Что-то уж больно долго Йоо не возвращалась.

Как ушла, так и с концами. Виктор уже успел и чаю испить, и прибрать со стола, и мусор вынести, и даже покончить с традиционным вечерним помидором. А её всё не было.

Ну нет, так нет. Придёт, куда денется. Замёрзнет и вернётся.

Решил пока не дёргаться и хоть немного поработать. Чтоб день окончательно не пропал.

Но писалось плохо. Слова не шли, а в голову лезли всякие дурные мысли. Проанализировав неспешно свой напряг, Виктор вдруг с удивленьем осознал, что это он, оказывается, так переживает за вздорную девчонку.

А что, — действительно: там, за окном, уже почти совсем глухая ночь, там большой и опасный город, там пьяные машины, безбашенные гопники, злые менты, кровожадные оборотни, ломаные наркоманы, похотливые маньяки и ещё… и ещё кого там только нету, в аду этом столичном-кромешном. Всего навалом. Всяких чертей… А она бродит где-то по тёмным закоулкам совсем одна. Одна-одинешенька… Начнёшь тут волес-неволес переживать.

Правда, с нею рядом её верный Дюк, — бесстрашный потомок злобных пинчеров. Но всё равно. Мало ли. Чего…

Вот же какая мерзкая девчонка! Волноваться заставила…

Это было для него в некотором роде новым опытом. Никогда он ни за кого вот так не переживал. А тут вдруг пробило. Забавно даже. Неужели мы и впрямь всегда в ответе за всех тех, кого однажды подобрали?

Но будет.

И дабы так уж совсем под завязку не загружаться, решил отвлечься. Помедитировать. Сыграть, к примеру, в батайский тетрис.

И на самом деле взял, да и запустил эту старинную русскую забаву. Но только кочерги сразу куда-то мимо полетели. Слишком уж, наверное, осознано играл. И набрал какую-то там совсем смешную цифру.

Запустил ещё раз — такая же фигня. Что-то никак не получалось нынче отпустить от себя своё сознание, — отпустить, чтобы стало оно сознанием этих вот разноцветных фигурок. Внешнее же управление ими, как известно, штука малоэффективная.

Плюнул. Закрыл программку. Решил хокку сочинять. Осеннее.

Хокку не вышло, но вышло хайку. Вот это вот:

Как бы философский вышел стишок. И сначала даже вроде как понравился. Но потом на язык попробовал, — не-а! — понял, что лажа. Не Басё. Тут ни то чтобы третьего, а даже и второго плана нет. Прямолинейно очень. Хоть и 5-7-5, но агитпром. Умного опыта много вложено. А желательно же, чтоб «ах» и «вдруг».

Стёр, — забыть по быстрому.

Но забыть вышло не совсем: образ сада камней вызвал к жизни всякие сопутствующие и производные образы. Как-то: сад камней без камней, сад драгоценных камней, детский сад камней, самосад камней, сад камней за пазухой, маркиз де Сад Камней, вишнёвый сад камней, сад камней в почках… И не известно куда бы ещё забрёл Виктор, развлекая себя подобной безответственной игрой, но в сталь двери вдруг громко постучали. И, похоже, что ногой.

Глянул на монитор, — да, бесстрастная камера слежения нарисовала ему девушку Йоо. И часть добермана Дюка, а если конкретно — кусман его благородного черепа и купированные уши.

Йоо пришла из тьмы и холода вся такая задумчивая и молчаливая. Упала в кресло, не снимая плаща. Уставилась в потолок. Прямо-таки блоковская девушка.

Виктор вышел. Ждущему послушно у дверей псу нужно было лапы протереть. Ну, а когда вернулся, Йоо уже слегка отошла, и доверительно сообщила ему:

— Ты, Пелевин, прав оказался. Это просто чума какая-то. Просто бошку сносит, настолько ты, оказывается, был прав.

— Я вообще-то всегда стараюсь говорить правду, — скромно так сообщил ей Виктор.

— Да кому на фиг твоя правда-то нужна, — усталым голосом дала ему отповедь Йоо и тут же озаботилась: — Боже мой! Как теперь жить? Во что верить?

— Как жила, так и живи, только колу не пей, — посоветовал ей Виктор.

— Как раньше жила, теперь уже не получиться, — мотнула русой головой Йоо. — И зачем я только с тобой пошла? Была себе девушкой невинной, а теперь что? Теперь, Пелевин, как честный человек ты на мне жениться должен.

