В Ашхабад Маша с Толиком вернулась в субботу. В первый раз дома… Мальчик знал: дома две сестры и больная бабушка, которая очень устает. С сестрами он еще не был знаком. Маша боялась привести их в детдом и этим вызвать там ненужные и опасные толки: почему сестры с мамой, а ты в детдоме? Маша говорила мальчику, что сестры его — не в Ашхабаде, что они с бабушкой — в совхозе. На самом деле зимой 1943/44 года девочки были в городе. Но что было делать, если бабушка отказывалась брать на свое попечение третьего ребенка? Ей же действительно было тяжело. Приходилось выдумывать, сочинять.

Именно тогда Маша решила, что познакомит девочек с братом поближе к отъезду домой, в Ленинград. А пока она рассказала о нем Зое, чтобы приучить дочку к мысли о брате. Зоя посылала Толику письма с картинками. Она, конечно, удивлялась, — когда же появился братик, что она не заметила? Маша уверяла, что Зоя тогда была маленькой и просто не помнит, а мальчик был в круглосуточных яслях, а потом с яслями эвакуировался.

Зоя молчала, но в душе не очень-то верила рассказам мамы. В одну из таких трудных минут Маша рассказала ей, как Толик ее узнал. Сам к ней кинулся, обнял, назвал мамой…

— Ты понимаешь, разве можно такого маленького обижать и говорить «я не твоя мама»? — сказала Маша своей умной, уже восьмилетней дочке. — А я и на самом деле считаю себя его мамой…

Намек был прозрачным. Не слишком ли перегрузила она душу своей девочки такой откровенностью? Не проболтается ли Зоя в минуту какой-нибудь ссоры с братом, не упрекнет ли его: ты не наш! Нет, не такая она. Зоя умная не по годам. Да ведь и не сказала же Маша, что мальчик неродной. Намекнула. И этим оказала своей старшей дочке доверие, словно взрослой. Что касается Ани, та маленькая, еще глупая. Та моментально привыкнет.

Толик бегал по квартире, с любопытством осматривая всё вокруг. Маленький, смуглый галчонок со стриженной под машинку головенкой на тощей шее. Маша рассказывала ему о сестрах, о бабушке. Потом налила в корыто горячей воды, вымыла Толю и уложила спать.

Вечером заглянула Марта Сергеевна.

— Хороший мальчик! — говорила она, а сама покачивала головой, словно понять не могла, зачем это Машу дернуло взять третьего ребенка. Она принесла Толе стакан мацони, маленькую пшеничную пышку и предложила:

— Вы дайте мне, Мария Борисовна, две чистые миски. Завтра будем барана резать, так кишки и кровь я вам отдам. Вы их до дела доведете, а мне не справиться. Я ведь по хозяйству одна, никто не поможет.

У Марты Сергеевны не было детей. И хотя жила она как сыр в масле, однако любила пожаловаться на одиночество и переутомление.

Миски ей Маша дала, очень даже обрадовалась.

Нелегко приходилось ей все эти годы с едой. Людям необходимо есть каждый день, особенно детям. А что им дать?

В России в такие времена спасаются картошкой. В Туркмении она не растет, жарко ей. Растет тут земляная груша топинамбур, только мало кто ее разводит. Это высокое, метра в два, растение, на макушке — желтые лохматые цветы. А на корнях вырастают причудливой формы картошины, похожие на вычурные узкие пряники. Варишь их — пахнет смолой, елкой. Но вкусу напоминают жидкую мороженую картошку.

Еще разводили батат, но тоже очень мало. Что-то вроде африканской картошки. Клубни — удлиненные в обе стороны, варишь — фиалками пахнет. Разломаешь вареную бататину — крахмальная, сахаристая, сладкая. Только капризная, — хранить долго нельзя.

Хотелось мяса. Покупать баранину — не по карману, верблюжатину — тоже. Однажды, пополам с соседкой, купили ишака. Стояло лето, и Маша ужасалась: как же хранить мясо?

— А на солнце хранить, — сказала Марта Сергеевна.

Она не шутила. Освежеванный окорок и лопатку помогла подвесить на верхних переплетах садовой беседки. Солнце тотчас охватило мясо жаром, заклеило его поверхность, и она сделалась словно железной, — не осталось ни одного сырого местечка. Мясо висело две недели, чуть подсохшее сверху, абсолютно свежее внутри.

Вот и теперь — подарок Марты Сергеевны…

На обработку «подарка» ушла половина воскресенья. Руки Маши покраснели и совсем зашлись от крупной соли, — ею приходилось чистить кишки и требуху. Толик помогал как умел: подносил воду маленьким Зоиным ведерком. Колбас было много. Красивые, настоящие, мама говорит — как в мирное время. Правда, две из них лопнули пока варились. Одну сразу съели, вторую решили оставить до вечера. Ведь сегодня вечером приедут сестры и бабушка.

Но они не приехали.

