Глава 1. Началось

Солнышко! Песня моя!

Песня жизни моей рождалась повсюду: где-то далеко в синем небе, и в зеленой листве берез, и в словно звенящих от зноя проводах телеграфных столбов, и в дзиньканье, тиньканье крошечной белощекой синички. Песня эта рождалась далеко за рекой, в чужом селе, она собиралась по слову отовсюду, со всего света. Музыка ее отстаивалась в ярком, густеющем небе летних вечеров, в зарослях высокой цветущей травы, где каждая травина цвела и благоухала по-своему. Но без тебя, любимый, не было б песни.

Всем людям на земле, всему свету рассказать бы о тебе, любовь моя! Нет, нельзя, не положено, не принято, — и я молчу, когда ты входишь в комнату, только щеки мои вспыхивают как спелые яблоки, только ресницы опускаю пониже. Ты входишь в комнату, — а я молчу, смирно стою, словно так и надо, словно ничего не случилось, словно не чудо вошло сюда. Жизнь моя!

Вот он здесь, рядом, такой, какой нужно. А когда познакомились, он был другой — диковатый, замкнутый, неуверенный в себе. Не знал, как подойти к ней, смотрел как-то жалобно, даже когда предложение делал. Она приучила его к себе. Но, узнав его привычки и свойства натуры, она тоже переменилась, приспособилась, не пыталась ломать и менять в нем всё подряд. А сейчас — сейчас их и помыслить нельзя друг без друга.

И вдруг Маша испугалась. Она вообразила на миг, что кто-то хочет у нее отнять ее любовь, ее Костю. Нет, без него всё кончилось бы, она не могла бы даже дышать без него. Но боже ты мои, зачем такие мысли, если он — вот тут рядом, и родная рука его — под ее шеей, и шея даже немножечко затекла, заныла от этого, но Маша боится убрать руку, боится разбудить его, милого. Пускай слит.

Рассветает. Белые ночи еще не отошли, еще туманят глаза, еще гонят на улицы и набережные Невы молодых ленинградцев…

В окошке — кусок зеленоватого июньского неба. Резко выделяются силуэты герани и филодендрона. Посреди комнаты — наскоро убранный стол с пустыми бутылками, меж них — корзина с розами и нарциссами и большая коробка, перевязанная голубой ленточкой. А на коробке, у пустых бутылок от шампанского, — крошечные коричневые ботиночки. Чьи это такие? Не Зоины, — у Зои ножка побольше. Ах, это его, мальчика, за которого вчера пили. Маленького мальчика с Костиными глазами и бровями, с таким же резким, хорошо вылепленным носиком… Это ботиночки того мальчика, который появится месяцев через пять…

Стол этот — след свадебного пиршества. Наконец-то они отпраздновали свадьбу, и гостей позвали, честь честью. Нельзя же, в конце концов, — они уж года два как женаты, и Машины подруги заявили, что она просто хочет «замотать» свадьбу и скрыться в неизвестном направлении. Направление, правда, хорошо известно — Дальний Восток. Ну вот и устроили. И Костя, ее тихий, скромный Костя, сказал, что раньше ему не приходило в голову смотреть серьезно на всё это дело, а теперь, когда его «малышка», говоря попросту, брюхата, теперь он, как порядочный человек, хочешь не хочешь, женится… Это Костя-то! Все со смеху чуть не умерли. А ей пришлось только руками развести, — мол, все мужчины одинаковы.

Милые люди гости, но как хорошо, что они наконец уходят… Костя еле дождался, пока она вымоет посуду, — завтра воскресенье, успелось бы. Взял полотенце, помогал вытирать. А потом загреб ее по-медвежьи на руки и уложил в постель. Постель показалась им белой лодкой, на которой предстоит уплыть в какое-то сказочное путешествие. Куда — это точно неизвестно, но торопиться не надо. И бояться ничего не надо, и думать ни о чем не надо. Да и не думается. Только видишь дорогие черты, смотришь и всё не насмотришься досыта, дышишь и всё не надышишься.

Сейчас, когда Костя спит, Маша думает. Она думает о том, что счастье — это очень простая штука, и в то же время — не простая. Кто они? Мужчина и женщина, которые поженились по любви и ждут ребенка. Только и всего. Этого счастья заслуживают все, и должно быть оно доступно всему человечеству. Оно — вовсе не цель жизни, а всего лишь ее желательное условие. Когда есть это счастье — всякое дело удается, и на мир смотришь радостными глазами, и можешь так много! Ведь цветут же деревья, и кустарники, и цветы, и травы? Цветет и человек. Это и есть любовь.

Она тихонько приподняла голову, чтобы взглянуть на часы. Старинные деревянные часы с маятником висели над ее маленьким письменным столом, на них было уже около двенадцати, — однако, заспались! Под часами висел календарь, — вчера вечером забыли листок оторвать, там всё еще двадцать первое, суббота, а ведь уже воскресенье. Через месяц им ехать на Дальний Восток, куда Костю направили работать преподавателем университета. Ну и она с ним, жена. Материалы для своей диссертации она почти все собрала, кое-что уже писать начала, допишет во Владивостоке. А сегодня надо будет в Вырицу съездить, Зоеньку навестить, — она там на даче с детским садом. Хорошо там крохам, — домики их стоят среди толстых огромных сосен, детские стулья и столики кажутся просто игрушечными. Хорошая штука — детский сад. И платить недорого. А как приятно брать детишек домой, встречать их после рабочего дня! Это всё — новое, это — для нас, вот для нас именно устроено Советской властью, для таких самых обыкновенных, как мы.

Пора уже было подниматься, но Костя блаженно спал, — жалко будить. В комнате пахло цветами, — пышные букеты сирени красовались на этажерке, маленьком столе, на подоконниках. Такие ленивые, нежные, томные цветы, шапки живых венных кружев, хлопья прохладного аромата… Подарены им на свадьбу. Маша и сама никогда не жалела денег на цветы, и в студенческие годы тоже — покупала ромашки, что-нибудь подешевле, но без цветов не могла. Зимой в ее комнате всегда пахло сосной или можжевельником. А первые ветки с просыпающимися пухлыми почками, которые стреляют зеленым огнем, — у Маши в комнате они всегда появлялись ранней весной.

Костя потянулся, шевельнул рукой и обнял жену, поворачивая ее лицом к себе. Он не поцеловал ее, а только взглянул по-хозяйски, убедился — тут она, та самая, никто не отнял. Убедился, что всё в порядке, и мысли его сразу перешли в мир деловых забот, к китайским книгам (Костя занимался историей Китая), к тому, что вот заспались, уже поздно, а надо бы успеть еще съездить в Публичку, если Маша отпустит, — вчера она очень просила его не работать, а съездить с нею на дачу к Зое…

В соседней комнате послышались голоса. Это были чуть приглушенные голоса родных — Машиного отца, матери, младшего брата. И чей-то чужой, — кажется, соседки Нины Ивановны: «А вы разве не слыхали? Включите радио…»

Что это случилось?..

Маша смотрела и ничего не видела, словно ослепла. Куда делись все эти тихие маленькие вещи — часы, календарь, детские ботиночки среди следов пиршества? Пропасть пустота хлынула в душу — война, война, война, гитлеровцы вероломно напали на нас…

Случилось… Ах, всегда этого следовало ждать от них… Но одно — ждать, другое — случилось… Уже летят сотни самолетов, уже стреляют, уже льется кровь. Что же будет?

В ужасе прижалась она к мужу, словно пряча себя и свой еще маленький живот, где, ничего этого не зная и ни с чем не сообразуясь, уже началась едва заметная жизнь нового человека, еще одного побега на могучей ветви рода людского.

Мгновенно одевшись. Костя открыл дверь, чтобы слышать всё самому. Маша вышла с ним вместе, не смея взглянуть в лица близких. Известие о начале войны было страшнее, чем весть о смерти кого бы то ни было.

Когда радио стихло. Костя взял Машу за руку, пожал ее ласково, словно успокаивая, и сказал:

— Ну, я пошел.

— Куда?

— В военкомат, куда же еще.

Вот оно, совсем уже рядом. Нехитрое счастье ее уже задето, над ним уже пикируют бомбовозы… Многого ли просила она у судьбы? Только самого простого, необходимого. Нельзя. Счастье уже — мечта, воспоминание. И даже непозволительное. Потерять Костю? Но если даже и так — дешево ты думаешь отделаться, женщина! Ты рискуешь потерять свободу, все свои права, родину. Нет, тут побольше ставка, пострашнее угроза. Что там твой маленький мир, тихая комната и привычные вещи! Война. Мир пошел на мир, система на систему. Тебе рассказывали об этом когда-то на пионерских сборах, в фабзавуче, в университете? А теперь попробуй сама сообрази, что делать, как поступать. Теория кончилась, начинается практика.

Трудно поверить! Только что праздновали, веселились, наслаждались ароматом сирени, пили сухое молдавское вино. Только что водили по театрам и музеям краснощекую девочку со Смоленщины Клаву, которая гостила у них. Только вчера было мирное время…

Маша вспомнила о Клаве и забеспокоилась: Люся, Машина подруга, с маленькой дочкой и племянницей Клавой два дня как выехали в Смоленск. Что теперь будет Люся делать?

Когда-то, еще в студенческую пору, Люся жила у них, училась в техникуме. Машина мама Анна Васильевна это сама предложила; Люся ей нравилась: такая рассудительная, разумная, — Маше было чему поучиться. Средства Люси были скудные, денег с нее не брали, а девушке хотелось чем-нибудь отблагодарить семью Маши — и она пригласила Анну Васильевну с детьми на лето под Смоленск, к своей родне. Поехали, а потом понравилось и стали ездить чуть не каждое лето. Мордастенькая, краснощекая Клава росла буквально у них на глазах. В нынешнем году пригласили Клаву к себе, посмотреть Ленинград.

Клаве сейчас почти пятнадцать, а по виду можно и больше дать, — крупная, физкультурница, бой-девчонка! С нею в доме снова стало шумно и празднично. Шум в этом доме полагался обязательно, а тут, как назло, старший брат Маши, геолог Сева, — в экспедиции, младший, Володя, поступил в морское училище, Зоя — на даче с садиком. Ну, тишина — хоть плачь! Клаве все очень обрадовались. А сейчас снова стихло, — два дня, как уехали в Смоленск. Что теперь Люся делать будет? Ведь война. Неужто не поспешит обратно, в Ленинград?

Но и в Ленинграде всё стало не так. Город изменился мгновенно. На окнах — белые бумажные кресты, никто не знает, зачем: если стекла вышибет взрывной волной, то бумага же их не удержит. Во дворах и скверах роют длинные ямы — траншеи, щели для укрытия. Находиться в них неприятно, — земля, похоже на могилу. Вечерами в небо взмывают огромные пузатые баллоны — аэростаты заграждения, их водят по улицам, как зобатых диковинных зверей, придерживая за канаты. Витрины магазинов закрывают мешками с песком. Памятники обкладывают такими же мешками — ряд за рядом, всё выше и выше, и вот уже видны только голова и плечи Медного всадника, только взвихренная грива его коня да одичало глядящий, словно озирающийся из-под кучи мешков лошадиный глаз.

Всюду копают. И Маша копает, конечно, — роет укрытия. Костя прибегал недавно домой — в гимнастерочке с одним кубиком на петлицах, — младший лейтенант. Сказал, что их часть будет стоять во Всеволожской, можно навестить в воскресный день.

Из садика звонили — спрашивали, согласна ли Маша отправить Зою в эвакуацию. Нужны летнее пальто, зимнее пальто… Зачем зимнее? Война же кончится через месяц-другой, война не может быть долгой. А они требуют зимнее пальто. Нет, не может она доверить им Зою. Бежать в слезах за автобусом набитым маленькими, совсем не добровольными путешественниками, которые в такую жару берут с собой зимнее пальто… Слезы, крики, испуганные, обиженные детские лица, — как же это мамы их бросают, за что? Нет, это свыше Машиных сил. Но что же делать?

Как-то вечером прибежал Оська, старый друг, неудачливый поклонник, а в общем — хороший парень. В шелковой трикотажной бобочке, простоволосый, как всегда — патлатый, возбужденный. Только улыбки на лице не было. Вбежал, поцеловал Машу в лоб, отодвинулся и взглянул с сочувствием: «Ну что? Только что замуж вышла накрепко, младенца «запланировала», — как вдруг война. Не везет тебе и жаль тебя, хотя ты и помучила меня в свое время!»

Оська еще зимой сдал государственные экзамены, дипломную работу успел защитить в начале июня.

— Что делать думаешь, Машенька? — спросил Оська.

— Что делать? Свекровь уезжает в Ашхабад, предлагает Зою взять… Жалко расставаться, маленькая еще.

— А сама-то?

— Я что, я отсюда никуда.

И тут Оська стал кричать, суматошно разводя руками и призывая всё человечество убедиться в глупости этой женщины. Что она, урода, что ли, родить собирается? Тут же бог знает что может быть. У Сестрорецка уже самолет подбили, воздушные тревоги каждый день. Эгоистка, думает только о себе, а каково ему, будущему человеку? Определенно родится урод, потому что нервную систему ему такая мать покалечит еще до рождения.

Маша слушала и не слушала. Она была избалована вниманием, — о ней заботятся, так и должно быть. Нет, уезжать она не собирается, она не трусливей других. До Ленинграда немцы никогда не дойдут. Ну побомбят постреляют, но, конечно же, не дойдут. Разумеется, жертвы будут. Но ведь здесь рядом Костя, его можно увидеть, он приголубит… И она же может быть полезна чем-нибудь, она же не дармоед.

Оська шумел. И он убедил Машиных родителей, — они стали настаивать, чтоб Маша уехала.

— А сам ты что собираешься делать? — спросила Маша, чтобы прекратить бесполезные уговоры.

— Подал заявление, чтобы зачислили в танковую часть. Завтра на комиссию.

Он произнес это скромно опустив глаза, и в то же время молодцевато. В танкисты он надумал пойти только потому, что митинг в институте проводил танкист. Оська ревниво слушал, как ребята спрашивали, можно ли поступить именно в танковую часть. С митинга с ходу пошел в военкомат.

Он не рассказывал, что творилось у него дома. Мать — та просто плакала, пила валерьянку, снова плакала. — Оська ее очень любил, и слезы эти его терзали. А двоюродный брат Наум — тот возмутился. «Какой умный человек полезет на рожон? — спрашивал он. — Почему в танкисты? Это же надо выдумать! Оська только что окончил институт, он инженер, его посылают работать на хороший ленинградский завод «Красная заря», — пусть там и работает! Повестки же из военкомата не было. Смешно инженеру идти в строевики, да еще в танкисты! Чего ему нужно, спрашивается? Почему ему нужно больше всех?» Маму Оська жалел, — мама это мама. А Науму сказал: «Езжай-ка ты отсюда подальше, хоть в Ташкент, там ты себя найдешь, снабженец несчастный, я не сомневаюсь». Пока еще Наума не призывали. Наум работал экономистом в пищеторге, он действительно был снабженец. Но на этот раз слово это прозвучало как ругательство.

К Маше Оська не просто зашел, — он прощался. Под конец он даже улыбаться стал, забрался в Зоечкин угол и всё перепутал — слона и лошадку усадил в плетеное креслице чай пить, куклу поставил на четвереньки, а маленького целлулоидного голышика привязал на ниточке под абажуром висячей лампы. Голышик был очень легкий, он долго кружился на нитке, заворачивая то вправо, то влево. Оська ходил по комнате и наводил беспорядок всюду — и на письменном столе, и на книжных полках. Несмотря на бодрый вид, состояние его духа бы то явно смятенное.

Никаких возвышенных речей он не произносил. Говорил что придется. Но мысли его были уже далеко от Маши и от огорчений, которые она ему причинила когда-то давно. Оська думал: «Я ничем не хуже других, и это легко доказать. Как все. Как все они, бесчисленные простые ребята, у которых чувство родины сильнее чувства самосохранения».

— Знаешь, чем отличается человек от животного? — спросил он Машу, прощаясь.

— Что ты имеешь в виду?

— Многое. Я что-то стал много думать над разными пещами, даже башка трещит. Народ у нас замечательный, Машка. А человек, между прочим, отличается и тем, что добровольно и сознательно идет на боль, если требуется. Человек соображает. А еще сильнее получается, если сразу сообразит тысяча человек — ты чувствуешь? Сила соображающего коллектива — это не арифметика, это бог знает что. Да.

И оба одновременно подумали о том, что война — это больно, и страшно, и смертельно может быть. Но что же делать, надо выдержать.

— А противогаз ты не забывай с собой носить, — сказал Оська, открыв почему-то книжный шкаф и вытащив с нижней полки противогаз в зеленоватой сумке. — Сейчас не нужен, а завтра мало ли… От них всего жди.

— Как ужасно, всё-таки, что мы этого дождались. Помнишь ночные учебные тревоги в пионерлагерях? Ворчали, что будят нас, беспокоят…

— Теперь уж — без дураков. Интересно, как поведут себя разные типы… Вот хоть Курочкин, который с тобой в университете учился и настрочил на тебя подметное письмишко. Где он сейчас?

— Аспирантуру, кажется, окончил уже. Где-нибудь подвизается, преподает… Да ну, что о таком ничтожестве думать!

— В общем, уезжай немедленно. Меня не слушаешь, так хоть Костю своего спроси, — он то же самое скажет. Уезжай подальше и роди нам что-нибудь такое, чтобы не хуже Зойки…

Он так и сказал: нам. Что с того, что он никогда в жизни не имел на нее прав возлюбленного или мужа? Бывают и другие права. Товарищеские, братские. Такие права у него есть, и она это хорошо знает. И обязана слушаться.

Свекровь звонила Маше ежевечерне. Ей почему-то казалось, что сын находит время позвонить своей жене и только матери не звонит Екатерина Митрофановна ревновала. Костя был младший из трех ее сыновей (средний умер в гражданскую от холеры). Костя был плохо приспособлен к жизни. Екатерина Митрофановна видела — Маша его любит, — и всё же страдала в разлуке со своим ребенком. Что там умеет эта жена! Разве что целоваться. Порядочного бульона не сварит. А ведь Костя привык к уходу…

Война обострила все чувства, и особенно чувство ответственности друг за друга. Уезжая в часть, Костя повидался с матерью и потребовал, чтобы она ехала в Ашхабад. Почему так далеко? Да хотя бы потому, что в Ашхабаде живет старая подруга Екатерины Митрофановны Марта Сергеевна Зарубина. И зовет она не первый год, в каждом письме. Зовет, потому что знает: Екатерина Митрофановна серьезно больна, лечиться ей надо где-нибудь в жарком климате. Там, возле Ашхабада, говорят, специальный курорт есть для почечников — Байрам-Али. Вот и полечится.

Екатерина Митрофановна предложила Маше забрать с собой и Ашхабад Зою. Очень не хотелось отпускать Зою с Екатериной Митрофановной, но всё же это лучше, чем эвакуация с детским садом. После разговора с Оськой, который взывал ко всем силам, земным и небесным, чтобы вразумили Машку уехать хотя бы и в Ашхабад, — твердость ее относительно себя самой поколебалась. Кто его знает, в самом деле, — может, и самой поехать? А то и впрямь перенервничаешь и родишь какого-нибудь бедолагу, косого или глухонемого. Но как же Костя?

Было жаркое июльское утро, воскресный день, когда Маша сошла на пригородной станции, чтобы навестить мужа. С нею вместе приехало еще несколько женщин. В руках у них были хозяйственные сумки или маленькие чемоданчики, — каждая несла мужу что-нибудь домашнее. Ну, кормят их там, конечно, никто и не сомневается, но домашнее — это, сами знаете…

Женщины шли песчаной разбитой дорогой. Горячий воздух трепетал над каждым бугорком, над каждою крышей, трава по обочинам была сухая и пыльная. И только подальше, у соснового борочка, сквозь пышный ковер прошлогодней рыжей хвои пробились остренькие голубовато-зеленые лепестки с алым крошечным огоньком лесной гвоздики. Иные цветки только что распахнулись, бархатные и ароматные, другие уже складывали потускневшие лепестки в крошечную трубочку — увядали.

Женщины шли молча, — жара разморила. Из-за молодых сосен показались голые стволы зенитных орудий, одноэтажные здания, на них — кумачовые лозунги. Кто-то пришел и ушел, куда-то исчезли женщины с кошелками, и вот рядом Костя. Пропотевшая гимнастерочка, лицо загорелое, скулы чуть подтянуло, а милые глаза всё те же — один подобрее, неулыбчивей, другой — построже.

— Пойдем, малышка, что же тут стоять на людях.

Ушли в сосновый лесок. Густой лесок на холмах и в ложбинках; приляг вон у той ольхи на взгорье — и не видно тебя ниоткуда. Ветви спасают от солнца, пахнет старой прелой хвоей, и земляникой, и сосновой янтарной смолой, и детством.

— Вот я и стала солдатской женкой!

Она сидит, прислонясь к сухому красному стволу крупной сосны. Костина голова у нее на коленях, — он ловит синие кусочки неба, застрявшие в седых сосновых ветвях.

— Шоколад ты себе возьми, — Костя мягко отодвигает привезенную ею плитку «Золотого якоря».

— Это тебе. Мы ж дома…

— Себе возьми, малыш. Ты ведь любишь.

— Я не хочу одна. Я не хочу ничего без тебя.

Он любуется, глядя снизу на ее кругленький детский подбородок, на маленькие овальные ноздри, на темный пух ресниц, на светлые брови и ячменный сноп волос, разделенный косым пробором. Красивая? Почем он знает! Возможно, что и нет. Рассуждать он может только о том, к чему равнодушен, оценивать может только постороннее. А эта — своя, дорогая, — и с нею надо расстаться. Может, и навсегда.

— Ты поедешь с мамой и Зоей в Ашхабад, — говорит он, не меняя позы. Но глаза уже не мечтательные, а настороженные, твердые: ему ее характер хорошо знаком.

— Зою я отправлю с мамой, сама останусь.

— Поедешь. Можешь мне поверить: положение таково, что самое разумное — уехать сейчас. Нормально. Поезда на восток пока не обстреливаются.

Откуда он знает о положении? Сердце замирает — неужели война приближается сюда? Наверное, не всё пишут. А он мог слышать от кого-нибудь. От военных.

— Ты преувеличиваешь, Костя.

— Если бы преувеличивал! К сожалению, дела плоховаты.

Они обнимаются снова, как будто бы обнявшись им не так страшно. Тоска, тоска в каждой жилке, в каждом суставе, — расстаться! И, возможно, навеки… Не может быть! Не хочу!

Они вглядываются друг в друга, запоминая каждую крошечную морщинку у глаз.

Что же сказать ему еще? Что же еще отдать? Столько чувства в сердце — и ничего, ничего не можешь изменить в его судьбе! Война.

Вечер. Они стоят на опушке, держась за руки. Только что прогудел ленинградский поезд, на который она опоздала. Детская уловка, — до следующего поезда сорок минут. А потом пойдет уже самый последний…

Гудят, перекликаются встречные поезда. А на опушке, окаменев, прижавшись друг к другу, горюют две любящие души. Молодые мужчина и женщина молча сжимают друг другу руки. И нет для нее ничего слаще запаха его хмельных черных волос, его просоленной потом, выгоревшей гимнастерки. И нет для него ничего приятнее молочного, чуть смородинного аромата ее тела. И не расцепить, не разжать эти молодые руки никакой силе, не растянуть их в разные стороны даже встречным поездам, идущим в Ленинград и из Ленинграда.

 

Глава 2. Дорога

В плетеной корзинке под нижней вагонной полкой Зоино бельишко, летние и осенние маленькие одежки, — зимнего не взяли, — к зиме война кончится, и мы вернемся домой. В чемоданчике — Машины вещи. В синем старом рюкзаке, что заброшен на верхнюю боковую полку, — книжки, нужные для диссертации, и блокноты с записями о питерских красногвардейцах. А в черной клеенчатой сумке, которая висит над головой, — дорожная еда, припасенная и приготовленная теплыми мамиными руками.

Вот какие вещи окружают нижнюю полку, на которой спит Маша Лоза, придерживая свою дочку Зойку. Тесно им вместе, — потому что их не двое, а почти уже трое, — маленький Костин мальчик поворачивается поудобней в своем гнездышке под маминым сердцем. Маленький, а место уже занимает всё-таки.

На соседней полке — свекровь Екатерина Митрофановна. Ей узко и неудобно, — она тучная, а вдобавок поставила в головах чемодан: очень боится, что вещи украдут ночью, и никак не может заснуть.

И на других полках, скупо освещенных свечкой в стеклянном фонаре над дверью, всюду — полным-полно: женщины, дети, чьи-то бабушки и дедушки. Какая-то молодая пара: женщина везет в Новосибирск мужа — рослого красивого мужчину лет тридцати. На них все смотрят подозрительно, а она при каждом удобном случае поясняет, что у него припадки, что у него нервная система вся расстроенная, и во время воздушных тревог он просто умереть может. Люди слушают, но не верят, — с виду здоровый мужик, в дороге у него ни разу припадка не было.

В вагоне тесно, даже третьи полки все заняты. А кому не хватило места, тот в проходе сидит на своем чемоданчике. Едут куда-то. За окнами ночь, черные поля, черные леса, черное небо с маленькой подслеповатой луной. И сырой ветер, пахнущий затхлым каменноугольным дымом. Много таких вагонов, длинная цепочка. Везет их паровоз, на котором — бессонный машинист, встревоженный, внимательный к каждому звуку.

Только что проехали мимо длинной, странной труды обломков. Что это? Следы раскопок? Землетрясения? Упавшие домики, заборы? Темно, не разберешь. Только машинист — на то он и железнодорожник — узнал в этих черных обломках бывшие вагоны, такие же полки и перегородки, какие и у него сейчас за спиной. Немец бомбил. Крушение. Мертвые и искалеченные люди. Это случилось позавчера, машинист уже слышал об этом.

Идет в черной ночи поезд, набитый людьми. А над ним летит, жужжит себе «ястребок», — не боитесь, это наш, он охраняет на всякий случай. Может, и обойдется. А утром поезд будет уже совсем далеко от линии фронта.

Маша просыпается каждые полчаса, — Зоя вертится, тесно, руки и ноги затекли. На рассвете Маша садится, прикрыв спящую Зою стареньким одеяльцем, и смотрит в окно.

Невысокая ольховая роща, развесистые ветви берез, а перед ними словно присели в танце пышные кусты волчьих ягод. Летит поезд. А вот елочка на лугу, она танцует, поворачивается вокруг оси, — пролетели мимо, и уже осталась она одна позади, и новые елки мечут вокруг зеленые хлопья своих разлетающихся юбок. А сбоку, под самым окном вагона, бежит узенькая желтая тропка, бежит, как верная собачонка, не может отстать, ныряет в овражки и снова вскарабкивается наверх, обходит болотце, прыгает с холмика на холмик. Маша ходила по такой тропке в детстве. Как раз по такой. Глинистой, убитой босыми пятками, бегущей рядом с высокой насыпью, где по стальным рельсам гремят сумасшедшие черные колеса, — страшно смотреть снизу. Тропка, тропинка! Маша и тебя бросает, покидает, как ту промелькнувшую веселую русскую елку, как многоярусную красу родного леса… Едет куда-то, так нужно, а куда — и сама не представляет. Нужно ехать, и всё.

Поезд больше стоит, чем идет. С ужасом заметила Маша, что дорога здесь — в одну колею, только в одну, боже ты мой! Где же мы были? Почему не подумали загодя? И ведь строим всё время, и дороги строим, и города. А дорога на Урал — в одну колею. И вот стоят на станциях эшелоны, пропускают встречных, а оттуда — платформы, платформы, платформы, на которых под брезентом и безо всякого брезента — пушки, зенитки, грузовики. И пассажирские идут, с красноармейцами. Смотрят молодые ребята из окон, из дверей, супят брови, разглядывая состав, что идет на восток. Не нравится им. А кому нравится! Так уж получилось.

А иногда Машин эшелон обгоняют санитарные поезда, — им все уступают дорогу. Там из окон смотрят забинтованные раненые. Белая марля возле глаз человека, повидавшего виды, — совсем других глаз, чем у нас, штатских людей.

Вот и узнает Маша свою страну! Не очень-то много ездила прежде, незачем было. Какая же большая она, Россия! И всюду люди, всюду вопрошающие взгляды — что там, отчего так спешите оттуда? Может, вы просто трусы?

Леса стали потемнее, посинее, что ли, — это приближается Урал. И вот граница двух частей света: Европа — Азия. Мы уже в Азии, в уральских густых лесах, среди гор и сказочных богатств. Это сюда ездил покойный Курт в ту далекую первую пятилетку. А за ним по следу — молодая его жена Маша, напуганная телеграммой, бумажкой, которая оказалась добрее, чем настоящая-то жизнь… Бумажка сообщала Маше, что муж ее очень болен, а на самом деле его уже в живых не было.

Курт… Грустные мысли набежали, как тяжелые облака. Курт, ее первый муж, нелепо погибший во время поездки в Среднюю Азию, был немец. Он был хороший человек, активный коммунист, герой гражданской войны. Он сам еле вырвался из рук своих единокровных сограждан, державших его столько лет в тюрьме. Гитлер продумал всё наперед, когда сгонял в болотные лагеря цвет своей нации — коммунистов, наиболее сознательных рабочих, интеллигентов, когда набивал ими тюрьмы, как матрац набивают соломой. Неужели их всех истребили? Гитлер называет свои подлые дела революцией, там такой шовинистический угар… Но если в Германии остался хоть один живой коммунист, — он будет бороться!

Новые дали открываются справа и слева от бегущего поезда. Станции, маленькие и большие, мокрый асфальт перронов, лотки торговок, базарчики с жареными курами, яйцами, горячей вареной картошкой… И леса, и поля, уже сибирские, широкие просторы, — как же велика ты, земля моя!

Сибирь… Само это слово похоже на огромную, с длинным ворсом шкуру невиданного зверя. Рысь — что маленький зверь, а Сибирь — большой… Сюда ссылали когда-то. А сейчас города, как и всюду. И так же тепло — жаркое лето. Где-то далеко, за спиной, идет кровавая схватка за свободу этой земли, а мы, словно дезертиры, убегаем подальше…

Злится Маша, злится на себя и на обстоятельства. Может, и на мальчика, который еще не родился, тоже злится? Может, и на Зойку, маленькую любознательную девчонку, которая тоже проснулась и прижимает свой коротенький нос к стеклу вагонного окна, жадно смотрит на всё, что летит мимо? Но можно ли на них сердиться!

Всё существо Маши протестует, — ведь она копала траншеи в Ленинграде, как все, и беременность переносит легко, могла бы остаться, защищать свой город… Как это — защищать? Разве допустят до него? Разве враг подойдет когда-нибудь к Ленинграду? Нет, конечно. А всё же…

Солнце снова зашло, небо снова сменило яркое свое оперенье, — розовые охапки цветов и светящихся листьев сменились рубиновыми, густо-вишневыми и наконец лиловыми, ниспадающими за горизонт под натиском синего неба.

Красота кругом, земная, нежная, неповторимая красота. И такое несчастье, такая щемящая тоска: на эту милую землю, на ее закаты и восходы, на ее глинистые дорожки и певучие зеленые перелески напал враг. Не только угрожает, — идет на нас, идет по нашей земле, по нашей плоти, ступает по нашему сердцу…

Синее, звездами искрящееся небо какого-то полустанка, — снова стоим, пропускаем эшелоны на фронт.

— Los, los! Was gukst du so, Mensch? Los, sonst wird es su spät!

Кто это говорит? Почему немцы здесь? Куда они едут? И откуда?

Низкий мужской голос перекрывается женским. Спорят. Один торопит другого, а женщина предостерегает: не опоздай смотри!

Сердце Маши колотится. Этот говор, этот язык, такой близкий когда-то, язык ее первой любви, первой страсти, первого нежного испуга, становится сейчас ненавистным, отвратительным. И что за язык! Фыркают, шаркают. Ужасно.

Проводник тоже слушает их, стоя в вагоне рядом с Машей. Он знает, кто эти люди. Это — немцы, советские граждане. Говорят, где-то спустился вражеский десант и из немцев нашлись такие, кто… Неужели это правда? Сила национальной связи? Нет, этого не может быть. Пригреть врага — значит быть способным пригреть его независимо от того, близок он тебе по крови, по языку или нет. Там могли оказаться какие-то кулацкие элементы. И потом, это только слухи… Но можно ли пройти мимо таких слухов!

Почему вообще возможно предательство? Видно, есть и такие люди, чьи души спрятаны от чужих взглядов, замаскированы. У таких — корысть, выгода на первом плане. Маша привыкла, приучила себя — бояться обидеть человека напрасным подозрением, вот и не представляет, какие они, враги. Сережа не раз упрекал ее в чрезмерной доверчивости.

Он вспомнился снова, Сережа, детская любовь Маши. Волевой, чистой души человек, поступивший в школу следователей за год до своей смерти, которую ему почти предсказали врачи. Сережа часто рассказывал Маше о своем дяде-пограничнике, о дяде Диме, которому стремился подражать. Где служил этот дядя Дима, Маша так и не поняла толком. Часто бывал на границе, ежели требовалось — принимал разные обличья, — в общем, хоть пиши детективный роман. Сережа говорил, что дядя Дима когда-то работал с Феликсом Дзержинским и бородатым Лацисом, что до революции жил он в Риге. Сережа был просто влюблен в своего дядю и, видимо, мучился первые месяцы знакомства с Машей, не зная, можно ли рассказывать ей об этом замечательном человеке. Потом решился, рассказал, взяв, разумеется, клятву — никому ни-ни.

«Если бы все чекисты были такие, как дядя Дима, то никакой враг никогда ничего не добился бы, — думала Маша, — война не застала бы нас врасплох». Никакие другие мысли в голову ей не шли.

И снова — дорога, и снова кругом — вопрошающие, расширенные глаза, — почему вы оттуда едете? Или действительно так уж плохи дела? Что же будет дальше, если так началось?

В Новосибирске была пересадка на Турксиб. Ночь правели на вокзале — большом, многоэтажном. Залы ожидания, скамейки. А места не хватает, всюду люди. Пол грязный, пыльный, но, устав и измучившись досыта, люди перестают смотреть на него с брезгливостью. На пол садятся или ложатся, блаженно потягиваясь, укладывая возле головы пожитки, чемоданчик.

Тяжелее всех Екатерине Митрофановне. Она избалована удобствами, привыкла к перине. Она кряхтит, ворчит себе под нос, она подавлена этой грязью и с ужасом смотрит, как Маша, расстелив на полу две газеты, пыряет в них, словно на пружины матраца. Молодая, ей что!

До отхода поезда остается десять часов. Екатерина Митрофановна сидит в сквере с Зоей. Подводит итоги: невесткой она довольна. Расторопная, всё время покупала еду на станциях — то, что надо и что не дорого.

— Маша, вы сходите хоть город посмотрите, Новосибирск. Говорят, красивый. У них тут здание оперы какое-то необыкновенное. Сходите, отвлекитесь хоть немного.

Маша ходит по городу. Здание оперы круглое, как римский Колизей. И город вообще солидный, крупный. А я и не знала! Как же мало я знала, сидя в своем родном, прекрасном Ленинграде! Прекрасном, но отнюдь не единственном…

И вот Турксиб. Маша помнила кинофильм о строительстве этой дороги: первые рельсы на песке, и рядом верблюд — царственный, брезгливый, недоумевающий. Высоко поднятая морда с отставленной нижней губой, тонкие ноги — коленки вместе, ступни врозь. Поезд пришел в пустыню! А в газетных киосках — маленькая книга стихов — «Большевикам пустыни и весны»: «Третий день мне в лицо, задыхаясь, дышала пустыня…» И люди в халатах и тюбетейках или высоких шапках из овчин, смуглые, с узким разрезом глаз.

— Проезжаем Голодную степь, — послышался голос проводника.

Поезд остановился на какой-то маленькой станции. Мелькнула смежно-белая стена станционного здания, а внизу, у ее подножья, огромные красные плоды, наваленные горками в ведрах, мисках, на тарелках. Помидоры. Алые, тугие, пышные, — на тарелке больше пяти штук и не поместится, и то уже пятый сверху…

— Пять рублей ведро! Берите, пять рублей большое ведро! — шумели женщины в пестрых шелковых платках, облегавших грудь и спину.

— Мама, что это? — спрашивает Зоя.

Вперед вырвалась орава отчаянных ребят, тощих и воинственных. Они размахивали над головами чем-то темным, продолговатым и счастливо орали:

— Вахарман! Вахарман!

Маша пригляделась и объяснила: в руках у мальчишек были, конечно, не сабли, а дыни, темно-зеленые, длинные.

Дыни сорта «вахарман».

Пассажиры смешались с пестрой толпой мальчишек и женщин, покупали огромные помидоры и дыни рябой змеиной расцветки. Маша накупила полную кошелку великолепных плодов. «И это Голодная степь, — думала она, зачарованно стоя с кошелкой у подножки своего вагона. — Всё это создали наши люди. За такой короткий срок. И уже надо пустыню переименовывать. И это ведь только начало. А фашистские дьяволы воину затеяли…»

В Ташкенте их снова ждала пересадка, — дальше путь лежал в Ашхабад. Предстояла ночевка. Не только вокзал, но и весь привокзальный сквер был забит людьми, сидевшими возле своих узлов и чемоданов. Маша беременна и с ней едет ребенок, — ее пустили переночевать в комнату матери и ребенка.

Комната вся была заставлена железными узкими конками, наспех застеленными чистым, много раз стиранным бельем. На них отдыхали женщины с маленькими детьми.

На соседней койке спала женщина — мать двух близнецов. Стояла жара, и женщина разделась, лежала в одних сиреневых трусиках. Наверно, очень она устала за дорогу, — ее сразу кинуло в сон. Но, сонная, она то и дело подгребала к себе поближе двух полненьких голых мальчишек, которым еще не исполнилось и года. Они сидели справа и слева от нее.

Молодая женщина лежала на спине, груди ее были подобны двум тяжелым розовым луковицам, чуть сплющенным у основания, чуть раздавшимся в стороны. Она наслаждалась сном, руки ее заметно ослабли. Впрочем, мальчишек это не огорчало. Они не спали. Ползали возле своей спящей матери, слегка цапали ее маленькими ручонками и таращили любопытные синие глаза. Один подполз к материнской груди, вспомнил, что здесь можно покормиться, взял ее двумя ладошками и усердно принялся сосать. Женщина улыбнулась спросонок и, не открывая глаз, поискала младенца рукой, чтобы поддержать его за спинку сзади, — ведь этим озорникам ничего не стоило свалиться с узкой железной койки на пол и набить себе шишек. Второй, заметив, чем занимается первый, решил последовать его примеру и пристроился у второй груди. Мать поддержала и его. Господи, выпейте меня всю, берите всё, что вам надо, только растите здоровыми, крепкими!

Утром Маша узнала, что женщина эта бежала из Львова, что муж ее служил в армии. Отъезд был внезапным, вещей взять почти не удалось. Женщина ехала в город Байрам-Али. А жаре она радовалась, — меньше надо будет тряпья, ведь всё покупать придется, где наберешься теперь? Пареньки давно уже встают дыбки́, ходить собираются, — первое время походят и без штанов как-нибудь.

Поезд летел среди песков. Песок проникал сквозь рамы закрытых окон, хрустел на зубах, осыпал желтой пудрой подушку. В вагонах плакали дети. Воды уже не хватало, чтобы постирать пеленки, воду для питья люди запасали на станциях, наполняли бутылки, бидончики, кувшины.

Жара… Даже Зоя капризничать начала, — а она девочка умная, терпеливая. И только мальчишка под Машиным сердцем ничуть не страдает. Спит себе да потягивается иногда в сладком сне. Ему что! Он еще ничего не знает.

Едет Маша на край света, в незнакомый город Ашхабад. Где там найти работу ей, музейному экскурсоводу? Хоть бы устроиться до родов, чтобы декретный отпуск оплатили. А ведь надо не просто жить, надо как-то помогать победе. Сидя в глубоком тылу?.. Маша ума не приложит, как же это она будет помогать громить врага. К военным делам ее специальность отношения не имеет. А впрочем… Может, читать новобранцам лекции об историческом прошлом нашей Родины, о революции, о красногвардейцах? Что-нибудь придумаем, конечно. Даром хлеб есть не будем. Но если бы можно было на самом деле громить врага!

Не тревожься, Машенька, не придется тебе выдумывать для себя дело. Жизнь сама набросится на тебя, не даст опомниться, навалит ношу, какая едва под силу. Не стыдись, что уехала из-за детей, — достанется и на твою долю. А сейчас никакая фантазия не поможет тебе представить, скольких мужчин выкликнет, позовет Родина на передний край, какой нескончаемой вереницей потекут они отсюда на запад. Поток этот не иссякнет год, и два, и три, сколько надо. А ведь жизнь не остановится, не должна остановиться ни на одном участке, ни на одном заводе, ни в одной конторе, нигде. Вот тут-то и понадобятся такие, как ты.

 

Глава 3. Не могу бояться

Духота, духота, духота! В самом названии этого города — Ашхабад — слышится духота.

Ашхабад Маша увидела в вечерних сумерках, он весь был подобен душному серому байковому одеялу. Хоть бы ветерок прополоскал лицо и плечи, хоть бы из садов пахнуло свежестью! Ничуть. Серые в вечерней темноте листья мертво висели на горячих прутьях веток, шелестели они, как старая, пересохшая газета. Горячо дышали камни мостовой, побеленные дувалы-заборы полыхали жаром, как только что вытопленная русская печь.

На вокзале их встретила Марта Сергеевна — тучная, вялая женщина в белом капоте с широкими короткими рукавами. Целовала, всхлипывала, охала. С нею был амбал — старичок с ручной тележкой. Он сложил вещи Маши и Екатерины Митрофановны на тележку и покатил ее по дороге.

Шли пешком, — Марта Сергеевна сказала, что ее дом недалеко, а по холодку пройтись даже приятно. По холодку! Долго еще не переставала Маша удивляться здешним понятиям о тепле и холоде. Особенно была она потрясена, когда Марта Сергеевна в октябре месяце при температуре в двадцать градусов надела серый кротовый жакет, жалуясь на прохладу.

Ленинградцам отвели чистую большую комнату с диваном, обитым клеенкой, постелью, столом и шкафом. На диван Маша взглянула с надеждой, — может, он прохладный? Диван оказался горячим, как сковорода, липким, отвратительным. Спать на постели было еще страшнее. Улеглась на полу, крашеном гладком полу, на который постелила одну простыню. Было жарко, но терпимо.

Но что это? Марта Сергеевна принесла какие-то темные тряпки и стала занавешивать окна. Затемнение! Здесь? Почему? С Ираном не спокойно. Какие-то военные приготовления. Против нас? Говорят, у них аэродромы настроены возле самой нашей границы.

Сейчас было так душно, что Маша не могла размышлять о будущей опасности. Она вывернула лампочку над столом и отдала ее Марте Сергеевне, чтобы по рассеянности не зажечь и не подвергнуть хозяйку штрафу, а окна попросила оставить открытыми. Москиты? Говорят, от укусов некоторых москитов образуются так называемые пендинские язвы, которые не заживают годами, а потом оставляют уродливые шрамы. Язвы бывают и на лице…

Маша готова была принять на себя укусы всех москитов Ашхабада, лишь бы не потерять лишний глоток ночного воздуха и не закрывать окон. Она задыхалась. Учитывая Машино состояние, Екатерина Митрофановна уступила. От москитов намазались на всякий случай какой-то мазью.

Утром, на рассвете, деревья шелестели как-то иначе — звонче, веселее, и из сада потянуло свежестью. — «Это полив!» — объяснила Марта Сергеевна. Возле дувала суетился седобородый туркмен, под дувалом была маленькая арка, там проходил арык.

В арыке весело и звонко бежала прохладная вода из горной речонки. Вбегая в сад, она заполняла квадраты под яблонями и деревьями урюка, бежала дальше, из квадрата в квадрат. Старик расчищал ей путь, отгребал опавшие листья, которые всплывали на зеркальной поверхности водного квадрата, словно сотни маленьких лодок. Дальше шли грядки с помидорами и перцем. Дома, в России, грядки возвышались над межами, а здесь проход между грядками вставал как гребень между двумя углублениями. И всё из-за воды.

— Нигде так не ценят воду, как у нас, в Туркменистане! — сказала Марта Сергеевна.

Сад шелестел, словно пел гимн воде. Не дай саду полива — и он погибнет, умрет. Когда население Ашхабада резко возросло из-за наплыва эвакуированных, воды стало не хватать. Часть деревьев была обречена, — норма воды оказалась недостаточной. Сады поредели; дворы оголились. Деревья умирали, — воды не хватало людям.

В один из вечеров к Марте Сергеевне пришла соседка, жена какого-то профессора. В саду, в беседке пили чай с бекмесом, — делался он из уваренного арбузного сока. Машина свекровь рассказывала семейные новости, вспоминала, как началась война.

— Конечно, это дело ваше, личное, но я сюда бы не поехала, — сказала соседка Аделаида Петровка. — Русским тут небезопасно. Особенно сейчас.

— Почему? — удивилась Маша.

— Вы их не знаете, этих туркмен. В случае чего… ненавидят.

— Да почему же? За что?

— Мало ли! Царь их угнетал, русские чиновники.

— Так ведь это не мы. Царь и наших отцов тоже угнетал.

— Им важно, что русские. Остальное им безразлично. Они на нас зверями смотрят. Особенно сейчас, когда с Ираном неспокойно.

— Это неверно, — сказала Маша, пока еще робко и негромко. — Вон старик в сад воду пускал. Очень приветливый. Добрый. Зойке дыньку дал.

— Вы не пережили, вот и не верите, — затараторила соседка. — Свой своего признаёт, кровь сильнее всего. Они не разбирают, какие там русские, у них это из рода в род идет. А мне даже очень понятно. Мне кто ближе будет, русский, или там армянин, или еврей? Русский, конечно. Это у всех так.

— Неправильно! — Маша уже закипала, еле сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего малознакомой женщине. — Белые, белогвардейцы, они же русские были? Так что́ — они мне ближе, чем этот старик туркмен? Или чем любой большевик — еврей, армянин, кто угодно?

— Машенька у нас любит политические проблемы решать, — сказала примирительно Екатерина Митрофановна. — Но мне лично — не до политических дискуссий. Очень у вас жарко в Ашхабаде, дышать невозможно…

— Не будем спорить, — подхватила соседка. — Но доверять чересчур я не советую. Надо всегда быть настороже.

Маша встала из-за стола, поблагодарила хозяйку и покинула беседку. Вышла за калитку и остановилась, окидывая взглядом тихий переулок.

Высокие дувалы закрывали от нескромных взглядов всё, что делалось во дворах. Домики стояли в глубине, в садах. За дувалом напротив курился легкий дымок — наверно, ставили самовар. Туркменка торопливо пронесла железное ведро с углями — мангал.

Здесь всё было не так как в России, как, например, у краснощекой Клавы под Смоленском.

Аул начинался справа, за садиком Марты Сергеевны. Дувалов там не было, и дворики были открыты. Домишки стояли небеленые, цвета глины. Мычал привязанный к тутовому дереву теленок. Туркменская семья собралась ужинать неподалеку от тамдыра — крупой глиняной печки. Туркменка в длинном красном платье ловким движеньем бросала в верхнее отверстие тамдыра сырые лепешки, прилепляя их к раскаленным внутренним стенкам глиняной печки. Потом женщина быстро вынимала готовые ароматные лепешки и несла их туда, где сидели ее муж и дети, дожидаясь еды. На маленькой скатерти, разостланной прямо на земле, стояла большая миска с чалом — простоквашей из верблюжьего молока.

Туркменка делала свое дело молча, сосредоточенно. Но от ее по-птичьи зоркого глаза не укрылась печальная женщина, вышедшая постоять на улице. Туркменка сразу заметила, что русской месяца через три рожать. На какую-то минуту она отошла к дороге, отделявшей аул от городского переулка, взглянула с любопытством и сочувствием на Машу и сказала:

— Баджи, муж пишет? Как Ленинград, фронт?

Откуда она знала, что Машин муж на фронте, в Ленинграде? Впрочем, чего не знают соседки друг о друге! Мог ли не тронуть Машу этот вопрос?

— Писем пока нет. На фронте по-прежнему, немцев всё еще не остановили. А Ленинград в порядке!

— Придет письмо, баджи, скоро!

Сказав это, она поспешила к своей печке. «Баджи» — значит сестра. Сестра, подруга. Это была подруга. Вопрос подруги. Утешение подруги. Как только не стыдно соседке Марты Сергеевны: ведь она знает этих людей десяток лет — и до сих пор относится к ним так несправедливо!

Аделаида Петровна говорила о туркменах пугливо оглядываясь. Она приходила не раз и не могла удержаться от разговора на острую тему.

Со временем до Маши дошло, что Аделаида Петровна имеет наклонности ко всевозможным махинациям, к спекуляции. Монотонный быт обеспеченной домашней хозяйки не давал выхода ее кипучей энергии, а энергия, не направленная разумом, — дело небезопасное. Аделаида Петровна потихоньку спекулировала чем придется, — питьевой содой, лимонной кислотой, рисом, машинными, примусными и простыми иголками, катушками ниток, мотками цветного мулине, натуральным кофе и даже дефицитными лекарствами. Наивный муж ее, честнейший человек и бессребреник, был твердо уверен, что жена его бескорыстно заботится обо всех на свете. В глазах своих вынужденных покупателей, и русских и туркмен, Аделаида Петровна читала неприязнь. Она чувствовала это, и постепенно в душу ее стал проникать страх.

Ничего этого Маша при первых встречах не знала. Ей было нелегко отражать нападки Аделаиды Петровны, особенно когда разговор заходил о немцах. Нет, разные они тоже, — беда не в национальных особенностях, а в ядовитом влиянии, которое оказывает на немцев гитлеризм. Маша знала других — разных, но всё же других немцев!

Узнав в ранней юности Курта — коммуниста, солдата гражданской войны, Маша не сразу представила себе его противников. Цергибель, полицей-президент… Немецкие комсомольцы пели на улицах Берлина: «Мы не боимся банды Цергибеля! Дорогу дай — идет Рот фронт!» Цергибеля рисовали в газетах толстым и смешным. Но ведь не в его персоне был корень зла, которое сейчас расползлось по Германии, словно раковая опухоль, которое полезло дальше, на восток, на чужие земли…

Маша вспомнила немцев, работавших в годы первой пятилетки на машиностроительном заводе, при котором был ее фабзавуч. Однажды секретарь заводского комитета комсомола вызвал ее и спросил, верно ли, что она говорит по-немецки. Она подтвердила. Тогда секретарь сказал:

«К нам немцы приехали работать, а по-русски ни бельмеса не понимают. Возьмешь шефство над кем-нибудь из них, будешь учить».

Маша сомневалась в своих педагогических способностях, но отказаться не решилась. «Ничего, ты не робей, — сказал секретарь ей в напутствие. — Научи Фрица, он замечательный инструментальщик». Нового Машиного подшефного звали Фриц Барт.

И Маша стала учить. Ученик не понравился ей, хотя его и назвали в комитете «замечательным инструментальщиком». Это был человек лет сорока, в шерстяном вязаном жилете и мягких суконных туфлях. Он говорил вяло, не спеша, особого рвения не выказывал, но и не увиливал от занятий. Маша приходила точно, в один и тот же день и час каждую неделю. Она учила Фрица русскому языку примерно так же, как когда-то старая Елизавета Францевна учила ее немецкому, учила разговаривать на бытовые темы, читать газеты.

Жена иностранца всегда возилась в соседней комнате, что-нибудь стряпала или шила. Она встречала и провожала Машу натянутой улыбкой. Маша предлагала и ей позаниматься вместе с мужем, но фрау Барт всегда находила причину отклонить это предложение.

Фриц Барт был беспартийный. Он приехал в Советский Союз из-за заработка. Попытка Маши расспросить его о жизни у него на родине окончилась неудачей: Фриц был неразговорчив. Мысленно Маша сравнивала его с Куртом и не находила ничего общего, хотя были они одного возраста.

Ходить на эти уроки было не так уж приятно, если б не маленькая дочка Бартов — Минна. Девочка льнула к Маше, подходила и обнимала ее во время урока. Отец и мать были не слишком строги к ребенку, они любовались всем, что бы девочка ни делала и ни говорила. Минна была веселая, смешливая и ласковая. Маше показалось, что малышка сильно скучает одна взаперти: гулять ее водят редко, под предлогом того, что боятся инфекции. Неудивительно, что ребенок привязался к учительнице, которая сама совсем недавно вышла из поры детства. «Ихь хабе дихь герн, хаб дихь либ», — говорила Минна русской молоденькой гостье и обнимала ее за шею маленькими горячими ручками.

Изучать русский язык Фриц Барт был вынужден, — это требовалось ему для работы. Некоторые его товарищи имели настоящих учителей из школы и платили за уроки. Барт обратился к помощи общественных организаций, зная, что это будет бесплатно.

«Как бедно у вас одеваются», — сказала однажды Маше фрау Барт. Маша покраснела — тоже, еще критикуют! Бедно… «Что-то вы от своего богатства к нам, бедным, работать приехали», — подумала она, но сказать этого не решилась. Она стала объяснять немке значение пятилетнего плана, рассказывать о ближайших годах и о второй пятилетке, когда дело дойдет и до легкой промышленности. Немка слушала без интереса.

Маша никак не могла понять, что за люди эти Барты. Во время уроков разговор не раз заходил о политике. Фриц всегда пассивно соглашался с Машей, слушал, не спорил, молчал. Маша смотрела на него и думала: «Нет, этот немец не смог бы быть товарищем Курта!»

Дома Маша всегда рассказывала о своих уроках, о двух своих таких разных учениках — о профсоюзной активистке, заводской вахтерше тете Варе, которой она помогала повышать грамотность, и о немецком инструментальщике Фрице. Рассказывала и о маленькой Минне. «А ты приведи ее когда-нибудь к нам, — попросил однажды младший братишка Володя. — Я еще не видел маленьких детей, которые говорят по-немецки».

Володя был общий любимец в семье, отказать ему Маша не могла, и как-то после урока она привела девочку к себе домой. Фрау Барт разрешила это довольно охотно, — ребенок надоедал ей своими вопросами, непрерывной беготней по комнатам, просьбами пустить погулять во двор. Фрау Барт была лет на десять моложе мужа и не раз говорила при Маше, что у нее никогда не остается времени «для себя».

Минна с любопытством рассматривала людей, которые встречались на дороге. Увидев радиорупор на перекрестке и толпу школьников под ним, она попросила Машу остановиться послушать. Шла веселая детская передача, раздавались писклявые голоса малышей.

Дома у Маши маленькая немка почувствовала себя вполне свободно. Она бегала по комнатам, рассматривала игрушки Володи — деревянный грузовик, подъемные краны, сделанные из деталей «Конструктора». Она съела пирожок с повидлом и без стеснения отвечала на вопросы, которые русский мальчик, школьник Володя, задавал ей на ломаном немецком языке. Шестилетняя малышка явно понравилась всем.

Но тут произошло нечто такое, что испортило всю радость знакомства. Расшалившись, Минна вскочила на стул, выбросила вперед правую руку, крикнула «хайль Гитлер!» и весело рассмеялась.

— Что ты такое говоришь, не надо, это плохие слова! — возмутилась Маша, но ребенок из обычного чувства противоречия повторил эти слова снова.

— Не говори так, а то папа узнает и накажет! — строго сказала Маша.

— Папа не накажет, он сам так говорит! И дядя Руди в Берлине — тоже! Мы летом ездили к нему. У него есть автомобиль.

Володя свистнул и ушел в другую комнату. Ничего себе ребеночек! Всяким интерес к маленькой гостье у него сразу же пропал.

Перед тем как отвести Минну домой, Маша взяла ее за руки и спросила:

— Ты любишь меня, Минна?

— Очень! — И девочка прижалась головой к Машиной груди.

— Если ты меня любишь, то никогда больше не говори «хайль Гитлер». Это слова — плохие. Гитлер очень злой человек. Папа просто не знал этого, поэтому и говорил.

— Совсем никогда, и в Берлине тоже?

— И в Берлине не говори.

— Хорошо, я никогда больше не буду говорить этих гадких слов. Я лучше скажу, как ваши пионеры: «Будь готов! Всегда готов!»

Маша вела девочку обратно, а в ее сознании возникали десятки вопросов. Ребенку шесть лет… Что из него вырастет? Уедут они отсюда, а там… Кто же такой ее отец? Один из многих? Или, наоборот, один из тех немногих, которые едут сюда заработать не только своим трудом на заводе, но и чем-то другим?

Вскоре кончился договорный срок, и немцы возвратились в Германию. Барты уехали тоже.

Итак, немцы были разные, — Маша постигла это еще до войны. Но что же там у них, в Германии, сейчас? Ведь, кажется, совсем недавно заседание рейхстага открывала по праву старшинства коммунистка Клара Цеткин. В тот год на выборах в рейхстаг коммунисты получили пять с лишним миллионов голосов, — разве мало! Но нацисты получили одиннадцать миллионов… Эта разнузданная орава, тогда уже действовавшая методами террора и устрашения…

В Германии народ и правительство — не одно и то же, это каждому ясно. Но жадные вояки в серых мундирах, порвавшиеся в чужую жизнь, в чужую страну, в чужие ворота и стены, — это не народ. Это были захватчики, и разговор с ними становился с каждым днем всё более коротким.

Может быть, именно здесь, вдали от сосен и берез, Маша впервые со всей силой и остротой почувствовала, что она русская. В годину горького горя человеку начинают помогать его предки. В памяти словно прорастают их приглушенные временем голоса, могучие толпы тех, кто жил прежде, словно бы наполняют человека своей силой, верой в свой народ, в его опыт.

Враг проходил Смоленском, — тем самым Смоленском, вокруг которого бегало босоногое Машино детство. Люся оттуда успела вернуться, а Клава и ее родные остались. Смоленщина, русский край! Мы русские.

Русская… Но если бы народ твой оказался в эту войну одиноким, было бы тяжелее стократ. Мы теперь не одни. Мы воюем за себя, но с нами вместе в строю и те, чьи родные республики далеко-далеко от войны. Они защищают не просто нас, русских, они защищают Советскую власть.

Она размышляла об этом, сидя в виноградной беседке в саду за шитьем. Уже вечерело, между резными листьями винограда просвечивало усталое, уже не горячее вечернее солнце. На деревянном столе, наспех сколоченном из досок и покрытом клеенкой, лежали пушистые распашонки из голубой и розовой бумазеи.

В калитку постучали. Хозяйка не подошла, — она, кажется, доила корову. Маша пошла к калитке и откинула крючок.

Перед нею стояла девочка туркменка в длинном, вишневого цвета платье с серебряной круглой брошью у ворота. Девочка была года на два помоложе Клавы. Из-под мелко вышитой красным, желтым и черным тюбетейки болтались четыре плотные косички.

— Баджи, баран резали, идем, дешево купишь. Хороший баран.

Маша не сразу решила, что ответить. Девочка поняла ее заминку по-своему:

— Идем, баджи. Сейчас трудно мясо купить, мы не продаем, себе резали. Тебе продадим, ты Ленинград-аял, ленинградский женщина. Бери сумка, деньги, я ждать буду.

«И этих людей я должна бояться?»

Нет, вера в людей была ей привита надежно, основательно. Так же, как и признание равенства всех народов. Если ей и братьям ее чего не хватало, — так это настороженности к плохому, к опасному, к врагам.

 

Глава 4. Младшенький

Ему всегда везло в жизни, этому красивому пареньку со светлыми веселыми глазами. По крайней мере он сам считал, что ему везет. Родился кудрявый, как куколка, в семье был младшенький, — любили, баловали и всё-таки не испортили. В школе с мальчишками дружил, — вместе лазили по крышам, ездили в пионерлагеря, посещали военно-морской кружок при районном Доме пионеров и школьников. В пятнадцать лет раздобыл себе ремень с медной моряцкой бляшкой, украшенной якорем и звездой, а мать купила на толкучем рынке новенькую тельняшку его размера, — ох и пофорсил перед девчонками! Заправский моряк. Девчонкам определенно нравился, а главное — нравился Любе Давыдовой, хотя и не особенно этого добивался, — ремень и тельняшку Володька Лоза завел не ради форсу, а в силу своей — сначала тайной, а потом и явной — страсти к моряцкой жизни. Где-то в самом начале зарождения этой страсти стоял сосед по дому, рабочий-трамвайщик дядя Паля, возивший его с сестрой Машей и старшим братом на острова. Он тогда подарил Володе лодочку, которую тут же вырезал из куска красной сосновой коры, — ленинградскую игрушку. С нее, видимо, и пошло.

В школе Володя был не последним человеком. — избрали членом комсомольского бюро. Сколько организовал он туристских походов, лыжных вылазок! Люба Давыдова всегда в них участвовала. И развлекались, и закалялись, учились на практике разбираться, что такое дружба и товарищество. Попадали и в дождь, и в снег, и в морозы, но никто не хныкал и никто после походов никогда не болел.

Володьке везло: на выпускных экзаменах по истории попался вопрос о Цусиме. На экзамен приехали корреспондент из газеты и фоторепортер. Владимир Лоза ответил на «отлично», его сфотографировали, — и, нате вам пожалуйста, назавтра в «Смене» все увидели паренька в полуморском обличье, что-то уверенно рассказывающего учительнице, и прочитали статейку о том, как хорошо найти свое призвание и по призванию идти в военно-морское училище. И Люба Давыдова прочитала.

Не то чтобы Володя был тщеславен, нет, но он хорошо знал, что поступить туда, куда мечтает поступить он, — охотников немало, конкурс будет нелегкий. Так что эта фотография в газете — она тоже прибавляет уверенности. Может, и члены приемной комиссии добрее станут…

Он окончил школу, выдержал экзамены в училище и был принят, — повезло! Конечно, попотел перед экзаменами, потрудился, — ну и что ж, без этого нельзя. А какой конкурс был! Просто он везунчик. И Люба Давыдова поступила в свой медицинский институт.

А война началась. Началась, когда он был уже принят и зачислен в училище. Опьяненный победами, враг наступал, продвигался. Многие из курсантов попросились на фронт. Володя тоже. Воевал под Котлами. Отступал. В конце августа всех их вернули в Ленинград, — училище собирались эвакуировать.

Володя забежал домой; сестры и Зойки уже не было, — эвакуировались. Только над Машиным столом красовалась выгоревшая и пожелтевшая от времени вырезка из газеты: портреты трех летчиц-героинь — Расковой, Гризодубовой и Осипенко. Старший брат оставался еще в экспедиции на Памире. Отца тоже не оказалось дома, — он возглавлял бригаду по строительству укреплений где-то возле Петергофа. Его, профессора ботаники, никто не обязывал, но разве он мог сидеть и ждать!

Володя повидал только мать. Из школы Анна Васильевна приходила поздно, — оборонные учения, рытье щелей в школьном дворе, да мало ли! Родной дом выглядел опустелым. С грустью взглянул он на приколотый над его спартанской постелью листок с образцами флагов расцвечивания, — он сам их когда-то раскрасил акварельными красками.

Мать заглядывала сыну в глаза, положив руки на его широкие плечи. Говорить об эвакуации училища не полагалось, но он сказал. Железнодорожный эшелон, отлично организованный, выехал еще в конце августа — и вернулся: немец бомбил дорогу, отрезал пути. В сентябре предоставили речную баржу и буксир, собрались, и вот — Володя забежал проститься.

К Финляндскому вокзалу двигались повзводно, разными улицами. На станции Ладожское озеро сошло более тысячи человек. Это были курсанты, офицеры, женщины, дети и старики — члены командирских семей.

Серая Ладога шевелилась, пучилась, толкалась в бока баржи. Баржа с виду крепкая, доски на палубе плотно пригнаны друг к другу. Два неглубоких трюма покрыты дощатым настилом с отверстиями-люками, из которых вниз, на дно трюма, ведут немудрящие трапы.

Ветер рвал с голов бескозырки, распахивал полы бушлатов. Сначала по широким сходням на баржу пропустили женщин, детей, стариков. Шествие их началось ранним утром, длилось оно долго. Люди заполняли трюм — садились прямо на пол, между шпангоутами. Рассаживались тесно, рядком, — в трюме было потеплее, поспокойнее. Кто не поместился внизу, расположился на палубе возле будки. Жаль, у бортов баржи не было лееров — загородок. Когда погрузились люди, на палубу выехали две легковые машины и грузовичок. Их привязали к мачте, закрепили тросами.

Лоза сидел в трюме недалеко от люка. Здесь было не так уж темно, — свет проходил и сквозь люки и сквозь щели настила. Женщины развязывали сумки, кормили ребят. Поблизости от Володи сидела маленькая девчонка в плюшевом красном пальтишке, натянутом поверх осеннего, и в шелковом розовом капоре. Ей было годика четыре-пять, чем-то она напоминала племянницу Зойку. Мать дала ей круглую сдобную булочку, посыпанную маком, и девочка с аппетитом ела. Но в двух пальто ей было жарко и трудно шевелить руками, она пыхтела и просила маму раздеть ее. Мама не слушалась. Сколько времени им плыть? А имущества лишнего никто не разрешает брать. Ведь пальтишко пригодится… Мать и сама надела на себя два платья, костюм и драповое пальто, ей тоже было не так-то удобно.

Баржа покачивалась, кренясь то вправо, то влево. Стемнело. Вскоре в трюме стало темным-темно, только изредка то тут, то там мелькали тоненькие лучики карманных электрических фонарей.

Долго тянулась ночь. Отчалили или нет — понять было трудно. Наконец стало светать. Ветер зашумел над палубой, люди вполголоса заговорили между собой. Но вот сквозь шум отчетливо послышался треск. Так трещат узкие деревянные доски на дорожках-настилах, если ступит на них человек необычно грузный.

Трещала обшивка баржи. Люди стали прислушиваться. Потом кто-то взглянул под ноги и крикнул:

— Вода проступает!

В трюме зашевелились, задвигались. Вода проступала медленно, выживая людей, заставляя их вставать с пола и искать местечка повыше.

И так было тесно, а тут приходилось еще потесниться.

В трюме стояла помпа. За нее сразу схватились, стали выкачивать воду. Помпа постукивала, но вода не убывала.

Отцепили котелки, откуда-то принесли чайники. Кто-то пытался вычерпывать воду бескозырками, — каждому хотелось помочь. Но вода не убывала.

Проработав добрый час, Володя вышел на палубу. Баржу качало. Справа, слева и сзади нее вставали высоченные крутые серые волны. Ладога вспучивалась чугунным холмом, грозившим обрушиться на баржу, холм наваливался сбоку, оседал, толкая баржу в днище и поднимая ее, а за спиной его вставал новый. Земли не было видно.

Впереди баржи, судорожно напрягая трос, шевелился буксирчик, черный и узенький, как тонущий жучок. Он держался, — недаром его звали «Орел», он делал что мог, но ни он, ни баржа никогда до этого не ходили по Ладоге, они были с Невы. А характер у Ладоги похуже морского.

Старшие на барже, сговорившись, отвязали и сбросили в воду грузовик, а потом и обе легковые машины. Может, теперь осадка будет поменьше и волны не захлестнут баржу?

Шторм не утихал.

В трюме уже невозможно было оставаться, — все поднялись наверх. Палуба заполнилась людьми. Волны серыми стенами шли на баржу, швыряя на палубу воду, дробя ее на мелкие водяные булыжины.

Лоза с товарищами стоял возле рубки. Шкипера ребята не нашли, — уж не смыло ли его с палубы?