— Ага, сейчас, — разбежался. Пойду костюм заказывать. У тебя что, на это дело пунктик, что ли? Боишься старой девой остаться?

— Сам дурак.

— Знаю. Хамка.

— Слушай, а что это у тебя за штука такая круглая вон там висит? — не стала заниматься Йоо эскалацией спора двух хозяйствующих субъектов, а показала рукой на стену. — Неужто настоящий бубен?

— Бубен и есть, — подтвердил её догадку Виктор. — Бубен. По которому мне всё. Ибо шаманский. Деваха одна подарила. Шаман в тринадцатом поколении. По совместительству — зам прокурора одного из районов славного града Улан-Удэ. Есть на земле такой город.

Йоо, забыв про все свои печали, резво вылезла из кресла. И сняла желтоватый блин со стены.

— Какая интересная штуковина, — покрутив, заценила Йоо, и даже пару раз по нему кулаком врезала.

Бубен глухо отозвался, отструктурировав на пару протяжных мгновений здешнее пространство нездешней тревожной вибрацией.

— Тугой, — понравился инструмент Йоо, она его даже погладила. — Шершавый.

— Из кожи белого человека, надорвавшегося под своим бременем, — пояснил Виктор.

Йоо одёрнула руку.

— Шучу, — из шкуры косули, — успокоил её Виктор и тут же предупредил: — Ты с ним там, вообще-то, будь поосторожней.

— А что? — спросила Йоо и тут же сунула указательный палец в отверстие, расположенное прямо по центру.

Сунула и вскрикнула. С той стороны бубна пальчика-то не оказалось. Йоо быстро выдернула палец назад, и испугано, просто как какую-то ядовитую змею, отбросила от себя сей ритуальный ударный инструмент.

— Вот то-то же и оно, — проворчал Виктор, поднимая упавший шлюз с пола, — предупреждал же.

— Чего это он так? — кивнула Йоо на бубен.

— Шаманский же, — повторил Виктор, будто то, что инструмент шаманский, что-то объясняло.

— И что, что шаманский? — ясно дело не отставала от него Йоо.

— Как раз через вот эту дырку шаманы и проникают в миры, где обитают духи, — деловито, будничным голосом музейного экскурсовода, сообщил ей Виктор.

— А-а-а… Круто. А ты сам пробовал? А? Ты в эти миры сам-то проникал?

— Проникал… И не раз. Раньше. Сейчас нет.

— Понятно… А чего так? Неинтересно стало? Или жим-жим?

— Да не то, чтоб… Просто навигация у этой штуковины не совсем понятная. Не отлаженная. Залезешь бывало, а вылезти… Я однажды целых четыре года там проболтался, плутая по лабиринтам и спиралям, — и никак назад вернуться не мог. Представляешь? Сейчас это для меня уже не позволительно. Времени в обрез. Война. И всё такое. И вообще…

— Жуть! Слушай, а как ты, такой большой, в эту маленькую дырочку целиком-то пролазил?

— Была бы дырочка…

— Нет, ну, правда, — как?

— Как-как? А ты вот возьми и сама догадайся.

Йоо подумала-подумала, — и додумалась. Догадалась. И даже поняла:

— Итц кул! Просто-то как, оказывается! А можно мне сейчас самой попробовать?

— Нет.

— Почему?

— Уйдёшь, а когда вернёшься — неизвестно. Говорю же, навигация у этого аппарата шалит. Ненадёжная она. А у нас на завтра всякие великие дела и подвиги запланированы. Забыла?

— А мы мне на ногу ниточку привяжем. Как пора будет, ты подёргаешь, я и возвернусь, — никак не унималась Йоо.

— Нет, сказал. А если вдруг нитка оборвётся? — осторожничал Виктор. — Перекусит её последним своим зубом Маяс — Чёрная старуха, ну и что я тогда делать буду? Волосы на заднице рвать?

— Там их у тебя там почти и нет, — лукаво прищурилась Йоо.

— Не твоё дело!

— Пока не моё.

— Опять!

— Ладно, не злись.

— Я не злюсь. Иди умывайся. Твоё полотенце синее. Спать ляжешь здесь, в кабинете, на кресло-кровати. Сейчас раскидаю.

— А ты где? — сложив губки бантиком, поинтересовалась Йоо.

