять ход следовавшей рядом лодке. Но та, утратив скорость, стала удобной мишенью для вражеских канониров, вода вокруг нее вспучилась от нескольких не попавших в цель ядер, а одно снесло у лодки носовую часть, заставив ее зарыться в воду, а уцелевших сечевиков выбросив за борт.

Если кошевой Богуш находился в головной тройке дубов, то Недоля, его правая рука в боях на воде, со своей тройкой лодок замыкал строй казачьего отряда. Последний оставшийся целым дуб его тройки направился к барахтавшимся в Днепре товарищам, казаки, отложив весла, принялись втаскивать товарищей в лодку. Однако приблизившиеся на расстояние ружейного выстрела русские суда засыпали лодку ядрами и пулями, и та пошла ко дну. Дмитро, вновь оказавшись с Сидоровым в воде и поддерживая его левой рукой, заработал изо всех сил правой и ногами, надеясь доплыть до камышей и скрыться там, но одна пуля ударила его в голову, а вторая вошла в приподнятое над водой плечо...

Лодка Богуша первой вошла в неприметную, скрытую от посторонних глаз стеной камыша протоку, остановилась. Войсковой есаул, поднявшись с лавки, принялся считать плывущие мимо дубы и находившихся в них казаков. Яким, встав на корме, повернулся в сторону покинутой Сечи, перекрестился, глянул на товарищей:

— Все мы хорошо, панове, сделали, все недурно зробили, но одно нехорошо учинили, что церковь свою покинули. Но что ж теперь делать? Пусть ее хранит Божья матерь...

Тем временем оставшиеся с куренным Барабашем запорожцы сдавали оружие. Уцелевших после высадки и боя в Сечи шестьсот солдат полковник Яковлев выстроил в две плотные, лицом друг к другу шеренги, проходя между которыми сечевики должны были складывать оружие у ног стоявших рядом Яковлева и Галагана. Первым, поцеловав саблю, положил ее на землю куренной Барабаш, за ним это проделали другие старшины, после чего направились между русскими шеренгами к месту, назначенному для сбора сдающихся. Примеру старшин последовали остальные запорожцы, и когда безоружные казаки растянулись вдоль русских шеренг, солдаты по команде Яковлева принялись валить их ударами прикладов на землю и вязать руки.

— Вяжи крепче бунтовщиков, ребятушки! — гремел голос Яковлева. — А кто строптивый, учи его уму-разуму прикладом и штыком!

— Господин полковник, вы обещали выпустить нас из крепости! — кричал Барабаш, ухватившись руками за два направленных ему в грудь штыка и стремясь оттолкнуть их от себя.

Яковлев расхохотался.

— Обещал? Милости их сиятельства князя Меншикова сулил вам полковник Галаган, а я лишь подтвердил его слова. Его, а не их сиятельства. Поскольку слова полковника Галагана для меня не указ, я сейчас поступаю согласно полученному от их сиятельства письменному приказу об уничтожении Сечи и наказания бунтовщиков-запорожцев со всей строгостью.

— Друже Гнат, ты дал от имени их сиятельства клятву, что мы после сдачи оружия разойдемся, куда пожелаем! — кричал Барабаш, не обращая внимания на уткнувшиеся ему в грудь штыки, уже Галагану. — Не будь Иудою-Христопродавцем!

Галаган, подражая Яковлеву, тоже расхохотался.

— Я дал клятву? Не бреши! Клятву дают, когда целуют святой крест и осеняют свое чело крестным знамением, а разве я свершил это? А слово, оно и есть слово — так, побрехенька, шутка, подначка. Разве не могу я пошутковать со своими стародавними другами-братами Богушем и Барабашем? Яким, к примеру, понял шутку и сейчас на воле, а ежели ты такой недотепа, не моя в том вина.

— О какой шутке ведешь речь, Гнат? Ты, как официальная персона, дал слово от имени их сиятельства князя Меншикова!

— Официальные персоны тоже любят пошутковать, сам Государь Петр Алексеевич уважает добрую подначку. Или тебе не нравится, что я пошутковал от имени их сиятельства? Думаю, их сиятельство на меня за это не осерчает, а ежели и пожурит, это уже наше с ним дело.

— Господин полковник... — снова обратился Барабаш к Яковлеву, но тот махнул рукой, и куренной, получив сзади удар прикладом по голове, рухнул без сознания на землю.

— Подсчитали пленников? — спросил Яковлев у подошедшего к нему офицера. — Сколько всего и кто такие?

— Сложили оружие 276 бунтовщиков, из них 26 старшин. Захвачены также два священнослужителя и 160 женщин и детей, сбежавших от нас из обоих Кодаков.

— Имеются ли среди старшин полковники либо чины войсковой старшины?

— Все старшины до единого — куренные атаманы, нет даже сотников или есаулов.

— Ну и ляд с ними, — махнул рукой Яковлев. — Отбери из старшин десяток самых заматерелых бунтовщиков — их с сотней сечевиков мы прихватим с собой в Киев — пускай расправу над ними свершит Государь или князь Меншиков. А остальные смутьяны примут кару здесь, в своем воровском гнезде...

Яковлев замолчал, всматриваясь в группу высадившихся с причалившей шлюпки русских солдат с мушкетами на изготовку. В их центре, поддерживая друг друга, шли четверо запорожцев, среди которых были Дмитро Недоля и атаман Сидоров.

— Откуда эти... мокренькие? — спросил полковник у приблизившегося прапорщика, командовавшего конвоирами. — Уж не из тех, что подались из Сечи в бега?

— Из них, — ответил офицер. — Наши суда потопили на Днепре три казачьи лодки и выловили эту четверку. Кто такие и в каких чинах — не сказывают, но поскольку этот, — указал он на Сидорова, — явно смахивает рожей на донца, к коим вы имеете интерес, я доставил всех к вам.

— Правильно поступили, господин прапорщик. Благодарю за службу. Впрочем, с благодарностью я несколько поторопился, и чтобы заслужить ее, вашим солдатам придется выполнить один мой приказ. Пускай надерут бревен и досок из сидящих на мели негодных судов и сколотят из них крепкий плот, а посредине поставят высокую виселицу на четыре персоны. И сделают это быстро, не ленясь.

— Слушаюсь, господин полковник.

Яковлев подошел к пленным, остановился против Недоли и Сидорова, некоторое время внимательно рассматривал их. Затем скривил губы в недоброй усмешке.

— Не сказываете, кто такие? Ваньку валять вздумали? Валяйте и дальше — недолго осталось. Кто ты такой, — посмотрел полковник на Сидорова, — мне не важно: по бороде и одежке вижу, что донец, а потому не миновать тебе кары, кем бы ты ни был. Ну а ты, милок, — перевел взгляд Яковлев на Дмитро, — зря в молчанку играешь — я тебя запомнил с поры, когда ты в сражении на Днепре полковника Урна жизни лишил. Или скажешь, что не было такого?

— Нет, не скажу — с детства не приучен брехать, — спокойно ответил Дмитро. — Было такое — срубал в том бою собаку-папежника в полковничьем мундире.

— Царского офицера, слугу Государя, именуешь собакой? — нахмурился Яковлев.

— Собака всегда есть собака, какому хозяину ни служила бы, — по-прежнему спокойно сказал Дмитро.

— Выходит, не раскаиваешься в содеянном, бунтовщик? — угрожающе спросил Яковлев. — Покинув Сечь, думал заслуженной кары избежать? Небось жалеешь, что не удалось уплыть с дружками? Не жалей — догонишь их — вон для вашей четверки плот уже сколочен. А чтобы вы мокренькие не простыли, вас за шеи подтянут на перекладине повыше — на ветерке да на солнышке высохнете быстренько. Прапорщик, — обратился Яковлев к офицеру, — всем четверым бунтовщикам петли на шею, а плот на середину Днепра. И тут же возвращайся с солдатами обратно — на реке делать больше нечего. А раз твои ребятушки приноровились суда разбирать да плоты с виселицами сколачивать, пускай смастерят их еще с десяток и вытешут с пяток плах, чтобы было на чем разбойничьи головы рубить. Сейчас я именем Государя примусь суд и расправу над бунтовщиками чинить...

Утром, сидя в палатке за штофом водки, Яковлев и Галаган подводили итоги минувшей ночи.

— Потери среди своих казаков и драгун князя Волконского ты знаешь, а я потерял 288 солдат и офицеров убитыми и 142 ранеными, — говорил Яковлев, заглядывая в лежавший перед ним лист бумаги. — Захвачены следующие трофеи: 36 медных и чугунных пушек, 4 мортиры, 10 запасных орудийных станков, 12 больших и малых гаковниц, 13 знамен, 4 бочки пороха, 450 пушечных ядер, 600 ручных гранат. К перечисленному следует добавить 30 мешков муки, одну бочку пшена, 304 бочки соли, 696 пустых бочек, а также якори, куски железа, топоры, цепи, бурава, круги проволоки, клещи, молотки, паруса, корабельные канаты.

Яковлев отложил лист в сторону, взял в руки другой:

— А вот перечень добра, взятого из разбойничьей церкви: резной с царскими вратами иконостас, писанные на досках и полотне иконы, восемь больших и малых колоколов, три железных креста с купола, одно евангелие, свечи, воск, ладан...

— Что храм ограбили — плохо, — недовольно заметил Галаган. — Не разбойничье это добро, а божье, и негоже грешным человецам на него покушаться.

— Типун тебе на язык, Гнат Иванович, — испуганно замахал руками Яковлев. — Что городишь? Какой грабеж божьего храма? Выглянь из палатки — Сечь до сей поры полыхает так, что дымом половину Днепра заволокло. Хотел бы, чтобы и церковное добро заодно с разбойничьим вертепом в ничто обратилось? Взятое из храма имущество я лично передам киевскому владыке, а желаешь, забирай его сегодня же для Чигиринских храмов. Берешь?

— Беру. Но только не сегодня — не пристало православному вершить богоугодное дело с пьяной харей. А вот когда вернусь из похода в степь, заберу добро для нужд церквей Чигиринского полковничества обязательно, и по возвращении домой велю отслужить там за твое здравие молебен.

— Благодарствую, друже, — полез целоваться Яковлев. — Но послушай, о каком походе в степь ты упомянул? — насторожился он.

— Какой приказ ты получил? Изничтожить до основания изменническое гнездо, не так ли? Думаешь, перебил-перевешал полторы сотни запорожцев, разогнал остальных, сжег Сечь — и дело сделано? А знаешь, сколько казаков сидит сейчас по хуторам и зимовникам, не желая воевать ни за Мазепу, ни за Скоропадского, но всегда готовых взяться за оружие, если Москва начнет покушаться на их вольности? Тьма-тьмущая — в несколько раз больше, чем было на Сечи. Чтобы избавиться от них, надобно уничтожить хутора и зимовники, сжечь мельницы и крупорушки, разрушить плотины и запруды на речках и степных ручьях, выпустить воду из ставков . Только тогда можно искоренить бунтовщичье племя под корень.

— Ну и голова у тебя, Гнат Иванович, — восхитился Яковлев. — Верно говоришь — искоренять бунтарское племя под корень, так искоренять. Вот тебе в том моя рука!

— Коли говорю верно, допиваем штоф, отсыпаемся, а вечером отправляемся в поход. Тебе или Шарфу на судах следует навести должный порядок на притоках Днепра и Чертомлыка, а я со своими казаченьками и драгунами и донцами Кандыбы заберусь поглубже в степь и похозяйничаю там.

— Быть по-твоему, Гнат Иванович...

О разгроме Сечи царь Петр узнал из сообщения Меншикова 23 мая, и в ответном письме ему написал: «Сегодня получили мы от вас письмо, в котором объявляете о разорении проклятого места, которое корень злу и надежда неприятелю была, что мы, с превеликою радостию услышав, господу, отомстителю злым, благодарили с стрелбою». Радость была столь велика, что Петр не преминул тут же поделиться ею с сыном Алексеем, отправив ему вечером того же дня письмо: «Сего моменту получили мы ведомость изрядную от господина генерала князя Меншикова, что полковник Яковлев с помощью божиею изменничье гнездо, Запорожскую Сечь, штурмом взял и оных проклятых воров всех посек и тако весь корень отца их, Мазепы, искоренен».

Вот теперь Петр мог со спокойной душой отправиться к Полтаве и заняться главным своим врагом — армией короля Карла.

 

4

В русский лагерь у Крутого Берега Петр прибыл 4 июня и первым делом пожелал узнать, что происходит в Полтаве и какова обстановка вокруг нее. С самого начала осады с гарнизоном была налажена бесперебойная связь посредством стрельбы в город полыми ядрами с записками внутри и получением от коменданта Келина его писем в таких же ядрах. Состояние дел у шведов было известно от перебежчиков из вражеской армии, захваченных пленных, а также из донесений командиров русских и казачьих разведывательных партий, поэтому Петр в кратчайший срок узнал все ему необходимое.

Положение дел в крепости было неутешительным. На 2 июня гарнизон отразил восемь сильных штурмов, при которых противник потерял не менее трех тысяч человек. В отдельных случаях шведским солдатам удавалось даже взобраться на валы и достичь ближайших городских улиц, и тогда на помощь русским солдатам и казакам Левенца спешили вооруженные чем попало полтавские старики, женщины, подростки и смело вступали в бой с неприятелем. Однако значительные потери несли и осажденные, к тому же у них на исходе были порох и боеприпасы, дело дошло до того, что пушки приходилось заряжать кусками железа и мелкими камнями.

Но дух гарнизона и населения Полтавы был несгибаем, они были намерены защищаться до конца, принеся в соборной церкви клятву оборонять город до последней капли крови и объявив изменником всякого, кто заикнется о сдаче. Это были не пустые слова: когда один горожанин высказал мысль, а не благоразумнее было бы прекратить сопротивление, выговорив у короля Карла почетные условия, он тут же был схвачен жителями, которые позвали протопопа, велели ему напутствовать схваченного причащением Святых Тайн, после чего забили того насмерть камнями и палками. Несмотря ни на какие трудности, крепость не помышляла о капитуляции!

Утешением являлось то, что и в шведской армии дела обстояли не лучшим образом. За штурмы приходилось платить большой кровью, осадные работы, особенно рытье апрошей и ведение подкопов, велись кое-как, поскольку меткой стрельбой осажденные выбили у шведов почти всех инженерных и саперных офицеров, обязанности которых пришлось взять на себя обычным пехотным и кавалерийским командирам. Окрестное население, не обращая внимания на обращения Мазепы, относилось к завоевателям крайне враждебно, особенно после случая, когда двух из четырех местных жителей, обвиненных в попытке сжечь избу с заночевавшими в ней шведами, король Карл приказал бросить в огонь живыми, а двум другим отрезать носы и уши и отправить в штаб-квартиру графа Шереметева.

Неудивительно, что шведская армия испытывала крайнюю нужду в съестных припасах, в том числе хлебе. Перестала выручать даже конина, которой было в изобилии, поскольку каждые два кирасира имели третью лошадь для перевозки снаряжения и пожитков — из-за наступившей сильной жары мясо тухло в считанные часы. Ситуация с продовольствием обострилась до того, что голодные солдаты хором кричали офицерам: «Хлеба или смерти!» Ощущался недостаток пороха и боевых припасов, в последнее время шведские солдаты были вынуждены подбирать русские пули, чтобы заряжать ими свои мушкеты.

Испытываемые неприятельской армией трудности привели к дезертирству, особенно среди наемников. 21 апреля к русским перебежали три капитана и 38 солдат из отряда волохов, после чего такие случаи стали регулярными. Король Карл не рискнул применить к отряду меры наказания, а лично прибыл в него и обратился к солдатам с просьбой продолжить службу, пообещав выполнить все их требования, даже выдать жалованье за год вперед. Перебегали не только волохи, поляки, саксонцы, пруссаки, но и те, кто прежде верно служил королю во многих кампаниях, — так, 4 мая к графу Шереметеву явился дезертир-француз в чине ротмистра. Начали роптать и занятые вместе со шведами на осадных работах запорожцы, заявив, что копание в земле не рыцарское занятие.