— Мы же терпим бедствие. Надо хоть флаг какой-нибудь поднять. Нас не видно в этих волнах. А на Ладоге непременно должны быть наши суда, — говорил Володя.

— Давайте укрепим на мачте хоть простыню. Будем сигналить.

Достали две простыни, по очереди залезали на мачту, размахивали простынями, как флагами. Баржа раскачивалась, словно пытаясь сбросить сидевших на палубе людей.

Огромная волна подошла и рухнула рядом, смыв двух стоявших неподалеку от борта — курсанта нового набора и старшего лейтенанта с нашивками артиллериста. Но куда же уйдешь, куда спрячешься?

Послышался тоскливый, придавленный женский плач.

— Нет, товарищи! Так не пойдет! Нельзя допускать малодушия. Держаться надо. Бороться с бедой.

Это говорил молодой воентехник, забравшийся на крышу будки.

Увидев рядом Лозу, воентехник крикнул:

— Слушай, курсант, давай сюда, поговори с буксиром! Нету флажков — возьми бескозырки. Пусть дадут по радио сигнал. Наши корабли подойдут, заберут народ.

Сам он размахивал белым полотнищем, сигналя о бедствии, а когда его сменял товарищ, — обращался к людям:

— Товарищи, держимся без паники! На горизонте наши корабли, они видят нас! Скоро подойдут, разгрузят баржу. Не поддавайтесь панике, выше голову. Выберемся как-нибудь.

Володя тоже забрался на крышу рубки. В руках его были две бескозырки. Правая вверх, левая в сторону, правая в сторону, левая вверх, правая вниз, левая вниз наискосок, левая вниз, правая вверх наискосок…

На буксирчике находились старшие по званию. Лоза передал просьбу с баржи — дать сигналы SOS. Сначала ответили, что не положено, могут услышать враги. По настоянию товарищей Володя повторил просьбу. А сам думал: ну каким же врагам нужна эта баржа, которая с минуты на минуту развалится! Люди же в беде. Это же не на поле боя…

На буксире посовещались и приняли решение. В эфир побежал сигнал бедствия с координатами места действия. Воентехник, сидевший на мачте, успокаивал людей:

— С буксира подан по радио сигнал о помощи. Бодрее, товарищи, держитесь!

Трое курсантов, желая подбодрить женщин, уселись на палубе и развернули пакеты:

— Не худо и подзаправиться. Пропадать, что ли, дорожному пайку? Нажмем, пока не в воде еще…

— А мне закурить охота.

— На горизонте наша канонерка! — закричал воентехник. — Вижу отчетливо. Друзья, нас услышали! К нам идет канонерка! Держитесь, товарищи!

Он выкрикивал слова поддержки, а волны толпились возле баржи, словно стая огромных лохматых волков. То и дело они выхватывали себе добычу. Люди привязывали себя ремнями к барже, но волны слизывали их непостижимо легко. Стоявший на носу баржи комиссар уговаривал двух офицеров и свою жену плыть к буксиру, — он видел в этом единственный выход. Риск? Но он меньше, чем риск оставаться здесь. Однако уговорить оказалось трудно. Надо показать пример! Скинул шинель, поцеловал жену и бросился вплавь к «Орлу», карабкаясь на огромные волны.

Сотни глаз следили за ним. Он доплыл и взобрался на буксир. Держась за трос, то погружаясь в воду с головой, то выныривая наверх, до буксира добралась женщина-врач с нашивками старшего лейтенанта.

Жена комиссара броситься в ледяную воду не решалась. Двое курсантов уговаривали ее. Внезапно ее смыло волной. Оба кинулись за нею, нашли, подхватили под руки. Они пытались плыть, но каждый действовал только одною рукой. Оставить женщину в беде они не могли. Погибли все трое.

Мало кому удалось добраться до буксира. Многие потонули, накрытые водяною горой.

Канонерка действительно приближалась. Она двигалась очень медленно, колыхаясь между огромными подушками воды. Видели ее только с крыши рубки да с мачты. Видели, радовались, кричали.

Послышался звук приближающегося самолета. Военные стали тревожно смотреть на небо, — гудение было чужим, наши гудели иначе.

Летели враги. Два немецких самолета с крестами на крыльях снижались над штормовою Ладогой.

А Ладога бесновалась. Тупая, незрячая природа шевелила своими огромными мышцами, играя с баржей, как со спичечным коробком. И коробок разломился. Таранным ударом боковой волны смыло настилы, снесло, расшвыряв людей, словно зерна пшена. Будку разбило, стены ее плыли по волнам, и только мачта торчала на остове баржи, а на ней — какой-то курсант без бушлата и бескозырки.

В этот самый момент к гулу ветра и воин прибавился тоненький, никем поначалу не услышанный, свистящий звук: с самолетов стреляли. Наведя пулеметы, посылали очереди по маслянистой поверхности Ладоги, усыпанной обломками досок, за которые цеплялись люди.

Лоза плыл, держась за кусок дощатой стенки рубки. Бушлат он успел сбросить, мокрые форменка и брюки облепили тело, — всё-таки они согревали. Деревянный плотик, за который он уцепился, то вздымало на гребень волны, — и тогда Володя видел, что творится кругом, — то опускало, скатывая в ложбину меж двух ледяных холмов, грозя накрыть, залить сверху.

Неподалеку на водяном холме проплыла, словно с горки скатилась, девочка в красной плюшевой шубке и розовом капоре. Ручки ее были расставлены в стороны, но она не тонула, держась каким-то образом на поде с помощью своих многочисленных одежд. Володя взглянул в ее личико, — девочка не плакала, на лице ее играла нелепая улыбка, она даже что-то говорила. В маленьких глазах не светилось никакого смысла, — разум оставил ребенка. Что ребенок! Володя вспомнил своего товарища: когда смыто уже нескольких человек, тот вдруг стал хохотать и корчиться, а потом понес чепуху.

На волне мелькнула бритая, отливающая синевой голова. Лоза узнал своего товарища — первокурсника, парня из Еревана. Володя окликнул его, и он, подплыв, с облегчением вцепился в поплавок. Юноша не без страха смотрел, не погрузится ли поплавок из-за новой тяжести в воду, но тот не погружался. Лоза заметил этот взгляд.

— Ничего, здесь еще третий мог бы…

Говорить было трудно, — всё внимание поглощалось стремлением удержаться на воде, не сорваться, не попасть под волну. Если и мелькнула мысль, то об одном: «зря не натренировался плавать как следует. Всё у бережка… Идиот был. А еще пошел в моряки».

Над головами засвистело. И вдруг Володя увидел, как пальцы товарища разжались, как черная струйка крови побежала по раковинке уха. Товарищ повел глазами в сторону Володи и прошептал:

— Всё…

Руки его отпустили доску, он окунулся в воду, всплыл, снова окунулся…

Вот так, в семнадцать-то лет: смотри молча, горе оставляй в себе и только сохраняй силы, сохраняй веру в спасение, веру в справедливость. Лишь сейчас, потеряв товарища, Лоза понял, что сверху в тонущих людей стреляют. Стреляют тоже люди, прилетевшие на радиозов SOS — «спасите наши души». И им это делать не стыдно. Что же они такое?

Фашистские пули прошивали борта буксирчика, там уже возились люди, выкачивая воду и заделывая дыры. Буксирчик был переполнен людьми, он оседал всё глубже. А с канонерки то и дело бросали на веревке спасательный круг, — кто успевал схватиться, того вытягивали.

Лоза старался подплыть к канонерке, но волны откидывали его обратно. Они становились понемногу всё ниже, ветер ослабевал, но ведь и сил у людей становилось всё меньше… Сколько часов можно плыть среди ледяных бушующих волн в середине сентября на Ладоге!

Володе всегда везло. Везло благодаря хорошим законам его жизни, благодаря трезвости его ума, его выдержке. Может быть, и благодаря тому, что была на земле такая девушка — Люба Давыдова.

Он всё делал правильно. Всё, пожалуй, кроме одного. Зря он настаивал, чтобы дали радиосигнал. В свои семнадцать он был готов к борьбе за родину, за правду, но не был готов столкнуться с подлостью, с бездушным цинизмом. Он рассчитывал на другое, и здесь он ошибся.

Канонерка была уже совсем рядом, а с ней спасение, жизнь, возможность рассчитаться за погибших друзей. Но волна оттолкнула его, отшвырнула далеко в сторону. Бросить поплавок и пуститься вплавь? Но сил уже почти не было.

Проклятые волны относили его куда-то вбок, прочь от канонерки, мели, как швабра метет огрызок яблока или спичечный коробок. Ветер, что ли, переменился? Ведь канонерка была совсем рядом.

Володя испугался. До сих пор он находился в какой-то ровной инерции сопротивления беде, он верил. Но что если течением его отнесет далеко, что если никто не найдет его?

Самолеты врага уже улетели. Становилось нестерпимо холодно. Последними усилиями, цепляясь левой рукой за спасительные доски, он правой стянул ремень и прикрутил себя к поплавку, чтобы дать отдых рукам. Ни буксира, ни канонерки уже не было видно.

Он не тонул, плыл. Но куда? Завиднелся берег — полоски серых камышей, дикие камни. Кто там, друзья ли, враги? Что с ним будет, что его ждет?

Кто мог предсказать это заранее!

 

Глава 5. А ты работай!

В институт она поначалу ездила на автобусе. Мимо здания Центрального Комитета партии, мимо Дома Советов, мимо Русского базара, Текинского базара… Дальше виднелась рыжая глина пустырей, а потом — белые здания пединститута в кудрявой зелени густого тенистого парка.

Педагогическая нагрузка Маши падала почти целиком на второе полугодие, — в конце первого она должна была прочитать всего лишь несколько обзорных лекций да принять экзамены. Ей дали программу курса истории России, и она готовила лекции, не отступая ни от одного пункта программы. Добросовестность новичка сочеталась с отсутствием глубокой самостоятельной разработки какой-либо области истории, — иначе бывает у солидных специалистов, которым простительно и отступать подчас от программы.

Лекции… Само это слово пугало. В университете можно было приобрести знания, а методических навыков — почти никаких. Что читать, подсказывала программа. Но где брать материал для лекций и как читать? Маша просиживала целыми днями в городской библиотеке на площади Карла Маркса. Она читала книжки и свои студенческие тетрадки, выписывала цитаты, готовила конспект каждой лекции. Книг не хватало, многих учебников не было. А ведь говорить надо час сорок минут с крошечным перерывом. А ну как выпалишь всё, что приготовила, за один час?

Библиотека была не похожа на ленинградскую: одноэтажная, маленькая, вроде заводской, — такая у нас на Кировском заводе, даже побольше. Окна раскрыты, но в читальный зал с улицы пышет жаром. На улице кричит ишак. Неужели этот резкий, ржаво-железный голос принадлежит маленькому красивому животному? Пронзительный, грубый крик не дает сосредоточиться.

Сидят туркмены, русские, армяне. Эвакуированных отличить нетрудно, — что-нибудь странное, случайное в одежде, мужчины не всегда побриты, и взгляд другой: озираются. А то проскользнет в глазах тоска, словно загнали его сюда и бессилен он изменить что-нибудь, а ему бы — на фронт! Смотрит как виноватый. Нет, не все так смотрели, но проскальзывало у многих. Шли первые месяцы войны…

Чернила высыхали мгновенно, и в чернильнице и в ручке. Как-то пришлось писать карандашом. А положила нечаянно руку на исписанную страницу, забыла, что рука вся влажная от пота, — глядь, а на руке всё и отпечаталось — карандаш-то, оказывается, был чернильный…

У ларька с газированной водой Маша только успевала приложить губы к прохладному стакану, как с обоих локтей и с подбородка начинали скатываться соленые капли. Казалось, прохладный напиток испаряется раньше, чем дойдет до желудка. Легко ли в такой зной работать в библиотеке!

Однажды на заседание кафедры был приглашен московский профессор, — он эвакуировался сюда с Московским университетом. Профессор Чигорин был худощав и лыс, тощая шея торчала из воротника, и казалось, он мог бы, не поворачивая корпуса, оглянуться назад.

Маша разговорилась с ним. Чигорин перед самой войной выпустил в свет книгу, которая несомненно могла пригодиться Маше для работы над диссертацией. В библиотеке института этой книги не было. Чигорин любезно предложил Маше воспользоваться его собственным экземпляром:

— Если хотите, зайдемте на минуточку ко мне, я дам вам книгу.

Немного стесняясь, но не в силах отказаться, Маша пошла к профессору. Он направился почему-то в сад, к помещению институтского клуба.

Маша не задавала вопросов, и хорошо делала. Всё стало ясно, как только он открыл дверь в клубный зал мест на триста…

Пчелиные соты? Или муравейник? Маша двигалась осторожно между тумбочками, этажерками, кроватями и шкафчиками, которые были отгорожены занавесками на веревочках, стульями, чемоданами, чем-нибудь. Здесь разместились служащие, преподаватели, студенты, — сколько их было тут? Маша бы не взялась сосчитать. Она проходила лабиринтом чужих уголков, — не могли же они оставить проход посредине зала, если в нем прекрасно умещалось еще семь коек!

— Пожалуйста, вот здесь размещаемся я и моя матушка, — сказал Чигорин и пригласил Машу сесть, — для этого имелся стул. Но Маша сесть не посмела. Она взяла книгу, поблагодарила и пошла к выходу, стараясь не задеть чужих постелей, керосинок, тазиков с замоченным бельем, столиков, за которыми люди торопливо ели, и хрупких сооружений из веревок и тряпок, заменявших стены.

«Эвакуированные… Я еще хорошо устроилась. По-человечески, в доме. Мне просто везет. Везет…»

Она вспомнила о младшем брате, о Володьке, — дома его называли «везунчик». Где-то он нынче, родной?

Письма из Ленинграда не приходили давно. Видно, было там нелегко. В Ашхабаде поговаривали, что ленинградцы начали голодать, что гитлеровцы разбомбили продуктовые склады.

Еда? В чем же дело! Маша мгновенно собрала посылку. Самого большого веса, какой только принимали на почте. Она положила в фанерный ящик белые кирпичики соленого свиного сала со шкуркой, — сало пахло чесноком, от одного его вида текли слюнки. Положила туда же коробку со сдобным печеньем, таким жирным, что, прикасаясь к белой бумаге, печенье тотчас делало ее прозрачной, словно пергаментной. Положила и запечатанную сургучом бутылку вина, виноградного, душистого туркменского вина. А потом засыпала ящик до самого верха кишмишем и курагой — янтарными, сладкими плодами, на всякий случай тщательно вымытыми, — а вдруг дома откроют и сразу попробуют? Обязательно надо мытые.

Она ходила последние дни, но чувствовала себя хорошо, — стоял октябрь, жара понемногу спадала. Посылку на почту понесла сама. А когда сдала, услышала рядом чей-то голос: «Завтра последний день, больше посылок в Ленинград принимать не будут»… Ах так? Тогда она завтра пошлет вторую. Такую же. Хорошо, что узнала.

На другой день она отправила вторую посылку. Домой ехала умиротворенная. Всё-таки им поддержка. Конечно, не ахти сколько, а всё-таки всё свежее, полезное.

Маша, Маша! Если бы твои посылки дошли! Может быть, они помогли бы сохранить жизнь твоему отцу, сохнувшему от голода, превращавшемуся постепенно в мешок с костями. Шестнадцать килограммов продуктов! Они пришли бы в начале ноября. Их можно было бы разделить месяца на три, на четыре. Если бы отец съедал в день хотя бы по кусочку сала, и по нескольку урючин дополнительно! Возможно, остался бы жив. Тем более, что мясо кошек и собак он тоже ел и похваливал, — он был выше всяких предрассудков; маму же так и не уговорил отведать, — не могла почему-то. Он был аккуратен: каждый день приносил из Дома ученых свой обед в баночке и в стакане, — в баночку наливали суп, в стакан — немного каши. А иногда он приносил в карманах зеленую сосновую хвою, — по радио говорили, что хвою полезно жевать от цинги, в хвое тоже есть витамины.

Он был бы, наверно, спасен, если бы твои, Маша, посылки дошли. Их везли быстро и без задержек. Их привезли и сгрузили у той стены, дальше которой враг не пускал, — у блокадного кольца. Ты, Маша, хотела, чтобы твой не старый еще, умный и нужный людям отец остался живым, а немецкий полковник с тонким интеллигентным лицом, начальник оперативного управления генерального штаба армии Гитлера полковник Хойзингер хотел совсем обратного.

Армия, в которой этот фашист служил, была армией убийц. Она решила превратить Ленинград в огромный лагерь истребления, где голод естественным образом заменит газовые камеры. Дешевле!

Посылки, упакованные любящей рукой, долго лежали на том рубеже, за которым грохотала война. Но прошло полгода, — и в пылающий от зноя майский Ашхабад, в Ашхабад продуктовых карточек и первых нехваток, в Ашхабад первых военных сирот и вдов вместе с письмом оттуда вернулись и два ящика, из которых не пропало ни грамма. Они вернулись, не дойдя до голодающего города, в котором с каждым днем становилось всё хуже, всё тяжелее.

Маша долго ни о чем не знала. Настойчиво и неизменно посылала она свои письма по известным ей адресам младшего и старшего братьев, матери и отца. Она читала по радио лекции о русском патриотизме, о Суворове и Кутузове, о красоте души советского человека. По радио — можно, — слушателей не отвлекает ее необычный вид, не видна ее покруглевшая фигура. Всё-таки — что-то полезное, всё-таки она не в стороне. А скоро у Зои появится брат или сестра.

День и час наступил, — природа не считается с тем, война сейчас или мир. «Девочка!» — сказала сестричка, приняв младенца, и Маша не обидела дочку вздохом сожаления, хотя и хотела сына. И хорошо, пускай девочка. Может, война скоро кончится. Есть такая примета: если рождается много мальчиков — значит, война будет долго, а много девочек — значит, скоро мир.

Сколько же продлится война? Это будет зависеть от всех нас. И от нее тоже. Год-два, больше…

Пока что война не приносила обнадеживающих новостей. Всё было не так, как вначале думалось. Мы не были готовы, — и как мы платили за это! Мы не представляли себе хорошенько лицо врага, — и как мы платили! Но, оскорбив в нас самое святое, угрожая потерей свободы и человеческих прав, враг разбудил такую силищу, о которой он не подозревал, о которой мы сами только смутно догадывались.

Этой песней начинался каждый день, ею начинались все радиопередачи, она стала колыбельной песней Машиных дочек — Зои и Ани. Песня была короткая, сжатая, как пружина, ясная и направляющая. Маша подумала: если бы ее авторы — поэт и музыкант — ничего больше не написали, то и тогда жизнь их не считалась бы прожитой понапрасну, — они написали эту песню.

Девочка в плетеной корзинке, стоявшей на табуретке, заслышав эту песню, успокаивалась тотчас. Девочка с Костиными глазами и бровями, черноволосая, доверчивая. Бабушка над ней квохтала, как наседка, она и Машу вскоре прогонять стала от Анечки: уходи, раз у тебя молочка для дочки нету!

Молоко сгорело, как только она стала уезжать на пять-шесть часов на обзорные лекции. Одна дорога занимала два часа, а четыре уходило на лекции.

Дорога была бы короче, если бы ехать автобусом. Но постепенно все автобусы были мобилизованы для госпиталей. И многие помещения. То какую-нибудь школу сливали с другой, освобождая здание для раненых, то учреждение какое-нибудь переселяли в другое здание, — госпитали, госпитали повсюду. Раненые в бинтах, раненые на костылях, в серых байковых халатах, ковыляющие без спросу на рынок — что-то продать или поменять… Напряженные до предела нервы раненых первого года войны, — дальше уже раненые вели себя иначе, или это только казалось? Прежде слово «инвалид» означало — пострадавший при катастрофе или перенесший тяжелую болезнь. Сейчас инвалидом был человек оттуда, из самого пекла, он испробовал всего и всё повидал. Чаще всего он рвался снова туда. А нервы есть нервы, они — реальная штука, система управления организма. Система эта бывала подчас и нарушена, иные искали анестезии в виде водки.

В институт Маша ходила пешком. Пять километров. Продукты уже продавались по карточкам. Вечером приносили хлеб на завтра, делили, каждый клал свою порцию на свое место. Утром Маша быстро съедала завтрак, собирала портфельчик и шла в институт. Дорога была длинная. Иногда навстречу попадались грузовики с новобранцами, молодыми ребятами в гимнастерках, во все глаза глядевшими на окружающий мир. Маша изо всех сил улыбалась ребятам: нежно, любовно, всем сразу, стараясь не позволить своему лицу скривиться в горестной усмешке: «Милые вы наши, все ли домой вернетесь?» Нет, этого выражения она на свое лицо не пускала. Глядела так, чтобы каждый подумал: «Ишь как она на меня смотрит, видно я не плох!» Да-да, пусть каждый из них будет уверенней в себе. И здесь, и там.

Сводки Совинформбюро не радовали. Особенно болела душа за Москву. Еще не хватало вспомнить историю 1812 года, когда врага пустили в Москву… Нет, этого Маша боялась и не хотела. В нынешнем веке Москва не та, что была прежде. Нет, нельзя! К счастью, так думала не она одна. Москву загородили надежно, и на земле и в небе.

В одной из газет прочитала очерк под названием «Таня». И снимок там был: занесенный снегом труп юной девушки, обнаженная грудь… Чья-то вчерашняя подружка по десятилетке, бегавшая на субботники, в кино… Сердце защемило в острой тоске. Не могла она не бороться, эта девушка. Партизанка… Сережа бы, наверное, тоже пошел в партизаны, если не в армию. Сережа…

Она не могла его забыть, друга юности, ленинградского застенчивого юношу с пальцами в чернилах и ресницами словно из черных кружев. Он стеснялся своей красоты, он старался быть грубоватым, если не в действиях, то хотя бы на словах. Он готов был на подвиг, на самоотречение во имя своего народа, — но подвига не совершил, а просто умер молодым от неизлечимой болезни, от рака.

Он бы пошел в партизаны. Маша живо представила себе его где-то в Подмосковье, рядом с этой Таней. А командовать таким партизанским отрядом мог бы Сережин дядя, дядя Дима, на которого парень просто молился.

Письма из Ленинграда не приходили уже несколько месяцев, как отрезало. А слухи доходили, и такие, что спина холодела. Хозяйка дома, Марта Сергеевна, докладывала Маше обо всем, что слыхала на рынке, — она ежедневно возила туда продавать мацони — простоквашу из кипяченого молока. Как-то вернулась домой и сообщила:

— В больнице сейчас девушка лежит, дочка бухгалтера наркомпроса, студентка. Она в Ленинград на летние каникулы поехала, к родственникам, потом застряла, а сейчас посчастливилось вернуться. Говорят, жить будет. Вы навестите ее в больнице. И расспросите обо всем.

Девушку звали Вера. Маше дали халат, пустили в коридор отделения, попросили подождать.

Из палаты вышел ребенок лет десяти, голова стриженная под машинку, рубашонка до колен, тапочки.

— Вы ко мне? Я Вера.

Маша не сумела скрыть удивления. Вера была, оказывается, семнадцатилетней девушкой, правда, небольшого роста. А сейчас она стала прозрачной и тоненькой. Руки торчали из коротких рукавов рубашки, как свечечки, обдутые горячим пламенем и истончившиеся до предела. Такие же ноги. Кое-где — в розовых пятнах.

— У меня пеллагра, — застенчиво объясняла Вера. — И цинга. И дистрофия, конечно, но это не самое страшное. Дистрофия — значит попросту голод, голодание.

Она рассказывала о себе без малейшего страха, апатично. Маша сразу же объяснила, что у нее в Ленинграде родные, родители. Вера жила тоже на Петроградской, она вспоминала, какие дома при ней разбомбило, как плохо с хлебом, с продуктами. Люди падают иногда на улицах и умирают.

Рассказав что-нибудь, она умолкала. Словно отдыхала. А потом взглядывала на Машу тяжелыми, прищуренными глазами. И Маша в этих глазах читала: «А самое страшное я тебе всё равно не скажу. И никому не скажу. Пусть это останется при нас, при ленинградцах».

Слушая рассказы Веры, Маше хотелось понять, угадать, выдержали ли мать и отец, что они, как? Ответить никто не мог. Ответить могли бы они сами. Но они молчали.

Марта Сергеевна узнавала на рынке всё новые и новые адреса приезжавших из Ленинграда. Снова и снова Маша бежала в незнакомые квартиры, к чужим людям, снова выспрашивала. Люди отвечали как могли. И снова чужие глаза умолкнувшего человека говорили: «А самого страшного я тебе не скажу».

Мысли о возможной гибели матери и отца терзали, точили, не давали забыться. Но что там — маленькие трагедии отдельных людей! Трагедия народа, страны вбирала в себя несчастья семей, она состояла из них. И разве война — не трагедия? Жили спокойно, трудились, рожали и растили детей — и вдруг льется кровь, чужие люди врываются в дома, убивают, грабят, жгут… Век наш не знает трагедии страшней, чем война. Потому что, даже победив врага, наказав его и восстановив спокойную жизнь, никто не вернет тех, кто погиб.

Но что́ бы с тобой ни было, как бы ты ни горевал и ни томился, — ты должен жить и трудиться на победу, — иначе откуда же она появится? Вообрази, что всё зависит главным образом от тебя. Если бы все это вообразили…

Обзорные лекции Маша прочла накануне экзаменов. Лекции эти напугали студентов. Точнее — студенток, — ребят там осталось всего три человека, а к концу учебного года и вовсе один, близорукий очкастик, помешанный на Чернышевском. В армию его взяли в 1943 году.

Почему лекции старшего преподавателя Лозы напугали? Этого она не знала, беспокойства студентов даже не заметила, пока не подошли экзамены: тут одна из студенток расплакалась, а другая отказалась отвечать и попросила отложить экзамен. Идя на эти лекции. Маша сама испытывала почти что страх: никогда она не преподавала в вузе, а студенты третьего курса уже повидали не мало лекторов.

Прежний преподаватель Соколов, читавший этот курс до Маши, был выпускником Ленинградского педагогического института. Его мобилизовали, и отправили на фронт. Желая познакомиться с лекциями своего предшественника, Маша попросила у одной из студенток конспекты. И сразу нашла там ошибки, неверные толкования исторических фактов, упрощение сложных проблем. Проверила у других, так ли говорилось на лекциях. Выяснилось, что лектор объяснял именно так. Почему? Ленился читать новую литературу, отстал? Или его самого учили неправильно? Причины Маша не знала. Но предостеречь студентов, пока не поздно, поправить было необходимо. Деликатно, не напирая на то, что преподаватель виноват, Маша всё-таки не смолчала, сказала им о неправильном объяснении некоторых исторических фактов.

Через полгода жене Соколова пришла похоронная, — молодой преподаватель был убит. Маше нелегко было вспоминать о своих поправках в лекциях Соколова. И вместе с тем — студентам-то надо знать истину, они же сами учителями станут, школьников будут учить. Нет, исправить упущения было необходимо. А горечь всё равно осталась, он на фронте погиб, а ты тут о его ошибках разглагольствовала.

Соколов был на экзаменах покладист, Лоза — требовательна. С тех пор и пошла о ней среди студентов слава: эта ленинградская — зверь, а не экзаменатор. Придира. На экзамен, в числе других студентов, пришла Аллочка Малиновская, хорошенькая, нарядная, вежливая, старательная. Лоза поставила ей «хорошо», и Аллочка обиделась. Кое-кто из сослуживцев загодя объяснял Лозе: у Аллочки папа — заместитель наркома текстильной промышленности; Аллочка привыкла получать только «отлично», у них в семье так полагается, так принято… Лоза рассердилась: а если девушка просто вызубрила, понимает предмет поверхностно, ничем не блещет? «Хорошо» — это отметка заслуженная, а выше ставить не за что. Дочь замнаркома? А хотя бы и самого председателя Верховного Совета. Маша Лоза была верна себе и своим принципам.

Вот так, отговорив, а если пришлось — отспорив, поставив заслуженные отметки, возвращалась она домой. Тяжелый портфель оттягивал руку, — в нем были и конспекты, и книжки с бумажными закладками, а иногда и продукты, если что-нибудь удавалось купить по пути.

Ашхабад привыкал к ней, беспокойной, подвижной, упрямой, всегда озабоченной. И она привыкала к зимнему Ашхабаду — сырому, с размокшими от дождей стенами и крышами; с панелями, выложенными желтым кирпичом, а то и ничем не мощенными; с деревьями, стоявшими большую часть года без листьев. Листья появлялись в мае, а опадали уже в июле, все, кроме листьев неприхотливых шелковиц — тутовника. Именно с тутовника туркменки нарезали свежие ветки — пищу для шелковичных червей.

Радио гремело во всех домах, на всех перекрестках, сводки Советского Информбюро ожидались с нетерпением, с тревогой, с надеждой. Но пока эти сводки не радовали.

 

Глава 6. За черепахами

Что может быть лучше субботнего вечера! Сколько б ты ни работала, ни возилась дома — ты знаешь, что завтра можно поспать досыта, можно отдыхать.

В эту субботу Маша, несмотря на массу незаконченных дел, легла пораньше, до двенадцати. Завтра в восемь утра надо было пойти вместе с соседскими девочками в холмы — за черепахами.

Правда, в восемь это не в шесть, а всё же… Она вскочила вовремя, умылась, взяла пустой мешок. Свою порцию хлеба съела сразу, запив его кипятком. Существенным добавлением была маленькая черная редька, которую Маша очистила и с аппетитом стала грызть, макая в соль.

Чувство голода было знакомо и раньше, но разве можно сравнивать его с теперешним! Бывало, что увлекшись делом, а то и просто забыв, Маша не ела по восемь часов, по девять. Может, когда-нибудь это доходило до десяти часов. Тут было иное. Она ела, самое малое, два раза в день, чаще три, но что? Лапшу, разваренную до слизи и заправленную каплей хлопкового масла, затируху — диковинный суп с крошечными катышками из муки. Поварихи забыли, что в суп надо класть лук и морковь, не говоря уже о картошке: в Ашхабаде она не росла, а привозная из Самарканда была в одной цене с конфетами.

Ели редьку, из нее варили суп, делали даже котлеты. Ели помидоры, пока их можно было купить. Селедка считалась лакомством. Вместо сахара выдавали твердые, как камень, круглые шарики, именуемые конфетами «крокет». Свекровь хвалилась, что с одной такой конфетой можно выпить пять стаканов чаю, держи ее за щекой и пей, всё равно не тает, столько в ней муки… Маша с горькой усмешкой отвечала на это, что если положить за щеку пуговицу, то чаю с ней можно выпить сколько угодно, еще выгоднее. А вкус примерно один.

Хотелось мяса, но стоило оно с каждым днем всё дороже, — где взять денег?

Черепаха была вполне съедобна. Одну Маша поймала на огороде. Но как ее готовить? Спросить было не у кого. Достать мясо из панциря было невозможно. Сварить, словно рака, в панцире, а потом вынуть? Но черепаха жила в пустыне, жары не боялась, кипяток, наверное, был бы для нее приятным купаньем, не больше.

Пришлось разбить панцирь, очистить окорочка и сварить. Мясо показалось вкусным. Ели Маша и Зоя, свекровь категорически отказалась.

Нет, голод не тетка, а черепаха это всё-таки вещь. Надо идти на охоту, в холмы.

Девочки-соседки взяли ее с собой, чтобы показать дорогу. Но в сущности дорога была одна, — асфальтированное шоссе вело в горы, потом дальше, к Ирану Холмы начинались километрах в трех за городом. Они были как бы ковровой ступенькою, за которой подымались каменные тропы природы — скалистые горы причудливых форм.

Пройдя километров шесть, Маша сильно устала. Девочки пошли дальше, а она остановилась, очарованная сказочной красотой, которая он открылась.

Ранняя весна покрыла холмы сочной зеленой травой, расцветила нежно-алыми тюльпанами, необыкновенно крупными голубыми колокольчиками. Аромат цветов курился над холмами. Маша хмелела и счастливо оглядывалась вокруг, любуясь цветами.

Устала… Отдохнуть бы минут десять.

Она расстелила мешок на траве недалеко от дороги. Скорпионы? Фаланги? Весной их укусы смертельны. Но ведь мешок… он пахнет овчиной, скорпионы не любят этого запаха. Авось ничего не случится.

Растянулась, счастливая, лицом к небу. Солнце греет еще ласково, нежно, не больно. Еще не бьет по голове, не наносит свои «солнечные удары». Еще весна. Недолго она длится в Туркмении. Недолговечна красота цветущей пустыни, холмов, зато ярка, нежна, незабываема. А там — зной, выгоревшие рыжие травы, гибель всего живого, кроме тех существ, что приспособились к безводной пустыне, к жаре.

Где-то впереди чуть слышно зашуршала трава. Маша присела, всмотрелась: меж высоких стволиков травы и цветов медленно пробиралась черепаха, словно бронтозавр в доисторическом лесу. Она оставляла без внимания бурый стебелек колокольчика, но прозрачный стебель травинки перекусывала легко и быстро. Травинка падала, черепаха поедала ее и двигалась дальше.

— Попалась, голубушка!

Маша подняла с земли мешок, отряхнула, взяла осторожно, за край панциря, черепаху и сунула ее туда. Отдохнула, довольно. Надо идти на охоту. Это же мясо. Дармовое, свежее. Правда, землей попахивает, как его ни вари. Но всё-таки мясо. Белки.

Маша стала всматриваться в цветной ковер холмов, ища глазами черепах. Они всё не попадались. Долго бродила Маша, долго искала, но «дичи» больше не было.

«Наверно, надо дальше пойти, поглубже в холмы. Тут их уже выловили. Не одна ведь я».

Она шла, раздвигая коленями заросли тюльпанов, дышала ароматным воздухом, подставляла солнцу лицо и руки.

За холмом послышалось блеянье овец, мычанье коров. Приближалось стадо. Рядом с молодым туркменом в темно-красном халате шла рослая кудлатая собака — белая туркменская овчарка. Она не бросилась на Машу, словно не хуже человека понимала, кто перед ней.

— Баджи! — позвал Машу туркмен.

Маша обернулась.

— Там… бери, — сказал он, метнув взгляд к подножию холма слева.

Маша не поняла его. Что взять? Она посмотрела туда, куда указывал он глазами. Подошла поближе. Под зеленым кустом копошилась черепаха. Орлиные глаза у туркмена! И сразу угадал, что здесь делает русская женщина.

— Спасибо!

Она быстро сунула черепаху в мешок, но пастух снова окликнул ее.

На этот раз он сам держал в левой руке круглый костяной диск с дрыгающими лапками:

— Бери, баджи.

Отдав черепаху, туркмен брезгливо отер руку о халат, — черепаха у них считается поганым животным. Подумав, он достал из правого кармана свернутую вдвое пшеничную лепешку с запеченной в ней какой-то травой, разломал пополам и дал половину Маше:

— Кушай. Откуда, баджи?

— Из Ленинграда.

— Муж есть?

— На фронте муж, в Ленинграде.

— Дети есть?

— Двое.

Больше он не спрашивал. Всё ясно. Только очень изголодавшиеся люди станут есть черепах. Сам он, пожалуй, хоть и очень голодный, побрезговал бы.

Закинув мешок за спину, Маша отошла в сторону. Кусок лепешки съела, не вытерпела.

Резкое царапанье по спине заставило ее снять мешок, черепахи прорвали его, одна вывалилась, другая карабкалась тоже, стремясь как можно скорей удрать на свободу.

Маша вынула их, положила на спины, чтобы не убежали, и принялась заделывать дырку в мешке. Сняв с себя матерчатый поясок, она тщетно пыталась перевязать мешок в нужном месте: через минуту черепахи толстыми когтями прорывали новую дырку.

Пастух стоял далеко в стороне, но он всё видел, глаза его были зоркими, как у степной птицы. Он подошел к Маше и протянул ей маленький самодельный ножик, сделанный из обломка серпа; место ручки было обмотано кусочком кожи.

— Резать надо, мясо домой нести. Не будешь резать, все убегут.

— Спасибо, ёлдаш, — сказала Маша. Она знала, что ёлдаш — по-туркменски «товарищ». — Спасибо. Но как я тебе его отдам потом? Ты же уходишь?

— Положи на тот камень, назад иду — возьму. Яхши ме?

— Чох яхши!

Бронированные зверюшки стали попадаться чуть не на каждом шагу. У нее было уже пять черепах, шесть, семь, восемь… Завязанный мешок лежал на земле, он топорщился во все стороны, черепахи рвали его лапами, словно ножами, и торопливо убегали. Маша настигала одну, перевертывала, а в это время другая без труда поднималась, цепляясь за траву, и снова убегала. Нет, черепахи бегают вовсе не так уж медленно, как говорят о них!

Нельзя было потерять ни одной, и она не потеряла. Зорко следя за остальными, она взяла одну из них и положила на большой белый камень, чтобы разбить панцирь. Потом взяла вторую…

Когда она кончила, на камне лежала горка мяса килограмма на три. Зато руки у Маши были по локоть в грязи. Их невозможно было оттереть травой, а воды близко не было.

Сколько мяса! Довольная, Маша сложила добычу в оставшийся целым уголок мешка. Панцири снесла в одно место: стыдно в такой красе, среди тюльпанов, разводить грязь. На ножик поплевала, обтерла травой. Всё же был он не совсем чистым, — туркмену, пожалуй, неприятно будет и в руки его взять.

— Баджи!

Пастух окликнул ее издалека. Он отошел от стада, оставив там собаку. Приблизился сияющий, довольный.

— Спасибо тебе, ёлдаш, — сказала Маша, отдавая ножик. — Извини, воды нет, помыть нечем.

— Тебе спасибо, сестра! Тебя встретил, корова телку принесла, вон там, за холмом. Если мужчину встретил — бычка принесла бы. Тебе спасибо. Приходи опять, муки принесу, продам. Дешево продам, Ленинград-аял. Приходи, помогать тебе надо.

Она стояла перед ним с мешком и не прятала грязных рук, — куда же было их прятать? А незнакомый друг уходил в холмы, к овечкам и коровам, — невысокий человек с нерусским разрезом глаз, в темно-красном халате, видавшем виды.

«Они нас всех вырезать готовы», — сказала Аделаида Петровна. Она рассуждала так, словно не было двадцати пяти лет Советской власти, той простой и волшебной власти, которая, вопреки дурным и злобным характерам отдельных людей, сдружила народы России, слила их в одну семью.

 

Глава 7. Отец

Сугробы — как синие мамонты. Дорожка домой — маленькая траншея. Ее некому прочищать и расширять, — только ноги людей, выходящих из дому, пробивают дорожку в снегу.

Старуха в платке, перетянутом накрест на груди и завязанном сзади, идет по дорожке домой. Правой рукой опирается на палочку, в левой — кастрюлька в клеенчатой кошелке.

Женщина подходит к лестнице. Ноги идти не хотят, а надо преодолеть пять ступенек. Были бы руки свободны — взяла бы обеими руками собственное колено и поставила ногу на ступеньку. Затем вторую. Но руки заняты. Она отдыхает на лестнице, в темноте, минуты три, после чего решается двинуться дальше. Другого выхода нет.

Покрутив ключом в двери, женщина входит. Снег она отряхнула, как могла, еще на площадке лестницы. Прежде всего — палку в угол, а то потом не найти. Кастрюльку и хлеб — в комнату. В дальнюю, бывшую Машенькину. В ближних живут незнакомые люди, бежавшие из тех мест, куда немцы пришли. Живут временно. В столовой — две беременные женщины, в бывшем кабинете мужа — женщина с тремя ребятишками.

В дальней комнате лежит больная сестра. Откуда она взялась здесь, сейчас? Жила в Ленинграде, в другом районе. С работы ушла, когда учреждение эвакуировалось. Самой выехать не удалось. В Ленинграде дочка, у нее ребенок грудной. Пошла к дочке, думала — вместе-то легче будет. Дочка ей отказала: «Прости, мама, у меня ребенок еле дышит, помочь не могу. Лучше иди к тете Ане». Пошла к сестре Ане. У той муж, поддерживать его еще трудней, чем ребенка. Но Аня приняла, — разве она могла бы выгнать сестру, которая просит о помощи?

Мужа дома нет. Борис Петрович пошел за обедом в Дом ученых. Это далеко, через Неву. Только бы не задержался слишком, в темноте-то идти трудно и страшно.

Сестра поднялась, присела на постели:

— Анечка, печка затоплена, я смотрела за ней.

Дрова пока есть, запасены были еще до войны. Скоро они кончатся, — придется что-то изобретать, как другим.

Анна Васильевна бережно ставит кастрюльку с двумя порциями супа. Полученный по карточкам хлеб вынимает из бумажки осторожно, словно конфету. Кусок хлеба — маленький, черный, жалкий. Это — на завтра, на всех троих. С ума сойти можно.

Анна Васильевна делит хлеб и откладывает порцию мужа в пустую кастрюльку. На дне клеенчатой кошелки — картофельная шелуха, с килограмм. Прекрасная вещь! В школьной кухне дали. Анна Васильевна моет ее хорошенько, потом, посолив, ставит варить.

Шорох в прихожей, хлопнула дверь, — это он, Боря. Он появляется в комнате, одетый в свою профессорскую, подбитую скунсом, шубу. На голове — каракулевая шапка-пирожок, шея замотана шарфом. Но до чего он худ! Лицо треугольное, острое, как топор-колун. Глазницы стали словно бы вдвое больше, — не лицо, а сплошные глаза.

А в руках нет ничего.

— Боря, где же обед?

— Анечка, голубчик… Банка разбилась.

Он смотрит на нее глазами несчастного виноватого человека.

— С супом?

— С супом… Пробовал собрать гущу на бумажечку, но гущи почти не было, всё в снег впиталось. Поскользнулся я на берегу уже, после нашего моста. Не повезло. А суп был хороший, я пробовал.

Это им в Доме ученых дают обед — суп и каши немного. Его обед.

— Ничего, Боря. Ты раздевайся. Я принесла тут немного супа и шелухи картофельной. И хлеб выкупила, вот он. Ты не расстраивайся, что суп…

— Зато мы хлеб сберегли! Ни одной буханки не пропало, ни кусочка. Оттого я и задержался.

— Какой хлеб, Боря?

— Хлеб, самый настоящий. Шофёр вел грузовик с хлебом, рядом снаряд разорвался, шофёра сразу убило и часть кузова срезало, «кирпичики» на мостовую посыпались… Мы подбежали, кто рядом был, прохожие, как и я, и сразу — в цепочку. Знаешь, вдруг найдется какой доходяга, сдуру потянется, — а люди законное свое не получат. Так и стояли кольцом, пока не подоспел другой грузовик с хлебозавода. Всё подобрали, пересчитали, ни одна буханочка не пропала. Какая-то тетка стоит, плачет: «Ну что вы жалеете, сами-то тоже какие, хоть себе бы по ломтю отрезали… Вы же люди…» А один ей: «Да люди-то советские, не мешало бы и тебе помнить, кто ты есть…»

Анна Васильевна смотрит на мужа с гордостью и грустью. Нет, правильно она его выбрала когда-то. Друг ее, пара ее, счастье жизни…

Борис Петрович разделся. Остался в шерстяном пуловере, повидавшем виды, — старший сын Сева надевал этот пуловер еще в финскую войну. Сейчас эта вязаная штука на Борисе Петровиче как ведро на колу.

И вот их обед…

Анна Васильевна кормит мужа совсем хладнокровно: наливает ему полтарелки горячего супа, не пролив ни капли; разогревает кашу. В Ленинграде давно уж не плачут. Ежедневно шагать через трупы, ежедневно видеть страдания людей и страдать самому, и переживать это в полную меру… Природа спасает, она заставляет непроизвольно отвлечься, забыться. Человек от этого не становится черствым: живому, слабому он поможет, если в силах. Но к сентиментальности не способен. А на мертвых смотрит спокойно. Они мертвые, им ничего не нужно.

Борис Петрович поужинал, прилег. Печка топится, хорошо!

Жаль вот, никто не постучится в дверь. Давно уже не стучат. Осенью стучались, пока бомбежки были, воздушные тревоги.

Борис Петрович скручивает цигарочку и затягивается. На память приходят осенние нелегкие дни, когда город часто бомбили. Все же в коллективе легче было справляться с бедой.

Одно из воспоминаний: в дверь стучат; люди с верхних этажей спускаются на первый этаж, в их квартиру. В подвале, в убежище холодно, здесь всё-таки теплей. В коридоре припасены табуретки и снятые со старых кресел два пружинных сиденья. Люди входят, садятся на привычные места у стен. Сидят в темноте.

— Что слыхать новенького, Борис Петрович? — спрашивает женщина с третьего этажа, различая знакомый голос.

— Что новенького… Вот приезжал зять с передовой, он зенитчик, защищает наш город. В пригороде стоит, в лесу. Ну, там такое один художник придумал, что три наших полка обсмеялись. А двенадцать фрицев погибло.

— То есть как? От смеха?

— Понимаете, товарищи, если б тут женщин не было, я бы рассказал, а так — неудобно… Нас тут, мужчин, всего трое… Неприлично.

Женщины подали голоса:

— Борис Петрович, считайте — нас нет. Интересно же.

— Не знаю, как я сумею… Ну, в общем, это известный наш молодой художник, в «Ленинградской правде» его карикатуры чуть ли не через день печатают. Приехал он на передовую и на больших полотняных щитах нарисовал двух Гитлеров. И подписи: «Стояние под Ленинградом» и «После долгого стояния»… Щиты большущие, с дерево, так что немцам издали хорошо видно. Их фюрер там интересно изображен, но рассказать, извините, не могу. Ему даже польстили кое в чем. Ну, в общем, верх мужского самодовольства и самоуверенности. На втором портрете плачевное разочарование, так как успеха не достиг. Пострадала его самоуверенность.

В общем, выставили эти щиты. Наши со смеху пропадают, командиры даже тревожиться стали: а ну как снайперы промахи давать будут, — от смеха же трясутся люди. Ну, а женщин там нет, озорство это всем на сто процентов понятно и вполне к месту.

Фрицы увидели — и пауза сначала. Наверное, тоже отсмеяться надо было сперва, хотя и не положено, — фюрер всё же. Потом стали стрелять в эти карикатуры. Лупят по своему фюреру, по его… так сказать, самоуверенности, чтобы скорей щиты порвались и позор бы кончился. Чуть не снарядами палят. А щиты держатся. Дырка остается, а щит стоит. Большой, далеко видно.

Тогда у них смельчаки и полезли вперед — уничтожить эти портретики. А снайперы наши одного за другим щелкают. Двенадцать душ нащелкали. Художник доволен-счастлив: «Вот теперь я убедился, что смех убивает…»

В дверь снова стучат. Это дочь соседки, Нины Ивановны:

— Борис Петрович, он зажигалки бросает, а на крыше один Николай.

Николай — мальчик двенадцати лет, не успевший уехать.

— Сейчас я поднимусь, — говорит вместо мужа Анна Васильевна. — Сегодня мое дежурство.

На крыше дежурить опасно: врагу открыт со всех сторон, загородки на краю скатов нет. За ребенка особенно беспокойно.

Борис Петрович развлекает людей, спрятавшихся у них от бомбежки. Он их уже приглашал не однажды. Люди рассудили правильно: сидеть долго, а тут хоть поуютней. Дом старый, кирпич в нем словно чугунный, гвоздя не забить. Стена в коридоре капитальная, толстая, наружные стены — тоже.

— Научится человек когда-нибудь голод преодолевать? — не без иронии спрашивает высокий мужской голос. Это муж Шурочки Мамаевой с третьего этажа.

— Приучал цыган кобылу не есть. Совсем было приучил, да сдохла, — бормочет одна из женщин.

— Об этом лучше не думать, — говорит Борис Петрович. — Известно, что полное голодание — это одно, а недоедание, как у нас, — это совсем другое. От него надо просто отвлечься. Давайте вспоминать хотя бы стихи, кто что знает.

— Могу начать, — говорит Шурочка:

— Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!

Соседи уходят. Прощаясь, Борис Петрович спрашивает одну из соседок:

— Что ж дядя Паля не спустился?

— Совсем он плохой, Борис Петрович. Лежит седьмой день.

Дядя Паля умер в начале января. И еще кое-кто из мужчин. Да и сам он, Борис Петрович, хорош… Странно, что голод стал меньше ощущаться, чем вначале. Притерпелся, что ли?

Мысли не оставляют его. Вспоминается жизнь, прошедшие годы, работа, споры. Вспоминается защита докторской диссертации. Прошла она здорово, несмотря на возражения оппонентов и каверзные вопросы некоторых «заклятых друзей». Называли «виталистом», а почему — вряд ли сами понимали. Он же никогда не был беспомощным, бескрылым эмпириком — и никогда не уповал на бога. Он дотошно, самостоятельно изучал Маркса и Энгельса, никому даже не докладывая об этом. В подлиннике изучал, мучительно листая словарь, закрыв чистым листом бумаги перевод на русский язык: искал погрешностей перевода, хотел полнейшей точности.

Борис Петрович любил жизнь, любил природу. Ум его не цеплялся за рассудочные построения иных теоретиков, а всегда исходил из реальной практики. Но практики не единичной, а обобщенной, с учетом всего, что совершалось вокруг, с готовностью к обобщению, даже с жаждой его. Борис Петрович Лоза считал себя настоящим марксистом, хотя понимал, что сделал он пока еще мало.

Силы его были в самом расцвете, когда грянула война. Еще молодой, а детей уже вырастил. Они разлетелись, как птенцы из гнезда. Младший, славный, добрый мальчишка, самый красивый из всех его детей, погиб на Ладоге. Страшно поверить, но письмо из училища было достаточно ясным: утонул во время эвакуации по Ладожскому озеру. Юная жизнь… Сколько бы он успел, каких бы внуков отцу своему вырастил!

Второй его мальчик, Сева, был сейчас в безопасности. Но не надолго это. Отцу ли не знать характера сына! В финскую войну пошел добровольцем? Пошел. И в эту пойдет. Не сегодня, так завтра.

Война эта короткой не будет, наивно надеяться. На границах определенно были диверсии; Борис Петрович слышал стороной: на то проклятое воскресенье 22 июня в наших воинских частях угоняли технику подальше, сливали бензин, стояли без боеприпасов. Кто-то приказал, не само же оно так сложилось. Скольких людей сажали в тюрьму без разбора, ни за что ни про что, а настоящих врагов прозевали. Борис Петрович давно размышляет об этом, а сказать? Кому скажешь, кроме жены! Думали песнями воевать, боевыми словами, — а теперь вот платим человеческими жизнями и родной землей.

Мучили Бориса Петровича и думы о судьбе Ленинграда. Почему продовольственные склады были сосредоточены в одном месте? Научимся мы когда-нибудь хозяйствовать рачительно, без ненужных потерь, или вечно будем выезжать на безмерном богатстве земли своей? Конечно, советский строй и сам по себе гарантирует победу, он — новое, он победит в любом случае. Но он должен побеждать без таких потерь и промашек, и много скорее.

Сейчас, в военное время, порядок четкий, железный. В Ленинграде и прежде существовал рабочий контроль, ворам не давали размахнуться. Сейчас еще строже. Что людям положено из продуктов — выдают. За воровство расстрел. Всегда бы такая дисциплина, всюду бы, — многих бы бед не случилось.

И о дочке вспоминал Борис Петрович, о беспокойной своей старшухе. Не везет девчонке: только вышла замуж как следует, только семья образовалась — и вот, на тебе. Костя пишет, он недалеко, на Ленинградском фронте. По характеру никак не военный человек, шляпа, говоря попросту. В науке умница, в житейских делах типичная шляпа. Но Маше нужен именно такой. Хоть бы он живой остался. Вроде третьего сына.

Проводы дочери на вокзале были долгими. Поезд стоял часа три. Когда заняли места в вагоне, Маша вспомнила, что забыла взять в дорогу сыр — она специально купила.

Отец любил свою дочку. В ней было многое от него, и во внешности и в характере. Было, вместе с тем, и от матери — ее энергия, решительность, динамичность. При напоминании о забытом сыре Маша сказала: «Ну ничего, пустяки», — а на рожице досада. Так и не выучилась девочка скрывать свои чувства, хотя и старалась, как учили взрослые. С детства старалась.

Он тогда сказал: «Доченька, я привезу!» И, хотя она отговаривала, поехал. И успел. По пути купил три свежих французских булки, горяченьких даже. Всё ей. Она удивлялась, была довольна, благодарила. А потом, уже в Ашхабаде, готова была бить себя: зачем не помешала ему поехать? Сыр остался бы дома, для них.

Сам он с первых же дней войны пошел на строительство оборонительных сооружений. Сделали бригадиром. С группою женщин, вооруженных лопатами и тачками, уезжал за город, в район Петергофа. Рыли траншеи. Копали их быстро, себя не жалея. А кончилось тем, что едва уехать успели, — немец катился лавиной, приближался буквально на глазах. Использовать траншеи не удалось.

Борис Петрович ездил со своею бригадой всюду, куда посылали. Строили доты на окраинах города, рыли бесконечные линии траншей. Уже сказывалось недоедание, люди уставали быстрее, но по-прежнему делали всё что могли.

Телеграмма о рождении внучки дошла, но отвечать на нее уже не было сил. Он перестал писать письма. Изголодался скоро, — он же привык есть как полагается. Рослый, плотный мужчина, он любил пошутить за столом и, если на обед был гусь, говаривал: «Глупая птица гусь: на одного много, на двоих мало».

Он любил рассказывать, — ему было о чем рассказать. Бесконечные экспедиции, охота, интересные биографии растений. Как он их знал! Маленькая Маша очень удивлялась, узнав, что родная наша картошка приехала из Южной Америки, где она росла в диком виде и совсем не такая, как сейчас.

Он очень чтил Мичурина, чтил еще тогда, когда имя это было почти неизвестно. Борис Петрович написал о Мичурине статью для журнала «Природа и люди» и выдержал много словесных сражений, доказывая, что Мичурин не просто садовод, а ученый.

Он любил посидеть с друзьями, выпить вина и спеть. Прежде у них собирались по праздникам, веселились немножко шумели. Петь он любил и арии из опер и старые солдатские песни, — такие, что в трезвом виде не всегда и споешь. Не артист, конечно, но в маленькой комнате голос его звучал приятно, а слух был отменный. Когда приезжал его брат Тимофей, оперный певец, Борис Петрович стеснялся, не пел. А перед остальными — отчего же!

В Ленинграде сейчас знакомых осталось мало. Кто успел выехать, кто погиб. Встречал сослуживцев в столовой Дома ученых, реже — в университете, где читал лекции. Кому и читать-то? Учились по очереди, половина студентов уезжала на работы, половина училась. Это из оставшихся. А большинство было в армии.

Однажды вечером постучалась подруга Машеньки Люся. Та самая, что уезжала с Клавой в Смоленск и успела вернуться. Когда-то она жила у них в семье года два. В общежитие перебралась после печальной истории с Машей, — последние годы об этом и вспоминать забыли. А тогда боялась, что родители Маши ее обвинят: «Ты — подруга, знала про увлечение нашей дочки, про беду ее, знала, что у Маши будет ребенок, а нам вовремя не сказала».

Люся окончила техникум и работала на строительстве жилых домов в Ленинграде. Замуж вышла тоже за строителя, инженера, родила дочь, должна была вот-вот получить квартиру. Обыкновенная биография. Хотела себе обыкновенного счастья — его и добилась. Люся была разумной, рассудительной, трезвон. Война застала ее в Смоленске — она и дня не мешкала, сразу же вернулась в Ленинград.

Сейчас она появилась на пороге в ватнике, ватных штанах и ушанке, — служила в войсках ПВО. Принесла гостинец — кусок дуранды и кулечек клюквы. Дуранду где-то на конюшне достала, клюкву насобирала сама. В клюкве витамины. Наш ленинградский виноград.

Она сидела у них в комнате перед растопленной печкой, сняв ватник и шапку. Золотистые волосы Люси были подстрижены коротко, под мальчишку.

— Вы тут смотрите держитесь, — говорила она троим окружавшим ее пожилым людям. — Главное — не сдаваться морально. Чего только мы сейчас не едим! И смех, и слезы. Клею столярного нету у вас случайно? Жалко. Я принесу как-нибудь хоть плитку — из него получается студень. Пока варишь, — конечно, запах, а потом, как остынет, — ничего. Всё же белок. Его только уксусом как следует полить надо и посолить, тогда пойдет.

— Устаем мы, Люсенька, неимоверно. Хочется всё полежать. Да лежа и силы экономишь, — сказал Борис Петрович.

— Только не лежите, прошу вас! — она испугалась. — Это опасно, Борис Петрович, миленький, поверьте. Старайтесь шевелиться, работать, двигаться.

— Лекций сейчас нет. Я хожу за водой на Неву. Но силенки-то не навек.

— Нельзя ложиться, надо ходить на работу, пока ноги двигаются. Ну поверьте мне, я же вам не совсем чужая.

— Где же маленькая ваша? Эвакуировали, наверно?

— А как же! С дочкой нам повезло. Как из Смоленска вернулась, сразу Ирочку с детсадом отправила в Среднюю Азию. А кто у Маши родился?

Ей рассказали.

— Анна Васильевна, что я предложить вам хочу, — говорила Люся, прощаясь: — вот сахарину немного, кипяток-то лучше с ним пойдет. И если будут нужны дрова — приходите ко мне в общежитие, мой то дом разбит, я на казарменном положении сейчас. Мы разбираем завалы, людей откапываем, там кругом балки, половицы. Вы только скажите — мы с девушками притащим для вас дровишек. А вы, Борис Петрович, постарайтесь двигаться больше. Ложиться нельзя! Как же всё-таки это: вы такой известный ученый, по вашим книгам студенты учатся…

Люся уходит, мысленно приняв решение: сегодня же она напишет в обком партии, в Смольный. Профессора Лозу надо спасать. Эти люди сами такие беспомощные, такие стеснительные, — они за собственную жизнь бороться совсем не умеют. Она напишет. Борису Петровичу надо помочь, это же не кто-нибудь! А он к тому же не понимает, что ложиться нельзя. Ни в коем случае.

Он всё понимал. И всё-таки слег.

Анна Васильевна искала еду где только было мыслимо. Сначала мальчишки приносили кошек; она покупала, помогала выпотрошить, приготовить. Сама их есть не могла. Он ел и шутил: какие, в самом деле, предрассудки! Животное не хуже кролика.

Но к декабрю и кошек не стало. Анна Васильевна ходила на рынок. Там стояли несчастные люди, держа в руках шерстяные отрезы, меховые пальто, новые валенки. Вещи не продавали, их меняли на еду. На хлеб. Анна Васильевна видела, как женщина отдала котиковую шубку за буханку черного хлеба. Отдала и бросилась бежать, словно боялась, что покупатель передумает.

Анна Васильевна вынесла меховое пальтишко Зои, совсем еще новенькое. За него дали бутылку сиропа, натурального, на сахаре, не на сахарине. Иногда удавалось купить песочное печенье, одно круглое печеньице за двадцать пять рублей. Но разве этим поддержишь мужчину!

Слег. Ему казалось — так лучше, так он дольше протянет. Однажды взрывною волной выбило из окон фанеру и остатки стекла. Он нехотя поднялся, нашарил в темноте молоток и гвозди, забил дыру. А потом не смог уж и подниматься. Он весь состоял из острых углов, — кости выпирали повсюду. Огромные, ставшие квадратными, глаза смотрели по-прежнему ясно, — он всё понимал и всё помнил.

Борису Петровичу казалось, что он привык к голоду, стал меньше страдать, — так не тянуло в животе, как первые недели.

Анна Васильевна, взяв палочку и сумку с кастрюлькой, уходила каждое утро на работу — в школу. Когда начинался артиллерийский обстрел, она уже не пряталась, не останавливалась, продолжала идти. Иногда ей кричали: «Бабка, обстрел!» Но она и слышала-то плохо: мешал теплый платок.

Однажды бомба попала в ее школу. Анна Васильевна вела урок. Стены задрожали, свет погас, на голову посыпалась штукатурка. Дети заплакали. Она собрала их вокруг себя, как наседка цыплят, и стала утешать: мы же все живы, в нас не попало, бомбежка кончилась, всё будет хорошо. Бомба попала в лестничную клетку, двери были засыпаны, и сидеть пришлось довольно долго. Но дети успокоились. Пришло время обедать, они спустили из форточки веревку (класс был на втором этаже), чтобы суп из школьной столовой им подали в котелке наверх. Но суп не подали: разыскали лестницу, и дети с воспитательницей через окно спустились в столовую.

А Борис Петрович перестал ходить на работу. Он и за водой ходить перестал. Пробовала ходить сестра жены. Еле доползла обратно, расплескав половину воды, — санки раскачивались. Но кто же еще привезет? Анна Васильевна? Она и так всё почти делает.

Зимой в Ленинграде поздно рассветает и рано темнеет. Светло примерно с одиннадцати до трех. А если у вас в окнах вместо стекол фанера, откуда же быть свету и днем?

В тот вечер свояченица лежала, измученная походом за водой. Борис Петрович водил глазами, следя, как жена растапливает печурку, приносит чайник с водой.

— Повозись у огня, моя хорошая. Люблю смотреть, как ты занимаешься хозяйством.

Он взглянул в дверцу печки. Окна плотно завешены, а это маленькое оконце в нижнем углу комнаты светится ярко и ласково. Оконце в страну огня. Доброго, мягкого, согревающего огня. Это не огонь от взрыва зажигательной бомбы, не огонь, который жадно лижет обуглившиеся мешки с мукой. Это добрый огонь маленькой печки в холодном ленинградском доме. Угасающими глазами смотрит профессор-ботаник через маленькое оконце в страну доброго огня.

— Как бы хотел я детей повидать! — говорит он мечтательно. — Хоть кого-нибудь. Хоть маленькую Зойку.

Несбыточная мечта.

Жена подаст ему мисочку супа и кусочек хлеба. Он улыбается, отодвигает:

— Скушай сама, девочка. Я не хочу. А мне чаю дай.

Девочка… Помнит…

Вся жизнь встает перед ее глазами, их общая жизнь. Не было у него другой жены, а у нее другого мужа. Была любовь, молодая, горячая, радостное безумство, когда еле дождешься, чтобы дети улеглись, чтобы двери в их комнату были закрыты, — вот он сейчас ко мне прикоснется! Да, она рожала ему детей, бегала по врачам, делала аборты, — какая малость! Она любила его, вот такого, с крупной родинкой на лбу, спрятанной под крылом волос, нескладного, добродушного, милого. Любила его непокладистый ум, проницательность, терпеливость в добывании истины. И он любил ее, он правильно ее выбрал. Для него она была красивее всех, но не знала о своей красоте и ею никогда не играла. Женщины льнули к нему всегда, догадываясь, что он добр и ласков, стараясь использовать его временное одиночество, женщины пробовали оторвать его от Нюси, и — зря. Напрасно. Он любил свою избранную подругу и рожденных ею детей. Вот и сейчас, готов ей отдать свой паек…

Анна Васильевна заставляет его съесть хлеб и суп. Но что ему этот хлеб! Он съел самого себя. Вот руки — они толсты только на суставах. Мускулов нет. Боренька, сердце мое, что же с тобой фашисты сделали! Нету для них подходящей казни.

— Повозись перед печкой, девочка. Я так люблю смотреть на тебя, когда ты занимаешься домашними делами.

Счастье. Последнее счастье: видеть ее, верную, милую подругу, со следами годов на лице, таком родном. Руки жены возле пылающего очага. Мягкий отблеск света на лице ее и руках.

Он бы спел ей сейчас. Он бы спел ей из «Лоэнгрина», она это любит. Или старинный романс о хризантемах: «Я угасаю с каждым днем, но злобы в сердце нет моем…» Он бы спел, если б были силы. Жаль, их нет. Остается только смотреть, но и это — счастье. И, как всякое счастье, не вечно.

Печка догорела. Аня закрыла вьюшку, чтобы не выдуло тепло. Аня поцеловала его, пожелала спокойной ночи и улеглась на Машином плоском диванчике, совсем рядом.

Проснулась от холода: фанерные заплатки на окнах тепла не держали. Протянула руку через подушку к постели Бори, к его лицу: оно было ледяным.

Долго стояла молча, нелепо качая головой, гладя руками его скуластые обтянутые щеки, красивый высокий лоб, тонкие руки. Не плакала, не говорила. А когда проснулась сестра и подняла в тревоге голову, не понимая, зачем Аня так стоит, то услыхала тихое, ровное:

— Боря умер.

Мертвых сейчас хоронят в братских могилах. Чтобы похоронить отдельно, нужно платить. Хлебом. А откуда же хлеб!

В проходной комнате, в бывшей столовой, жильцов уже нет: обе женщины уехали. Бориса Петровича одели и положили на покрытый простыней стол, — гроба не было. В комнате морозно, он может лежать тут несколько дней. Пока не устроят с могилой.

— Вот мы и остались вдвоем, — говорит Анне Васильевне сестра. — Теперь моя очередь.

— Зачем ты так! Вставай, шевелись понемногу, не позволяй себе сдаться. Вот надо за хлебом идти.

— Иди ты, Анечка, у меня нет сил.

А у нее будто бы есть!

Анна Васильевна одевается, повязывает платок. Берет карточки, три хлебных карточки на декаду. Сегодня пятое февраля. Тут еще на пять дней.

Карточки положены в сумку. И деньги. Она тихонько бредет между синими сугробами, точно пробирается через стадо мертвых мамонтов. Уж лучше бы были они живые.

В булочной очередь. Хвост стоит на улице, на морозе. Мороз обжигает, ноги перестаешь чувствовать сразу. Надо бы топать, подпрыгивать, а силенок-то нет.

Она упрямо стоит: надо же хлеб получить. Хлеб для еды. Не для гроба, — для этого надо целый «кирпичик». Она стоит вопреки всему, закоченевшая, обессиленная. Дверь уже близко. Скоро войдет и она. Надо потерпеть, уже близко.

И вот она в булочной. Тут — не намного теплее: на окнах сахарно-белый, толстый слой льда, продавщица — в ватнике, в перчатках с обрезанными пальцами.

Анна Васильевна хочет удержаться на ногах, но потолок над ней кружится, точно делает заход, один и другой. Она оседает на пол, на каменный ледяной пол, посыпанный опилками. Ноги разъехались, руки разжались, сумка валяется рядом.

Долго ли она лежит — неизвестно. Что-то потекло по щеке. Это новые люди из очереди вошли, отряхнули снег, и снег попал ей на щеку. Над ней никто не хлопочет, ее просто обходят, чтоб не толкнуть. А что поделаешь? Дать ей большой кусок хлеба — живо бы встала. Хлеб стоит в ящиках у прилавка. Но взять его нельзя. Люди условились делить его по справедливости. Разве в очереди мало таких, как она? Что поделаешь! Надо разорвать кольцо блокады, прогнать гитлеровцев, привезти в Ленинград много хлеба. Фашисты не пропускают его в город.

Анна Васильевна очнулась. Она поднялась, села. Шарит в сумке рукой: карточек нет. На полу, под ногами людей, — тоже.

Значит… Значит, всё. Пять дней без хлеба? Это конец.

Она встает и, пошатываясь, уходит обратно. Домой. Без хлеба.

Сестра вскрикивает, услыхав, что хлеба не будет. Анне Васильевне уже всё равно: она ложится и радуется покою.

Сестра встает. Ей не хочется умирать. Вспомнила о Галке, подруге племянника Севы, студентке университета. Галка работает в госпитале сестрой. Недалеко. Галка что-нибудь придумает.

Женщина одевается, наматывает на себя платки и шарфы и выходит. Вот она и у госпиталя.

— Сестру Голикову из второго отделения, пожалуйста.