— А я там, на диване — показал ей язык Виктор.

Йоо хмыкнула и пошла в ванную.

А Виктор решил повесить бубен назад, — от греха подальше, — на бронзовый гвоздик. Здесь его законное место было, — между висящей в рамке Выпиской из постановления заседания Центрального Совета добровольной общественно-патриотической организации «Снующие всюду» и огромным раздолбайским постером.

В Выписке, кстати, было на полном серьёзе напечатано очень чёрным по слишком белому, что, дескать, Пелевин Виктор Олегович за то, сё, пятое, десятое и детей растление приговаривается к смертной казни через забвение без права переписки.

А на великолепного качества плакате, подкинутом под дверь неизвестным затейником, были в известном ракурсе изображены в профиль, один за другим: Ленин, Леннон и он, Виктор, а внизу, под портретами, ещё и выведена такая вот забавная надпись: «В. Ленин, Д. Леннон, Пелевин — этапы крутого Пути». Оно, конечно, со стороны виднее будет. Но сильно не обольщался. Нет-нет.

Виктор сначала-то бубен повесил на исходное, отошёл, глянул — ровно ли. Но потом решительно снял его со стены, прошёл в гостиную и засунул под диван, — мало ли что этой дурочке ночью в голову придёт. Возьмёт ещё и нырнёт. С неё станется. Фиг потом вытащишь. Объясняй после Володьке, что и как оно было. А ему перед роднёй отчитываться. Сдавать по описи. Даму с собачкой. В общем, детям спички — не игрушка! Нафиг, нафиг!

Пока с бельишком определился, пока застелил, тут уже и Йоо вышла из ванной, напевая какую-то странную песенку, видимо, ту самую, о которой давеча Сорокин рассказывал:

— И песня у тебя замечательная, и поёшь ты здорово, и вообще, всё ништяк, только, знаешь что, если можно, пой потише, — вот так вот, заходя издалека, вежливо попросил Виктор. — И, кстати, а почему у тебя Тарантино в зоопарке? Впрочем…

— Какая тарантино? — не поняла Йоо.

— Ну ты же сама спела сейчас: «в зоопарк на Тарантино». Вот я и спрашиваю, почему ты Тарантино в зоопарк поместила. Хотя уже и сам, кажется, начинаю понимать, почему.

— Да? А я уже и не слышу слов. Так часто её пела, что не слышу. Может миллион миллионов раз спела уже. Но, вообще-то, если честно, я не знаю что это такое — «тарантино». Просто, наверное, слово услышала когда-то в детстве. Понравилось.

— Знаешь, — признался Виктор, — я пока ещё не всегда понимаю, когда ты шутишь, а когда прикалываешься.

— Честно не знаю! Клянусь. А кто это?

— Тарантино? Ну ты… Это режиссёр американский. В Голливуде трудится. На русскую разведку. Знаменит тем, что ничем немотивированные убийства в его фильмах происходят в таких количествах, что каждый раз наступает такой момент, после которого каждое новое убийство вызывает у зрителя если и не смех, то уж добродушную ухмылку точно.

— Круто. Режиссёр, значит… А я, если честно, вообще-то думала, что Тарантино — это сын Тортиллы и Буратино.

— Да ну тебя!

— Честно. А оно вот, значит, как. Тогда весь текст надо переписывать заново. Чтобы там было тогда «в кино на Тарантино», а не «в зоопарк». Так ведь будет правильней?

— Какая разница. Давай, вали спать.

— Туда?

— Туда.

— Ну я пошла?

— Иди.

И она действительно пошла. Через минуту крикнула:

— Пелевин, я так понимаю, что, раз у тебя в телек палка вбита, то он не показывает?!

— Правильно понимаешь, — ответил Виктор, — только это не палка, а кол осиновый. Ты спи давай уже. Завтра будет трудный день.

И Виктор объявил по войскам отбой. После чего послушно наступила ночь.

Ночь наступила. Но это ничего ещё не значило. Виктор засыпал мучительно. Предстоящая авантюра будоражила мозг. Попёрли косяком всякие прикидки, расклады… и ещё этот долбаный кран!

А выспаться нужно было бы. Обязательно. Но не получалось. Лучше б вообще не ложился, чем такая вот пытка.

И только часика в четыре кое-как… Провалился.

А в полпятого — час одноглазого вермахта — звонок. По «вертушке».