Критическое положение Полтавы требовало принятия срочных решительных мер, и на военном совете 12 мая было решено прорвать блокаду города и установить его непосредственную связь с русской армией. Согласно принятому плану, не ввязываясь в генеральное сражение, по противнику наносился ряд ударов. Меншиков, переправившись через Ворсклу выше Полтавы, наступал с севера, генерал Ренне атаковал со стороны села Петровка, дивизия генерала Репнина вступала в бой в районе болот у переправы, генерал Генскин с семью драгунскими полками получил приказ овладеть южнее Полтавы местечком Старые Санжары, освободив находившихся там русских пленных. Одновременно казаки гетмана Скоропадского должны были напасть на деревню Жуки у шведского лагеря, а полковник Келин — произвести значительными силами вылазку из крепости.

Однако погода помешала осуществлению этого плана — хлынувший проливной дождь настолько поднял уровень воды в Ворскле и болотах, что русские попросту не смогли действовать на ряде направлений. Успеха достигли только гетман Скоропадский, сильным ударом захвативший село Жуки, и генерал Генскин, отбивший у шведов Старые Санжары и освободивший около тысячи русских пленных. Однако этот частный успех нисколько не повлиял на общее положение дел.

На военном совете 15 июня было принято решение еще раз попытаться разорвать блокаду Полтавы без генерального сражения, и на следующий день войска приступили к сооружению через водные преграды новых переправ, прикрывая их укреплениями. Но вышедшая из берегов Ворскла и разлившиеся болота крайне затрудняли работы, к тому же шведы напротив переправ начали спешно возводить редуты. Это заставило русское командование отказаться от своего намерения, и созванный вечером 16 июня Генеральный Совет, признав как должное, что освободить Полтаву от осады без генерального сражения невозможно, единогласно принял решение «перейти за реку (под Петровским мостом) и, с помосшию божиею, иметь над неприятелем счастия».

Форсирование Ворсклы русская армия начала 19 июня, завершив его на следующий день. Первыми на правом берегу реки оказались конные полки генерала Ренне, за ними — пехотная дивизия генерала Алларта. Переправе пытался помешать фельдмаршал Реншильд, но предпринятое казаками Скоропадского движение к шведскому лагерю со стороны села Жуки заставило его отвести свои войска назад. Захватив село Семеновка, солдаты Ренне немедленно начали строить возле него укрепления, за которыми прибывавшие с левого берега Ворсклы полки разбивали лагерь.

Считая позицию у Семеновки слишком открытой и уязвимой для обходного маневра противника, Петр решил произвести личную рекогносцировку местности, надеясь отыскать участок наподобие того, на котором было выиграно сражение у деревни Лесная. Ему повезло — у села Яковцы он нашел то, что хотел — широкое поле, справа от которого начинался густой Будищанский лес, слева — Яковецкий. Стороной, противоположной Полтаве и шведскому лагерю под ней, поле подходило к Ворскле и обрывалось в нее крутым берегом, в этом месте Петр приказал наводить мосты.

Новый лагерь, обнесенный земляным валом с площадками для орудий — ретраншемент, был устроен недалеко от села Яковцы на пологой возвышенности, которую можно было атаковать только с одного направления — с прохода между Яковецким и Будищанским лесами. На этом участке поля шириной в полторы версты Петр распорядился построить шесть редутов, расположив их на расстоянии мушкетного выстрела друг от друга — они должны были ослабить наступательный порыв шведов. Позже Петр велел перпендикулярно к этой линии редутов возвести еще четыре — им надлежало рассечь боевые порядки атакующего противника надвое и заставить его оказаться под огнем с фронта и одного из флангов.

Не сумев сорвать переправу русской армии на свой берег Ворсклы и помешать ей укрепиться на нем, шведы поняли, что теперь противник имеет возможность атаковать их всеми силами и навязать генеральное сражение. Опасаясь иметь во время него в своем тылу полтавский гарнизон, который мог оказать поддержку своей армии, шведы предприняли 21 и 22 июня ожесточенные штурмы крепости. Предчувствуя подобное развитие событий, полковник Келин приказал утром 21 июня выстроить перед Спасской церковью русский гарнизон и казаков Левенца, которые дали клятву умереть, но не отступить из города. И когда во время штурма 22 июня шведам ценой огромных потерь удалось достичь вершины крепостного вала, после кровопролитного рукопашного боя они были сброшены вниз.

Петр тоже понимал, что накануне генерального сражения король Карл постарается обезопасить свой тыл и покончить с Полтавой, и отправил Келину в полом ядре приказ: «Ныне инако вам повелеваем, что вы еще держались до половины июля и далее, понеже мы надежду отселя, с помощью божиею, имеем вас выручить, о чем паки подтверждаем: держитесь, как возможно, и нам давайте знать о себе».

Будучи реалистом, Петр сознавал, что для удержания крепости его повелений мало, поэтому, не исключая и нежелательного для себя хода событий, отправил Келину и другое письмо. В нем он приказывал в случае, если русской армии не удастся пробиться в город, вывести из Полтавы мирное население, город сжечь, орудия взорвать или утопить. А с остатками гарнизона и казаками пробиваться к главным силам. В конце письма уточнялось, что приказ подлежит исполнению только после возможного отступления русской армии от Полтавы, то есть после ее поражения в генеральном сражении.

25 июня Петр лично осмотрел шведский лагерь и неприятельские позиции под Полтавой, подъехав к ним как можно ближе, после чего произвел смотр своим 24 конным полкам. Тут же последовал приказ, что командовать кавалерией будет князь Меншиков, а его помощниками назначались генерал-лейтенанты Боур и Ренне. Уже совместно с Меншиковым Петр принял решение, что кавалерия в генеральном сражении будет находиться на «обоих крылах» своей пехоты. Затем был устроен смотр русской артиллерии, которая была подчинена генерал-лейтенанту Брюсу, с которым Петр разработал план размещения мортир и гаубиц на поле предстоящего сражения.

Вечером этого дня военный совет разработал диспозицию будущего сражения. Общее командование пехотой было поручено фельдмаршалу Шереметеву, одну из его дивизий Петр взял под свое начало. Когда Шереметев, поддержанный присутствовавшими на совете генералами, заявил Петру, что личное участие царя в сражении в качестве обычного генерала нежелательно, Петр ответил, что это решение им принято окончательно и обсуждению не подлежит.

Утро 26 июня началось с неприятности: когда в пять часов Петр прибыл к Шереметеву, тот доложил, что ночью к шведам перебежал немец-наемник, унтер-офицер гвардейского Семеновского полка.

— Немчин? — зло раздул ноздри Петр. — Проклятое изменническое племя. Но нет, на повторение Нарвы король Карл пусть не надеется . Господин фельдмаршал, что может знать унтер-офицер гвардии, а теперь и шведские генералы?

— Обычный унтер-офицер, в том числе гвардии, не может знать больше, чем о положении дел в своем полку, но немчин... — Шереметев вздохнул, пожевал губами, продолжил: — Все иноземцы в России, не исключая армии, держатся друг дружки, постоянно собираются вместе, состоят как бы в одной общине-землячестве, а потому — что знает немчин-генерал, то при желании может знать и немчин унтер-офицер. А генералов-немчинов у нас много, и известно им немало.

— Вот и давай прикинем, что известно нашим... генералам-немчинам на русской службе, — поправился Петр, — о чем король Карл не извещен от своих разведчиков и соглядатаев Мазепы. Число наших полков и командиры их? Не думаю, что это секрет для шведов. Количество пушек и запас ядер к ним? Уверен, что все это давно сосчитано Мазепиными дозорцами. Расположение наших укреплений и их оснащенность артиллерией? О постройке шести редутов знает вся армия, а вот о четырех новых... Данилыч, — обратился он к Меншикову, — как обстоят дела с поперечными редутами?

— Как было велено, начали возводить их вчера после обеда, и, как ни торопимся, дело до конца не завершено. Два редута полностью будут готовы к сегодняшней ночи, а два других — не раньше завтрашнего дня. Солдаты работают без передышки днем и ночью.

— Может ли знать о них перебежчик-немчин? Вернее, кто-нибудь из офицеров или генералов из числа иноземцев?

— Гвардия в строительстве редутов не участвует, иноземцев в обычной пехоте мало, а если имеются, то, как правило, офицеры. Поэтому если среди офицеров полков, занятых на возведении редутов, и есть иноземцы, они неотлучно находятся при своих подразделениях, которые в любой миг могут подвергнуться нападению вражеской конницы, и якшаться с приятелями у них нет возможности. Да и унтер-офицер гвардии не та величина, чтобы по своему усмотрению шляться в боевой обстановке где и когда заблагорассудится. Пехотная дивизия генерала Алларта к редутам никакого касательства не имеет, и он знает о них лишь то, что видит, — шесть уже построенных, перегораживающих отделяющее нас от шведов поле. К тому же Алларт не немчин и вряд ли обзавелся дружками среди их унтеров, таких же иноземцев для него, как и для нас, россиян...

— Генералы Ренне и Боур находятся при своих конных полках, а они стоят далеко от семеновцев, — продолжил Петр. — Правда, о новых редутах извещен лично мной генерал Брюс, поскольку ему надлежит оснастить их артиллерией, но он не немчин и всецело предан мне. Будем считать, Данилыч, что перебежчик не знает о четырех поперечных редутах, и они окажутся сюрпризом для короля Карла.

— Не будем считать, а так оно и случится, мин херц, — заявил Меншиков.

— Государь, — раздался голос Шереметева, — изменщику может быть известно от своих земляков-офицеров, что из последних партий новобранцев нами сформирован отдельный полк, одетый не в зеленые суконные мундиры, а в простые серые. Будь королем Карлом, я нанес бы свой главный удар именно по полку новобранцев... точнее, по полку, солдаты которого единственные в русской армии обряжены в серые мундиры, — хитро прищурился он. — А ты?

— Я тоже, — ответил Петр и рассмеялся. — Молодец, господин фельдмаршал, хорошую мысль мне подал. Я поначалу мыслил отправить полк новобранцев в резерв, а теперь, наоборот, поставлю его на самом виду у неприятеля. Пускай король наносит по нему свой удар... по серым мундирам, но не по новобранцам. Кого мы подсунем шведам вместо них, господин фельдмаршал?

— Новгородцев. Полк побывал во многих сражениях, имеет боевого командира, опытных офицеров. Не подведет.

Если не подведет, переодевай его в серые мундиры, а новобранцев — от греха подальше! — отправь в резерв. Больше ничего изменник не может сообщить шведам?

— Может, мин херц, — сказал Меншиков. — Поскольку я начальствую над кавалерией, вчера ко мне прискакали гонцы от калмыцкого хана Аюка, нашего давнишнего друга и союзника, с вестью, что он с войском на подходе к Полтаве и через день-два соединится с нами . Я постарался, чтобы гонцов хана видел весь лагерь, и каждый солдат и офицер узнал, что в ближайшие сутки-двое армия получит подкрепление в сорок тысяч сабель.

— Так это с твоего ведома по лагерю гуляет слух, что хан Аюка ведет с собой сорок тысяч всадников? Да знаешь ли ты, что в его отряде сабель ровно в десять раз меньше?

— Конечно, мин херц. Как и то, что во всей орде Аюка не наберется сорока тысяч голов, считая его соплеменников вместе с их баранами. А слух о сорока тысячах калмыков распущен для поднятия духа нашего воинства и для устрашения вражеского. Оказалось, этот слух принесет нам гораздо большую пользу, чем я предполагал.

— Какую?

— Немчин-изменник обязательно сообщит королю Карлу о прибытии к нам через день-два многочисленной орды. Как думаешь, захочет король встретиться на поле боя с лишними сорока тысячами сабель? Конечно, нет. Поэтому он не станет ждать, когда орда соединится с нами и мы объединенными силами навяжем ему генеральное сражение, а постарается разбить нас поодиночке, для чего нападет на нас до прибытия Аюка. Поскольку тот должен подойти через сутки-двое, значит, ему необходимо атаковать нас непременно завтра. Генеральное сражение состоится завтра, мин херц, причем начнут его шведы, первыми напав на нас.

— Говоришь, завтра? — Петр задумался, нервно потер подбородок. — Возможно, ты и прав. Король Карл знает, что генеральная баталия под Полтавой неизбежна, и иметь в ней против себя сорок тысяч лишних сабель ему совсем не с руки. Если так, ему остается упредить хана Аюка и дать нам сражение не позже завтрашнего дня. Согласен с князем, господин фельдмаршал? — спросил Петр у Шереметева.

— На месте короля Карла, будучи извещенным о приближении орды, я непременно атаковал бы противника до ее соединения с главными русскими силами, то бишь завтра. И сделал бы это, как любит король, рано утром перед рассветом.

— Раз все мы сходимся во мнении, что шведы вынуждены дать генеральную баталию завтра, надобно быть к ней готовыми. Данилыч, хоть ты и главный кавалерийский начальник, поручаю достройку четырех поперечных редутов тебе. Бери сколько нужно солдат, пусть сменяют друг друга, чтобы не терять ни минуты на еду и отдых, но чтобы к утру редуты были готовы и вооружены артиллерией. А вы, господин фельдмаршал, созывайте военный совет — из-за немчика-перебежчика придется внести кое-какие изменения во вчерашнюю диспозицию. И велите в полдень выстроить на смотр гвардию и армейскую пехоту — перед завтрашним сражением хочу говорить с теми, кому предстоит смотреть в глаза смерти и, возможно, сложить голову во славу Отечества.

Смотр пехотных полков начался в первом часу дня и произвел на Петра хорошее впечатление. После его завершения он велел выйти из строя всем генералам и офицерам гвардейских Преображенского и Семеновского полков и обратился к ним с речью. Будучи сам причислен к штаб-офицерам гвардии, царь был в темно-зеленом мундире с красными обшлагами, с офицерским шарфом на шее, с обычной офицерской шпагой на боку. Речь Петр начал с вопроса:

— Вам известно, что кичливый и прозорливый их король, — Петр вытянул руку в сторону шведского лагеря, лицом к которому стояли генералы и офицеры, — войску своему расписал уже в Москве квартиры: генерала своего Шпарра пожаловал уже губернатором московским и любезное наше отечество определил разделить на малые княжества и, введя в оное еретическую веру, совсем истребить? Оставим ли такие ругательства и презрение наше без отмщения?..

Петр замолчал, и в наступившей напряженной тишине стало слышно, как вдалеке у цепочки перегородивших поле редутов стучат топоры и визжат пилы. Выждав некоторое время, Петр продолжил речь, говоря теперь о необходимости защищать Родину и о позоре, который падет на головы тех, кто в грядущем сражении оставит поле боя.

От имени генералов и офицеров гвардии с ответным словом выступил генерал-майор князь Михаил Голицын. Вначале он напомнил о прошлогоднем сражении под деревней Лесной, где отличилась гвардия:

— Ты видел труд и верность нашу, — говорил он, повернувшись к царю, — когда чрез целый день в огне стояли, шеренг не помешали и пяди места неприятелю не уступили; четыре раза от стрельбы ружья разгоралися, четыре раза сумы и карманы патронами наполняли; ныне же войска те же, и мы, рабы твои, те же. Уповаем иметь подвиг ныне, как и тогда.

Закончил выступление Голицын заверением, что гвардия честно исполнит свой долг перед Государем и Россией и готова, как всегда, быть на самых трудных и ответственных участках ожидаемой баталии.

После гвардии Петр пожелал встретиться с полковниками дивизии генерала Алларта. Из каждых десяти солдат этой дивизии семеро были малороссиянами, поэтому из представших перед царем 14 командиров ее полков девять были малороссиянами, двое — немцами, трое — великороссами. Несколько полковников-малороссиян, будучи в то время в меньших чинах, участвовали в сражении при Лесной, проявив там доблесть, большинство полков дивизии побывали в боях уже зимой этого года, доказав свою верность России и присяге. Однако Петр счел нужным из всех пехотных дивизий лично напутствовать в генеральную баталию именно эту, на три четверти состоявшую из малороссиян, на чьей земле завтра должна произойти битва, от исхода которой зависит дальнейшая судьба России и Украины.

Оттого и речь Петра звучала совсем иначе, чем перед строем генералов и офицеров гвардии, где малороссиян было раз-два и обчелся:

— Король Карл и самозванец Лещинский привлекли к воле своей изменника Мазепу, которые клятвами обязались между собой отторгнуть от России народы малороссийские и учинить княжество особое под властью его, изменника Мазепы, и иметь у себя во владении казаков донских и запорожских, и Волынь, и все роды казацкие, которые на сей стороне Волги...