Вот и она, Галка Голикова. В белом халате и белой шапочке бледненькая девушка кажется то ли балериной, то ли сказочной феей. Она морщит лоб, с тяжелым чувством слушая о несчастьях, постигших семью ее друга.

— Подождите немножко. Посидите, пожалуйста. У нас как раз должен быть обед.

Она возвращается с банкой супа и стаканом каши. На каше лежит ломтик хлеба. Это ее обед, ее хлеб. Не у раненых же ей брать!

— Вы приходите и завтра. Утром я попытаюсь выйти на базар, куплю раненым клюквы, может, на нее корочек наменяю. А за деньги хлеб никто не продает. Им же самим не хватает…

Анна Васильевна слушает сестру равнодушно. Суп принесла, кашу и ломтик хлеба? Хорошо. Но ведь это же — капля в море. Нельзя же Гале не обедать каждый день. Так она и работать не сможет. Хирургическая сестра. Она и так по трое суток дежурит, на ходу засыпает.

Печка еле теплится, — сегодня за ней плохо смотрят. Сырые дрова шипят и пускают слезу.

Стук в дверь. Анна Васильевна, преодолевая усталость, встает, набрасывает платок и идет к двери.

— Профессор Лоза Борис Петрович здесь живет?

— Здесь.

Откуда эта девушка?

— Вот повестка: завтра надо явиться в Смольный, получить продуктовый пакет.

Продуктовый пакет… Толкни дверь в столовую — и увидишь Бориса Петровича. На столе. Не нужны ему эти продукты. Но Анна Васильевна молчит. Завтра она пойдет и получит.

Костя — под Ленинградом. Анна Васильевна пишет ему о смерти мужа — и Костя вдруг приезжает. Тощий, полуголодный, но подвижной, живой. В заплечном мешке два кочана мороженой капусты, — он их сам на выморочном огороде нашел, забытые и неснятые, — и буханка хлеба.

Этой буханки довольно: за нее делают гроб и роют отдельную могилу. Бориса Петровича похоронили. Анна Васильевна прощается с Костей, как с сыном, целует его, просит чаще писать.

А еще через день ей в школе вручают путевку в стационар. Это такой санаторий в блокадных условиях. На их школу дали три путевки, одна — учительнице Лозе.

Женщины оказались выносливей, живучей. Может, это природа схитрила: для продолжения жизни ей не надо мною особей мужского пола, ей надо побольше — женского. Ей нужны существа, способные, питаясь обычно, носить и растить в своем теле новую жизнь. Природе они нужней, и они живучи, хотя и называют их слабым полом.

И она выжила. А главное — что не слегла: в голод ложиться нельзя.

 

Глава 8. Севка

Письмо-пьесу в шести действиях, написанное в ответ на постоянные выговоры сестры, Севка заканчивал на «крыше мира», на высоте, не доступной никаким видам транспорта, кроме ишака. Он запечатал письмо в конверт с маркой и отдал рабочему-таджику, который отправлялся на базу за рацией. Ее не взяли с собой сразу, потому что она была неисправна. Обещали вскоре подослать — но вот уже почти месяц, а рации нет. И газет нет. Оторваны от всего на свете. Вне времени. Сверху небо, снизу горы, в палатке склад консервов и муки. Ходим по горам, что-то ищем, замеряем, записываем. Так и живем.

Таджик вернулся через две недели. Привез рацию. Привез газеты и письма. И Сева узнал о войне.

Много позднее получил письмо и от Галки. Ее короткое письмо говорило о многом:

«…Учебный год действительно начался. Всем оставшимся в Ленинграде студентам было даже предложено явиться на занятия. Мы из любопытства пришли. Сразу же объявили, что второй и четвертый курсы едут на оборонные работы на неделю; первый и третий остались заниматься. В следующую неделю поехали они, а у нас начались лекции. Но так как я занимаюсь в школе медсестер, где занятия бывают с девяти до девяти, естественно, ходить на лекции не могу.

…Ночью был очередной налет, четвертый по счету. Я дежурила на чердаке, смотрела в окно. За Невой полыхало огромное зарево. Для нас эта ночь не была такой ужасной, как предыдущая, когда мы оставались в общежитии. Там прибавлялся к общему аду звон разбивающихся о панели стекол (они вылетели почти из всех окон), треск обрушившихся кое-где стен. Все три ночи бомбы падали вокруг нас, к счастью — только на улицы.

Сейчас возле нашего дома всё еще восстанавливают трамвайную линию, разрушенную позавчера. В комнате полно стекол. Спускаться в бомбоубежище бессмысленно, — ночью сижу в своей комнате. Нас на пятом этаже осталось всего трое, остальные переехали вниз…»

Бравирует. Сумасшедшая. Он ей напишет, как дурака валять.

Галя рассказывала о друзьях. Все товарищи Севы альпинисты были в армии с первых дней войны. Двое знакомых футболистов уже убиты, один ослеп от пламени огнемета.

Пришло письмо и от зятя. Костя воевал под Ленинградом. Интересную штуку сообщал он об Оське: в танкисты Оську не приняли почему-то, но он не успокоился; Оська пошел в партизаны, — тогда как раз формировались группы партизан.

Оська тоже был альпинистом и лыжником, как Севка, был даже председателем альпинистской секции у себя в институте. Зимой он вырывал у кафедры физкультуры деньги на лыжи, тренировки, походы. Со своей группкой выезжал на глухие полустанки Карельского перешейка, ночевал в снегу, а то среди ночи шагал по целине, отыскивая на карте едва заметные ориентиры. Он требовал денег на дальнейшую работу, завкафедрой физкультуры высмеивал его пыл, говорил, что всё это бесполезно, что от альпинистской секции их института в финскую войну было всего два добровольца. Оська отвечал, что для того, чтобы с толком воевать, надо учиться и тренироваться. И он тренировался, он хотел быть лучшим в Ленинграде по закрытым маршрутам, хотел обогнать непобедимую университетскую команду Всеволода Лозы…

Оськин отряд около месяца бродил по тылам немцев и в начале сентября вернулся в Ленинград. Потеряли двоих.

Что-то долго не пишет младший братишка! Мама пишет, сестра тоже, а он… Севка снова написал сам, не дождавшись ответа:

«Дорогой братан!

Что-то ты приумолк, надо писать почаще. Вчера слушал сводку Советского Информбюро. Геббельс «сообщил», что немцы уничтожили весь советский флот. Бедный парень, на чем ты теперь будешь плавать?

Скоро я буду в армии, а пока заканчиваю работу. В наших горах мы нашли как раз то, что искали. Работы сейчас до черта, но мы стараемся не затянуть.

Самые знаменитые мои приключения — переезд на лошади через Девлех. Лошадь снесло течением, я грохнулся в воду, но конь вытянул меня на берег, потому что одна моя нога запуталась в стремени. Но всё это мелочь и пустяки.

Болит душа за родных и за родную землю. В тяжелую минуту вспомнил, что я тебя люблю как только можно любить единственного брата. Сочинил тебе песенку:

Домой ты не пиши, что я пойду в армию. Пусть зря не волнуются, — вернулся же я из Финляндии, и из Германии надеюсь вернуться. А что войну мы кончим в Германии — это факт. И те, кто про это забыл, — запомнят потом навсегда…»

От сестры было три открытки. В ту пору она еще не родила, страшно волновалась за родителей и братьев, — ей было не скрыть этого. А ведь надо ее подготовить и к мысли о том, что старший брат не век будет в тылу. Неужели он усидит здесь, когда все его друзья воюют! Все, в том числе и лохматый Оська Райкин.

«…Они воюют, — писал Сева сестре, усевшись вечером с блокнотом в руках на камне перед костром, над которым болтался подвешенный закопченный чайник. — А что делает Всеволод Лоза? Сидит на Памире, ищет и добывает необходимое родине сырье и собирается зимовать, угробить зиму на обработку материала и прочую ерунду. Тьфу, просто противно.

Машенька, дорогая, я знаю, тебе приятно думать, что вот, остался брат, о котором можно не беспокоиться. Но каково мне, как я буду смотреть своим друзьям в глаза после войны! Соберется наша компания, — кто награжден орденом, кто просто хорошо повоевал. И вот подойдет ко мне этакий парнишка, хлопнет по плечу и спросит: «Ну, Севка, на каком направлении воевал?»

Что я ему отвечу? Что я добывал то-то и то-то, что я рисковал жизнью, ползая по скалам и переходя вброд сумасшедшие реки? На это мне скажут: «Ну, друг, по скалам лазать, конечно, трудно и опасно, но это можно делать и в мирное время».

Я должник перед страной. Ты понимаешь, сестра, что оставаться в тылу я не могу. Обстоятельства не позволяют мне идти на фронт сию же минуту, но вскоре такая возможность представится, и я ею воспользуюсь. И ты не подумай сообщать об этом маме, а то я перестану писать тебе вообще. Черт возьми, если ты всё время плачешь о своей «неполноценности», то я-то имею право мечтать о большем, чем стуканье молотком по камням и исправление карт. Ведь я-то, в конце концов, не беременный.

А о себе не беспокойся. Родить трудно только в первый раз, затем всё это легче (я, конечно, не пробовал, но мне рассказывали). Имя придумывать нечего. Мальчишка — Костя или Володька, девчонка — Галка или Танька. Елена — напыщенно, Наташа — вульгарно, Александр — тривиально, Леонид — излишне гордо. А в общем решайте сами…»

Спустившись с гор в положенный срок, он добрался до военкомата и потребовал взять его в армию. Начальник военкомата хорошенько отчитал «добровольца» и приказал заканчивать работу, весьма важную для нужд обороны. Начальник был пожилой, лет пятидесяти, он что-то смыслил в геологии, так и сказал: «От камеральных работ отлыниваете, молодой человек?»

Севка не отлынивал, он вел их даже ускоренно, насколько было возможно. Вечерами ходил в кино. В один из вечеров показали комедию «Антон Иванович сердится». Мытнинская набережная и Менделеевская линия заставили его сердце больно сжаться: там Галка сейчас, там отец… Там бомбы падают, а он в тылу.

Перед фильмом шел журнал, в котором показывали Кавголово. «Семейная» гора, большой трамплин, слаломная гора, кладбищенский лес, футбольное поле… Все горки, каждый сантиметр которых он избороздил, исчертил своими лыжами. Однажды возле кладбищенского леса он сорвался и напоролся брюхом на тоненький пенек. Затянул рану трусами и тщательно скрывал ее вечером, когда предполагался врачебный осмотр, — к соревнованиям допускали не всех. Его допустили. Первого и даже второго места он, конечно, не занял. На другой день вечером вернулся домой и признался по секрету сестре. Ома ойкнула, увидев рану, увела в свою комнату, чтобы мама не увидела, смазала йодом, дала ваты, забинтовала. Температура у него поднялась, но врача он категорически запрещал вызывать. Маме сказали, что завтра у него военный день, лыжные тренировки, а лыжников-спортсменов освободили от занятий. Поверила и ушла на работу, а сестра самовольно вызвала врача. Севка, конечно, скоро выздоровел.

После Кавголова в журнале показали лыжников в белых халатах, переползающих с открепленными лыжами, летящих с горы в атаку, делающих перебежки с винтовками. Сева мучительно завидовал. Может, пехотинцем он был бы заурядным, а вот лыжником — не из последних. Он физически тосковал по лыжам. В финскую войну доказал же, на что он годится. Чертова броня! Ну ничего, камералку закончим, тогда посмотрим. Никто не остановит.

И Сева настоял на своем. Он попал в школу пехотных лейтенантов и окончил ее в ускоренном темпе.

О выпуске Сева рапортовал сестре:

«…Последнее время писал тебе редко, потому что каждый день ждал выпуска. Вчера это произошло, и мне присвоили звание лейтенанта. Буду командовать взводом пехоты. Надеюсь, не подкачаем.

На выпуск мы утром и не надеялись. Начались нудные зарядки, подъемы с сумасшедшей скоростью на тесных нарах, поверка оружия, когда отделенный лезет под хомутик прицельной планки, сует нос в патронник, тыкает пальцем в магазинную коробку, смотрит в затыльник, как в зеркало, и осматривает у винтовки внутренности.

В поле пошли быстро, с полдороги вернулись за станковым пулеметом, и я тащил тяжеленное тело «максимки» на плече. Было уже жарко (солнце здесь шутить не любит), скатка пекла, как нарочно противогаз ерзал по боку. Идти пришлось по бесконечным сопкам, и я совсем проклял солнце, «максима» и шинель.

Вдруг в середине дня прибежал дневальный, совершенно взмокший. Нас построили и повели, чтобы сообщить о выпуске.

И вот я покидаю Наманган. С дороги черкну. Новый адрес сообщу сразу.

А Володю-то отпевать рано, не верю я в его гибель. Вот увидишь, сердце меня не обманывает.

Напиши маме что-нибудь веселое, ей ведь приходится тяжелее нас всех.

Май 1942 г.

Сева».

Не очень-то радовали письма сестры. Успокаивая мать рассказом о своем «лучезарном» быте начинающего офицера, он и ее просил написать что-нибудь веселое Маше, поддержать морально. Так подговаривал он их обеих, и каждая старалась выполнить его просьбу получше.

Он уже был вблизи фронта; поручили командовать заградотрядом. Но можно ли об этом писать маме! Маме, которая при неожиданном стуке в соседней комнате вскрикивала? Маме, которая, услыхав в первые дни финской войны о том, что сын ее идет добровольцем лыжником, просто упала без чувств? Нет, она никогда не была трусихой, и сознательности в ней хватало, просто натура досталась ей сверхчуткая какая-то, с обостренной восприимчивостью.

Что же писать ей? Сева придумывал подходящие байки, предавался воспоминаниям о мирных днях детства. По вечерам до́ма спорили иногда об ученом-фантасте Циолковском, о межпланетных полетах. Маша рассказывала об услышанной ею теории: земля когда-нибудь остынет и люди переселятся на другие планеты. Сева и Володя заявили, что они хоть сейчас готовы в космос, в порядке опыта, было бы только на чем лететь. Сама Маша ежилась, а потом прямо сказала — ей и на земле хорошо, и в космос она не ходок. Нет, не полетит. Еще вернешься ли… Сева дразнил ее. Недавно, уже на Памире, он написал стихи на эту тему. Не послать ли их маме — на сбережение до конца войны? В подтверждение того, что встреча состоится вне всякого сомнения.

Стихи назывались «Легенда о будущем»:

Но можно ли отделаться одними стихами! Мать просила написать хоть что-нибудь о себе самом. И Сева писал:

«Мама дорогая!

Я опять не писал тебе три недели, — честное слово, замотался. Живу в лесу, но фронт очень далеко, и неизвестно, когда я туда попаду. Командую ротой, учу бойцов шагать, стрелять, колоть и так далее. Часто идут дожди.

После года пребывания в Средней Азии с жадностью впитываю в себя все красоты чисто русской природы. Леса кругом, грибы уже есть, скоро поспеет земляника и прочее. Есть, к сожалению, и комары, и много…»

— Это вы что, осколки мин грибами величаете? А пули проходят у вас под псевдонимом «комары»? Извините, что заглянул нахально…

На Севино плечо легла рука человека, с которым он вот уже несколько месяцев делил жилье — будь то землянка или похожая на плетеную корзину «комната» из прутьев. И делил ответственность за вверенную ему роту. Теплая ладонь политрука была знакомой, надежной, — хороший достался Всеволоду политрук! Сева всегда легко уживался с людьми, а к политруку привязался, как к родному. Он, «хотя был с виду не совсем военный», но в точности соответствовал Севиному представлению о комиссарах гражданской войны, сердечный и заботливый человек, строгий и непримиримый к нарушителям дисциплины. Эх, дисциплина, дисциплина! И в отдельности каждому ты нужна — своя, внутренняя, и уж совсем необходима коллективу, любому! Без тебя, пожалуй, всё распалось бы на кусочки.

Принимая решения, Сева часто вместо обычного «как ваше мнение, товарищ политрук?» так и порывался сказать по-чапаевски: «а что думает товарищ комиссар?». Приходилось, согласно уставу, обращаться друг к другу на «вы», но каждый из них ощущал, что это всего лишь проформа.

Сева поднял лицо от письма:

— Мамаше пишу…

— Я так и подумал. Ну, не буду мешать.

— Товарищ политрук! — Сева смутился: тут надо было бы назвать человека по имени, такой предстоял разговор. — Я, конечно, оптимист… но на всякий случай ношу с собой в комсомольском билете письмецо мамаше… Если случится что — проставьте, пожалуйста, число дней на пять вперед и пошлите. Уж очень у нее хрупкий организм, не то что у нас мужиков. Так — ничего: простая, работяга, а на переживания — ну, слаба, боязно за нее. А с надеждой-то, постепенно, ко всему привыкнуть легче. Я-то уверен, что не придется посылать это сочинение, дома потом посмеемся… Но чтобы вы знали.

Политрук ничего ему не ответил. Улыбнулся по-отцовски, с грустинкой, мягко прижал его плечи обеими руками и кинул:

— Ясно… Я пошел.

И вышел из комнатки, похожей на корзину. Стенка этой «корзины» была украшена большою картой СССР, — карты были Севиной слабостью с самого детства.

А всё же кому-то хотелось раскрыть душу. Сестра помоложе, посильней, — ей он писал правду. Ей признался, что друг его по училищу ранен и лежит в госпитале. С ней поделился историей, услышанной недавно: какой-то паренек, тонувший на Ладоге во время бомбежки, спасся, хотя его уже занесли в списки погибших. Так могло быть и с Володей, веры терять не следует.

События не радовали: враг полз к Волге, и даже не полз, — пёр напролом, катился. Что-то происходило в армии, — Севу внезапно перевели в резерв и отправили — куда? Об этом он мог только догадываться.

Сестре, конечно, следовало об этом знать. Он написал ей с дороги:

«…Сижу, как генерал без войска, но не скучаю. Всё-таки ехать без бойцов по железной дороге очень удобно и спокойно. Бойцы, как большие дети, любят пошуметь, сбегать на базар, когда запрещается выходить из поезда, а то и забегут так далеко, что поезд уйдет, а ты волнуйся за них, пока они догоняют.

В вагоне — человек двадцать молодых лейтенантов, поют песни, читают книги. Куда едем — не знаем. Между прочим, побывал в Ельце. Еще видны следы хозяйничанья коричневых бандитов: снесенные крыши, разрушенные стены, подорванные мосты. Но если не всматриваться, то нет резкой разницы между фронтовой Орловской и тыловой Ивановской областями. Везде работают, везде в небо смотрят пулеметы на случай визита «аса», и везде нас встречают как лучших друзей.

На прощанье я захватил с собою две книжки — «Черты советского человека» Николая Тихонова и «Стихи 1941 года» Константина Симонова. Помнишь, у Багрицкого? «А в походной сумке книжки и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак». В моей походной сумке пока только один из них. Он доказал, что достоин быть бессмертным, оставаясь в блокированном Ленинграде в эту страшную зиму и воспевая героику осажденного города-борца.

После войны, конечно, многие поэтические имена уйдут со сцены, ввиду того, что в эти суровые дни не сумели тоже оказаться в строю. Иные пишут со скоростью молнии, но не всегда интересно. Сурков и Солодарь придумали «Гришу Тапкина» на манер «Васи Теркина» времен финской войны. Но «Гриша» оказался скучным и длинным. Никому не смешно.

9 сентября.

Сева».

И еще одно успела она получить, уже с места назначения:

«Здравствуй, сестра!

Я воюю. Рассказывать об этом подробно буду, когда вернусь. Потерял двоих славных товарищей из числа тех, с кем ехал сюда. Немцы хотят запугать нас техникой, застить нам свет своими эскадрильями. Но не на тех напали. Нет такой силы, которая остановила бы нас в нашем натиске. Интервентов к родной нашей Волге не пустим.

Как бы трудно нам ни пришлось, но я знаю: здесь, на волжском берегу, немцы будут разбиты, тут их конец, тут начало их краха и полного провала. Мы защищаем наш стальной город и долг свой выполним.

Поддерживай маму понежнее, почаще, — я сейчас с трудом урываю минуту для письма.

Целую тебя и обнимаю.

23 сентября 42 г.

Сева».

Прибыли два письма и в Ленинград:

Анне Васильевне Лозе

ИЗВЕЩЕНИЕ

Ваш сын, лейтенант Лоза Всеволод Борисович, уроженец г. Харькова, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 18 сентября 1942 года. Похоронен разъезд 564, Сталинградской ж. д.

Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 220).

(Подпись)

«Здравствуй, мама!

Я нахожусь сейчас недалеко от фронта, но не воюю. Был в одном бою и с тех пор отдыхаю. Работаю по-прежнему. Жизнь здесь довольно интересная, приеду домой — расскажу. Питание хорошее. Писем давно не имею. Пишите на этот мой адрес, — где бы я ни был, он будет таким же.

Немцы тут не продвигаются. Наоборот, мы их тесним немного. Авиация немцев притихла. Вернее, заставили ее притихнуть. Раньше она бомбила много, но без особого толку. Вообще от авиации спастись всегда легко, страшна она только с непривычки.

До свиданья, моя родная! До свиданья.

23 сентября 42 г.

Сева».

Она получила это письмо на три дня позднее известия о его гибели, напечатанного на зеленоватой бумажке. Письмо было в саже, ржавчине и в крови, на треугольничке там и тут красовались отпечатки пальцев, измазанных в копоти.

Вряд ли он отдыхал, милый сын, старавшийся уберечь мать от тяжелых переживаний. Святая сыновняя ложь!

Но дата… Убит восемнадцатого сентября, а письмо написал двадцать третьего? Что это значит?

Женщина плакала над зеленой бумажкой, но слезы ее высыхали при мысли, что известие было ошибкой, что он жив. Она по-другому, по-новому прочитала его слова: «Пишите на этот мой адрес, — где бы я ни был, он будет таким же».

Не с того же света пришло оно, это письмо! И письмо спокойное, — он отдыхает. Нет, в штабной канцелярии что-то напутали. И потом — он же сам учил ее не верить в гибель Володи.

Мать тотчас написала в часть. Ответа всё не было. Позднее часть была расформирована, стало трудно найти концы.

Он писал об особом доверии. А может, он послан в тыл немцев? Он же знает язык, он обучен, вынослив. Нет, надежда жила, мать еще не хотела отказаться от руки помощи, которую подал ей сын. Она верила и ждала.

Сын ее был хорошим сыном. Услышав приказ о решающем контрударе, он нарочно проставил число на пять дней вперед, чтобы в случае его гибели у матери оставалась надежда.

Только это зависело от него.

 

Глава 9. Субботник

Закончив лекции, Маша пошла в столовую; возьмет суп — и домой. Сегодня вечер свободный, хоть постирает ребятам и погладит.

Не хотелось нести домой тяжести, — Маша слила воду и оставила одну гущу. Получилось с четверть бидона.

В столовую, запыхавшись, прибежала секретарша директора:

— Мария Борисовна, вы же местком! С элеватора сейчас звонили: кубанская пшеница пришла, разгружать некому. Просят женщин прислать, хотя бы несколько человек.

— Но все же разошлись уже.

— Не все еще: вы, я, Арутюнова — уборщица…

— А лапша как же? Детям к ужину…

— Может, Марья Львовна отнесет? Ей недалеко. Пожалуйста, занесите, Марья Львовна, раз уж вы на субботник не идете. И портфельчик тоже.

Машу ли надо уговаривать! Пришел эшелон кубанской пшеницы. Вагоны простаивают, выгрузки ждут, а рабочих нет. Ну не иди, пожалуйста.

И пошли они трое — Маша, секретарша и уборщица Арутюнова. У всех дома дети. Времени нет ни у кого. Пошли, что поделаешь, надо же кому-то.

До элеватора ходу было километра с три, устали. В проходной позвонили, вышла какая-то женщина из парткома, обрадовалась, словно они ей подарок принесли. Оформила пропуска и отвела к вагону.

У других вагонов уже работали женщины. Тот, к которому Маша подошла, стоял на рельсах, а под ним между рельсами был бункер. В дне вагона открывали какую-то дверцу, и зерно сыпалось вниз, в квадратную дыру, освещенную снизу электрическим светом.

Работа женщин начиналась после того как зерно переставало сыпаться само. Всем дали по лопате. Через верх вагона забрались внутрь. Лопатами сгребали зерно к люку в середине вагона, подталкивали его вниз. Лопаты горели, как полированное серебро. Они даже истончились на краях.

Женщины сгребали зерно и на ходу грызли его, как мыши. Зерно было сладковатое, душистое, сытное. Вроде как грызешь козинаки. Женщина из парткома так им и сказала: «Грызите, пока работаете, ничего, подкрепляйтесь. Не бойтесь, много не сгрызете».

Зерно сыпалось сквозь пальцы, крупное, словно жемчуг, ароматное. Оно пахло русской степью, ветром родных полей, оно было с Кубани. Как они его там убирали, родные? Сейчас там немец. Каким путем шло оно, это зерно? Вагоны грузили именно там, на Кубани.

И не просто грузили: когда пшеницу ссыпали в бункер, на стенах вагона женщины обнаружили мешки. Новые, крепкие мешки сложенные вдвое, вчетверо. Они были набиты на стены вагона легонькими гвоздочками, чтобы не порвать ткань. Хозяева грузили, не наймиты. Заботились, чтобы после разгрузки было во что ссыпать зерно.

Женщины осторожно снимали мешки. Маша догребала остатки пшеницы, царапая лопатой по дну вагона.

Что это? В уголке из горки пшеницы торчит черный хвостик. Вытащила, встряхнула: узкий кожаный ремешок, каким подпоясывают суконные гимнастерки. Кто-то обронил в спешке, в пылу работы.

Маша держала ремешок, рассматривая его в свете лучей, летевших из бункера. Чей ты, а? Кто прислал сюда с Кубани этот нечаянный привет? Видно, хороший человек, — не хотел, чтобы зерно, советское добро, фашистам досталось. Кто же ты, неизвестный товарищ, чью работу мы сейчас продолжаем?

Давно уже стемнело. Выгрузили второй вагон. Пока зерно из него сыпалось само, посидели чуть-чуть, отдохнули. Снова забрались в вагон. Снова стучали лопаты. Только стали они тяжелее. И грызть зерно уже не хотелось, не было сил.

В кромешной темноте они закончили работу и вылезли из вагона. Откуда-то снова появилась женщина из парткома, — впечатление было такое, что она здесь просто живет. Она пригласила всех троих в столовую:

— У нас так положено: кто приходит на субботник, всех кормим. Все уж поели, одни вы остались.

— Поздновато, — сказала уборщица Арутюнова. Но пошла вслед за другими.

Где они шли — разглядеть было невозможно. В глубине двора залаяла собака, показалось освещенное окно, и женщины зашли на кухню. Там никого уже не было. В пустой кастрюле, накрытой крышкой, лежали три крупных оладьи, а в другой кастрюльке был холодный суп — затируха.

— Остыл он, жаль, — сказала женщина из парткома.

— Ничего, мы и так.

И они быстро съели суп, закусив оладушками. Спать хотелось страшно, идти было далеко, но разве можно отказаться от еды в военное время! Маше вспомнился Тургенев, вспомнилась горькая фраза: «Ведь похлебка-то посолёная…»

За воротами элеватора начинался ночной город. На пустынных улицах было тихо и темно. Кое-где возле беленых стен стояли железные кровати. На них, укрывшись простынями, спали люди, изнемогшие в комнатах от жары.

Женщины простились с Машей, и она пошла одна. Улицы эти ей не были знакомы, но все они выходили на проспект Энгельса, а дальше — всё прямо и прямо, до дому недалеко.

Маша шла торопливо. Худенькая, в темно-синем маркизетовом платье и стоптанных босоножках. В руке — маленький кошелек с пропуском и чистым носовым платком, и ремешочек кубанский. Даже денег не взяла, — зачем они когда транспорта нет? Портфель и лапшу детям отнесла старенькая Марья Львовна.

Позади Маши плелась собака. Тоже, наверно, устала за день. Не тявкает даже.

И вдруг словно раскаленной кочергой хлестнуло по голой ноге, чуть пониже платья, — собака подбежала и хватанула зубами.

— Пошла! Гадина! — крикнула Маша, обернувшись и взмахнув ремешком. Собака не издала ни звука и убежала. Только морду ее успела запомнить Маша, острую крысиную морду.

Вот тебе на! Кровь хлещет, уже и пятка к босоножке приклеивается. Не было печали… Перевязать надо бы. Хорошо, носовой платок с собой.

Попыталась перевязать, но кровь быстро пропитала платок, она не останавливалась. Смочить бы платок холодной водой… И обратиться-то не к кому: все спят кругом, всюду темно. Нет, не всюду: впереди в одном доме светится.

Она доковыляла до освещенного окна. За окном, вплотную к подоконнику, стоял письменный стол, над которым горела яркая лампочка. За столом сидел молодой мужчина в очках, с волнистой темною шевелюрой. Он что-то писал.

А на подоконнике стоял узкогорлый глиняный кувшин, из тех, в которых вода слегка выступает сквозь поры стенок. Непрерывно испаряясь, она охлаждает кувшин и его содержимое так, что вода в нем и в жару холодная.

— Извините, пожалуйста… Будьте добры, намочите мне платок холодной водой. Меня собака укусила, — сказала Маша человеку за столом.

Он быстро встал:

— Какая собака? А вы видели ее, она не бешеная? Зайдите сюда, сейчас открою.

Он быстро распахнул дверь, которая прямо из комнаты выходила на улицу, как это водится в южных городах. Он стоял, загорелый, в синих сатиновых трусах, и с удивлением смотрел на Машу.

— Это же надо перевязать хорошенько, — сказал он, встревоженно взглянув на рану. — Одну минуточку, я принесу бинт.

Он был один в этом жилье, — а разве у одинокого мужчины может быть в доме бинт? Нет, конечно. Он и не искал. Просто достал из шкафа чистую простыню и быстро оторвал полосу с краю.

Намочив платок, Маша вытерла рану.

Он стал на одно колено и ловко, умело стал бинтовать ее ногу. Волнистые волосы его касались ее колен, — он был близорук, приходилось нагибаться низко.

Он толково сделал свое дело, завязал концы самодельного бинта и поднялся. Маша горела от смущения.

— Спасибо, вы меня очень выручили, — сказала она, собираясь уйти.

— Пустяки. Но завтра обязательно зайдите в поликлинику и сделайте прививку. Вы говорите, она не лаяла? Она вполне могла быть бешеной.

— Возможно. Я завтра схожу.

— А лучше, пожалуй, поискать пса. Вы помните, где это было? Недалеко от моего дома? Значит, собака кого-то из соседей. Вы ее запомнили?

— Конечно.

— Где вы живете? Я провожу вас.

С этими словами он сделал шаг к шкафу, чтобы открыть дверцу и за ней, как за ширмой, одеться.

— Нет, нет! — запротестовала Маша. — Я далеко живу, это невозможно, чтобы вы еще время теряли. Я дойду сама.

Он взглянул на нее, — черные глаза его очень блестели. Или это блестели очки?

— Да вам вообще двигаться не следует, если уж всерьез говорить… Вот именно потому, что далеко, я не имею права оставить вас одну. Да еще в таком состоянии. Я сейчас.

Но она не дала ему одеться:

— Спасибо за всё, но провожать не надо. Нельзя меня провожать. Спасибо! Я сама.

И, выскользнув в темноту, она быстро пошла прочь.

Он подбежал к двери:

— Послушайте, как вас зовут?

Она не остановилась и не отозвалась.

Что же еще оставалось делать Маше, как не удрать? Если бы он настоял и пошел ее провожать, — могло бы завязаться знакомство. Ни к чему это. Только Костю встревожит.

Приехав в Ашхабад, Маша постаралась забыть, что она женщина. Вскоре родилась Аня. От груди ее отняла в три месяца — и снова удалось забыть, всё забыть. Работала до одури, до потери сознания. Мужчин на свете нету. Есть товарищи по работе. Верно, про одного говорят: он, про другого: она, но это чистая условность. Мужчин не бывает.

Она забыла обо всем, это ей удавалось. Но совсем недавно, в бане, растирая усталое тело жесткой намыленной мочалкой, нечаянно залюбовалась собой: белая нежная кожа, крепкое стройное тело… Женское в каждой клеточке своей, от узкой ступни до длинной гладкой шеи. Оказывается, женщина… Но какой толк! Даже помнить об этом нельзя.

Нет, не ради Кости она убежала, — ради себя самой. Не только из суеверия, на страха за Костю, — кто сейчас не знает симоновского заклинания «жди меня, и я вернусь»? Не только из страха. Еще из гордости. Она — хозяйка над словом своим и делом. Ушла, — значит, так надо было. Ей заводить знакомства ни к чему.

А ремешок-то кубанский, где ремешок? Конечно, оставила у него в комнате. Вспомнила: на стол его положила. Нет, за ремешком она не пойдет. Вот и славно, это ему моя благодарность.

 

Глава 10. Топливо

Ей приснились прохладные воды реки и тугие резиновые кувшинки, качавшиеся на волнах, и острые прямые камыши, стоявшие по колено в воде. Не понимала она, что́ это — раздольная Волга или Сейм у игрушечного городка Рыльска, или капризный Псел, петляющий по широким лугам, или Западная Двина в районе Велижа, тихая, гладкая, с белой семьею берез на обрывистом берегу.

Приснились прохладные воды реки, родной реки, и разгоряченное усталое тело отдохнуло, позабыв о пятидесятиградусной жаре, позабыв о войне. Ей не снилась война, ей снились прохладные воды родной реки, а какой — она и сама не могла догадаться.

За открытым окном громко кричала верблюдица, вытянув шею, словно гусыня. Это Марта Сергеевна купила вики у туркмена, и он привел во двор уродливое животное. Туго увязанная веревками вика свисала по бокам с горба верблюдицы, как два огромных серо-зеленых пряника.

Маша вскочила, умылась, налила в блюдечко немного хлопкового масла и, помакав в него хлеб, съела свой завтрак. Чаю не было.

— Маша, больше у нас ни палки нет, не на чем вскипятить чай и подогреть суп, — сказала обиженно Екатерина Митрофановна. Не ей же, в самом деле, добывать топливо.

— И даже пыли угольной нет?

— Что вы! Давно нет ни пылинки. Я всё вылизала.

Маша вспомнила, как получила зимой ордер и пошла на угольный склад. Уголь пришлось выбирать руками, чтобы набрать хоть каких-нибудь кусочков. Кругом чернели холмики угольной пыли, давно перещупанной другими. Маша вертелась там несколько часов, вся перемазалась, стала похожей на негритянку. И вот теперь даже пыли не осталось.

Электричество в их квартале отключено вот уже месяц. Не хватает энергии на более важные нужды, на производство. Значит, электроплитка не поможет. Тут не поможет. А в центре?

Голь на выдумки хитра, говорили прежде. Эта пословица о ней, о Маше. Это она голь.

— Марта дала вчера две ножки от сломанного стола, на них я кашу сварила, — не унимается Екатерина Митрофановна. — Больше, сказала, нечего жечь. Ни полена. Надо что-то придумывать.

— Я была на складе. Ордера выдали, а дров нет. Нам полагается пятьдесят килограммов дров. Говорят, будут в конце месяца.

— Что же мы, без горячей пищи будем весь месяц?

Маша берет чистое пустое ведро, кладет в него электрическую плитку с проводом, кулек с пшеном, маленький кочан капусты, соль в спичечном коробке, ножик и ложку. Всё это покрывает старой газетой — от любопытных глаз. Берет свой портфель, набитый конспектами и книгами, и отправляется на работу.

Жестоко печет туркменское солнце! Мокрые от пота люди молча обгоняют друг друга, чтоб скорей добраться до тени, — там на секунду становится легче. На лысом глиняном косогоре над арыком стоит высокое стройное дерево айлантус. Возле него заросли маленьких айлантусов со стрельчатыми лапами листьев. У его подножия тень, хоть на один метр тень, спасающая от солнца.

Выходя из дому, Маша видит вдали перед собою айлантус и всегда торопится зайти под его зеленую резную крышу. Глядя на него, она с болью вспоминает о родных русских березках.

По пути в институт она забегает в редакцию газеты к сторожихе и просит разрешить ей поставить на время ведро. Та разрешает. Хорошая женщина, у нее не пропадет ничего.

Из института Маша возвращается днем. Заходит в редакцию, берет свое ведерко. Она знает, куда ей идти. Сейчас всюду тесно, все сгрудились, уплотнились, — ей надо пройти в отдел писем. Там всегда лишь одна сотрудница, она относится к Маше очень хорошо, даже восторженно, — всё время восхищается ее энергией. И там есть штепсель.

И вот под столом — электрическая плитка, на ней ведро с водой. Закипело — бросим туда промытое пшено, капусту. Варится кулеш, и никому не мешает. В каждом положении можно выход найти.

Маша сходила в литературный отдел, отнесла свою статью о спектакле «Русские люди». Очень трудно писать статьи, особенно отзывы о спектаклях. Но Машу учили это делать еще в детстве, еще в милом сердцу ленинградском ТЮЗе. Было ли всё это или только приснилось? Было ли детство с яркими, живыми спектаклями в театре, специально для ребят учрежденном впервые в мире?

Детство, видимо, было, потому что рецензию приняли и обещали напечатать. И кулеш сварился. Маша очень волновалась, когда в комнату перед самым ее уходом вошел ответственный секретарь редакции. Он потянул носом и недовольно спросил:

— Что это вы кухню тут развели?

Но кулеш был уже готов. Маша выдернула штепсель, засуетилась:

— Сейчас всё ликвидируем, в минуту!

Он ей никогда не нравился, — чересчур у него глаза симметричные, одинаковые. У всех людей обычно в лице есть что-нибудь асимметричное, правая сторона лица чем-нибудь отличается от левой, а у этого всё неприятно-симметрично. Деревянный какой-то. Бесчувственный. Разве он что-нибудь поймет?

На этот раз дорога с работы домой — гораздо длиннее, чем из дому на работу. Маша через каждые сто шагов останавливается. Вот наступила на арбузную корку, поскользнулась и чуть не пролила кулеш. Платье прилипло к спине. Белые дувалы кажутся раскаленными, в воздухе стоит горячая пыль. А еще считают, что тут в сентябре не жарко! Когда же покажется знакомый айлантус?

Он издали машет ей зелеными руками. Пусть он не похож на березу, пусть он не совсем родной, но он ее жалеет, он дает ей тень. Что он может ей дать еще? В нем, окруженном молодыми деревцами, тоже есть что-то материнское, и он сочувствует, наверно, ей, русской женщине, эвакуированной «в глубокий тыл»…

Маша останавливается, не дойдя до айлантуса. Перед глазами ходят круги. Внезапно ей начинает казаться, что жара спала, стало прохладней. Она проводит рукой по раскаленному лбу и чувствует, что и руки и ноги отказываются ей служить. У нее температура. Оттого и жара кажется меньше. Заболела, надо же. И ведь крепкая, ни разу еще за войну не болела. И когда собака укусила — рана зажила очень быстро. А сейчас что-то непонятное.

Драгоценное ведерко с кулешем тянет руку, но выпасть оно не может. Его надо принести детям, и она принесет.

Айлантус протягивает к ней ветки, и тень приближается. Женщина идет дальше, а тень плывет над нею, спасая от недоброго солнца. Вот и дом. На дорожке в саду сидят дети и разбивают камнем персиковую косточку. Зернышко горьковатое, но всё-таки его можно съесть.

И вот в мисках — душистый густой кулеш, и ложки стучат, и дети благодарно смотрят на мамины руки. Но она и есть не хочет сегодня. Легла и спит, а может и не спит, но только вся красная какая-то.

— Ты больная? Ты отдохни, мамочка, мы во дворе поиграем, — говорит Зоя и на цыпочках выводит из комнаты Аню.

Маша спит и не спит, пьет какое-то лекарство, принесенное Екатериной Митрофановной, ночью прислушивается к ровному дыханию детей, спящих рядом. И опять ей снятся прохладные воды реки, и никакой войны нет, а она с детьми — в деревне на даче. А дом стоит, весь в белых березах, и в комнате березка, и свежая трава на полу. «Сегодня праздник», — говорит хозяйка и показывает на сахарные стволы тонких березок.

— Я вам врача вызову, не вставайте, — говорит Екатерина Митрофановна, возникая откуда-то перед кроватью. — Пойду вызову врача, а потом выкуплю хлеб.

Маша покорно лежит в постели. Раз она заболела, значит можно лежать. Очень просто.

Раскрытое окно внезапно захлопывается с треском. Пыль и песок летят на неприбранный стол, в ведерко с остатками кулеша.

— Дети, закройте окна, буря начинается! Иранец.

Зоя вбегает со двора, закрывает окна и двери. Девочки тихо садятся на полу у постели матери. А за окном уже трещит и грохочет, ломаются сухие ветки, звенит песок о стекло, в сарае мычит корова. Кажется, будто всё перевернулось там, всё рушится. Небо стало темным-темным.

— Наверно, дождь будет, иранец налетел, — говорит Маша и приподнимается на локте, вглядываясь в окно. — Веток наломает, будет нам топливо!

— Да, будет, как же! Соседские девчонки раньше нас все ветки соберут. Пойти мне за ветками?

Зоя серьезно смотрит на мать. Но разве мать ее пустит сейчас! Ее же ветром сдует, как листик, и швырнет куда-нибудь.

— Сиди ты дома! — тревожно говорит Маша. Она уже решила, что делать.

Ливень с шумом ударяет в окно, стучит по глиняной крыше, и через миг на потолке в углу повисает большая длинная капля. Деревья в хозяйском садике испуганно воют, горбятся, пригибаясь к земле. Сломанные ветки ветер прибивает к глиняному дувалу, как волна к берегу.

— Сидите тихо, я сейчас вернусь, только веточек соберу.

Маша выходит в ситцевом синем халатике, босиком, как лежала, — всё равно промокнет до нитки, к чему и кутаться зря! В секунду дождь облизывает ее всю, и халатик плотно прилипает к телу. Она собирает в охапку сломанные ветки, быстро вносит их в комнату и бежит опять.

Вот она за калиткой. На улице пусто, — кто ж осмелится выйти в этот немыслимый тропический ливень?

Знакомый айлантус качается во все стороны, словно торопит ее подойти.

«А ведь и возле тебя, наверно, ветки лежат!» — Она хочет идти быстро, но ливень подсекает ей ноги, толкает в грудь и всячески спешит ей напомнить, что она — обыкновенная худенькая женщина, и к тому же у нее температура. Она идет сквозь ливень с великим трудом, — льет так, что трудно набрать воздух в легкие, не вдохнув воды. Айлантус видит, как ей трудно, он пытается двинуться к ней навстречу, но корни его увязли в глине, и ему не сделать ни шага. Обломанные ветки лежат перед ним, что может он дать ей еще?

Набрать, поскорее набрать веток и отнести домой. Как раз до двадцатого хватит, а там привезут саксаул. Хватит, и дети будут иметь горячий обед, а утром — горячий чай. Ничего, что дождь мешает и дерется, ничего, она наберет веток, ведь больше некому этого сделать. Был бы рядом Костя — помог. Но он далеко…

Айлантус качается под потоками воды. Тонкий высокий ствол, увенчанный купами стрельчатых листьев, клонится то вправо, то влево. Словно дерево что-то задумало, но никак не может решиться. И вдруг что-то щелкает, светло-серый ствол мгновенно надламывается, и дерево падает к ногам изумленной женщины. Теперь айлантус лежит перед ней успокоенный, словно хочет сказать: «Я отдал тебе всё, что мог, — бери».

Она смотрит со страхом на дерево, дружески выручавшее ее в невыносимую жару. Вот и всё. Остались только его дети — заросли молодых айлантусов, которые шумят, негодуют, но не боятся ливня: их много, и их не так-то легко сломить.

Маша нагибается к сломанному стволу. Белая легкая древесина как будто светится. Женщина обеими руками крепко обнимает серый ствол айлантуса и медленно движется с ним к дому, — дерево тянется за ней по земле, листья хлопают по лужам, ветки пружинят и колотятся о булыжники мостовой.

Дождь присмирел, увидя, что он натворил. Дети испуганно смотрят из окна: их больная худенькая мать волочит за собой дерево, громадное зеленое лохматое дерево. Она то и дело останавливается. Потом раскрыла ворота, втащила дерево, заперла ворота, подтянула добычу к самым дверям и тихо вошла в комнату, оставляя за собой мокрые следы. Переоделась в сухое, обвязала мокрую голову косынкой и снова упала в постель.

— Какое большое дерево! — Зоя восторженно глядит на мать. — Ты у нас просто великанша, деревья приносишь.

Маша улыбается. Она очень рада. Если б не выскочила в самый ливень, дерево взял бы кто-то другой. Кто много спит, тот остается без рыбы, говорит пословица.

Сейчас она согреется под одеялом. Хуже не будет, ведь она и так уже больная.

Екатерина Митрофановна пришла часа через три, — сначала она пережидала дождь, потом приглашала врача, потом стояла за хлебом. Пришла одновременно с врачом. Тот определил: малярия. Дал акрихин. Выписал бюллетень, вымыл руки и ушел, — бабушка проводила его до калитки.

Вернувшись, она сразу же подошла к Маше:

— Какое дерево огромное; замечательное топливо! Ну, теперь будем с обедом. Кто его сюда приволок?

Маша и сама очень довольна. Увидел бы Севка — похвалил. Увидел бы Володька… Нет, нет, ни за что не поверю! Так, без разбору, словно дрова в печку, таких молодых, даровитых… В пасть Молоху. Гибнут прекрасные юноши. Могут погибнуть и ее братья. Трудно поверить. Севу же могли послать в тыл врага, — мама писала, что он намекал ей об особом доверии. Володя мог спастись на обломке баржи, — никто ведь не знает точно, сосчитали только спасенных на канонерке и на буксире. Может, его прибило куда-нибудь к рыбакам. К нашим, конечно. А если к немцам? Берега у Ладоги протяженные, часть их сейчас под немцем. Что же с ним? Только бы выжил, — он сообразил бы, как вести себя, чтобы принести пользу родине, в каком бы положении ни очутился.

Эх, что там наши тыловые «подвиги» перед подвигами наших братанов на фронте!

 

Глава 11. Черноглазые друзья

— Наша задача — прежде всего растить национальные кадры, — любил говорить заместитель директора института Иван Степаныч. Сам директор был туркмен, преподаватель туркменской литературы. Он тоже так думал, но высказывал эту мысль очень редко, чтобы кому-нибудь не показалось, что он думает только об интересах туркмен.

В институте учились и русские и туркмены. Учили главным образом русские. Как учить русских, было ясно вполне. Но как учить туркмен, если не каждый из них хорошо владеет русским языком? Туркменский педагоги знали немного, только разговорный. А дело не ждет, учить надо уже сегодня, сейчас.

Студенты приезжали из городов и аулов. В сельских школах они получали обычно очень поверхностные представления о русской литературе и истории. И на этом фундаменте надо было строить всё здание. Среди заочников Маше попадались юноши, не имевшие даже беглого представления об истории России. Правда, все они знали, что самое главное произошло в 1917 году, что всё начинается с революции — Великой Октябрьской социалистической революции. Но разве этого достаточно для будущего школьного учителя?

Туркменских девушек в институте было мало. Многие родители еще мешали дочкам продолжать учение после школы. Зачем? Замуж и так пойдут, грамотные, не то что их матери. Советская власть в Туркмении рассуждала иначе. Она помогала женской молодежи на практике пользоваться равноправием.

Советская власть в образе замдиректора института, депутата районного Совета Ивана Степановича вызвала Машу Лозу и поручила ей поехать в областной центр — Мары. Там работали курсы подготовки в вуз для девушек. И уже не первый год случалось так, что к лету многие разбегались, ехать в Ашхабад было почти некому.

— Поезжайте в командировку по набору студентов, Мария Борисовна, — сказал Иван Степанович. — Пойдите там в горком комсомола, посоветуйтесь, потом с туркменками побеседуйте. Поезжайте, вас девушки послушают.

И вот она в Мары. Одноэтажные беленые домики с плоскими крышами, кургузые деревца тутовника с обрезанными ветками, неширокое русло Мургаба, богатый базар.

Маша остановилась в доме железнодорожника Мурада Сарыева, двоюродного брата декана исторического факультета. Самого Мурада уже не было, — он ушел на фронт еще летом 1941 года и вскоре жена получила похоронную. Она не поверила этой бумажке, не поверила в смерть мужа и бережно хранила его одежду, ожидая возвращения.

Вернувшись из горкома комсомола, Маша застала хозяйку возле сундука с вещами. Худенькая, по-девичьи стройная, Садап стояла возле деревянного сундучка с коваными уголками и бережно вынимала из него веник. Косы ее бежали из-под пестрого платка по темно-красному платью, словно два черных ручья.

Садап достала синее шелковое платье, подняла его обеими руками, выпрямила их и положила платье на стол. Достала мужской костюм небольшого размера, наверное — сына, затем такой же мужской халат, еще одно платье, праздничный платок. Достав, перекладывала на стол.

Запаха нафталина не чувствовалось. Вещи пахли чистотой, какою-то неизвестной травой, сухим деревом.

Но вот на дне сундука показался темно-синий мужской костюм. Выходной костюм, без пылинки, отглаженный. Надеванный, конечно, надеванный в торжественные дни, в праздники. Надеванный, — в этом было ее счастье.

Женщина подняла сложенный аккуратно пиджак, распрямила его на руках, — был он в плечах широк. Рукава мягко упали по бокам, борты лежали ровно, — пиджак был застегнут. Женщина поднесла его к лицу, вдохнула знакомый запах и закрыла глаза. Она стояла так долго, с горькой улыбкой в уголках губ.

Маша прижалась к двери, боясь шевельнуться. Тот, чьи живые следы искала Садап, смотрел на жену с фотографии на стене: в форме железнодорожника, спокойный, едва сдерживающий улыбку, с аккуратно подстриженными усами. Глаза узкие, щелочками, привыкли щуриться под туркменским солнцем, веки чуть припухли, брони широкие, негустые. Надежный друг! Какое спокойное, энергичное лицо! С таким человеком не пропадешь. С таким женщина может всегда оставаться уверенной и сильной: он поможет ей показать свои силы, способности, в трудную минуту поддержит. Вступится за нее, если надо.

Садап нельзя было прервать, как нельзя прерывать поцелуя. Она дышала еще сохранившимся запахом человека. К слабому запаху пота примешивался легчайший запах табака, который он курил. Она дышала и забывала о страшной бумажке. Хоть на секунду, на миг он был с нею, добрый, заботливый, участливый.

Садап стояла так долго. В дверях неподвижно замерли Маша и шестнадцатилетняя дочка Садап. Но вот женщина отстранила от лица свой талисман — одежду мужа — и бережно, словно младенца в колыбель, положила ее на дно сундука. Потом стала класть остальные вещи.

Она укладывала их молча и уже по-другому. И стало понятно, что в комнату можно войти, можно двигаться и даже разговаривать, хотя лучше не сразу…

Садап складывала вещи, а сама вполголоса рассказывала Маше о муже. Она как бы поясняла, почему раскрыт сундук и что она доставала. Она неторопливо, как бы между делом, рассказывала, как любил он сына и дочь, какой был веселый, какие должности он занимал. В глазах ее не было ни слезинки.

Маша подумала: женщинам Туркмении высушила глаза пустыня. Плачут они редко, мало. Но когда у них горе, — высыхают не только глаза, высыхают они сами, как растения под знойным туркменским солнцем, сгорают от горя. Вот и Садап такая. Худая-прехудая, ест нехотя. А слез не видать. Женщины Туркмении научились скрывать свои чувства, сдерживать их, прятать от чужих глаз.

В горе своем Садап не забывала о других. Мысленно давно уже подражая мужу, она старалась не отстать от него ни в чем, помогать людям, а тем самым помогать стране. В кандидаты партии она вступила еще при жизни Мурада, а недавно была принята в члены партии. Она работала тоже в депо, товарищи мужа относились к ней хорошо.

Садап усадила Машу обедать. Маша рассказала: завтра собрание девушек на курсах подготовки в вуз. А послезавтра воскресенье, уезжать надо. Но этот день она потратит на базар. Дома туго с едой, надо купить чего-нибудь, а тут всё дешевле.

— В ауле еще дешевле, — сказала Садап. — После собранья завтра едем со мной! В колхоз поеду, за восемь километров, на грузовике. Митинг проводить будем — сбор средств в фонд победы над Гитлером. Утром там тоже базар, купишь себе что надо. А днем — митинг у сельсовета. У нас хорошие люди. Это родной мой аул.

На том и порешили.

Девушек на курсах собралось немного. Они сидели группами по двое, по трое, болтали о чем-то. Несколько девушек обступили одну, разодетую, словно нарядная кукла. На ней была шапочка с бубенчиками, при каждом повороте головы бубенчики тихо звенели. На груди висело ожерелье из серебряных монет с дырочками, — среди них Маша увидела и персидские туманы, и советские серебряные полтинники, и царские тонкие двугривенные с орлом. У ворота платья сверкала гульяка — круглая большая серебряная брошь с цветными камнями. Платье у девушки было новое, ярко-зеленое, косы тугие, блестящие, вымытые кислым молоком. Обшлага узеньких штанов, видневшихся из-под гладкого туркменского платья, вышиты тонким шелком, желтым, белым и красным.

Девушка чем-то отличалась от подруг. Она была моложе других и разукрашена словно на праздник. Ее рассматривали, одни с завистью, а другие — чересчур пристально и серьезно. Трудно читать лица туркменок, они скрытны. Мужчин здесь не было, пока не пришел директор курсов — местный учитель, русский, хорошо говоривший по-туркменски, и парень из горкома комсомола, туркмен в европейском костюме, с авторучкой в нагрудном карманчике.

На собрании говорили то по-русски, то по-туркменски. Девушек уговаривали ехать в Ашхабад учиться в институте. Выступали и сами девушки. Одна сказала, что не поедет, потому что надо замуж выходить. Так и сказала по-русски: «Надо замуж выходить». Ее слушали серьезно, а потом кто-то указал глазами на разукрашенную девушку, и многие тихонько засмеялись. А сама «игрушка» полушутливо-полусердито отвечала подругам короткими фразами.

— Кто она? — шепотом спросила учителя Маша.

— Эта не с курсов, ее подруга привела послушать. Вместе едут сегодня в аул. Эту девушку замуж хотят выдать, а ей всего-то около шестнадцати. Кюмюш-гыз Овезова.

Слово взяла Маша. Как она старалась! Говорила о судьбе женщины всё, что шло к делу, что могло бы помочь. Это прежде женщину человеком не считали, продавали, замуж выдавали, не спросив. Сейчас не то, принуждать никто права не имеет. У женщины ум такой же, как у мужчины, не хуже. Обязательно надо учиться женщине, непременно постараться специальность получить. Это поможет победе над фашистами. Много мужчин воюет, надо их заменить.

— Мне нравится учиться, но замуж надо, — снова сказала та же девушка, когда предложили задавать вопросы. — Замужней когда же учиться! Нельзя.

— И замужней можно, почему же! Я училась, — сказала Маша. — У меня ребенок родился, когда я на втором курсе института была. Конечно, тяжело было. Но я не бросила учиться, даже перерыва в учебе не делала, кроме декретного отпуска. Сейчас у меня двое детей, муж на фронте, а всё учусь.

— А разве ты не учишь сама?

— Дальше учусь, заканчиваю работу над диссертацией. Это такая научная работа, ради нее я после института еще три года училась, а теперь скоро закончу и поеду в Байрам-Али, защищать…

Она смутилась: что значит «защищать»? Никто же ничего не понял. Надо растолковать девушкам:

— Там будет заседание всех профессоров и педагогов института, будут обсуждать мое большое сочинение — диссертацию, будут спорить со мной, а я должна защищать свои мысли. Понятно? Если хорошо защищу, мне дадут звание кандидата исторических наук. Из вас тоже могут выйти такие же ученые женщины. Но сначала надо институт окончить.

Девушки немного осмелели, стали задавать вопросы. Только одна помалкивала, насупившись. Учитель обратился к ней, но она угрюмо молчала. Подруга ее улыбнулась лукаво и сказала за нее:

— Она учиться хочет, только паровоза боится. Не хочет поездом ехать в Ашхабад. Никогда еще не ездила.

Некоторые девушки взглянули на подругу понимающе. Мало кто из них ездил на поезде. Гремит, стучит, железом пахнет, зарезать может…

Уговаривать взялся парень из горкома комсомола. Он не повышал голоса, не высмеивал трусишку, он понимал ее. И находил слова, которые оставляли свой добрый след.

Собрание затянулось. Прибежав домой. Маша застала Садап наготове: в руках сумка с газетами, с книжками, с подарками родне. Подарки небогатые, по военному времени: цветные нитки, материя на рубашки, цветные головные платки, купленные в местном универмаге. И городские продукты — несколько пачек чая, бутылка водки.

Грузовик ожидал на базарной площади. Внутри были устроены скамейки, на них уже сидели люди с чемоданами и узлами. Среди сидевших Маша увидела двух знакомых девушек — «игрушку» Кюмюш-гыз и ее подругу.

Маша и Садап взобрались на грузовик и уселись с краю, где было не занято. Машина зафыркала, затрещала и поехала.

Вечера почти не было, — летом день быстро переходит в ночь. Грузовик катил по дороге, освещаемой только фарами. Он долго шел меж невысоких барханов. Наконец показался аул. На покатом бугре лепились глиняные домики с плоскими крышами да круглые кибитки, — луч света выхватывал их, пока машина делала разворот.

Брат Садап был председателем колхоза. Стоял невдалеке от грузовика, бритоголовый, в тюбетейке и сером бумажном костюме, спокойно наблюдая, как приехавшие вылезают и подают друг другу вещи. Часть людей осталась в машине, и она двинулась дальше.

Брат Садап и виду не подал, что заметил сестру, что обрадован, — не полагалось подавать виду, и он был сдержан. А когда она подошла и поздоровалась, он чуть-чуть улыбнулся ей, приветливо, но не шумно спросил о детях, пошутил.

Садап познакомила с ним Машу. Он пригласил их к себе.

Ужинали возле кибитки, — так назвал он глиняный маленький домик с плоской крышей, — на широкой кошме, застеленной посередине белой скатертью. Хозяйка молча вынесла несколько пиал, расставила, потом принесла соль, очищенный чеснок, зеленый лук, пучок какой-то ароматной трапы, слегка похожей на мяту. Принесла первые помидоры, алые, твердые, остро пахнущие своим особенным помидорным запахом. Маша этот запах любила с детства, еще острее пахли помидорные листья. Хозяйка принесла несколько больших пшеничных лепешек, пышных, как стеганый ватник. Положила три ложки. Маша заметила, что всего с детьми ужинает человек восемь.

Хозяйка неслышно удалилась опять и вернулась с миской чала — простокваши из верблюжьего молока. Все уже вымыли руки, поливая друг другу из медного узкогорлого кувшинчика, — вытирать их в этой жаре было не нужно, — и уселись вокруг скатерти.

Миска с чалом была поставлена возле Маши. Она — гостья, ей откушать первой. Но как? Налить в пиалу?

Маша вовремя сообразила, что делать этого нельзя. «Пей прямо оттуда» — шепотом подсказала Садап. Маша взяла большую миску в ладони, осторожно, чтобы не расплескать, поднесла ко рту и сделала несколько глотков. Потом поставила миску на скатерть.

Все сидели опустив глаза, но все заметили, что русская поступила правильно, и остались довольны. Миска с чалом пошла по кругу. Когда она опустела, хозяйка принесла эмалированную миску шурпы — супа из баранины.

Из уважения к Маше ей дали ложку на двоих вместе с Садап, остальные пользовались двумя ложками по очереди. Крепкий мясной бульон проглатывали с ложки аккуратно, подставив снизу кусочек лепешки. Никто не капнул на скатерть, хотя от миски сидели далеко. Когда суп вычерпали, показались куски мяса. Их брали руками. Маша стеснялась. Хозяин пододвинул ей крупную кость с большим куском мяса, пришлось взять. К мясу брали зубок чеснока, ароматную травку, помидоры.

Чай принесли в разноцветных чайниках — каждому свой, — ароматный гек-чай, утоляющий жажду, освежающий, придающий бодрость.

Дети — девочка и два мальчика — за ужином немножко шалили, но отец был с ними не строг. Он поглаживал рукой их плечики и головы, мягко подшлепывал, вполголоса делал замечания, с шуткой, с необидной иронией.

Спать Маша легла вместе с Садап на дворе.

Во все глаза смотрели на них огромные, почти тропические звезды, — черный небосклон был усыпан ими сплошь. Мгновениями Маше казалось, что она лежит под шатром из прохудившейся ткани, за которой — сплошной яркий свет, вечный ослепительный свет солнца.

Она лежала и думала о Ленинграде, о Косте, милом своем друге, так счастливо найденном и жестоко отнятом войной. Но они встретятся. С Костей ничего не должно случиться.

Шепотом она рассказывала Садап о Ленинграде, о его жестокой борьбе, о семье своей, о смерти отца и маминой сестры. Рассказала о матери. Она работает всё время, несмотря на голод, холод, бомбежки. Уезжать из Ленинграда не хочет, — «я здесь нужна еще», говорит.

Утром Маша проснулась от воркования голубей. Они курлыкали где-то совсем близко, над самым ухом. Она приподняла голову: рядом красовалась сложенная из необожженных кирпичей голубятня, невысокая, метра на полтора от земли. Вчера в темноте Маша ее не заметила. Собаки лежали высунув языки, голубей не трогали. Поодаль, словно две глиняные башни, возвышались два верблюда. На мир они смотрели надменно, свысока, словно короли. Солнце уже приискало, оно не давало залеживаться.

Маша быстро сбегала на базар. Купила пшеницы и хлопкового масла да крошечную бутылочку меда. Мед был в темной бутылке, продавала его старая казашка, — лицо ее было всё в морщинах, будто из мозаики. Маша вспомнила рассказы о жуликах: насыплют в темную бутылку песок или нальют какой-нибудь дряни, а сверху мед.

— Мед хороший? — спросила она на всякий случай, понюхав открытую бутылку.

Казашка весело всплеснула руками и взглянула на Машу так по-детски, что Маша устыдилась. Нет, обмана ждать надо не от таких. Жуликов в Азии, наверное, меньше, чем в Европе, — люди тут простодушнее, честнее. Период капитализма эти, в прошлом отсталые, страны миновали, проскочили, — а когда, как не в этот период, вызревают и отливаются в новейшие формы качества мошенников всякого рода! Подумала так — и усмехнулась: «всё-то я теоретизирую…».

Мед был душистый, восхитительный, — и где только пчелы цветы отыскали, чтобы набрать такой мед!

Покупки отнесены в кибитку родственников Садап. Пора торопиться, — скоро митинг.

— Идем, сестра! — говорит Садап. Взялись за руки, пошли.

Берег Мургаба. Вода в реке — словно кофе с молоком, глинистая. Тихая, почти неподвижная. На берегу тополя, высокие, прямые, вдоль всего берега, — смотрятся в воду. Два побеленных домика, на крышах остатки весенней роскоши: засохшая трава, маки, тюльпаны. На одном из домиков кусок красного кумача с лозунгом на туркменском языке. Перед домиками огромный старый платан, дающий тень. И — широкая площадь, — глина, утоптанная еще весною сотнями ног в калошах и босиком.

Сейчас лето, босиком ходить тяжело, горячо: большинство пришедших — в галошах или туфлях. Людей полно. Многие женщины стоят прикусив край платка, которым покрыта голова. Закрывают рот платком вместо яшмака, по старому обычаю. По той же причине считают, что женщине неприлично говорить на людях, — рот-то не прикрыт, когда говоришь. У пожилых на головах берюк, — такой круглый колпак вроде ведерка, кверху пошире. Он обтянут пестрым платком, который свисает сзади, заставляя женщину держать голову царственно, высоко. В жару тяжело. Девушки школьницы бегают свободно, не прикрывая рта, среди них есть, наверно, и комсомолки.

Мужчины стоят отдельно. Но не все женщины сторонятся их, некоторые подходят, заговаривают, шутят. Видно — активистки, они и держатся свободней.

Маша заметила двух своих знакомых девушек: «игрушку» и ее подругу. Кивнули ей приветливо, но не подошли.

Митинг начал председатель колхоза. Маша не могла понять всей его речи, но отдельные слова понимала: Гитлер, фашистлар, Ленинград, ватан. Ватан — значит родина.

Он говорил, а рядом, за маленьким столиком, сидел туркмен помоложе. Видимо, секретарь. Перед ним лежал чистый лист бумаги, чернильница-неразливайка и школьная ручка. Рядом на земле стоял ящик от макарон. Секретарь слушал речь, а когда председатель кончил, — записал на листе его имя и цифру — 3000. Деньги принял тут же, пересчитал сотенные и положил в ящик.

Председатель призывал жертвовать в фонд победы кто что может: деньги, серебряные вещи, баранов.

Второй выступающий был военный. Говорил горячо и коротко.

Вслед за ним слово взяла Садап. Она сказала, что нет, не отстанет этот колхоз от других в сборе средств в фонд победы, — не такие тут люди. Несколько раз Маша слышала в ее речи имя «Мурад», — Садап вспоминала о муже. Его здесь знали. А потом через каждые три слова — четвертым стал Ленинград. Она рассказывала о Ленинграде и, видимо, что-то говорила о Маше.

Да, видно, речь шла и о ней, — именно к ней обратились сдержанные взгляды, не в упор, не нахально, а почти незаметно, из-под опущенных ресниц, искоса, без поворота головы даже. Другие не позволяли себе и этого, и только спустя несколько минут как бы невзначай взглядывали на нее.

Садап пришла на митинг в красном туркменском платье, заколотом у ворота гульякой — серебряной, крупной, начищенной мелом до блеска брошью. Окончив речь, она быстро отколола гульяку и положила ее на стол перед секретарем собрания.

Легкий гул прошел по собранию. К столу подошла молодая туркменка. Она сказала что-то быстро и отрывисто, отколола свою гульяку и тоже положила на стол.

Какая-то девушка принесла серебряный браслет. Другие называли крупные суммы денег и тут же отдавали их. Один старик попросил секретаря записать от него 3000 рублей и послал жену в кибитку за деньгами.

Дождь серебра посыпался на стол. Женщины и девушки снимали серебряные украшения, ожерелья из серебряных монет, броши и браслеты. Ящик уже наполнился деньгами и серебром, одного ящика было мало, принесли другой.

У секретаря устала рука, — он всё писал и писал, занося на бумагу имена людей, суммы денег, число овец, жертвуемых в фонд победы, названия серебряных украшений. К столику подходили разные люди — молодые и старые, женщины и мужчины. Узкие черные глаза их сверкали, на лицах были гнев и упорство, словно они решили кого-то переспорить, опровергнуть. Они знали: Гитлер считает их всех дикарями, хочет всех уничтожить. А на самом деле дикарь он, его надо разбить и прогнать, и они этому помогут. Русские приняли на себя главный удар, их в армии больше всего, но ведь туркмены тоже советские люди.

Хорошенькая Кюмюш-гыз тоже подошла к столу. Речи она не произнесла, оробела, только сняла ожерелье из монет, положила на стол и убежала. А гульяку оставила себе. Гульяка досталась ей от прабабушки.

Маша стояла тихо, слушала и смотрела, и не могла сдержать слез. А серебро продолжало звенеть, короткие реплики сыпались, отчеканенные, рубленые, с чуть проглоченными гортанными звуками, люди подходили и подходили.

