Машу послали в Чарджоу с обзорными лекциями для группы заочников. Приехала. Койка в местной гостинице была заказана заранее. До лекций оставалось два часа, и Маша пошла прогуляться по городу. Остановилась возле крашеной фанерной доски, на которой висели объявления и афиша кинофильма «Секретарь райкома». Вечером будет свободное время, не худо бы пойти в кино.

— Машка! Ты или не ты?

Маша обернулась. Рядом стояла худенькая загорелая женщина, держа за руку малыша лет четырех.

— Лида! Вот здорово! А это твой? А старший где? А Иван?

Да, это была Лида Медведева, теперь, в замужестве, Сошникова, — Машина подружка детских лет и времен университета. Она самая, почти не ставшая старше, маленькая, тоненькая, с твердыми узкими губами. Как она обрадовалась Маше!

— Это Алешка. Старший, Вася, в школе. Мы же тут давно: перебрасывали Ивана несколько раз из города в город. И сейчас Иван уже на новом месте, в Небит-Даге. Это туркменское Баку, только воды там нет, условия пока тяжелые, а в Чарджоу у нас квартира. Здесь вокруг огороды, больше витаминов для детей. Мы решили год потерпеть, а потом уж все переедем в Небит-Даг. Машенька! Потерялась ты у меня, и вот… Здорово! Идем скорее к нам!

И они пошли, благо до лекций еще оставалось много свободного времени. Маша на ходу рассказывала Лиде все свои новости: что отец умер с голоду, а мама из Ленинграда выезжать не хочет, что на Севу пришла похоронная, но никто не может поверить, он намекал на особое доверие, — мало ли, послали в тыл к немцам под другой фамилией… Разве так не бывает? Бывает! На Володю тоже пришла похоронная, а он живой, на Ладоге спасли рыбаки, участвовал в прорыве блокады у Невской Дубровки, ранен, но живой, — такое счастье! Костя пишет, — правда, редко, но письма хорошие.

Дети растут… Какие дети? Ах да, Лида же не знает ничего: девчонок теперь двое — Зоя и Аня, и сын Толик — усыновила, он покуда еще не с ними, бабушке и с двумя тяжело, но скоро Маша заберет его, он в детском доме пока. Будет же когда-нибудь конец войне. Говорят, в Ленинград уже дают пропуска…

Дом, где жила Лида с сыновьями, был похож на сотни других, таких же: беленый, одноэтажный, с плоской крышей, на которой весной цветут тюльпаны, с дверью, выходящей из комнаты прямо на улицу.

— Ночуешь у меня! — сказала Лида тоном, не терпящим возражения. — Хоть наговоримся вдоволь.

Перед тем как уйти на лекции, Маша захотела немного освежиться, жарко очень в Туркмении, вода — главное удовольствие.

Водопроводная колонка была во дворе. Лида повесила Маше на шею полотенце и отвела ее к колонке. Двор был общий, для двух соседних домов. Чья-то девочка играла в тени у стены.

Из дверей соседнего дома вышел высокий мужчина в белых брюках и рубашке с короткими рукавами. Волнистые седые волосы высоко взбегали надо лбом, прокаленным солнцем. Он нес миску с едой собаке, крупной овчарке с умными глазами, сидевшей на цепи в будке, в тени. Он был не сутул, даже строен для старого человека. Его карие, весело прищуренные глаза ласково смотрели на пса, деловито разгрызавшего кости и хрящики.

Лида поздоровалась:

— Здравствуйте, Дмитрий Максимович!

Он кивнул в ответ ей и Маше, продолжая стоять возле собаки.

— Кто это? — спросила Маша негромко.

— Так, жилец у соседей.

Лида всегда была немногословна. А смотрела на старика с уважением, если не с восторгом. Наверно, хороший человек.

Маше некогда было расспрашивать, — торопилась на лекции. Проходили они в помещении школы, в просторном классе. Заочников числилось десятка два, но на лекции пришло много больше, — пришли учителя, библиотекари.

После лекций, когда с вопросами было покопчено, в класс вошли еще двое. Это были средних лет туркмены в европейских костюмах. Они подошли к Маше:

— Салям, Мария Борисовна!

— Здравствуйте!

Она узнала их сразу: перед ней стояли два ее недавних студента — выпускники из заочников, уже не молодые, серьезные, женатые дяди. Не так давно они приезжали в Ашхабад сдавать государственные экзамены.

— Вы что, работаете тут? — спросила Маша.

— Работаем. Он — районным прокурором, а я — заведующим гороно. Просим в гости вас, уважаемый товарищ учительница!

Как же отказаться, раз они пришли специально за ней! Жена одного из них, районного прокурора, уже позаботилась об обеде. Неудобно не пойти…

Бывший Машин ученик жил на берегу Аму-Дарьи, реки огромной, своенравной, буйной. Воды ее несли много ила, и Чарджоу славился хорошими огородами, бахчами.