Далее Петр рассказал, как Мазепа смог подкупить оттоманскую Порту и крымского хана, чтобы идти с ними на Россию, призвал к себе на помощь короля шведского с его армией и самозванца Лещинского с 25-тысячным польским войском. Однако замыслы изменника потерпели крах: шведская армия ввиду ряда поражений и холодной, голодной зимы сократилась наполовину, султан подтвердил прежний мир с Россией и запретил крымской орде оказывать помощь Мазепе, войска Лещинского разбиты и разогнаны. Завершил свою речь Петр так:

— Помощию божией казацкие народы и малороссийские нам смиренны и в верности при нас состоят. Прошу доброго вашего подвига, дабы неприятель не исполнил воли своей и не отторгнул столь великознатного малороссийского народа от державы нашей, что может быть началом всех наших неблагополучий. Порадейте же, товарищи! Вера, церковь и Отечество сего от вас требуют...

А поздно ночью, сидя один перед свечой в палатке, Петр писал обращение уже ко всей русской армии. Завтра перед сражением оно будет зачитано командирами перед строем своих рот, эскадронов, батарей, чтобы его слышал каждый солдат и офицер, проникнувшись личной ответственностью за судьбу России.

«Воины! Не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за Отечество, за Православную нашу веру и Церковь. Не должна вас также смущать слава неприятеля, будто бы непобедимого, которой ложь вы сами своими победами над ним неоднократно доказали. Имейте в сражении пред очами вашими Правду и Бога, поборающего о вас. А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и в славе, для благосостояния вашего».

Петр прочитал обращение, бросил на исписанный лист перо, уставился на пламя свечи.

Ну что ж, «помазанник Господен, король шведов, готов и вандалов, божьей милостью» Карл, как официально именуешь ты себя, завтра судьба сведет нас снова лицом к лицу на поле брани, как некогда под Нарвой. Однако теперь — Петр не сомневался в этом! — быть биту тебе, а не царю! Вся Европа трепещет перед тобой, а французский король Людовик XIV, названный «королем-солнце», во всеуслышание восхищается твоей непобедимой армией и открыто завидует тебе.

Трепещите, восхищайтесь, завидуйте, но только до завтрашнего дня, ибо завтра вам придется узнать, что вы пребывали в заблуждении, поскольку в Европе появилась сила, способная сломить хребет прославленным шведам, и эта сила — русская армия.

Левенгаупт вошел в палатку короля, бросил мимолетный взгляд на стоявших возле Карла фельдмаршала Реншильда, графа Пипера и командира Дарлекарлийского полка майора Зигрота, начал свой обычный вечерний доклад.

— Ваше величество, в лагере русских...

— Оставьте рапорт, граф, — сказал Карл. — Знаю, что вы лично посетили наши аванпосты и наблюдали за русскими, но теперь это ни к чему. Что бы они ни строили, какие изменения в их лагере ни происходили, отныне не имеет значения — завтра на рассвете мы атакуем русских и, если они не разбегутся, устроим им экзекуцию, как под Нарвой.

Левенгаупт был поражен. В обед у него был разговор с Реншильдом, всего три часа назад он виделся с королем, и ни от кого из них не слышал ни слова о предполагаемом сражении. Приготовления к нему держались в столь великой тайне, что она не разглашалась до последнего часа даже ближайшим генералам? Или решение принято совсем недавно, когда он находился на аванпостах, и он, Левенгаупт, наоборот, первый из узнавших о нем генералов? Но как бы то ни было, вступать завтра в генеральное сражение с русскими, мягко говоря, неосмотрительно, если не сказать крайне рискованно, если, конечно, король и Реншильд не устранили причин, вызывающих беспокойство Левенгаупта.

— Граф, отчего молчите? — спросил король. — Или, учитывая свой печальный опыт знакомства с русскими под Лесной, вы предпочитаете с ними больше не встречаться?

— Напротив, ваше величество, я горю желанием рассчитаться с русскими за неудачу при Лесной. Однако при нынешнем состоянии нашей армии завтрашнее генеральное сражение мне кажется несколько преждевременным.

— Вот как? Почему? И объясните, что подразумеваете под нынешним состоянием нашей армии, которое, судя по вашему высказыванию, внушает опасение?

— Ваше величество, в тридцати армейских полках нашей армии осталось по пятьсот-шестьсот человек, правда, в гвардейских полках солдат несколько больше. В общей сложности это девятнадцать-двадцать тысяч человек.

— Граф, вы забываете о наших союзниках — поляках Понятовского, казаках Мазепы, запорожцах Гордиенко, волохах. А это еще не меньше двенадцати тысяч штыков и сабель.

— Я помню о них. Но не забываю, что наши силы разбросаны, и не все солдаты смогут принять участие в битве. Две тысячи солдат находятся постоянно в траншеях у крепостных стен, готовые отразить вылазку полтавского гарнизона, и их нельзя забирать оттуда. Тысяча двести человек переброшены южнее Полтавы к Ворскле, чтобы не позволить русским переправиться и деблокировать крепость, столько же составляют гарнизоны в Новых Санжарах, Беликах, Соколках, Кобеляках. Кроме того, необходимы значительные силы для охраны обоза и лагеря, чтобы они не стали добычей какой-нибудь бродячей банды казаков Палия . А у царя Петра, если верить нашей разведке, не меньше восьмидесяти тысяч солдат.

— Не солдат, а мужиков, одетых в солдатские мундиры. Именно поэтому неважно их число — каждый наш солдат стоит десятка русских лапотников, и я не сомневаюсь в нашей победе.

— Я тоже, однако хотелось бы достичь ее с наименьшим риском и потерями. А ведь у русских свыше семи десятков орудий, в то время как у нас вдвое меньше, а снарядов к ним всего одна сотня.

— Все это мне известно. Но из тридцати двух имеющихся у нас орудий половина тяжелых , которые громоздки, неповоротливы и поэтому от них в маневренном бою мало толку. А из шестнадцати полевых пушек мы возьмем в сражение четыре, для которых сотни зарядов будет достаточно.

На задаваемые Левенгауптом вопросы отвечал сам король, и он догадался, что решение начать завтра генеральное сражение принято Карлом единолично, без консультации с фельдмаршалом или своим ближайшим советником. Подтверждал это и угрюмый вид Реншильда и Пипера, с которым они слушали разговор.

Неужели король впал в очередное ребячество? То он приказал поставить свою палатку на расстоянии мушкетного выстрела с полтавских валов, чтобы показать свою храбрость и быть в равных условиях с солдатами. То в ночь на 17 июня, день своего рождения, вздумал с Левенгауптом и несколькими кирасирами лично разведать позиции русских у Ворсклы, и во время этой ничем не оправданной поездки был ранен казачьей пулей в пятку. Казалось бы, достаточно безрассудств, так нет, теперь он обуреваем желанием атаковать вдвое сильнейшего противника при подавляющем превосходстве того в артиллерии, часть которой размещена в полевых укреплениях.

— Отчего молчите, граф? — спросил король. — Вы не раз жаловались, что у наших солдат не хватает продовольствия и боевых припасов. Почему бы нам не разбить русских и не стать хозяевами их обозов, в которых есть все, что нам необходимо для продолжения похода на Москву?

— Я готов исполнить любой приказ вашего величества, — сказал Левенгаупт, понимая, что его доводы для короля не значат ничего.

— Наконец слышу слова настоящего солдата, потомка викингов, — довольным голосом произнес Карл. — Поделюсь, так и быть, с вами секретами, которые стали известны от сбежавшего из русской армии немца-сержанта и о которых до этой минуты знали только я с Реншильдом и Лидером. Царь Петр ждет в ближайшие двое суток прибытия крупного подкрепления — сорока тысяч татар.

— Не татар, а калмыков, ваше величество, — поправил Карла Пипер.

— Какая разница, как зовут этих варваров? — поморщился Карл. — Главное, не дать им соединиться с армией противника, а для этого с ней нужно покончить прежде, чем варвары появятся у Полтавы.

— Вы приняли единственно верное решение, ваше величество, — сказал Левенгаупт.

— Это еще не все, что сообщил перебежчик. Из вновь поступившего пополнения царь Петр сформировал полк новобранцев, который намерен использовать в предстоящих боях. Этот полк один в русской армии одет не в зеленые, а в серые мундиры. Представляете ужас положения противника, когда мы нанесем сильный удар именно по этим впервые услышавшим свист пуль мужикам? Их трупами мы вымостим себе дорогу в тыл русским и приступим к их разгрому.

— Откуда уверенность, что царь собирается бросить новобранцев в генеральное сражение? У него вполне достаточно сил, что бы обойтись без них, не подвергая себя риску, о котором вы только что упомянули.

— Для чего накануне предстоящих больших боев срочно сколачивают полк необстрелянных новобранцев, если не для того, чтобы сразу познакомить их с настоящей войной и превратить из вчерашних мужиков в солдат? Но даже если царь Петр оставит новобранцев в тылу, ничего страшного — этот полк разбежался бы от грохота наших барабанов, а другие полки нам придется разгонять штыками и прикладами. Вот и вся разница.

— Ваше величество, я хотел бы узнать задачу, которую мне и моим солдатам предстоит решать в завтрашнем сражении. Мне необходимо как можно быстрее отдать соответствующие приказы командирам своих полков.

— Фельдмаршал Реншильд скоро поставит задачи вам, Гилленкроку, Россу и Шлиппенбаху. Командирам полков скажите, что нужные распоряжения будут своевременно доведены до их сведения.

— Я могу заняться подготовкой своих войск к сражению?

— Конечно. Надеюсь, что ваши солдаты, имея огромный опыт боев с русскими, будут достойным примером для других наших воинов.

— Можете положиться на нас.

— Ваше величество, разрешите мне с майором покинуть вас вместе с графом, — раздался голос Реншильда. — Нас также ждут неотложные дела.

— Идите и ждите моих приказов. А покуда известите всех генералов, что я приглашаю их завтра на обед в шатер царя Петра.

Покинув королевскую палатку, Левенгаупт решил дать выход своему раздражению.

— Господин фельдмаршал, вы не находите, что...

— Нахожу, генерал, все нахожу, — зло ответил Реншильд, даже не выслушав Левенгаупта. — Но прежде чем высказывать мне свое негодование, вам стоило бы знать, что о предстоящем генеральном сражении мы с майором узнали на четверть часа раньше вас и были поражены не меньше. Я изложил королю те же доводы, что вы, и услышал, что решение им принято окончательно, а мне следует лишь ждать его приказов. Теперь будем ждать их вместе..

— Извините за горячность, господин фельдмаршал. Будем надеяться, что о планах короля мы будем извещены вовремя и сможем сделать все возможное, чтобы завтрашний день не стал для Швеции позором...

Ни Реншильд, ни Левенгаупт не дождались от короля никаких приказов относительно подготовки войск к предстоящему сражению, не были они посвящены и в планы Карла. С наступлением темноты они, как и все генералы шведской армии, получили распоряжение вывести солдат из лагеря в поле и находиться с ними в боевой готовности. Около полуночи войскам было велено выстроиться, и перед ними были пронесены носилки с королем. Полусидя-полулежа, со свежей повязкой на раненой ноге, с обнаженной шпагой в руке Карл призвал солдат и офицеров проявить в сражении всегдашнюю храбрость и объявил, что ввиду ранения назначает фельдмаршала Реншильда главнокомандующим армией.

После этого король приказал опустить носилки на землю и сообщил, что намерен провести ночь перед боем вместе с солдатами. Пипер, Реншильд и Левенгаупт улеглись на плащах рядом с носилками, остальные генералы расположились чуть поодаль. Разводить костры было запрещено, и большинство солдат, не сумев уснуть на земле под дующим с недалеких болот холодным, пронизывающим ветром, собирались небольшими группами и коротали оставшееся до начала сражения время в разговорах.

В два часа ночи Реншильд приказал войскам строиться в боевой порядок и начинать наступление. В первой линии он решил пустить кавалерию, которая должна была расчистить дорогу пехоте, а затем пехотные колонны, задачей которых было выступить в роли ударной силы, мушкетным огнем и штыками довершив начатое кавалерией дело. Четыре полевых орудия находились вместе с кавалерией, готовые поддержать ее огнем при атаке на редуты, преграждавшие путь к русскому лагерю, у которого, по замыслу Реншильда, должны были произойти главные события.

— Не рано ли мы начинаем атаку? — спросил Левенгаупт у Реншильда. — Луна — не солнце, солдаты движутся почти в темноте и легко могут нарушить боевой строй. К тому же русские вели строительство своих полевых укреплений под прикрытием конницы, не позволявшей произвести их разведку, и мы не знаем, какие сюрпризы могут быть подготовлены нам перед неприятельским лагерем.

— Генерал, я не нуждаюсь в советниках, — оборвал его Реншильд. — Получили мой приказ атаковать врага и направление движения своих полковых колонн? Выполняйте его и не утруждайте себя излишними заботами...

Кавалерия шла медленной рысью, стараясь не отрываться от пехоты и производить меньше шума, и шведы вскоре услышали стук топоров на русских укреплениях. Судя по звукам, работы производились гораздо ближе того места, где русские начинали строить шесть вытянутых в линию, перегораживающих поле редутов. Но, возможно, это всего лишь игра эха отражавшегося от густых лесных массивов, с обеих сторон стиснувших поле?

Но о стуке топоров вскоре пришлось забыть — скакавшая впереди разведка сообщила, что столкнулась с крупными силами русской конницы, а почти тут же грянувшие пушечные залпы заставили Реншильда ломать голову над решением совершенно другой проблемы. Стрельба вражеских орудий велась из четырех редутов, о существовании которых он не знал. Конечно, ему было известно о прикрытии русскими своего лагеря у села Яковцы шестью вытянутыми в линию редутами, что его нисколько не удивило и не насторожило — на месте царя Петра так поступил бы всякий предусмотрительный военачальник. Но что вдобавок к этим редутам скрытно будут возведены еще четыре новых, причем перпендикулярно к построенным прежде, оказалось сюрпризом.

Причем весьма неприятным, ибо Реншильд сразу постиг замысел человека, в чьей голове родилась идея с возведением дополнительных укреплений. Если шесть вытянутых в линию редутов прикрывали русский лагерь, то перпендикулярные к ним четыре редута служили защитой этой шестерки, рассекая атакующего противника на две части и позволяя каждую из них обстреливать не только с фронта, но и с одного из флангов. Существование четырех редутов не предусматривалось в планах Реншильда, и некоторое время он пребывал в растерянности — штурмовать их или попытаться обойти, перегруппировав наступавшие в центре поля войска к его правой и левой оконечностям ближе к Яковецкому и Будищанскому лесам.

Решив, что не стоит вносить изменения в ранее принятый план, поскольку при перемещении в темноте значительной массы войск на самом деле может возникнуть путаница, о которой предупреждал всезнайка Левенгаупт, фельдмаршал приказал кирасирам атаковать все десять редутов, прорваться в промежутках между ними и одновременным ударом кавалерии с тыла, а следующей за ней пехоты с фронта овладеть ими.

Но и здесь Реншильда ждала неожиданность — оказалось, что русская конница была не только перед редутами, но заполнила и промежутки между ними. Разведка Меншикова, который, как и король Карл, провел ночь у редутов вместе со своими драгунами, следила за шведами с момента их построения в боевой порядок, и князь имел время подготовиться к встрече противника. По приблизившимся кирасирам ударили орудия, грянули мушкетные залпы находившейся внутри редутов пехоты, и навстречу смешавшимся рядам вражеской кавалерии устремились в контратаку русские драгуны.

Однако наступательный порыв шведов был настолько силен, что после нескольких минут сабельной рубки русские стали пятиться, заполняя промежутки между редутами. Начавшие их преследование кирасиры были остановлены пушечным и ружейным огнем из редутов, но когда воспрянувшие духом драгуны бросились за начавшими отступать кирасирами, те, как перед этим русские, ушли под защиту своих ощетинившихся штыками пехотных колонн, заставив драгун возвратиться на первоначальные позиции.

Продолжившийся кавалерийский бой отличался упорством и ожесточенностью и протекал с переменным успехом — если начинали брать верх шведы, русские отходили под защиту огня редутов, если успех клонился на сторону русских, шведы искали поддержки у своих пехотных каре. И все-таки к пяти часам утра шведам удалось захватить два из четырех поперечных редутов, строительство которых не было закончено к утру, был ранен генерал Ренне, командовавший правым крылом русской кавалерии, под Меншиковым убиты две лошади.