И уже председатель помогал складывать пожертвования в ящики, и места не хватало, и уже митинг был окончен, и под платаном уселся старик с чем-то вроде маленькой мандолины в две струны, и запел, прищелкивая языком, странно изменив голос. Песенки были короткие, музыка простая, но люди слушали, не в силах разойтись по домам. Каждый чувствовал: случилось что-то хорошее, большое, и каждый хотел подольше сохранить это чувство в себе, не расплескав.

Пришел час, и Маша вместе с Садап возвратилась в Мары.

Маша не знала, что́ ждет маленькую разукрашенную «игрушку» — Кюмюш. И вообще никто не подумал о Кюмюш. Но зато сама Кюмюш обо всем успела подумать.

Она слушала всех, кто выступал на митинге. И отец ее выступал, он тоже дал в фонд победы барана, а баран стоит сейчас не менее трех тысяч, это немалый вклад. Отец понимал, что так надо. А вот о дочери своей он неправильно думал, в ее судьбе ничего он не понимал, — девушке это стало совершенно ясно. Виноват во всем проклятый старый обычай. Ладно, никто не хочет помочь, — Кюмюш сама разберется.

Два года назад женился ее брат. Прежде за невесту платили калым, — деньгами, баранами, мешками риса. Например, три мешка риса, три барана, три верблюда, три тысячи денег. Или четыре барана, четыре мешка риса, четыре тысячи денег. Или еще как-нибудь. У отца Кюмюш денег для женитьбы сына не оказалось, калыма платить не хотелось, а своего у сына, брата Кюмюш, еще ничего нажито не было. Сначала отец даже пробовал уговорить родных невесты обойтись без калыма, по-новому. Свадьбу сыграли бы пышную, а калым зачем?

Уговорить не удалось. Отец невесты посмеивался, пошучивал, распивая водку с будущим свояком, а потом приметил Кюмюш и подсказал выход: можно и без калыма. Но — товар за товар. У него подрастает жених, сейчас он в пятый класс бегает, придет время — жениться будет. А здесь девочка растет, славная такая, Кюмюш-гыз. Правда, она немного старше, но это ничего. Года через два-три справим помолвку, потом поженим их — и дело с концом. И калыма не надо. По-новому будет, хотя немножко и по-старому…

Сегодня и собирались праздновать помолвку. Задаривали Кюмюш, платье новое сшили, нарядили красиво. Утром отец барана зарезал, тетки две приехали, пекут, жарят, матери помогают. Всё хорошо бы, только Кюмюш никто не спросил, хочет ли она замуж.

А она замуж совсем не хочет. И не потому только, что ей шестнадцать лет и она в восьмой класс перешла. Просто не хочет она идти за этого мальчишку, — он с ней и одной школе учится, двумя классами ниже. На второй год оставался. Учится кое-как. Уж если и поглядывает Кюмюш на кого, так вовсе не на этого глупыша. Поглядывает на одного взрослого парня, тракториста. Наверно, его в армию скоро заберут. Нет, она вовсе не влюбилась, пусть он не воображает. Но поглядывать — поглядывает. Хорош парень. Красивый, характером прямой, безо всякого лукавства и обмана. К ней не подходит, не решается, — не нахал, как некоторые. Этот ей нравится. Это не любовь еще, нет, но он ей почему-то нравится. А «жених»… Теленок, мальчишка, на что он ей сдался!

Что же делать? Она говорила отцу и матери, чтоб не праздновали помолвки, что не пойдет она замуж. Не послушали. Отец приказал подчиниться. «Что, я из-за тебя обманщиком прослыть должен? Я же обещал. Я честный человек».

Дома пекут, жарят, суетятся. Посуды дома и так много, не бедно живут, — а сегодня у соседей собирали пиалы, чайники, стаканы для вина.

Кюмюш подошла к матери:

— Что-то мне невесело, мама.

— Иди, доченька, погуляй. Всё будет хорошо. Отец тебе плохого не хочет. Погуляй, подумай и увидишь: так надо. Иди, душа моя.

Погулять? Ладно. Она пойдет, раз мать посылает.

Кюмюш завязала в уголок платка пятьдесят рублей, какие у нее были, и пошла в аул. По этой дороге только что уехала русская учительница, которая уговаривала девушек поступать в институт. До Мары недалеко, всего восемь километров. А там станция. Поезд. А там Ашхабад.

Длинная прогулка у Кюмюш. Идет себе и идет, шагает и шагает. Солнце печет, но она — туркменка, она с солнцем в ладах. Идет и идет. А дома и рады, что девочка погулять пошла. Дома и без того забот много, пекут, жарят.

Вот и Мары, вот и станция. Ноги гудят, так бы и села прямо на землю. Но надо на поезд. Вот он, стоит. Уже свистят.

— Ты куда, девочка? Где билет?

— Там билет! — кричит она отчаянно, вцепившись руками в поручни и взлетев на ступеньки. — Видишь, вещей нет, там вещи, там билет!

Застучали колеса, поехали. Кругом незнакомые люди. Ничего, теперь не догонят. Следующий поезд пойдет только завтра.

Кюмюш ищет глазами русскую учительницу. Встала, вагон обошла, — нет ее. В другой вагон перейти страшно. Всюду битком набито, в проходах стоят, в тамбуре. Ничего, в Ашхабаде найдет. Жаль, лепешки из дому не взяла, есть хочется. Но туркменка терпеть умеет. Было бы ради чего терпеть.

Длинная была дорога, тяжелая. Но вот рассвело, и поезд остановился. Спрыгнула Кюмюш на перрон, побежала к выходу, ищет русскую учительницу.

Идут люди. Разные, с чемоданами, с вещами. Может, учительница уже вышла? Но нет, у нее груз — покупки, она раньше всех не выйдет. Кюмюш терпеливая, дождется. И глаза у нее зоркие.

Идут люди. Женщины, мужчины. Русские, туркмены, армяне, евреи. Вон тот — перс, разрез глаз совсем другой: они как миндаль, овальные, с острыми уголками. Этот — таджик, скуластенький, черты лица мелкие, тюбетейка другая. Кюмюш легко отличит любую национальность. А вот и русская учительница!

— Салям, товарищ учительница! Ты хорошо говорил, я учиться приехал. Дорога институт не знаю.

— Учиться! Родная ты моя! А сколько ты классов окончила?

— Семь классов.

— Только семь?.. Ну ладно, идем сейчас ко мне, поедим чего-нибудь и — в институт. Не туда, так сюда: не в институт, так в педучилище пойдешь, а потом и дальше. Там и общежитие для девушек есть.

— Давай, учительница, нести помогу.

Через два часа они в институте. Маша — с неожиданным трофеем: что́ там бумажный отчет о командировке, — живую девушку привезла, будущую студентку. Правда, у нее ни документов, ни карточки, ни денег, ни белья, — только сама она, одетая в праздничное шелковое платье. Но это уладится. Будет студенткой. Не в институте, в педучилище, — невелика разница. Наша задача — прежде всего растить национальные кадры.

 

Глава 12. С новым счастьем!

«Здравствуй, малыш!

Фронтовой привет шлет тебе твой спутник жизни, в мирное время — синолог, кандидат филологических наук, а ныне старший лейтенант-зенитчик энской части Ленинградского фронта!

Как вы там, дорогие азиаты? У нас бывает холодно — до сорока градусов, бывает и жарко — особенно во время немецких налетов. Но немцам, сама знаешь, и холоднее и жарче нашего.

Живу как бог, землянка отличная, теплая, только вот прописаны мы не постоянно.

Поздравляю тебя с Новым годом! О новогоднем подарке услышишь позднее. Порадуешься. А пока — встречай получше наступающий 1943 год, проси его принести нам новое счастье.

Крепко целую тебя, довесков и маму.

Костя».

— Екатерина Митрофановна! Как будем Новый год праздновать?

— Что вы, Маша, какие тут праздники.

Она стоит перед невесткой, осунувшаяся, исхудавшая, усталая. Тяжело ей: невестка с утра до вечера на службе — в дневном институте, в вечернем, в редакции газеты, на радио — там она лекции читает и статейки пишет, тоже заработок, — в госпиталях — это ее общественная работа. Нет ее целыми днями. Правда, денег приносит порядочно, продукты выкупает, супы в столовой берет. Вечером приходит домой вся обвешанная сетками, сумками и бидонами, еле дышит. Помогает. Но ведь и дома всю работу кто-то переделать должен. Сготовить, постирать, погладить, в комнатах убрать, детей накормить… Это молодой впору, и та забегалась бы. Екатерине Митрофановне скоро седьмой десяток пойдет, и жизнь была не из легких, и здоровье неважное. Что-то с почками, с сердцем тоже не ахти.

Маша приходит обычно в двенадцатом часу ночи. Поест и садится за конспекты, за лекции, — готовится к завтрему. Начнет клевать носом, не выдержит, сбросит одежду — и в постель. Вставать-то в шесть, позже нельзя.

— Нет, будем праздновать на этот раз. И Костя велит. Сорок второй мы не встречали, вот он и рассердился на нас, принес нам горе. Надо встречать, и как следует.

— Но ведь на это деньги нужны, милая моя.

— Припасено кое-что. Нет уж, надо праздновать. И елку зажжем. А вы пирожки испеките, хорошо?

— Ну, пирожки уж как-нибудь испеку. А убирать комнату — сил никаких нет.

— Сама уберу. Урву часик.

Да, сорок третий год они встретят. Так нельзя: опустились, зимой в баню не каждую субботу ходят, полы третью неделю не мыты. На этот раз всё будет не так. Может, он — последний год войны, этот тысяча девятьсот сорок третий? И Костя на что-то намекает. Зря бы он не намекал.

На базаре Маша купила кусочек украинского сала граммов на двести, весь в крупной соли и чесноком пахнет. Со шкуркой! Это — вместо рождественского окорока и мясных яств. Потом орехов купила грецких, — орехи тут растут, не так уж дороги. Еще взяла стакан сахарного песку, — на Новый год все сладкий чай пить будем. И пряников десяток — на елку. И вина бутылку, ясман-салык. Маринованные синенькие — свои, домашнего изготовления. И капуста своя — насекли маленький бочонок, такая вкусная, малосольная, с тмином.

Елок в Ашхабаде не знают, вместо них продают тую. Мертвое дерево! Веточки плоские, словно из твердой зеленой бумаги вырезаны. Такие только на венок похоронный и годятся. Деревца все маленькие, стоят дорого. Ну и что ж. Зачем ругать туечку, она всё же елке родня, сестра двоюродная. Украсим — и станет елкой.

Маша высвободила себе вечер перед праздником. Вымыла полы и двери, вытерла пыль во всех углах. Новый год старой грязи не хочет, ему чистоту подавай.

Елочку установила сама на этажерке, вбила в какую-то плашку. Украшать помогала Зоя. Игрушки нашлись у Марты Сергеевны, кое-что и сами смастерили. Свечек оказалось с десяток, укрепили на ветках. Сверху — звезда. И пряники висят, и орехи. Чем не елка!

С кем же встречать? Детей спать уложили, — они уже хныкать начали, маленькие. Им праздник завтра обещан. Решили позвать Марту Сергеевну с мужем, завхозом наркомата связи, и Кюмгош. Из общежития ее отпустят, у нас и заночует.

— Маша, я в домашнем халате останусь, ладно?

— Что вы, Екатерина Митрофановна! Это же праздник, Новый год. Надевайте лучшее платье.

— Прежде так в церковь собирались, к заутрене, как вы — Новый год встречать.

— Это всякой заутрени поважнее.

Стол накрыт белоснежной простыней, — скатерти нет, но и так неплохо. Все чисто вымылись, причесались покрасивее. Маша даже бровки подрисовала чуть-чуть. Туфли начистила, блеск. И Кюмюш пришла нарядная, в зеленом своем шелковом платье. Родители ее, конечно, отыскали. Отец приехал, привез часы ручные: дарит и просит вернуться. Не вернулась, отказала отцу. Отдал он ей сумку с одеждой, — мама подготовила. Наверное, знала, что Кюмюш не вернется и замуж без любви не пойдет. Отец уехал обиженный, но сильно не ругался. Что поделаешь? Теперь он и перед свояком не так уж виноват: хотел дочку отдать, да убежала, не согласилась. Он-то чем виноват?

Нынче времена другие…

Кюмюш, как ребенок, с удивлением рассматривала елку, увешанную игрушками и пряниками. У них так не делают. У них другое бывает. Есть кое-где в Туркменистане могилы святых, вроде бы как народных врачей — они больных исцеляли, старики рассказывают. Например, в Кара-Кумах у высохшего русла Узбоя могила Куртыш-баба́. Возле нее миска стоит и кувшин, кругом саксауловый лес растет. В миске вода питьевая, кто придет — налить должен, в кувшин монеты бросают. А на ближнем дереве саксаула, как у русских на елке, на веточках привязаны крошечные узелки: с мукой, рисом, джугарой (крупа такая, вроде крупного проса), сахаром. Словно игрушки на елке. И ленточки цветные. Это — дары Куртышу. В любое время года приходят туда больные люди, на верблюдах приезжают, вешают на дерево свои дары и пестрые ленточки, а у источника снимают старую грязную одежду, бросают ее, окунаются в соленый источник и — новую одежду надевают. Старая кругом лежит на берегу, ее никто не трогает, ее Куртышу оставляют.

— Суеверие, — сказала Маша. — Лечиться у врачей надо. Источник, может быть, и полезный.

— Я знаю, теперь уже в больницах лечатся. Водой из соленого источника лечат, он целебный. У нас специально курорт такой есть, Молла-Кара называется. Там вода в озерах розовая, зеленая, голубая. Нам в училище рассказывали.

Да, дары Куртышу — суеверие, конечно. Но, может быть, и Маша сегодня немножко суеверна? Может быть. Очень уж хочется, чтобы война поскорее кончилась.

На елке зажгли свечки. Включили радио. Левитан объявил:

— «В последний час. От Советского Информбюро: тридцать первого декабря наши войска овладели городом и железнодорожной станцией Обливская и районными центрами Нижне-Чирская, Приютное. Захвачены большие трофеи, среди которых эшелон с самолетами. Трофеи подсчитываются. На Центральном фронте наши войска продолжают вести наступательные бои».

Маша налила всем вина:

— С Новым годом, товарищи, с новым счастьем! И пусть этот год будет для нас победным!

Чокнулись, выпили. Все нарядные, подтянутые, почти красивые. И еда праздничная, и вино. А Марта Сергеевна, как услыхала, что ее к новогоднему столу приглашают, сразу — в погреб, и принесла миску студня. Маша слюнки проглотила, — давно такого не видели! Студень из свинины, даже с горчицей, подумайте только!

Шел второй час ночи. Московское радио передавало концерт. Наконец и к Москве приблизился Новый год, — он шагал отсюда, с востока. Марта Сергеевна и ее старичок муж давно ушли спать, Машина свекровь тоже не выдержала, ушла, — постели ее и детей стояли теперь в проходной комнате. И только Маша вместе со своей юной черноглазой подружкой, смуглой курносой Кюмюш, сидели в обнимку, слушая радио.

Они ждали поздравления Михаила Ивановича Калинина и дождались. Всесоюзный староста поздравлял своих сограждан, поздравлял и их, Машу Лозу и юную Кюмюш.

Михаил Иванович подводил итоги года. В речи его мелькали названия разных городов и разных фронтов, вспоминал он и о людях тыла:

— «Героическая оборона Севастополя нашими войсками стоила немецко-румынским войскам не одного десятка дивизий. Потери немцев лишь на Волге исчисляются сотнями тысяч убитых и раненых…

Стихийно развернулась кампания по сбору средств на эскадрильи самолетов и танковые колонны…»

Кампания… И мы в ней участвовали, видели кое-что.

Он докладывал и ей, Маше, эвакуированной ленинградке, родной наш Михаил Иванович! В какой другой стране правительство и народ связаны между собою так кровно! Это вселяет силы, веру в победу. Может быть, поначалу мы немножко растерялись, замешкались, но сейчас ясно видно: дело идет к перелому.

Они сидели в обнимку и напевали вслед за радио песню, которой начинался и кончался каждый день войны:

Назавтра в институте был праздник для детей. Маша, избранная завкультсектором месткома, готовилась к празднику заранее. На месткоме решили: детям нужен праздник во что бы то ни стало. А откуда денег взять? Средств на это никаких нет.

Но праздник детям нужен. Тую, скажем, можно срубить в институтском парке, — их там много. Игрушки хранятся у бывшей завкультсектором, — она была медсестрой, теперь — на фронте, но коробка с игрушками у нее дома цела. Однако праздник без угощения — не праздник.

Тяжело с питанием? Коллектив института послал в дальний район двух товарищей для закупки джугары. Привезли ее много, распределили всем сотрудникам по сходной цене. А десять килограммов сразу отложили — на детский праздник. Бекмесу привезли, — арбузного меда, и тоже — два кило детям на праздник. Из семи килограммов джугары сварили кашу, остальное продали и на эти деньги купили леденцов и пряников.

Нет, жизнь и Машу научила кой-чему. Не было средств — изыскала. В сущности самих себя обложили небольшой данью, но никто не сетовал, потому что джугару удалось купить совсем дешево.

Елка стояла в институтском зале, пышная, до потолка, вся в блестящих довоенных игрушках. Детей собралось побольше, чем было по списку. Откуда-то приходили худенькие сестренки с братишками за руку, не значившиеся в списках. Может, это ребята кого-нибудь из прежних институтских уборщиц. Они приходили, и нельзя же, невозможно было их не пустить, выпроводить.

Женщины, устраивавшие праздник, рассчитали неплохо. Всем хватило каши с бекмесом, даже добавки давали, кто захочет.

И кулечков, крохотных кулечков с леденцами и одним только пряником хватило на всех. Много Маша видела потом детских праздников, где детям дарили большие кульки с мандаринами и шоколадом, но ни на одном дети не выглядели такими счастливыми, как на елке в честь нового, сорок третьего года. Пели, играли, смеялись, ели. И уходили, прижимая к сердцу крохотные бумажные кульки. Ладно, теперь есть что написать Косте, есть в чем отчитаться!

Наши войска освобождают города, захватывают большие трофеи. Явно готовятся наступать еще более стремительно, победно. Армия наша вся слилась в одну могучую лавину — солдаты, офицеры, генералы.

А каков Машин подарок новому году?

К первому января она не успела завершить всё до конца, но это не было большой бедой. Диссертация о питерских красногвардейцах была написана вся, — большая, серьезная, на малоизвестном материале, с новыми, самостоятельно выдвинутыми идеями. Не раз вспоминала Маша о своих неофициальных консультантах-помощниках, рабочих Кировского завода, о ленинградских замечательных архивах.

Перепечатывала диссертацию институтская машинистка, старенькая Марья Львовна. Прежде она домохозяйкой была, «наполеон» пекла великолепно. Машинку освоила совсем недавно, — ведь людей не хватает, каждому надо свое место найти, чтобы помочь общему делу.

В гимназии у Марьи Львовны по русскому языку были посредственные отметки. Маша то и дело охала, считывая отпечатанные главы диссертации. И о полях Марья Львовна имела представление отдаленное. Да и бумагу экономили, — мало ее. С институтского склада отмеряли белой оберточной бумаги из рулона. Чернил эта бумага, правда, не терпела, а машинопись ничего, принимала. Она только немного кривая была, бумага эта, на жаре ашхабадской после сырой зимы покоробилась, и Маша долго разглаживала ее утюгом, разрезав на листы подходящего формата.

К середине декабря диссертация была перепечатана в трех экземплярах, переплетена и с надежным человеком отправлена в Одесский университет, эвакуированный в город Байрам-Али. Там диссертацию посмотрел председатель ученого совета профессор-историк, назначил оппонентов и письменно разрешил дать объявление в газету о защите.

Маша поместила объявление в «Туркменской искре» и спустя месяц собралась в Байрам-Али.

 

Глава 13. Защита

Железные дороги становились всё менее доступны для гражданского населения, — срочные перевозки, различные командировки военных… Кассирши по-прежнему сидели на своих местах за окошечками билетных касс, а билетов почти не было. Билеты доставали только по военной да правительственной броне, и то не всегда на тот день, на который нужно.

Когда Машу посылали по набору студентов, она и не знала, что билет добывался таким сложным путем. Понятия об этом не имела. А теперь взяла в институте командировку и пошла на вокзал, наивно полагая, что купит билет в кассе.

Вообще-то Маша не только диссертацию приготовила, она и о костюме соответствующем подумала. Была зима. Без пальто ехать нельзя, а Машино пальто, еще ленинградское, каким-то образом оказалось перемазанным в керосине и машинном масле. Может, где-то на грузовиках выпачкалась, мало ли приходилось ездить.

А ведь ей надо ехать защищать диссертацию. По ней будут судить о ленинградцах. И по виду ее тоже.

Стала просить в институте ордер на покупку пальто. Без ордера в магазин и не заходи.

О положении Маши в месткоме знали, — жена фронтовика, двое детей, бабушка. Ордер ей выдали. Пришла в магазин. Там на распялочке из толстой проволоки висело зимнее пальто, то ли мальчиковое, то ли на девочку лет двенадцати, — не поймешь. Детские пальто, они, другой раз, не носят четко выраженных признаков, кому предназначены, мужскому полу или женскому.

— У меня ордер на зимнее пальто женское, для взрослых, — пояснила Маша.

Продавщица обиделась:

— Это взрослое и есть. Сорок четвертый размер, первый рост. При чем тут мы? Что с базы присылают, то и продаем. Можете не брать.

Хорошо ей говорить — «не брать». Вернуть ордер назад? Когда еще другой дадут, и дадут ли. А защиту диссертации не отложат, уже и объявление в газете поместили. Взять это пальтишко? Взять и «загнать» на рынке, а взамен купить своего размера?

Так и поступила.

Только одного не учла: ничего она в торговле не понимала. Кончилось тем, что Маша продала это теплое пальто по дешевке, добавила денег и купила солдатскую шинель своего размера. Новую, чистую, но солдатскую, без лацканов, глухо застегивающуюся сбоку. И, конечно, холодную… К шинели купила беретик такого же цвета.

Хуже было с обувью. Сносилось уже всё, что было привезено из Ленинграда, всё начисто. Где искать помощь? Помогли союзники. Из Соединенных Штатов в Ашхабад был прислан вагон обуви. Целый вагон! Второго фронта всё еще не открыли, но хоть башмаками помогли. Под продажу американской обуви отвели помещение пустовавшего магазина.

Обувь эта продавалась по ценам много дешевле рыночных. На право входа в магазин и покупки одной пары обуви выдавали ордер. И Маша его получила.

Вошла в магазин — и глаза разбежались. Не было двух одинаковых пар, все — разных фасонов, форсистые, разного цвета и качества.

Маша решила не спешить, выбирала не торопясь. Продавщица предупредила, чтобы смотрели получше: обувь не наша, заграничная, есть туфли настоящие, а есть на один раз, с картонными подошвами и бумажными стельками. У них там чего только не выпускают? Смотри в оба.

После долгих мучений Маша обнаружила, что все кожаные туфли ее размера — узкие и в подъеме тесны. «Наверно, у всех американок ноги очень узкие и без подъема. Или прислали то, что не берут».

И снова пришлось «маневрировать». Купила узконосые туфли, продала на рынке и взамен приобрела мужские полуботинки из какой-то серой материи, чуть ли не из брезента, — вроде спортивных бутс. На что-нибудь лучшее денег не хватило, — продавать Маша умела выгодно для покупателя, а покупать — выгодно для продавца.

Но вот всё в порядке: одета, обута, за спиной рюкзак, в котором один экземпляр диссертации, байковое одеяло и термос с горячим чаем. В кармане паспорт, командировка и денег тысяча рублей; на обратном пути привезет из Байрам-Али продуктов ребятам, — говорят, там дешевле.

А билета в кармане нет. Три дня бегала на вокзал, думала заранее купить, — куда там! К кассам не подступиться. Только в день отъезда продают, за час до отхода поезда.

За час… На вокзале столпотворение. Будешь у кассы толкаться — на перрон не попадешь. Да и всё равно, простым смертным билетов не продают. А послезавтра — защита диссертации.

Она протолкалась к двери, дальше которой уже не пускали. В толчее рядом оказался какой-то славный дядька, подполковник в белом овчинном тулупчике, тоже налегке, без вещей. Загорелый, седоватый, поджарый. Наверное, вроде того самого Сережиного дяди. С тех пор, как Маша по-настоящему ощутила напряжение и тяжесть войны, образ этого незнакомого ей чекиста (подлинный или выдуманный Сережей?) принял в ее представлении обличье человека, способного выправить положение, помочь всюду и всегда. Вот и этот случайно очутившийся рядом военный отнесся к ней очень даже дружески. Шинель ли ее помогла, брошенная ли вскользь фраза о том, что она едет защищать диссертацию… Не поверил, должно быть, — прищурился иронически, но захотел помочь…

— Пошли со мной, у меня билет есть, — сказал подполковник и взял Машу за руку. — Вы держите мой билет, а уж я пройду.

И — раз! Они уже на перроне. И — два! Маша уже в вагоне с его билетом, а он что-то доказывает проводнику. Неужели не докажет, фронтовик ведь!

Но подполковник не доказал. Он уже волноваться начал, голос повысил. Маша смотрела на него из окна вагона, а в это время — звонок… Неужели же она себе подлость позволит, человека без билета оставит…

Соскочила Маша на перрон, отдала билет подполковнику, поблагодарила, побежала к следующему вагону:

— Пустите, у меня командировка, я заплачу…

И слушать не хотят. Ни в этом, ни в следующем вагоне, последнем. Военное время. Строгости. Даже фронтовика не пустили, а она что?

Маша подошла к последней двери последнего вагона, — дальше виднелся почтовый, без обычных дверей. Подтянулась наверх, ступила на ступеньку: закрыто. Перемахнула к сцеплению, на шатучую железную площадку над буфером, но которой из вагона в вагон переходят, — и эта дверь закрыта.

А поезд тронулся.

Ну и слава богу, и хорошо: всё-таки она едет. Держась одной рукой за железные боковые перильца, достала из кармана шипели газету, расстелила, уселась, поджав коленки. Порядок, едем.

Внизу постукивали колеса, — они были ей даже видны, передние колеса почтового вагона. Потому что железная площадочка для перехода обрывалась посредине, — переходить-то некуда было. В почтовом вагоне и двери такой, выходящей на буфер, нет. Колеса постукивали мелодично, в ритме известной песенки: «Эй, вратарь, готовься к бою…»

Они постукивали себе, а Маша начала пугаться: так еще задремлешь и свалишься под них. Счавкают, порежут на куски — вот тебе и защита.

Стала оглядываться, посмотрела сквозь стеклянную дверь в тамбур вагона: там были люди. В темноте Маша не сразу их разглядела. Они курили. Двое штатских, средних лет; один в ватнике и ватных брюках, второй в приличном пальто и пыжиковой шапке. Они сидели на полу у закрытой двери, расстелив под себя чистый мешок. Рядом стоял маленький, не новый чемоданчик. Удобно сидели, не двигались, Маша их не сразу заметила. Странно, — хорошо одетый как-то словно бы заискивал перед типом в ватнике, словно перед начальством: подавал ему папироску, подносил спичку, и только потом — себе.

Как они туда попали, хитрецы? Помогли бы ей хоть дверь открыть и войти в тамбур. Свалится она тут ночью в темноте.

Люди заметили, что женщина их увидела. Тот, что в хорошем пальто, встал и подошел к двери. Он внимательно рассматривал Машу недобрыми глазами и, не оборачиваясь, бросал спутнику какие-то короткие словечки. Он говорил тихо, колеса стучали, и Маша не могла разобрать слов, но по лицу видела — он говорил плохое. Ее даже озноб пробрал: а ну как откроют какой-нибудь отмычкой дверь и столкнут ее под колеса? Запросто.

Нет, надо взять себя в руки; с чего она труса празднует? Никто ей пока ничем худым не грозит. Может, и дядьки эти неплохие. Тоже мучаются, — ехать надо, а билетов нет.

Начинало смеркаться. Становилось холодно. Шинелишка так и не была подбита ничем, — не успела Маша. Ноги — в парусиновой обуви.

Маша стала всерьез бояться, что задремлет и упадет. Дура, не догадалась веревку взять крепкую, хоть бы привязалась. Свалится за милую душу.

И вдруг пошел снег. Снега в эту зиму не было ни в декабре, ни в январе, до самых этих дней накануне защиты ее диссертации.

Сначала она обрадовалась: снег был мокрый, сразу таял и мешал уснуть. Но зато холод усилился. Уцепившись одной рукой за перильца, Маша другой сняла рюкзак, раскрыла его, вытащила одеяло, закрыла рюкзак, опять надела на спину, придерживая одеяло коленями, чтоб не свалилось под колеса. Потом натянула его на спину. Как «фриц» какой-нибудь, будь они прокляты. Ну ничего, важно доехать до Байрам-Али, там одеяло снимем.

Стало уже совсем темно. Поезд остановился. Разглядеть станцию было невозможно, — вагоны были последние, а станция состояла из одного беленого домика, где-то так далеко, что и названия станции не узнаешь.

Какой-то железнодорожник перебрался через сцепление вагона, увидел Машу, охнул: «Ах ты дорогая моя!» Больше ничего сказать не успел, перескочил, а вагоны сразу тронулись и поехали.

Только бы не упасть! Неужели эти болваны дверь открыть не умеют, дадут пропасть человеку! Она их уже совсем не боялась, — люди же, хотя и бездушные какие-то. А вот свалиться под колеса не охота. Руки мокрые, окоченели, не держат совсем. Одеялишко тоже намокло.

Сколько прошло времени с отъезда из Ашхабада — она не знала, часов у нее не было. Время тянулось медленно. Было холодно и страшно. Сумеет ли она проехать так все тринадцать часов? Говорят, до Байрам-Али тринадцать часов езды. Или не выдержит, свалится под колеса? За последние месяцы она не помнит, чтобы спала более шести часов в сутки. Ну, молодая, сильная, а ведь и молодые устают.

Маша тоскливо взглянула за дверь: неужто не помогут?

За пыльным стеклом она вдруг заметила протянутую руку с железнодорожным ключом треугольного сечения.

Обрадоваться не успела: человек, державший в руке ключ, сделал маленький шаг к двери и взглянул на Машу. Взглянул очень по-деловому, хладнокровно. Недобро взглянул. Так, что встретив этот взгляд, она, готовая благодарно улыбнуться, замерла на мгновение в непонятной тревоге. А затем бурное, активное чувство протеста наполнило ее всю, чувство, выражаемое простыми словами: не хочу!

Она ничего не поняла за короткие мгновения, но инстинктивно насторожилась, напряглась. Вместо радости, столь естественной, если бы только он по-другому взглянул, в ней мгновенно возникла полная трезвость. Куда можно, в случае чего, отступить? На ступеньки дверей вагона? Но у него же ключ, он откроет и там и тут, где захочет. Самой соскочить, пока не сбросили? Вбок соскочить, потому что этот хочет столкнуть ее под колеса. Зачем? Почему? Этого она не знала, но опасность, угрозу ощутила всем своим существом.

Он приблизился еще, — сейчас откроет, сейчас что-то случится… И вдруг второй что-то крикнул ему и заставил на минуту приостановиться. Человек с ключом порывисто отпрянул назад, уставившись на дверь, ведшую из тамбура в вагон.

Дверь распахнулась, полоснув светом по темному тамбуру. Мелькнул луч ручного фонарика. О счастье, о радость: контроль! Сейчас и у нее билет спросят. Что будет — неизвестно, но под колеса она уже не попадет.

Контролеров было двое, с ними проводник. У людей, неплохо устроившихся в тамбуре, они потребовали документы.

Маша приподнялась, распрямив затекшие коленки, и с интересом взглянула через стекло. Хорошо одетый тип вытащил паспорт, тот, что в ватнике, — какую-то справку. И, что самое удивительное, — оба предъявили билеты.

Пожилой контролер в железнодорожной форме проверил то и другое и передал второму. Этот был в военном плаще с капюшоном. Стоял он к Маше вполоборота, освещенный из вагона, со спины, и лица его было не разглядеть. Видимо, он придирался к чему-то, те двое оправдывались и уже нервничать стали.

Он светил фонариком, разглядывая документы, а сам успел показать контролеру в железнодорожной форме рукой на дверь, за которой стояла Маша. Заметил.

Контролер достал ключ и открыл дверь. Маша взглянула на него, как на родного отца после долгой разлуки. Стряхнула мокрый снег, свернула одеяльце и непослушными красными пальцами вытащила документы.

Контролер осмотрел их внимательно, вернул и спросил, словно и не читал командировки:

— Зачем в Байрам-Али едете?

— Я еду защищать диссертацию. У меня и экземпляр диссертации с собой, могу показать. И газета с объявлением. Вот.

Контролер помолчал, разглядывая Машину шинель. Потом сказал, словно вспомнил:

— Платите штраф сто рублей за безбилетный проезд в мягком вагоне.

Маша даже не улыбнулась, услыхав, что ехала она в мягком вагоне.

— Пожалуйста, возьмите. Квитанции не надо, — добавила она от страха, сознавая, что в голосе ее звучат какие-то подловатые нотки.

— А это, гражданочка, уже некрасиво. В будущем не советую. Вот квитанция о штрафе. На следующей станции сойдете и купите билет.

Он отлично знал, что если билетов было не достать в Ашхабаде, то уж на маленьких станциях какие там билеты!

— Где же я куплю… Я же от поезда отстану…

Второй контролер всё еще вглядывался в бумажки типа в ватнике. Билеты обоих он держал в руке. Он делал что надо, и между прочим слушал разговор контролера с Машей. Умел, видно, сразу два дела делать. И когда контролер, выписав Маше квитанцию, взял деньги, второй произнес:

— Минуточку, гражданка. Документы ваши.

Опять! Еще что им надо! Она снова достала и протянула с неудовольствием свой паспорт и командировочное удостоверение.

— Фамилия у вас девичья или по мужу?

Вот еще бюрократ! Хотелось нагрубить ему, но Маша сдержалась:

— Девичья… Какое отношение имеет это к проезду?..

И осеклась. Из-под капюшона на нее смотрели любопытные, но явно же добрые глаза.

— К проезду — никакого.

Он подержал в руке ее паспорт, не выпуская из поля зрения тех двоих, напряженно молчавших в ожидании, отдал ей документы и вдруг сказал:

— Можете ехать… До Байрам-Али. А вы, гражданин, дайте сюда ключ… Вон тот, что в руках держите.

И, к великому удивлению Маши, гражданин в пыжиковой шапке беспрекословно отдал ему железнодорожный ключ треугольного сечения.

— Пройдемте со мной, оба. И очень прошу вас — дурака не валяйте, — сказал контролер в плаще с капюшоном. В руках его оказался револьвер, — откуда только он появился!

Проводник быстро открыл дверь в вагон, пропустил вперед контролера, за ним — тех двух. Следом за ними прошел человек в плаще, держа в руках револьвер и документы задержанных. Проводник пропустил в вагон и Машу и замкнул дверь. Перед тем как направиться следом за остальными, обернулся и негромко сказал Маше:

— В другой раз не рискуйте. Могли на тот свет без пересадки попасть — видите, какие птицы. — И он показал глазами на задержанных.

— А какие?

— А такие, что их искали специально.

И ушел.

Маша стояла ошеломленная. Нет, недаром она почувствовала опасность. Раз их повели, значит что-то нечисто. Могли убить… Зачем? За что? Может, просто, чтобы свидетеля не было? И с ключом… Значит, ее спасли. Этот, на кого она мысленно ворчала. Но ее уже потому спасли, что пустили в вагон. И позволили ехать. Дважды спасли.

Она была совсем измучена, — присесть бы где-нибудь. Заглянула в ближайшие купе: всюду занято.

Стоять не было сил. Мокрая, замерзшая, она увидела сбоку внизу какую-то реечку вдоль вагона, приступочку, не поймешь что. Присела на нее. Узко, неудобно, а всё ж таки лучше.

— Боже мой! И вы так едете всю дорогу?

Маша раскрыла глаза. Перед ней стоял мужчина в теплом свитере и отличных брюках, с голубым махровым полотенцем на плече. Рыжеватый, кудрявый, веселый, лет сорока.

— Сейчас — это шикарно; вы спросите, как я ехала до сих пор, — ответила она ему в тон.

— А как же?

— Буквально на буфере.

— Это ужасно! У нас в купе есть место, только что в Мары сошел известный врач, — и он назвал фамилию мужа соседки Марты Сергеевны. — Заходите.

— Мне в Байрам-Али сходить, скоро уже.

— Ничего, ничего! Вы простыли, вас надо отпаивать горячим чаем с вином. У меня есть сахар.

Маша сидит в куне мягкого вагона и пьет горячий чай с сахаром. Любезный сосед ее — руководитель известного эстрадного ансамбля, фамилию она встречала на афишах. На всякий случай сразу же представилась ему, чтобы не подумал, что она приключений ищет или спекулировать едет. Ведь по виду ее никак не скажешь, что она диссертантка.

Любезный сосед в восторге:

— Но это же приключенческий фильм в трех частях! Всё правильно: война. Сплошные неожиданности. Жизнь продолжается.

Машина история его явно воодушевила.

До Байрам-Али было уже совсем близко. Известный артист приветливо простился с Машей, пригласив ее на свои гастроли в Ашхабаде, — они будут в марте.

Со станции она пешком отправилась в университет. Над бывшим дворцом наместника, ныне военным госпиталем, занимался неяркий рассвет.

Университет размещался в длинном здании сельскохозяйственного техникума, переселенного в какую-то школу. Моложавый старик в каракулевой шапке пирожком и белом овчинном полушубке колол возле входа дрова. Женщина несла от водокачки ведро воды. Кругом лежал снег, и от этого становилось светлее, хотя солнце еще не взошло.

Маша выяснила, что канцелярия откроется в десять часов. Ей показали, где живет профессор, основной ее оппонент, — в этом здании и преподавали и жили. Она постучала, решив доложить оппоненту о своем приезде.

— Войдите, — послышался женский голос.

Маша открыла дверь и вошла, тотчас затворив ее, — в коридоре было холодно.

Перед ней, на постели, поджав ноги, сидела молодая, приятной наружности женщина и пересыпала с руки на руку разноцветные бусы. Женщина загадочно улыбалась.

— Простите, я к профессору… — начала Маша нерешительно.

— А почему не ко мне? Я не хуже его плаваю, выплыла же, сами видите. Это я на дне моря достала!

И она подняла горсть бусинок, чтоб дать им скатиться с ладони на неубранную постель. Некоторые стукнули, упав на пол.

Что такое? При чем здесь «плавают»? Или это какие-то условные шутливые слова? Ничего не понять. Сразу видно, не выспалась Маша.

Дверь приоткрылась, и моложавый старик в овчинном тулупчике внес охапку расколотых дров. Он скинул их возле печурки-«буржуйки», стряхнул с себя щепки и кору и только после этого представился. Спросил:

— А вы, должно быть, Лоза Мария Борисовна, из Ашхабада? Не так ли? Вы извините, я тут отвлекся по поводу дров. Давайте потолкуем.

И, уходя, строго приказал женщине, сидевшей на постели:

— Ничего не трогать, слышишь? Сидеть на месте. Сейчас приду и затоплю печку.

Профессор сказал, что тезисы второго оппонента Мария Борисовна может получить уже сегодня в десять часов, — они отпечатаны. А его тезисы машинистка отпечатает к вечеру. В канцелярии Марии Борисовне дадут талончики на обед, позаботятся и о ночлеге. К себе он не приглашает, у него больная жена.

Маша поблагодарила и пошла на базар позавтракать, — есть очень хотелось. Возьмет стакан мацони и лепешку. Базар, говорят, рядом. Заодно посмотрит, что продают.

Базар в Байрам-Али даже зимой был богатый. Светились насквозь бутылки с янтарным хлопковым маслом, голубовато-серым пером играли сазаны и карпы, только что выловленные, еще хлюпающие ртами. И лепешки тут были белые, пышные, и мацони чуть розоватое, с квадратиком оранжевой пенки сверху, похожим на большую цветастую почтовую марку.

Она стояла у прилавка и с аппетитом ела вкусное мацони.

— Извиняюсь, гражданочка, мы с вами будто бы встречались, не помните? Еще в положении вы были… Очень мне интересно, как дочка ваша? И кто у вас народился?

Спрашивала женщина. Румяная, в клетчатом шерстяном платке, в тулупчике, аккуратно подтянутом ремешком. Кто такая?

Маша смотрела на нее, смотрела — и вспомнила. Они же рядом лежали в Ташкенте, в комнате матери и ребенка. Двойня у нее была, мальчишки.

— Припоминаю, эвакуировались вместе… Дочь у меня вторая, обе ничего, здоровы. А ваши как?

— Мои растут. Моим что делается — мальчишки!

Женщина вышла на рынок продать паек чая, свой и ребят. Маше она обрадовалась, как родной. Узнав, зачем Маша приехала, она потащила ее к себе: у нее раскладушка есть, можно переночевать, тепло, — они тут все плиту жмыхами топят. Жмыхи с фабрики хлопкового масла, в них жиру пятнадцать процентов, ими скот бы кормить сибирский, — да ведь на чем повезешь, сейчас транспорта не хватает. Вот и топим плиту маслом. Их есть можно, эти жмыхи, только жесткие они, не то что подсолнечные, — те рассыпчатые, как халва. Держит она поросенка, откармливает, — и себе сало, и людям продаст — деньги. На зарплату разве проживешь?

— Муж пишет? — спросила Маша неосторожно.

— Пенсию за него получаю, — ответила женщина, вздохнув горестно. — А ваш жив?

Ее звали Валентина, эту офицерскую вдову. Она работала в детском саду воспитательницей, туда и ребят пристроила. Прирабатывала, чай и пайковую водку продавала, изворачивалась как могла. Маше она обрадовалась, — знакомая всё же! Договорились, что ночевать Маша придет к ней. У нее и радио, сводки послушать можно. Утренние сводки она пересказала на ходу.

Маша тоже была рада встрече. Подарила Валентине термос, — их в Ашхабаде полно, туда какой-то термосный завод эвакуировался, а возить продавать — транспорта нету, как тут для жмыхов. Валентина была очень довольна: для занятой женщины термос находка, даже если наловчилась плиту чуть не все сутки горячей держать.

Маша сходила в университет, взяла тезисы и талончики, пошла обедать. На обратном пути домой купила тыкву «кяды», но форме похожую на грушу, узенькую у черепка и круглую, как шар, на конце. Тыква была сверху темно-зеленая, внутри ярко-оранжевая, очень сладкая, особенно в печеном виде. А хотелось сладкого, — видно, мозг привык до войны, что ему в ответственную минуту сахарок подбрасывают.

Валентина всё знала об эвакуированном университете. Жена у профессора сошла с ума, когда их везли на пароходе из Одессы. Два парохода было, одни немцы потопили. Книги плавали по всему морю, — ведь уезжали профессора, академики, каждый вез книги. Утонуло несколько известных ученых. Потом университет уходил от немцев второй раз, уже в Нальчике. Потом здесь, в Байрам-Али, у них случился сыпняк, а всякому понятно, что это значит. К счастью, зимой дело было, врачи героически боролись. Кто посильнее — выздоровел. Из одежды — что пожгли, что продезинфицировали. После этого всем университетским выдали новенькие полушубки, чтобы не мерзли люди. Студентов у них, говорят, столько же, сколько преподавателей: девушки да те парни, каких в армию не берут.

Маша прочитала тезисы оппонента. Она знает, что ответить, подготовится. А когда же будут главные тезисы — профессора? Кто его знает, что он там возразит.

Вечером она пошла за тезисами, но опять напрасно. Познакомилась со вторым оппонентом — женщиной, кандидатом исторических наук. Друг другу понравились.

— Что-то волнуюсь я, как там тезисы профессора, — сказала Маша. — Почему их нет до сих пор? Он, кажется, человек суровый?

— Это из-за жены, она сегодня снова буянила. Он сам и обед готовит и всё, несчастный человек. Сын убит на фронте, жена ненормальная стала. Возможно, ему даже некогда было написать их. Не волнуйтесь, я с ним поговорю перед защитой.

Тезисы главного оппонента Маша получила за три часа до защиты, изрядно измучившись и истерзав себя ужасными догадками.

Ученый совет собрался в четыре часа дня. Начинало смеркаться. Ректор университета только что сам переговорил с начальником местной электростанции. Просил, чтобы обеспечили свет на весь вечер. Объяснил, что сегодня — первая защита в период эвакуации, что надо же университету не только выпускать людей с высшим образованием, но и давать путевку в жизнь молодым научным кадрам, — в этом его отличие от всяких там пединститутов. Сегодня защищает ленинградка, похоже, что человек толковый. А приехать ей пришлось из столицы республики в маленький Байрам-Али, потому что только здесь есть ученый совет, имеющий право присуждать ученые степени по такой специальности…

Директор электростанции был польщен этими подробностями. У него самого сын учится в Ашхабадском институте, он, директор, — человек передовой, понимает, что такое советская наука. Он постарается давать свет бесперебойно.

И действительно, свет погас только одни раз, во время Машиного доклада. Народу в зале было полным-полно, сидели в пальто и в зипунах из овчины, слушали с большим вниманием. Маша преодолела робость и говорила уверенно. И вдруг погас свет.

— Ничего, это быстро исправят, — сказал ректор, уверенный, что на электростанции уже забегали.

— Вы разрешите мне продолжать, товарищи? — спросила Маша. — Продолжать я могу и в темноте.

— Продолжайте, — раздались голоса.

И она продолжала. Вернее сказать — тут-то она только и начала. Она забыла о страхе перед главным оппонентом. Сама удивилась: ну откуда этот страх, эта робость, когда всё сделано вполне добросовестно и серьезно! Да если он хочет ее завалить, так он просто никудышный человек. Мало работала, что ли? Мало копалась в пыльных архивных папках? Своего не придумала, что ли? Бывала она на защитах, видела и компиляторов: обзор истории вопроса занимает у них три четверти диссертации, а свое приткнулось где-нибудь в уголку, крохотное, хоть через лупу смотри. А она, Маша, честно работала, ей протекции не нужно. Она им докажет. В общем, в темноте она держалась уверенней.

Свет зажегся, когда она еще не успела всё доказать. И сразу на Машу взглянули десятки глаз — ободряющие, заинтересованные: давай, продолжай, женщина! Ты нам понравилась.

Потом говорили оппоненты. Сначала искали брешей в ее крепости, придирались, иронизировали. Потом отмечали достоинства и предлагали присвоить кандидатскую степень.

Профессор набросился на ее диссертацию, как голодный волк на добычу: и то ему было не так, и это. И обзора литературы нет, и вопрос еще — права ли она в своих главных утверждениях. И вообще тему взяла не кандидатскую: это тема для докторской диссертации, но тогда надо строить всё несколько иначе, надо и печатные труды иметь, а у нее таких трудов нет и присваивать ей доктора никто не будет.

«Явно завалить хочет, — тосковала Маша. — Чего ему еще надо?»

А ему было надо. Он говорил дело, по существу, со всех сторон осмотрел и обсмаковал ее работу. И когда она теряла уже самообладание, — неожиданно заявил:

— Мы имеем дело с человеком несомненно талантливым и рожденным для исследовательской работы. Повторяю, мы имеем дело с диссертацией незаурядной, хотя и спорной во многих частностях. Полагаю, что соискательница заслуживает присвоения ей степени кандидата исторических наук.

Когда оглашали решение ученого совета, Маша сидела рядом с оппонентом-женщиной и клацала зубами. Та гладила тихонько под партой ее руку и успокаивала.

Степень кандидата наук ей присвоили большинством голосов при одном «против».

— Позвольте поздравить вас, Мария Борисовна, — сказал ветхий старичок, тоже в тулупчике, но в настоящей «профессорской» бобровой шапке с бархатным верхом. — Сегодня в жизни вашей произошло большое событие. Запомните этот день, дорогой друг. Матушке дайте телеграмму сегодня же. Отец ваш очень порадовался бы, если б мог видеть, как прошла ваша защита.

Они всё знали о ней, ведь анкету ее зачитывали. Они знали, что отец умер с голоду в Ленинграде, что был он видный ученый и что мама сейчас там, под обстрелами…

— Поздравляю вас, Мария Борисовна, — подошел к ней другой член ученого совета, немного помоложе. — Не знаю, помните ли вы меня, а я вас помню отлично. Вы у меня средине века сдавали… Припоминаете?

Лысый, голова яйцом, а глаза молодые, озорные. Юлиан Артурович! Да, конечно, он преподавал в Ленинграде. Но почему очутился в Одесском университете? Понемногу Маша вспомнила его историю. Имя его прогремело в университете в двадцатые годы, когда он женился на своей студентке, старше которой был вдвое. Потом его выслали, — в 1935 году, кажется. За что, — Маша не знала. Она удивилась тогда, огорчилась даже, но вслух ничего не сказала. Значит, была причина, раз выслали, думала она.

Позднее стало известно: причин-то для высылки не было. Напрасно обидели человека, и не его одного.

Здесь, в туркменском городе, в разгар войны, она ничего этого не знала, вспомнила только о молодой жене профессора. Маша просто обрадовалась поздравлению и тому, что на защите присутствует один из ее ленинградских преподавателей. А он, разглядывая ее солдатскую шинель, сказал:

— У меня двое сыновей, один на фронте, другого, видимо, скоро призовут. Приходите завтра к нам обедать, жена будет очень рада. Только непременно приходите, без обмана, — и он написал на бумажке адрес, объяснив, как найти.

Назавтра она пришла и увидела жену его за прялкой, словно гётевскую Гретхен, и увидела сына — школьника десятого класса, которого скоро должны призвать. Ела за их столом, разговаривала, вспоминала Ленинград и радовалась, глядя на жену Юлиана Артуровича, еще молодую и вовсе не выглядевшую несчастной. Жена не покинула его в трудную минуту, она верила в него по-прежнему, и вот уж их девятнадцатилетний сын на войне, а второй растет…

За обедом вспоминали университет. Юлиан Артурович глядел-глядел на Машу и вдруг сказал:

— Я, положим, знаю, кому обязан… Можете мне верить — перед Советской властью никогда ни в чем виноват не был. Прежде говорилось в таких случаях: обнесли. И кто же! Мой студент, на которого я столько надежд возлагал…

Он примолк, а Маша постеснялась спросить фамилию студента. Но вопрос этот хорошо читался на ее лице, и Юлиан Артурович, подумав, сказал:

— Некий Курочкин…

— Игорь? Я с ним училась. Это же негодяй, он и на меня гадости написал, да опоздал: вышло постановление ЦК партии о клеветниках, и самого этого Курочкина из комсомола выгнали.

— А я иное слышал: якобы аспирантуру он окончил.

— Это верно.

— Как же: из комсомола выгнали, а в аспирантуру рекомендовали? Так не бывает.

— Возможно, я тут чего-то не знаю, не до него мне было. Неужели восстановили?

Подумать только, снова Курочкин! Ведь противно его вспоминать, подлец, а всё не обходится без него. Надо же!

Думать о Курочкине не хотелось. Все три дня в Байрам-Али были окрашены каким-то праздничным цветом, были радостны, хотя и напряженны.

От Юлиана Артуровича Маша прибежала домой, к Валентине, счастливая, румяная от волнения. Мальчишки были уже дома, озорные, веселые. Маша угостила их сладкой печеною тыквой, горюя, что нет конфетки. Потом поужинали и легли спать.

Но не спалось. Ждали вечерних сводок. Радио было приглушено, говорило чуть слышно. Валентину разморило, — уставала она со своими сорванцами. Маша тоже стала было уже придремывать.

И вдруг… Кто говорит, что не бывает чудес, что только в кино счастливые совпадения и случайности радуют и удивляют людей? Неправда, никакое кино не сравнится с жизнью по части чудес!

— «От Советского Информбюро, — говорил человек, пригласить которого за стол готова была любая семья в стране: — Войска Ленинградского фронта прорвали кольцо блокады Ленинграда, соединились с войсками Волховского фронта и гонят фашистов прочь…»

— Ура! — закричала Маша, не выдержав и забыв о детях. — Валечка, милая, блокада прорвана! Валечка!

Она уже сидела на постели своей случайной подруги, целовала ее и тискала. И обе, конечно, ревели.

— Костя обещал… Костя намекал в письме, — объясняла Маша сквозь слезы. — Он же не мог прямо сказать, это была военная тайна.

— И именно сегодня! Как хорошо-то! — сказала Валентина, вытирая слезы. — Надо бы отметить, выпить хоть по рюмочке, да я водку сменяла на ячмень, ребятам кашу варить.

— Прости меня, что заорала я, — сказала Маша. — Ты понимаешь, не могла я…

— Что тут говорить! Праздник сегодня, общий наш праздник, хотя из Львова я, не из Ленинграда.

Долго сидели они, обнявшись, две женщины, — вдова военного времени и жена, не знавшая достоверно, не стала ли она сегодня вдовой.

Новогодний сюрприз… Костя намекал именно на это. Но никто, даже Костя, не знал, что новый, 1943 год порадует их семью еще одним подарком. Огромным, бесценным, сказочным. И что первой узнает об этом Анна Васильевна.

Вместе со всеми ленинградцами Анна Васильевна отпраздновала прорыв блокады, поплакала на радостях, и с новыми силами, с еще большим рвением продолжала ходить на работу. По пути из школы она заходила на почту за письмами, — почтальонов давно уже не хватало.

Так пришла она однажды в знакомое почтовое отделение. Было холодно, девушка за деревянным барьером сидела в ватнике и притопывала ножками в валенках.

— Здравствуйте, Любочка! Посмотрите, нет ли там…

— Есть письмецо, Анна Васильевна!

Девушка знала своих клиентов не только в лицо, но и по имени-отчеству.

Вот оно, письмо. От кого это? Она не могла разобрать почерк. Нервно надорвала конверт сбоку, вытянула письмо. Прочитав первую строчку, заплакала, забормотала что-то, прижимаясь лицом к деревянному барьерчику.

Девушка взглянула на нее с тревогой, но вопроса не задала.

Женщина в теплом платке бегала глазами со строчки на строчку.

— Живой! Мальчик мой родной, живой! Я всегда говорила — не может быть! Володенька!

— Сколько хочешь бывает. Пришлют похоронную, а он…

— Известили, что утонул в Ладоге. Но он спасся: прибило к берегу, к рыбакам. Там уже немцы были. Он вступил в отряд партизанский, а сейчас, когда у Невской Дубровки прорывали блокаду, их отряд тоже участвовал. Ранен он, в грудь и шею, но легкое не задето, лежит в госпитале… Сейчас забегу домой — и к нему. Севочка тоже не верил в его смерть.

Она горестно вздохнула. На Севочку тоже похоронная… Мать не верит и в это. Но милость судьбы — повторяется ли она дважды?

 

Глава 14. Зоя

До войны чувства Маши к родителям дремали где-то в глубинах души, не проявлялись бурно. Да, она любила отца и мать, очень любила. Но они были рядом, они были просто составной частью ее повседневной жизни. Она не привыкла советоваться с ними, решая вопросы своей личной жизни. Была своенравной, «сверхнезависимой», — ей казалось, они не поймут, начнут морализировать, поучать. Ей казалось, что в некоторых вопросах они косны и отстали от жизни. Отец, например, не любил Маяковского и признавал только Некрасова. Мама огорчалась ранним материнством Маши, не понимала ее натуры, требовала рассудка и здравомыслия там, где рассудок выглядел бы как расчет. А расчет Маша презирала.

И — наступила война. И — расстались, судьба развела их в разные стороны. Молодая, здоровая Маша оказалась в глубоком тылу, пожилые, прожившие нелегкую жизнь родители стали воинами-ленинградцами, достойными гражданами города-героя. Но они и прежде были достойны этого города, только Маша об этом не думала.

Гибель отца стала сердечной раной, которая не затягивалась. Это останется раной надолго, может быть навсегда, пока Маше жить.

В гибель братьев она не верила. Логики в ее рассуждениях было, конечно, мало: слишком уж невероятно это — погибнуть, парни нужны родине. Они умны, сильны, даровиты, выносливы. Они хорошие воины, зачем им погибать? Нет, сердце Маши отказывалось принять эти известия. Надо только верить изо всех сил — и братья вернутся.

И вот Володя нашелся! Мамины письма о нем Маша показывала всем знакомым, перечитывала, выучила наизусть. Сева молчал. Погиб — или ошибка? Всё-таки, может быть, не погиб?

Любовь к матери, оставшейся в Ленинграде, стала острой и томительной. Встретиться с мамой когда-нибудь — вот неизъяснимое счастье!

Стояла весна. Закончив вечером домашние дела и уложив детей, Маша неслышной походкой вышла в сад.

Сад был тихий, свежий, весь облитый лунным молоком, — яблони цвели. На черных жестких ветках лежали, словно небрежно набросанные, охапки нежных цветов. Цветы свешивались, скатывались с веток и повисали, не падая. Они были подобны пушистым крыльям, так что казалось: взмахни яблони ветками — и полетят.

Спокойная полная луна выбелила дувал и стены домика, в саду было светло и сказочно.

«Где я? — подумала Маша. — Что со мной? Правда ли это — Туркмения, теплая ночь в апреле, чужой дом? Словно где-то на полустанке, в дороге. Может быть, это сон? Или напротив — вся моя жизнь, что прошла до войны, — сон, сказка, выдумка? Может быть, она мне приснилась? Мой Ленинград, его набережные, поцелуи моего дорогого, моего мужа? Отец, умерший с голоду, моя терпеливая мать? Было ли это, или я прочитала об этом в книге?»

В Ленинграде сейчас тоже апрель, и там полнолуние, если только тучи не застят луну. И там ее мать, мама. Одна в опустевшей квартире, среди вещей тех, кто умер, кого больше нет. Она не захотела эвакуироваться из Ленинграда, написала: «Я тут нужнее». Может, она тоже не спит сейчас и думает о дочке, о Маше. Даже наверное. Маша чувствует это.

До боли, до стона остро почувствовала сейчас Маша свою связь с матерью, с женщиной, давшей ей жизнь и нынче рискующей своей жизнью ежечасно, ежеминутно. Как хочется обнять ее, погладить, поцеловать, побыть с ней хоть минутку! Ну хоть увидеть! Мама! Милая мама, прости мне все мои грубости, непослушание в детстве, резкость мою и подчас бестактность. Прости мне всё это, родная, у меня для тебя накопилось столько нежности, столько благодарности, любви, что даже грудь распирает. Хоть бы нам свидеться когда-нибудь!

Мама… А рядом в комнате на диване спит Машина дочка. Та, что мамой называет ее, Машу. Новая жизнь, новая судьба, новая будущая женщина, мать новых детей, новой дочки, может быть… Жизнь остановок не знает. У Зои своя судьба, свой характер, свои радости и огорчения.

К каждому своему письму бабушке или папе Зоя рисовала картинку: многоэтажный дом, забор, деревья, рядом человек с растопыренными руками. И подпись: Ленинград.

В Ленинграде было лучше: там были Сева и Володя. Они учили ее делать «ласточку», заниматься физкультурой, бегать на лыжах. Здесь на лыжах ни дети, ни взрослые не бегали, — не было снега. В Ленинграде каждый раз в день рождения Зои Сева дарил ей игрушки: специально откладывал деньги со стипендии или из судейских, — он же был судьей по хоккею и по футболу. Подарил утенка в матросском костюмчике, — вспоминала Зоя свое богатство, — фарфоровый умывальник с кувшинчиком, заводной автомобиль. А здесь игрушек не дарили, даже в день рождения.

В Ленинграде ее любили, гладили по голове, иногда целовали в макушку. А здесь только мама погладит, да и то редко, — целый день ее нет, на работе да на работе. Бабушка Екатерина Митрофановна не обижает, но Анечку она любит больше, это сразу видно. Принесет ей откуда-то кусочек сахара, даст, а Зоя стоит и смотрит. А бабушка Зое: «Ну чего рот раззявила? Ты уж большая…»

Один раз Марта Сергеевна сказала бабушке при Зое: «Благородный всё-таки человек ваш Костя: с ребенком взял. Чужой ребенок, не свой». Зоя не сразу поняла: что взял, кого? Потом догадалась: замуж взял маму. А чужой ребенок — это она, Зоя.

Поняла и не заплакала, но было очень обидно. Как это чужая? Она же своя, родная. Сами учили называть Костю папой, а сами — «чужая». И бабушка не спорила с Мартой Сергеевной, только охала: «Двое детей, это сказать легко!»

Аня была хорошая сестричка, не капризная. Правда, молоко у мамы почему-то пропало. Это она всё время о Ленинграде волновалась, там война и голод, а наши же все там. А когда молоко пропало, пришлось брать банки и бутылочки с питанием в молочной кухне детской консультации. А кому брать? Мама на службе, бабушка с Аней. Остается одна Зоя.

Зое давали сетку с пустыми банками и бутылочками, — сколько банок и бутылок, столько «питаний», — и она ходила в консультацию. Шла, напевая какую-нибудь песенку и раскачивая сумку с банками. Один раз ударила нечаянно сеткой о ствол дерева, и одна банка разбилась. Дали на одно «питание» меньше, и Зоя горько плакала.

Всё бы ничего, но с осени Зоя пошла в школу. Училась во вторую смену, а «питание» сестренке всё равно надо было брать. Его надо было брать сразу после уроков, пока не поздно, пока выдавать не кончили.

Пустые банки гремели у Зои в парте, учительница сердилась, но ничего поделать не могла. Писать Зоя уже умела, хотя и некрасиво. Читала бегло. Стихотворения наизусть запоминала с одного раза. Только вот шумная очень девочка, банки вечно гремят, — и Зою посадили за последнюю парту.

Уроки кончаются. Зоя складывает в сумку тетради и учебники, берет в кулачок неразливайку, а в другую руку сумку и сетку с банками и идет в консультацию. Спешит. Консультация помещается в одноэтажном белом домике с верандой. Зоя становится в очередь.

— Я маленькая под забором валялась, а мой ребенок в кружевах лежит, — говорит усталая женщина, прибежавшая с работы за питанием, своей соседке в очереди.

— Ну какая же это жизнь: всюду очереди, жрать нечего, детей жалко.

— Это война, милая моя, это Гитлер виноват, понимать надо. Нет, мы разницу хорошо знаем: как прежде было и как при нашей Советской власти. Разве нам питание врачи по рецепту готовили, чтобы витамины, чтобы на молоке да на сливках? Это понимать надо.

Очередь длинная. Что даром время терять? Зоя садится на ступеньки веранды, достает тетрадку и вставочку, — так она по-ленинградски ручку называет, — ставит рядом неразливайку. Что там задано по арифметике? Примерчики: один плюс два равно три. Чепуха какая! Это в одни миг можно решить.

Сидя на ступеньках, она делает уроки. Иногда ей кажется, что она в лесу, а ноги стоящих вокруг взрослых людей — это стволы деревьев.

Получив питание, Зоя спешит домой: наверно, Аня плачет, есть хочет. Самой тоже хочется есть. Но без спросу Зоя никогда ничего не берет.

Когда мама приносит паек, она сразу всё делит: и хлеб и конфеты. Вот лапшу сразу не делят, ее раньше подогревают. Зоя съедает тарелку лапши, потом мама дает добавку — еще полтарелки, а то и целую, а хочется еще и еще. И Зоя спрашивает: «Мама, а лапшой можно досыта накушаться?»

Принесла мама конфеты, разложила по кастрюлькам, где лежит хлеб, чтобы не зачерствел в жаре, — бабушке, себе, Ане и Зое. А потом взяла и тихонько свои конфеты Зое перекидала. Круглые, твердые, «крокет». Зоя заметила:

— Ты зачем мне все отдала?

— А я их не люблю, доченька.

Знаем, как она не любит. Зоя сама видела, как мама один раз целых три таких конфеты с чаем съела, и не сосала их, а грызла.

Вечером, пока мамы нет, Зоя достает из своей кастрюльки две круглые конфеты и кладет их маме под подушку: пускай. Зоя уже спать будет, мама и не узнает, кто это положил. Съест, и ей будет хорошо.

Мама приходит усталая. Дети спят. Бабушка достает ей суп из-под ватного колпака. Мама поела, стелет постель.

Что это к подушке прилипло?

— Екатерина Митрофановна, это вы мне сюда конфеты подсунули?

— Я не подсовывала. Я бы вам в кастрюльку положила, если бы было что.

— Значит, это Зоя.

Маша отклеивает конфеты от подушки, смотрит на них и плачет. Одну съела, другую положила в Зоину кастрюльку.

Девочка с голубиными глазками (верхние веки как крылышки) спит, разметавшись на своей постельке, спит безмятежно, спокойно. Всё правильно. Она хорошо сделала.

А мама смотрит и вздыхает. Часто вздыхать ты стала и плакать, Маша Лоза, хоть и втихомолку. С тех пор, как война началась, глаза твои на мокром месте. Утрись и перестань. Хорошая у тебя дочка, и реветь нечего…

Летом мама устроила Зою в детский лагерь для детей фронтовиков. Лагерь помещался в Фирюзе, в горном ущелье, километрах в тридцати с лишним от Ашхабада. Там санатории, правительственные дачи и летние детские лагеря. Там в жару не так знойно, как в Ашхабаде. В Фирюзе растут огромные ореховые деревья и почти не бывает москитов. И гранаты растут, и таинственное адамово дерево, у которого цветы превращаются в пучки длинных зеленых стручков, тонких, как пряжа. Там и речка бежит, прозрачная, холодная, — Фирюзинка.

Зое в Фирюзе нравилось. Интересно. Кормили не хуже, чем дома. Но вот один раз пришел приказ: всех остричь под машинку. Своей машинки в лагере не было. А парикмахер незадолго до того стриг туркменского мальчика, у которого все волосы слиплись почему-то. Машинку он не дезинфицировал. Он взял и подстриг под первый номер всех детишек, какие были с волосенками. Зою тоже, а как же?

Вернулись дети из лагеря домой, а у пятерых — стригущий лишай. Просто это такое мокренькое место на голове, там волосы клеятся. Не заметишь вовремя, не вылечишь — лысым останешься на веки вечные.

Испугалась мама, когда услышала о болезни дочки. Что же делать? Сначала на рентген, облучить голову. Часть волос вылезет, другие выщипать надо, догола.

Ох, и больно было! Когда выщипали, помазали всю голову йодом, насандалили какой-то пахучей мазью и завязали. И так три месяца будет: мазать и сандалить, мазать и сандалить.

Мама плачет: неужели дочка лысой останется? Не доглядела, не уберегла. Доктор утешает: ничего, вырастут волосы, еще кудрявые будут.

И они действительно выросли. И стала Зоя кудрявой. Вышла на улицу, пошла в школу. А по дороге мальчишка из чьей-то калитки:

— Девочка, ты Абрам? — и хохочет.

Что ему надо? Что он спрашивает?

Следующий раз он уже не спрашивает, а просто кричит из калитки:

— Эй, Абрам! Абраша!

Зоя догадалась: он спросил, не еврейка ли она? Раньше не спрашивал, а стала кудрявой — спрашивает. А зачем ему? Какая разница?

И вот однажды, когда расписание маминых лекций позволило, Зоя уговорила маму проводить ее до школы. Зачем — не сказала. Но очень просила. И мама пошла проводить.

Идут они снова мимо той калитки. Мальчишка, ее мучитель, уже не один, с каким-то приятелем.

А Зоя идет гордо рядом с мамой и даже замечать мальчишку не хочет. Презирает.

Мальчишка маму рассмотрел. И сказал приятелю:

— Мать у нее русская.

А мама обернулась и спросила его:

— А какая тебе разница, мальчик?

А он и сам не знал, какая разница. Дома что-то плохое про евреев слышал.

Но дразниться с тех пор перестал.