Ничего не соображая, дотянулся. На его «алло» оттуда:

— Виктор Олегович?

— Ну.

— Доброе утро, Виктор Олегович. Вас из Администрации Президента беспокоят.

— Какого хрена! Кто это?

— Я же говорю, — Иванов Иван Иваныч, куратор из Администрации Президента.

— Да идите вы знаете куда, кураторы-прокураторы?! Шутники грёбанные!

— Не шумите, Виктор Олегович. Я буду краток. Я, собственно, вот по какому вопросу вам побеспокоил. У нас есть сведения, что следующий свой роман вы планируете назвать… секундочку… ага, — «ВВП», что будет соответственно означать — «Вложения Второго Порядка». Это что, действительно так, Виктор Олегович?

— Вы там все с ума, что ли, посходили!? Ну откуда я могу знать, как следующий роман свой назову? Если, к тому же, я к нему ещё даже и не приступал. Просто бред какой-то!

— Вы только, ради бога, не нервничайте, Виктор Олегович. Мы, конечно, не имеем таких полномочий — принуждать, но всё же настоятельно рекомендуем вам… Надеюсь, вы меня поняли?

— Чего понял? Ни хрена не понял. Чего рекомендуете-то?

— Рекомендуем подумать о другом названии.

— Бред.

— Благодарим за сотрудничество. До свидания.

Пошли гудки.

Виктор зло бросил на рычаги ни в чём не повинную трубку. Но тут же вновь поднял. Вращая тугой упрямый круг, стал набирать номер справочной аэропорта. Когда справочная с третьего раза ответила сонным голосом, торжественно сообщил, будучи абсолютно убеждённым, что телефон давно на прослушке:

— Девушка, представляете, все антидоты — гнусы. И ещё — лучше быть голубым, чем фиолетовым. Согласны?

Справочная на эту сентенцию ничего не ответила. Только вздохнула. Справочная была в курсе, что нынче полнолуние. И обострение.

И опять — отбой.

Спать. Спать. Спать.

Под утро приснилось, что это ему, а не Сорокину ноги отрезало. И вот сидит он теперь, — нет в жизни счастья, — натуральным образом, даром, что во сне, на ступеньках Киевского вокзала. Под задницей картонка. И картонка на груди. Ну, типа «Подайте бывшему покорителю космоса». Ага, христарадничает. Унылая толпа скользит мимо сплошной серой массой. Подают плохо. Обходят стороной. Косятся. Брезгуют. Суки. Но тут вдруг — что за хрень? — кортеж остановился с мигалками, охрана повыскакивала, толпу оттеснила, гривневых менял расшугала, дорожку расстелила, — Путин из чёрного броневичка, как чёртик из славянского шкафа, выскакивает. Здрасте-мордаси! Подошёл вплотную. Руки на яйцах сложил. Над лысиной нимб. Портрет портретом. Смотрит. Преимущественно глазёнками. Умными-умными. И что-то вдруг говорит тихо. Только не фига, — не расслышал. «Чего?», — мол. «Жалобы-претензии есть?», — повторяет. «Не-а». «Ну и какого тогда?» «Так надысь». «Ну вот то-то же». «А то». «Ну-ну», — швырнул чегой-то в кепи и кругом. И — шасть в машинку. Вот так вот. Поговорили, значит. Аж в жар бросило. Отчалил… Только колонна за угол, достал, чего тот бросил. Значок «Почётный железнодорожник». Видать у Аксёненко в «американку» выиграл. А мне за что? За «Жёлтую стрелу» что ли? Да уж, облагодетельствовал… Как Бобу, так орден, а как мне, так… Но тут вдруг над ухом: «Вложения второго порядка». «А?» — обернулся, — «Ёшкин кот!» Квентин рядом стоит, улыбается внутрь своей старушечьей челюстины. «Показ рассказа героя о событиях, которых не было», объяснил-прошамкал. «А-а-а!» — понял. А как понял, так Квентин тут же куда-то — вжик! — и растаял, — исчез, испарился, будто и не было. У-у-у, шайтан. Наябедничал и смылся, а у Виктора от такой правды ноги вдруг страшным образом заныли. Отрезанные. Ну, так иногда бывает. Говорят, что у иных по ночам даже и пятки чешутся. Уже сгнившие.