Прискакавший в разгар боя офицер передал Меншикову приказ Петра, «дабы конные полки от баталии отвел и стал бы от ретраншемента царского величества к горе».

— Что? Отступить? — вскричал возмутившийся Меншиков. — Да мы от шведов всего в сорока саженях, и они на наших плечах ворвутся в редуты! Передай Государю, что отступать невозможно, и скажи, чтобы он изволил прислать в сикурс несколько полков пехоты...

Посыльный офицер ускакал, а генерал Боур, в чьем расположении в это время находился Меншиков, получил его распоряжение продолжать бой. Приказ Петра об отступлении был получен и генералом Ренне, который его выполнил и отступил к русскому лагерю, выстроив свои полки правее возвышенности, на которой тот располагался.

Узнав об отказе Меншикова отступить, Петр задумался. Может, князь прав, и начавшийся у редутов кавалерийский бой следует превратить в генеральную баталию? Первоначальный наступательный напор шведской кавалерии сбит, и если усилить свою конницу пехотой, вполне возможно обратить вражеский авангард в бегство, после чего бросить в сражение свои главные силы и начать разгром всей армии короля Карла. Но удастся ли разгромить неприятеля? Вдруг шведы, хотя и понесут большие потери, смогут пробиться к своему лагерю под Полтавой и укроются там? Тогда вместо желанной победоносной баталии, которой суждено решить исход всей войны, сегодня произойдет всего лишь крупный, выигранный русской армией бой, и не больше.

А Петру нужно не это, совсем не это — ему необходимо сегодня окончательно покончить со шведской армией, навсегда отучив короля Карла ступать ногой в российские пределы. И строить редуты он велел не для поддержки своей конницы, встретившей у них противника и навязавшей ему бой, а для того, чтобы при их штурме шведы растеряли свой наступательный дух, понесли значительные потери, расстроили боевые порядки, а когда это произойдет, нанести по ним удар свежими силами, преимущественно пехотой, которую до этого не следовало вводить в бой. Шведов необходимо поставить в условия, когда они будут лишены возможности организованно отступить в свой лагерь, а в случае неуспеха своего наступления подвергнутся решительной контратаке и после разгрома будут вынуждены спасаться с поля боя бегством, прекратив свое существование как армия.

Поэтому нельзя усиливать кавалерию Меншикова пехотой, нельзя заставить шведов захлебнуться собственной кровью в самом начале сражения — столкнувшись с сюрпризом у редутов, встретив стойкое сопротивление уже готовых к бою крупных сил русской конницы, что спутало планы противника, тот может отказаться от продолжения неудачно начавшегося для него сражения и возвратиться в лагерь. Шведам необходимо продемонстрировать свою якобы слабость, позволив им прорваться сквозь редуты и выйти на поле перед русским ретраншементом, и только тогда, когда они окажутся отрезанными от своего лагеря редутами и не смогут уклониться от сражения, навязать им генеральную баталию.

И Петр отправил Меншикову повторный приказ отступить, причем на сей раз он был послан с царским генерал-адъютантом.

— Бежать? — зло выкрикнул Меншиков, прочитав приказ.— Если мы покажем неприятелю спину, он с уходом кавалерии захватит все редуты и, начав атаку нашего ретраншемента, получит прямую связь с оставленными у Полтавы войсками и свободный путь к отступлению в свой лагерь. Шведов надобно как можно крепче потрепать, чтобы они оставили саму мысль о штурме редутов, а лишь помышляли, как бы просочиться между ними.

Дважды отказавшись выполнить приказ царя, Меншиков понимал, что его увлеченность и несдержанность могут ему дорого обойтись, и чтобы доказать ошибочность стремления Петра так быстро вывести кавалерию из боя у редутов, ему необходимо совершить нечто необычное, что могло бы оправдать его непослушание. Но князь недаром считал себя баловнем судьбы, и такой случай ему вскоре представился.

Захват шведами двух недостроенных редутов и уход полков генерала Ренне в корне изменил ход сражения. Решив сконцентрировать кавалерию на лишившемся русской конницы участке поля между поперечными редутами и Будищанским лесом, противник в шестом часу начал отступать, чтобы провести перегруппировку своих войск. Меншиков, даже в горячке боя не забывавший постоянно вести разведку, вовремя был извещен о сосредоточении главных сил кавалерии противника у Будищанского леса и разгадал его замысел прорваться на том направлении сквозь редуты,

Поскольку оба приказа Петра Меншикову имели целью позволить шведам проникнуть за линию укреплений, Меншиков не стал противодействовать их плану, а решил использовать сложившуюся ситуацию в своих интересах. Собрав конницу в кулак на противоположном от основных сил вражеской кавалерии конце поля близ Яковецкого леса, он нанес внезапный удар по шведской пехоте, оказавшейся почти без поддержки кирасир. Внезапность, значительное превосходство в силах, а главное, неудержимый порыв атакующих принесли успех, и драгунам удалось отрезать от шведской армии и прижать к Яковецкому лесу шесть батальонных колонн пехоты и несколько эскадронов кавалерии во главе с генералами Шлиппенбахом и Россом. Обрадованный Меншиков тут же сообщил об этом царю, и вместо ответа получил подкрепление в составе пяти батальонов пехоты и стольких же эскадронов конницы под командованием генерал-лейтенанта Ренцеля и приказ разгромить прижатого к Яковецкому лесу противника.

— Разгромить? — повеселел Меншиков. — Это дело! Пленные сказывают, что при отсеченной нами кавалерии находится генерал Шлиппенбах со штабом, вот его первым делом и надобно прищучить. С Шлиппенбахом еще один генерал, Росс, но он калибром помельче. Вели своей пехоте загонять шведов в лес, а драгу нам помочь моим солдатам надежно окружить конных шведов и не позволить ни одному ускакать к Полтаве либо к главным силам. Приступай, генерал...

Стиснутый с трех сторон русскими драгунами, понявший бесперспективность сопротивления генерал Шлиппенбах со своим штабом и частью кирасир сдался Меншикову. Но генерал Росс, приказавший подчиненным не принимать боя, а укрыться от драгун в лесу и отступать сквозь него к своим укреплениям у Полтавы, и не помышлял о сдаче. Наоборот, он надеялся на помощь от короля, к которому успел отправить посыльного до прибытия отряда генерала Ренцеля.

Карл, оценив серьезность положения Росса, послал ему на выручку крупный отряд кирасир во главе со своим любимцем генералом Акселем Спарре, но Меншиков, предвидя подобную попытку, бросил навстречу Спарре драгун, и те отразили ряд атак кирасир, не позволив им достичь леса. Убедившись, что пробиться к Россу невозможно, Спарре с остатками кирасир возвратился к главным силам, однако предпочел появиться не перед королем, а перед Реншильдом.

— Я не вижу генерала Росса, которого вы должны были деблокировать, — сказал Реншильд, выслушав путаное объяснение Спарре о многочисленности русской кавалерии и трусости пехотных офицеров Росса, которые от страха перед русскими так глубоко забрались в лесные чащобы, что не смогли нанести оттуда удар навстречу рвущимся им на помощь кирасирам.

— Господин фельдмаршал, полагаю, нам нечего больше думать и заботиться о генерале Россе, — ответил без обиняков Спарре. — Если он сам не в состоянии защититься от русских, то пусть убирается к черту и делает, что хочет.

Ответ был дерзок, и его мог позволить себе только королевский любимчик. Несмотря на это, Реншильд в другое время все равно поставил бы зарвавшегося генерала-молокососа на место, однако сейчас не стал этого делать. Причина заключалась в том, что Спарре был прав в главном, что о Россе действительно не стоило больше думать и заботиться. В эти минуты важнейшие события происходили перед редутами, и отвлекать оттуда силы для выручки нескольких сотен усталых, деморализованных, частью израненных солдат, которых уже вряд ли можно будет использовать в сегодняшнем сражении, не имело смысла. Поэтому с не исполнившим приказ короля Спарре пусть разбирается сам Карл, если у него возникнет в том желание.

— Генерал, быстрее наводите порядок среди своего потрепанного отряда и присоединяйтесь к кирасирам у Будищанского леса. Там у вас будет шанс исправить свой промах с генералом Россом...

Генералу Россу удалось выбраться краем леса к своим укреплениям у Полтавы и укрыться в шанцах, но они вскоре были окружены подоспевшей русской конницей. Солдаты Росса не успели еще толком подготовиться к обороне, а к генералу под дробь барабана уже явился русский парламентер.

— Господин генерал, от имени князя Меншикова предлагаю вам сложить оружие, как это уже сделал генерал Шлиппенбах, — громко прозвучали по-шведски слова русского офицера с белым флагом на шпаге. — В противном случае вы будете атакованы и уничтожены.

Росс лично видел из леса, как сдавался Шлиппенбах с кирасирами и штабом, и понимал, что в случае необходимости русские могут бросить против него все участвовавшие в атаке на их фланг силы, и шанцы будут захвачены, с какой отвагой они не оборонялись бы. Правда, еще была надежда, что на помощь Россу придут оставленные в траншеях под Полтавой или для охраны лагеря и обоза солдаты, но для этого требовалось время, и его у противника нужно было выиграть.

— Господин поручик, — ответил Росс, — я должен обсудить предложение князя Меншикова со своими офицерами. Наше решение вы узнаете через час.

— Господин генерал, для принятия решения вы располагаете получасом времени. Через тридцать минут вы сдадитесь или будете атакованы.

— Через полчаса я пришлю с ответом своего представителя.

— Нет, через полчаса вы дадите ответ мне. Я буду ждать его на этом месте.

Напрасно Росс надеялся на помощь оставленных под Полтавой и в лагере войск — он ее не получил, и через полчаса вновь предстал перед русским парламентером.

— Господин поручик, кому я должен отдать шпагу и где моим подчиненным надлежит сложить оружие?

— Вашу шпагу примет генерал-лейтенант Ренцель, а солдатам прикажите сложить оружие перед шанцами...

Разгромив один из флангов неприятеля , пленив двух генералов и захватив в ходе кавалерийского сражения четырнадцать вражеских знамен и штандартов, Меншиков мог не опасаться гнева царя и с чистой совестью приказал Боуру возглавить отход драгун за линию редутов. Пока князь контратаковал шведов у Яковецкого леса, их армия смогла прорваться у Будищанского леса сквозь редуты и вышла на поле перед русским ретраншементом.

Однако понесенные ею от огня русской артиллерии потери были столь велики, а войска в ходе прорыва так расстроили боевые порядки, что о немедленной атаке русского лагеря не могло быть речи. К тому же кирасиры, бросившиеся было преследовать отходившую к своему ретраншементу конницу Меншикова и Боура, попали под огонь орудий с окружавшего ретраншемент вала и, отхлынув назад, внесли дополнительную сумятицу в ряды своих войск. Остановившись на расстоянии пушечного выстрела от русского лагеря, шведская армия начала приводить себя в порядок, готовясь к бою с главными силами противника.

Петр понимал, что наступил решающий час сражения. Русская пехота уже покинула ретраншемент и заканчивала построение в боевой порядок фронтом к противнику. В сопровождении Шереметева и генералитета пехоты русской армии Петр произвел последний смотр пехотных и гвардейских полков, затем артиллерии.

— Господин фельдмаршал, сколько пехотных полков у неприятеля? — неожиданно спросил он у Шереметева.

— С гвардией тридцать четыре, — прозвучал ответ.

— А у нас сорок семь. Посмотри, насколько наша боевая линия длиннее шведской. Как бы король не испугался нашего превосходства в пехоте и не отказался от баталии. Надобно сравнять силы.

— Сравнять? Но часть наших полков неполного состава: десять батальонов занимают редуты, пять, что ходили с генералом Ренцелем на подмогу кавалерии, измотаны, имеют много раненых и отведены мной в резерв.

— Шведы тоже понесли потери, к тому же их нынешний полк равен по числу солдат нашему батальону. Вели шести полкам возвратиться в ретраншемент и пребывать там до моего приказа.

— Государь, офицеры и солдаты рвутся в битву, отстранение от участия в ней будет воспринято ими как тяжкая обида. Позволь мне не навлекать проклятий на свою седую голову и сам назови полки, которым надлежит покинуть боевой строй.

— Боишься проклятий? Что ж, огражу тебя от них. Прикажи отправиться в резерв полкам Гренадерскому, Троицкому, Ростовскому, а также Лефортовскому, Ренцелову и Апраксина. А заодно пошли три батальона к Крестовоздвиженскому монастырю, чтобы оградить его от неприятностей, когда разбитые шведы ударятся в бега. Сколько батальонов — не полков, а батальонов! — останется на поле супротив неприятеля?

— Сорок один батальон, — после недолгих подсчетов ответил Шереметев и с обидой добавил: — В самый нужный момент по собственной воле оказались с недругом на равных.

— Нет, господин фельдмаршал, еще не на равных, — усмехнулся Петр. — Покуда мы навели порядок лишь в пехоте, а теперь примемся за конницу. Как вижу, князь Меншиков исполнил нашу диспозицию и прикрыл кавалерией оба пехотных фланга.

— Из-за ранения генерала Ренне Александр Данилыч лично командует шестью драгунскими полками, что стоят на левом крыле армии, а генерал Боур предводительствует восемнадцатью конными полками на правой оконечности нашей пехоты.

— Сколько полков у Боура? Восемнадцать? Не многовато ли? У него одного драгун больше, чем всадников во всей неприятельской армии. Почему бы ему не поделиться драгунами, например, с гетманом Скоропадским и не направить ему в помощь полков эдак шесть?

— Отправить в помощь гетману шесть полков драгун? — воскликнул пораженный Шереметев. — Да у него самого больше двадцати пяти тысяч сабель, причем без Миргородского полка, что несет дозорную и караульную службу по реке Псел.

— Шведам не страшны казаки Скоропадского, стоящие у села Жуки вдали от поля сражения. А вот наша кавалерия, превышающая численностью неприятельскую и выстроенная перед глазами короля при своей готовой к бою пехоте, может отвратить его от желания дать нам сегодня генеральную баталию. Поэтому, господин фельдмаршал, вели отобрать у Боура шесть полков и отправь их к гетману. Командовать ими поручи генералу князю Григорию Волконскому. Он у нас слывет лучшим другом малороссийского казачества и — того и жди! — возжелает стать из русского генерала чином Генеральной старшины при гетмане Скоропадском, — пошутил Петр.

Но Шереметеву было не до шуток. Скрепя сердце он согласился с отводом в тыл шести полков пехоты, но вдобавок к этому ослабить на четверть и кавалерию было уже с лишком. И он не преминул высказать это царю.

— Государь, мы собрали под Полтаву всю нашу армию, дабы иметь превосходство над неприятелем, построили редуты, чтобы ослабить шведов до генеральной баталии. Зачем это было сделано, если сейчас, когда превосходство над врагом достигнуто, ты по доброй воле отказываешься от плодов трудов своих и ставишь армию в худшие, чем есть, условия?

— Мы создали превосходство в силах над шведами и ослабили их до начала генерального сражения для того, чтобы одержать верх над ними при любом стечении обстоятельств, даже самом неблагоприятном для нас. Если — не приведи Господь! — по какой-либо причине неприятель разобьет ту часть нашей армии, что сейчас выведена нами в поле, ему тотчас навяжет новое сражение и уже наверняка победит в нем другая часть армии — пребывающая в резерве пехота и казаки Скоропадского с драгунами генерала Волконского. Собрав у Полтавы всю нашу армию, мы застраховали себя от поражения, не оставили королю Карлу ни единого шанса на победу! Но разгромить его я намерен не числом своих солдат, а их отвагой и умением, а для этого бой должен быть на равных.

— Прежде чем показывает свое умение солдат, его являет военачальник, — сказал Шереметев. — А его умение заключается в том, чтобы создать наилучшие условия для своей победы, и одно из них — превзойти в час решающей битвы неприятеля в силах. Но никак не обратное действо, когда, имея превосходство в количестве войск, сравнять их без крайней на то причины с вражескими.

— Вижу, господин фельдмаршал, ты имеешь отличную от моей точку зрения, — произнес Петр. — Что ж, пускай нас рассудит кто-то третий. К примеру, ты, генерал от инфантерии князь Репнин, — глянул он на одного из сопровождавших генералов. — Наш разговор, едучи рядом, ты слышал, а потому изволь ответить, кто из нас прав — я или господин фельдмаршал?