В детский лагерь на следующее лето мама Зою не пустила. Еще опять чем-нибудь заболеет. Замучилась девочка.

Муж Марты Сергеевны летом работал в совхозе. Выгодно: фрукты даром, яблоки и персики. Он и предложил взять туда Екатерину Митрофановну с детьми. Сказал, что это его сестра двоюродная. Продуктовые карточки с собой взяли, хлеб туда привозят из города. Молоко покупать можно, овощи тоже: помидоры, лук, редьку. А фрукты — подбирай падалицу сколько хочешь.

И стали они жить в Чули, в шалаше. Шалаш треугольный, обложенный тростником и листьями. В шалаше — стол и кровать из ящиков. Как у Робинзона. Но спали не на кровати, — стелили на берегу Чулинки рядно и ложились вповалку. Тепло, укрывались только простынками.

Настоящие Робинзоны! Зое новая жизнь очень понравилась. Утром ее будил шум речонки — речка гремела, грохотала, стукаясь о камешки, о глинистые берега. Речка всегда торопилась. В стороне блеяли овцы Амана — совхозного сторожа. Пели разные птицы, — их тут было очень много, разноцветных, незнакомых. Зоя мечтала увидеть говорящего попугая. Но, как ни присматривалась, попугая не встретила. Даже неговорящего.

Бабушка разводила костер и кипятила чай. Туркменка приносила молоко. На завтрак были хлеб и горячее молоко, — бабушка его всегда кипятила, боялась бруцеллеза. И сколько хочешь яблок или персиков. На обед были суп и каша. И, конечно, яблоки и персики. На ужин — опять чай с хлебом. И каша, если осталась.

Яблоки и персики Зоя собирала в саду сама. Под деревьями. С веток ничего не рвали, нельзя. А зачем и рвать, если на земле полно? И очень хорошие, спелые.

Сад рос в ущелье, он был как бы в несколько этажей. Верхние деревья тоже получали полив. Как попадала туда вода — Зоя не знала, но речная вода текла каким-то образом снизу вверх. Чудеса. Водой командовал старый Аман.

Персики… Какие там были персики! И маленькие, нежно-лимонного цвета — «Сольвейг», и лилово-красные, дымчатые, широкие, как помидоры. И розовые, и оранжевые, в легком пуху, и совсем почти белые, белые даже когда созреют.

Интересно было гулять в совхозном саду. Зоя находила там красивые полосатые иголки дикобраза, большие, словно длинные карандаши. Эти сокровища она приносила домой и складывала в шалаше под столом. Один раз нашла чешую змеи, целую, как прозрачный чулок-паутинка. Наверно, змея вылезла из нее и бросила старую одежду на дороге. Хорошенький чулок! Зоя принесла его тоже в шалаш. А Дурды, сын. Амана, испугался и сказал:

— Скорей выкинь, а то он придет за своим одежда.

Но Зое жалко было выбросить такую замечательную вещь. Может, и не придет? Интересно будет показать девочкам в Ленинграде, когда домой вернемся.

Был там у них свой маленький огород — капуста и тыква. Зоя ходила полоть. Вырывала травку, чтобы капустине легче дышалось или тыквине. А потом, когда оранжевые цветы отцвели и получились толстые круглые тыковки, Зоя стала наблюдать, как быстро они растут. С каждым днем всё крупней и крупней становятся.

— Вот эту скоро срежем и сварим, — сказала бабушка, глядя на одну крупную тыкву.

Зоя по утрам ходила эту тыкву приветствовать, говорила он: «С добрым утром!» Скоро совсем большой стала тыковка, больше Зоиной головы. Один раз утром побежала Зоя с ней поздороваться, а тыквы нет. Только черенок перегрызенный торчит. Смотрит кругом, а далеко за деревьями улепетывает какой-то колючий, большой, и тыква на спине. Дикобраз, конечно, иголки полосатые. Вор несчастный! Ясно, он, — возле стебля тыквы несколько иголок осталось — выронил, когда спиной накатывался на тыкву, чтобы взять ее на свои колючки.

И жалко было тыквы, и интересно: где еще такое увидишь?

И только скучно было без мамы. И без книжек. Зоя здесь ничего не читала. Зато дома она читала всё, что ни попадало под руку: и рассказы Житкова, и «Робинзона», и про Чичикова — с неизвестным названием, потому что без обложки, и «Аэлиту», — очень интересные истории.

Мама присылала с мужем Марты Сергеевны то письма, то деньги на молоко, то постное масло, то крупу. А сама приезжала очень редко. Недавно мама прислала денег и велела купить у. Амана ягненочка. Купили. Зоя собирала ему падалицу. Ягненок рос на яблоках и персиках.

Бабушка сказала, что, может быть, мама приедет в следующую субботу. Потому что наступает новый месяц и кто-то должен же привезти хлебные карточки.

Зоя с нетерпением ожидала следующей субботы. Не ближней, а следующей. Ждать надо долго, целых десять дней.

 

Глава 15. Сын

Люся приехала в субботу вечером. Шинель и погоны со звездочками старшего лейтенанта облегчали ей и дорогу и каждый шаг в этом далеком от фронта незнакомом городе. Военная фуражка на светло-русой коротко остриженной голове выглядела бы даже кокетливо, если б не усталое, сосредоточенное выражение лица. Почти всю дорогу Люся спала. В маленьком черном чемоданчике с уголками, обшитыми светлым металлом, лежали теплые детские вещи и остатки «сухого пайка»: полкирпичика ржаного хлеба, кусочек тугой, гранитного цвета колбасы, банка американской свиной тушенки да десять кусков пиленого сахара.

Приветливость, с которой окружающие смотрели на нее и отвечали на ее вопросы, объяснялась не только ее фронтовым обликом. Туго застегнутую гимнастерку украшала висевшая на светло-зеленой ленточке медаль «За оборону Ленинграда». Вид этой медали смягчал даже самых огрубевших и черствых людей. Подвиг ленинградцев нашел такой отзвук во всем народе, что на Люсю, обыкновенную женщину из Ленинграда, поглядывали не скрывая восхищения.

Форма одежды в Ашхабаде была летняя, шинель пришлось снять, — стоял горячий туркменский апрель. Сойдя с поезда, Люся тотчас пошла к военному коменданту, а заодно справилась, где же искать в Ашхабаде Охотный переулок, — там жила Маша.

Люся вышла на улицу: надо идти по ней всё прямо и прямо, налево будет переулок. Она шла и глядела на белые, чуть порыжевшие, полинявшие сверху от дождей дувалы, на видневшиеся за ними ветки деревьев, на зеленую кипень в садах, в маленьких двориках. Шла и жмурилась от света, от счастья, что жива, что приехала за своей дочкой Ирочкой.

Всплыла в ее душе и грусть, когда она оглядывала эти мирные белые домики и толстые стволы платанов с тяжелыми кронами. Стояли они кое-где на улице так свободно, что занимали полпанели и немного даже вытирали на мощеную мостовую. Мирный тыловой город, цветут сады, блаженно разлилась над головою лазоревая синева… Люся знала, чего это стоит и чем заплачено за этот покой. Все убитые на бойне и погибшие от голода товарищи были навеки с ней, — она не смогла бы забыть их, если бы даже очень старалась.

Охотный переулок был недалеко от военного городка. Люся стукнула в калитку, в саду послышался собачий лай.

— Кто? — лениво спросили издали, из садика, в глубине которого стоял белый одноэтажный дом. Судя по походке и голосу, к ворогам шла грузная, спокойная женщина.

— Откройте, пожалуйста, — растерянно ответила Люся, затрудняясь объяснить в двух словах, кто она, к кому и зачем.

Открыв калитку и выслушав Люсю, хозяйка прогнала собаку и повела гостью в дом.

— А где же… дети Марии Борисовны? — спросила Люся, не слыша детских голосов и не замечая в саду ребят.

— А детей тут нет, дети в Чуля́х… в совхозе, с бабушкой. Мария Борисовна вам расскажет, она вечером придет, часиков в десять, не раньше. У нее три, что ли, службы. Да вы проходите ко мне, оставьте вещички. Отдыхайте пока. Мы к ленинградцам с уважением.

Наверное, это была самая длинная речь, произнесенная когда-либо Мартой Сергеевной.

Люся наскоро умылась и ушла в военкомат. Ей не терпелось поскорее увидеть родного своего ребенка, но Люся всегда гордилась своим самообладанием. Сначала надо подготовиться: получить положенное довольствие — оно понадобится, — сходить после дороги в баню. Сегодня Люся узнает точнее, где этот самый детдом расположен, вечером наговорится с Машей, потом выспится, а завтра пойдет за девочкой.

От Марты Сергеевны Люся узнала, что детдом расположен километрах в четырех-пяти отсюда. Она не удержалась от искушения найти этот дом («заранее дорогу выясню, чтобы завтра не плутать»), но не зашла, и даже не остановилась под его чисто блестевшими окнами. Только увидела, как трое мальчиков в застиранных трусах и выгоревших майках везли на самодельной тележке пшеничные круглые хлебы, накрытые от пыли холщовой тряпицей, — старшие воспитанники сами получали суточный рацион на хлебозаводе. Двое везли, а третий шел сзади, то ли для охраны, то ли ввиду торжественности момента.

Люся была человеком рассудительным и четким, она знала, что такое «нельзя»… Ноги сами принесли ее к этому дому раньше назначенного срока, но голова скомандовала: «назад!» — и ноги виновато засеменили обратно. Им же и досталось: в кирзовых сапогах по такой жаре они измучились и устали, а на улицах этого города ей не встретилось ни пустой машины, ни автобуса. Только маленькие серые хорошенькие ишачки кротко потряхивали увязанной на спине поклажей, да промчался куда-то за город грузовик, плотно набитый людьми, да верблюды царственно прошагали, раскачивая на своих горбах молчаливых туркмен в высоких меховых шайках.

Вечером, намытая, переодетая, сытая, она забралась с ногами на клеенчатый диванчик рядом с Машей, слушала повесть жизни ее последних лет и рассказывала о Ленинграде.

И вот — воскресенье, и две женщины идут в детский дом. Две, — Люся попросила Машу пойти с ней вместе. Внешне Люся была спокойна, но Маша догадывалась, как колотится сердце ее подруги. Маша слыхала, что в детдоме много ленинградцев, особенно много малышей, эвакуированных в тыл еще в самом начале войны. Время от времени за детьми приезжают родители. А к некоторым не приезжают и никогда не приедут. Некому.

— Ирочка Филатова, тысяча девятьсот тридцать девятого года рождения… Да, здорова. Посидите здесь немножко, сейчас они кончат завтракать, вы свою сразу увидите.

Свою… Да пройди еще пять лет, или хоть десять, и всё равно Люся узнала бы ее, кровиночку свою родную.

Люся ходит по светлой комнате, рассматривает неприхотливые картинки на стенах, игрушки, сложенные на низеньких этажерках — видимо, самодельных: старшие ребята, наверное, сделали для младших. Полочки фанерные, вещи все простые, но в комнате чисто и на всех окнах цветы.

Люся ходит и ходит, и хмурит брови, и старается изо всех сил быть хладнокровной. А детей всё нет.

Шум в коридоре. Щебет. Идут гурьбой, стриженные под машинку, в синих сатиновых халатиках с белыми воротничками. А личики — жизнерадостные, полные любопытства. Идут!

Маша старается угадать, которая же Ирочка. Но долго гадать не приходится: благоразумная Люся срывается с места и кидается к одной из девочек. Она приседает перед ней, притягивает к себе, шепчет:

— Доченька! Не узнала? Это я, твоя мама.

Девочка недоверчиво улыбается и прячет глаза.

— Выросла-то как! Поцелуй меня, не бойся!

Люся прижимает к себе девочку и плачет вопреки всякому благоразумию.

Дети столпились у дверей и заинтересованно наблюдают. В глазенках любопытство, и зависть, и радость за подружку.

— За Ирой мама приехала, а она не узнала… Вот глупая! — раздумчиво говорит худенький мальчик с острым подбородочком.

Маша вглядывается в малыша: серьезный не по летам. Ему, наверное, годика четыре, пять. Глазки хорошие, умные, а подбородочек — как у лягушонка: словно тоненькая пленочка натянута на хрупкую скулу, живая, дышит.

Маша смотрит на детей нежно, влюбленно. Ребятки вы маши, ребятки военного времени! Худенькие растете, досталось вам! Всех бы перецеловала, перетискала, каждому бы сказала что-нибудь ласковое!

— Я бы сразу свою узнал! Сразу-сразу, — говорит худенький мальчик своему соседу — черноволосому, с угольными ресницами.

— А вот и нет! Вон еще вторая тетя пришла. Может, это твоя, а ты тоже не узнал.

Влюбленными, чуть влажными глазами смотрит Маша на детей, стриженных под машинку.

И вдруг мальчик с лягушачьим подбородком подбегает к Маше:

— Ты ведь за мной приехала? Скажи… Ведь ты моя?..

И вот уже маленькие руки охватили колени Маши, и счастливые глаза на запрокинутом личике сияют, требуют, молят.

Маша нагибается, гладит стриженую голову, целует ребенка и плачет. Точно так, как минуту назад расплакалась Люся.

— Маленький ты мой! — говорит она, обнимая мальчика.

— А я тебя давно ждал, я знал, что ты приедешь! — Мальчик не отнимает рук от Машиной шеи и говорит, не останавливаясь: — Когда за Васей Синельниковым приехала мама из Ленинграда, я спросил, не видала она тебя в Ленинграде, и чтоб она сказала тебе, чтоб ты скорей приезжала! И она обещала сказать. И ты приехала.

— Ты что, Толик, тоже маму нашел? — спрашивает не без тревоги воспитательница, увидев, что Маша усадила его себе на колени и сидит с ним на стуле, окруженная удивленными детьми.

Значит, Толей его зовут. Слава богу, что сказали, а то Маша и не знала, как назвать мальчугана. А можно ли раскрыть ему правду, ранить маленькое беззащитное сердце!

— Нашел! — отвечает за Толика Маша. — Нашел, и так крепко держит, что, пожалуй, больше не потеряет.

— Толик, разве это твоя мама? Тебе просто показалось! — настойчиво продолжает воспитательница.

— Моя! Разве вы не видите?

При этих словах Толик прижимается к Маше уже без всякого стеснения, — нет, он ее не потеряет больше никогда.

— Счастье, если нашел. Мы-то уж давно не надеемся, а он всё ждал, всё доказывал, что мама за ним обязательно приедет.

— И приехала! — торжествующе говорит Толик. Он счастлив и добр, он не хочет никого упрекать, что не верили в мамин приезд. — Просто вы не знали, Мария Яковлевна, а я просто знал. Вот и всё. Я ее по карточке сразу узнал, как только увидел.

— По какой карточке? — с тревогой спрашивает Маша.

— А по той, что ты мне в карман положила! — объясняет Толик. — Она у Марии Яковлевны спрятана, чтоб я не потерял нечаянно. Ну и что ж, что у Иры мама старший лейтенант! А у меня зато… Ты кто у меня?

— Учительница.

— А у меня зато учительница, всех учит, и читать и писать… Да, мама?

— Да, Толик.

Люся сидит в другом конце комнаты, упоенная встречей с дочкой. Она замечает, что и у Маши на руках ребенок, и не удивляется: что ж такого, женщина же! Жалеет детишек.

— Ольга Николаевна! — Воспитательница обращается к Люсе громко, так, чтобы слышала Маша. — Сегодня можно будет побыть у нас до обеда, а Иру заберете в день отъезда. Или вы сегодня хотите?

— Сегодня, если можно!

— Тогда зайдите через полчасика к директору, оформить кое-что. И вы зайдите, товарищ…

— Лоза Мария Борисовна…

Поиграв с Толиком, погуляв с ним по саду. Маша объяснила мальчику, что ей надо пойти к директору.

Директор — худенькая веснушчатая женщина с молодым лицом и седыми до белизны волосами — только что вернулась с почты, куда ходила с двумя старшими воспитанниками за письмами и посылкой. Посылка в фанерном ящичке, еще не вскрытая, стояла на табуретке, а письма ребята понесли раздавать.

Здесь Маша узнала историю Толика.

На берегу Ладожского озера на станции Борисова Грива был перевалочный пункт, откуда ленинградцев переправляли на «большую землю». Из Ленинграда сюда прибывали поезда с людьми. Многие умирали еще в дороге. Солдаты помогали выйти ослабевшим и детям.

В феврале первой блокадной зимы в одном из вагонов нашли годовалого ребенка. Вышли живые со своими пожитками, солдаты вынесли нескольких мертвых. На одной из нижних полок остался лежать большой непонятный кулек с маленьким отверстием, в глубине которого торчал крохотный теплый нос. В сторожевой будке, где было натоплено, солдаты распороли швы, — ребенок был зашит, как посылка, в женскую кроличью жакетку подкладкой вверх. Когда развернули пышный белый мех, увидели мальчика в шерстяном свитере и рейтузах. Был он худенький, слабый, и даже не плакал. В матерчатом кармане, нашитом на свитер, лежала любительская фотокарточка. На ней были сняты молодые мужчина и женщина. На обороте фотографии было написано: «Анатолий Жарков, род. 15 февраля 1940 г.». В кармане лежала записка к тем, кто найдет Толю в Борисовой Грине. И сережки лежали там, золотые сережки с маленькими камушками, похожими на две капли крови. Мать просила спасти ребенка и отвезти его на «большую землю». Писала, что отец Толи погиб под Котлами. О себе ни слова, только расписалась дрогнувшей рукой: «Лина Жаркова».

Толю эвакуировали, и в конце концов он очутился в ашхабадском детдоме. Наводили справки о родителях. О смерти отца пришло подтверждение. О матери никаких сведений не поступило. Вероятно, она собрала сына в дорогу, будучи очень слабой. Отдала, что имела, уложила на полке в вагоне, шедшем в Борисову Гриву, и, может быть, упала где-нибудь неподалеку. Разве она не поехала бы с ним сама, если бы верила в свое спасение?

— Товарищ Лоза, вы хотите усыновить мальчика? Это ведь шаг очень ответственный… Вы подумайте хорошенько, — услышала Маша.

— Да, я его усыновлю. Я подумала.

— Где вы работаете, какой у вас заработок, какая семья?

Маша рассказала.

— Что ж, сейчас это не редкость, многие усыновляют. Но достаточно ли твердо вы решили?

— Твердо.

Мог ли директор продолжать свой допрос и допытываться, почему Маша это делает? Седоволосая женщина поверила в Машину доброту и порадовалась за мальчика. И всё же она была бы спокойнее, если бы знала, что Толя своей решительностью и энергичностью оказался похож на приемную мать и что даже в отчаянном его порыве, вопреки стыдливости и риску, просквозило что-то родное для Маши, что-то знакомое, свое.

— Но как же вы возьмете ребенка, если ваши собственные дети в совхозе, не с вами? Может, пока вы будете навещать его по воскресным дням, а заберете перед самым отъездом домой?

Это было разумное предложение. Маша заберет Толю за месяц до отъезда в Ленинград, чтобы он привык к сестрам и к бабушке. Надо еще с бабушкой поговорить, надо предупредить всех, чтобы мальчик и знать не знал, что он неродной…

Услышав, что его заберут не сегодня, Толя расплакался. Маша успокоила его, приласкала и обещала снова прийти в воскресенье.

— А почему Иру берут сегодня?

— Потому, что ее мама завтра уезжает в Ленинград, а мы еще будем жить здесь долго, — надо же на дорогу заработать!

— Я когда вырасту, буду тебе много денег зарабатывать! — сказал Толя, показывая, что он всё отлично понял.

— Ну вот и хорошо, сыночек мой родной!

И они попрощались до следующего воскресенья.

Люся прожила в Ашхабаде еще три дня, пока достала билет. В комнате стоял щебет, — Ира бегала, радовалась, шумела; от ее смущения ничего не осталось. Марта Сергеевна угощала ее сушеными персиками и мацони. Люся показала дочке фотографии родных, предусмотрительно захваченные с собой.

— Клава! — воскликнула Маша, увидев знакомое загорелое круглое личико на одном из снимков. — Что она, где? Ты о ней сведения имеешь? Жива?

— Неизвестно. Уехать не успела. Отец на фронт ушел, а мать немцы убили. Недавно я писала туда, справлялась у односельчан, — написали, что в Германию угнана…

— Славная девушка, — сказала Маша задумчиво.

— Хорошая. Только ведь ребенок еще. И угнали… Жива ли? Кто знает. Многих к концу войны недосчитаемся.

И она замолчала, сообразив, что бередит рану. Ведь Маша кое-кого уже недосчиталась.

На другой день Люся с дочкой уехала в Ленинград.

 

Глава 16. Клава

В жаркое лето сорок первого года, когда Люся с крошечной Ирочкой приезжала в Корнеевку под Смоленском, Клаве было пятнадцать. Люся приходилась Клаве теткой, но Люся была среднего роста, очень моложавая, и рядом с ней долговязая пышная Клава меньше всего походила на племянницу. Скорее на сестренку.

Семилетку Клава кончила преотлично. Она и в драмкружке участвовала, плясала здорово, на нее и старшие ребята поглядывали. Не школьники — тех Клава считала шпингалетами. Русая, курносая, большеротая, с румянцем во всю щеку, Клава была вполне довольна собой и своею жизнью. Только злилась, если художественный ансамбль цыганской школы «Ромено глас» собирал больше зрителей, чем драмкружок ее корнеевской ШКМ. Конечно, цыгане — известные танцоры, но почему бы нам их не перетанцевать? Верно, у них раньше и судьба была другая, кочевали, воровали гадали, и только сейчас, недавно возникли цыганский колхоз, и школа, и прочее. Это ладно, а всё-таки в соревновании драмкружков и самодеятельных ансамблей уступать им нечего! В поддавки играть не будем!

Драмкружок Клава любила, а домашнюю работу — нет. Комнаты убирать, посуду мыть, стирать — ох и скучища! Под всякими предлогами отлынивала. Она и веник то держать в руках как следует не умела. Надо помочь на огороде — пожалуйста, это можно, это не противно. А дом… Тем более что с домом справлялись мама и бабушка.

Клава гордилась Корнеевкой: и от Смоленска недалеко, и свой завод имеется. Кирпичный завод. Ну конечно, ли нам не Путиловский в Ленинграде; заводик небольшой, а всё же! И директором этого завода — Клавин батя.

Когда по радио сообщили о войне, отец Клавы сразу поехал в Смоленск. Он был партийный, он поспешил в райком партии, узнать, как и что. Через день приехал проститься, — взяли в армию.

Люся сорвалась домой буквально на другой день после начала войны. Клавина мать растерялась даже: как это? Только что приехала, всего три денька и пожила на отдыхе, и вдруг назад. И дорогу не оправдала. Может, пожила бы с месяц хоть? Но Люся только взглянула на нее в упор: с месяц? В уме ли она? Именно сейчас, пока билет на поезд еще можно достать, — сейчас и надо уезжать. Люся всегда была человеком практичным, она и тут рассудила здраво. Многие оценили это две недели спустя.

Клава с осени собиралась вступать в комсомол, а знакомство с сельскими комсомольцами водила уже больше года. Старшие парни ушли в армию, из девчонок три пошли медсестрами. Клава не хуже их, готова хоть в сестры, хоть куда. Ей ведь уже пятнадцать. Но в армию ее не взяли. Пришлось пока остаться в селе, — помогала на поле, копала траншеи. И не без страха посматривала на дорогу, по которой наши отступали. Против всех правил, вопреки всем нашим песням! Говорили: такой приказ. Клава этого понять не могла. Жаль, у них военного кружка не было, хоть бы стрелять научилась, а то только — песни петь да в пьесках играть.

За две недели фронт очутился где-то совсем рядом. Все кругом говорили о немецком десанте, о прорыве немецких танков. Клава уговаривала мать уезжать поскорее. Мать и сама уж решилась, да заболела бабушка: с сердцем каждый день плохо, приступы. Повезешь на телеге, а она по пути и…

Знал бы, где упасть, — соломки бы подложил… Знала бы Клава, что грозит ей, — бегом побежала бы на восток, подальше, хоть и без мамы. Но ведь и страху-то настоящего не было и понятия. Вспомним, кто постарше: каждый ли из нас в сорок первом представить себе мог, что фашисты откроют десятки «фабрик смерти», лагерей, в которых и не солдат вовсе, а подряд всех — и мужчин любого возраста, и женщин, и ребятишек — будут, изнурив сначала на непосильной работе, травить в душегубках, в обманных «банях», тысячами жечь в печах? Ну — жестокие, тупые, но чтобы до такой степени бесчеловечности дойти…

Ничего того Клава не знала. А сложилось так, что попала она в оккупацию. И первые немцы, каких увидала, были на вид даже очень культурные. Заигрывали с народом, старались понравиться. Полицаев себе навербовали, «новый порядок» свой расписывали, как сахарницу. Видно, такой им был дан приказ.

Нашлись и из наших такие, что поверили, приняли за чистую монету. И вдруг стряслось в Корнеевке: трое солдат немецких Клавину школьную подружку затащили в сарай и изнасиловали. Нашли ее там мертвую, задушенную. Клавин одноногий сосед, пожилой больной человек, рассказал шепотом, что сквозь щели сарая слышно было, как девочка кричала. Обзывала солдат этих фашистами и гадами, грозила, что Красная Армия их прикончит. «Что же вы не отняли ее?» — возмутилась Клава. А сосед только показал на спою ногу, посмотрел как-то снизу вверх, по-собачьи, да сказал: «Мажь, дочка, личико сажей да ходи пооборванней. А лучше — и вовсе дома сиди, поменьше им на глаза показывайся».

Нет, Клава не пропустила совета мимо ушей. Даже и на похороны бабушки надела старое мамино платье, чтоб не обтягивало, чтобы юность свою спрятать от недобрых глаз.

Зима пришла голодная, — фашисты обирали народ безо всякого соображения. Они давно уже перестали заигрывать, демонстрировать свою «западную» культуру. И холодная была зимушка: прежде, при Советской власти, можно было взять в колхозе лошадей и заготовить в лесу дровишек, — эту зиму мучились, мерзли.

Тот же хромой сосед шепотом рассказал Клавиной маме, что нашел в лесу убитого немецкого лейтенанта. Другой раз Клава услышала о нападении на интендантский обоз. Оккупанты вывешивали грозные приказы, стращали, арестовывали людей наугад. По всё это были только цветочки. Видно, у хозяйничавших на Смоленщине эсэсовцев сильно чесались руки на какую-нибудь крупную «акцию»…

Уже начиналось лето. Зеленая травка снова одела холмы и перелески, будто и не случилось ничего. И первые цветы зацвели, желтенькие, добрые, как прежде.

Однажды Клава возвращалась пешком из села Мельничьего, — там жила ее тетка с малыми ребятами. Возвращалась под вечер. Еще не стемнело, но уже ощущалось, что после горячки дня земля готовилась к отдыху: легкой прохладой тянуло с обеих сторон дороги — и от свежих луговин, и от тихого, темного, глубокого леса.

Лес был невелик. Он кончался невдалеке от Корнеевки, дальше шло картофельное поле. Спиною к полю повернулась шеренга крепких бревенчатых домов, в них два года назад поселили новых колхозников — цыган. Сельсовет сделал что мог: каждая цыганская семья получила дом и корову, для детей была открыта школа, в которой кроме русского и немецкого преподавали и цыганский язык.

Справа от картофельного поля гнулись старые ивы, — там была река. Клава увидела: возле реки на покатом горбу берега шевелился народ; людей было много.

Что они там делают?

Клава остановилась, стараясь рассмотреть получше, что же там происходит. Но понять было невозможно. Люди рыли землю на берегу. Десятки людей, женщины и мужчины с лопатами в руках. Зачем?

Клава хотела уже двинуться через поле наискосок по знакомой стежке, чтобы поближе рассмотреть, что там такое. Но именно в этот момент она заметила людей в военной форме.

И вдруг над самым ухом зажужжал шмель. Он вился вокруг и гудел, как натянутая басовая струна, которую только что отпустили. Шмель? А сюда и пуля долетит, если увидят. Она отошла к лесу, стараясь, впрочем, не слишком-то отдаляться. Стала за красным стволом сосны, обняла его и заплакала.

Было обидно и горько всё это: война, отступление армии, теперь власть фашистов. Так быстро! И обидно сознавать, что ничего не делаешь для защиты Родины. И что́ надо делать, и как — неизвестно.

Клава почувствовала, что очень устала, пешком ведь шла километров шесть. Но тревога за близких не дала ей присесть, — отсюда людей можно было увидеть только стоя. А может, там ее мама? А что, если всё же подобраться поближе? Хоть услышать, что говорят, хоть увидеть, кто там! Клава осторожно отошла назад, а потом двинулась в обход, поближе к реке.

Народу было много — добрая половина села. Десятка два людей с лопатами в руках копали траншею. Немцы, молодые, возбужденные, весело пересмеивались, что-то говорили. А командовал русский полицай Федька в выгоревшем пиджаке поверх городской рубашки. И тоже веселый, брови подняты, словно ахать готов был от приятного удивления, — ах какая интересная игра!

— Русские направо, цыгане налево! Эй ты, черненькая, сразу видно — цыганка! Куда побежала? Налево!

— Она русская, Онуфриевых дочка, господин полицай…

— Значит, матка с цыганом гуляла! Налево!

Женщины плакали, с ужасом глядя на ямы.

— Русские будут рыть, цыган будем стрелять, — изрек полицай и снова весело поднял брови. — Теперь новый порядок. Воровства не будет. И грязи этой цыганской тоже.

Немецкий офицер отстранил его мягкой рукой и начал речь на ломаном русском языке. Клава слышала его. Первые минуты она с тоской думала: «Он же простых вещей не знает, всем давно известных. Цыгане же наши братья! Такие же, как мы! Зачем же их отделили от русских? Фашист говорит: за то, что не арийцы, кровь не та… Скотовод несчастный! Неужто их правда убьют?»

В это время из толпы цыган, которые по внешнему виду мало и отличались от русских, выбежала девушка, Шура Михолажина из школы «Ромено глас». Она была светленькая, глаза серые. Когда кричали «цыгане налево», она пошла налево, — привыкла всё делать по правде.

— Что я вас прошу, — сказала она, подойдя к немцам, — не надо стрелять нас, лучше мы вам споем… Хотите, я спою?

Полицай весело рассмеялся. Офицер смеялся тоже. Остальные немцы торопливо спрашивали друг друга: что она говорит?

— Пускай споет! — милостиво разрешил офицер.

— Слышь ты, пой… «Пашевеш» пой, мы послушаем! — сказал полицай.

Шура встала, поправила платье. Быстро взглянула на своих, довольная, уверенная, что таким нехитрым путем спасает людям жизнь, и запела. Копавшие распрямились, оглянулись на нее, но офицер махнул рукой — делайте свое дело! Шура пела о темном лесе, а на душе светлело. Голос ее звучал всё сильнее, всё ярче.

Песня пришла к концу.

— Пусть еще поет. Люблю песни, — сказал офицер.

Шура спела вторую песню.

— Может, ты и станцуешь? — спросил полицай.

И она стала танцевать. Солдаты рассматривали ее с любопытством. Полицай снисходительно улыбался, словно думал: самое веселое впереди. А те, кто копал, не останавливались. Черная траншея становилась всё глубже.

Офицер посмотрел на своих солдат и нахмурился: песни девушки и ее танец пропяли их, лица их постепенно смягчались, добрели.

— Кончать с концертом! — сказал офицер не очень громко.

Полицай подался к Шуре, она инстинктивно остановилась и отошла к своим.

Клава видела это и слышала, — она обрадовалась, как и Шура. Ей тоже показалось, что теперь всё будет хорошо.

Но офицер, заглянув в траншею, сказал: «Достаточно».

Люди перестали копать, солдаты начали подгонять к яме цыган.

— Не смейте! Он же сказал, чтоб я пела! — кричала Шура. — Он же обещал не убивать!

Ее никто не слушал. Крики и слезы только разогревали ярость захватчиков. Толкая людей в спины, ударяя прикладами по плечам и головам, они подгоняли толпу к траншее.

Офицер начал что-то говорить. Он выкрикнул какие-то слова о великой Германии, о том, что они — только санитары в Европе, что надо очистить землю от человеческого мусора. И сразу вслед за этим раздались слова команды:

— Приготовиться! Внимание!

Клава не могла больше смотреть, не могла слушать. Как только она не закричала! Пригнувшись, бежала она обратно к лесу. Залп оглушил ее, стоны и крики взрывались и опадали вниз, становясь всё глуше.

Убийцы! Ни в чем не повинных людей…

Темнота становилась всё гуще.

Клава бежала по лесу и громко плакала, забыв об осторожности. Плакала и бежала куда-то.

Ноги принесли ее в соседнюю деревню, к крайнему домику, замыкавшему деревенский порядок. Здесь жил дядя Вася, старичок охотник, захаживавший иногда к Клавиной бабушке, — в молодости он дружил с Клавиным дедом.

Клава не постучалась, она рванула дверь, но дверь не открылась.

— Дядя Вася! — крикнула она, отчаянно барабаня по двери. — Пустите меня, дядя Вася!

Ее впустили. Клава дрожала всем телом. Сбиваясь, стуча зубами, она рассказала о том, что случилось в Корнеевке.

— Ненависть разжигают, — говорил дядя Вася медленно, думая вслух. — Русских на цыган, цыган на русских. Вы нам яму рыли — теперь вы нам не друзья. Помню, столько трудов положено было — колхоз этот цыганский устроить. А немцы из новых-то домов цыган повыгнали, на постой стали. А теперь уже… Ну, этого люди не забудут, не простят.

Клаву накормили и уложили на сеновале. Дядя Вася посоветовал ей переждать эти дни у него.

Сидеть и ждать чего-то в пятнадцать лет? Трудно же очень. Первое — надо было точно узнать, что с мамой.

К вечеру второго дня дядя Вася принес тяжкое известие. За матерью Клавы пришли, как за не явившейся на сход, куда всех вызывали. Полицай сказал: «Мы тебя знаем, большевичка, тебе одна дорога!» И застрелил ее.

Клава плакала долго, безутешно. А потом опросила:

— Дядя Вася, как же это? Он же русский. Значит, свой своего?

— Какой он свой, доченька! Только что говорит по-нашему да жил на нашей земле. Нет, такой русский хуже немца. Там ты смотришь и знаешь: фашист. Гитлеровец. На нем форма. А этот выродок за русского сходил. Да таких народ вон выбрасывает, — это навоз, а не плоть наша, не люди. Иуда-предатель. Заплатили ему. Теперь мы все неверующие, Евангелия не знаем, а ведь предателей спокон веку ненавидели. Там сказано — был такой Иуда, Христа предал. И тогда предателей ни одни народ не терпел, а сейчас и подавно. Теперь все грамотные, разбираются.

— Что же делать, дядя Вася, что делать?

Она впилась глазами в старика. Лицо ее обтянуло, выражение беспечности исчезло, губы поджались. За эти дни она заметно похудела.

— Делать-то надо, а что — не сразу сообразишь. Только не идти к ним в руки по-глупому. Отец вернется — одна ты и осталась у него. Не горячись, Клавдя. Если наши их не отгонят, будем партизанить.

По вечерам в двери дяди-Васиной избы стучались. Однажды разжился четкий стук. «Кто?» — «Откройте, мы наши друзья, партизаны». Клава чуть с печки не свалилась — сейчас партизаны войдут! А дядя Вася как рявкнет: «Это что такое — знать не знаю таких друзей! Шатаются тут пьяные!» И колом дверь подпер, — задвижки и так закрыты были, а на окнах ставни. Клава в слезы: «Почему не пустили! Свои же!» Пришлось старику объяснить девочке: так только провокаторы ходят, а не партизаны. Притом дядю Васю далеко в округе знают, по имени назвали бы, да не трещали бы, кто́ они. Это полицаи ходят.

Другой раз постучали в крайнюю ставню. Дядя Вася спал возле окна, на лавке. Тихо спросил: «Кто?» С улицы ответили: «Василий Петрович, я это, Дмитроченкова Пелагея». Он впустил. Клава знала эту пожилую женщину, — она тоже была из Корнеевки.

Дмитроченкова попросилась переночевать. Рассказала новости. Вечером, в день расстрела цыган, в Корнеевку вернулась Ганна Крылова, старая цыганка, бывший депутат райсовета. Где-то у дочки жила, в стороне, там ее не знали. Не успели ее предупредить, и она дошла до самого села, а там ее увидел часовой немецкий. Повел к коменданту. Ганна и там голову не гнет. Сельчане ее хорошо знали, бой-баба. Если что надо потребовать, если где бюрократа увидела, — такого жару задаст, что и мужик, так не сумеет. Тут, конечно, другое дело, тут — враги, и с оружием. Стали ее допрашивать, — кто да что, где семья. А она им гордо так говорит: «Цыганка я, колхозница и депутат Совета — народ выдвинул. А семья у нас большая. Семнадцать душ родила, и все мальчики, и все в армии служат, и все вас бьют. Мне и помирать не боязно, мой корень посильнее вашего». Детей у нее, верно, семнадцать человек, но не только сыновья, есть и дочери, да и в армии всего двое, но так уж она захотела сказать. Обалдели немцы, на нее глядя. Расстрелять сразу вроде как не посмели, в тюрьму отправили. Только полицай русский сказал: «Колхозница, хвалишься? Воры вы все, на Кловке небось барышничала». А она: «Что ж, прежде мы, бывало, и конями торговали, а вот Родиной своей, как ты, — никогда».

Гордая была женщина Ганна Крылова.

Прежде чувство страха было Клаве совсем незнакомо. Теперь она узнала страх, и всё же сильнее этого чувства было желание бороться с врагом, что-то делать. А что, как? Не очень-то понимала Клава, как это они с дядей Васей партизанить будут. Вот в Красную Армию — это да, это ясно. Хоть медсестрой, хоть кем бы ни шло. Надо пробиваться на восток. К своим.

Она сказала об этом дяде Васе. Отговаривал. Но силон не удержишь. И однажды, ранехонько, чуть свет, она ушла, направляясь к Смоленску. Через плечо — полотняная котомочка, в ней — хлеб, огурцы, луковица, кусочек желтого сала да деньжонок немножко.

До Смоленска добралась благополучно.

Захотелось есть. Клава пошла на рынок и купила стакан молока. Достала свой хлеб и огурцы, стала завтракать.

Торговки вполголоса переговаривались. Говорили о тюрьме, — вчера оттуда выпустили старуху, что торговала семечками, и она рассказывала, что была с нею в камере цыганка — депутат райсовета.

— Сидела она с неделю, а вчера, как пришли за ней, поняла: всё. Сняла с пальца кольцо золотое, обручальное, передает одной женщине, знакомой, видно, и говорит: «Чувствую, что не вернусь. Отдай младшему сыну, который в техникуме учился, будет память о матери». И ушла. Не вернулась, конечно.

— Предчувствовала, значит…

Может, это о Ганне Крыловой? Конечно, о ней. И сын у нее младший в строительном техникуме учился. Красивый парнишка… Где он теперь? Техникум-то ведь был в Смоленске.

Допивая молоко и слушая торговок, Клава не заметила суматохи, мгновенно поднявшейся на базаре. Люди молча разбегались в разные стороны.

— Облава! — крикнули торговки и стали торопливо собирать свой товар. Клава тоже бросилась бежать, не понимая, в чем же опасность. Но мелькнул сине-зеленый мундир, и крепкие мужские руки схватили ее.

— Шнель, шнель, медель! — кричал ей солдат, подгоняя к грузовику.

Вырваться было невозможно. В грузовике стояли женщины, девушки, молодые ребята. Куда? Зачем? За что?

Их погрузили в товарный вагон и отправили в Германию. «На работы», — как сказал немец, сопровождавший их до поезда.

 

Глава 17. Продана

Горе-горькое, если потеряешь свободу. А Клаве и вовсе худо: она же еще ребенок, что она в людях смыслит? Наверно, подумали, что она старше, — хоть и похудела за последнюю неделю, а всё же крепкая, рослая. Им что? Дармовые батраки нужны. Рабы бесправные.

Как в страшной сказке. Ехали полуголодные, кто что взял с собой, то и ели. Из вагона их не выпускали и по нужде, — лишь бы унизить. Потом — чужая страна, говорят не по-нашему. Правда, кое-что понимали. Потом разборный пункт. Арбайтсамт. Девчонок всех малолетних, вроде Клавы, отдельно согнали. Пришли барыни-хозяйки, разобрали, кому какая. Словно крепостных купили, — Клава в книжке читала про такое.

Видом своим хозяйка Клаву не напугала. Была она средних лет, ростом небольшая, хорошенькая, с высокой грудью. Одета нарядно, в сиреневого цвета костюмчик, на плечах подложена вата, чтоб плечистей казаться, под стиль военных. На Клаву посмотрела с любопытством, но приветливо. Похлопала ее по плечам и, видно, довольна осталась, что работница рослая, крепкая. Объявила Клаве по-немецки, что называть ее надо фрау Хельга и что если Клава будет стараться и следить за чистотой, то у фрау Хельги она будет жить как в раю.

Фрау Хельга сама вела машину, приказав Клаве сесть на заднее сиденье. Ехали по Берлину. Клава нигде не бывала дальше Смоленска; Берлин казался ей огромным, он был весь чужой и мрачные серые дома, и фашисты в зеленых мундирах, марширующие или идущие просто так по одному, и отсутствие зелени, деревьев, и на каждом шагу, без счета, — портреты Гитлера, Гитлера, Гитлера… Хуже, чем в тюрьме: там хоть рядом свои люди, поговорить можно. А тут кругом враги, гитлеровцы.

Проехали Берлин, помчались дальше на запад. К вечеру остановились перед двухэтажным хорошеньким домиком. Под окнами цветник, дорожки аккуратно обсажены какой-то кудрявой травкой. Потом Клава рассмотрела: петрушка. В центре палисадника клумба — нежные розы, а посредине — голубой стеклянный шар.

Фрау Хельга действовала быстро, решительно. Открыла ключом дверь, взбежала на второй этаж — там спали двое ее детей, две девочки, шести и четырех лет. Убедилась, что всё в порядке, бегом спустилась вниз, села снова в машину и велела Клаве идти следом. Машину она завела в небольшой гараж позади дома, сунула Клаве тряпку, приказала обтереть с машины пыль. А потом повела в ванную и велела вымыться. Смены белья Клава с собой не имела, фрау Хельга швырнула ей свои обноски и старый халатик. Всё это оказалось мало для Клавы, трикотажное белье затрещало по швам. Клава выстирала свое и развесила сушить в ванной комнате, но фрау, увидев это, накричала и отвела ее на чердак, — белье полагалось сушить там.

Клава была очень голодна. В пути она давно уже съела всё, что прихватила. Товарищи по беде делились с ней хлебом, но и у них было мало еды, а ехали долго. Фрау дала ей поесть только после того, как Клава вымылась с дороги, — фрау очень боялась вшей и всякой заразы.

Усадив Клаву на кухне, фрау сунула ей большую миску тушеной брюквы и маленький кусочек хлеба. Клава уплела всё молниеносно и сказала хозяйке: «Данке зер».

Потом хозяйка выдала ей «орудия производства» — тетки, тряпки, миску для воды, повела наверх и велела прибрать в комнатах.

Клава старалась. Она очень боялась разбить какую-нибудь статуэтку, — их была пропасть. Клава просто избегала их трогать, — и так чистые. Через полчаса спустилась вниз и спросила фрау: «Вас нох арбайтен?»

И тут фрау Хельга новела себя непонятно. Она вытаращила свои хорошенькие глазки, схватила Клаву за руку и потащила наверх. «Абер эс ист унмеглихь дас аллес зо шнель цу тун!» — кричала она по пути. В комнатах второго этажа она с ужасом и возмущением тыкала Клаву во все углы, показывала пыль и требовала всё сделать заново. От крика она даже разрумянилась и вспотела.

Откуда было знать этой фрау, что Клава и дома-то терпеть не могла уборки! Пришлось начать сначала. Постепенно она прибрала во всех комнатах второго этажа, затем вымыла паркет и, дав ему просохнуть, кое-как натерла мастикой. Ноги гудели от беготни, спину поламывало.

Фрау была очень раздражена. Она не могла себе представить, что Клава не умеет убирать, считала, что девчонка просто ленива. В сердцах она хлопнула Клаву по рукам, державшим тряпку.

Клаву никто никогда не бил. Ни отец, ни мама. Ну, бывало, что мама рассердится, пригрозит: «А вот получишь от меня горячих подшлепников, тогда будешь знать!» Мама шлепнула ее когда-то в детстве раза два или три мягкой ладонью, но это была мамина ладонь. Мать замахивается высоко, а бьет мягко. Шлепнула больше ради острастки, небольно.

Фрау ударила тоже рукой, — ладонь у нее была небольшая, но крепкая. Клавины детские руки были уже натружены, они набрякли от работы, на них и жилки выступили. Хозяйка ударила больно. Клава взглянула на нее с гневом, с обидой, с возмущением. Взглянула, поняла свое положение и заплакала.

С того дня она возненавидела фрау Хельгу: хочет, чтоб ни пылинки нигде, а паркет должен блестеть так, чтобы в него смотреться можно было, как в зеркало! Легко сказать, — ведь в доме восемь комнат! Чертовой фрау дела нет, что Клаве всего-то пятнадцать, — ни минуты не даст посидеть, гоняет непрерывно. Казалось бы, одна взрослая да двое детей, — много ли уборки? А было тяжелехонько. В палисаднике вместо травы — редиска, укроп, петрушка, лук, всё поливать надо. И в комнатах цветы — на окнах, у стен. Красиво. Но Клава вскорости прониклась к ним ненавистью. Знай бегай с ведерком да кружкой!

Фрау заставляла Клаву ходить в магазины и покупать по карточкам продукты. Покупки дома перевешивала на маленьких весах, — проверяла. И на рынок они ходили, — фрау часто покупала там битую птицу: индеек, кур, уток, гусей. Готовить Клава совсем не умела. Она только ощипывала, потрошила птицу и опаливала ее на огне. Но фрау была с характером. Сначала она научила Клаву убирать и натирать полы, потом взялась преподавать начатки кулинарии. Через какой-нибудь год Клава стала квалифицированной прислугой.

Фрау объяснила Клаве, что муж ее — полковник, что он на фронте, что у него много орденов. Приходили письма. И фрау писала ему, посылала фотографии детей. Клава поняла, что муж у фрау Хельги — старый.

Сама фрау Хельга была женщина молодая, красивая. Одиночество было ей не по душе. Расчетливость и нехватка продуктов не мешали ей устраивать приемы гостей, хотя и не часто. Был у нее и поклонник, который не мог прожить без нее дольше недели. Обычно приезжал он по субботам или воскресеньям и оставался ночевать. Они неплохо устраивались в большой гостиной и спальне фрау Хельги на первом этаже, а Клава ставила себе раскладушку в маленькой гостиной на втором этаже, возле спальни девочек.

При Клаве фрау называла гостя «господин атташе», а наедине звала его Мирек. Был он, видимо, славянин, собой похож на русского, и говорил как-то иначе, чем немцы. А Клаву иногда щелкал небольно по лбу и называл «Клодяна». Посматривал он на Клаву иначе, чем немцы, она это сразу почувствовала. По-доброму, и без похабства.

Одна в чужой стране… В стране тех, кто напал на твою родину, убил мать, кто стреляет и губит людей… Никакое любопытство к новому не могло остудить горючую тоску по родной земле, по своим. Могла ли Клава не встретить, не найти здесь соотечественников? Ведь угнали в Германию не ее одну. И она нашла.

Одну русскую девочку она встретила на рынке, куда пришла со своей фрау. Узнала расцветку ситца, который привозили в их сельпо как раз весною 1941 года, — такой оранжевый с голубыми горошинками разной величины. Увидела ситчик — и разволновалась до невозможности. Улучила минуту, подошла, спросила: «Ты из России?» Та обрадовалась, быстро сказала: «Да». — «Откуда?» — «Из Гомеля я… Зовут Галей». Но поговорить не удалось, — хозяйка позвала девушку. Клава стала при первой возможности убегать на рынок, подкарауливать девушку, и дождалась — встретились. Девушка тоже жила в прислугах, в большой, шумной семье. Кормили ее похуже, чем Клаву, били, — хозяйка оказалась крикливая и злая. Галя по ночам плакала. А теперь вот нашлась Клава — свой человек! Они виделись изредка, вечерами, но и это было большим утешением.

Годом позже Клава познакомилась с другой девушкой, Феней. Та была старше, лет двадцати, если не больше. Хорошенькая, но какая-то себе на уме, — не очень-то о своих делах рассказывала. Поговорит, по сторонам посмотрит и распрощается. Она как-то сказала Клаве: «Сейчас никому верить нельзя, сам на себя надейся. Соображать надо, куда дело идет». Клава не поняла ее, но Феня не разъяснила. Потом, много позднее, Феня рассказала ей, что есть тут у нее один знакомый немец. Правда, собой он не красавец и все зубы на конфетах проел, но холостой, и Феня ему нравится. «Уговаривает: замуж за меня выйдешь, маму выпишешь… Но до чего противно, ты, Клава, не представляешь».

Клава ее не понимала. Замуж за немца? Остаться здесь? У Клавы за эти годы вся душа изныла по родине. Не видеть больше родных своих лугов, лесов?

Феня была родом с Украины, из Одесской области.

— Я ведь числюсь из фольксдойчей, — объяснила Феня. — У меня отец русский, а мать из немцев Поволжья. Фольксдойчей тут уважают. Со мной и обращаются-то не так, как с вами со всеми.

— Ты что, уже и от родины отказалась? От своих? Неужто скучать не будешь по родным местам?

— Буду-то буду, Клавочка ты моя глупенькая, да только виду им не покажу. Дурочка ты. Так тебя вмиг затопчут. А я на ноги стану потверже, тогда и своим помочь смогу. Надо потерпеть, а там видно будет. Ты думаешь, я не человек? Думаешь, приятно, когда этот беззубый урод целоваться лезет?

Феня вроде бы сочувствовала Клаве. Она даже спросила ее раз, не было ли у нее каких-нибудь родственников из немцев, хоть какого-нибудь завалящего тетиного мужа или дядиной жены.

— Нету, — сказала Клава, — еще чего не хватало!

Прошло время — и Феня куда-то пропала, — ее нельзя было уже встретить ни в магазинах, ни на рынке. Потом пришло письмо, — Феня сообщала, что вышла замуж; мать ее приехала и живет с ними. Письмо было краткое, но приветливое. Клава ответила, что у нее всё по-прежнему.

Однажды утром, когда она чистила на кухне овощи, кто-то позвонил. Хозяйка вышла встречать, послышался незнакомый звонкий женский голос:

— Хельга, ты просто помолодела! Красотка! Скажи спасибо своей русской; где бы ты сейчас нашла работницу!

— Ну-ну, Минна, ты всегда крайности любишь. Лучше бы этой русской у меня не было, зато муж был бы дома и не рисковал.

— А мне кажется, именно без мужа ты и расцвела. Он, конечно, рискует. Вдвойне даже. Он уж тогда рисковал, когда на молоденькой женился…

— Минна, бесстыдница, перестань, дети услышат. И откуда только у тебя такие слова — тебе же всего семнадцать!

— Нынче мы быстро взрослыми стали.

Потом они ушли в комнаты. Чуть попозже гостья прибежала на кухню. Она встала на пороге, молоденькая, сверстница Клавы, миловидная, с каштановыми волнистыми волосами, и сказала Клаве по-русски:

— Здравствуйте.

Потом по-немецки:

— Познакомимся: меня зовут Минна Барт, а тебя?

— Клава.

— А фамилия?

Это была первая немка, спросившая ее фамилию. Чудеса!

— Анисимова.

— Очень тебя сестра моя мучит? Устаешь?

Клава сжалась. Держи карман шире, так я тебе и откроюсь.

— Ничего, я привыкла.

Фрау Хельга пришла вслед за сестрой:

— Ты что мне девушку портишь? Клава девушка скромная, старательная. Немного с ленцой, но это от молодости. Идем к племянницам.

Минна жила не в Берлине, а где именно — Клава толком не поняла. Приезжала она не часто. Уезжая, всегда требовала, чтобы старшая сестра отдавала ей свой паек папирос и сколько-нибудь сухарей. «Наверное, нуждается, — прикидывала Клава. — Эта побогаче, та победнее». Но Минна просто жадничала, она требовала у сестры без всякого стеснения. Однажды Хельга рассердилась и стала выговаривать:

— О своих надо больше думать, а не бог знает о ком. Всех не спасешь. Вот посадят, сразу смирной станешь. Ты совершенно о родителях не думаешь; что будет с мамой, если вдруг…

— Не скупись, пожалуйста. А о себе я сама подумаю. Да и не о том надо беспокоиться нам сейчас.

— А о чем же, красная проповедница?

— А хотя бы о том, что слово «немец» ругательным стало на всей земле. Из-за этих сумасшедших весь наш народ считают черт знает чем. Никакая я не красная. Я просто немка, у меня есть своя национальная гордость. Потому и ненавижу всех этих штурм-крайз-ляйтеров, — как они нацию нашу измарали! Я знаю русских, мы от них ничего плохого не видели.

— Тише, ты с ума сошла совсем. Они у тебя брата двоюродного убили, мало тебе?

— Если б русские на нас напали, и я бы стреляла. Но напали-то мы, опозорились мы, а не они. Или это не важно? Он бы не нападал, его бы и не убили. Сам виноват.

…Интересно. Сестры-то неодинаковые. Оказывается родители их в первую пятилетку в Советском Союзе работали. Минну с собой в Ленинград брали, маленькая была, а Кельта в гимназии училась, ее не взяли. Видно, что-то застряло в головенке у Минны, не всё выветрилось. Папиросы и сухари она собирает не для себя, это ясно.

И всё-таки стать вполне откровенной с Минной Клава не могла. Попав в Германию, она горестно сжалась, как ежик, ощетинивший все свои иголки. Ну, слышала она конечно, что немцы бывают всякие. В газетах наших читала, в Ленинграде бывшие их дачники рассказывали. Подруга Люси, Клавиной молоденькой тетки, Маша Лоза даже замужем когда-то была за немцем, за коммунистом. Но вот она, Клава, живет в этой проклятой Германии уже сколько, а коммунистов еще не встретила. Нет, душу Клава открывала только споим, русским.

Русские девушки, жившие в прислугах у немок, иногда переписывались друг с другом. Гале, например, писали две подруги-украинки, с которыми она познакомилась на распределительном пункте. Одна попала в Мюнхен, другая в какой-то Цвикау.

И вот одна из подруг прислала Гале песню. Кто сочинил ту песню, было неизвестно. Это была песня о родине, написанная на знакомый мотив. Галя переписала песню, выучила ее и дала Клаве списать. Девушки искали в городе местечка, где можно было бы спеть ее. Но на улицах людно, а в парке они тоже боялись: вдруг подслушает кто. Клава пела ее одна, дома, когда фрау Хельга уезжала со своим Мирском в театр или куда-нибудь в гости. Дети спали на втором этаже, а Клава сидела в кухне и тихонько пела:

С песней было легче, — словно дома побывала. Наверно, и Феня тоскует замужем за немцем, — она бы, Клава, с горя умерла! Конечно, людям Феня не скажет, скрытная, а тоскует; и письма-то ее не больно радостные. А между прочим, ходят слухи, что наши наступают и здорово продвигаются.

Клава переписала песню и послала Фене. Про Гитлера там ничего не было, а родина — кто же запретит вспоминать о родине! Фене хоть не так тоскливо будет.

Прошло три дня. Однажды утром фрау поспешно уехала, — ее куда-то вызвали. Вернулась часа через два и тотчас позвала Клаву:

— Ты что в доме у меня хранишь? Меня в гестапо вызывали. С ума ты сошла! Полковничий дом… Сделают обыск, заберут… Что ты хранишь?

— Ничего у меня нет, — ответила Клава. Не могла же она довериться хозяйке.

— Это ты оставь, есть у тебя что-то, какие-то письма, что ли. Подруга твоя донесла.

Клава побожилась, что нету.

— От меня могла бы не прятаться… Но я тебя предупреждаю: если что есть — сожги тотчас, а то несчастье будет.

«Знает откуда-то… — горько подумала Клава. — В барахлишке моем роется. Фашистка несчастная. Что ж, песню я наизусть помню. Сожгу. Только не при ней: хочет небось высмотреть и отнять… Но и я не лыком шита».

Она приготовила обед и, выбрав минуту, ваяла свой узелок, где хранилась песня. А бросить в огонь не успела.

Пришли из гестапо.

И покатится закрытый фургон по незнакомой земле. Вот и ворота, вот и колючая проволока; через нее ток пропущен, Клава слыхала. И две накатанные дороги от этих ворот: на мыловаренный завод и на завод удобрений. Только эти два пути, два выхода есть у заключенных. Слышала Клава об этом не раз, да не думала, не гадала, что и сама… И как раз теперь, когда наши наступают!

Жизнь ты моя молодая, оборвешься, как ленточка тонкая! Батя мой родный, знаешь ли ты, что с твоей дочкой делают? Нету больше веселой Клавки из Корнеевской ШКМ, есть только лагерный номер такой-то без имени-прозвания… Правду писали газеты, что фашисты — хуже зверей. Родина моя, вспомнишь ли ты когда-нибудь о молоденькой девчонке со Смоленщины? О девчонке, что любила петь песни?.. Ох как любила!

 

Глава 18. Должна — значит, могу

Со студенческих лет Маша привыкла всё, что ни происходило с ней, воспринимать как экзамен, как испытание. Выдержит — обрадуется: вот я какая, справилась. Радость была свойством ее натуры, она радовалась часто, даже и тогда, когда другие не видели причин для этого. И любила радовать других или хотя бы видеть, как радуются другие.

…Пришла суббота. Надо было отвезти хлебные карточки в Чули, повидать детей. Грузовик в Фирюзу ехал от Академии наук, опоздать на него нельзя. Маша взяла маленький чемоданчик, положила в него кое-что из пайка, паспорт и деньги.

Ехали хорошо. Маша любовалась гладкой дорогой, бегущей вдоль горной цепи, потом фирюзинским ущельем. И вот — остановка у развилки дорог. Сходит одна Маша, остальным — в Фирюзу.

Взошла луна. Полная, светлая, — хорошо в полнолуние.

Маша отвозила бабушку и детей в совхоз другою дорогой: миновав Фирюзинское ущелье, грузовик подъезжал к совхозу со стороны построек, а не сада. Теперь же до совхозного сада, где жили ее «робинзоны», приходилось идти десять километров пешком через горы.

Об этой дороге ей рассказывали: иди и иди, дорога никуда не свернет. Пройдешь десять километров — услышишь речку, а потом увидишь ее. Иди по берегу, пока на тебя не кинется белая собака сторожа. Амана. Кинется — значит, пришла ты, там и шалаш.

Когда долго сидишь в кузове трясущегося грузовика, выйти и пройтись пешком даже приятно. Чемоданчик нетяжелый.

Луна освещала дорогу, выбитую среди невысоких гор, бегущую то вверх, то вниз, то прямо по дну маленького ущелья. На крутых склонах дорога петляла восьмерками, вся она была в выбоинах, — наверное, грузовик подскакивает на такой дороге, как резиновый мячик. И всё-таки это была дорога.

Издали послышалось — заблеяли овцы. Приближалось стадо, туркмен гнал его домой с пастбища. К Маше подбежала овчарка и остановилась, не издав звука. Собака с пограничными привычками! Остановилась и Маша. К ней подошел пастух. Поздоровался.

— Куда идешь? — спросил он по-туркменски.

— В совхоз иду, — ответила она. Разговорный туркменский язык она немного освоила.

— Кто у тебя в совхозе, муж?

Как сказать «свекровь» по-туркменски?

— Мать моего мужа и дети.

Пастух оглядел ее пристально. Поверил. Он знал сторожа. Амана и знал, что там живет русская старуха с детьми.

— Устала, наверно? Заходи к нам, чаю выпей. Кибитка моя у фирюзинской дороги. Жена лепешки спекла.

— Спасибо, товарищ. Я на машине ехала; пешком иду с фирюзинской дороги, еще не устала.

— Ну, тогда до свиданья, сестра.

— До свиданья, товарищ!

И она пошла дальше. Видно, собака была приучена, — не кинулась за ней, даже не подала голос.

Сменившая дневной зной вечерняя прохлада словно бы поливала усталые руки и ноги, освежала. Горы возникали и оставались позади по обеим сторонам, словно театральные декорации. Какие они были разные, причудливые! Одни похожи на развалины замка, крепости, другие — на огромные головы в боевых шлемах, третьи — на диковинных сутулых птиц, вроде грифов.

Луна прихотливо освещала горы, высвечивая странные выпуклости, затеняя впадины. Было совсем тихо. Ни шороха. Воды возле этой дороги нет, трава мертва. Редкий кустарник на склонах высох до хруста и крошится от прикосновения.

Дорога спускалась в какую-то широкую ложбину, — до сих пор она петляла в горных теснинах.

Слева на обочине показалось что-то огромное, белое. Под лунным светом оно почти сияло. Что это?

Оказалось — павшая лошадь. Легкий душок слышался уже шагах в десяти. Видно, сдохла недавно, может быть — этим утром. Лежит, словно атласная, и вся цела. А душок в этой жаре — моментально.

Лошадь лежала метрах в трех от дороги, — наверно, люди ее оттащили в сторону. Вокруг было тихо. Сколько сейчас времени? Когда сошла с грузовика, было восемь. Сколько она шла, — час, полтора? И скоро ли послышится река?

Лошадь осталась белеть где-то в стороне, уже позади. Маша окинула взглядом горы слева. Там, на вершине, направляясь в ее сторону, шло что-то живое, крупное.

Сначала Маше показалось, что это теленок. Среднего размера теленок, какой-то пятнистый, грязного цвета. Маша продолжала идти в его сторону, только низом, дорогой. Нет, не теленок. Скорее, собака. Одна, без людей почему?

Собака то прыгала с камня на камень, то останавливалась, словно прислушиваясь и принюхиваясь. Нет, это была не собака, — горбатое какое-то, а голова пригнута ниже спины. Как у свиньи.

Маша продолжала идти, раздумывая на ходу. Расстояние между нею и животным сокращалось. Вблизи рассмотрела: по всему телу животного — широкие серые полосы. Это гиена. Конечно, она. Идет в сторону лошади, почуяла запах. Говорят, гиены на людей не должны нападать. Но кто их знает…

Маше стало страшновато. Зверь остановился выше нее метров на сто, не больше. Хоть бы спички с собою взяла, растяпа. Можно было бы зажечь пучок травы. Ни спичек, ни ножа.

Сейчас она пройдет мимо зверя, пройдет своим путем понизу, но дороге. А что еще делать? Остановиться? Податься назад? Это же еще хуже.

И, размахивая маленьким чемоданчиком, в котором лежали крупа в мешочке и белая булка, не оглядываясь, она миновала страшное место. Надо не оглядываться, — собаки бросаются на тех, кто оглядывается. А какой нрав у гиен? Кто знает.

Храбро оттопав шагов десять, она скосила глаза через плечо, слегка оглянувшись назад. Зверь застыл, не двигаясь, на камнях. Он наблюдал за нею. Но не гнался.

Прошла еще немного и снова оглянулась: зверь потерял уже к ней интерес. Он двинулся вперед, неторопливыми, осторожными прыжками перебрасывая свое тело поближе к лошади.

Ну, слава богу. Пошла дальше.

Теперь дорогу ей пересек быстрый маленький шар, — он промчался, чуть не задев ее ноги. Он смеялся как то по-бабьи, — это был лай, только лай маленького животного. Шакал! После встречи с гиеной этот был уже вовсе не страшен.

Потом она увидела еще одного шакала. Он торопился, как и первый.

Всё ясно: они торопятся на пир. Что тут будет сегодняшней ночью!

Вдали, в конце ложбины, расширявшейся всё больше и больше, темнели купы деревьев. И наконец послышалась вода.

Она шумела, негодовала, грохотала еще издали. Ее не было видно, но голос ее владычествовал в ночной тишине. Чем ближе подходила Маша, тем отчетливей становился голос горной реки. Можно было угадать, как она сердится на острые камни, как шлепает с размаху по гладкому берегу, как брызжет от негодования, натыкаясь на препятствия. Сама страсть, сама энергия звучали в голосе реки, она звала, к ней хотелось приблизиться.

Наконец, Маша увидела ее, горящую от лупы, увидела сквозь черное сплетение веток молодого карагача. Словно черный кружевной занавес колыхались тонкие ветки, пряча серебряную воду, закрывая ее от нескромных взоров и только усиливая этим ее притягательность.

Своенравная речонка вырвалась из-под охраны деревьев и выбежала на открытое место. Теперь она бежала среди травы. Трава была низкой, объеденной овцами, и минутами казалось, что вода выгибает спину, что она выше берегов. Она выплескивалась, рвалась вперед, прозрачная, прохладная горная вода.

— Ну, теперь ты не уйдешь, теперь я напьюсь, — сказала Маша вслух, подойдя к речонке. Стала на колени, нагнулась и зачерпнула воды. До чего хорошо!

Красота господствовала в природе: светящаяся пода, причудливые горные склоны, аромат ореховых листьев, влажный ветер из сада, приносящий тысячи тончайших запахов… Сколько радости в природе! Зачем людям война!

Напившись, Маша поднялась и двинулась вдоль реки. Миновала пустую сторожку, — говорят, здесь кто-то кого-то зарезал.

И вдруг навстречу Маше из темноты кинулась с лаем собака. Огромная, белая, она подбежала и залаяла, подзывая в темноте. Амана.

— Свои! Нечего! — крикнула ей Маша сердито.

— Салам, баджи!

Из темноты вышел Аман. Он проводил ее к шалашу. Маша различала уже всё: и кибитку. Амана, и мангал с еще не погасшими углями, и возле него присевшую на корточки туркменку с чайником в руке. А на берегу Чулинки — свекровь, рядом с которой на широком рядне разметались две голые девчонки, чуть прикрытые маленькими простынками.

Дома! Дошла наконец!

Она сбросила босоножки и платье и, натянув на себя простыню, свалилась рядом, не успев даже хорошенько понять, как неимоверно устала.

Разбудила вода. Теперь ее голос показался еще более радостным, требовательным, призывным. Разбудил щебет двух маленьких девчонок, деливших ее, сонную. Делила Зоя:

— Правая рука — моя, левая — твоя, этот глазик — мой, тот — твой…

Сквозь ресницы, чуть прижмурившись, еще не шевелясь, Маша любовалась этими двумя хорошенькими существами в трусиках. Посмуглели от солнца, волосенки выгорели, зубки свежие, голубоватые… Неужели этих человечков раньше не было на свете, неужели это я их родила? Удивительно!..

Девочки разбудили ее, хотя и старались говорить шепотом. Бегали по саду, собирали персики и яблоки, собирали хворост бабушке для мангала.

Над речкой висели голубые и зеленые стрекозы. Узкая речонка кипела и торопилась, упавший с дерева листик несся по ней с быстротою катера. К речке низко наклонились с другого берега ветки ежевики. Маша вошла в речку, протянула вверх руку, — и к берегу, где стояли Зоя и Аня, пригнулась огромная ветка, вся покрытая спелыми черными ягодами.

Во время прогулки по саду Маша остановилась возле одного персикового дерева. В его ветвях щебетали птицы. Вдруг раздался писк, и птицы вихрем вспорхнули прочь, разлетелись куда глаза глядят.

На дереве, на уровне человеческою роста. Маша увидела змею. Она почти сливалась с толстыми серыми ветками персика. Маленькая горделивая голова покачивалась на широкой раздутой светлой шее… Что? Рисунок наподобие очков! Это же кобра!