Хозяева были не моложе Маши, но относились к ней с подчеркнутым почтением, проявляя уважение к этой русской женщине, которая читала лекции в институте.

Ивана Сошникова, Лидиного мужа, здесь знали. Бывшие Машины ученики говорили о нем восхищенно. В Небит-Даг его перевели не случайно. Там много изыскательских партий, жители города зарабатывают порядочно, — немудрено, что уголовный элемент, «перелетные птички», тоже не обходит город своим вниманием. Здесь на страже закона должны стоять зоркие люди, — оттого и Сошникова туда перевели. А город — перспективный, с большим будущим.

Машу проводили до вокзала и простились, — до дома Сошниковых было отсюда рукой подать.

Маша решила взять билет заранее. Документы в порядке, — а сколько их требовалось в ту пору для получения простого железнодорожного билета! И паспорт, и отмеченная командировка, и справка о санобработке…

Очередь в кассу была порядочная. Впереди стоял какой-то тип в красной рваной майке. Волосы седые, затылок от солнца коричневый, — а лица Маша не видела. Стоявший рядом с ним человек бумажки свои ему показывал, спрашивал что-то.

Маша купила билет и шла уже обратно, когда в дверях пассажирского зала снова показался старик в красной майке. Он стоял, обнимая за плечи какого-то человека, и рассуждал о чем-то вполголоса.

Маша взглянула на него и поразилась: это же Лидин сосед, Дмитрий Максимович! Или она обозналась? Не может быть… Почему он так плохо одет? И в такой обстановке…

Она уловила его взгляд, обращенный к ней: чуть тревожный, и в то же время доверительный. Что такое?

Не задерживаясь, она поспешила домой.

Лида уже ждала ее, — Вася купил билеты в кино, надо было поторапливаться. Белобрысый, задумчивый мальчишка, в глазах подчас мелькает озорство, — вылитый Сошников, «фирменный»! Он с интересом рассматривал Машин портфельчик на застежке «молния», только входившей в обиход. Застежка эта в ту пору полонила воображение мальчишек.

Смотрели фильм «Секретарь райкома», о партизанах, и киножурнал о совещании в Тегеране. Рузвельт в кресле на колесиках, благородный, умный и добрый на вид, всем понравился. Черчилль, шагавший вдоль почетного караула, смотрел в глаза наших солдат так, словно это был год 1918-й, а не 1943-й.

— Смотрит, как барбос. Был империалист — и остался. А люди меняются, — сказала Лида, когда они двинулись домой. — Война испытывает каждого из нас, экзаменует, проверяет. В общем растет народ, но и дрянь попадается. Спекулянты, например, всякого рода. Слыхала пословицу: «Кому война, кому мать родна»? Ивану работы хватает.

— Спекулянты… Обидно, что самих нас втягивает этот двухъярусный рынок, — я имею в виду разницу между низкими государственными ценами и высокими базарными. Ведь на обычную зарплату не проживешь, многое надо купить на базаре. Вот и сам идешь продавать чай или водку, которые полагаются по пайку. А ведь это тоже спекуляция.

— Приходится, конечно, — сказала Лида и чему-то рассмеялась. — Но за нас с тобой бояться не надо. Мы-то этим духом не заразимся. Ручаюсь, что ты, например, никогда спекулянткой не станешь.

— Но я уже спекулянтка — пускай не по духу своему, но по действиям. Я же перепродаю этот свой чай по спекулятивной цене…

— Условия вынуждают. Но спекулянткой не станешь. — Она снова рассмеялась. — Хочешь, расскажу тебе историю о соседях наших? Он пенсионер, она библиотекарша, интеллигенты еще старого закала. Деньжонок в доме маловато, карточки — у него иждивенческая, на триста граммов хлеба, у нее служащая, на четыреста. Мало же! А старик еще вполне бодрый, деятельный.

Очень его угнетало, что мало в дом приносит. Решил всех перехитрить. Были у него дома семена табака какого-то необыкновенного — ароматного и крепкого, как он рассказывал. Посеял тот табак. С грядками возился долго, с поливом без конца мучился. Вырос табак на славу. Старичок любуется им, хвалится: «Такого табачка нигде не найти. Вот погоди, насушу нарежу, приготовлю, — сразу денежки появятся. Буду хлеб прикупать, молочко нам обоим, по стакану мацони в день». А жена над ним смеется: «Выйдет из тебя торговец, как же!»

Табак вырос, созрел. Оборвал старик листья, нанизал на веревочки и развесил их в кладовушке. Сохнут листья, а он зайдет туда, зажмурится, понюхает: такой прелести поискать!

Потом сложил их пачками, нарезал как-то мелко, томил, в общем — колдовал над ними. Наконец — готово. Сделал козью ножку, выкурил (он давно уже курить бросил из-за здоровья), — прелестно! Теперь продавать надо.