— Полагаю, что надежнее иметь баталию с превосходным числом, нежели с равным, — встал Репнин на сторону Шереметева.

— Победа не от множественного числа войск, но от помощи божией и мужества бывает, храброму и искусному вождю довольно и равного числа, — отрезал Петр и холодно глянул на Шереметева: — Разговорам конец — перед шведскими полками несут носилки с королем Карлом, значит, скоро следует ждать атаки. Поэтому немедля отправляй Волконского с шестью полками к гетману. Пускай передаст ему мой приказ: стоять, как было велено вчера, на месте, отрезая путь неприятелю для бегства на Правобережную Украину и в Польшу через Кременчуг и Переяславль. В бой без моего приказа гетман может вступить лишь в случае, если шведы пожелают уклониться от баталии и начнут отступление.

Петр не ошибся: как только носилки с раненым Карлом проплыли на плечах рослых драбантов вдоль линии изготовившихся к атаке шведских полков, раздался рокот барабанов, над неприятельскими колоннами взметнулись знамена, и пехота, выставив перед собой штыки, мерным шагом двинулась в наступление.

— За мной, господа, — и Петр направил коня к центру русских боевых порядков, за ним последовали Шереметев и генералы. Остановившись и развернувшись лицом к строю, Петр встал на стременах, сорвал с головы треуголку, взмахнул ею:

— За отечество принять смерть весьма похвально, а страх смерти в бою вещь всякой хулы достойна! Вперед, молодцы! Ура-а-а!

— Ура-а-а! — подхватили солдаты и со штыками наперевес, держа равнение в шеренгах, направились навстречу приближавшимся шведам.

Минуту Петр провожал глазами идущие в бой колонны, затем повернулся к Шереметеву:

— Господин фельдмаршал, вручаю тебе мою армию, изволь командовать и ожидать неприятеля на сем месте, — и ускакал вдогонку первой пехотной дивизии, командование которой взял на себя.

Русская артиллерия открыла огонь, когда шагавшие навстречу друг другу шведские и русские колонны разделяло не больше двух с половиной десятков саженей. Ей тотчас ответили четыре шведские пушки, а через миг первые шеренги сблизившихся вплотную колонн, обменявшись с противником мушкетными залпами, столкнулись в штыковом бою.

Как предполагали Петр с Шереметевым, самый сильный удар противника пришелся по солдатам переодетого в мундиры новобранцев Новгородского полка, на чьи колонны указал королю Карлу находившийся подле него немец-перебежчик. Боевой порядок русской пехоты имел две линии: в первой находились первые батальоны полков, во второй — вторые. По первому батальону новгородцев был нанесен удар одновременно двумя отборными, полнокровными шведскими батальонами, имевшими приказ пробить его строй и проложить дорогу другим батальонам в тыл русского боевого порядка.

Новгородский полк был укомплектован уроженцами Новгородской и Псковской губерний, издавна питавшими неприязнь к шведам, не раз являвшимся на их земли завоевателями, вдобавок он имел немалый опыт боев в Лифляндии и Польше, поэтому первый батальон новгородцев стойко принял удар вдвое превосходившего в силах противника и вступил с ним в штыковой бой. Но солдаты отборных шведских батальонов также обладали высоким воинским духом, не уступали они новгородцам и в ратном умении, и оттого исход боя решали не стойкость и воинское мастерство, а число штыков, в которых первая линия Новгородского полка уступала врагу вдвое.

Не сделав ни шагу назад, отчаянно сопротивляясь, первый батальон новгородцев почти целиком погиб в рукопашном бою, и торжествующие шведы с возгласами «Виват!» двинулись в штыки на второй батальон полка. Изрядно поредевшие после схватки два их головных батальона были немедленно усилены еще одним, а к месту наметившегося прорыва устремились несколько полковых колонн противника, готовые вслед за ударным отрядом выйти в тыл к русским и развить успех.

Петр моментально оценил грозившую опасность. Сметя второй батальон новгородцев и пробив огромную брешь в русской боевой линии на всю ее глубину, шведы могли очутиться крупными силами в тылу русских войск. Что последует дальше, догадаться было не трудно: противник повторит то, что несколько часов назад проделал с ними князь Меншиков со своими драгунами: отрежет часть русского левого фланга от главных сил, окружит ее и заставит разделить участь кирасир Шлиппенбаха и пехоты Рос-си. Допустить этого никак нельзя!

— Скачи к батальону, что стоит во второй линии справа от новгородцев! — крикнул Петр адъютанту. — Вели его командиру немедля ударить в штыки на атакующих новгородцев шведов! Чего медлишь — лети пулей!

Пришпорив коня одновременно с адъютантом, Петр помчался к расположенному левее новгородцев батальону, остановился рядом с его командиром. Рванул из ножен шпагу, повернул к солдатам побагровевшее от волнения лицо:

— Наскучило стоять без дела, ребятушки? Будет вам дело! За матушку-Россию — вперед! За мой! Ура-а-а!

— Батальон! — раздался зычный голос его командира. — Штыки — на руку! В атаку — марш! Ура-а-а! — и со шпагой в руке, указывая направление атаки, он зашагал к месту боя новгородцев со шведами.

Гарцующий на коне перед батальоном Петр и шагающий сбоку рослый его командир с выбивающим четкую дробь барабанщиком не могли не броситься в глаза противнику, и вокруг них - тут же засвистели пули. Первым с простреленной головой упал командир батальона, за ним рухнул барабанщик, одна пуля, пробив треуголку царя, обожгла ему на голове кожу, другая снесла с седла пуговицу и вырвала из него кусок.

Но дело было сделано. Обгоняя царя, убыстряя с каждой минутой шаг, к месту схватки новгородцев со шведами спешил слева свежий батальон, справа с криками «Ура!» приближался второй, впереди которого виднелся адъютант Петра. Минута — и оба русских батальона, разрядив мушкеты в противника, смешались с новгородцами и шведами в штыковом бою.

Остановив коня, Петр опустился в седло, вложил в ножны шпагу. Вытер с лица пот, поправил сползшую на глаза треуголку, окинул взглядом поле сражения. Увиденная картина не могла его не обрадовать. Передовые шведские батальоны, атаковавшие русских и сошедшиеся с ними в рукопашном бою, гибли под русскими штыками, а стремящиеся прийти им на помощь резервные колонны таяли на глазах под огнем русской артиллерии, не в состоянии преодолеть смертельную черту, которой та отрезала головные батальоны шведов от их главных сил.

Русская артиллерия господствовала на поле боя, полностью подтверждая свое название бога войны! Семьдесят два русских орудия против четырех шведских, неиссякаемый запас ядер, бомб, зарядов шрапнели против ста выстрелов, которые могли произвести вражеские пушки! Русские ядра образовывали зияющие пустоты в неприятельских колоннах, шрапнель косила шведов шеренгами, рвущиеся бомбы расшвыривали в стороны части тел и клочья окровавленных синих мундиров. Шведская армия, неся огромные потери, могла лишь наблюдать за уничтожением своих авангардных батальонов, не в состоянии оказать им поддержку!

Пуля ударила Петра в грудь, попав в длинный, массивный крест-тельник. Будучи на излете, она не пробила его, однако удар был настолько сильным, что царь пошатнулся в седле и предпочел отъехать подальше от места сражения. Зачем рисковать жизнью напрасно? Исход баталии уже предрешен — истекающая кровью шведская армия полностью утратила способность к наступлению, и когда будет завершен окончательный разгром ее головных батальонов и русская артиллерия перенесет огонь в глубину вражеских боевых порядков, в неудержимую атаку ринется уже русская пехота. Посмотрим, сможешь ли ты остановить ее, король Карл!..

Отдавал должное русской артиллерии и король Карл. Ее огонь был страшен — сквозь него на помощь гибнувшим под русскими штыками передовым батальонам удавалось прорваться лишь отдельным ротам и небольшим группам солдат, которые не могли оказать влияния на результат близившегося к завершению встречного боя русской и шведской пехоты. Это было не все. Донесения, одно тревожнее другого, поступали и от командиров полков, не принимавших непосредственного участия в завязавшемся сражении.

— Ваше величество, Упландский, Кальмарский, Ниладский и Иончепингский полки потеряли от огня русской артиллерии половину своего состава...

— Ваше величество, в полках гвардии, пытавшихся войти в боевое соприкосновение с русскими, выбиты орудийным огнем почти все офицеры...

— Ваше величество, русская артиллерия бьет по нашим резервам, а вторая линия их пехоты готовится к атаке...

Последнее сообщение заставило Карла покрыться холодным потом. Если до этого он еще питал надежду, что отразившие шведское наступление русские сочтут это своим успехом и будут довольствоваться возвращением королевских войск на исходные позиции, сейчас она исчезла. Стало ясно, что царь Петр, сокрушив в штыковом бою и расстреляв из орудий передовые шведские батальоны, намерен сам перейти в решительное наступление, и если не разгромить противника, то нанести ему тяжелейшие невосполнимые потери, после чего тот будет вынужден снять осаду Полтавы и отступить с Украины, что при огромном превосходстве русских в силах равносильно гибели королевской армии. Но царь Петр переоценил свои силы и возможности — его атакующие солдаты истекут кровью на шведских штыках точно так, как перед этим шведские солдаты на русских штыках, а залпы королевских мушкетеров станут валить на землю русских шеренгу за шеренгой не хуже, чем это делала царская картечь. Но чтобы это случилось, Карл перед отражением атаки противника должен ободрить своих солдат, вселить в них непоколебимую уверенность в их победе, и тогда они свершат то, на что способен только шведский солдат, потомок легендарных викингов.

— Поднимите носилки выше и несите меня на линию огня, — приказал Карл драбантам. — Мои солдаты должны видеть своего короля!

Драбанты, подняв на плечи носилки с сидевшим в них королем, сделали всего десяток шагов, как русское ядро угодило в край носилок и сломало их. Упавший на землю на раненую ногу Карл на какое-то время потерял от боли сознание, а когда пришел в себя, вновь приказал нести его навстречу двинувшимся в атаку русским батальонам.

— Носилки разбиты? Дьявол с ними! Сажайте меня на скрещенные пики и несите к моим солдатам!

Драбанты исполнили его приказание и, не обращая внимания на вражеские пули, сменяя у импровизированных носилок убитых и раненых товарищей, понесли короля в гущу начавшегося сражения главных сил русской и шведской пехоты. Двадцать четыре драбанта-телохранителя пали мертвыми у королевских носилок, тысячи солдат видели своего короля, со шпагой в руке призывавшего их к победе, однако все было напрасно.

Шведская пехота, передние ряды которой пытались сдержать в штыковом бою яростно рвущуюся вперед русскую пехоту, а задние ряды обстреливались вражеской артиллерией, смогла удержаться на своих позициях всего несколько минут. Затем ее боевая линия прогнулась, разорвалась в одном, другом месте, и она начала отступать. Этим тотчас воспользовались русские, вклинившись в образовавшиеся промежутки между разрозненными частями некогда сплошной боевой линии противника, и среди поднятой тысячами ног пыли, клубов порохового дыма стало невозможно различить, где синие шведские, а где зеленые русские мундиры.

— Ваше величество, наша пехота погибла! — прокричал подскакавший к носилкам Карла Реншильд. — Молодцы, спасайте короля! — приказал он драбантам, и его тут же поглотил накатившийся вал отступавших солдат.

— Пехота погибла? — прошептал побелевшими губами Карл. — Не может быть... Такого никогда не может быть... — и он повел по сторонам глазами.

Увы, то, что творилось вокруг, свидетельствовало о правоте сказанного Реншильдом. От боевой линии шведской пехоты осталось лишь воспоминание, от нее на поле боя сейчас сохранились разобщенные друг с другом отдельные полки, батальоны, роты, отступавшие куда заблагорассудится их командирам: одни в сторону Полтавы, другие в направлении ближайшего леса, третьи пробивались к своей сохранившей боевой строй кавалерии. Создавалось впечатление, что шведской армией уже никто не командовал, а если и делал это, то солдаты и офицеры не исполняли приказов и были озабочены только спасением своих жизней.

Боже, сколько появилось одиночных солдат и небольших групп пехотинцев, которые, не помышляя о сопротивлении, попросту удирали с поля боя, стремясь укрыться в лесу или побыстрее прошмыгнуть мимо русских редутов, повторив в обратном направлении проделанный утром путь. Неужели его армии конец? Нет, она жива, покуда жив он, ее верховный вождь и король Швеции. А он будет жить, наплевав и на свистящие кругом пули, и на доносящиеся со всех сторон победные крики русских солдат.

Карл хранил молчание и когда его пересаживали со скрещенных пик на лошадь раненого драбанта Брадке, и когда небольшой отряд оставшихся в живых телохранителей и королевских гвардейцев, окруживших его, поскакал к русским редутам в направлении своего оставленного у Полтавы обоза. Здесь им повторно пришлось прорываться сквозь вражеский орудийный огонь и ливень мушкетных пуль, одна из которых угодила в лошадь под Карлом. Устраивая раненую ногу на шею новой лошади, которую отдал ему капрал Гиерта, Карл глянул на Пипера, неотлучно находившегося подле него:

— Граф, в лагере остались мои письма и документы государственной важности. Мне крайне не хотелось бы, чтобы они оказались в чужих руках. Прошу вас возвратиться в мою палатку и уничтожить их. Себе в помощь возьмите моего секретаря Седерьельма. Успеха вам...

Петр отнял от глаз подзорную трубу, с довольной улыбкой произнес, обращаясь к возглавившему вновь собравшуюся возле царя свиту Шереметеву:

— А шведы-то бегут, господин фельдмаршал. Ей-богу, бегут.

— Удирают, Государь, — подтвердил Шереметев. — Самым форменным образом удирают.

— Посмотри, который час.

— Половина десятого, Государь, — ответил Шереметев, взглянув на свой золотой брегет.

— Половина десятого? — удивился Петр. — Всего полчаса боя, и непобедимые хваленые шведы показали нам спину. Жидок в сражении оказался нынешний швед, весьма жидок .

— Истинно так, жидок, — поддакнул Шереметев. — Ежели неприятель ищет спасения в бегстве, значит, скоро в большом числе появится пленные, в том числе знатные особы. Надобно быть готовыми к их встрече, Государь. Если о силе твоей армии Европа составит представление, узнав о поражении и множественности потерь королевского войска, то о твоей персоне будет судить по уважению и милосердию, которые ты проявишь к побежденным.

— Пожалуй, ты прав, господин фельдмаршал. Сражение мы выиграли, настала пора подумать о большей политике и вспомнить о Европе. Вели драгунам начать преследование неприятеля, а чтобы гетман не был на нас в обиде, пусть тоже отправит пару полков вдогонку за беглецами и к полудню будет с князем Волконским у меня...

Прискакав в свой лагерь под Полтавой, Пипер с Седерьельмом бросились в палатку короля, принялись собирать и сваливать в общую кучу все личные бумаги и служебные документы Карла. Поджечь их они не успели — раздавшийся поблизости конский топот, залихватский свист и гиканье заставили королевского секретаря выглянуть наружу.

— Казаки Скоропадского! — испуганно крикнул он, тут же задергивая полог палатки. — Уже ворвались в лагерь! Не сомневаюсь, что ограбить первым они захотят именно жилище короля, и мы окажемся в их руках!

— Вы правы, особенно учитывая, что им наверняка известно по слухам о находящейся при короле части саксонской контрибуции, — произнес Пипер, поспешно надевая шляпу и набрасывая на плечи плащ, снятый в душной палатке. — Не знаю, как вы, а я предпочитаю сдаться в плен царскому офицеру, чем полупьяному казачьему старшине, вряд ли способному отличить первого министра короля Швеции от простого солдата его армии.

— Разделяю вашу точку зрения, граф, — сказал Седерьельм. — Поэтому, покуда у нас есть время, нужно немедленно поспешить к воротам, ведущим из лагеря к Полтаве, и сдаться полковнику Келину.

— Тогда какого» черта мы здесь торчим! На лошадей!

Пиперу с Седерьельмом удалось ускользнуть от казаков и выбраться из шведского лагеря, и на пути к Полтаве они попали в руки русских драгун, отправленных Шереметевым для сообщения гарнизону Полтавы об одержанной победе.