Схватив за руку Аню, Маша метнулась к Зое. Схватила и ее и побежала. Перепрыгнули через Чулинку — и к шалашу.

— Мама, что такое? Кто там был? — спрашивала испуганная Зоя.

— Змея на дереве. Очковая змея. Кобра. Укусит — и умрешь. Она за птичками охотилась.

Дети молчали. Аня заплакала.

Маша прижала к себе их стриженые головенки, обняла. И стала учить осторожности.

Подошел старый Аман. Рассказал, что среди туркмен есть охотники на кобр — такие ловкие умельцы. За живых кобр ведь хорошо платят! Яд их применяют в медицине от каких-то болезней. И сюда, в Чули, приходили ловить. А укус кобры действительно смертелен. Иногда, правда, выживают, но болеют месяцев пять.

Больше всех разволновалась бабушка. Ей даже пришлось принимать нитроглицерин. Шутка ли: дети бегают по саду, предоставленные самим себе. Не дай бог…

— Трудно мне с ними двумя, — призналась Екатерина Митрофановна. — Правда, слушаются, не скажу, но ведь не молоденькая я.

Трудно… Как же начать, как сказать, что у Маши еще новый сын появился, Толик? Как быть? Назад поворота нет.

День уходил. Насобирали персиков, очистили, сварили джем без сахара, — бабушка наловчилась варить и так, сладкий получался всё равно. Как же ей рассказать про Толика?

После обеда Маша уложила детей в шалаше отдыхать, отошла со свекровью в сторону и рассказала.

Екатерина Митрофановна молчала. Она была удручена, обижена. Да, это не мама! Мама бы поняла.

— Вы его усыновили, а я, значит, должна «увнучить», — сказала свекровь, еле сдерживая возмущение. — Вам что́, нас целые дни дома нет. С детьми приходится мне возиться. А у меня ведь сердце не железное. Вы бы обо мне подумали, Маша.

— Я и не собираюсь вешать его вам на шею.

— А как же еще? Что же вы делать будете?

— В детдоме разрешили не забирать его хоть до дня отъезда в Ленинград. Но я прошу вас не отталкивать этого мальчика, принять его в сердце ваше. От этого многое зависит. Я должна приучить девочек к мысли о брате. Когда их познакомить — я еще не знаю, обдумаю. Но нельзя, чтобы девочки усомнились… Он сам ко мне кинулся, сам «узнал» меня. Это ж ребенок…

Маша уговаривала долго. Екатерина Митрофановна сдалась, обещала ей не перечить, а где возможно — помочь.

День прошел. В Чули приезжали грузовые машины, две или три. С какой-то из них надо было возвращаться домой. Но все машины уезжали рано, забрав сушеные и свежие персики. Дел было еще много, — надо же в конце концов помочь свекрови хоть раз в месяц! Маша перестирала белье, вымыла детей, заготовила топлива, сварила обед, сходила за свежими овощами в дальнюю часть совхоза, к рабочим-огородникам.

Устала очень, ноги от беготни по камням гудели. Прилегла на бережку отдохнуть. Машины уже все уехали.

«Ничего, придут еще», — думала Маша. Но больше их не пришло. А вечер всё ближе, скоро начнет темнеть.

Воскресенье. Кроме Маши в Чули приезжало несколько человек. Уехали почти все. Один остался — лысый дяденька в нижней рубашке с длинными рукавами, в брюках на подтяжках, и в тапочках. Он заведовал складами на конфетной фабрике — той самой, где изготовлялся «крокет».

Когда решили идти вместе, Маша простилась с детьми, надела на спину рюкзак. Пошли. По дороге их нагнала какая-то девушка из совхозных. Прощаться прибежала с попутчиком Маши. Обняла, ластилась, что-то шептала. Она была выше его ростом. Молодая, хорошенькая, а он — лысый. И выражение лица противное какое-то, брезгливое, словно он в каждом человеке подлеца видит.

Что ж, попутчиков не выбирают. Дошла бы и сама до фирюзинской дороги, подумаешь. По раз уж идет кто-то рядом — пускам идет.

Обычно словоохотливая. Маша всю дорогу молчала.

Вот и лошадь. От нее остались только крупные кости. Пир тут был знатный, звери всё подобрали.

Путников нагнала легковая машина. Маша подняла руку, но машина даже не остановилась, — была переполнена. Километр спустя они обогнали ее, — машина сломалась, стояла, шофёр что-то чинил.

— Вам не страшно вечером в горах? — спросил Машу попутчик, прерывая молчание.

— А чего же бояться?

Маша скользнула взглядом по окружавшим склонам. Горы темнели, хотя небо было еще светлым. Солнце зашло уже, и на востоке поднялась большая луна, похожая на старинную персидскую монету. Маша набегалась за день и теперь еле плелась. Подгоняла ее уверенность в том, что на развилке дорог они непременно остановят какую-нибудь машину и часа через два будут в Ашхабаде.

— Вы очень уж смелы. Нет, я бы никогда не пошел один через горы, — говорил не спеша попутчик, услышав, что Маша шла в совхоз из Ивановского поселка одна. — Ведь тут человека встретишь — что захочет, то и сделает. Тут и зверя встретить можно. Нет, вы очень неосторожны.

«Завхоз трусливый», — хотелось сказать Маше, но она сдержалась. И про гиену рассказывать не стала, — было бы кому! Из десяти километров примерно восемь были уже пройдены. Сейчас засветятся маленькие огоньки в домике возле поворота. Там — накатанная дорога, там — движение, машины. Воскресный день кончается, и отдыхавшие в Фирюзе люди спешат назад, в Ашхабад. Возвращаются и американские трехтонки, возившие продукты для санаториев и домов отдыха. Подвезут.

Они дошли до Ивановского поселка в десятом часу вечера и стали посреди дороги. Оба были готовы «голосовать» при появлении первой же машины. Но машины не торопились. Наконец послышался шелест шип, и легонькая «эмка» пролетела мимо едва успевшего отскочить «завхоза». Просительно поднятые руки были освещены только луной, — шофёр не видел их или не хотел видеть.

— Это директор «Заготзерна», его машина, — печально заметил Машин попутчик. — Шофёр всё равно не взял бы.

— А будут еще? — с досадой спросила Маша. Ей стало казаться, что если б она шла одна, то прошла бы эти десять километров быстрее и не опоздала бы к машинам.

— Будут. Должны быть. Ездят обычно в эти часы. А потом уже с утра поедут, часов с семи-восьми.

Ноги ныли от усталости. Босоножки отстукали Маше все пятки. Она твердо решила не делать больше ни шага.

— Если не будет машин — останусь тут ночевать. — Она показала рукой на глиняный домик пастуха-туркмена.

— У вас тут знакомые?

— У меня всюду знакомые.

— Это хорошо. Это может всегда пригодиться.

Он и на друзей смотрел с точки зрения выгоды.

— А мне завтра на работу к восьми утра, — продолжал он. — Я на конфетной фабрике работаю. Мне никак нельзя опаздывать — под суд пойду.

Маша присела прямо у обочины дороги, еще не остывшей от дневного жара. Стоять на ногах не было сил.

— Здесь и пешком не так далеко будет, — продолжал он. — Километров двадцать. Если не дождемся машины, и пройти не трудно. Часам к шести будем в городе, отдохнем, чайку выпьем — и на работу.

Он заведомо врал: отсюда до города было километров тридцать пять.

— Я не спешу, — отрезала Маша. — Я завтра с двух часов дня работаю. И очень устала.

— Ну, это пустяки, в молодые-то годы! Сейчас не жарко, холодком и пойдем по ущелью. По пути отдыхать будем.

— Я здесь останусь до утренних машин.

«Завхоз» посмотрел на нее испуганно. Он стал жалок. Мешочки под глазами вздрагивали, руки растерянно опустились.

Промчалась еще одна легковая машина, и стало совсем тихо.

— Я вам серьезно советую: идемте пешком, — начал было он. И вдруг, махнув рукой, сказал просто: — Прошу вас.

Маша молчала, отвернувшись.

— Я боюсь, — сказал он шепотом.

— Ну чего здесь бояться? Людная дорога.

Он раздражал ее всё больше. Нет, пусть себе трясется, а идет. До седых волос дожил, а трясется, как ребенок.

— Зверя боюсь, — сказал он, сузив глаза.

— Какие тут звери! Шакалы. Так они же сами боятся людей.

— Чекалы не страшные. Тут барсы бывают. А на двоих он не нападет.

«Завхоз» умолял ее долго, но безрезультатно. Маше даже не было его жалко. Трус, пусть пересилит себя и идет. Ничего не случится. Ценностей с ним нет, чтобы кому-нибудь было интересно его ограбить. Да и некому. Трус.

Он чуть не плакал. Видел, что ее не пронять.

Сунув руку в карман, он достал связку ключей, больших я маленьких. Ключи резко зазвенели в ночной тишине.

— Под суд пойду. Нет у меня силы одному идти через горы. Да я — что! Вот они без меня… Ведь у меня ключи от всех складов на фабрике. Например, сахар отпустить, муку, эссенцию. На воскресенье с собой взял, я ж отвечаю. Стоять будет фабрика, пока я не приду. А завтра раньше чем к полдню в город не попадешь. Пять часов простоя. Вся фабрика.

Маша сняла с левой ноги босоножку и стала булыжиной подбивать торчащий гвоздь. Подбив, надела, взяла на плечи рюкзак и, тяжело вздохнув, пошла вперед.

Он шел сзади и лепетал слова благодарности.

Горы расступались, словно кто-то отодвигал с дороги огромные декорации: фирюзинское ущелье было красивым. В лунном свете горы были неправдоподобны: зеленовато-белые, и какие-то мохнатые, черные там, где лежала тень. Огибая придорожные камни, спутник Маши шарахался от неожиданности, — прямые черные тени на дороге были похожи на расщелину, на пропасть. Лунный свет, огромные камни, седой кустарник на склонах — всё это было театрально красиво.

Откуда-то выпрыгнула речонка и зажурчала, зашумела, стукаясь сослепу о неровные каменистые берега, брызжа и торопясь напропалую вперед. В ущелье стоял оглушительный шум от бегущей воды, от птичьих странных ночных голосов и от цикад, — их были миллионы, этих ночных скрипачей. За купами деревьев, где-то в сухом кустарнике, по-старушечьи пересмеивались шакалы.

— Вы не ашхабадка? — спросил попутчик.

— Эвакуированная. Из Ленинграда.

— Из Ленинграда! Боже мой! Вам можно гордиться. Что там делается, что они терпят, как держатся! Я был в Ленинграде, — он поправил свободной левой рукой ворот рубашки, словно стараясь придать себе более приличный вид. — Я был в нем три дня. В двадцать седьмом году. Какой город!

— Ну, он совсем не такой, каким был в двадцать седьмом…

Маша рассказывала о Ленинграде, как бы проверяя себя, не забыла ли чего. Она опять шла по набережной, от моста Лейтенанта Шмидта до самого Смольного, и припоминала дом за домом. Не высох ли виноград на доме, выходящем на Лебяжью канавку, — прежде этот дом весь был оплетен диким виноградом. Цела ли решетка Летнего сада, — решетка, которая всегда казалась ей воплощением музыки в граните и металле. А подальше, на углу Гагаринской, есть такой дом с мраморными подоконниками наружу. Есть или был?.. Она мысленно подсчитывала знакомые дома Ленинграда, словно свое богатство, словно Скупой рыцарь свои золотые монеты. Или не так? Нет, не так, безусловно! Нет, свой город она любила иначе. Так, как любят не вещи, не предметы а живое, людей.

Маша рассказывала, а сама еле передвигала ноги. Босоножки хлопали по распухшим пяткам, на которых, казалось, уже не было кожи. Колени болели так, словно в коленные чашечки попал песок и при каждом движении раздирал их. На привалах она опускалась на землю и словно прирастала к ней, так трудно было потом подниматься!

«Завхоз» чувствовал себя лучше, чем она. Ничего не менялось в нем, рубашка его была застегнута на все пуговички, дышал он ровно, и только новые тапочки чуть запылились.

— От совхоза прошли уже тридцать километров, — утешал он Машу. — Вот аул направо — это Багир. Осталось пятнадцать.

Город приближался медленно, неохотно. Маша молчала. От усталости лицо ее сделалось угрюмым.

— Вы жалеть не будете, что пошли, — сказал вдруг попутчик. — Я ведь, знаете, человек не маленький. То есть у себя на фабрике.

Она молчала, недоумевая.

— Вы придите как-нибудь на фабрику, стаканчик захватите. Я вам песочку насыплю. Хотя… лучше я сам нам принесу или жена. Ваш какой адрес? Как адрес ваш будет?

Она не отвечала.

— Я принесу; где вы живете? Никак вы плачете? Ногу разбили или что?

— Дальше идите одни, — сказала она, глядя в сторону. — Ущелье уже прошли, бояться нечего.

— Ну спасибо. Вы отдохните, посидите с полчасика, потом опять в путь. А сахарку я вам принесу, не сомневайтесь, это я свободно могу. Как ваш адрес будет?

— Слушайте, вы, черт бы вас побрал! — Маша словно сорвалась с тормозов. — Вы что, воображаете, что я из-за ваших прекрасных глаз или за стакан сахара уступила вашей просьбе, потащилась, измученная, и так уж без ног, по этим каменюкам? Сегодня родились, что ли? Да вы меня только фабрикой своей заставили, тем, что нельзя же в военное время ей простаивать, а у вас ключи от складов. И ясно, что ключи эти вы никому не доверите: там же продукты, ценность по нынешним временам. На сознательности моей сыграли. Да и каждый наш человек уступил бы, нельзя же о себе только думать. А теперь сахарком за счет Советской власти угостить хотите? Есть же люди! Все вокруг меняются, а они… седыми станут, лысыми, а душа всё та же, старорежимная!

— Я хотел как лучше… Вы же мне помогли, а я вам…

— А пошли вы…

Он пожал плечами и ровным шагом двинулся дальше.

Светало. Дорога не остыла за ночь: горячий черный асфальт, пропитанный разлитым горючим, блестел и лоснился, словно черная река текла в Ашхабад. Это была Туркмения: утренняя роса не блестела на полях, раскинувшихся по краям дороги, — от них пахло пылью, сушившей дыхание. Паслась четверка верблюдов, похожих на застывшие глиняные изваяния.

По дороге пролетел грузовик. Военный. — Маша поняла это по цвету машины. Она так устала, что даже не попыталась поднять руку. Пролетела вторая машина. Издали приближалась еще одна.

Маша подняла руку.

Грузовик остановился. В кузове сидели трое солдат и два молодых лейтенанта. Один из них подошел к борту, подал Маше руку и быстро подтянул к себе, помогая взобраться на колесо. Маша вскарабкалась в машину и, увидев деревянную лавку, сразу села.

— Откуда так рано?

— Из Чули, из совхоза. Шла пешком.

Они поняли и оценили. Еще бы, — военные люди!

— Сводки небось не слыхали?

— Где же! В пути была.

— Наши освободили Белгород и Орел!

Маша просияла.

— Отступать уже кончили, теперь наступать будем. Так что, девушка, смотрите теперь, чтобы тыл на высоте был, — сказал молоденький лейтенант.

— А скажи, не на высоте: оттопала километров сорок, и еще веселенькая! Тоже вроде подвига! — рассмеялся второй лейтенант. — Где живете-то?

— Не доезжая военного городка…

— К самому крыльцу подвезем!

 

Глава 19. Тоушан

В одну из первых недель после приезда из Ленинграда Маша стояла на автобусной остановке возле института. Заседание кафедры окончилось рано, и она спешила в радиокомитет: попросили выступить с лекцией о революционных традициях Ленинграда.

Остановка автобуса — конечная. Маленький навес от солнца, и с трех сторон — стены. Вокруг — песок, голая желтая земля, так огнем и дышит. Институт на другой стороне дороги, подальше. Там журчат арыки, там тенистый парк, в котором живет кое-кто из преподавателей.

Недалеко от Маши стояли две девушки туркменки с портфелями в руках, — студентки, наверное. Особого внимания на них Маша не обращала.

И вдруг…

Чистейший русский язык, отличное, артистическое произношение. Радио? Это из Пушкина, «Пир во время чумы». Маша очень любит это место: «Есть упоение в бою…».

Она оглянулась, — репродуктора нигде не видно. Туркменки молчат. Почудилось, что ли?

Маша отвернулась опять, — не идет ли автобус? И вдруг.

Кто это, черт побери? Девчонки? Но они молчат, скромно потупя взоры.

«Нет, я подкараулю. Теперь специально вслушаюсь», — и она отвернулась снова, даже в сторону отошла немножко.

Маша обернулась так быстро, что девушка в туркменском платье не успела сомкнуть уста. Смело встретила испытующий взгляд Маши, улыбнулась уголками губ и заговорила с подругой по-туркменски.

Она читала Пушкина с наслаждением. Любовалась своим голосом и произношением. Любовалась стихами. И словно подзадоривала эту ленинградскую преподавательницу: вот мы какие бываем, видали?

Девушка не была красавицей чуть более скуластая, чем ее подруга, кургузенькая, брови редкие. Только глаза мерцали как-то загадочно и губы складывались насмешливо, делаясь тоненькими, острыми. А подруга ее была хорошенькая, с бархатными бровями и ресницами.

Туркменку, хорошо знавшую Пушкина и отлично говорившую по-русски, Маша встречала потом не раз в институтском саду. То она сидела с учебником в руках, что-то объясняя подруге по-туркменски, то зачитывалась книжкой сама. А однажды, сидя рядом с дочкой замдиректора, ученицей десятого класса, она продекламировала:

— Это Сумарокова, кажется? — спросила русская девушка.

— Сумарокова, — ответила туркменка. Потом не выдержала и прыснула в кулак: — Пора бы тебе знать: ода «Бог» Державина.

Ее звали Тоушан, что в переводе на русский означает «зайчик». Оказалось, что она окончила литературный факультет института еще летом сорок первого года, а теперь преподавала в школе и собиралась поступать в аспирантуру.

Она часто приходила на заседания кафедры русской литературы, слушала, выступала. Умная, с удивительным чувством изящного, Тоушан обещала вырасти в серьезного научного работника. Машу потянуло к ней, а ее к Маше.

Одевалась Тоушан по-разному. Чаще всего ходила в своем темно-красном длинном туркменском платье, иногда надевала скромный темно-синий европейский костюм.

Однажды на институтский вечер приехали артисты туркменского оперного театра. Один из них, обладатель красивого баритона и сам красавец, заметил Тоушан, читавшую по-русски стихи Лермонтова и свой перевод их на туркменский. Оказывается, она и стихи писала и, говорят, переводила отлично.

Артист был холост, ему казалось, что холостой образ жизни подходит ему больше всего. Дома хозяйство вела мать, и вела образцово.

Но Тоушан… Такие встречаются не часто. Они ходили вместе по вечернему городу. Она читала ему стихи русских поэтов и стихи отца туркменской поэзии Махтум-Кули, — сколько стихов она знала наизусть!

И он женился. Родилась дочь. Занятия в аспирантуре Тоушан пришлось отложить, но мысли о дальнейшей учебе она не оставляла. Однако матери мужа это не правилось; она предпочла бы менее ученую невестку.

Тоушан не любила заниматься хозяйством, дома хозяйство вела ее старшая сестра. Родителей они потеряли давно. Муж сестры в сорок первом ушел на фронт и погиб в первых же боях. Сестра Тоушан очень любила маленькую племянницу и часто выпрашивала ее к себе погостить, — всё-таки не так одиноко.

Свекрови невестка была не по душе. И красотой она не отличалась, — какие восхитительные девушки увивались за ее Овезом, не чета Тоушан. А вот выбрал дурнушку.

Овез был прав, сомневаясь в том, следует ли ему жениться. Жениться ему безусловно не следовало, а тем более на Тоушан. Мир был переполнен хорошенькими девушками и женщинами, все они сами тянулись к нему, и невозможно было обходить их вниманием. Были такие и в коллективе туркменского театра оперы.

В Ашхабад эвакуировались опытные русские режиссеры и балетмейстеры. Они помогли поставить первый туркменский балет «Алдар Кесе». Тоушан рассказывала Маше, как это было трудно. Создали балетную студию, обучали девушек. Как ни странно, у туркмен никогда не было танца. Литература была богатая: поэзия и проза — дестаны, в которых стихи чередуются с прозой. Музыка была, было выразительное искусство ковроделия. Не было живописи, — не допускала мусульманская религия, и не было танца.

Либретто «Алдара Кесе» было построено на приключениях героя народных рассказов, весельчака и забавника, любителя всевозможных проделок. Балет удался, — в музыке, в танцах, в декорациях и костюмах было передано нечто такое, что заставляло верить: балет туркменский. И пантомима была в нем, — она свидетельствовала о том, что постановщики хорошо знали и понимали особенности национального характера.

Тоушан пригласила Машу на премьеру, сама принесла ей билеты. Была она там без мужа, сказала — занят сегодня на репетиции.

Когда выходили из театра, Тоушан прикоснулась к руке Маши и тихо сказала:

— Обратите внимание на девушку, вон на ту. Она из хора. Запомните ее, я объясню потом.

Девушка туркменка была в синем шевиотовом европейском костюме. Точеная фигурка, смазливое круглое личико. Красота туркменок строга, а эта девушка показалась Маше именно смазливой.

— Что же вы хотели сказать мне, Тоушан? — напомнила Маша, когда они вышли из театра.

— Мария Борисовна, не надо. Я сделала ошибку. Простите меня, но сейчас не надо. Разрешите мне ответить позднее, в другой раз.

Тоушан так и не сказала ничего больше, а напоминать Маша постеснялась. Видеться им удавалось очень редко, — заняты были обе дальше некуда.

Маша не встречала ее подолгу. Шел уже третий год замужества Тоушан.

Однажды вечером они встретились на улице.

— Я теперь у сестры живу, — сказала Тоушан просто. — И дочка с нами. Я ушла от него, хотя мы и не развелись.

Маша горестно ахнула.

Женщины зашли в булочную купить хлеба.

У кассы стояла стройная молодая туркменка со смазливым личиком.

— Вот любовница моего мужа, — сказала Тоушан громко, но совершенно спокойно, чуть поведя глазами, будто указывала на вещь.

Девушка пригнула голову, метнула негодующий взгляд. Что ей было ответить!

И Тоушан больше ничего не добавила.

Однажды в субботний вечер она пришла к Маше и рассказала ей о горьких своих делах. Рассказала она и о том, о чем редко рассказывают посторонним, — о тайном ночном разговоре двух сестер.

…Сестры лежат на кошме рядом и не могут заснуть. Маленькая дочка Тоушан спит в стороне, отдельно. Спит спокойно, безо всяких тревог.

— Если б даже он не изменял мне, я и так в конце концов ушла бы от него, — говорит Тоушан сестре, худощавой скуластой женщине с длинными тощими косами. — Этот человек признаёт только самого себя. Моя жизнь, мои интересы ему чужды.

— Ушла бы от мужа! Что ты говоришь! А ребенок?

— Ушла бы. Ребенка жаль. Может, я тянула бы, не спешила уйти, терпела бы несколько лет… Это пустой человек. Природа дала ему редкого устройства глотку, красивый голос. Но забыла дать многое другое. Это человек ничтожный. Лиши его голоса — и он ничего не будет значить. А к женщинам слаб, ты же знаешь.

— Они сами лезут к нему, сами искушают.

— Пусть сами. Но не его же одного искушают. Сейчас война, мужчин меньше стало. Однако не каждый бросается так охотно навстречу первому попавшемуся искушению.

— Конечно, я не ты, я бы за такого мужа держалась всю жизнь. Красивый. Деньги домой несет. А что он ухаживает за многими — ты старайся не замечать. Всё равно домой придет.

— Может, я и могла бы не замечать. Но вот он пришел домой. Побыл со мною, а в душу мою не заглянул. Его просто раздражает, что у меня есть своя внутренняя жизнь, свои интересы. Он их совершенно не понимает. Значит, что? Значит, примириться с тем, что муж — это вывеска для дома: люди не осудят, замужняя, и у ребенка есть отец. Так?

— А хотя бы и так. Мужчины же мирятся с этим. Вон у Мухтара жена: красивая, послушная, дом хорошо ведет, а ведь дура дурой, Мухтар — ученый, даже я, полуграмотная, понимаю, умный человек, а она книжек и в руки не берет. И ничего, живут.

— Мужчине меньше нужно. Так многие живут. А мне, женщине, недостаточно иметь мужа вроде таких жен… Муж глупее, чем ты сама? Не могу! Мне надо сознавать, что я с человеком живу, а не с красивой обезьяной… Нет, не потому, что муж — властелин и непременно должен быть умнее и сильнее жены. Нет, но чтобы и для души…

— Заучилась ты, Тоушан… Подумай хорошенько, пока еще развод не оформили. Живи как все.

Тоушан не ответила. Сестра не поймет. Вовсе она не заучилась. Что же поделать, если человек живет и телом и душой одновременно? Если бы только телом!

— Я решила с ним разойтись. Окончательно решила. Но прежде чем подать на развод, надо кое с чем покончить. Я снова беременна.

— Ты! — Сестра радостно поднимается, опираясь на локоть, смотрит на Тоушан и нежно целует ее.

— Это ничего. Я уже узнавала: по состоянию здоровья комиссия разрешит мне сделать аборт. Вот покончу с этим, тогда и займусь разводом.

— Ни за что! Не смей!

Сестра вскочила на постели, она в тревоге, в гневе.

— Ты так со мной не говори, — строго отстраняет ее Тоушан. — Приказы на меня не действуют. Решила — и сделаю.

— Тоушан, милая, душа, отдай мне ребенка! Прошу тебя, умоляю: роди и отдай.

— Ты сошла с ума.

— Отдай! Ты же знаешь, у нас в народе это всегда было принято. У одних родятся дети, у других нет. Подарят новорожденного, — он и не знает об этом, он и зовет матерью и отцом тех, кто его растит.

— Ты сошла с ума.

— Отдай, прошу тебя! Я так хотела детей. У нас с мужем их не было, теперь убили его, я некрасивая, замуж второй раз не выйду — вон сколько девушек без женихов, не то что старух, как я! Роди и отдай, пусть он моим будет, на меня и запишем.

— Дурочка. Роди… А потом его грудью надо кормить; ты, что ли, кормить будешь? У тебя же молока нет.

— Буду! Как только ты мне его отдашь, у меня и молоко в груди заиграет, появится сразу! Увидишь, Тоушан, душа! Не убивай его!

Они не заснули в ту ночь. Горячий, страстный шепот сестры стоял в ушах Тоушан весь следующий день. Как она упрашивала! Она готова была ноги Тоушан целовать, только бы та ребенка оставила, только помогла бы ей хоть так узнать материнство.

Тоушан ничего не обещала. И теперь из вечера в вечер она ложилась спать почти со страхом, ожидая, что сестра снова продолжит свои атаки. Ожидания оправдывались. Не выдержав, Тоушан однажды прикрикнула на нее. Сестра замолчала, но и молча она просила. Это было невыносимо.

Рассказывала Тоушан об этом Маше страшно волнуясь.

— Вот так, Мария Борисовна, даже сама не знаю, как поступить. Я-то решила, а вместе с тем… Одна у меня уже растет, а если двое будет.

Легко ли давать советы в таких случаях!

— Чужую беду руками разведу, к своей беде ума не приложу, — сказала Маша грустно. — Самой тебе придется решать.

Молчание. Долгое, затянувшееся.

— В женщине эгоизма маловато. Нет, что я говорю, слово не то, — продолжала Маша. — Женщина себя меньше осознаёт как отдельного человека, а больше как человека для других — для детей, мужа, родителей. Между тем, сознание своей личности — дело необходимое, женщинам же его подчас не хватает. Не эгоизм это, а другое. Ну, например, я знаю такого человека: живет молодой ученый, помешанный на своей науке. Любовью пренебрегает, семьей, радостями жизни. И сквозь все препятствия прорубает свой нелегкий путь, как ледокол во льдах Арктики. Надо понять и решить, что для тебя главное в жизни. Ничего, что я говорю «ты»?

— Говори!

— Ты человек талантливый, незаурядный сама знаешь. Но талант — это только возможность. Его проявить надо. В трудах.

— Люблю очень литературу. Пушкина люблю. А еще больше — нашего Махтум-Кули.

— Тогда ничего не бойся. Сестра пускай с дочкой твоей возится, ей забот и без второго ребенка хватит. А ты иди в науку, врубайся, как ледокол во льды. Разве это не здо́рово — показать, на что способна туркменская женщина в науке! Нет, это не эгоизм, это другое, только я слова не подберу. Держись, Тоушан, ты не одна на белом свете. Будет трудно — приходи в любое время. И не называй меня по отчеству и на «вы», я же тебя старше всего-то на каких-нибудь восемь лет.

Прощаясь, поцеловались. Уже в калитке Тоушан вспомнила:

— Я и не спросила тебя: муж пишет? Как там в Ленинграде?

— В Ленинграде порядок, а мужа перевели в другую армию, на юг. Написал из Севастополя. Красивый был город, сейчас одни развалины у моря. Но ничего, отстроим, лишь бы поскорее с войной покончить. Заходи, подруга!

 

Глава 20. Доверие

Сегодня в вечернем институте лекций не было, и Маша пришла домой пораньше. У свекрови сидела Аделаида Петровна. Пили чай из верблюжьей колючки. Свекровь услыхала от кого-то, что верблюжья колючка содержит ценные витамины и тонизирующие вещества. Уговорила Машу взять ножницы, кошелку, надеть кожаные перчатки и пойти в пески. Там Маша настригла колючки, свекровь вымыла сухие веточки, измельчила ножницами и теперь заваривала. Чай действительно был приятный, — янтарно-зеленый, с хорошим запахом.

Женщины, видимо, спорили о чем-то, Маша застала их в середине спора. Как всегда, когда она приходила домой, ей прежде всего хотелось умыться. В прихожей сбросила платье, налила из ведра воды в жестяной умывальник и подставила руки под прохладную струю.

— Вот именно она. Эта самая тихая женщина, — настойчиво говорила свекровь. — Я не от кого-нибудь знаю, мне это в военкомате капитан рассказал, который ей сам расписку выдал.

— Тогда бы она не ходила в платье из крашеной марли…

— Так она же себе не взяла ничего.

— А почем кто знает?

— Но нельзя же всех бессовестными считать… Вы же, например, не взяли бы себе…

— Ну, я бы не взяла, вы тоже или там Маша, но в большинстве народ, знаете, какой? Непрочь, если что плохо лежит…

Она опять кого-то поносит! Любимое занятие Аделаиды Петровны. Маша обжала полотенцем вымытые руки и плечи, чтобы свежесть ушла не вся, накинула халат и вошла в комнату.

Свекровь обрадовалась, — ей требовалось подкрепление.

— Машенька, представляете: Настасья Ивановна, кассирша нашего «гастронома», вывезла из-под носа у немцев сорок восемь тысяч рублей — все деньги, какие у нее в кассе были, — она и на родине у себя кассиршей работала. Я в военкомате сегодня узнала, случайно. Вывезла в плетеной кошелке, с какой на рынок ходят; у нее ничего под рукой другого не оказалось. И в пути никому не говорила, никто не знал. Когда эшелон выгрузился, она отыскала финансовое начальство и сдала. До копейки. А сама приехала только что не голышом.

— Господи, ну нашлась одна дурочка на сотню… Люди чемоданами деньги везли — разве свои? — не вытерпела Аделаида Петровна.

— Какие люди, Аделаида Петровна? — строго спросила Маша.

— Какие, многие…

— Какие люди? Вы их видели?

— Зря говорить не будут…

— А вот вы говорите зря. Как вам только не совестно!

Аделаида Петровна замолчала. В первый раз ее обрывали так резко. Базарные слухи она повторяла с необыкновенной легкостью, с каким-то даже упоением. Словно ей доставляло удовольствие считать, что люди в большинстве своем — негодяи.

Маша налила себе чаю. В вазочке сиротливо лежали три окаменевших пряника. Маша догадалась: это из личной порции свекрови. В прошлом месяце их выдали вместо сахара, в тройном размере.

— Нет, я вполне допускаю, что встречаются и такие исключительные натуры, — сказала наконец Аделаида Петровна. — Но большинство…

— Она поступила нормально. Это не она исключение, — возмутилась Маша. — Это воры, лжецы — исключение и ненормальность. Честности человеческой удивляться нечего, но рассказывать о ней обязательно нужно. Сплетня-то всегда с длинными ногами, а хороший поступок сам о себе не кричит.

— А почему она это сделала, как вы думаете?

— Как почему? Ей же доверили. Государство доверило ей свои деньги, народ. Разве этого мало? От одного доверия крылья вырастают. Как же не оправдать его?

— Оставьте вы: доверие! Разве можно людям верить?

— Вы же верите. Вы садитесь в автобус, — разве вы не отдаете свою жизнь во власть водителя? Вы покупаете хлеб и едите, не относя каждый кусок в лабораторию, доверяете. Не хватает еще дрожать каждую минуту… Просто вы привыкли доверять и сами не замечаете этого.

— То другое дело. А вот деньги вы небось пересчитываете не отходя от кассы.

— Пересчитываю. Сами кассирши об этом просят. Ошибка бывает по небрежности, невниманию, без умысла. Но во многом другом всё строится на доверии. Возьмите врача. Или учителя. Одному мы вручаем, доверяем свою жизнь, другому — своих детей, в известном смысле даже их будущее.

— Но тут нет никаких особенностей чисто советских. Так же обстоит дело в любой стране.

— Не совсем. Конечно, любое общество — это уже общество, коллектив. Но в странах чужих, буржуазных, никому нет до тебя дела, там болеют только за себя. А мы — коллективисты, мы все заинтересованы, чтобы плохого не случилось не только с нами, но и с другими тоже.

— Коллективисты… Интересно: еще когда я училась в техникуме, у нас был секретарь комсомольского бюро. Тоже всё проповедовал о коллективизме. А сам в воскресенье удерет куда-нибудь на рыбалку или в лес. И — один. Отдыхает в одиночку. Коллективист!

Маша загорелась:

— И правильно! Коллективизм совсем не в том, чтобы ходить стадом — вместе в кино, вместе в баню. Человек нуждается иногда в одиночестве — в часы отдыха или в часы труда, смотря какой труд. И при этом можно быть настоящим коллективистом. Жить для народа. Думать не только о себе, о своей шкуре, своих шифоньерах и шляпах, но — о благе всех людей вокруг.

В калитку постучали.

Маша побежала открыть. Вскоре она показалась в саду, за окном, с письмом в руке.

— От Кости, ура! — крикнула она. — Письмо по ошибке соседям бросили в ящик, их девочка принесла. — И убежала в сад.

«Здравствуй, всегда здравствуй, душа моя Машенька!

Севастополь освобожден — и безусловно потому, что в этом участвовал я… Если б ты видел, мой маленький, что творилось тут эти недели, какой грохот стоял над Сапун-горой и Сахарной головкой! Но — читай газеты. Лучше меня об этом расскажет морской волк Леонид Соболев.

Кожа моя до сих пор ощущает белую пыль истолченной горы и свежее дыхание зеленовато-синей морской воды. Белый дробленый камень — и синее море. В Северной бухте из воды торчат остовы затопленных плавучих кранов и самоходных барж. Белое и синее, извечные морские цвета торжествуют и здесь.

Ты хочешь спросить, каков Севастополь? Камни и камни, обломки зданий, развалины круглой севастопольской панорамы (полотно успели вывезти). Люди тут живут под домами, в старых котельных, в подвалах. Да, былые сражения прошлых войн не идут ни в какое сравнение с боями второй мировой войны. Есть в нашей боевой технике такие вещицы, которые мы не решаемся называть простодушно орудиями, а именуем почтительно «системами». И с полным на то основанием.

Наш полк вышел к бухте Круглой. Каменистый берег изрыт окопами и блиндажами, среди которых торчит каким-то чудом уцелевшее маленькое деревце с надломленными ветками. В стороне пленные румыны закапывают лошадей — породистых битюгов, убитых по приказу немецкого командования.

Пока наша кухня готовила ужин, а дежурные помощники повара отправились на поиски топлива, я вышел к немецким блиндажам. Там лежали ворохи бумаг и газет, пустые бутылки с французскими этикетками, одеяла, пачки кофе.

И вот, нежданно-негаданно, я нащупал след одной «карьеры», которая достойна размышления. Она показывает логический конец всякою подлеца.

Как ни говори, во что меня ни одевай, а всё же я филолог, гуманитар. Увидев пачки газет на русском языке, я, естественно, взял их, чтобы взглянуть. Тут были «Голос Ростова», «Новое время» и другие.

И вот в «Новом времени» натыкаюсь на большую статью о блокадном Ленинграде. Подписано . В. Алов» — гоголевский юношеский псевдоним. Вспомнил я из твоих рассказов, что так почему-то подписывался в стенгазете твой соученик по университету Курочкин. Листаю дальше — и вот на первой полосе одного из номеров под кричащей шапкой «Советский профессор о большевистском аде» сообщается о публикации статьи профессора Ленинградского университета Игоря Курочкина, посвященной трагической судьбе ученых блокадного города… Статья эта — продолжение статьи. В. Алова.. В профессора произвели, чувствуешь?

Об этом Курочкине я знал только по твоим рассказам, но впечатление у меня было законченное. Подлый парень, карьерист и двурушник, которого ваш комсомольский коллектив догадался исключить из рядов комсомола. Именно Курочкин помогал темным личностям чернить честных людей, клеветать на них и, по мере возможности, «изымать из обращения».

Я помнил, что Курочкин плохой человек, но, разумеется, не ожидал встретить эту фамилию в вонючей газетке врагов нашей родины: не каждый плохой человек, не каждый карьерист — изменник родины, — это совсем разные вещи.

В своих мемуарах этот субъект рассказал, как перед отъездом из Ленинграда в эвакуацию он посетил нескольких светил науки. Горе и беды, принесенные гитлеровцами (даже голод), он изобразил как результат нашей системы. По нему получалось, что наша интеллигенция жаждет спасения с Запада, и без фашистского «нового порядка» дела не поправятся.

Под сочинением было набрано: «Продолжение следует». В других номерах я нашел продолжение. Он старался изо всех сил, этот добровольный лакей наших врагов. И всюду в конце стояла подпись: магистр Курочкин. Видимо, немцы ему и ученое звание успели присвоить.

И этот человек получал стипендию от Советского государства как студент и потом как аспирант! Он ходил по длинному коридору нашего университета, брал книги в одной библиотеке с нами, — а мы и понятия не имели, в какую гадину он выродится!

Где он теперь? Расстреляли ль его наши, освобождая Севастополь, или фашисты успели вывезти его в Европу, чтобы использовать до конца — диктором своих радиостанций, изрыгающих мерзости по нашему адресу, репортером грязных своих листков или инструктором в школе будущих шпионов, способным прокомментировать в нужном для них аспекте печатные путеводители по Ленинграду? Не знаю. Так обидно сознавать, что этот проходимец учился в нашем университете.

Я повторяю: не каждый подлец и карьерист — изменник родины. Но именно подлецы и карьеристы, именно себялюбцы, люди морально слабые — желанное «сырье» для наших врагов. Из маленького негодяя в соответствующих условиях может вырасти большой негодяй.

А тебе я пишу об этом, чтобы ты не была излишне доверчива ко всем без разбору, чтобы помнила о бдительности, без которой в нашем веке пока прожить невозможно.

Севастополь, 11 мая 1944 г.

Константин».

Маша была поражена. Так вот куда зашел подхалимствовавший перед старым профессором студент Курочкин! Маша вспомнила эту мрачную историю студенческих лет. На вечеринке, где она попыталась возражать профессору Елагину, эстету и путанику, Игорь Курочкин грубо ее одернул. Он старался угодить профессору, заискивал как только мог. Затем попытался очернить Машу в комсомольской газете. На Машино счастье, факты проверили, и дело не вышло. Он чернил честных, прямых людей, рассчитывал, что в беспокойной обстановке тех лет не разберутся, арестуют человека, — а ему прибавится славу, заслуг. Маше повезло, — в ее деле тогда разобрались, ведь ее хорошо знали в коллективе.

Людям надо доверять, — в большинстве своем люди стоят доверия. Но как важно нам знать друг друга! Не по анкетам, не по бумажкам, не по формальным признакам. Зло в человеке, какое бы оно ни было, замалчивать и прощать нельзя.

И вот — бывший советский аспирант… Позор какой…

Машу такие факты всегда больно ранили. Не только потому, что она по натуре была доверчива; не только потому, что, подозревая человека в дурном, она всегда боялась обидеть напрасно, оскорбить необоснованным подозрением. Не только поэтому…

Свекровь еле дождалась, когда Маша придет из сада. Она мучительно ревновала сына к невестке, обижалась, что он находит время для писем жене, а матери только приветы шлет. Маше всё это было уже знакомо, поэтому она поспешила обратно в дом и перечитала письмо вслух.

— Ну вот, доверяйте после этого, — победоносно сказала Аделаида Петровна.

— Порядочным людям никогда доверять не перестану. А этот негодяй давно уже начал свое нутро показывать. Он ходить-то ходил со всеми вместе, а думал только о себе. Свой шкурный интерес помнил, притом не намного вперед его видел, — на ближайшие сроки. Ну, что-то перепало ему от фашистов, но ведь им скоро будет каюк, они ведь перспективы не имеют в истории.

— Это вы так думаете. А он думал по-своему.

— И пошел на то, чтобы потерять доверие своего народа… Ведь не мое же только! Дорогая штука — доверие. Его и измерить-то нечем, какая тут мера! Разве что — сама жизнь человеческая.

 

Глава 21. Учи и учись!

Как хорошо, что земля не заселена сплошь каким-нибудь одним народом! Как интересно узнавать каждый новый народ с его особенностями, обычаями, привычками! С его возможностями!

С годами у Маши появился навык — оценивать явления исторически, не восторгаться каждой новой яркой подробностью и критически воспринимать в потоке быстротекущей жизни то, что в сущности уже отжило и является атавизмом. Продолжая внутренне протестовать против любого оттенка великодержавности, высокомерия, с каким некоторые образованные русские прежде смотрели на «инородцев» из Средней Азии, Маша не торопилась с приговором, узнавая те или другие особенности туркменского быта. Хотелось рассмотреть явление всесторонне, понять происхождение его и суть, угадать возможное его значение нынче, в новых условиях.

Когда-то в юности, отвечая на вопрос: что такое любовь? — Маша говорила: узнавание. Долгое, радостное узнавание, непрерывность открытий, а значит — внутреннее душевное обогащение, что порождает ответную благодарность, стремление быть самой лучшей для того, кого любишь.

В годы воины Маша всей душой привязалась к только что открытому ею для себя народу — немногочисленному, так не похожему на русских, — и одновременно так на них похожему в общечеловеческих добрых людских делах, в общественной жизни. Это тоже было подобно рождению любви, новое чувство ее тоже набирало силу, становилось напряженней, сильнее, прочнее, хотя и не было чувством к отдельному человеку. Коллективный портрет народа, складывавшийся из полученных впечатлений, становился для нее всё более понятным и близким, хотя, может быть, был он всё еще весьма приблизительным.

Как же могла узнавать неизвестный ей народ Маша Лоза, день и ночь занятая разнообразным, нелегким трудом? А так, именно в этом самом труде, в жизни, в интересных делах.

В институте были туркмены-преподаватели. Со дня своего первого появления в институте Маша заметила какое-то необычное, сдержанное к себе отношение. Здороваются опустив глаза, руки не подают, — почему? Обижает она их чем-нибудь? Кажется, никаких бестактностей себе не позволяет. Может, каких-нибудь их обычаев не знает? Но ведь преподаватели — люди образованные, вряд ли на них могут давить предрассудки.

Говорить с кем-нибудь об этом она не решалась. Продолжала по-прежнему работать, приветливо здороваться. Прошло время, и Маша заметила словно бы потепление, хотя и относительное. Преподаватель туркменского языка Худайбергенов несколько раз заговаривал с ней. Правда, не глядя, опустив глаза, но всё же заговаривал сам. Принес ей почитать какую-то старую книгу о Туркестано-Прикаспийском крае, с описаниями различных туркменских племен, городов и местностей, с портретами губернаторов. Принес записки венгерского путешественника Вамбери. Предупредил: «Говорят, он был шпион, но он отлично знал наш язык и другие восточные языки, записал несколько наших дестанов, сохранил ценные свидетельства о народной нашей культуре. Вы почитайте, вам интересно будет узнать наш народ получше».

Маша почитала и вернула книги. В них действительно было много интересного.

Худайбергенов был не стар и не молод, лицом некрасив, но приветлив, чуток. Славный человек. Однажды оба сидели в преподавательской, у обоих в расписании было «окно». Он предложил ей брать у него уроки туркменского языка. Безвозмездно, конечно: «Нам самим желательно, чтобы русские товарищи получше нас узнали».

Начали заниматься. Ее учитель подарил ей только что вышедший учебник туркменского языка, написанный его товарищем, тоже преподавателем института. И словарь. Она стала учиться.

Вот у кого можно было спросить! Маша расхрабрилась и на одном из уроков поставила вопрос в упор:

— Скажите, почему туркменские товарищи относятся ко мне плохо? Не уважают меня? Даже здороваются нехотя.

Брови Худайбергенова высоко подпрыгнули. Сначала он смотрел на Машу, ничего не понимая:

— Но почему вы так думаете?

— Ну как же. Здороваются не глядя, руки подать не хотят. Может, я нечаянно обидела кого-нибудь?

Худайбергенов наконец понял. Он стал смеяться. Успокоившись, объяснил.

Теперь Маша знала, что именно взгляды в упор, пожатие руки женщины, которую мало знаешь, — а уж оно-то, с ее точки зрения, было знаком уважения, — у туркмен считалось, наоборот, непозволительно дерзким. Добровольный учитель ее объяснил, что именно к ней, Маше, ее сослуживцы туркмены относятся с большим уважением. Лекции читать она стала после рождения второй дочки, раньше многие ее и вовсе не видели. Кто не знал, те сочли ее даже незамужней, тихоней и скромницей, — а такой отзыв — высшая похвала женщине. Разве она не знает? Посмотреть в упор — значит почти дотронуться. Тронуть женщину за руку — большая вольность. Конечно, современные обычаи уже вошли в силу, и в учреждениях всюду принято здороваться за руку. Но, по старой привычке, и особенно с малознакомой женщиной, некоторые ведут себя по-прежнему, — из такта, опасаясь быть неучтивым. Не всё в этой старой привычке плохо. Каждое явление — диалектическое единство различных, иной раз чуть ли не взаимоисключающих качеств, и, чтобы понять его правильно, надо рассмотреть все стороны явления.

Маша повеселела. Вот оно что! Нет, он не выдумывал. Сам он, с тех пор как они стали заниматься туркменским языком, здоровался с ней за руку, так же как русские.

Однажды в промежутке между лекциями они решили позаниматься, но пустых аудиторий не нашлось.

— Пойдемте ко мне, с женой познакомлю, детей покажу, — сказал Худайбергенов. — Пообедаем.

— А удобно? И без меня забот, наверное, много.

— Ничего, пойдемте, пожалуйста.

Пришли.

Худайбергенов познакомил Машу с женой, со старушкой матерью, курившей что-то из темного металлического сосуда через тонкую трубочку, с красавицей дочкой лет десяти, с маленьким сынишкой.

Семья уже пообедала. Маша уселась на кошму рядом со своим учителем и с аппетитом ела гороховый суп с чесноком. Горох сорта «нагут» показался ей очень вкусным, горошины были крупные, с острым копчиком.

Хозяин, видимо, решил, что обед чересчур скромен. Он поднялся:

— Я сейчас. На бахчу взглянуть надо. Всё уже сняли, но кажется…

Стояла поздняя осень, становилось уже прохладно. Какая там бахча!

Он вернулся с крошечной дынькой и горстью небольших красных помидоров. Помидоры засунул Маше в портфель, ничего не говоря. Дыню разрезал: она оказалась зеленой. Ей надо было дать еще полежать, но хотелось оказать уважение гостье…

Худайбергенов очень смутился. Он хотел угостить. Он умел угощать как следует, да вот…

— С аулом связи нет, живем в городе. Вы извините за такое скромное угощение.

Маша принялась его успокаивать.

К отцу подошел мальчуган. Он был в маленьком полосатом халате, из-под которого торчали синие лыжные штаны, заправленные в пестрые шерстяные носочки. Маша залюбовалась: до чего же красивы туркменские дети! Отец не красавец, мать, правда, хороша, но выдающегося тоже ничего нет. А этот! Ресницы — стрелы, черные глазенки сверкают, линия носа красивая, с едва заметной горбинкой. И губы вырезаны так, чтобы любоваться, — «лук амура».

— У вас, кажется, обе — дочки? — спросил, посмеиваясь, Худайбергенов. — У меня жених. Можно посвататься? Калым заплачу: три барана, три мешка риса…

— А что, — сказала Маша, — думаете, плохой тещей буду вашему Чары? Не беспокойтесь.

— Зачем плохой, хорошей будете. Вы-то скоро уедете в Ленинград… Подрастут дочки — приезжайте, познакомим их. Думаете, плохим зятем будет? Выращу, выучу, институт окончит… А я хотел бы, чтобы он на русской женился. Очень мы черные, черноволосые, — белизны добавить не мешало бы.

И он рассмеялся. И жена рассмеялась, — она молча участвовала в разговоре. Только Чары не больно-то обращал внимание на разговор взрослых. Ом увлекся какой-то коробкой, старался сорвать с нее картинку. Мать с улыбкой взглянула на сына, достала носовой платок и вытерла парню нос.

Худайбергенов показал Маше туркменские музыкальные инструменты. На одном из них — тюйдуке — были привязаны синие бусины.

— Пережиток, — пояснил он. — И лошадям в гривы такие бусинки вплетают. Вы, наверно, встречали? По народному поверью, это спасает от дурного глаза. Старина, конечно. Но прежде так было принято.

Маша слушала собеседника, смотрела на его длинные смуглые пальцы, мягко перебиравшие струны дутара. В этом человеке — и непосредственность ребенка, и чинная воспитанность представителя востока, и образованность европейца. Спросить бы его, неужели бывало то страшное, чего так боится Аделаида? Резня и прочее.

Она спросила.

— Ваша знакомая не лжет, когда рассказывает о вспышках национализма в прошлом. Ненависть к русским разжигали те, кому это выгодно было: баи, шейхи. А более тонко — английская разведка, заинтересованная в богатствах Туркменистана. Национализм ведь по-разному может обернуться. Если он служит борьбе с колонизаторами, с угнетателями — это одно. А представьте человека, который вообразил, что народ его — не только равноправный с другими, но просто лучший, избранный, что ли. К другим народам — высокомерное презрение и слепая ненависть… Были такие личности и у нас; им национальная рознь, ненависть к европейцам вообще — на руку. У нас партия против этого боролась Советская власть; серьезной опасностью это не стало. А посмотрите на немцев. Гитлер именно это воспитывает в своем народе. Национализм, расизм может фашизмом стать в определенных условиях, откуда бы он ни шел, — от белых ли, черных, желтых или смуглых, как мы.

— Видимо, этого опасался Ленин, выступая против великодержавного шовинизма, — вспомнила Маша. — Всё это давно уже в прошлом, нас с детского сада интернационалистами растят.

Провожая Машу к автобусной остановке, Худайбергенов рассказал ей историю своей жизни:

— Война, небогато живу, все у меня в семье с иждивенческими карточками. Кончится война, снова хорошо жить будем. Мать с нами вместе не так давно. Вы ведь не знаете: я подаренный. Мои мать и отец были бедные. Родился я, а в ауле нашем, в одной зажиточной семье, детей не было, не рождались. Попросили отдать меня, — родители мои и согласились, оказав уважение этой семье. Растили меня в достатке, учить начали с ранних лет, и языкам и всему. В начале тридцатых годов умерли приемные родители, я тогда в городе учился. Мои родные, настоящие, мать и отец больше детей так и не имели. Понимаете, ни одного! Жили в безутешном горе, зачем своего ребенка отдали! Подойти же ко мне, признаться — не смели, не полагалось. Отец скоро умер. А когда я вернулся после института в аул, мне люди всё рассказали. Узнал я, что мать моя не та, кого я привык матерью называть, кою схоронил. Узнал — жива моя настоящая мать. Познакомился, помогать стал. Теперь и в город забрал: одной ей в ауле плохо, тоскливо. Вот как у нас бывало.

Да, интересно бывало. И страшно: жить в одном ауле со своим ребенком, добровольно отданным в чужую семью, и не признаваться… Только с бедными так бывало. Только бедные отдавали детей в чужие семьи, богатые никогда не отдавали.

Вот как начиналась жизнь у Худайбергенова… Не рассказал бы — сама и не догадалась бы. Ей же тут всё внове.

Худайбергенов сказал, что ее уважают. Не только за работу, — за скромность. Когда они успели изучить ее? Хотя что удивляться: город этот — как большая деревня, все на виду. Она думает, что живет сама по себе, вдали от других, — а о ней всё известно. Уже и отметку ей выставили.

В институте работали молодые ученые из Туркменского филиала Академии наук. Они приходили прочесть лекции и снова спешили в прохладные залы архивов, где в аккуратных папках хранились записи стихов, поэм и дестанов туркменских поэтов. На протяжении долгих лет богатства литературного архива этого народа хранились главным образом в памяти стариков, в головах аксакалов-бахши, помнивших наизусть десятки тысяч строк стихотворений Махтум-Кули, Кемине, Молла Кара и других. В ту далекую пору не было институтов и филиалов Академии наук, народ в массе своей кочевал, и редкий из богачей или военачальников понимал, как важно сберечь жемчуга народной поэзии. «Главные архивариусы» обходились тогда без бумаг. Бродили они по аулам и городам, пели то, что сохраняла память…

Сейчас в институте учились десятки молодых туркмен и туркменок. Учились на дневном отделении, на вечернем и на заочном. Маша работала в основном со студентами русских групп. Но однажды декан пригласил ее к себе и предложил задание, несколько необычное.

Сыны Туркменской республики тоже участвовали в войне, тоже били фашистов, защищая социалистическую родину. Были среди них и герои, прославившие на всю страну себя и свой народ.

Одного из первых героев-туркмен после госпиталя направили учиться в институт. Он сам захотел учиться, но к ученью в институте был еще не готов. Для него устроили нечто вроде курсов подготовки в вуз.

Дирекция оформила всё торжественно: маленькую чистую комнату на первом этаже отвели специально для учебы Героя Советского Союза, сделали ее как бы его кабинетом. Обставили кабинет безо всякой пышности, но удобно, и педагогов к ученику прикрепили хороших. Он занимался ускоренно, работал много; хотел быстрее подготовиться в вуз.

Курбан Атаев был в прошлом пастухом, солдатом оказался способным и смелым. Вскоре ему было присвоено звание младшего сержанта. Однажды часть, в которой он служил, была атакована немцами, численно превосходившими наших в несколько раз. Курбан подпустил врага близко, неожиданно бросился в контратаку и повел за собой бойцов. На какие-то минуты он превратился в легендарного Кёр-Оглы, о котором слышал от матери в детстве, в бесстрашного воина древних времен, не знавшего поражений. Именно в рукопашном бою, где исход решали доли секунды, штыком и прикладом он разметал врагов и не останавливался до той поры, пока его не ранило осколком снаряда.

Горячая кровь мгновенно смочила рукав, в голове зазвенело, но сержант преодолел слабость и снова кинулся вперед, увлекая за собой бойцов.

Гитлеровцы побежали. Отстояли советские солдаты русскую деревню Климовичи, не уступили ее врагу.

Курбана, потерявшего много крови, отправили в госпиталь. Вскорости его перевезли в родную Туркмению. Поправился, окреп, хотя первое его ранение было не единственным. Пальцы на правой руке изуродовало так, что к военной службе он больше не годился. Решил учиться.

Курбану дали квартиру в одном из домиков возле института. Купил и поставил у себя стол и кровать, но спать продолжал на полу, — это же в туркменском климате много удобнее: прохладнее. Привез в Ашхабад из аула жену и троих детей, ожидал четвертого.

Курбана славили и в газетах, и по радио, и в кино. Редкий туркменский поэт не написал о нем стихов. Известный драматург сочинил о герое пьесу. Курбана пригласили на премьеру; он смотрел и плакал, переживая всё заново.

Не всякий выдержит такую славу. Курбан находил ее чрезмерной и считал, что славят не ею лично, а Советскую власть, воспитавшую простого пастуха сознательным гражданином и смелым воином. Курбан сумел доказать, что умного и честного человека слава не испортит.

Учился он очень старательно. Сначала плохо понимал по-русски; он и свой-то язык знал далеко не в совершенстве: ведь школу кончал в ауле, не в городе. Преподавателям тоже пришлось перестраиваться, помогая ему усваивать новые для нею понятия. Взять ту же историю: поначалу ему казалось, что богачи и дворяне — это одно и то же. Мария Борисовна Лоза растолковала разницу. Она рассказала Курбану о декабристах — дворянских революционерах. Сами вовсе не из бедных, а революционеры…

Курбану лет двадцать пять, говорит сдержанно, раздумчиво, на лице отражается напряженная работа мысли. Он худощав, голова удлиненная, бритая. В Туркмении это считается красивым, — прежде младенцам с первых дней матери бинтовали голову, чтобы череп получил продолговатую форму.

Заниматься с Курбаном было интересно, хотя эта работа требовала больших усилий и сосредоточенности. Он сыпал вопросами и стремился всё понять как можно отчетливей.

Однажды во время перерыва Мария Борисовна рассказала ему о возмутительном случае, происшедшем с нею в летнюю сессию у заочников. Один из студентов-туркмен пришел сдавать русскую историю. Совсем не подготовился и ничего не знал.

— Кто такой Борис Годунов? — спросила тогда Мария Борисовна, видя, что от студента ничего не добиться.

— Борис был цар.

— А кто же был Гришка Отрепьев?

— Гришка был тоже цар.

Больше он ничего сказать не мог.

— Вот видите, вы не подготовились, а приехали сдавать, — рассердилась Мария Борисовна. — Я вам ставлю «неудовлетворительно».

А студент сказал, что отец его привез на базар помидоры, и пусть она только адрес даст, — он ей сразу ящик помидоров пришлет. Но надо хотя бы «уд.» поставить…

— Смешной человек! — заключил Курбан, выслушав рассказ своей учительницы. — Ему надо бумажку, а ведь знаний-то у него не будет. Как же детей в школе учить? Глупый человек. Учиться — это богатым становиться. Знания всегда с тобой. Вы правильно сделали, что прогнали его.

— Он меня обидел. Думал, что учителя подкупить можно.

— Плохой человек. Вроде подхалимов. Они стараются начальству приятное сделать и этим купить доброе отношение. Думают начальство продается. Они его только оскорбляют этим. Жалко, не каждый начальник это понимает. Другому даже нравится, что его подкупить хотят.

Умница Курбан!

Знания приходили к нему постепенно, — не сразу и Москва строилась! Преподавательница русской литературы рассказывала Маше о первых своих занятиях с беспокойством. Объясняет Курбану что-то о творчестве Ломоносова, читает «Оду об утреннем величии», а он — свое: есть бог или нет? Какие доказательства? От Ломоносова ушли в сторону, невесть куда. Придирается, спорит, задает нелепые вопросы, а потом успокаивает: вы, мол, не обижайтесь, я тоже знаю, что бога нет, но когда со мной спорят, я не всегда нахожу доказательства. А теперь они у меня появились.

Или вот Пушкина проходили, «Евгения Онегина». Что пересказывала ему, объясняла, что вслух читала. Просит ученика кратко рассказать содержание романа. Пожалуйста: «Татьяна жила в русском ауле. Она была дочерью богатого бая…»

Курбан, разумеется, понимал: военная слава — уже в прошлом, после ранения он теперь навсегда человек штатский; старыми заслугами долго не проживешь.

Своей добросовестностью и дотошностью Курбан понравился тем, кто его учил. И, рассказывая ему о русской истории и литературе, педагоги старались не только обогатить его память фактами, но и помочь понять этическую сторону событии подлинных и вымышленных, литературных. Он без большого труда разобрался в драме Катерины из пьесы Островского «Гроза». Разобрался настолько, что понял эту русскую женщину и оправдал. Он, родной отец которого еще покупал себе жену, как вещь, и, разумеется, никогда бы не понял и не простил измены. Курбан узнал, что за люди были питерские рабочие; Мария Борисовна рассказала ему и о живых кировцах, его современниках.

Курбан не только узнавал новое, — незаметно для себя он изгонял из закоулков своего сознания остатки пережитков, под цепкой властью которых жили так долго его отцы и деды.

Заканчивался учебный год. Курбан только что сдал экзамен по русской истории. Он ответил на все вопросы, получил хорошую отметку, а потом встал из-за стола и поблагодарил свою преподавательницу, крепко пожав ей руку. Тон его был серьезный, почти торжественный.

Маша больше любила благодарить сама, чем выслушивать слова благодарности. Она шутливо заметила, что это была еще не учеба, а только фундамент для настоящей учебы, подготовка, нужная для того, чтобы будущий студент смог ориентироваться в фактах истории, понимал хотя бы приблизительно, о каких явлениях пойдет речь.

Она узнала о жизни этих людей, о старом и новом в этой жизни. Она начала постепенно понимать, откуда брались те или иные черты их характеров. Жизнь этого народа — еще одна новая, прежде неизвестная Маше сторона многогранной, многоликой жизни людей на земле! Сколько радости доставляет сознание, что ты тут очень нужна, что ты помогаешь новому!

Да, кое-чему и сама она научилась. На этот раз учителями ее оказались многие: и товарищи по работе, и студенты, и даже этот ученик с подготовительных курсов Курбан Атаев.

 

Глава 22. Не так всё просто

Машу послали в Чарджоу с обзорными лекциями для группы заочников. Приехала. Койка в местной гостинице была заказана заранее. До лекций оставалось два часа, и Маша пошла прогуляться по городу. Остановилась возле крашеной фанерной доски, на которой висели объявления и афиша кинофильма «Секретарь райкома». Вечером будет свободное время, не худо бы пойти в кино.

— Машка! Ты или не ты?

Маша обернулась. Рядом стояла худенькая загорелая женщина, держа за руку малыша лет четырех.

— Лида! Вот здорово! А это твой? А старший где? А Иван?

Да, это была Лида Медведева, теперь, в замужестве, Сошникова, — Машина подружка детских лет и времен университета. Она самая, почти не ставшая старше, маленькая, тоненькая, с твердыми узкими губами. Как она обрадовалась Маше!

— Это Алешка. Старший, Вася, в школе. Мы же тут давно: перебрасывали Ивана несколько раз из города в город. И сейчас Иван уже на новом месте, в Небит-Даге. Это туркменское Баку, только воды там нет, условия пока тяжелые, а в Чарджоу у нас квартира. Здесь вокруг огороды, больше витаминов для детей. Мы решили год потерпеть, а потом уж все переедем в Небит-Даг. Машенька! Потерялась ты у меня, и вот… Здорово! Идем скорее к нам!

И они пошли, благо до лекций еще оставалось много свободного времени. Маша на ходу рассказывала Лиде все свои новости: что отец умер с голоду, а мама из Ленинграда выезжать не хочет, что на Севу пришла похоронная, но никто не может поверить, он намекал на особое доверие, — мало ли, послали в тыл к немцам под другой фамилией… Разве так не бывает? Бывает! На Володю тоже пришла похоронная, а он живой, на Ладоге спасли рыбаки, участвовал в прорыве блокады у Невской Дубровки, ранен, но живой, — такое счастье! Костя пишет, — правда, редко, но письма хорошие.

Дети растут… Какие дети? Ах да, Лида же не знает ничего: девчонок теперь двое — Зоя и Аня, и сын Толик — усыновила, он покуда еще не с ними, бабушке и с двумя тяжело, но скоро Маша заберет его, он в детском доме пока. Будет же когда-нибудь конец войне. Говорят, в Ленинград уже дают пропуска…

Дом, где жила Лида с сыновьями, был похож на сотни других, таких же: беленый, одноэтажный, с плоской крышей, на которой весной цветут тюльпаны, с дверью, выходящей из комнаты прямо на улицу.

— Ночуешь у меня! — сказала Лида тоном, не терпящим возражения. — Хоть наговоримся вдоволь.

Перед тем как уйти на лекции, Маша захотела немного освежиться, жарко очень в Туркмении, вода — главное удовольствие.

Водопроводная колонка была во дворе. Лида повесила Маше на шею полотенце и отвела ее к колонке. Двор был общий, для двух соседних домов. Чья-то девочка играла в тени у стены.

Из дверей соседнего дома вышел высокий мужчина в белых брюках и рубашке с короткими рукавами. Волнистые седые волосы высоко взбегали надо лбом, прокаленным солнцем. Он нес миску с едой собаке, крупной овчарке с умными глазами, сидевшей на цепи в будке, в тени. Он был не сутул, даже строен для старого человека. Его карие, весело прищуренные глаза ласково смотрели на пса, деловито разгрызавшего кости и хрящики.

Лида поздоровалась:

— Здравствуйте, Дмитрий Максимович!

Он кивнул в ответ ей и Маше, продолжая стоять возле собаки.

— Кто это? — спросила Маша негромко.

— Так, жилец у соседей.

Лида всегда была немногословна. А смотрела на старика с уважением, если не с восторгом. Наверно, хороший человек.

Маше некогда было расспрашивать, — торопилась на лекции. Проходили они в помещении школы, в просторном классе. Заочников числилось десятка два, но на лекции пришло много больше, — пришли учителя, библиотекари.

После лекций, когда с вопросами было покопчено, в класс вошли еще двое. Это были средних лет туркмены в европейских костюмах. Они подошли к Маше:

— Салям, Мария Борисовна!

— Здравствуйте!

Она узнала их сразу: перед ней стояли два ее недавних студента — выпускники из заочников, уже не молодые, серьезные, женатые дяди. Не так давно они приезжали в Ашхабад сдавать государственные экзамены.

— Вы что, работаете тут? — спросила Маша.

— Работаем. Он — районным прокурором, а я — заведующим гороно. Просим в гости вас, уважаемый товарищ учительница!

Как же отказаться, раз они пришли специально за ней! Жена одного из них, районного прокурора, уже позаботилась об обеде. Неудобно не пойти…

Бывший Машин ученик жил на берегу Аму-Дарьи, реки огромной, своенравной, буйной. Воды ее несли много ила, и Чарджоу славился хорошими огородами, бахчами.

Хозяева были не моложе Маши, но относились к ней с подчеркнутым почтением, проявляя уважение к этой русской женщине, которая читала лекции в институте.

Ивана Сошникова, Лидиного мужа, здесь знали. Бывшие Машины ученики говорили о нем восхищенно. В Небит-Даг его перевели не случайно. Там много изыскательских партий, жители города зарабатывают порядочно, — немудрено, что уголовный элемент, «перелетные птички», тоже не обходит город своим вниманием. Здесь на страже закона должны стоять зоркие люди, — оттого и Сошникова туда перевели. А город — перспективный, с большим будущим.

Машу проводили до вокзала и простились, — до дома Сошниковых было отсюда рукой подать.

Маша решила взять билет заранее. Документы в порядке, — а сколько их требовалось в ту пору для получения простого железнодорожного билета! И паспорт, и отмеченная командировка, и справка о санобработке…

Очередь в кассу была порядочная. Впереди стоял какой-то тип в красной рваной майке. Волосы седые, затылок от солнца коричневый, — а лица Маша не видела. Стоявший рядом с ним человек бумажки свои ему показывал, спрашивал что-то.