И тут уж Виктор начал зачем-то — сон, однако, он и есть сон, — отчаянно дёргать отрезанными ногами… А кто сказал, что отрезанными? Кто-то сказал. Сказал, как отрезал. Вскочил Виктор с картонки, — побежал искать того, кто сказал.

И тут уж проснулся.

То, что он наяву обнаружил, его ужаснуло.

Рядом безмятежно спала Йоо, закинув на него ногу и руку. А на его никуда не девшихся ногах, поверх одеяла, мирно посапывал Дюк. Отчего, собственно, ноги и затекли. Ещё бы — такой, блин, жеребёнок!

Вот и пускай таких в свой теремок!

Виктор брезгливо откинул от себя ложноножки и ложноручки, вытащил ноги из-под собаки и быстро вскочил с дивана. Как лещ со сковороды.

Рассобаченный Дюк проворчал что-то спросонья, а Йоо, та, вообще, даже и не дёрнулась. Крепко спала нимфетка. Сладко.

Кому интересно, была она в трусиках, но топлесс.

Виктору не было интересно, — не стал он разглядывать жиденькие прелести дрянной девчонки — удовольствие, на его здоровый вкус, мягко говоря, сомнительное — и быстро накинул на неё одеяло. Комплексом Гумберта Гумберта он, слава богу, не страдал. И под статью не попадал. Не УК. Не Справочника сексопатолога.

Хотя прислушался к себе на всякий случай, — но, нет, — никакого там прилива крови к голове, никакого учащения сердцебиения, а также аритмии в дыхании. Никаких содроганий. Никакого охотничьего азарта. Всё в норме. Недозревшая плоть — кожа, да кости, да худые ключицы — его не возбуждала.

Конечно, книга с исповедью светлорожего вдовца у него в своё время, как, впрочем, и у всех нормальных мальчишек, переживающих возраст угреватой прыщавости, сама себя открывала по первому требованию, — как та маленькая блядь Долорес — раз, и ноги в стороны, — на той самой, всем хорошо известной, затёртой странице. Тут не был десятиклассник и допризывник Витя Пелевин каким-то исключением. Нормальный пацан. Голимый натурал.

Читать это дело читал. Но в филопеды не подписывался. Это нет…

А разве ж есть, право слово, в этом занятии какая-нибудь патология? Имеется в виду, в чтении подобного рода книг. Пожалуй, нет. Скорее даже наоборот. Гормоны есть, любопытство точно, а заболевания психического нехорошего — это нет. Откуда? Настоящие маньяки книжек не читают. Они на концерты «Тату» ходят. Сопеть.

Да, читал-читал, почитывал. В основном, конечно, любопытство было. Натуралиста. Натурально. Потому как ведь не понять было сразу, — чисто технически, — как она его, каким именно способом, обработала тогда, в первый раз. Ведь все же пытаются, перечитывая это место, догадаться, — как?

А что там, собственно, ещё вычитать, помимо прикладного физиологического? Не вязью же текста, ей богу, наслаждаться, когда и сам автор честно признался в предисловии к русскому переводу, что всё относящееся к противоестественным страстям становится на чисто русском топорным, многословным и отвратительным в смысле стиля и ритма. Короче, жёсткое грязное порно, оно на великом и могучем и есть — грязное жёсткое порно. И на этом самом правдивом в мире языке либо так, либо никак.

Кстати, до сих пор так и не разобрался, каким макаром она его, мудака, тогда соблазнила. А уже теперь и не важно. Вырос. Не мальчик. В чужом опыте нужды не испытывает.

Виктор зевнул и взглянул на часы. Времени было ещё меньше семи. Такая рань! Вот, блин, поспал, называется. Ещё раз зевнул. Накинул халат. Двинул в очаге огонь зажечь. Чаю зачаял. Всё одно уже не уснуть.

На кухне, пока вода закипала, обернулся птицей белой. Сначала чайкой, но потом почему-то передумал, — и бакланом. И в приоткрытую форточку выпорхнул.

А там — темень, слякоть, да срань господня. Да мутный круг луны сквозь мокрую подлость вялого снега. Короче, до того дошли погоды в своей спирали, что на лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков чегой-то не слыхать в липовых-дубовых рощах. Хлябь сплошная. И ересь изморозью по краю луж.

Нет уж, увольте, в таком болоте чухонском пусть латгальцы сами летают, — решил. И возвернулся назад побыстрее.

Только перья зря замочил.