— Поздравляю вас, господин поручик, вы принимаете шпагу у шведского графа и первого министра короля Карла, — торжественно заявил Пипер командиру драгун.

— Я не воюю с цивильными особами, кем бы они ни являлись, — ответил офицер. — Думаю, господин министр и шведский граф, вам будет сподручней объясниться с господином фельдмаршалом Шереметевым, к которому вас сейчас доставят мои солдаты.

В шатре Петра, куда были отконвоированы Пипер и Седерьельм, они оказались не первыми: там уже были фельдмаршал Реншильд, генералы Шлиппенбах, Росс, Гамильтон и даже придворный историк Карла Нордберг, что особенно обрадовало королевского секретаря. Вскоре в шатер привели генерала Стакельберга, королевского министра Гемерлина и принца Максимилиана Вюртембергского, которого царь, введенный в заблуждение его молодостью и светлыми волосами, принял за короля Карла. Узнав о своей ошибке, он был разочарован.

— Неужели-таки я не увижу сегодня брата Карла? — спросил Петр у Реншильда и получил ответ, что свидание царя с королем вполне возможно, ибо тот видел Карла живым за несколько минут до начала бегства королевской армии, и уверен, что таковым Карл пребывает и поныне.

Появления плененного шведского короля Петр ждал до полудня. За это время ему были показаны найденные разбитые носилки Карла, которые Петр велел сберечь и доставить в Москву, сообщено, что в неприятельском лагере захвачены не только личные бумаги короля и важные документы, но и два миллиона золотых саксонских ефимков, а о судьбе Карла не поступало никаких известий.

Ожидание наскучило царю, и он приказал Шереметеву строить войска для благодарственного молебна, после которого состоится пир по случаю победы над супостатом.

— А тот, кто доставит мне короля Карла либо отыщет его тело, получит, независимо от происхождения и нынешнего положения, чин генерала и награду, которую пожелает, — объявил Петр.

После полудня он выехал к выстроенным на поле отгремевшего сражения войскам. С непокрытой головой, в мундире гвардейского офицера он благодарил русское воинство за проявленную храбрость, велел проявить заботу о раненых, а в час дня пешком прибыл в походную церковь. Там был отслужен благодарственный молебен, а когда хор запел «Тебе Бога хвалим», прозвучали три орудийных залпа. По завершению молебна в царском шатре начался пир Петра с генералитетом и ближайшими сподвижниками, на который были приглашены пленные генералы и полковники шведской армии. Полы шатра были подняты, на карауле у него стояла гренадерская рота гвардейского Преображенского полка, звучала бравурная музыка.

Перед началом пира пленники официально должны были признать себя побежденными, и граф Пипер первым, став на колено, протянул свою шпагу царю. Однако тот приказал знатным: пленникам и генералам сдать шпаги князю Меншикову, а у полковников их принимал генерал Алларт. После завершения процедуры Петр поблагодарил фельдмаршала Реншильда за личную храбрость и честное исполнение долга и в знак своего к нему расположения вручил ему взамен отданной Меншикову шпаги русскую офицерскую.

— Теперь, господа, к столу, — пригласил Петр присутствующих в шатре, и когда все расселись, обратился уже только к пленникам: — Господа, брат мой Карл пригласил вас сегодня к обеду в шатрах моих, но не сдержал королевского слова; мы за него исполним и приглашаем вас с нами откушать.

Поднявшись за столом с кубком в руке, Петр провозгласил тост:

— Пью за здоровье моего брата Карла! — и после прогремевшего вслед за здравицей пушечного залпа добавил: — Пью также за здоровье моих учителей!

Реншильд с недоумением посмотрел на царя и, набравшись смелости, поинтересовался:

— Ваше величество, кто эти учителя?

— Вы, шведы, — ответил Петр, осушая кубок с вином.

— Хорошо же ваше величество отблагодарили своих учителей, — усмехнулся Реншильд.

Пир удался на славу, вино лилось рекой, чисто мужская, тем более офицерско-генеральская компания не требовала соблюдения чопорных условностей и особого пиетета, и через пару часов среди пирующих невозможно было отличить победителей от побежденных. А к вечеру все стали чуть ли не закадычными друзьями, и граф Пипер доверительно шептал на ухо канцлеру Головкину, что он несколько раз советовал королю заключить с Россией «вечный мир», однако тот не слушал его, а Реншильд признался Меншикову, что генерал Левенгаупт с глазу на глаз сказал ему после Лесной, что нынешняя русская армия в корне отличается от прежней, которую они били под Нарвой, и победа над ней маловероятна, а он не поверил ему, за что сегодня и расплатился.

— С графом Левенгауптом мы старые знакомцы, еще с прошлой осени, — заметил Меншиков. — Но отчего я не вижу его за столом? Неужто он ранен или, хуже того, убит?

— Ваше волнение напрасно, господин князь, — успокоил Меншикова Реншильд. — Думаю, генерал жив-здоров и в эти минуты уводит свои полки от Полтавы к Переволочне, чтобы спасти их за Днепром. Вполне возможно, с ним король Карл.

— Уводит от Полтавы свои полки? — встрепенулся Меншиков. — О каких полках говорите, господин фельдмаршал? Шведская армия разбита, и ее уцелевшие после побоища солдаты сейчас ищут спасения в окрестных лесах и болотах.

— Армия — да, разбита, но генерал Левенгаупт, заранее предвидя плачевный исход сражения, смог не допустить разгрома вверенных его командованию войск и в полном порядке отступил с ними с поля боя. Пытаясь пробиться к его колоннам, я и был пленен драгунами.

— Хорошенькое дельце, — пробурчал Меншиков. — Мы здесь празднуем победу, а Левенгаупт уводит к Днепру остатки шведской армии, причем, возможно, с королем Карлом. Ну нет, любезный граф, здесь тебе не Лесная, и удрать на сей раз тебе не удастся.

Быстро допив кубок с вином, который в продолжение всего пиршества Меншиков не выпускал из рук, он тронул за локоть Петра:

— Мин херц, дозволь напомнить тебе об одном нашем старом приятеле — графе Левенгаупте. Знаешь, чем он сейчас занят? Уводит полки, которые смог уберечь от разгрома, к Переволочне, а с ним, по всей видимости, и твой милый братец король Карл. Как-то не совсем хорошо получается — мы с тобой веселимся по случаю поражения непобедимых до сей поры шведов, а поражения, оказывается, не было. Попросту пощипали мы маленько шведа на Яковецком поле, он отступил спокойненько с него со своим королем — и всех делов. А завтра твой братец Карл с Левенгауптом присовокупят к остаткам своей армии оставленные под Полтавой полки, разбросанные гарнизонами в местечках южнее Полтавы батальоны и продолжат войну...

— Не порть настроение, Данилыч, — отмахнулся от Меншикова Петр. — Говоришь, не совсем хорошо получилось с Левенгауптом? Тогда для чего у меня ты, начальник кавалерии? Отправь за генералом несколько конных полков, и пускай добьют его воинство, покуда оно не ушло далеко, а заодно доставят на пир до его завершения брата моего Карла. Или по случаю победы твои драгуны на ногах не стоят, и посылать некого? В таком случае недобитым Левенгауптом и королем займется гетман с казаками.

— Обижаешь, мин херц. У меня на всякий случай в полной боевой готовности пребывают пять полков. А вот с командирами, которым можно было бы доверить столь деликатное дело, как пленение короля, действительно трудновато. Все господа генералы перед тобой, и, как видишь, ни один без посторонней помощи задницу от стула не поднимет.

— Для того они и приглашены на царский пир, чтобы пить до усыпу. Лучше скажи, кто тебе нужен, а я позабочусь, чтобы он стал пригож для дела.

— Перво-наперво драгунам необходим толковый командир, которому было бы по плечу померяться силами с таким опытным воякой, как генерал Левенгаупт. Во-вторых, это должна быть высокородная особа, которой граф без урону своей чести мог бы отдать шпагу, а король Карл иметь ее своим... попутчиком в дороге к твоему шатру на пир, мин херц.

— Тебя послушать, так за Левенгауптом надобно отправляться мне, тебе либо Шереметеву, — пошутил Петр. — Не слишком ли много чести? Твои помощники добрые рубаки? Добрые, иначе не ходили бы в генеральских чинах. Ренне ранен, поэтому драгун возглавит Боур. И знатную особу сыщем;, — Петр повел глазами по пирующим. — Чем Мишка Голицын плох: князь, генерал-лейтенант, гвардеец, рожа круглая, красная, усы рыжие, глаза наглые... и высокороден, и красавец. А что оба лыка не вяжут и ни бельмеса не соображают — дело поправимое: велю холодной водой окатить да и ветерок с болот при быстрой скачке не замедлит им мозги проветрить. Как, отправляем обоих соколиков за генералом и королем?

— Отправляем, мин херц...

Посланные вдогонку за Левенгауптом генерал-лейтенанты князь Михаил Голицын и Боур уже не застали в окрестностях Полтавы никаких шведских войск. Многоопытный полковник Келин, велевший казакам Левенца продолжать вести постоянное наблюдение за расположением шведских войск и их перемещениями даже после получения известия о разгроме королевской армии, сообщил им, что неприятельский обоз действительно стал прибежищем остатков королевской армии. Согласно показаниям захваченных казаками-разведчиками пленных, среди возвратившихся с поля сражения вражеских генералов был и Левенгаупт, приведший с собой несколько полков, к которым тут же примкнули оставшиеся под Полтавой и в шведском лагере неприятельские солдаты, и сам король Карл.

Шведы пребывали на месте весь день, готовя обоз к длительному пути и пополняя свои ряды новыми беглецами, которым удалось спастись от погони и добраться к своим. Ушли из-под Полтавы шведы вечером в походных колоннах, при артиллерии, с распущенными знаменами, со всем обозом. Намного раньше шведов расположение обоза покинул крупный отряд казаков-мазепинцев во главе с гетманом, которые во время сражения несли охрану обоза. И мазепинцы, и шведы двигались по правому берегу Ворсклы в направлении ее устья.

К полученному от Голицына и Боура сообщению Петр отнесся спокойно.

— Жив король, Данилыч, и значит, скоро мы с ним свидимся. Ну куда ему деться от нас с пехотой, ранеными, обозом, пушками? Да еще когда на хвосте неотрывно висят драгуны Голицына и Боура. Ложимся спать — завтра дел невпроворот, а новый день покажет, как дальше поступить с королем-беглецом...

На следующий день с четырех часов утра солдаты начали копать две братские могилы для своих погибших. К шести часам они были готовы, и в присутствии Петра со всем генералитетом состоялось погребение. В одну могилу клали убитых офицеров, в другую — солдат и сержантов. После молитвы, обращаясь к открытым могилам, Петр держал речь:

— Храбрые воины, за благочестие, отечество и род свой души свои положившие! Вем, яко страдальческими венцами вы увенчалися и у праведного подвигоположника Господа дерзновение имати: споспешествуйте мне в праведном оружии моем против врагов отечества и благочестия, молитвами вашими да возможем в мире прославлять Бога и ваши подвиги.

После речи, отвесив перед могилами три земных поклона, Петр первым стал засыпать их землей, его примеру последовали фельдмаршал Шереметев и генералы. Громыхали орудийные залпы, разносилась ружейная трескотня, полковые оркестры исполняли траурные марши — и под эти звуки вырос огромный курган, на вершине которого Петр укрепил крест с надписью: «Воины благочестивии за благочестие кровию венчавшиеся, лета от воплощения Бога Слова 1709 июня 27 дня».

Погребены были и погибшие шведы, погребальный обряд над ними был совершен пленными протестантскими священниками. На месте сражения и у редутов было обнаружено 9224 неприятельских тела, а вместе с собранными на расстоянии трех миль от места боя телами беглецов был захоронен 13281 труп. Общие потери русской армии убитыми и ранеными составили 4635 человек.

Отдав дань погибшим воинам, Петр в сопровождении генералитета отправился в Полтаву, где выразил свое восхищение героизмом гарнизона крепости и самоотверженностью всех ее жителей, в знак своей милости всенародно поцеловал в голову коменданта Келина. В беседе с ним Петр узнал, что во время осады погибли 1634 человека и ранены 1195, а шведов полегло при штурмах свыше пяти тысяч, что неприятель четырежды взбирался на вершину крепостного вала и столько же раз сбрасывался вниз, что на сей день в крепости осталось полторы бочки пороха и восемь ящиков патронов, однако гарнизон и жители не помышляли о сдаче.

Услышанное произвело на царя столь сильное впечатление, что после благодарственного молебна, проходившего под пушечные и мушкетные залпы, он посетил раненых защитников Полтавы, объявил многим об их награждении, а затем отправился обедать к коменданту Келину.

И здесь произошло то, чего он не мог никак ожидать. Под звуки трубы к нему прибыл шведский генерал Мейерфельд, сообщивший, что явился из Старых Санжар от короля Карла с предложением заключить с Россией мир на условиях, которые царь Петр предлагал Швеции минувшей зимой.

Переглянувшись с Меншиковым, Петр ответил:

— Поздно король принимается за мир; прежде предложенные нами кондиции уже не соответствуют настоящему положению дел. Впрочем, я не отрицаюсь от мира, но только на условиях приличных и сходных со справедливостью.

Выпроводив Мейерфельда, Петр глянул на Меншикова:

— Дождались, Данилыч? Верно ты сказал — это мы с тобой считаем, что разгромили короля под Полтавой, а он полагает, что просто снял с крепости осаду из-за неудачного боя и по-прежнему стоит во главе армии и может на равных вести с нами переговоры о войне и мире. Сколько у тебя после сражения осталось солдат в полках? Примерно по восемьсот душ? Бери шесть полков, прихватывай по пути Голицына с Боуром и поскорее выбей у моего брата Карла дурь, о которой я только что упомянул. А чтобы тебе легче было это сделать, я ближе к вечеру велю гетману отправить тебе на подмогу пару-тройку его полков. Пленив короля, возврати ему шпагу и прояви подобающие его особе почет и уважение, а изменника Мазепу прикажи заковать в кандалы, взять под строгий караул и не давать никаких поблажек. С Богом, Данилыч...

29 июня был день именин Петра, и он устроил новый пир, пригласив на него опять-таки пленных шведских генералов и полковников. Однако после пира их ждал не совсем приятный сюрприз — все они согласно знатности происхождения и чинам были распределены «для присмотру, надлежащего содержания и харчевания» между русскими военачальниками и вельможами. Князю Меншикову был поручен принц Вюртембергский, фельдмаршалу графу Шереметеву — фельдмаршал граф Реншильд, канцлеру Головкину — первый министр короля Карла Пипер.

Такая судьба ждала до отправки на поселение в губерниях центральной России и всех остальных пленных. Согласно традициям русской армии, она не содержала пленных в специально отведенных местах или лагерях, а до определения их участи отдавала под присмотр своим воинским чинам, которые несли за них ответственность: генералы попадали к генералам, штаб-офицеры к штаб-офицерам и так до сержантов и рядовых включительно.

В этот День пир состоялся не только в царском шатре, свое освобождение праздновали все жители Полтавы и ее бывший гарнизон — русские солдаты коменданта Келина веселились на всю Ивановскую, а казаки полковника Левенца гуляли от души и без удержу.

Король Карл прискакал к своему обозу в первом часу дня и был встречен прибывшими туда раньше него ранеными генералом Мейерфельдом и полковником Гиертом. Позже стали появляться другие беглецы: пешие и конные, одиночки и группы, раненые и невредимые, а генерал Левенгаупт привел с собой несколько полностью сохранивших боевой строй и воинскую дисциплину полков. Опасавшийся прежде захвата обоза русскими драгунами либо казаками Скоропадского и находившийся в подавленном настроении, Карл с прибытием войск Левенгаупта воспрянул духом и потребовал собраться у себя всем оказавшимся в обозе генералам, не забыв пригласить и гетмана Мазепу.

Вопрос решался один — что делать? То, что из-под Полтавы необходимо уходить, было ясно всем, кроме короля.

— Бегство постыдно! — напыщенно заявил он. — Лучше сражаться с врагом до последнего и погибнуть с честью, чем уронить славу потомков непобедимых викингов!

Но генералы хором настаивали на скорейшем отступлении от крепости, к их уговорам присоединился Мазепа, и Карл постепенно стал склоняться к общему мнению.

— А что посоветуете вы, генерал? — обратился король к Левенгаупту, единственному из всех присутствовавших хранившему молчание.