Маша купила билет и шла уже обратно, когда в дверях пассажирского зала снова показался старик в красной майке. Он стоял, обнимая за плечи какого-то человека, и рассуждал о чем-то вполголоса.

Маша взглянула на него и поразилась: это же Лидин сосед, Дмитрий Максимович! Или она обозналась? Не может быть… Почему он так плохо одет? И в такой обстановке…

Она уловила его взгляд, обращенный к ней: чуть тревожный, и в то же время доверительный. Что такое?

Не задерживаясь, она поспешила домой.

Лида уже ждала ее, — Вася купил билеты в кино, надо было поторапливаться. Белобрысый, задумчивый мальчишка, в глазах подчас мелькает озорство, — вылитый Сошников, «фирменный»! Он с интересом рассматривал Машин портфельчик на застежке «молния», только входившей в обиход. Застежка эта в ту пору полонила воображение мальчишек.

Смотрели фильм «Секретарь райкома», о партизанах, и киножурнал о совещании в Тегеране. Рузвельт в кресле на колесиках, благородный, умный и добрый на вид, всем понравился. Черчилль, шагавший вдоль почетного караула, смотрел в глаза наших солдат так, словно это был год 1918-й, а не 1943-й.

— Смотрит, как барбос. Был империалист — и остался. А люди меняются, — сказала Лида, когда они двинулись домой. — Война испытывает каждого из нас, экзаменует, проверяет. В общем растет народ, но и дрянь попадается. Спекулянты, например, всякого рода. Слыхала пословицу: «Кому война, кому мать родна»? Ивану работы хватает.

— Спекулянты… Обидно, что самих нас втягивает этот двухъярусный рынок, — я имею в виду разницу между низкими государственными ценами и высокими базарными. Ведь на обычную зарплату не проживешь, многое надо купить на базаре. Вот и сам идешь продавать чай или водку, которые полагаются по пайку. А ведь это тоже спекуляция.

— Приходится, конечно, — сказала Лида и чему-то рассмеялась. — Но за нас с тобой бояться не надо. Мы-то этим духом не заразимся. Ручаюсь, что ты, например, никогда спекулянткой не станешь.

— Но я уже спекулянтка — пускай не по духу своему, но по действиям. Я же перепродаю этот свой чай по спекулятивной цене…

— Условия вынуждают. Но спекулянткой не станешь. — Она снова рассмеялась. — Хочешь, расскажу тебе историю о соседях наших? Он пенсионер, она библиотекарша, интеллигенты еще старого закала. Деньжонок в доме маловато, карточки — у него иждивенческая, на триста граммов хлеба, у нее служащая, на четыреста. Мало же! А старик еще вполне бодрый, деятельный.

Очень его угнетало, что мало в дом приносит. Решил всех перехитрить. Были у него дома семена табака какого-то необыкновенного — ароматного и крепкого, как он рассказывал. Посеял тот табак. С грядками возился долго, с поливом без конца мучился. Вырос табак на славу. Старичок любуется им, хвалится: «Такого табачка нигде не найти. Вот погоди, насушу нарежу, приготовлю, — сразу денежки появятся. Буду хлеб прикупать, молочко нам обоим, по стакану мацони в день». А жена над ним смеется: «Выйдет из тебя торговец, как же!»

Табак вырос, созрел. Оборвал старик листья, нанизал на веревочки и развесил их в кладовушке. Сохнут листья, а он зайдет туда, зажмурится, понюхает: такой прелести поискать!

Потом сложил их пачками, нарезал как-то мелко, томил, в общем — колдовал над ними. Наконец — готово. Сделал козью ножку, выкурил (он давно уже курить бросил из-за здоровья), — прелестно! Теперь продавать надо.

Тут-то и загвоздка. Он продавать не может, не умеет. Жена — тоже. Он всё-таки к ней: «Ты в городе всех знаешь, у нас и научные работники есть, и артисты, и художник один, — эти оценили бы. Отнеси художнику табачку, будто для пробы, я в жестяную коробку от зубного порошка насыплю. Скажи, коробка десять рублей. Дешевле, чем на рынке, а табак-то — прима! Спросит, откуда, скажи: знакомый один разводит, старичок…»

Принесла она, рассказывает художнику, сама краснеет, — врать непривычно. Выкурил он одну папироску, другую. Приятеля угостил. Курят вовсю. «Дрянь табак, — говорят, — барахло, опилки. И что он хочет, ваш старикан, за такую коробку?» — «Десять рублей». — «Да что́ он, с ума сошел, спекулянт бесстыжий?»

Она, вернувшись домой, не пересказывала это всё подробно, просто сказала, что цену считают высокой, а табак не таким уж хорошим…

Накалился старик, стал кричать, что художник этот ничего не понимает не только в живописи, — это давно заметно, — но и в табаке тоже. Что ему только случай помог отведать такого табаку, а теперь уж нет, больше не понюхает. Расстроился вовсе, свернул себе козью ножку, курит. Потом другую, третью.

Так они и не продали этот несчастный табак. Мне соседка его даром предлагала, да Ваня не курит. А старик снова преступил запрет. Жену этим до истерики доводил. Курил в уборной, чтоб она не знала, словно школьник.

А на рынок пойти — сама понимаешь — постеснялась она. Неудобно, еще знакомых встретишь. У нее ведь весь город книги берет. Так из них спекулянтов и не получилось…

Подруги проговорили всю ночь. О себе, о друзьях, о знакомых, о прошлом и настоящем. Маша рассказала о странной сцене на вокзале.

— Дома таким интеллигентным мне показался, а тут — в какой-то рваной майке… И вел себя непонятно.

— Мало ли чудаков! Не торопись с выводами, — как-то нехотя, с досадой, остановила ее подруга и попыталась перевести разговор на другую тему.

Но впечатление Маши от сцены на вокзале было настолько неожиданным и сильным, что она снова вернулась к разговору о Дмитрии Максимовиче:

— А всё же странно. Интеллигент, это читается в его глазах, а одежда — оборванца… Не понимаю.

— Слушай, где ты живешь? На границе, соображай немного. Тут жизнь кипит, союзники свои транспорты шлют; видала небось в Ашхабаде этих, в коротких штанишках и пробковых шлемах? А кое-кто в гости ходит и без разрешения… Думаешь, только на фронте воюют?

Больше она ничего не прибавила.

На другой день Маша уехала. Билет у нее был бесплацкартный, а ехать долго. Забралась на узенькую боковую полочку для багажа. Вдоль полочки шла труба отопления, места очень мало. Но Маша, уже наученная горьким опытом, прихватила из дому крепкий поясок и привязала себя к трубе, чтобы во сне не свалиться. Удалось превосходно выспаться.

К старику в красной майке она мысленно возвращалась не раз. Какие странные метаморфозы! Человек с таким своеобразным лицом, с такими вдумчивыми глазами! Когда он собаку кормил, он искоса, внимательно посмотрел на Машу. Типичный интеллигент. А на вокзале глаза словно пьяные и ума в лице как не бывало.

Но особенно долго думать об этом человеке она не могла: захлестнули дела, обязанности, каждодневная нелегкая жизнь.

Толика домой всё еще не взяла. С ним даже осложнение вышло: последний раз, посещая его, Маша услышала от воспитательницы, что их детский дом собираются расформировать и детей перевезти в Кара-Кала. Помещение требуют под госпиталь, — не хватает госпиталей, сами знаете. Наши наступают, дела на фронте очень даже хороши, но раненых много.

В следующее после разговора воскресенье Маша не навестила Толика, — была в командировке. А когда пришла через неделю — узнала: детдома уже нет, расформировали. Толика с другими детьми увезли в Кара-Кала. Придется за ним ехать, когда подойдет срок домой возвращаться.

Маша написала письма Толику и его воспитательнице. Возможно, что поехать за ним придется вскоре, — в Ленинград она думает вернуться в этом, сорок четвертом году, после окончания занятий. Вот только Костя не пишет уж очень давно.

Костя, Костя! Куда же ты делся, куда пропал, дорогой мой, душа моя?

Тоска бы иссушила ее, довела до болезни, до смерти, — но нельзя было умирать, и болеть нельзя. Трое пискунов. Теперь уже трое, — мало ей двоих было! Еще немножко — и соберу всех вместе. И в Ленинград.

А Костя найдется. Неужели он ее одну оставит? Если даже ранен, как бы то ми было, — я выхожу, верну его к жизни. Только бы живой.

 

Глава 23. В стороне не стояли!

В газетах писали о героях. Что такое героизм? Высшая сознательность? Умение максимально мобилизовать себя на высокое дело? Чаще всего герои сами не знали, что они герои, — им объясняли это корреспонденты газет или те, кто вручал им награду. Свои поступки герои считали делом естественным и простым.

Были герои и в тылу. Их заслуженно отмечали, вывешивали портреты на красную доску, премировали. Но всегда рядом с героем стояли другие люди, почти столько же сделавшие или чуть поменьше. Всех же отмечать немыслимо.

А были и такие, которые просто честно выполняли обычный долг. Одним это давалось легче, другим тяжелее. У одних дома были нормальные условия, у других — трудные. Поставь рядом двух бегунов: одному дай бежать по гладкой дороге, другому — через кочки и канавы. Расстояние взяли одно, пришли вместе, — а победитель всё-таки тот, кто бежал по кочкам и прыгал через канавы.

В военное время «по кочкам» бежали чуть ли не все. И, не называя себя героями и не претендуя на то, что их так назовут, люди на самом деле проявляли необычайную силу и выдержку. И когда руководители партии и правительства в речах своих называли весь советский народ героическим, слова эти находили отзвук в каждом сердце.

Учитель… Преподаватель… Лектор…

Кажется, нет профессии, более далекой от военных интересов. Воюют на фронте. В тылу производят оружие и боеприпасы, — здесь тоже работают на победу. За станками и верстаками в цехах военных заводов трудятся женщины и мужчины, молодые и пожилые. Работают иной раз по полторы, по две смены, не жалея себя. Все они, безусловно, помогают ковать победу.

А педагог, если только он не преподает военное дело, он что? Он и в мирное время, и в военное делает одно и то же. Подумаешь, помощник в борьбе против врага!

Маша пробовала так рассуждать только поначалу, в первый год войны. А дальше она уже этого не делала. Почему?

Во-первых, потому, что каждое ее слово на занятиях было проникнуто стремлением прибавить сил человеку, патриоту своей родины, ненавидящему фашизм, помочь стать победителем. Историю России без всякой натяжки можно было читать так, что каждый эпизод учил патриотизму. Всё время отбивались от врагов. История учила ценить и то новое, что трудящиеся люди завоевали в тысяча девятьсот семнадцатом.

Была и вторая причина. Маша старалась приподняться над будничными мелочами и увидеть страну свою в целом, события — в целом. Что получалось? Враг пытается отхватить кусок живого тела страны с краю. Но если весь организм народа здоров и силен, то рана затягивается, а врагу дают сдачи. Враг заинтересован в дезорганизации тыла. Война забирает мужчин. То в одном, то в другом учреждении с ответственных постов уходят на фронт опытные работники-мужчины. Но место не остается пустым, на него без промедления приходит кто-то новый. И почти всегда этот новый — женщина.

…Только что рассвело. За окошком вытягивает длинную высокую ноту черный петух с зелеными и красными перьями в хвосте. Он разворачивает свой выкрик веером, зубчатым круглым холмом, пестрой радугой, — чего только не померещится, если ты спала каких-нибудь пять часов и если до смерти не хочется просыпаться. Даже радио еще молчит, а ты вставай да пошевеливайся. Ты — мама, и до ухода на работу изволь приготовить кое-что для ребят.

Ладно, дела сделаны. Выпила стакан чаю и съела двести граммов хлеба — половину своего дневного пайка. Туго набила портфель книгами и конспектами, сунула туда же две авоськи, прихватила пустой алюминиевый бидон на три литра, пригладила волосы и вышла на улицу.

До института пять километров. Каждый из них уже выучен наизусть, дом за домом, окно за окном. Сколько раз прошла Маша эту дорогу в институт и обратно? Столько, сколько было рабочих дней в эти три года. Больше двух тысяч раз. Она давно уже прошла пешком путь до Ленинграда…

Мысли бегут, а ноги делают свое. Идут и идут. Вот уж и аул Кеши, — так называется район института. Вот уж и знакомый белый трехэтажный дом…

Утреннюю лекцию она читает вполне бодро. Рядом с конспектом несколько газетных вырезок. Наши войска проходят по местам Богдана Хмельницкого и Гонты. Говоря об истории Украины, Маша не забудет напомнить о гитлеровской теории национальной исключительности немцев. Нет, она не кинется в обратную крайность и не станет искать преступной основы в самом немецком народе, в его национальной сущности. Но как не сказать о том, что первый день провозглашения национального превосходства немцев над другими народами был днем, с которого началось падение гитлеризма, началом конца! Оскорбив национальное чувство стольких народов, фашизм вызвал к жизни неслыханную энергию сопротивления. Он задел не отдельных людей, он грозил уж не лицам, а народам. Грозил? Ну, — получи сполна!

Лекция. Семинар. Снова лекция. В перерыв и пожевать нечего, — утром съела весь хлеб. Остается заняться деловыми разговорами или сбором членских взносов в профсоюз, — выбрали, так надо собирать.

Закончив лекции на дневном отделении, она бежит в столовую и берет суп на всех своих иждивенцев. Чуть ли не полный бидон! Тут же для сотрудников института продаются колхозные помидоры, как не взять. На обратном пути заходит в магазин, стоит в очередях за селедками, за хлебом. Пока стояла в очереди, услышала по радио новый приказ: войска Ленинградского фронта перешли в наступление на Карельском перешейке. Наступают и на первом Прибалтийском, и на всех трех Белорусских фронтах! Наступают, родные! Делают свое дело отлично, — они спокойны за нас: в тылу не подкачают.

Из магазина Маша бежит в столовую для специалистов: ей там положен завтрак, обед и ужин без выреза талонов, и еще не было дня, чтобы она пропустила что-нибудь. Не отказываться же, когда отработала шесть часов без подкрепления, и еще три часа отстояла в очередях.

Из столовой — бегом в радиокомитет: кое-что полагается за лекцию по радио.

Она стоит в очереди в кассу, в руках — сетки с продуктами, бидон с супом, туго набитый портфель. Застегнутый через силу замок почти оторвался и держится на честном слове.

Получила свои две сотни — и бегом в вечерний институт: сейчас там должна начаться ее лекция.

Вечернее отделение института — в другом конце города, в помещении средней школы. Оставить продукты негде, да и боязно, отнести домой — нет ни времени, ни сил. Несмотря на тяжелую ношу, несмотря на непонятную боль под ребрами справа, Маша почти вбегает в аудиторию, — звонок уже прозвенел.

Студентки вечернего всё понимают. Они терпеливо ждут, когда Мария Борисовна расставит свои покупки на подоконнике и на полу, достанет из портфеля заветный конспект и начнет. Студентки и сами пришли сюда после рабочего дня, они тоже устали.

— Мария Борисовна, если нетрудно, читайте нам помедленнее, чтобы записывать было легче, — просит молодая женщина, сидящая за первой партой.

Да, конечно. Так легче и ей. Маша бегло просматривает первую страницу конспекта: чтобы не растянуть чересчур, она опустит некоторые подробности, но всё основное — даст. Лекция о нашествии Наполеона, о войне 1812 года.

— Войска Кутузова двинулись к Малоярославцу. Малоярославец…

Пока они пишут, можно передохнуть. Хоть несколько секунд. Голова совсем свинцовая. Вот подпереть бы ее левой рукой, опустить глаза на конспект, — его придерживает правая, — и никто не догадается, что она дремлет.

Маша просыпается от оглушительной тишины. Нет, левая рука на месте. Просто, закрыв глаза, она уснула на минуту, — собственный голос убаюкал. На минуту? А откуда она знает, что прошла только минута?

Она стыдливо подымает глаза, исподлобья, не меняя позы: пусть не думают, что она в самом деле уснула и теперь вскинет голову, встрепанная и испуганная. Но, подняв глаза, Маша видит, что творится в аудитории, и краска стыда заливает ее лицо.

Студентки сидят молча, опустив перья. Кто сочувственно, без улыбки, уставился на нее, кто терпеливо блуждает взором по степам и по висящему над столом портрету Калинина. Какой позор! Сколько она проспала? Минуты три? Пять? Рука ее не подломилась, голова не стукнулась о стол, — значит, не так уж долго.

— Извините меня, товарищи, — бормочет Мария Борисовна, багровая от стыда. — Будем продолжать: войска Кутузова…

Наконец всё. Почти четыре часа, две сдвоенные лекции в разных группах. Еще надо встать, забрать свои сетки, бидон и портфель и тащиться домой. По пути надо зайти в столовую за «ужином», — нельзя не зайти. Ничего, она дойдет. Она же так — изо дня в день, вот уже три года. От отпусков отказалась, как и все преподаватели, — деньги за отпуск отдала в фонд победы. Изо дня в день так, только одежда и обувь меняются в зависимости от времени года. Изо дня в день.

У выхода из аудитории ее останавливает студентка, сидевшая за первой партой:

— Вам большой привет. Мария Борисовна, от студента вашего бывшего, Юрия Абрамова. Помните?

— Как же, Абрамова хорошо помню: с дневного. Ну как он там? На каком фронте?

— На третьем Украинском. Наступают они. Очень быстро двигаются. Он велел передать вам большущий привет. Я выслала по его просьбе некоторые конспекты ваших лекции: ему для бесед с бойцами понадобились.

— Вы… его родственница?

— Муж мой. А вы не знали? Хотя что ж, фамилии разные. Я у вас на вечернем, а он на дневном был.

— И вы от меня ему тоже передайте… Скажите — мы тут за каждым их шагом следим, за каждым приказом. Поздравьте с наступлением. После победы пускай приезжает доучиваться. Я ему по старому знакомству одни пятерки ставить буду! — шутит Маша.

Скоро полночь; груз оттянул руки, чуть не вывернув их из суставов, пятки болят, словно нарывают, — ходи и ходи целый день, как заводная.

Ну и что же, — Абрамов привет прислал с фронта. Он у нее на семинаре доклад делал о декабристах, о «Русской правде». Конспекты ему понадобились… Правильно. А вот что на собственной лекции заснула — это срамота. Просто распустилась, безобразие это.

Наконец дом. Разгрузилась. Поела. Разложила перед собой новые тетради с записями, с планами лекций, нужные пособия. Что там завтра в расписании?

А платье надо надеть другое, — днем была такая жара, что на синем платье остались белые разводы от соли. Нет другого — стирай это, завтра прогладишь. Уже второй час, а вставать без четверти шесть?..

Изо дня в день, изо дня в день.

…Кто же ковал победу?

 

Глава 24. По совести

Машу тяготило одиночество. Временами она совсем задыхалась. Ей казалось — все люди ходят по двое и только она — одна. Она завидовала беременным, — счастливые, значит недавно они были со своими милыми! Она не раз вспоминала об истории с ремешком, о человеке, оказавшем ей дружескую помощь.

Но чем трудней было женщине преодолевать свое вынужденное одиночество, тем злей и непримиримей, тем резче осуждала она всякую распущенность, четкий взгляд на такие дела.

Однажды Маша видела, как худая рыжая корова туркменки, жившей неподалеку от Марты Сергеевны, зашла в чужой ячмень. Хозяйка выбежала из дому и стала ругаться. Рядом стояча Марта Сергеевна, — до всего ей дело. Послушала ругань и изрекла:

— А вы загораживайте. Скот своего требует. Скот ищет где лучше. От него загораживать надо ячмень.

Вот это правильно: скот своего требует, ищет где лучше. А человек живет по совести, если стало ему и хуже от этого. Есть кое-что и посильнее природы.

Среди заочников Маши оказался работник радиокомитета Олег Привалов. Именно ему сдавала она обычно свои статьи с которыми выступала по радио. Там он решал ее судьбу, а в институте — она его. По возрасту они были сверстниками.

Однажды вечером он встретил ее в столовой специалистов.

Сидели за одним столом. Он показал ей книгу по истории искусства древнего Египта. Высокий, крепкий, лбина бычья, весь какой-то мускулистый, — почему его в армию не взяли?

— Вам одной скажу: я читал последние тассовские материалы, получена телеграмма с востока — из Японии к нам прорвалось несколько самолетов… Теперь и оттуда и отсюда. Всё так зыбко… Достоверен только вот этот миг.

Он заглядывал ей в глаза терпеливо. Он их навидался, этих эвакуированных одиноких женщин…

Что, с востока еще? Пожар с двух концов. Этого только не хватало! А Привалов самоуверен…

Олег вышел с ней из столовой и взял под руку. Здесь, в эвакуации, она этого никому не позволяла. Ничего, сейчас ей надо повернуть налево — и они расстанутся.

А он прижимал ее тонкую руку, глупый, почти уверенный в успехе:

— Мария Борисовна, зайдемте ко мне в радиокомитет, у нас ведь замечательные пластинки есть. Голоса Маяковского, Льва Толстого… Зайдемте, послушаем. У нас уютно. Сделайте себе передышку.

Это — как раз на углу, где ей — налево.

— Спасибо, Олег, но я побегу. Что вы, разве мне до отдыха! Вы очень внимательны ко мне, спасибо, голубчик. Всего хорошего!

И ушла, даже не дослушав.

Забавно он на экзамене держался: подготовился неплохо, но рассчитывал, что его обаяние тоже «сработает».

Знания «сработали», обаяние — нет. Получил четверку. Взглянул на бессердечную преподавательницу даже как-то страдальчески: трудно было пять натянуть? Но Маша заботилась о справедливости.

В октябрьские и майские дни вечером накануне праздника журналисты собирались обычно в редакции республиканской газеты, в которой Маша тоже сотрудничала. Было угощение: пиво в полулитровых банках и помидоры. Слушали радио из Москвы. Потом поэты и переводчики читали стихи. По-туркменски, по-русски.

На таком вечере можно было сидеть долго. Тем более что собирались все после работы — усталые, разморенные. Маша старалась не засиживаться чересчур. Послушала радио, стихи, выпила баночку пива — и домой. Дома дел по горло.

Правда, ей ни разу не удавалось скрыться незамеченной, — кто-нибудь увязывался провожать. Кто-нибудь шел рядом до самого дома, и в черной слепой ночи чей-нибудь мужской голос настойчиво напоминал ей о том, о чем она помнить не смела.

Но как только показывалась заветная калитка, Маша неизменно ускользала домой. На случай, если бы провожатый оказался слишком уж смелым, у Маши было припрятано самое острое оружие — невинный вопрос: а почему вы не на фронте?

Маша не терпела лицемерия, ханжества. Не каждому в жизни везет, не каждому сразу посчастливится встретить свое счастье, любовь настоящую, сильную. Но слишком легкий взгляд на эту сторону жизни Маша осуждала, хотя не спешила обвинять людей, если случайно становилась свидетельницей зарождающегося серьезного чувства. Лишь бы оно не грозило бедой слабым, и прежде всего детям. Чтобы иметь право судить, надо знать многие обстоятельства. Об этом когда-то давно писал удивительно мудро и удивительно человечно Владимир Ильич Ленин своему товарищу по революционной борьбе Инессе Арманд.

Женщин порой судят строже, чем мужчин. Кто-то сказал, что мужчинам, мол, дозволено то, что не дозволено женщинам, — у мужчин такие права. В Туркмении вдобавок ко всему иногда проявлялись еще пережитки не только буржуазные, но и феодальные.

Одно время весь город говорил об истории, случившейся с актрисой оперного театра Айгуль Чарыевой.

Айгуль была замужем за преподавателем института. Любила его. Имела двоих детей. Муж ушел на фронт. Вскоре она получила известие о его гибели.

Айгуль не сразу поверила. Плакала, мучилась. Осталась одна с детишками-сиротами.

Прошло полгода. И Айгуль решила выйти замуж за своего партнера по театру, молодого актера, — пусть детям будет отец. Прожили они недолго: в один прекрасный день в городе появился первый муж. Изувеченный, раненый, но живой.

Тут и началось. Новый муж тотчас ушел, — как ветром его сдуло. Местные организации решили наказать Айгуль за легкомыслие, за «неверность». Актрису лишили почетного звания заслуженной. Уволили из театра. Ославили на всю республику в газете. А прежде писали: одна из первых оперных актрис, талант.

Она, бедняжка, и сама страдала от того, что сделала, и сама горевала. Теперь стала искупать вину, ублажать мужа.

Айгуль съездила с вернувшимся мужем к своим родным в аул. Там праздновали его возвращение, несколько дней дым стоял коромыслом, баранов резали, всё честь честью. А она была уже беременна третьим ребенком.

В день, когда Айгуль отправилась в родильный дом, муж собрал вещи и уехал. Дочки были отведены к ее сестре. Расквитался.

Вернувшись с младенцем домой, к разбитому корыту, она рассердилась. Не на мужа, — его она склонна была оправдать — мужчина обижен. Хорошо еще, не убил ее, как прежде бывало. Нет, она обиделась на тех, кто ославил ее и лишил всех прав. Обиделась и написала в Москву.

Месяца через два всё изменилось: Чарыевой вернули звание, восстановили на работе в театре.

А мужа она потеряла: он разлюбил ее.

Маша познакомилась с Чарыевым вскоре после его возвращения из госпиталя. Кипучий по натуре, жизнедеятельный, он тяготился своим увечьем. На фронте потерял ногу, на протезе ходил плохо, медленно.

Сначала Маша сочувствовала ему, потом негодовала, узнав, в какой момент он оставил жену.

В институт Чарыев не вернулся, стал работать в филиале Академии наук, — это было близко от дома, в котором ему дали комнату.

Однажды Маше понадобилось побывать в филиале Академии наук, в секторе истории. Туда приехал из Ташкента, чтобы поработать в архиве, профессор Чигорин, тот самый, к которому она заходила когда-то за книгой. Он похудел; казалось, тощая шея его стала еще длиннее.

Маше профессор обрадовался, как старой знакомой. Расспросил ее о защите, об успехах. И вдруг стал восхищаться Чарыевым: редкостный умница, просто «божьей милостью» ученый. Оказывается, он до войны, еще преподавая в институте, вел большую исследовательскую работу, начал писать историю гражданской войны в Туркменистане. Чарыев окончил Московский университет, был когда-то учеником Чигорина. По окончании университета ему предлагали в аспирантуре остаться, — отказался. Решил вернуться в родной Ашхабад, — на месте-то больше материала собрать можно. Диссертацию до войны защитить не успел, хотя написано уже было немало. Когда вернулся — половины его бумаг не оказалось… То ли дети раздергали на бумажных голубей, то ли родственники из аула, когда останавливались у них в доме, не поняли, что бумаги нужные, — только многого он недосчитался. А сейчас, за короткое время, всё по памяти восстановил, перепроверил по документам. Просто феноменальный умница.

— А в семье у него бог знает что… — И Маша рассказала профессору печальную историю Чарыева…

Сам Чарыев несчастным не выглядел, — гордость не позволяла. Он и подшучивал над собой и держался как будто бы даже легкомысленно.

Как-то он разговорился с Машей, рассказал о своих детях. Оказывается, он был женат уже до Айгуль. В первой семье выросло трое детей. Чарыев помогал им, навещал. Он их любил.

— И у Айгуль трое, хорошо! Мне бы еще человек пять, чтобы своя футбольная команда, — говорил он, посмеиваясь. — Фамильная.

— Что ж хорошего! Дети растут без отца… Зачем вы оставили Айгуль?

— Мария Борисовна, вы тут не судья. Вы совершенно не знаете эту женщину. Я на фронте только о ней и думал, никого не замечал. А она… Она и в чужом саду сладких груш насбивает. Вы ее не знаете.

— Но ведь ей извещение о вашей смерти прислали.

— Так что ж, каждая женщина назавтра после такого извещения бегом снова замуж побежит?

— Горе ей теперь на всю жизнь, и ей и детям.

— Она не знает, что такое настоящее горе. Прошу вас больше не говорить об этом, — резко оборвал он.

А вдруг Чарыев был прав, хоть частично? Знает ли Маша этих людей настолько, чтобы судить? Как бы то ни было это драма. Семенная тяжелая драма. И женщину в этой драме осудили жестоко, несправедливо. Не было случая, чтобы с таким же пылом осудили за легкомыслие мужчину. И дети остались без отца…

Казалось, Маше легче всего было бы осудить самого Чарыева. Но и его обиду можно было по-человечески понять. Он не искал на войне тихих мест, побывал в ее жаркой пасти, война обгрызла его, — хромой! А тут еще, в награду за всё, застать дома другого… Сначала сам испытай, а потом суди.

Он был хорош собой: волевой, гордый профиль, как у индейцев с иллюстраций к «Песне о Гайавате». После ранения на щеке осталось несколько вмятин да синих пороховых узоров, но разве шрамы портят мужчину! Воин. Лицо Чарыева можно читать. Пережитое осталось в нем, в выражении его глаз.

Однажды она поймала себя на том, что ей нравится скрип его неуклюжего протеза.

Встречались они редко, — у каждого было по горло дел. Но в небольшом городе трудно не встретиться. Однажды пришлось сидеть рядом на каком-то совещании в министерстве просвещения. Чарыев был не из болтливых. Он осторожно, ненавязчиво разглядывал свою соседку. В перерыве сказал:

— Вот уедете скоро… А Туркмению как следует и не узнали.

— Почему? Я ездила по республике…

— Где еще вы увидите розы в декабре?

— Но и здесь их нету…

— Приходите ко мне: в нашем дворике розы держатся до самого нового года.

Маша нахмурилась, — никуда она не пойдет.

— А Фирюзу вы видели?

— Я была вблизи, не доехала немного: надо было свернуть в Чули, направо…

— А там красота… На Сумбаре вы не были тоже — на родине нашего Махтум-Кули? Не видели вы Туркмении!

Почему ему так важно, чтобы она узнала его край? А он продолжал говорить, рассказывать ей об Ай-Дере, о туркменских субтропиках. Она сказала, что скоро поедет в Кара-Кала за сыном, в детдом. Он с увлечением стал рассказывать ей об этих местах. Упомянул Кизыл-Арват, возле которого воевал с басмачами и погиб в начале двадцатых годов его отец.

Чарыев пригласил ее в Туркменский драматический театр, на спектакль «Бедность не порок». В театре они были втроем с его другом, пожилым рассудительным туркменом, сотрудником рукописного отдела Академии наук.

Было забавно смотреть на белокурых туркменок в русских платьях. По ходу действия они трогательно пели русские народные песни, и Маша чуть не ревела. Так же волновалась она и на опере «Евгении Онегин» в исполнении туркменских артистов. А что, разве не похоже? Почти как русские. Загримированы искусно. Только глаза слегка выдают восток.

Маша любила песни Ирмы Яунзем и Тамары Ханум, любила слушать Поля Робсона, исполняющего «Широка страна моя родная», слушать испанца Фернандо Кардону. Ратные у них голоса, разного масштаба таланты, но для Маши они все близки, она видит тут взаимный интерес народов друг к другу.

Спектакль окончился. Друг Чарыева попрощался, ушел. Остались вдвоем, — им было по пути. Впереди чернели дорожки городского сквера.

Стояла безлунная туркменская ночь. Маша едва различала спутника, шедшего рядом.

— Почему скрываетесь от меня? Почему избегаете? — спросил он неожиданно Машу.

— Разве я скрываюсь? Вот сегодня были в театре…

— А разве вы не замечаете, что со мной делается? Я одну вас вижу, ни о ком думать не могу.

Он внезапно обнял ее и притянул к себе. Она гнулась в его руках, пытаясь вырваться, а он не отпускал и говорил:

— Я думал, мы с тобой — огонь и огонь, вода и вода. Значит, не так, огонь и вода, огонь и снег?

С большим трудом она вырвалась из его железных объятий, нет не железных, — горячих, нежных, хотя и сильных. Вырвалась и побежала прочь.

— Бежишь? Ну, догнать я тебя не смогу, — сказал он зло.

Черствая бездушная женщина! Ты бежишь, пользуясь его увечьем, его слабостью. Ты, которая рождена для добра, для того, чтобы согревать, радовать людей!

Нет, она не остановилась. Снег и огонь? Но иначе она не могла. В те минуты ей показалось, что жизнь Кости — в ее руках и судьба его зависит от нее одной. Она не могла поступить иначе. Она уже знает цену счастья, цену семьи.

 

Глава 25. За сыном

Скоро домой, в Ленинград! Мама уже хлопочет о вызове. Его пришлют не сегодня-завтра. К отъезду надо хорошенько подготовиться, запасти всем детям шерстяные чулки, рейтузы, пальто, — здесь шерсть дешевая. Бабушка и Зою научила вязать, — девочка сама шарфик вывязала себе, умница. Чулки и прочее вяжет уборщица института тетя Шура, недорого.

Подходит время собрать всех птенцов в гнездо. Первым делом Толика надо привезти. Он в Кара-Кала, это на границе с Ираном, туда пропуск нужен. Ладно, попросим пропуск.

Маша припасла сыну одежду и обувь, — он же уходит из детского дома домой, всё свое надо. Сандалики номер двадцать четыре, она узнавала. На рынке пришлось купить, ношеные.

Маша получила свою последнюю командировку — в Красноводск, снова по набору в институт. Оттуда до Кизыл-Арвата поедет поездом, а из Кизыл-Арвата в Кара-Кала ходит автобус.

Красноводск лежит на берегу Каспия, небольшой, весь на виду, если взглянуть с моря. Улицы его прямо врубаются в горы, заканчиваясь тупиками, дальше которых — скалы.

Вдоль улиц стоят хиленькие деревья. Ниже к морю растут две песчаные акации с нежно-розовыми шапками цветов. Живут! Раньше здесь ни одной травины не было, соль и соль. Раньше сюда ссылали. Шевченко тут жил когда-то.

В гостинице из крана текла красноватая опресненная вода. Умываться ею было еще можно, а пить — невкусно. Пили привозную. Маша училась распознавать воду на вкус, угадывать, откуда она. Самая вкусная была из Кизыл-Арвата. Песня, не вода!

Идет война. Воду в Красноводске продают пол-литровыми банками, рубль банка. Рассказывают, что когда ехали эвакуированные через Красноводск, вода доходила до десяти рублей за банку.

Улучив минуту, забежала в бывший арестный дом, ныне музей двадцати шести бакинских комиссаров. Сюда когда-то привезли их, сынов разных народов, — тут были и русские, и армяне, и грузины, и азербайджанцы. Сколько было среди них умниц, талантливых людей! И все — коммунисты. Сколько сделали б эти люди, если б остались живы!

Маша заходила в городской комитет комсомола, в отдел народного образования, — здесь, как и всюду по городу, развертывался сегодняшний день истории, здесь трудились и руководили другими, теми, кто тоже трудился в суровых условиях военного времени. Здесь старались воспитывать юношей и девушек в духе традиции, завещанных бакинскими комиссарами.

Покончив с делами, Маша побежала искупаться. В купальню шли по дощатым мосткам, далеко-далеко в море. Вода и там вся была в нефти, в легких радужных пятнах. А как сладко по такой жаре окунуться в прохладную морскую воду!

В городе всё хрустело от жары. Хрустело под подошвами, хрустело на зубах. Казалось, хрустели стены домов. Зной словно бы сыпался сквозь морской воздух, как желтый песок, — неумолимый, безжалостный. Только что выкупалась, но стоило вернуться по мосткам на берег — и снова жара, и платье прилипает к спине.

Утром следующего дня Маша сходила на рынок. Что купить для семьи? Она купила три круто просоленные рыбьи тушки, более похожие на пластины. Купила ощипанного баклана, удивляясь дешевой цене: размером с крупную утку, но вдвое дешевле! Мясо его прежде не ели, — пахнет рыбой. Маша зажарила его у сторожихи гостиницы на мангале: ехать далеко, в Кара-Кала, пригодится. И Толику перепадет, — мы не из разборчивых, лишь бы свежее.

В связи с новым набором студентов в Красноводске Маша снова встретилась с девушками туркменками. Теперь у нее был опыт, она говорила с ними свободней и уверенней. Рассказала историю с Кюмюш, — как удрала девочка от помолвки, как она сейчас учится.

Окончив дела, она выехала в Кизыл-Арват.

Белостенный, стройный, возникший почти на гладком месте, он сильно отличался от Красноводска. Зелени в нем было побольше. Улицы выходили прямо в пустыню, в пески. Посреди города тянулся длинный овраг. Здесь, но преданиям, в годы гражданской войны прислужники английских интервентов эсеры и меньшевики расстреляли героев семнадцатого года коммуниста Дианова и чрезвычайного комиссара Ашхабада Фролова — русских большевиков, отдавших жизни свои за то, чтобы туркмены жили, как люди.

Автобус на Кара-Кала отходил через три часа. Маша побродила по городу, напилась чаю в чайхане, подкрепилась своим великолепным бакланом и спрятала остатки в пергаментную бумагу, присыпав их солью на всякий случай.

На автобусной станции, прежде чем продать билет, долго проверяли документы. В Кара-Кала шел не совсем обычный автобус, — это был крытый грузовик со скамейками в кузове. Заполнили его туркменки в красных платьях, с детьми на руках, туркмены в высоченных косматых шапках-тельпеках, солдаты-пограничники, садоводы.

Маша оглянулась: в очереди на посадку за ее спиной стоял тот самый странный человек из Чарджоу, которого она видела в ином обличье. Седой крутой гребень волос над коричневым лбом, добрые карие глаза. Он похудел по сравнению с тем, как выглядел в Чарджоу, чисто выбритый подбородок его обтянуло.

Был он в полотняном летнем костюме с потрепанным портфельчиком в руках. Из портфельчика торчал уголок чистого вафельного полотенца. Эдакий рассеянный командированный… Полузнакомый Маше человек, он смотрел на нее почти отечески. Маше показалось, что она знает его лет сто.

Человек с седым гребнем отвернулся и вежливо заговорил с подошедшим стариком туркменом. Туркменским владел свободно. Туркмен был стар, как Мафусаил. Реденькая белая бородка, белые-белые волосы торчат из ушей, всё лицо в глубоких морщинах, бегущих вдоль, поперек и наискось…

Подошла и Машина очередь; она еще раз предъявила билет и документы и заняла свободное место на одной из скамеек ближе к выходу.

Маша ехала молча. Только перебросилась двумя словами со своим соседом по скамейке, специалистом по винограду с субтропической станции института растениеводства.

Дорога была длинная. Машина выехала в горы, — стало чуть легче от ветра, от сквознячков. Бурые, серые, коричневые отроги известняков, желтоватые, голубые глинистые склоны. Всё чаще встречается зелень, всё больше птиц. Целые облака жаворонков вспархивают и поднимаются то справа, то слева от машины.

Дорога длинная. И всегда, если едет много народу, находится рассказчик. Сегодня таким разговорчивым оказался сержант-сверхсрочник из погранчастей. Рассказывает о тиграх:

— …У нее все берега в тугаях, в дремучих таких зарослях: тут и деревья, и кустарники, и тростник, и трапа. Полные джунгли. А дельта у нее там широкая, изменчивая. Аму-Дарью не случайно туркмены прозвали Джайхун — сумасшедшая… Быстрая, немыслимая река. Сумасбродка.

В тугаях этих самых водится кабаны и тигры. Кабанов много. На базаре в Нукусе всегда кабанье мясо продают. Оно и приятней, на мой вкус; свинина слишком сладкая, а дичатина эта — ничего. Вообще край богатый, сытый. Зимой там каракалпаки рыбу на базар в крапивных мешках выносят, замороженную. Звонкая, как поленья березовые.

Тигров в тугаях не много, наверное, но есть. Эта история не со мной была, врать не буду. Бакенщик мне ее рассказывал, казах, его юрта в районе острова Муйнак стояла. Он там с семьей жил. Вот сидят они вечером в юрте, ужинают, очаг еще не погашен. В юрте двери нет, вместо нее кошма висит. И вот поднимается эта кошма, и входит тигр. Так прямо мордой кошму поднял и вошел. Передние лапы в юрте, задние снаружи. Вошел и смотрит.

Бакенщик не растерялся, схватил подвернувшуюся под руку лопату и ударил зверя по голове. Лопата тяжелая была, железная. Рухнул тигр, и даже прыжка не сделал, не рявкнул. Чудеса! Казах еще раз саданул, — страшно ведь, тут и жена и дети. А зверь лежит, сдыхает и не сопротивляется.

Мертвого его разглядели хорошенько. Смотрят: старый, худой, и зубов почти не осталось. Он уже не мог себе пищу в тугаях добыть и пришел умереть. Кабан такому не добыча. На кабана и вообще охотиться опасно, и человеку и зверю. Если сразу не убьешь, а только ранишь, — вспорет клыками брюхо и доказывал, что ты не верблюд.

Слушали зачарованно.

— Сам я тигра не встречал, не скажу. Барса, правда, встретил один раз. Тут неподалеку, в горах, только не на этой дороге, а из Небит-Дага в горы мы ездили, дрова заготовляли.

Он помолчал, словно прикидывая, не сказал ли лишнего.

Слушатели терпеливо ждали, опасаясь сбить.

— Съездили мы в лес вдвоем с шофёром, набрали дров. Лес там молоденький, тощенький, дрова загодя были заготовлены. Наложили кузов хорошенько — и обратно. Оба мы без оружия поехали. Дорога — сплошные буераки, с кочки на кочку. Дело весной было, силь с гор бежал, всё размыло, глина, грязь. Спускаемся в одном месте, а на дороге впереди, метров за двести, — он. Лег на самой дороге и лежит. Не так чтобы крупный, но взрослый уже барс.

Что делать? Едем дальше. А он сквозь стекло нас увидел, напружинился, чтобы кинуться. Шофёр ватником и заслонил стекло, сами в щелки смотрим. Радости мало. А пятиться некуда, едем.

Барс прыгнул с ходу на радиатор, отскочил. Мы — задний ход. Он и второй раз прыгнул, — дурной какой-то или очень голодный. Что ты будешь делать! Ждать, покуда он стекло пробьет и тебя оттуда, как зерно ореха из скорлупы, вытянет?

Дали мы задний ход, отъехали немного, остановились. А он снова к прыжку изготовился.

Тогда мы так: я стал ватник на стекле держать, за барсом поглядывать, а шофёр поднял сиденье и достал гаечный ключ.

Подъехали, я открыл дверцу и кинул в него ключом. Попал в глаз. Зарычал он, бросился на машину, но не рассчитал как следует, и мы ему лапу переехали. А потом уже задавили насмерть. Еле в машину втащили, тяжелый. По зубам поняли: молодой, глупый еще. Неопытный. Старый бы убежал от машины, а этот дурной был. Шкуру мы государству сдали, деньги пополам. Когда свежевали, пришел старик туркмен, вот вроде этого дедушки, попросил сала с этого барса. Сала было немного, он всё и срезал. Это лекарство у них от каких-то болезней. Старики знают.

Рассказчик замолчал. Седенький «Мафусаил» сказал что-то Машиному странному знакомому. Тот тихо ответил по-туркменски. Потом сказал сержанту:

— От туберкулеза тигриный жир помогает, и барсовый жир тоже. Иго топят, смешивают с чем-то.

«Мафусаил» хорошо понимал по-русски, слушал внимательно.

Разговор перешел на болезни, на рак. Старик в полотняном костюме молчал вею дорогу. И где-то, уже подъезжая к городу, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Страшная болезнь. У меня племянник от рака умер. Молодой парень, всего двадцати трех лет. — И сразу отвернулся к старику туркмену.

Двадцать три года… Маша вспомнила друга своей юности Сережу: он тоже умер двадцати трех лет, и тоже от рака. Ничего ты не увидел, Сережа, из того, чем мы последнее время живем. Ни успехов наших в третьей пятилетке, ни войны. Без тебя мы это переживаем.

Племянник… А у Сережи был дядя, да еще какой: любимый дядька, которому Сережа мечтал подражать. Пограничник, с орденом Боевого Красного Знамени. Может, это и есть дядя Дима, тот самый? Но Сережа никогда не говорил, что его дядя живет в Средней Азии. А по возрасту он как раз подходит: ему сейчас лет за пятьдесят.

Машино лицо расплылось в довольную улыбку.

Улыбалась и помалкивала. Вскользь посмотрела на «дядю Диму»: он тоже не выпускал ее из поля зрения. Знает он ее, что ли? Может, из Сережиных рассказов? Может, он карточки ее видел у Сережи?

Кара-Кала лежал в долине реки Сумбар, среди гор. Кара-Кала значит «черная крепость». Здесь субтропики, всё растет быстро и радостно, легко и пышно, всё плодоносит обильно, а кое-что — и дважды в году.

«Дядя Дима» сошел с автобуса первым и двинулся куда-то вместе с разговорчивым сержантом-сверхсрочником.

Маша зашла в Дом приезжих, оставила там поклажу и побежала в детдом. Шла туда с волнением, с трепетом. Прежде она просто навещала Толика, разговаривала с ним, играла, сейчас — совсем другое. Она приехала его забрать насовсем.

— Эй, рёбцы, позовите Жаркова, за ним мама приехала! — закричал какой-то мальчишка, увидев Машу у калитки. Мальчишка был из ашхабадского детдома, он знал хорошо, чья это мама.

— Жарков в столовой дежурит, — засуетилась худенькая девочка лет семи.

Жарков… А с фамилией тебе придется расстаться, Толик. Объяснить это я сумею. Скажу, что записали тебя по фамилии того, кто привез в детдом. Придется тебе стать Добровым, Толик мой милый. Всех надо к одному знаменателю: Зоечку Костя удочерил, Аня и так Доброва. О тебе Костя уже знает. И будешь ты Анатолий Добров.

Вот он бежит, маленький, и повязки дежурного с руки не снял. Бежит, — не споткнулся бы, не упал. Добежал, обхватил ее за пояс, как достал, как попало, и прижался лицом к красному сарафанчику:

— Мамочка!

— Ну как ты тут, сынок? Как успехи? Поедем домой?

Он некоторое время молчал, вцепившись в нее ручонками, словно маленький смуглый жучок. Потом поднял личико, взглянул.

Маша расцеловала сына, взяла его за руку, и вдвоем они вернулись в столовую. Толя разнес ложки, вилки и хлеб, а мама сидела у дверей на стуле, терпеливо ожидая конца обеда. Мальчик пообедал наскоро, тарелка его опустела со сказочной быстротой.

Автобус до Кизыл-Арвата уже уехал, следующий пойдет завтра днем. Маша взяла Толика, чтобы прогуляться по городу. Попутчик по автобусу, работник субтропической станции, который знал из Машиных рассказов, что она едет за сыном, пригласил ее зайти с мальчиком к нему на станцию:

— Пускай посмотрит малыш. И вам интересно будет. А то уедете из Туркмении и знать не будете о ее богатствах природных. У нас чего только нет!

И вот они идут — женщина в красном сарафанчике и разлетайке, в выгоревшей шелковой, когда-то голубой косынке, и мальчик в синих трусиках и маечке, в желтых сандаликах. Идут по городскому скверу всё вперед и вперед.

Высокая глиняная стена окружает таинственную станцию, вдоль нее надо пройти до ворот.

— А что там, мама?

— Давай угадаем. По запахам можно угадать. Слышишь, как приятно пахнет, как тут дышится хорошо? Елочкой пахнет будто бы. Да ты елочки не знаешь… Этот смолистый, скипидарный запах — это хвойные растения: аризонский кипарис, виргинский можжевельник, елдарские сосны.

— А ты откуда знаешь?

— Мне дядя рассказал, который тут работает. Мы с ним вместе в автобусе ехали.

Слышался легкий винный, чуть сладковатый запах, — это от виноградников. Гордая роза, ничуть не стараясь, победила всех остальных, — ее аромат забил все прочие. Целый розариум… Все сорта и виды, вплоть до бархатных «черных» роз.

Они вошли в ворота и идут по аллее. По бокам — небольшие деревья с охапками маленьких белых ягод, — это мелия. Красуются дроки, эвкалипты, серебристый лох, тамариксы, — чего только нет!

И вот справа дом; в нем библиотека, канцелярия, музей. И лаборатории. Из лабораторий, где изучается виноград, выходит дядя в белом халате. Здоровается с мамой и Толиком.

Заходят в музей — и вот на стене деревцо. Небольшое деревцо миндаля, метра два ростом, а корень тянется по одной стене, по другой, по третьей… Вот так чудо! Такой огромный корень. Почему это?

— Трудно ему в пустыне. Пить хочет, а вода глубоко. Вот он и пускает корень поглубже. А через корень и пьет воду, будто через насосик, — объясняет мама.

Жить хочет деревцо. Упрямое. Нет воды, — а оно ищет. Стучит сквозь землю, забирается глубже и глубже, пока не найдет.

Толик загляделся на дерево с длиннющим корнем, на толстый пенек, который оказался стволом дикого винограда. Прошел тихонько в другую комнату и ахнул: там на доске висели корни-человечки. С руками и ногами, разные.

А дядя продолжал рассказывать маме:

— Вот эти образцы в целлофане — кишмиш разных сортов. Эти рубиновые зерна — из сорта красный туркменский, золотистые крупные ягоды с тонкой кожицей — нухурский. Это вассарга, словно осколки янтаря, даже светятся. В республике нашей винограда — триста шестьдесят сортов и форм. Одни вызревают в июне — июле, другие — в конце октября. Одни хороши для стола, легко перевозятся, другие — с высокой кислотностью, идут на марочные вина. А третьи, как эти, самые сахаристые, — на кишмиш да изюм. У нас ведь сушить их ничего не стоит, расставил стеллажи, насыпал — солнце и сушит. А названия! Как стихи. Вы только послушайте: хусайнэ гелии бармак, хусайне мурчамьон, султани, Кызыл гелей бармак, кишмиш суугли, гургои…

Толя вернулся и попросил маму нагнуться. Она наклонилась, и он прошептал нетерпеливо:

— Спроси, что это за человечки…

— Это, Толенька, растение такое, мандрагора. Она вроде лекарства.

Диковинные растения мандрагоры появились на субтропической станции благодаря научному сотруднику Ольге Фоминичне Мизгиревой. Старики туркмены приносили семена неизвестного ей растения, похожие на семена кормовой травы — астрагала. Она сначала не поняла, что это такое, отвергла. Но старики настаивали, — в этих краях давно уже лечились священным растением сельмелек. Росло оно возле могилы Шевлан-баба — человека, знавшего народную медицину. Ученую женщину туркмены привели туда, показали, а когда она поняла, что перед ней, — стала настойчиво искать сама.

— В Турции и Сирии женщины и сейчас носят талисманы из корня мандрагоры, чтобы приворожить возлюбленных, — рассказывал сотрудник станции. — Плоды ее тоже целебны, в старину их называли яблоками любви. С их помощью лечатся от золотухи, заживляют раны. Ольга Фоминична приучает это растение жить на грядках. Сейчас лето, а у мандрагоры — зима, она на покое, но вот осенью зацветет фиолетовыми цветочками, будет цвести зимой, а весной плодоносить. Тут однажды два солдата нарвали с грядок плодов мандрагоры да наелись, — что было! Совсем пьяными стали. В больницу оба попали.

— А скоро я отсюду уеду, — сказала Маша. — Уже и привыкла к Туркмении, скучать буду наверное.

— Вам бы съездить в ущелье Ай-Дере!

— Но когда же? Завтра днем уезжать.

— Съездимте утром. Только рано; я должен выехать в семь утра, чтобы вернуться к двенадцати.

— Поедем, Толик?

А Толику — куда бы ни ехать, лишь бы с мамой.

Ишь как здорово получается: заключительный аккорд, прощание с Туркменией… Про Ай-Дере есть стихи, Маша помнит:

Эти горы были сказочными кладовыми, в которых столетиями и тысячелетиями хранились удивительные сокровища. Здесь росли на просторе огромные деревья ореха, инжира и граната, ежегодно осыпая к подножиям свой весенний свадебный убор, плодонося и оделяя своими плодами людей.

Утром пришлось раненько сбегать в детдом, накормить Толю, еще сонного, молоком и хлебом, и к семи быть на место. Автомобиль простецкий — «виллис», или «козлик», как его называют в просторечье, — для нужд станции его дают иногда пограничники. Они со станцией в дружбе.

— Везет нам с тобой, Толик!

И снова — горы, опьяняющий, словно бы даже насыщающий воздух, субтропический совхоз, аул, посевы хлопка, огороды, река Сумбар, о которой рассказывал Чарыев… Дорога бежит над долиной Сумбара, по бокам невысокие лысые горы Кесе-Даг, и всюду сады, сады, сады… Под огромными платанами — маленькие дома, красивые люди, — они тут все очень красивые. Все рослые, сутулых нет. Удлиненные смуглые лица, высокие густые брови вразлет, строгий, часто — прямой профиль, большие глаза в густых ресницах. А волосы у иных коричневатые, чуть ли не русые. Красивый народ!

Ехали селеньем Геркез. Здесь в восемнадцатом веке родился поэт Махтум-Кули, великий туркменский поэт. Тоушан читала Маше его стихи:

Здесь он учился грамоте. Портрета его не сохранилось, — не поискать ли его отраженье в водах реки Сумбар?

Небо здесь глубокое, синее, яркое. С дороги то и дело вспархивают стаи горных курочек, — молочно-серые перья, кораллово-красные клювы и папки. Камень — зеленые рощи — бегущая вода… Дорога лепится по склонам горы, узкая, скошенная наружу книзу — как бы нам не упасть! Внизу далеко — луга, тракторы, люди. Машина спустилась вниз и почти въехала в реку: гора подошла к реке вплотную, колеса хлюпают. Ничего, проехали.

Ай-Дере — вернее, Айли-Дере — значит «Медвежье ущелье». Тут водились когда-то медведи. В огромных норах по обеим сторонам ущелья жили удавы, заманивавшие туда людей и пожиравшие их. Из Ирана, а может быть из Индии, приходили барсы…

Нам с тобою, сынок, бояться нечего. Вас никто не обидит. Пойдем погуляем. Озорная речонка Айдеринка играет с нами в скакалочку, — то и дело она серебряною веревочкой бросается нам под ноги, чтобы мы подпрыгнули, и мы — нечего делать! — прыгаем. Зазеваемся — и она нас обрызжет своей бриллиантовой, несравненной водой. До чего ж хорошо!

Идем по горной тропинке меж зарослей диких роз и держи-дерева, возле мощного ствола винограда, прижавшегося к еще более мощному серому ореховому стволу, — там, наверху, перепутались их ветки: осенью орехи будут сверкать зеленой своей лакировкой рядом с дымчатыми кистями винограда.

Вперед и вперед! Дальше ущелье становится шире, высокие пучки тростника над рекой словно стража горного царства. А деревья здесь огромные, как небоскребы. Сколько лет этому гранатовому дереву с могучей, безбрежной кроной? А ореху, подобному башне? А инжиру, кудрявому, косматому, вольному, — как только ствол его держит это обилие ветвей, эти центнеры сладких плодов!

— Мама, а что там у них написано?

Верно: на деревьях стесаны небольшие пластины и краской написан номер. Эти никто не тронет. Это у них охранная грамота. Это материнские деревья, с которых садоводы срезают черепки для прививок.

— Это номера, чтоб никто деревья не трогал. Из этих веток получится много деревьев — детей. Они вырастут такими же большими, сильными и красивыми.

Толик устал, но сказать об этом не хотел. Присели, он пожевал лепешку, обглодал ножку баклана (кто сказал, что мясо баклана невкусное? Враки). В ущелье усталость проходила вдвое быстрей: здесь было не жарко, и воздух словно на море, только куда ароматней.

К машине вернулись вовремя. Пока они гуляли, сотрудник станции осмотрел свой участок, дал какие-то распоряжения.

В Кара-Кала прибыли за два часа до отхода автобуса. Толик попрощался с товарищами и воспитателями (туркмены называли его по-своему — Той-ли), Маша собрала вещи.

Они уже сели в автобус, когда подошел солдат из пограничных войск и подал ей связку дичи — с полдюжины горных курочек, птичек молочно-серого пера, связанных веревкой за коралловые лапки.

— Это вам земляк ваш просил передать.

— Кто, кто? — спросила Маша ошарашенно.

— Наш командир, товарищ Жаворонков. Он просил вас больше на буфере не ездить, не рисковать.

Что? На буфере? Тотчас в памяти всплыл темный тамбур, человек в капюшоне, ее добрый «ангел-хранитель». Она даже не вспомнила о нем, увидев Дмитрия Максимовича в Чарджоу. Не узнала, не догадалась. А он тогда, в поезде, может быть, спас ее от смерти. Недаром Сережа им всегда восхищался!

— Спасибо! — сказала Маша солдату, совершенно счастливая. Это юная Сережина любовь достала ее даже здесь, в Туркмении.

Автобус тронулся. А Толик встал, вытянул тощую шею и тоже пропищал:

— Спасибо!

Всё правильно. Конечно, это был дядя Дима.

Головенка сына лежала на ее левой руке; мальчик сразу заснул, как в колыбели. Устал от прогулки, он же совсем малыш. Сыночка…

Ехала и вспоминала Сережу. Дядя Дима ее узнал еще в поезде, по паспорту, — фамилии она не меняла. Видел он у племянника и ее фотографии, знал, наверное, как Сергей любил ее. А она узнать не могла, — она его прежде никогда не встречала.

Толик спокойно спал, зажав в кулачке светло-серое крылышко.

 

Глава 26. Перед отъездом

В Ашхабад Маша с Толиком вернулась в субботу. В первый раз дома… Мальчик знал: дома две сестры и больная бабушка, которая очень устает. С сестрами он еще не был знаком. Маша боялась привести их в детдом и этим вызвать там ненужные и опасные толки: почему сестры с мамой, а ты в детдоме? Маша говорила мальчику, что сестры его — не в Ашхабаде, что они с бабушкой — в совхозе. На самом деле зимой 1943/44 года девочки были в городе. Но что было делать, если бабушка отказывалась брать на свое попечение третьего ребенка? Ей же действительно было тяжело. Приходилось выдумывать, сочинять.

Именно тогда Маша решила, что познакомит девочек с братом поближе к отъезду домой, в Ленинград. А пока она рассказала о нем Зое, чтобы приучить дочку к мысли о брате. Зоя посылала Толику письма с картинками. Она, конечно, удивлялась, — когда же появился братик, что она не заметила? Маша уверяла, что Зоя тогда была маленькой и просто не помнит, а мальчик был в круглосуточных яслях, а потом с яслями эвакуировался.

Зоя молчала, но в душе не очень-то верила рассказам мамы. В одну из таких трудных минут Маша рассказала ей, как Толик ее узнал. Сам к ней кинулся, обнял, назвал мамой…

— Ты понимаешь, разве можно такого маленького обижать и говорить «я не твоя мама»? — сказала Маша своей умной, уже восьмилетней дочке. — А я и на самом деле считаю себя его мамой…

Намек был прозрачным. Не слишком ли перегрузила она душу своей девочки такой откровенностью? Не проболтается ли Зоя в минуту какой-нибудь ссоры с братом, не упрекнет ли его: ты не наш! Нет, не такая она. Зоя умная не по годам. Да ведь и не сказала же Маша, что мальчик неродной. Намекнула. И этим оказала своей старшей дочке доверие, словно взрослой. Что касается Ани, та маленькая, еще глупая. Та моментально привыкнет.

Толик бегал по квартире, с любопытством осматривая всё вокруг. Маленький, смуглый галчонок со стриженной под машинку головенкой на тощей шее. Маша рассказывала ему о сестрах, о бабушке. Потом налила в корыто горячей воды, вымыла Толю и уложила спать.

Вечером заглянула Марта Сергеевна.

— Хороший мальчик! — говорила она, а сама покачивала головой, словно понять не могла, зачем это Машу дернуло взять третьего ребенка. Она принесла Толе стакан мацони, маленькую пшеничную пышку и предложила:

— Вы дайте мне, Мария Борисовна, две чистые миски. Завтра будем барана резать, так кишки и кровь я вам отдам. Вы их до дела доведете, а мне не справиться. Я ведь по хозяйству одна, никто не поможет.

У Марты Сергеевны не было детей. И хотя жила она как сыр в масле, однако любила пожаловаться на одиночество и переутомление.

Миски ей Маша дала, очень даже обрадовалась.

Нелегко приходилось ей все эти годы с едой. Людям необходимо есть каждый день, особенно детям. А что им дать?

В России в такие времена спасаются картошкой. В Туркмении она не растет, жарко ей. Растет тут земляная груша топинамбур, только мало кто ее разводит. Это высокое, метра в два, растение, на макушке — желтые лохматые цветы. А на корнях вырастают причудливой формы картошины, похожие на вычурные узкие пряники. Варишь их — пахнет смолой, елкой. Но вкусу напоминают жидкую мороженую картошку.

Еще разводили батат, но тоже очень мало. Что-то вроде африканской картошки. Клубни — удлиненные в обе стороны, варишь — фиалками пахнет. Разломаешь вареную бататину — крахмальная, сахаристая, сладкая. Только капризная, — хранить долго нельзя.

Хотелось мяса. Покупать баранину — не по карману, верблюжатину — тоже. Однажды, пополам с соседкой, купили ишака. Стояло лето, и Маша ужасалась: как же хранить мясо?

— А на солнце хранить, — сказала Марта Сергеевна.

Она не шутила. Освежеванный окорок и лопатку помогла подвесить на верхних переплетах садовой беседки. Солнце тотчас охватило мясо жаром, заклеило его поверхность, и она сделалась словно железной, — не осталось ни одного сырого местечка. Мясо висело две недели, чуть подсохшее сверху, абсолютно свежее внутри.

Вот и теперь — подарок Марты Сергеевны…

На обработку «подарка» ушла половина воскресенья. Руки Маши покраснели и совсем зашлись от крупной соли, — ею приходилось чистить кишки и требуху. Толик помогал как умел: подносил воду маленьким Зоиным ведерком. Колбас было много. Красивые, настоящие, мама говорит — как в мирное время. Правда, две из них лопнули пока варились. Одну сразу съели, вторую решили оставить до вечера. Ведь сегодня вечером приедут сестры и бабушка.

Но они не приехали.

Маша заволновалась. Если б был телефон! Его не было ни дома, ни в совхозе. Маша сбегала на квартиру бухгалтера совхоза узнать, не случилось ли чего. Там ничего не слыхали. Сестра бухгалтера сказала, что завтра чуть свет идет в совхоз трехтонка. Может, Марии Борисовне махнуть тоже, узнать, что там стряслось? Вдруг беда?

Решила поехать. Но чтобы поехать, надо попросить кого-то прочитать за нее завтра лекции, четыре часа, у заочников.

Маша нашла замену. День освободился.

В совхоз приехали рано утром. В шалаше на кровати из ящиков лежала Екатерина Митрофановна. Она была без сознания.

Зоя и Аня бросились к матери, заплакали. Страшно за бабушку. У нее давно уже пятка болела, — поранила ее, нарыв всё не проходит. А вчера стало плохо с сердцем. Их некому было покормить, — сегодня утром туркменка принесла им молока, и они выпили его, прямо сырое.

Что делать?

Маша осмотрела рану, положила компресс. Накапала валерьянки, — других лекарств под рукой не нашлось. Бабушка то приходила в сознание, стонала, что-то говорила, то снова впадала в забытье.

Надо отвезти ее в город, в больницу. Надо вывезти в город детей и вещи, — приближается срок отъезда домой. Как же? Где найти машину?

Снова метнулась в совхоз. Сегодня одна машина возвращается в город. На счастье, уговорила.

Городская больница стоит на пути домой, недалеко от института. Бабушку вынесли на носилках. Тесно в больнице, мест нет. Но что же поделаешь? Взяли.

Никак не разорваться, — надо бы и с больною побыть, и к детям надо. Но теперь Екатерина Митрофановна в больнице, за нею смотрят, только надо передачи приносить, — мацони, она что любит.

Выгружались недолго: матрасик, узел с постельным бельем, подушки, два ящика — с яблоками и с персиками, Аман сам нарвал, кухонная посуда, еще кое-какие мелочи. Толик выбежал за калитку и не успел представиться сестрам, как в руки ему сунули бидончик с повидлом.

— Тащи, — сказала Зоя, — а я подушки понесу, бежим скорее и опять вернемся, маме помогать.

И они помогали. Шофёр сгрузил вещи на глиняную дорожку и уехал.

И вот — все в доме. И дети, все трое, копошатся вокруг.

— А вы познакомились, сестрички и братик?

— Конечно, мы давно уже познакомились, — бодро отвечает Зоя. — Смотри, какой он молодец, обе комнаты веником подмел, пока ты ездила.

— А я и побрызгал, чтобы пыли не было.

— Садитесь обедать. Или ужинать? Мы сегодня совсем запутались. Ну, не важно, еда у нас вкусная, колбаса.

Аня засопела, заплакала.

— Ты чего?

— Бабушку жалко.

— Теперь ее врачи вылечат, ты не плачь.

Наелись, аж глазенки заблестели, как у пьяненьких. И явно измучены, спать хотят. Толя подошел к маме, прижался к ней благодарно, а Зоя сейчас же — с другой стороны. Маленькая Аня вспомнила, как прежде маму делили, — правая рука мне, левая тебе. А теперь не поделишь. Толька ее руку занял. Подошла и хлопнула его по спине:

— Толька, противный! Моя мама!

И Толя заревел. Что ж с того, что он был мальчик. Заревел горько и обиженно.

Маша взяла на руки Аню, не отпуская от себя и старших, и стала учить:

— Разве можно братика обижать? Он всё ждал, когда его домой возьмут, вы с бабушкой были, а он всё ждал. Жалел бабушку. За что же ты его ударила? Какая недобрая девочка. Брата надо любить. Сколько у тебя братьев? Один. Значит, единственный брат.

— И сестра единственная, — вставила сообразительная Зоя.

— Видишь, какие вы обе счастливые: у каждой и брат и сестра. А у него брата совсем нет, только две сестры. Разве его можно обижать? А я вас всех люблю одинаково. Вы все мои родные дети. Помощники. Ну-ка, сырости не разводить! Вот поправится бабушка, поедем в Ленинград…

Все трое уснули умиротворенные.

Днем пришлось оставить их на попечении Зои, строго-настрого запретив выходить за калитку. Ушла, когда все спали, только Зою разбудила и показала, что им взять на завтрак.

В институте к ней подошел Курбан Атаев:

— Завтра у последнего курса выпускной вечер, и нас тоже пригласили. Вы придете, Мария Борисовна?

— Не смогу я, Курбан, дети приехали, все трое, а бабушка наша — в больнице.

— Жалко. Я думал: придете пораньше, сначала ко мне, потом на вечер. Но тогда прошу хоть ко мне зайти. Сразу после лекций. Хочу вас с женой познакомить. Любимая моя жена…

Он уже хорошо говорил по-русски, но в данном случае еще не чувствовал сравнительного оттенка в слове «любимая».

— Я бы с удовольствием, Курбан, только надо домой спешить: дети.

— Вы меня называйте Коля. Мне нравится так. И товарищи стали так называть. А зайти ко мне очень прошу. Вы же скоро в Ленинград уедете, надо хоть попрощаться. Может, я вас больше не увижу.

Договорились, что Маша зайдет на час, к обеду, и не позже половины третьего вернется домой.

Курбан жил в такой же квартирке, как Худайбергенов: комната, кухня, маленькая открытая веранда.

Он уже караулил Машу у института. Привел домой. И сразу в дверях, как чудо, возникла его жена. Высокая, красивая, брови словно крылья, носик прямой, вид гордый, — королева. Он рядом с нею — простой неказистый пастух.

— Любимая моя жена! А вот дети.

Он показывал их учительнице важно, с достоинством, но и не без улыбки в глазах: «Вы думаете, я школьник, за партой меня видите; а я — отец семейства. Четверо детей — не шутка».