Тут-то и загвоздка. Он продавать не может, не умеет. Жена — тоже. Он всё-таки к ней: «Ты в городе всех знаешь, у нас и научные работники есть, и артисты, и художник один, — эти оценили бы. Отнеси художнику табачку, будто для пробы, я в жестяную коробку от зубного порошка насыплю. Скажи, коробка десять рублей. Дешевле, чем на рынке, а табак-то — прима! Спросит, откуда, скажи: знакомый один разводит, старичок…»

Принесла она, рассказывает художнику, сама краснеет, — врать непривычно. Выкурил он одну папироску, другую. Приятеля угостил. Курят вовсю. «Дрянь табак, — говорят, — барахло, опилки. И что он хочет, ваш старикан, за такую коробку?» — «Десять рублей». — «Да что́ он, с ума сошел, спекулянт бесстыжий?»

Она, вернувшись домой, не пересказывала это всё подробно, просто сказала, что цену считают высокой, а табак не таким уж хорошим…

Накалился старик, стал кричать, что художник этот ничего не понимает не только в живописи, — это давно заметно, — но и в табаке тоже. Что ему только случай помог отведать такого табаку, а теперь уж нет, больше не понюхает. Расстроился вовсе, свернул себе козью ножку, курит. Потом другую, третью.

Так они и не продали этот несчастный табак. Мне соседка его даром предлагала, да Ваня не курит. А старик снова преступил запрет. Жену этим до истерики доводил. Курил в уборной, чтоб она не знала, словно школьник.

А на рынок пойти — сама понимаешь — постеснялась она. Неудобно, еще знакомых встретишь. У нее ведь весь город книги берет. Так из них спекулянтов и не получилось…

Подруги проговорили всю ночь. О себе, о друзьях, о знакомых, о прошлом и настоящем. Маша рассказала о странной сцене на вокзале.

— Дома таким интеллигентным мне показался, а тут — в какой-то рваной майке… И вел себя непонятно.

— Мало ли чудаков! Не торопись с выводами, — как-то нехотя, с досадой, остановила ее подруга и попыталась перевести разговор на другую тему.

Но впечатление Маши от сцены на вокзале было настолько неожиданным и сильным, что она снова вернулась к разговору о Дмитрии Максимовиче:

— А всё же странно. Интеллигент, это читается в его глазах, а одежда — оборванца… Не понимаю.

— Слушай, где ты живешь? На границе, соображай немного. Тут жизнь кипит, союзники свои транспорты шлют; видала небось в Ашхабаде этих, в коротких штанишках и пробковых шлемах? А кое-кто в гости ходит и без разрешения… Думаешь, только на фронте воюют?

Больше она ничего не прибавила.

На другой день Маша уехала. Билет у нее был бесплацкартный, а ехать долго. Забралась на узенькую боковую полочку для багажа. Вдоль полочки шла труба отопления, места очень мало. Но Маша, уже наученная горьким опытом, прихватила из дому крепкий поясок и привязала себя к трубе, чтобы во сне не свалиться. Удалось превосходно выспаться.

К старику в красной майке она мысленно возвращалась не раз. Какие странные метаморфозы! Человек с таким своеобразным лицом, с такими вдумчивыми глазами! Когда он собаку кормил, он искоса, внимательно посмотрел на Машу. Типичный интеллигент. А на вокзале глаза словно пьяные и ума в лице как не бывало.

Но особенно долго думать об этом человеке она не могла: захлестнули дела, обязанности, каждодневная нелегкая жизнь.

Толика домой всё еще не взяла. С ним даже осложнение вышло: последний раз, посещая его, Маша услышала от воспитательницы, что их детский дом собираются расформировать и детей перевезти в Кара-Кала. Помещение требуют под госпиталь, — не хватает госпиталей, сами знаете. Наши наступают, дела на фронте очень даже хороши, но раненых много.

В следующее после разговора воскресенье Маша не навестила Толика, — была в командировке. А когда пришла через неделю — узнала: детдома уже нет, расформировали. Толика с другими детьми увезли в Кара-Кала. Придется за ним ехать, когда подойдет срок домой возвращаться.

Маша написала письма Толику и его воспитательнице. Возможно, что поехать за ним придется вскоре, — в Ленинград она думает вернуться в этом, сорок четвертом году, после окончания занятий. Вот только Костя не пишет уж очень давно.

Костя, Костя! Куда же ты делся, куда пропал, дорогой мой, душа моя?

Тоска бы иссушила ее, довела до болезни, до смерти, — но нельзя было умирать, и болеть нельзя. Трое пискунов. Теперь уже трое, — мало ей двоих было! Еще немножко — и соберу всех вместе. И в Ленинград.

А Костя найдется. Неужели он ее одну оставит? Если даже ранен, как бы то ми было, — я выхожу, верну его к жизни. Только бы живой.