— По-моему, мы заняты бесплодным делом и попросту теряем драгоценное время, — раздраженно ответил тот. — Разве у нас нет опыта боя под Лесной, когда мне после поражения удалось спасти остатки корпуса? Точно так обстановка диктует поступить и сейчас: обоз и все лишнее сжечь, артиллерию вывести из строя, боевое имущество уничтожить, обозных лошадей распределить между пехотинцами и с запасом боеприпасов и провизии, которые можно взять с собой в походных вьюках, как можно скорее поспешить к Днепру.

— Генерал, вы только и умеете, что бегать от неприятеля! — взорвался Карл. — Если под Лесной вы потерпели постыдное поражение, то сегодня армия после не совсем удачного наступления возвратилась на исходные позиции и готова к продолжению боевых действий. А если вы намерены и дальше сеять панические настроения, лучше избавьте нас от своего присутствия.

Поклонившись королю, Левенгаупт молча вышел, но оставшиеся продолжали уговаривать Карла скорее уйти из-под Полтавы. Тот в конце концов пошел им навстречу, хотя поступил совсем иначе, чем советовал Левенгаупт.

— Моя армия не бежит, а временно отступает, — объявил он. — Поэтому мы выступим в поход со всем обозом и артиллерией, со всеми запасами снаряжения и амуниции, со знаменами впереди полков. Выход из сегодняшнего временного лагеря назначаю после захода солнца.

— Как тебе нравится этот генеральский балаган? — тихонько спросил Мазепа у Орлика.

— Не очень, — так же тихо ответил тот. — Скоморохи... Хотя понять их игру с королем можно — что им грозит, окажись они в русском плену? Ровным счетом ничего. А вот с меня и вашей ясновельможности у царя Петра спрос будет иной — перед плахой мы познакомимся и с дыбой, и с каленым железом, и с кнутом.

— Да, потешится он нашими муками вдоволь, — согласился Мазепа. — А потому пускай король разыгрывает из себя храбреца и дальше, а нам ребячество ни к чему. Я уже велел тысяче отборных казаченек из бывших сердюков и реестровиков оседлать коней и быть наготове, сейчас с ними поскачем к Днепру. А королю скажу, что отправился проверить, не перерезали ли русские драгуны или казаки Скоропадского дорогу на Переволочну и, ежели они сделали это, очистить ее от них...

Шведские войска выступили в путь вечером, и к утру следующего дня без всяких происшествий были в Новых Санжарах. Королю удалось поспать всего три часа, как его разбудил генерал Крейц.

— Ваше величество, русская конница преследует нас. Она почти рядом.

— Какова ее численность?

— Около пяти тысяч сабель, но она может быть лишь головным отрядом отправленной за нами в погоню кавалерии. Что прикажете делать — готовиться к бою или продолжать марш к Днепру?

— Делайте, что хотите, — равнодушно ответил Карл.

Генерал Крейц был близким другом Левенгаупта, находился в его подчинении в бою при Лесной и в сражении на Яковецком поле, поэтому, воспользовавшись ответом короля, поступил согласно совету Левенгаупта, который тот дал Карлу под Полтавой: приказал сжечь обоз, оставив повозки только для перевозки раненых, уничтожить всю поклажу за исключением той, что поместилась во вьюках, раздать обозных лошадей пехотинцам. В результате скорость движения намного увеличилась, и на рассвете 29 июня отступавшие добрались до Кобеляк.

Здесь от примкнувшего к шведам отряда запорожцев стало известно, что раньше беглецов преследовали царские генералы Голицын и Боур, а теперь их догнал князь Меншиков с несколькими полками драгун, который возглавил погоню. Сообщение было тревожным, и Карл приказал немедленно покинуть местечко. Поэтому, когда к Кобелякам в восьмом часу утра прибыла конница Меншикова, ее встретило лишь шведское прикрытие, завязавшее с драгунами бой за броды через речку Кобелячку с целью выиграть время для отрыва своих главных сил от противника.

Вечером того же дня шведы достигли Переволочны, где их поджидал находившийся здесь еще с 27 июня Мазепа со своим отрядом. С ним были запорожцы во главе с Гордиенко, которые решили до конца быть со своими союзниками, а не искать спасения в таборе нового кошевого Богуша в турецких Алешках.

Глазам Карла предстала мало радующая их картина: заболоченное пространство, сжатое с юга Днепром, с востока — впадающей в него Ворсклой, с северо-запада — речкой Пслом. С северо-востока пространство было окаймлено грядой холмов, с которых открытая, безлесая местность хорошо просматривалась и могла легко простреливаться. Местечко и замок посреди него были дотла сожжены экспедицией полковника Яковлева, и сейчас о них напоминали груды развалин. Однако хуже было другое — русские уничтожили все находившиеся в Переволочне и поблизости от нее переправочные средства, а преодолеть без них быстрый, достигающий здесь полумили в ширину Днепр было весьма непростым и рискованным делом.

Правда, казаки Мазепы и запорожцы в ожидании шведов не теряли зря времени и постарались собрать к месту будущей переправы все, что могло держаться на воде. Мазепинцы обшарили берега Днепра и Ворсклы, где не смогли побывать русские, и пригнали оттуда несколько десятков рыбацких челнов и паромов. Запорожцы, среди которых оказалось немало местных уроженцев, отыскали в близлежащих лесах штабели заготовленных селянами для своих нужд бревен и доставили их к Днепру.

Но этого было мало, ничтожно мало, чтобы в считанные часы перебросить на противоположный берег свыше двадцати тысяч шведов и казаков, не считая их лошадей, артиллерии, повозок с ранеными. А время шло буквально на часы — дозорцы Гордиенко сообщили, что не менее девяти тысяч драгун князя Меншикова с двадцатью орудиями на подходе к Переволочне, а за ними следует примерно столько же казаков гетмана Скоропадского. Необходимо было спешить, а генералам и Мазепе вновь, как в обозе под Полтавой, пришлось возиться с королем, который опять вспомнил о своей родословной и отказался переправляться на правый берег Днепра.

— Я, потомок отважных викингов, от одного имени которых со времен седого средневековья трепетала вся Европа от Новгорода до Крита, побегу от неприятеля? Никогда! У меня есть армия, а у армии есть я, и мы достойно встретим врага! — с пафосом заявил он.

— Ваше величество, противник намного сильнее нас, — сказал Левенгаупт, впервые со дня ухода из-под Полтавы появившийся на глаза Карлу. — Если мы вступим с ним в бой, он нас истребит или пленит.

— Все равно я не покину своих солдат. Мы вместе станем обороняться от врага и вместе погибнем.

— Бог поставил ваше величество правителем народа, и вы должны будете отдать Богу отчет за него. Если спасете свою особу, то найдете еще способ спасти отечество и всех нас, своих несчастных подданных. Если же попадете в неприятельские руки, тогда все пропало, — настаивал на своем Левенгаупт.

— Я согласен скорее попасть в неприятельские руки, чем умышленно покину войско, — упрямо произнес Карл.

— Ну а мы не такие дурни, как ты. Не так ли, друже Филипп? — шепотом спросил Мазепа у Орлика.

— Само собой, ваша ясновельможность. Поэтому не податься ли нам к нашим лодкам, а паны генералы пускай начинают с королем свою обычную ярмарку.

— Дельная мысль. Должен же кто-то первым начать переправу и проложить маршрут на тот берег? Почему бы этими первопроходцами не стать нам с тобой?

— Точно так, как мы уже были ими на пути к Переволочне, — усмехнулся Орлик. — Тогда мы дожидались короля на одном берегу Днепра, теперь подождем на другом. А поскольку русские поблизости и ярмарку долго продолжать опасно, то наша разлука с королем не должна затянуться.

Около четырех десятков лодок, разысканных и доставленных мазепинцами с берегов Днепра и Ворсклы, были готовы к отплытию, в них уже сидели на веслах гребцы.

— В мою лодку погрузить войсковую казну, войсковые регалии и раненых, — приказал Мазепа. — В другие — канцелярию, войсковое добро и тоже раненых. Вторым рейсом переправить не вместившихся сейчас в челны раненых и хворых и лишь потом перевозить через реку всех остальных.

В лодку с Мазепой были загружены два бочонка с золотыми монетами и несколько мешков с серебряными, войсковые и гетманские регалии, свободное пространство на дне и скамьях было занято ранеными. Когда осевшая в воду до края бортов лодка достигла середины Днепра, где вовсю гулял ветер, волны стали перехлестывать через борта, угрожая пустить маленькое суденышко на дно.

— Серебро — в воду! — приказал Мазепа.

За борт было сброшено три четверти мешков с серебряными монетами, прежде чем лодке перестала грозить опасность. Высадившись на правый берег, Мазепа тут же отправил лодки за оставшимися на том берегу ранеными казаками, приказав джурам и переправившемуся с ним личному конвою не расседлывать лошадей и быть готовыми к походу в сторону низовий Буга независимо от того, переправится на их берег шведский король или нет.

А у палатки Карла генералы все еще продолжали уговаривать своего короля.

— Когда армия увидит меня верхом на коне, она станет сражаться так же храбро, как прежде, — утверждал Карл.

— Нет, ваше величество, если неприятель атакует нас, многие солдаты сложат оружие, а другие, спасая свою честь, бросятся в воду, — возразил ему генерал-квартирмейстер Гилленкрок, разделявший точку зрения Левенгаупта.

— Но что станет со мной, если я окажусь в плену? — спросил Карл.

— Сохрани нас Бог от этого! — перекрестился Гилленкрок. — Но если такая беда случится, русские станут влачить вашу особу с триумфом по России и вынудят вас заключить со Швецией мир на унизительных для нее условиях.

— Швеция не обязана будет соблюдать условия, которые я буду вынужден принять насильно, — парировал Карл.

— Вы сами, ваше величество, не предадите себя такому бесчестью и не заставите своих верных подданных нарушать обещания, данные их королем даже вследствие насилия, — сказал Гилленкрок.

Не зная, что возразить, Карл махнул рукой:

— Господа, оставьте меня в покое, — и велел драбантам занести носилки с ним в палатку.

— Черта с два, — зло буркнул генерал Крейц и, оттолкнув стоявшего у входа в палатку часового, шагнул внутрь.

Разговор продолжался всего несколько минут. То ли доводы Крейца показались королю более убедительными, чем Левенгаупта и Гилленкрока, то ли он решил, что предназначенную для истории роль он уже сыграл, но появившийся из палатки Крейц громко объявил:

— Господа, король согласен оставить армию и переправиться через Днепр.

Носилки с Карлом были доставлены к его коляске на берегу Днепра, к которой заранее были подогнаны две скрепленные между собой лодки. Передние колеса коляски были помещены в одну лодку, задние — в другую, места гребцов в них заняли двенадцать драбантов. Прежде чем отдать последние распоряжения, король решил проститься с находившимися поблизости солдатами и офицерами, и с прискорбием обнаружил, что его персона мало кого из них интересует, а его слова попросту пропускаются мимо ушей.

Достигнув берега Днепра и не получив еще никаких распоряжений, войска начали переправу самостоятельно, не обращая внимания на звучавшие кое-где приказы офицеров, пытавшихся придать организованность этому стихийному процессу. Солдаты ломали повозки с ранеными, сколачивали из досок легкие плотики и пускались на них в плавание к другому берегу, их товарищи использовали для тех же целей колеса повозок.

Но большинство солдат были заняты сколачиванием и связыванием тяжелых, громоздких плотов из доставленных запорожцами бревен, однако для этого у них не хватало ни веревок, ни цепей, ни нужной толщины проволоки и необходимой длины гвоздей. Кое-как скрепленные на скорую руку бревна расползались от ударов волн на первых минутах плавания, и тогда реку начинали оглашать крики тонущих людей. У нескольких добротно сработанных плотниками-саперами по приказу Гилленкрока паромов, предназначенных для переправы личной охраны Карла — оставшихся в живых драбантов, 1100 гвардейцев и польских гусар графа Понятовского — шли потасовки их охраны с рвущимися к паромам солдатами.

Положение переправлявшихся шведов было бы еще печальнее, если бы на помощь им не пришли запорожцы. Верные союзническому долгу и боевому братству, они не могли бросить в беде тех, с кем совсем недавно сражались и умирали под Соколками. Тогда на левом берегу Ворсклы в ожесточенном бою сошлись семь тысяч драгун русского генерал-лейтенанта Ренне и сводный отряд шведского генерал-лейтенанта Крузе, состоявший из 2730 кирасир короля Карла, 500 казаков-мазепинцев и трех тысяч сечевиков под началом кошевого Гордиенко. Русские были разбиты и отступили, потеряв четыреста человек убитыми и свыше тысячи ранеными, но и шведы с казаками оставили на поле сражения 290 своих убитых и раненых.

Привычные к подобного рода переправам, знавшие на Днепре у Переволочны все омуты и водовороты, запорожцы легко и без каких-либо хлопот и затруднений переплывали реку, держась одной рукой за гриву коня, а другую с узлом, где была одежда, оружие и рог с порохом, подняв над головой. Трагическое положение союзников заставило их переправляться по-другому. Перед тем, как пуститься с конем вплавь, запорожцы закрепляли на бревне или легком плотике один конец веревки, второй брали себе в зубы и лишь тогда начинали переправу. И теперь на реке, насколько это позволяла рассмотреть сгущавшаяся тьма, Карл видел десятки бревен и плотиков с пятью-шестью ухватившимися за них шведскими солдатами, которые тащили к противоположному берегу два-три державшихся за конские гривы запорожца со своими концами веревок в зубах.

Генералы были правы — его армия не собиралась воевать за своего короля, она была занята собственным спасением, не позаботившись даже выслать сторожевых дозоров в направлении гряды холмов, откуда скорее всего могла появиться русская погоня.

Проследив, чтобы в лодки были погружены его любимый серебряный сервиз, с которым он не расставался и в походах, и та часть саксонской контрибуции, которую он держал не в лагере, а в обозе, Карл обратился к стоявшим на берегу генералам и полковникам:

— Генерал Левенгаупт, вы назначаетесь командующим оставляемой мной из-за ранения армии. Приказываю вам сохранить ее в целости и увести в татарскую степь к нашему союзнику крымскому хану. Да поможет вам Бог.

Левенгаупт поклонился королю, поцеловал ему руку, и лодки с каретой поплыли к противоположному берегу, где были встречены Мазепой и Орликом.

— Сколько с вами казаков, господин гетман? — без лишних предисловий поинтересовался Карл.

Полторы тысячи сабель.

— А сколько солдат у нас? — спросил Карл у Гилленкрока, переправившегося одновременно с королем на пароме с ближайшими сподвижниками и любимцами Карла: генералами Спарре и Лагеркроне, полковниками Гердом, Гиертом, Дальдорфом и Гротгузеном, статс-секретарем Мюллерном.

— С теми, что переправились самостоятельно, около двух тысяч.

— Почему я не вижу запорожского гетмана Гордиенко?

— Он еще на том берегу и намерен переправиться, когда там не останется ни одного его казака.

— Полагаю, нам не стоит его ждать, — сказал Карл. — Казаки господина Гордиенко отличные кавалеристы, хорошо знают свою степь и без труда нас догонят. Вы согласны со мной? — повернулся Карл к Мазепе.

— Полностью, ваше величество. Я уже отправил сотню казаченек для разведки предстоящего нам маршрута и выслал сильные дозоры в сторону Брацлавщины, где хозяйничают отряды Палия...

Кошевой Гордиенко с несколькими старшинами и десятком джур переплыл Днепр с последний сотней своих сечевиков. Какое-то время, повернувшись лицом к оставленному берегу, молчал, затем обратился к спутникам, комкавшим в волнении в руках шапки и смахивавшим с глаз то ли оставшиеся еще брызги днепровской воды, то ли появившиеся слезы.

— Что зажурились, хлопцы? Покидаем родную нам Гетманщину и разрушенную царем Петром неньку-Сечь? Напрасно надеялись, что гетман Мазепа и шведский король Карл помогут нам отвести от Украины и Запорожья московскую угрозу? Ну и ляд с ними обоими! Своими саблями проложим обратную дорогу и на Украину, и на Сечь! Клянемся в том, други-браты!

— Клянемся, батьку! — грянуло в ответ...