Уселись обедать. И тут он стал развлекать свою учительницу туркменскими сказками. Таких сказок Маша нигде не читала, их просто еще не перевели на русский язык. О сестре и семи братьях, о молоке волшебной верблюдицы, которое возвращает убитым воинам жизнь…

Коля! Нет, она не стала называть его Колей. Пусть Курбан остается Курбаном. Просто он хотел отдать дань уважения русским, потому и просил, чтоб его называли русским именем. Русские сделали ему много хорошего. Разве забудет он своих фронтовых товарищей — русских солдат! А учителей в институте! Двое туркмен, пятеро русских. И все старались научить его тому, что сами знают.

Он не говорил ей никаких торжественных слов, просто рассказывал туркменские сказки. И жена его взметывала угольные свои ресницы, доверчиво глядя на учительницу мужа, русскую женщину: у нее трое детей и муж на фронте, от него уже долго нет вестей. Еще неизвестно, жив ли.

Маша не позволила себе забыть о делах, хотя и выпила стакан красного туркменского вина: ровно в два тридцать она поднялась с кошмы, поблагодарила хозяев и поспешила домой.

Нет, ты прожила тут не напрасно, Маша Лоза! Несколько десятков учителей, русских и туркмен, будут вспоминать тебя, своего преподавателя, кое-кто сбережет и конспекты твоих лекций. Несколько человек из твоих студентов пойдут и дальше, двинутся в науку. Ты останешься в их памяти, как маленький верстовой столб на пройденном пути. Знания, переданные тобою, лягут, словно надежные кирпичики, в фундаменте здания, которое подымется высоко.

Отчего вспомнилась эта песня? Ведь она о другом, о фронте. Но уж больно энергично начинается: «Нет, недаром»! Эту песню разучивали в школе… А помнятся всё-таки школьные годы, помнятся. Человек взрослеет, стареет, а всё продолжает чувствовать себя ребенком. Он и есть ребенок, сын или дочь своей Родины.

Приехав сюда в начале войны, Маша перечитала «Кочевников» Тихонова. Сейчас, готовясь к отъезду, она почувствовала, как продвинулось время. Та книжка, правдивая и хорошая, рассказывает уже о вчерашнем дне. Туркмены стали другими. В двадцатые годы, Маша слыхала, в театре произошел трагический случай. Молодой туркмен-зритель, сидя на спектакле, посвященном гражданской войне, так разъярился на белогвардейца, который бесновался на сцене, что встал, выстрелил и убил его наповал. Он убил актера, но разве он понимал это?

Сейчас подобный случай стал уже невозможен. Всеобщее школьное обучение, рост культуры дали заметные плоды. Приехав, Маша застала уже другую Туркмению. За три года воины республика снова заметно изменилась: люди выросли, стала бурно развиваться наука.

Конечно, лет через десять — двадцать Туркмения опять уйдет вперед, и настолько, что Машины воспоминания о ней останутся всего лишь данью истории. Что ж, пусть шагает. Наша жизнь — не стоячее болото, а быстрая горная речка, которая не знает покоя, не стоит на одном месте. Знать о вчерашнем дне полезно хотя бы для того, чтобы лучше понять сегодняшний.

 

Глава 27. Возвращение

Она и дети вернутся, а бабушка нет.

Маша упрекала себя в том, что не уберегла Екатерину Митрофановну: Костиной матери было тяжело с двумя детьми. Вот и не выдержала. Но разве всё зависело от Маши? Разве не делала она сама всего, что только могла? Разве не зарабатывала, не добывала продуктов на всю свою — и немалую — артель? Она сама уже давно больная: болит грудь, спина, подчас кажется, что болит всё на свете. Что с ней? Неизвестно, она перемогается. Врачи говорят: расшатана нервная система, истощен организм. Устранить причины, вызывающие болезнь, — и болезни не станет. Но причины — общие для нас всех…

Маша корит себя, — она никогда не назвала свекровь мамой. Не могла. Мама одна, маму она крепко любит. А это — свекровь, Екатерина Митрофановна. О ней Маша заботилась, — это близкая, своя, но любовь…

Майское письмо из Севастополя было последним. А сейчас уже август. Костенька, Костя, где ты, друг мой милый, что замолчал? Верю: дождусь, мы встретимся, но как же я скажу тебе, что мамы твоей больше на свете нет?

Вот когда поняла Маша в полную меру, что значит остаться одной! Вьется вокруг собственной оси, не знает, с кем посоветоваться, за что хвататься. Еды надо запасти в дорогу, одежду, — ведь трое детей и сама. На север едем. Выезжают детки с голыми коленочками, с полпути надевают чулочки, потом рейтузики, потом пальтишки… Сентябрь в России бывает очень холодным. А в Ленинград надо приехать здоровыми.

Маша ходит еще на работу, принимает последние экзамены у заочников, пишет последние отчеты. Варит еду детям, носится по столовым, магазинам, базарам. Получила броню на билет, пропуск на проезд в Ленинград.

И вот — вокзал, последние страхи, хлопоты с багажом, последние объятия, поцелуи. Провожают Марта Сергеевна с мужем, Тоушан и соседка из дома напротив. За Машу волнуются, — как-то доедет, не заболела бы в дороге, не простыли бы ребята.

А они суетятся в купе, трое шумных, беспокойных человечков, лезут к окошку, прижимаются носами к стеклу. Как разместить их на двух полках? Маше достались нижняя и багажная третья. На ночь — Зою наверх, Толю и Аню внизу с собой. А днем — Толю наверх, девчонок с собой, и можно малость подремать, — Зоя за Аней присмотрит.

В дороге дети капризничают, у Толика начинают болеть глаза, он растирает их ручонками, и они становятся совсем красными. Толя хнычет: больно! Маша захватила с собой самые нужные лекарства. Она то кормит ребят, то умывает, то лечит. А в промежутках клюет носом.

Катится поезд, пыхтит паровоз-работяга, лента кинофильма перематывается обратно. Три года тому назад уезжала молоденькая, цветущая, полнеющая женщина с дочкой и бабушкой, а возвращается тощее больное существо средних лет с тремя ребятишками.

— Мама, смотри, что я нашел! Какое красивое!

Толик на минуту выбежал в проход, поближе к проводнику, и сейчас вернулся с трофеем. В руке его кусочек белой березовой коры, приготовленной для растопки кипятильника. Аня смотрит на белое чудо с удивленном, ей тоже непонятно:

— Что это, мама?

— Это береза. Березовая кора. Есть такое русское дерево, — отвечает Маша, давясь от слез. Она не в силах сдержаться. Разве может она спокойно смотреть на березу!

Толя гладит рукою кору:

— Хорошая. Такая шелковая бумажечка… Зачем же ты плачешь?

Детей она держит строго: выходить из вагона им запрещено. Прогуляться по перрону с мамой можно по очереди: Зое — в Ташкенте, Толе — в Аральске, Ане — в Куйбышеве.

Москва. Пересадка. Взяли носильщика, двинулись в детскую комнату. Здесь всё как в сказке: пришла тетя фея, взяла билеты, документы и деньги, прокомпостировала и принесла обратно:

— Скорее, через десять минут ваш поезд отходит.

И они бегут и кряхтят под грузом вещей, все пятеро, с тетей феей из детской комнаты. Не опоздать бы. Успеть бы.

Вот он, их вагон, голубой, как фойе в театре. Постели застланы пикейными одеялами. Проводница разносит чай… Всё как в сказке.

Маша укладывает ребят, накормив их и напоив, а сама прилипает к окну.

— Какие всё же герои наши люди! — говорит соседка по купе, женщина в форме лейтенанта медицинской службы: — Полностью восстановили дорогу, и так быстро. Двое суток — и в Ленинграде.

— Двое суток?..

— Да, всего лишь. Конечно, прежде и половины суток хватало, но ведь полотно же сейчас не то, быстрее — опасно.

Маша радуется чистоте и заботе, и восстановленному полотну, и соседке. С тоской и нетерпением смотрит в окно.

Поезд идет мимо разбитых домов, нет ни одной целой станции. Кирпичные стены с пустыми глазницами окон обломки, остатки больших и малых домов.

А деревья! Все они ранены, у всех посбиты верхушки. Будто какой-нибудь великан косил их, словно траву. Срезал верхушку — и деревцо стало уродом.

Здесь проходила война. Всюду здесь был фронт.

Первая ночь, вторая… И вместе с матерью Зоя липнет к окну, смотрит, думает, вспоминает. Большая девочка стала. Что сохранилось в ее головенке от довоенного детства?

Утро. К полудню поезд придет. Маша достает припасенную загодя одежду: в этот город нельзя приезжать кое-как, неряшливо одетыми. Мы не куда-нибудь возвращаемся, — в город-герой.

Они выходят, торжественные, сияющие, на перрон. Вокзал цел, а говорили — разбит. Носильщик подносит вещи. И даже — это совсем уж неправдоподобно — можно взять машину.

Дети рассаживаются, вещи рассованы, поехали.

Жадно, ревниво смотрит Маша на милый Невский: всё почти что в порядке. Только на месте зияющей дыры — фанерная ширма с нарисованным домом. В одном месте, в другом. Только на стенах — веером — белые раны от разлетавшихся осколков. Только на Аничковом мосту еще нет четырех красавцев, укрощающих диких копей.

Петроградская сторона. Родная улица…

Развалины мелькают то тут, то там. Улица вся заросла травою, зеленая трава пробилась между булыжин.

— А это наш дом.

Сердце, что ты колотишься, бедное человеческое сердце! Что ты так бьешься! Мы не напрасно трудились и помогали победе, мы приехали, мы увидали наш ленинградский дом. Почему сердце может присохнуть именно к этой стене с отбитой известкой, к этим высоким жестяным скатам под окнами? Почему так дорога именно эта тропка-дорожка к черному ходу старого дома, к темной лестнице, к обыкновенным дверям?

Тут я ходила лет с девяти, тут я бегала, тут меня догоняли. Тут у дверей кто-то держал мою руку, чтоб не нажала на кнопку, чтоб не звонила, — еще хоть минуту вместе, вдвоем. Дом моей юности, ты стал моей кожей, ты от меня неотделим. Стены твои — это я сама, часть меня, моей жизни. Вон у стены стоят какие-то самодельные носилки из железных палок и проволоки. Что выносили на этих носилках? Или — кого?

Маша нажала кнопку звонка.

Дверь открывается. Незнакомая девушка с мокрой тряпкой в руке стоит на пороге, — она кончает мыть пол в коридоре.

— Машенька! Приехали!

Ах, это дочка Нины Ивановны, соседки. Уже взрослая. Но почему она моет у них пол? Где же мама? Еще на работе.

Входят. Здороваются. Оглядываются. В квартире темно, как в подвале, окна большей частью забиты фанерой. На электричество лимит, так что жечь его надо с оглядкой.

Лыжи! В коридоре стоят Севины слаломные лыжи, толстые, как бруски. Столовая! Тот же буфетик, старая, обитая черной клеенкой кушетка, на которой спал Оська Райкин, когда, бывало, заиграется с Севой и Володею в карты или шахматы допоздна. На кушетке — стопка оконных стекол, почему-то разных размеров.

Вот кабинет отца. Огромный письменный стол. Старый письменный стол с обилием ящиков и ящичков, стол — многоэтажный дом, стол-город… В ящиках — папины рукописи, карточки, черновики, рисунки. Набор чертежных узеньких перьев. Круглая картонная коробка, в которой — маленькие флакончики сухих анилиновых красок. Коробка от карандашей фирмы «Фабер», — любил он хорошие карандаши, доставал их из-под земли.

Стол словно огромное зеленое поле, футбольное поле стадиона на сто тысяч мест. Стоит, как трибуна, чернильница на черной блестящей подставке. Словно маяк, высится знакомая лампа — медный атлет, поднимающий светильник. Мрачно смотрят круглые желтые глаза коричневого филина.

Зеленое сукно обветшало, на краях пожелтело, кое-где даже выбилось из деревянной рамы стола. Зеленое поле, — а игроков нет.

Со страхом, с робостью смотрит Маша на отцовский стол. Подходить к нему детям запрещалось. Теперь что ж, некому запрещать, сняты запреты, — хоть всё раскидайте. Именно поэтому не может Маша дотронуться до отцовского стола, не может забраться в ящики, вынуть всё, рассмотреть. И так будет несколько лет.

Комната братьев. Вот он, хорошо знакомый, прикрепленный кнопками над маленьким столом листочек с флагами расцвечивания, нарисованными младшим братишкой. Сам рисовал и раскрашивал. Где-то он сейчас? Маме писал откуда-то из предместий Варшавы. А на другой стене — карта Кавказа с обозначениями мест и маршрутов, где проходил Сева. Братья мои родные!

Мыслимо ли это? Как же можно здесь жить и дышать, здесь, где больше уж нет сердцу милых, самых близких людей! Умер с голоду… Убит на фронте… Да что же это такое? Какой же это век?

В той комнате, где Машу и Костю встретил рассвет двадцать второго июня черного сорок первого года, — сегодня самый жилой вид. Даже цветок на окне. Филодендрон. Тот самый! Видно, он настрадался: ствол его вытянулся, изогнулся несколько раз, почти как пружина, но не сдался и выпустил новые листья — три зеленых сочных листа. Филодендрон выжил.

Но где же мама? Где же она, родная наша?

— Анна Васильевна кончает сегодня работу в два часа. Скоро придет.

В войну у всех нас так развилось чувство ответственности, что никто даже и не помыслит не пойти на работу или уйти с работы раньше положенного.

— Но откуда она появится? С какой стороны? Где ее можно встречать?

Дочка Нины Ивановны объясняет.

Маша постепенно приходит в себя. Что же она, даже ни о чем девушку не спросила. Муж Нины Ивановны умер, об этом мама писала. А как сама Нина Ивановна?

— Мама в больнице. Задыхается. С сердцем что-то случилось. Она в пищеблоке работала, пищеблок размещался в подвале, и там всегда воды было по щиколотку. Знаете, ленинградский подвал. Ходили по доскам, воздух влажный, а у нее — больное сердце. Вы помните, она болела еще и раньше, до войны.

Бедная Нина Ивановна! Это она когда-то приносила Маше в больницу маленькую Зою. Это она дарила Севочке, уходившему добровольцем на финский фронт, теплое фланелевое белье. Это она, прощаясь с Машей, сказала: «Вам рожать, вы правильно делаете, что уезжаете. А мы уж останемся. Что с Ленинградом, то и с нами».

Дети, как любопытные таракашки, расползлись по квартире. Зоя увидела под диваном ящик, из которого торчала цветная целлулоидная ножка. Это же Максик! Мальчик в шапочке с пером, его подарили ей в университете на елке.

Маша достала им ящик — пусть возятся! — а сама побежала встретить маму.

Вот она, вот она! Не из трамвая вышла, нет, просто идет пешком. Увидала. Бежит, обе бегут. Встретились! Счастье — встретились! Обнялись, идут, плачут.

— Ну как ты свой дом нашла? Нравится? — спрашивает мама.

Маша не знает, что и сказать. Мрачно, темно. Какие-то узлы, ящики…

— Нет ничего лучше родного дома.

— Стекла я уже достала, мы застеклим. Составные получатся, из двух-трех кусков, но это ничего. Сейчас все так делают. Всё же лучше фанеры. Я ведь отпуск на месяц взяла и весь отпуск чистила квартиру, белила потолки: подставлю стол, залезу и белю.

Она потратила на это отпуск! Измученная блокадой, усталая, она мыла и белила потолок…

— Обоев сейчас не достать, так мы наловчились красить клеевою краской по старым. Видишь, у папочки какие красивые васильковые!

У папочки! И она говорит спокойно!

— Детки, это ваша ленинградская бабушка. Она — герой, помогала фашистов разбить.

— И наш папа тоже помогает.

Это — голос Толика. Бабушка целует его, рассматривает. Худышкин маленький. Бабушка знает о нем из Машиных писем. А Толик рад что-нибудь сказать о папе. В детском доме ему говорили, что папа на фронте убит, а когда нашлась мама, то она сказала, что жив. Теперь он, правда, опять долго не пишет, может, раненый. Но мамина версия — жив — Толика устраивает гораздо больше, чем всякая другая.

Дети проголодались. Бабушка идет вместе с Машей на кухню — зажечь плиту и сварить картофельный суп.

— Не удивляйся, что тут столько чугунов. Вот в этих папа варил кошек. Я их есть не могла, а он ел. Вот и шкурки. Их можно выделать и детям что-нибудь сшить.

Что? Что она говорит?

Мама открывает дверь в кладовку. В ящике внизу валяются кошачьи шкурки — памятник голода. Выделать и сшить? Кому это могло прийти в голову? Может, и отцу, — он же тогда старался не придавать значения страданиям, смотреть на вещи легко, по-деловому, с шуткой.

Мама смотрит на Машу и видит ужас в ее глазах. Выделать шкурки… Это ж следы тех ужасных дней.

— Знаешь, ты не обижайся… Давай их сожжем? Сейчас же. Чтобы и следа их не осталось.

— Давай, доченька.

Сварен обед, накормлены дети, уложены спать. Разобраны привезенные вещи и продукты. Мама и Маша рядом. У Маши вдруг всё заболело: и грудь, и бок, и спина. Мама налила кипяток в бутылку, обернула полотенцем, подала. Сама Маша даже не просила. Что значит мама!

— Мама, у нас дрова на зиму есть?

— А зачем? Шурочка Мамаева нам даст свои. Она на дровяном складе работает, ей полагается.

— Как дает? За деньги?

— Что ты, доченька! Она бы обиделась. Мы тут все в доме подружились, кто остался в живых. Мужчины умерли все, во всех квартирах. Они, оказывается, слабее. Мы, кто остался, живем почти как одна семья. Я тут болела как-то недели две, так управдомша Елизавета Павловна приходила мне полы вымыть. У нее пальцы — в перстнях. И ничего, мыла, сама предложила. А к твоему приезду — дочка Нины Ивановны. Знает, как я с ремонтом устала. А я занимаюсь с ней по вечерам, — она за десятый класс сдавать хочет. Шурочка дрова дает, я их сама беру из подвала. Сочувствуют, что папочка умер и сестренка моя. Я из школы иногда приношу шроты, — это из сои такие коврижки, по вкусу немного опилки напоминают, но всё же еда, и без карточек, не ограниченно. Когда нам привозят, я приношу и для других. И молоко соевое тоже. Летом вместе на кладбище ездили, цветы сажали на могилках. Вместе легче, ты понимаешь…

Маша задумалась. Здесь установился свой быт, свой порядок. Похожий на то, к чему мы привыкли, и вместе с тем иной. Когда ехали по городу, когда Маша ждала мать на трамвайной остановке, она неотрывно смотрела на ленинградцев. Все они были подтянуты, аккуратны, суровы. Многие женщины — в ватниках. В трамвае все едут с книжками, читают. Не хотят терять свободного времени.

— Пока ты была одна, это было правильно и заслуженно, — сказала Маша, подумав. — Вы — блокадные друзья. А теперь наехали мы, бывшие эвакуированные. Нас много. Теперь уж брать у Шурочки дрова неудобно, да и дров надо много. Будем думать о топливе. Очистим свой подвал, получим ордер и займемся. А окна хотелось бы все застеклить; у тебя стекла окошка на три, а их у нас шесть. Остальное как-нибудь купим. Сколько стоит стекло?

— Лист стекла — рублей двести. Да и не достать. Стекла ж не хватает в городе.

— Ничего, постараемся вставить. Надо будет поскорее оформиться на работу и устроить детей в детский садик, а Зою — в школу.

— Зоеньку — в мою школу, ко мне.

Бутылка с горячей водою снимает боль, облегчает страдание. Но малейший шум раздражает, отзывается где-то внутри. Маша совсем больна, как она раньше не замечала! Ей казалось, что это — так, почти что капризы. Когда в груди начинало ныть, она старалась преодолеть боль волевым усилием. Получалось. Но не всегда. А сейчас трудно даже представить, как выдержала она такую дорогу одна с тремя маленькими детьми!

Маша смотрит на мать, наслаждаясь ее близостью. Мама. Живая. И с виду крепкая. Правда, давление повышенное и сердце побаливает. Говорит, у них считают, что все блокадники дольше пяти лет не проживут, не выдержат. Нет уж, мы своих блокадников побережем. Война теперь скоро кончится.

— А Костя так и не пишет? — спрашивает мама.

И сразу заныли бок, и спина, и под ложечкой засосало. Бутылка уже остыла, надо снова налить горячей водой.

— Последнее письмо я получила в начале июня. Писал уже после взятия Севастополя — с четвертого Украинского фронта. Сейчас они в Карпатах воюют. Считай: нюнь, июль, август, сентябрь. Четыре месяца нет писем. Ну почему, почему? И узнать ничего не могу: были у них какие-то перегруппировки, был один четвертый Украинский фронт, теперь другой, хотя название то же.

— Он живой; если бы убит был, тебя бы сразу известили, — уверенно говорит мама.

— Всяко бывает.

— Если бы без вести пропал, тоже дали бы знать. Наверно, ранили.

— Но почему же никто не напишет? Ни он, ни товарищи?

— По аттестату продолжаешь получать? Значит, жив. Первое доказательство. Ты не теряй веры. Вот на Севочку я получила похоронную, три дня прошло — и письмо от него же. Кому верить? Я и до сих пор надежду не потеряла. Мало ли что! Убит восемнадцатого, а письмо от двадцать третьего. Не мертвый же мне написал! Может, его на какое секретное задание послали, он же язык знает немецкий, он умница.

Хочется верить, а трудно: Маша держала в руках страшное письмо на зеленой бумаге. Текст напечатан заготовленным штампом: «проявив геройство и мужество, был убит…». И только фамилия и воинское звание проставлены. Много ребят погибало, успевай писать! Но хоть и напечатано штампом, одинаково, — а слова о геройстве — правда, да еще и какая. Каждый из них погиб геройски, каждый — в боях за Родину. Было бы время, были бы силы у тех, кто оказался с ними рядом, — то ли могли б написать!

Костенька, оставайся живой! Если ранили тебя, если изувечили, — врачи вылечат, я тебя выхожу, лишь бы живой!

Разве кто-нибудь знает ту нежность, те ласки, что узнала она! Вот она спросонья открыла глаза, а он говорит: «Что, милый, проснулся?» Это ей. Так нежнее, так необыкновенно ласково. Костенька, называй меня так! Душа моя. Ты не можешь погибнуть, не можешь от меня оторваться. А если — всё, если — пропасть, если нет тебя больше, — и я ничего не хочу. Жить не буду. Не удержат и дети. Жить без тебя не смогу.

Всё болит. Всюду болит, нет такого местечка, чтоб не болело. Видно, Маша сдала. А нельзя. Надо устроиться на работу, получить карточки на себя и детей. Сентябрь кончается. Жизнь не ждет.

 

Глава 28. Жива!

Снежок, засыпавший круглую клумбу перед аккуратным желтеньким коттеджем, уже тает. Дорожки, ведущие к дому, выметены. Машина стоит в гараже обтертая. Но если бы кто-нибудь знал, чего это стоит молодой хозяйке!

Хельга молода и здорова, она отнюдь не лентяйка. Но так же невозможно. Приезжает Мирек, а она в смятении: то ли детей купать — суббота, то ли оставить их так и запереть наверху в спальне. Нельзя же совсем лишить себя личной жизни…

На душе тяжело: русские уже захватили Польшу, русские подошли к Одеру. Говорят, многие города и села России начисто сожжены и разрушены. Что же ждет теперь немецкие города и села? Расплата. Бедная Германия, кто теперь ее убережет! Ужас. Младшая сестра права: фюрер был идиотом, начиная эту войну.

Приехала Минна. Узнав, что Клаву увезли в концлагерь, она устроила истерику. Она плакала так, словно в лагерь забрали не Клаву, а по меньшей мере ее сестру Хельгу. Потом утерла слезы, умылась и начала командовать:

— Пойми хорошенько, Хельга: единственное твое спасение — в ней. Спаси ее, вытащи оттуда — и сама живой останешься. Война проиграна, я еще с сорок первого года знала, что советский народ не сдастся. Дико и стыдно, я же девчонкой была тогда, а вы все простых вещей не понимали. Лагерь — значит, смертный приговор, конец. Давно ее увезли?

— Скоро месяц.

— Может, уже и поздно. Их же просто морят голодом, держат в ноле за проволочной загородкой, я об этом лагере слышала. Зима, снег, холод. Зверство какое, ни в чем неповинную девочку лишить жизни за то, что она песню пела! Да еще как лишить жизни. Дикие звери. Спасти! Ее надо спасти.

— Но как? Ты же знаешь, это невозможно.

— Надо попытаться. Мирек твой — человек известный, пусть поедет к начальству, объяснит, что ты, жена его друга, полковника, осталась без работницы. Кроме того, донос на нее написала русская же, для них это не так и авторитетно. Надо упросить и взять на поруки.

— Легко сказать!

— Но сделать это возможно. И надо.

Многое возможно, если человек глубоко убежден в необходимости этого, если он не теряет времени даром.

…Девушка в полосатом комбинезоне, грязная, опухшая от голода, сидит на сырой траве. Она ничего уж не ждет от жизни, сил больше нет. Красной распухшей рукой разгребает она остатки снега, находит сочные травины, выщипывает их из земли и ест. Это Клава, но ее не узнать, — голова обрита, голод сделал ее неузнаваемой. Только номер на полосатом ветхом костюме подтверждает, что это она.

Рядом — такие же люди, только постарше. Женщины, подобные теням. Угасший взор. Одна начинает креститься и бить поклоны. Но вот какая-то подошла к Клаве, нагнулась к ней, шепчет:

— Ну чего ты? Ну чего? Наши уже скоро на Берлин пойдут, скоро освободят нас, а ты поддаешься. Молодая, держись. Не давай болезни победить себя. Сопротивляйся!

— Не могу я, я помру, пока они освободят.

— Держись, говорю тебе. Ты советская девушка, не имеешь права сдаваться. Еще в зубы дашь им, проклятым, за всё. Держись!

Хорошо, что есть люди, сильные духом.

Вдруг раздается крик. Выкрикивают ее номер. Выкрикивают сердито, нетерпеливо: такой-то номер, моментально явиться в канцелярию.

Канцелярия — это дом, в котором входная будка, а рядом ворота. За проволокой стоит чья-то легковая машина. Клава поднялась, идет. Что еще от нее хотят? Что еще придумали, изверги?

— Господин атташе!

Да, это он сидит за столом рядом с начальником лагеря. Он смотрит на Клаву, и глаза его совсем вытаращены. Видно, красивая стала. Он смотрит с испугом Клава стоит и дрожит.

— Господин атташе берет тебя на поруки. Переоденься, — бросает начальник, а Мирек протягивает ей пакет с платьем и обувью.

Она ничего не понимает и даже не двигается.

— Я сказал: переодевайся! Вон там, — с досадой показывает ей начальник на загородку. — Совершенные идиоты, не понимают приказа, — бормочет начальник.

И Клава — в доме фрау Хельги. Та помогла ей помыться, — сама Клава ослабела так, что глаза бы не смотрели. Длинный скелет на толстых белых колодах — опухших ногах. Голод обезображивает.

Усадили за стол, дали миску похлебки и ломоть хлеба. Вылизала в одну минуту, просит еще. Дали второй ломоть хлеба — сглотала, будто и не жевала. Просит еще.

— Больше нельзя, — говорит фрау Хельга. — Больше будет вредно.

— Что вам, жалко куска хлеба?

— Нельзя, пойми. Ты голодала, сразу нельзя.

— Жалеете. Фашисты. Куска хлеба для человека жалко!

Ее уводят и кладут в постель. Встанет она только через неделю. И то потому, что молодая. Пожилая вряд ли бы встала.

Клава вернулась к жизни. Произошло чудо. За месяц, пока она была в лагере, ни одного человека не освободили. Оттуда не освобождают. Ей повезло, о ней кто-то подумал.

Наверное, из расчета, — ведь новой работницы сейчас не достать. Пускай. Но она жива.

Минна приехала к сестре вскоре после Клавиного освобождения. Не сняв пальто, вбежала на кухню и обняла прислугу своей сестры, русскую девушку.

Клава этого не ожидала. Но порыв молодой немки был таким искренним, сердечным, что, почувствовав на своих плечах ее теплые ласковые руки, Клава ответно прижалась к ней.

У Минны на глазах были слезы. Она не нашлась, что сказать, только стояла рядом и смотрела на Клаву. И счастливая и как будто бы виноватая.

— Ты довольна? — спросила сестру Хельга, войдя вслед за нею в кухню. — Сделали невозможное.

Минна ответила не сразу.

— Ты-то сама больше всех довольна, — сказала она наконец сестре, прямо при Клаве. — Теперь снова есть на кого покрикивать.

— Как будто уж нет у меня простых человеческих чувств, одна только корысть, — обиделась Хельга.

Клава молчала.

Сегодня Минна уехала не сразу. Она играла с племянницами, перебрасывалась фразами с сестрой. После обеда, когда дети были уложены, Хельга собралась к портнихе и пригласила с собой Минну.

— Я подожду тебя дома, — ответила Минна. — Хочу срисовать узор твоего стенного коврика.

Хельга вывела из гаража машину и уехала одна.

Проводив глазами сестру, Минна вернулась на кухню. Клава мыла посуду.

— Дай мне фартук, я помогу тебе, — предложила Минна.

— Ничего, я сама. Остались одни кастрюли.

Но Минна не уходила:

— Ты столько натерпелась… Ты, наверное, не веришь, что есть хорошие немцы. Честные, добрые. Не фашисты, наоборот, — антифашисты.

Клава взглянула на Минну. С этой осторожничать не хотелось.

— Верю-то я верю… Только мне они не попадались… Может, кроме тебя одной.

— А я совсем не одна. Есть немцы лучше меня, смелее…

— Скажи, а почему ты ко мне добрая? — спросила вдруг Клава. — Вы же люди не из бедных. А муж фрау Хельги — он же полковник гитлеровский. Убийца, проще говоря.

Она вызывающе подняла голову. После лагеря она стала другой. И сейчас решилась говорить всё, что думает.

Слово «убийца» Минну не покоробило.

— Родители наши не богатые, отец — рабочий. Хельга «сделала партию», вышла за богатого старика, теперь у нее дом, машина, сбережения. Она мне родная сестра, верно. Но жизнь у нас с ней разная. Я была с родителями в Советском Союзе, в Ленинграде.

— Сколько лет тебе было тогда?

— Шесть.

— Ты же ничего не понимала…

— Конечно, я была маленькая. Но помню я себя с трех лет, а Ленинград помню очень хорошо. Мать держала меня больше в комнате, и всё-таки я встречалась с людьми. А отцу на заводе дали учительницу, русскую девушку вроде тебя. Звали ее Маша, не знаю, как фамилия, только эта русская девушка меня, наверное, немножко любила. Она играла со мной. Однажды привезла к себе домой, — у нее были братья-школьники. Там было много игрушек, правда, мальчишечьих, кукол я не помню. Это была обыкновенная добрая семья, все очень приветливые и со мной ласковые.

Помню, я сделала свинство: расшалилась и крикнула: «Хайль Гитлер!» Меня так учил дядя Руди, Хельгин жених. Он тогда еще не был женихом, Хельга кончала гимназию, а он иногда заходил к моему отцу, присматривался к будущей невесте. Он уже тогда казался мне старым стариком, — лысый, противный, толстый. Сосиска, ремнем затянутая.

И когда эта русская услышала, она стала объяснять, почему это плохо. Уж не помню, что там она говорила, но только я ей верила. Я даже плакала, когда мы уезжали из Ленинграда. С ней так и не простилась: отец не позвал ее почему-то. И вообще в Ленинграде к нам все относились хорошо, приветливо. А мы вот войну начали, блокаду им устроили.

— Вот именно.

— Я понимаю, Клава, что ответственны за это все мы, немцы. Я ничего не делала по приказам гитлеровцев, ни в чем не участвовала, но я и себя считаю виновной: не боролась против них как следует. Единственное хорошее, что я делала, — это собирала продукты и папиросы для ваших пленных и для угнанных «восточных рабочих» вроде тебя…

— Ты собирала? Это когда у Хельги брала?

— У Хельги — это мелочь. В том городишке, где мы с отцом и мамой живем, ко мне обратилась одна женщина, наша немка. Она комсомолкой была прежде, я знала это, а теперь живет под надзором гестапо. Но меня она знает и доверилась мне. А я еще кое-кого нашла. Собирали хлеб, картофель, брюкву. И сладости иногда. Одни раз зимой уговорили лесничего отдать в лагерь целую тушу оленя, — на охоте убил один хороший человек, а лесничий в отчете написал, что животное от морозов погибло… В нашем маленьком лагере пленным живется не так, как всюду в Германии. С голоду не мрут. И еще кое-что мы делаем…

Блестят глаза, Минна рассказывает вполголоса, сидя рядом с Клавой на белой табуретке. И Клавино лицо мягчеет, выражение его становится таким, каким оно было дома, в мирные довоенные годы, когда она подчас сиживала с подругой.

За окном послышался шелест шин, — Хельга вернулась.

— Сестре моей не рассказывай ничего, — говорит Минна Клаве. — Она догадывается, конечно, но доверять ей особенно нельзя. Ее вызовут, припугнут — всё расскажет. Она только знает, что я помогала двум русским девочкам батрачкам, когда они заболели. К доктору возила и лекарство доставала.

— Будь спокойна, — отвечает Клава, пожимая руку Минны. — Я тут у вас молчать научилась.

— И последнее, Клава: советские войска дошли до Одера. В эту весну, наверное, Гитлера разобьют, и война кончится.

Ах ты моя хорошая! Так бы и поцеловала тебя за эти слова, да нельзя: фрау Хельга уже в прихожей, а перед ней свои чувства открывать не собираюсь. Разные вы люди.

Возвратившись из лагеря, Клава стала думать о Фене. Значит, верно, ее предала Феня, русская девушка из фольксдойчей. Феня, которой она доверила горькую память о родине, песню.

Значит, Феня — вроде тех полицаев под Смоленском, что помогали расстреливать цыган, что застрелили Клавину маму. Продажная тварь, фашистка!.. Зачем, зачем понадобилось ей губить Клаву, а может и не одну Клаву? Затем, что назвалась груздем — полезай в кузов. Спуталась с гитлеровцами — будешь и делать по-ихнему. Выслуживаться.

Ну, погоди, наши наступают, дойдут и до Берлина. И ты дождешься расплаты. Ничего не забудем…

Фрау Хельга стала много добрее к Клаве. Сразу видно, плохи дела у Гитлера. Капут ему, гаду. Победа не за горами.

На рынке Клава встретила знакомую девушку. Та предупредила Клаву:

— Будь осторожнее с Феней: из-за нее уже две наши девчонки пропали.

— Две? Нет, их три было, третья — я.

И Клава рассказала свою историю.

Разгром фашистов не за горами. Загудел, зашевелился Берлин. Теперь он сам познал тот удел, какой готовил Москве и Ленинграду. Бомбят. Обстреливают. Голодно стало. Все куда-то сдут, а куда? — бог весть! На запад!

Летят самолеты, бомбят ночью и днем. И до Клавы недалеко, а Клава веселеет: бомбите, милые, докапчивайте фашистских зверей в их логове. Если даже и я погибну, — не укорю вас в последний свой час. Как наши солдаты-герои, которые, сидя в дотах, передают по рации, корректируя артиллерийскую стрельбу: «Огонь на меня!» Дело общее, общий успех, сейчас не до того, чтобы о себе много думать.

Воет Берлин, горит, перекореженный взрывами, скалится разодранным камнем стен. Стонут и другие немецкие города, изувеченные войной. Смотрит Клава и думает: «Ну что вы, немцы, наделали? Разве так мы могли бы к вам приезжать? Ходили бы в музеи, театры, чинно-мирно, дружили бы, привозили б друг другу подарки, изучали б культуру вашу, — у вас же она интересная. Так нет, напали на мирных людей, намостили горы покойников, нажгли груды углей. Теперь, конечно, мирные люди не успокоятся, пока не покончат с причиною всех несчастий — гитлеризмом. А дома рушатся без разбору, — война».

Развязка приближается. Союзники наступают с запада. Домик фрау Хельги — уже почти на линии фронта. Пока все они живы, — и она и дети. Но что ожидает их завтра?

И вот на рассвете солнечного весеннего дня в крепко запертую дверь желтого коттеджа раздается неистовый стук. Под окном — американские джипы, с которых соскакивают веселые, рослые, подвыпившие американские парни.

Фрау Хельга в страхе заперлась в комнате на втором этаже.

— Не открывай! — кричит она Клаве. — Они нас убьют! Они знают, чей это дом!

В дверь колотят, — сейчас ее запросто выломают. Они уже потрудились в соседнем доме, — оттуда слышны были женские крики, плач.

Но ведь это — союзники, они вместе с нами бьют фашистов! Нет, Клава откроет.

— Не стучите, союзники! Сейчас я открою. Я русская.

За дверями чуть стихло. Щелкнули два замка. Дверь распахнулась.

Клава стоит на пороге:

— Здравствуйте, союзники! Хау ду ю ду! Я русская, советская!

Плечистый белобрысый сержант расплывается в улыбке, делает к ней шаг:

— Ай эм амернкен! Русский — союзник! Гитлер капут! Рашн вумен, ю донт би эфрейд.

Он долго трясет ей руку. Он догадывается, что девушка — служанка. Он ей искренне рад.

А в это время солдаты и молоденький офицер уже обежали комнаты первого этажа, уже поднялись наверх.

Раздается отчаянный крик. Это кричит фрау Хельга.

Клава вместе с сержантом взлетает наверх. В спальне возня. Американцы, что-то крича и смеясь, шарят руками по груди фрау Хельги, подталкивают ее к постели.

— Нельзя! Слушай, скажи им нельзя! — кричит Клава сержанту. — Она тоже русская!

Сержант сомневается. Но фрау Хельга услышала, она хватается за соломинку:

— Я русска! Союзник! Русска!

Чтоб тебе! Не удалось немножко повеселиться, — русский дом! Эта, наверно, из эмигрантов. Сержант что-то настойчиво говорит своему офицеру, солдатам, показывая на Клаву. Видно, объясняет, что если б красотка постарше была немкой, девушка не пощадила бы ее.

Потные, распаленные, раскрасневшиеся парни, сплевывая на ходу, спускаются вниз. Клава хватает из стеклянной горки хрустальный графин с вином и наливает сержанту, который идет последним:

— Союзник! О кей! Гуд!

Парень выпивает вино одним залпом, становится перед Клавою по стойке «смирно» и отдает ей честь:

— Союзник! Гуд рашн герл! Френд!

Ушли. По комнате летают какие-то бумажки, в воздухе — запах сигарет, мужского пота и спирта.

— Клава, спасибо! Ты меня спасла! — Растрепанная, в порванном халате, фрау падает на колени перед своей прислугой и плачет.

— Спасла, — отвечает Клава спокойно. — И вы мне жизнь спасли, теперь квиты. Мы, русские, не только зло помним, мы помним и добро… Ладно плакать, пошли к детям: ребятишки перепугались небось.

И еще несколько дней, и еще. Капитуляция! Победа! Пляшут и пируют победители — советские солдаты и офицеры, а с ними — советские люди, попавшие сюда не по доброй воле, а с ними — союзники, англичане, американцы, а с ними — те немцы, для которых это тоже победа. Честные немцы, те, кто родину свою по-настоящему любит.

Всё уже Клава узнала: и где советская комендатура, и что́ и как. Она собирает свои вещички, кладет их в фанерный баульчик, — ей дал его один наш солдат.

— Фрау Хельга, идите посмотрите, что я ничего у вас не взяла.

Фрау Хельга приходит с кухни, в фартуке, руки мокрые.

— Я тебе верю, Клава.

— Нет, прошу посмотреть мои вещи. Чтобы потом недоразумений не было.

Краснея, смотрит фрау на Клавин нехитрый скарб. Старое бельишко, русская, сложенная вчетверо, газета, пара заштопанных чулок, выгоревшая шелковая косынка, старое платье… Хельга дарила ей что-то, но этих вещей в баульчике нет, — не взяла.

— Видели? Вот и всё. Прощайте.

И Клава уходит, застегнув свой баульчик на железный крючок. Уходит к своим, подтянутая, взрослая девушка с сухими глазами, с поджатым ртом. Уходит счастливая, — конец войне, победа, свобода! Скоро домой!

До отъезда на родину Клава нашла себе работу в советском госпитале, на кухне. Там она рассказала двум молоденьким солдатам всю историю с Феней.

— Жила бы она в нашей зоне оккупации — отдали бы под суд и расстреляли. Но она — в американской… Может, ты ее выманишь как-нибудь хитростью?

— Я не сумею. Она даже не знает, что я жива. Увидит — перепугается.

— А так оставлять, безнаказанно, тоже не дело. Чем она лучше фашистов? Ничем. Предателей щадить нечего. Хоть избить хорошенько.

— Разве я изобью? Вот по морде ей дать — это, наверно, смогу. Но не больше.

— Мы с тобою пойдем, Клава. Мы тебя не оставим одну в этой зоне.

Вечером собрались:

— Идем. Предателей нечего жалеть.

Проходят городом. Долго идут среди развалин. Но вот и улица, где Феня живет. Вот и домишко. Старый, почерневший, деревянный дом в два этажа, с узкими окнами.

— Я войду одна, вы оставайтесь у двери, ребята, — говорит Клава. — Я сама ей скажу что надо.

Клава толкает дверь, — дверь не заперта. Входит в переднюю. Из передней старая деревянная лестница ведет на второй этаж.

Из кухни, рядом со входом, появляется старуха в чепце. Она смотрит на Клаву с подозрением и со страхом.

— Где Феня? — спрашивает Клава.

— Феня дома, наверху. А вы кто?

— Я подруга ее, Клава.

Старуха хватается за косяк:

— Клава… Ты, оказывается, жива? Боже мой!..

Она крестится, отшатываясь в ужасе.

— Жива. Хотя вы и постарались, чтобы мною уже червей кормили. А я воскресла, жива.

— Феня не виновата! Это муж ее, он заставил отдать письмо! Он!

— А замуж за фашиста кто заставил?

На их голоса сверху выходит Феня. Она какая-то серая стала лицом, и сама круглая. Брюхата.

— Клава!

В ее восклицании — ужас, отчаяние, мольба. Она не может, не успела скрыть этих чувств и придумать, что ей солгать. Феня спускается на две ступени и замирает в страхе.

— Да, Клава. Ты думала, что из меня уже мыло сварили? Нет, я жива.

Клава взбегает по лестнице поближе к Фене. Она смотрит в это раздавленное ужасом лицо, смотрит с ненавистью, с отвращением:

— Я тебе душу доверила, а ты…

Наотмашь бьет она крепкой рукой по серым щекам. Бьет изо всей силы. Феня онемела, она даже не пытается обороняться. Она знает, что заслужила большего, заслужила смерти. Она не убегает. Но, словно спросонья, делает шаг вперед, оступается — и с грохотом валится вниз по деревянным ступенькам.

Старуха становится возле нее на колени и воет:

— Боже! Клавочка, будь милосердна!

— Застрелить бы тебя надо, иуда, — говорит Клава уже у двери. — Счастье твое, что у меня оружия нету.

Она выходит из дому, и ребята тотчас становятся рядом, справа и слева. Вместе уходят они от гнилого домишки в сторону своей советской комендатуры.

— Если бы это не ихняя зона — не ушла б от суда. А эти пригреют, — мрачно говорит Клавин товарищ-солдат.

 

Глава 29. Итог

Ты в Ленинграде, дома. Ты — с матерью и детьми. Жизнь потихоньку налаживается: Аню и Толика приняли в детский сад, Зоя ходит в школу вместе с бабушкой. Хорошо всё это? Очень даже.

Летом сорок четвертого года открыли второй фронт, мы теперь не одни. Наши войска гонят фашистов прочь по Европе. Семнадцатого января освободили Варшаву, двадцать третьего вышли к Одеру. Война приближается к концу. Всё это — радость, да еще какая!

Отчего же ты стонешь по вечерам, отчего же всё твое тело болит, словно разломанное на куски? Истощение организма, вегетативной нервной системы, центральной нервной системы…

Отчего же ты плачешь, взглянув на давно знакомые стены комнат, на простые старые вещи, предметы, принадлежавшие им — старшему брату, отцу? Каждый предмет — как осколок в ране.

Детство, было ли ты? Была ли ты, юность? Лыжные звездные пробеги по окрестностям Ленинграда, возвращение Севки, горячего, мокрого, счастливого. Умыванье на кухне, чистое белье, которое ты несла ему, дорогому брату. А потом — дружеская маленькая пирушка, Оськины шуточки и добрые насмешки, Володина серьезность не по летам, скрытое его почтение к старшему брату. И любовь, взаимная человеческая любовь друг к другу всех троих, рожденных одним отцом и одной матерью!

Это счастье — иметь брата или сестру. А иметь двоих братанов, да еще таких славных, хороших парней, — это знаете что! Как они заступались за нее, когда она осталась одна с маленькой Зоей, как, шутки ради, учредили «орден лощей», «гасили» телефонные звонки поклонников, недостойных Маши, с их точки зрения (у сестры и братьев эти точки зрения совпадали). Защищали сестру от бед. А женщине надо иногда, чтоб за нее заступились. Всё же она не из железа и не из камня. Истраченный на нее природою материал — мягче того, который пошел на мужчину. Это счастье — иметь братьев. А потерять — горе.

Маша выросла в дружной семье, где все были друг к другу ласковы и внимательны. Братья гордились ее успехами в учебе, успехами вопреки трудностям, вопреки ее раннему материнству. Братья знали о ее знакомстве с кировцами, бывшими красногвардейцами, — она всё непременно рассказывала дома, так у них было заведено. Знали даже большую часть ее работы, хотя не всю, — диссертацию Маша дописывала уже в военное время. Братья знали, что Маша никогда не соврет, — не сумеет, не сможет.

Музей, где она работала до войны, возвратился в Ленинград, но материалы его были на консервации, музея еще не открыли. Маша была принята преподавателем в педагогический институт на полставки. Она возвращалась с работы сравнительно рано, забегала в магазины, готовила дома что-нибудь поесть, потом приводила детей из садика, кормила их и укладывала спать. Но всё время, не только в промежутках между делами, но и во время этих самых дел, братья были с ней вместе. Всё напоминало о них. Воспоминания о Севке ранили, — но она не гнала их прочь, словно боль эта чем-то была сладостной.

Севка снился ей часто: это же был ее самый близкий друг, притом друг не на год или два, — друг в течение всей ее жизни, с той поры когда он стал осмысленно говорить и соображать. Добрый, крупный мальчишка с высоким красивым лбом, нос немножко лаптем, ну и что же? Зато какой человечище, что у него в глазах светилось!

Ей приснилось его возвращение. Позвонили, пошла открывать. В коридоре темновато, лампочка слабая — из-за лимита на электричество.

Она открывает дверь и охает. Он стоит перед ней в выгоревшей гимнастерке, пахнущей потом. Но ведь сообщили — убит? Ничего подобного! Он стоит улыбаясь, широкая грудь его плотно облита гимнастеркой. Маша тихонько хлопает его по плечам, по груди и говорит:

— Ты… Настоящий… Разве ты жив?

— Ты же сама видишь, сестренка. Прикоснись, проверь.

И не понять — обыкновенно стоит она перед ним или молится на него, стоя на коленях.

Проснулась — и нет ничего. Нет ничего. Севки больше нет. Только короткая строчка в истории Великой Отечественной войны напоминает о нем: «18 сентября 1942 года — контрудар войск Сталинградского фронта северо-западнее Сталинграда».

Снился отец. Она в доме одна почему-то, нет никого, и на столе не прибрано: черствый хлеб, остывший чай, песок в сахарнице. И — отец за столом. Пришел — и стесняется, словно не положено уже ему сюда приходить, нельзя, но не выдержал, очень соскучился.

А она суетится, волнуется: надо его хорошенько накормить, а дома нет ничего, кроме черствого хлеба и холодного чая. Кажется ей, что смотрит он на нее не с упреком, нет, скорей виновато, словно говорит: «Знаю, доченька, что не положено мне сюда являться, да захотелось посмотреть, как вы тут без меня живете». А ее одна мысль сверлит: «Я должна его накормить как следует, а у меня не припасено ничего. Как же быть?»

Она просыпается, сотрясаясь от слез. Подушка даже мокрая. Нету отца, это только спилось. Вот в этой самой квартире, на этой постели, где она спит, он умер от голода. Какой грубиянкой бывала она с отцом, какие позволяла себе бестактности по отношению к нему! Но теперь — поздно, уже не извиниться, не исправить.

Мама как-то легче переносит всё, — закалилась в блокаду, не то еще повидала. Она стала суровой и спокойной. В речи появилось несколько грубых слов, — так у девчонок бывает, а у старых женщин редко. Но внутренне она не только не погрубела, наоборот, полна чуткости, нежности, заботливости. Просто стала меньше значения придавать словам, больше делу. Маша спросила ее, что это за носилки во дворе. Она ответила: «Это мы покойников выносили». И даже не изменилась в лице.

Зоя как-то заговорила, что хорошо бы кошечку завести, — у них появились крысы. И бабушка принесла откуда-то котенка. Говорит: «Взяли за него всего пол-литра водки, котеночек крупный, килограмма на два потянет». Это уж по привычке — кошку на вес расценивать. Кошки сейчас дороги, их завозят из других городов и разводят заново. И собак тоже. И коров, конечно, — в пригородах Ленинграда осенью 1944 года, когда они приехали, коров было по счету всего ничего, молоко пили соевое. А сейчас пригнали откуда-то с запада молочный скот. Но всё равно очень мало. Разве сравнишь с тем, что было!

Отчаянье наплывало часто, закрывало с головой, как высокая морская волна. Немцы, немцы, что вы сделали с нашей семьей? А ведь в нашем доме немцев так уважали…

И тут она начинала приходить в себя, тут начинался самоконтроль. Какие немцы? Разве можно винить немцев, немецкий народ? Нет, виноваты гитлеровцы, фашисты. А те немцы, которых в этом доме так уважали, — те и сейчас, может быть, до последнего борются за спасение жизни русских товарищей, помогают Советской Армии. А скольких из них уничтожили, истребили в концентрационных лагерях, в газовых камерах! Тельман тоже был немец.

Немцы — бывшие солдаты Гитлера — ходили сейчас по Ленинграду группами под конвоем женщин-охранниц. Пленные ремонтировали здания, висели в деревянных люльках под окнами верхних этажей, красили фасад Главного штаба и жилых домов, восстанавливали и строили заново. Смотрели они угрюмо, виновато. Русские женщины уже не бросались на них с кулаками, как в первые месяцы войны, но всё-таки провожали их недобрыми, непрощающими взглядами. Вот ты идешь, пленный солдат, с ведром известки и мастерком в руке, — а не ты ли застрелил моего мужа?

Среди пленных немцев были и такие, которые в работу свою вкладывали душу. Видимо, до них дошло сознание вины перед советскими людьми, в них проснулась совесть, досада против Гитлера, постепенно переходившая в прямую ненависть.

Пленных немцев в России не обижали, кормили их досыта, работать требовали в меру. Пожилые солдаты из Рура вспоминали, как в двадцать третьем году им, голодающим рурским рабочим, советские люди послали хлеба, пятьсот тысяч пудов хлеба. Всероссийский Центральный Совет профсоюзов послал этот хлеб. А потом, в начале тридцатых годов, сколько безработных немцев, квалифицированных мастеров разных специальностей, нашли в Советской России заработок. Как же после этого можно было поднимать руку на советских людей!

Пленные немцы из простых понимали это с каждым днем всё яснее. И, вернувшись домой, многие из них посвятили остаток жизни борьбе за мир, разоблачению недобитых гитлеровцев, реваншистов, кровавых собак.

Нет, в начале сорок пятого года Машино сердце было так наполнено болью за погибшего брата и отца, что вряд ли нашла бы она дружеские слова для военнопленных. Душу ее разъедала безысходная тоска: их не вернешь, не вернешь, не вернешь!

Оська погиб еще в сорок втором, при перестрелке во время партизанского рейда. Оська был частью ее юности, он был тоже ее потерей и тоже входил в счет. И после этого смотреть на военнопленных добрыми глазами? Разорили, разметали всю ее молодость!

А была еще рана и вовсе открытая. С мая от Кости не приходило никаких вестей. Все попытки найти концы оказались безрезультатными. Фронты сливались, переименовывались, канцелярии догоняли свои наступающие части, не успевая подчас ответить на запросы. Маша продолжала получать за Костю по аттестату, — если бы он погиб или пропал без вести, ей перестали б платить. Но где же он, где? Что с ним? Может, он написал в Ашхабад, а ее уже там нету.

Маша рассказывала матери о своих страхах, о загадочном молчании Кости. Мать слушала ее терпеливо, иногда говорила: «Потерпи, он найдется, наверное». Странно, как она переменилась. Ни разу не высказала таких же опасений, как Маша, или каких-нибудь предположений.

Однажды Маша обнаружила, что мама получает письма на почте до востребования. Спросила: почему? Мать объяснила, что это еще со времен блокады. Почтальонов тогда почти не было, сами заходили на почту и брали. Маша сказала, что теперь можно получать письма и дома, надо только сказать на почте. Мама обещала сказать, но почему-то всё оставалось по-прежнему.

Страх за Костю, пытка неизвестностью истощили Машу совсем. Новый, сорок пятый год она встретила больная. Работала перемогаясь, не понимая, что с ней.

— А может, он тяжело ранен, изуродован и не хочет вернуться домой? — спрашивала она маму. — Но ведь это глупо, я счастлива была бы, я ничего не боюсь. Я боюсь только его смерти. Если это случится, я не выживу. Одну бабушку из-за своих детей в гроб загнала, без меня и ты, знаю, раньше срока свалишься. Но не виновата я; если он погиб, я не выживу.

— Я всегда считала, что ты примешь его домой, чтобы с ним ни случилось, — говорила мать, поглаживая голову Маши, снова улегшейся с грелкой. — Я в тебе не сомневаюсь, доченька. Но потерпи. Он, наверное, жив.

— Сколько ж терпеть? Почему он молчит, если жив?

— Мало ли почему. Может, боится тебя расстроить. Может, еще что-нибудь.

— А если вдруг он… полюбил кого-нибудь вновь и женился? Всё-таки это лучший исход, всё-таки жив. Пусть бы сказал, написал. Я бы хоть знала, что он живой. Мне было бы легче.

— Не похоже на Костю — полюбить кого-нибудь при живой жене. Любимой. Не похоже. Потерпи.

Мать что-то знает. Знает — и скрывает. Это ясно. Жестокость какая! Зачем же скрывать? Что за выдумки бессердечные, что за бред!

Да, мама прятала от нее какие-то письма. Обычно, прочитав, она бросала письмо на стол, а вот некоторые прочитает — и к себе в сумочку. Но почерк не Костин, — Маша издали заглядывала.

Маша сделалась подозрительной, она всё примечала. И однажды вечером горько расплакалась: ей не верят, не доверяют! От нее что-то скрывают, словно она недостойна знать правду. И не доверяет ей мама.

Она ревела, а мама была на кухне и даже не знала об этом. Когда она вернулась в комнату, Маша искала носовой платок, стараясь сдержать рыдания. Лицо ее было красным, распухшим, некрасивым.

Мать заметила это сразу:

— Что с тобой?

— Ничего.

Но когда мать подошла поближе, Маша не выдержала, — слезы прорвались, скрыть их стало невозможно.

— Ты что-то знаешь о Косте… Ты мне не веришь… Не доверяешь… — бормотала она сквозь слезы.

Мать села рядом, обняла. Что-то мешало ей говорить. Но разве выдержит материнское сердце, видя страдания своего ребенка!

— Ну слушай. Я дала слово, но больше уж не могу. Костя жив, не волнуйся. Он был ранен недели три спустя после Севастополя. Тяжело ранен.

— Мамочка, милая! Как хорошо!

Можно подумать, что она обрадовалась его тяжелому ранению.

— Он потерял правую руку, правую ногу ниже колена, и на левой вырвало часть ступни, пятку.

— Бедненький мой! Но жив, слава богу.

— Он был очень подавлен морально, когда пришел в себя в госпитале и понял, что с ним случилось. Еще и контузия была. Ты только представь себе пояснее, как он должен был себя чувствовать. Молодой мужчина без обеих ног и без правой руки…

— Но живой!

Она эгоистка, — матери это стало ясно только сейчас. Она так рада, что не хочет понять драму другого человека.

— Не всякая жизнь желанна для гордого человека, моя милая. Постарайся представить себя на его месте, ты же с фантазией. Ты бы сразу стала сомневаться, а нужна ли ты будешь своему мужу такая? Беспомощный обрубок.

— Не говори так, не надо! Разве ты не понимаешь…

— В общем, Костя долго болел. Были у него мысли о самоубийстве, он мне потом признался. Он запретил сообщать тебе, дал в госпитале мой адрес и со временем сам стал мне писать… Левой рукой, сразу и не поймешь его новый почерк. Я от него получила письмо, когда ты была уже здесь. Написала о вашем приезде, о детях. О Толике написала подробно: как он мечтает увидеть отца, только тем и живет. О новенькой дочке, о ревнивой нашей Анечке. Конечно, и о тебе писала не раз. Просила его позволить рассказать тебе всё. Но он, оказывается, вроде тебя, — пишет, что, если скажу сейчас, он не вернется домой вообще. Он этот вопрос всё еще решает…

А решил он вот что. Хочется человеку, чтобы его увечье не бросалось в глаза. Посоветовался с хорошим хирургом, лег на стол и позволил «подравнять» себе ноги. Сделал две культи на одинаковом уровне. Уже и протезы сделали, он ходить учится. Заклинал меня — не говорить тебе ничего. Хочет скоро приехать.

Теперь она уже плакала от радости. И сразу прошла адская боль в груди и спине, и стало легко, хорошо и как-то невероятно спокойно. Мет, боль у нее появится еще не раз, но теперь ясно: надо себя тоже подремонтировать к его приезду, нечего распускаться. Надо сходить на рентген, сделать анализы, принять меры. Жив! Значит, будет жива и она.

— А сумеешь ты сдержаться, не выдашь меня?

— Ну что ты! Но теперь скажу прямо: эта выдумка — скрывать от меня свои беды — его не украшает. Значит, не доверяет он мне по-настоящему, сомневается. Это даже обидно.

— Ну, милая, ты опять — только о себе…

…Было воскресенье, когда по утрам все дома. Стоял январь, утренняя темнота держалась долго. Сегодня позавтракали в одиннадцать часов.

Мама возилась на кухне с обедом, который в воскресенье готовился сразу на два дня. Маша штопала детские чулки. Зоя делала уроки за столом. Аня и Толик играли во что-то. У обоих распухли желёзки, шеи их были укутаны теплыми шарфами. В садик они уж два дня как не ходили.

Позвонили. Открыла мать. Вскрикнула. Маша бросила чулки и побежала к двери.

Он стоял перед ней, в шинели, сапогах, с вещмешком за плечами. Правый рукав прижат ремешком к поясу, чтоб не болтался зря, — рукав пустой.

Она бросилась к нему, обняла, чуть не повисла на шее, но вовремя вспомнила, на чем он стоит, и, поцеловав, отстранилась.

Сначала все ревели, — она, Костя, мама. Костя — немножко, они — как следует. Так бы и стояли в коридоре, зачарованно глядя друг на друга, если бы в дверь не просунулась стриженая головенка, повязанная зеленым шарфиком. Толик был любопытней названых своих сестер и немножко активнее, деятельней. Он высунулся в коридор, и тощая рожица его расплылась в лукавой улыбке: наверно, это и есть его папа.

— Толик, здравствуй, — сказал Костя, шагнув к ребенку.

И тотчас Маша поняла, что нагнуться и взять мальчика на руки он не сможет. И она подхватила Толика, поднесла его к Косте и сказала:

— Целуйтесь!

Зоя выбежала сразу следом, обняла отца за талию и замерла. Он поцеловал ее, — дотянулся. Аня подошла медленно. Маша поднесла и ее поцеловаться с отцом. Аня сделала это чинно, торжественно. Но когда Маша опустила ее на пол и Костя стал снимать вещмешок и шинель, Аня сказала:

— Вот теперь хорошо будет. А то мы маму делили на троих, и никак не делится. А с тобой теперь уже хорошо. Теперь нам всем троим хватит.

— Как ты только мог подумать…

— Я не хотел жалости.

— Разве ты не видишь? Разве это надо еще доказывать?

— Мы не виделись три с половиной года. Кто знает…

— Я постарела…

— Ты? Ты смеешься! Это меня изувечили. Видишь, меня стало меньше.

— Значит, всё, что осталось, стало еще ценнее.

— Знаешь, когда я научился ходить, я, по Маресьеву, попытался и потанцевать немного. Натер свои обрубки до ужаса. Теперь уже навык есть. Мне нужно на них носки шерстяные, надо заказать кому-нибудь.

— Я сделаю. У меня есть верблюжий пух. Свяжем дюжину.

— Никак почерк не выработаю. Был бы левша — другое дело.

— Я тебя люблю.

Кто может сравниться с ним? Всё, всё в нем мило. Удивительное лицо — красивый лоб, над ним — черная прядь. У глаз появились морщинки, и глаза от этого стали еще лучше. И по-прежнему — один глаз добрый, другой ехидный, с прищуром. А губы! Сухие резкие губы, как из розовой глины. Красота ты моя ненаглядная. И ты еще мог сомневаться!

— Я тебя люблю. Я тебе надоем скоро до оскомины, потому что от любви я просто глупею.

— Вполне возможно…

— Тебе понравился Толя?

— Маленький. Смешной такой. Раз ты его выбрала, то и я…

— Выбрала! Это он меня выбрал. Я просто не могла его оттолкнуть. А вот Аня иногда норовит его ударить. Ревнивая. В кого бы это?

— Вот именно — в кого бы?

Смеются.

Неизвестно, когда они спят, эти двое. Им никак не наговориться. Он ей рассказывает свою жизнь за три с половиной года, она рассказывает свою. В промежутках целуются. Они так отвыкли друг от друга, что первая нежность, первые объятия показались какими-то странными. Словно с кем-то чужим, с другим. А потом всё вернулось. Всё то самое.

Ночь за ночью.

Весна! Хрустальная апрельская капель, воробьиный игрушечный разговор, тающий снег, улыбки людей… Весна! Мир очищается от страшной болезни, от злокачественной опухоли гитлеризма, от своего позора. Весна! Берлин свободен, на рейхстаге взметнулся красный флаг. По радио каждый день — праздничные известия, песни.

К Первому мая Маша купила в цветочном магазине живую белую гортензию в горшке. Подвязанный к высокой обструганной палочке цветок горделиво держал свою пышную кудрявую крону. Он стоял на окне, стекла которого были склеены из нескольких небольших кусков.

В это окно был виден трехэтажный разбомбленный дом. Без крыши, почти без перекрытий. В окна его, если глянуть с улицы, можно было увидеть синее майское небо. Ветер оторвал кусок жести там, где когда-то была крыша, но оторвал не до конца. Ветер трепал эту жесть, и она противно скрипела так, что слышно было даже сквозь двойные рамы.

Вечер восьмого мая. Все эти дни мы так ждем известий по радио! Война окончена. Германское верховное командование подписало в Карлхорсте акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Президиум Верховного Совета СССР объявил завтрашний день Праздником Победы.

Всё! На измученной, вытоптанной солдатскими сапогами, выжженной земле — тишина. Покой. Почти четыре года назад сюда зашли чужеземцы, зашли далеко. Больше их нету. Белеет голый холодный остов печной трубы, словно огромный мозолистый перст укоризненно тычет в небо. Трясет деревянными руками безголовое дерево, — верхушку ему отстригло снарядом. Ничего, у дерева вырастет новая голова. Рябит от крестов на кладбищах немецких солдат на Смоленщине, Киевщине, Львовщине. И то здесь, то там у дорог — могилы тех, кто пал за Родину, и тесные братские, и одинокие — деревянная колонка со звездочкой, надпись, — это бойцы постарались для своего лейтенанта, сержанта, командира и друга или для такого же, как сами, рядового бойца.

Отдыхает земля, вся израненная, разодранная, распухшая. Еще зарыты в ней железные штуки, круглые, квадратные, продолговатые, — штуки, о которые стукнется плуг или лопата, которые не раз взорвутся в детских руках, в хрупких руках чересчур любопытных мальчишек. Далеко стало видно: был город, а нынче — поле, засеянное камнем. Было богатое село, а нынче — оголившиеся трубы да жалостные пенечки от яблонь, груш, вишен и слив, — боялись фашисты садов.

Всё, нету здесь никаких интервентов, чисто. Можно даже подумать, что сделалось это само собой. Может статься, что новые поколенья когда-нибудь перестанут верить в горькую правду солдатского подвига, коллективного подвига всего трудового народа, перестанут снимать шапку перед теми, кто спас нашу родину от фашистского плена, перед теми, которым сегодня — двадцать пять, тридцать, сорок и пятьдесят? И перед теми, которым было бы столько, но никогда уж не будет?

Не греши на будущую молодежь, Маша. Тебе больно. Да, они забудут Севку и Оську, забудут Иванова, Петрова, Махоткина, Кожина, — где же им упомнить миллионы имен, миллионы глаз, которые тебе, пережившей войну, смотрят в душу из-под земли! Но, любуясь свежей красотой выстроенных заново городов, чистыми лугами в пестром разнотравье, вновь кудрявящейся листвой берез, новые юноши и девушки будут любить эту землю не меньше, чем любили ее те, кто падал на нее, чтоб не встать. Это ты потеряла близких, друзей, сверстников, ты выплачешь все глаза, — но жизнь не остановится никогда. Советская власть победила. Дети растут, и твои — тоже.

Оглянись назад, на эти горькие военные годы, — сколько же было переделано дел! И ты не была в стороне, и ты под общую ношу подставила свое плечо. В самом деле, неужто ты так долго жила недосыпая, недоедая? Работала за троих? Изворачивалась, чтобы накормить детей? Если вычеркнуть это, не поймешь всей тяжести материнской судьбы в годы войны! Знала ли ты в сорок первом, что и сама ты — герой? Так жили многие, почти все. Но ведь это и доказывает, что народ твой — народ героев. Всё может народ, когда понимает — зачем.

Радоваться надо, ликовать, а ты плачешь: нету Севки, отца, нет и не будет. Зачем утешать, — просто женщина знает, во что обошлась победа.

Дети не спали. Они слушали радио, шумели, бегали по комнатам, заглядывали в окна, — скоро ли будет салют?

Слезы Анны Васильевны высохли раньше, — она была посильнее.

— Какой день! Где-то сейчас наш освободитель Варшавы — Володя? Празднует небось со своими товарищами… Сегодня невозможно оставаться одному, надо быть вместе со всеми… Выйди на улицу, Маша, пройдитесь с Костей к Неве. На людях лучше. А с ребятами я побуду.

И вот они вышли вдвоем на улицу. Люди громко смеются и плачут, незнакомые поздравляют и обнимают друг друга. Скоро будет фейерверк.

Не спеша, чтобы Косте не было трудно, подошли они к высокому Кировскому мосту. Остановились на набережной у решетки, против Петропавловской крепости.

Нева светилась неярким светом северного весеннего неба. Она несла свои воды тихо, величественно и спокойно. А толпа на ее набережных кипела и ликовала, радуясь долгожданному известию о конце войны.

В небо взлетел сноп разноцветных огней. Он подымался всё выше, цветы распались в разные стороны и тонули в воде, освобождая место новым огням.