Переправа шведов закончилась поздней ночью, когда усталость после длительного дневного перехода стала валить людей с ног, а плавание через реку из-за кромешной темноты и отсутствия помощников-запорожцев стало сопряжено со смертельным риском. Решив продолжить переправу с первыми лучами солнца и выставив вокруг разбитого на берегу Днепра лагеря караулы, шведы улеглись спать. Едва забрезжил рассвет, Левенгаупт был разбужен встревоженным Крейцем:

— Все пропало. Мы опоздали — на высотах Меншиков.

Прильнувший глазом к подзорной трубе Левенгаупт увидел на холмах северо-восточнее сожженной Переволочны колонны русской кавалерии. Растекаясь в стороны, она выстраивалась в боевой порядок, занимая место в промежутках между своими пятью четырехорудийными батареями, уже уставившимися жерлами в направлении шведского лагеря. Прибывший с ближайшего к холмам аванпоста лейтенант доложил, что к нему в сопровождении барабанщика явился русский офицер-парламентер, требующий встречи с генералом Левенгауптом для передачи ему ультиматума князя Меншикова.

— Пропустите его.

Появившийся под дробь барабана русский драгунский капитан от имени князя Меншикова потребовал немедленной и безусловной капитуляции, обещая в случае отказа атаковать и истребить беглецов.

— Прошу вас подбирать выражения, господин капитан, — строго заметил Крейц. — Перед вами не беглецы, а армия шведского короля Карла. Которая, к тому же, вдвое превышает корпус генерала князя Меншикова и готова померяться с ним оружием.

— Господин генерал, я не первый год воюю против шведов и уважаю их как отважных солдат. Но сейчас шведской армии нет, есть лишь толпы не подчиняющихся дисциплине солдат, брошенных на произвол судьбы их королем, не имеющие зарядов к орудиям и располагающие ограниченным запасом патронов. Мы с вами не обменялись еще ни единым выстрелом, а у нас в плену свыше пятисот сбежавших от вас солдат. Есть и пара десятков офицеров, среди которых полковой квартирмейстер , от которого мы знаем о бегстве короля Карла и изменника Мазепы и о состоянии дел среди... вашей армии.

— Вы правы, господин капитан, короля с нами нет, а командующим остатками армии назначен я, — ответил Левенгаупт, понимая, что хитрить или играть в кошки-мышки с русскими нет смысла, и единственное, что в его силах, так это затянуть переговоры с Меншиковым, чтобы дать возможность отряду короля как можно дальше оторваться от возможной погони. — Поэтому я не могу взять на себя личную ответственность за судьбу временно вверенных мне войск, а должен собрать военный совет. Это займет не менее двух-трех часов.

— Четверо суток назад на Яковецком поле ваш соотечественник генерал Росс решил со своими офицерами такой же вопрос за полчаса. Этот срок князь Меншиков предоставляет и вам. Где мне ждать ответ?

— Наверное, вы провели всю ночь в седле, поэтому устали и голодны. Располагайтесь в моей палатке, а я велю принести вам и барабанщику перекусить.

— Благодарю, господин генерал.

— Что ты намерен делать? — спросил у Левенгаупта Крейц, когда, отправив русских парламентеров, они остались вдвоем.

— То, что на моем месте сделал бы любой здравомыслящий офицер, располагающий, тридцать одним исправным орудием и ни единым ядром или бомбой к ним, ограниченным запасом пороха, половина которого подмочена, и главное, имея под началом вместо армии скопище разноплеменного вооруженного отребья, полностью позабывшего о дисциплине и начавшего разбегаться еще до появления неприятеля.

— Ты не ответил на мой вопрос, Адам. А я надеялся, что как твой близкий друг и старый боевой соратник имею право на твою откровенность.

— Разве я не откровенен? Ты не задумывался, почему король оставил командовать армией меня, а не другого генерала?

— Задумывался.

— Так почему?

— Видишь ли, по этому поводу можно иметь различные точки зрения, — уклончиво ответил Крейц.

Левенгаупт улыбнулся.

— Тебе не кажется, что ты сам не слишком откровенен со мной? Ладно, отвечу вместо тебя. Король назначил меня командующим потому, что на мне позор поражения под Лесной, и если я сегодня прикажу сложить оружие и сдаться, объяснение этому поступку не нужно долго искать: чего еще можно было ждать от генерала, однажды уже разгромленного русскими и с тех пор дрожавшего при одном виде их? Причем речь будет идти не об этом сброде, а о доблестной и непобедимой шведской армии, которая провела сражение на Яковецком поле с превосходившим ее в силах противником, организованно отступила с поля боя в свой лагерь под Полтавой, блестящим маневром ускользнула от преследовавших ее царских войск и успешно начала переправу через Днепр. Но стоило лишь королю из-за ранения передать командование мне, я через несколько часов сдал армию неприятелю. Единственное, в чем можно будет упрекнуть короля, это в том, что он опрометчиво доверил командование такому ничтожеству, как я.

— Ты прав, Адам, твоим назначением умница-король отвел от себя ответственность за неизбежную гибель армии. Даже если ты примешь сегодня бой и окажешься разгромленным, король тоже будет ни при чем: тщеславный Левенгаупт, желая любой ценой, тем более чужой кровью, смыть позор поражения при Лесной, необдуманно ввязался в сражение с Меншиковым, хотя мог бы... Например, прикрыв переправу сильным арьергардом, перебросить главные силы армии на противоположный берег и спасти их. Что мы не предприняли бы с тобой, Адам, выигрывает только король, а нам суждено стать в глазах потомков либо трусами, сдавшими армию противнику, либо невеждами-генералами, погубившими армию своим ошибочным решением. Какой из этих двух вариантов нам с тобой выбрать?

— Третий, дружище. Мы сдадим этот сброд русским, но прежде официально засвидетельствуем, какая армия нам досталась и с каким рвением она рвалась сражаться. Поэтому я и созываю военный совет, хотя мог от своего имени, имени назначенного лично королем командующего, приказать сложить оружие. Вели офицерам-порученцам собрать в штабе через десять минут на военный совет всех командиров полков. Всех, — подчеркнул Левенгаупт, — даже если у него в строю наличествует десять подчиненных.

С прибывшими командирами полков Левенгаупт был немногословен:

— Господа, наш лагерь окружен регулярной русской конницей князя Меншикова, усиленной двадцатью орудиями. С часу на час к противнику подойдет подкрепление казаков царского гетмана Скоропадского примерно в десять тысяч сабель. Князь предъявил нам ультиматум о немедленной сдаче без всяких условий. У нас два выхода: принять предложение князя, предварительно гарантировав себе все предоставляемые в Европе военнопленным права, либо продолжить переправу, сдерживая противника сильным арьергардом и подвергаясь артиллерийскому обстрелу. В моей палатке находится русский офицер-парламентер, наш ответ должен быть им получен через четверть часа. Итак, что я должен ему сказать — мы будем сражаться, как приказал нам его величество король Карл, либо отправляем к князю Меншикову свою делегацию для заключения договора о капитуляции. Кто за переправу и бой с русскими?

Вверх взметнулись три руки. Выждав минуту, Левенгаупт спросил:

— Мне следует понимать, что остальные полки вверенной мне его величеством армии намерены сложить оружие? Так, господа их командиры? Признаюсь, мы с генералом Крейцем, которого я назначил своим квартирмейстером, рассчитывали на другое. Что ж, к сожалению, мы вынуждены подчиниться вашему решению.

И тут командиров полков словно прорвало.

— Нашему? Вы знаете, что у меня в полку двести штыков?

— А у меня не солдаты, а дерьмо — навербованные перед походом в Россию саксонцы, силезцы, пруссаки. Узнав, что подошли русские, они обрадовались, что теперь не придется форсировать Днепр, и снова завалились спать.

— У меня то же самое немецкое дерьмо. Ложилось спать триста человек, а встало чуть больше половины — остальные ночью разбежались.

— В моем полку шведы, а что толку? Увидев русских, составили ружья в козлы и принялись готовить завтрак, опасаясь, что в плену их неизвестно когда накормят.

— О каком сражении можно говорить, если мои солдаты вчера отказались идти на пункт боепитания за патронами?

— Мои тоже. Заявили, что незачем таскать на себе лишнюю тяжесть, если патроны все равно придется отдать русским.

— Хватит! — ударил по столу кулаком Крейц. — Все понятно — армия деморализована, солдаты охвачены паникой, дезертируют и не собираются сражаться. Господин командующий, — вытянулся он в струнку перед Левенгауптом, — как генерал-квартирмейстер вверенной вам армии рапортую: военный совет принял решение не вступать в бой с русскими войсками, а отправить к князю Меншикову делегацию для подписания договора о капитуляции.

— Я подчиняюсь решению военного совета, — сказал Левенгаупт. — Для согласования условий сдачи, которые отвечали бы существующей в Европе конвенции о правах добровольно сложивших оружие комбатанов , отправляю к князю Меншикову делегацию в составе генерала Крейца, полковника Дукера, подполковника Траутфетера и своего адъютанта капитана Дукласа. Поручаю генералу Крейцу от моего имени подписать договор о капитуляции. А вы, господа, — обвел Левенгаупт взглядом командиров полков, — готовьте подчиненных к сдаче оружия.

Процедура подписания акта капитуляции долго не затянулась, и вскоре шведская делегация возвратилась в свой лагерь. Ее сопровождали четыре русских драгунских полка. Два взяли под охрану места, где шведам было приказано сдавать оружие, два других, выстроившись длинной плотной шеренгой, отрезали лагерь от Днепра.

— Адам, князь не включил в трактат о капитуляции казаков обоих гетманов, Мазепы и Гордиенко, — сообщил Крейц Левенгаупту, отведя его в сторону от палатки, где вместе хлопотали адъютанты командующего и русские офицеры, готовя стол для общего завтрака шведских и русских генералов.

— Почему? Разве они не наши союзники?

— Для нас — союзники, а для царя Петра, от имени которого князь Меншиков подписал трактат, — мятежники и изменники, которые, согласно существующим в европейских армиях уставам, считаются нонкомбатантами . И если царь без всяких оговорок признал за нами все права военнопленных, мы не можем поступать вопреки законам, соблюдения которых первыми потребовали от русских.

— Сколько в лагере казаков?

— Гетман Мазепа взял с собой на тот берег только свою гвардию, оставшиеся казаки должны были переправиться сегодня вместе с нами. Гетман Гордиенко ушел на противоположную сторону реки со всеми запорожцами, однако уже под утро к нам прискакал один из его отрядов. Он пытался переправиться севернее Переволочны, но наткнулся на царских казаков какого-то батьки Голоты и был вынужден явиться к нам. В отряде 220 человек. Не предполагая, что мы капитулируем, они решили сражаться с русскими в наших рядах, и сейчас находятся в лагере.

— Казаки, особенно запорожцы, были нашими верными союзниками, и я не могу позволить себе в их отношении такую подлость, как отдать в руки палачей московского царя, — сказал Левенгаупт. — Шепни потихоньку капитану Дугласу, чтобы он незаметно известил запорожцев о грозящей им опасности.

— Сделаю это с превеликим удовольствием.

Капитан, состоявший адъютантом Левенгаупта уже несколько лет и пользовавшийся его полным доверием, выполнил приказ начальника, и события, которых нужно было после этого ожидать, последовали незамедлительно.

В стороне, где находились запорожцы, затрещали выстрелы, раздались ржанье и топот многочисленных копыт, людские крики и звон оружия. Через минуту в шеренгу драгун, преграждавших путь к Днепру, врезались конные запорожцы, разметали ее. Передние казаки успели броситься в воду и, держась за конские гривы, поплыли к противоположному берегу, на задних навалились подоспевшие от ближайшего к месту событий пункта сдачи оружия драгуны. В начавшемся сабельном бою силы были слишком неравны, и большая часть запорожцев была изрублена, остальные захвачены в плен. Затем, не покидая седел, драгуны открыли из мушкетов огонь по переплывавшим Днепр сечевикам, и казачьи головы одна за другой стали исчезать с поверхности воды, оставляя на ней кровавые круги...

Ближе к вечеру к Переволочне прибыл царь Петр. Приветливо поговорил с Левенгауптом и Крейцем, поинтересовался у них здоровьем «своего милого брата короля Карла», затем вдвоем с Меншиковым подошел к Днепру, где несколько часов назад предпочли погибнуть под драгунскими палашами и в водах реки, но не сдаться в плен, запорожцы.

— Жаль, Данилыч, что опять упорхнули от нас оба птаха — король Карл и изменник Мазепа. Но не только твоя в том вина — поторопились мы после сражения под Яковцами свою победу праздновать. Ну да ладно — что сделано, того не воротишь. Погоню за беглецами выслал?

— Сразу, как только шведы сложили оружие. Вдогонку за королем и Мазепой отправлены четыре драгунских полка под командованием генерала Григория Волконского и бригадира Кропотова.

— Будем надеяться, что им повезет больше твоего. Теперь хвались своим успехом у Переволочны.

— Всего пленных захвачено 16275 человек , из них три генерала и почти тысяча офицеров: 11 полковников, 14 подполковников, 20 майоров, 250 капитанов, 300 лейтенантов, 320 корнетов и фендриков. Угодило в наши руки и изрядное число бунтовщиков-казаков — 2700 мазепинцев и четыре десятка запорожцев.

— Откуда у Мазепы столько казаков? Тем паче что и с ним на ту сторону ушло почти полторы тысячи?

— Да какие пленники казаки, — махнул Меншиков рукой. — Вчерашние мужики-посполитые, польстившиеся на обещание Мазепы поверстать их в реестровые казаки.

— Мужики? Так и пусть занимаются мужичьими делами, работники на земле нам сейчас как никогда нужны. Вели всех выпороть так, чтобы навсегда позабыли о казачестве и саблях, и отправляй их обратно к сохам да боронам. А с запорожцами поступим по-другому — прикажи одних четвертовать, других повесить, третьих посадить на кол, а кой-кого колесовать. Пора кончать с казачьим самоволием, которое они именуют своими вековечными вольностями, в том числе не следует делать исключения и для реестровиков гетмана Скоропадского . Во всей России надлежит быть единому порядку, а подчиняться она должна воле одного человека — ее хозяина, Государя-самодержца...

Петр шагнул к самому урезу воды, где набегавшие на песок мутные волны оставляли клочья желтой пены. Всмотрелся в противоположный западный берег Днепра, раздвинул губы в усмешке.

Что, милый братец Карл, на восток полз с армией как черепаха, а удираешь на запад с ее жалкими остатками как заяц? Добрый урок получил, что значит соваться завоевателем на русскую землю? Это урок не только тебе, но и всем тем, кто захочет пойти по твоим стопам или не пожелает признать за Россией ее место в Европе и попытается принизить ее роль в европейской политике. А таких будет много, очень много — и открытых врагов, и тайных недоброжелателей. Всех тех, кто отвел России место на задворках Европы, всячески препятствует ее участию в европейских делах и мечтает, чтобы она навсегда пребывала во вчерашней дремотной лени.

Нет, мадам Европа, отныне этому не бывать! Российский державный двуглавый орел набрался сил, взмахнул могучими крылами и полетел на запад. Мыслите остановить его? Напрасно тешите себя несбыточными надеждами — не удастся! Он, царь Петр, уже поквитался с давними недругами-соседями России — русский державный стяг реял и над польской Варшавой, и над Запорожской Сечью, как некогда их знамена развевались над московским Кремлем . Потребуется — Россия укоротит руки и поставит на должное место и своих дальних ворогов.

А начнет она свое шествие в Европу с того, что заставит послушно следовать у своей ноги ненадежных и своекорыстных, однако пока необходимых ей союзников — таких, как саксонский курфюрст и польский, по милости русского царя Петра, король Август Второй. О, Петр знает, как поступить со своей шпагой, некогда подаренной им в знак дружбы Августу, которую тот затем преподнес в качестве своего дара шведскому королю, а русские солдаты обнаружили ее в брошенной Карлом под Полтавой палатке и возвратили первоначальному владельцу, царю Петру.

Так что смирись, мадам Европа, что отныне одним из главных вершителей твоей судьбы станет великая российская держава. Будешь противиться — взовьется русский державный стяг и над прусским Берлином, и над австрийской Веной, а нужно будет — и над французским Парижем! Никому не дано сдержать полет ее могучего двуглавого орла, обратившего свой взор на запад!

Не гневи Россию, мадам Европа — пожалеешь!..