Маша заволновалась. Если б был телефон! Его не было ни дома, ни в совхозе. Маша сбегала на квартиру бухгалтера совхоза узнать, не случилось ли чего. Там ничего не слыхали. Сестра бухгалтера сказала, что завтра чуть свет идет в совхоз трехтонка. Может, Марии Борисовне махнуть тоже, узнать, что там стряслось? Вдруг беда?

Решила поехать. Но чтобы поехать, надо попросить кого-то прочитать за нее завтра лекции, четыре часа, у заочников.

Маша нашла замену. День освободился.

В совхоз приехали рано утром. В шалаше на кровати из ящиков лежала Екатерина Митрофановна. Она была без сознания.

Зоя и Аня бросились к матери, заплакали. Страшно за бабушку. У нее давно уже пятка болела, — поранила ее, нарыв всё не проходит. А вчера стало плохо с сердцем. Их некому было покормить, — сегодня утром туркменка принесла им молока, и они выпили его, прямо сырое.

Что делать?

Маша осмотрела рану, положила компресс. Накапала валерьянки, — других лекарств под рукой не нашлось. Бабушка то приходила в сознание, стонала, что-то говорила, то снова впадала в забытье.

Надо отвезти ее в город, в больницу. Надо вывезти в город детей и вещи, — приближается срок отъезда домой. Как же? Где найти машину?

Снова метнулась в совхоз. Сегодня одна машина возвращается в город. На счастье, уговорила.

Городская больница стоит на пути домой, недалеко от института. Бабушку вынесли на носилках. Тесно в больнице, мест нет. Но что же поделаешь? Взяли.

Никак не разорваться, — надо бы и с больною побыть, и к детям надо. Но теперь Екатерина Митрофановна в больнице, за нею смотрят, только надо передачи приносить, — мацони, она что любит.

Выгружались недолго: матрасик, узел с постельным бельем, подушки, два ящика — с яблоками и с персиками, Аман сам нарвал, кухонная посуда, еще кое-какие мелочи. Толик выбежал за калитку и не успел представиться сестрам, как в руки ему сунули бидончик с повидлом.

— Тащи, — сказала Зоя, — а я подушки понесу, бежим скорее и опять вернемся, маме помогать.

И они помогали. Шофёр сгрузил вещи на глиняную дорожку и уехал.

И вот — все в доме. И дети, все трое, копошатся вокруг.

— А вы познакомились, сестрички и братик?

— Конечно, мы давно уже познакомились, — бодро отвечает Зоя. — Смотри, какой он молодец, обе комнаты веником подмел, пока ты ездила.

— А я и побрызгал, чтобы пыли не было.

— Садитесь обедать. Или ужинать? Мы сегодня совсем запутались. Ну, не важно, еда у нас вкусная, колбаса.

Аня засопела, заплакала.

— Ты чего?

— Бабушку жалко.

— Теперь ее врачи вылечат, ты не плачь.

Наелись, аж глазенки заблестели, как у пьяненьких. И явно измучены, спать хотят. Толя подошел к маме, прижался к ней благодарно, а Зоя сейчас же — с другой стороны. Маленькая Аня вспомнила, как прежде маму делили, — правая рука мне, левая тебе. А теперь не поделишь. Толька ее руку занял. Подошла и хлопнула его по спине:

— Толька, противный! Моя мама!

И Толя заревел. Что ж с того, что он был мальчик. Заревел горько и обиженно.

Маша взяла на руки Аню, не отпуская от себя и старших, и стала учить:

— Разве можно братика обижать? Он всё ждал, когда его домой возьмут, вы с бабушкой были, а он всё ждал. Жалел бабушку. За что же ты его ударила? Какая недобрая девочка. Брата надо любить. Сколько у тебя братьев? Один. Значит, единственный брат.

— И сестра единственная, — вставила сообразительная Зоя.

— Видишь, какие вы обе счастливые: у каждой и брат и сестра. А у него брата совсем нет, только две сестры. Разве его можно обижать? А я вас всех люблю одинаково. Вы все мои родные дети. Помощники. Ну-ка, сырости не разводить! Вот поправится бабушка, поедем в Ленинград…

Все трое уснули умиротворенные.

Днем пришлось оставить их на попечении Зои, строго-настрого запретив выходить за калитку. Ушла, когда все спали, только Зою разбудила и показала, что им взять на завтрак.

В институте к ней подошел Курбан Атаев:

— Завтра у последнего курса выпускной вечер, и нас тоже пригласили. Вы придете, Мария Борисовна?

— Не смогу я, Курбан, дети приехали, все трое, а бабушка наша — в больнице.

— Жалко. Я думал: придете пораньше, сначала ко мне, потом на вечер. Но тогда прошу хоть ко мне зайти. Сразу после лекций. Хочу вас с женой познакомить. Любимая моя жена…

Он уже хорошо говорил по-русски, но в данном случае еще не чувствовал сравнительного оттенка в слове «любимая».

— Я бы с удовольствием, Курбан, только надо домой спешить: дети.

— Вы меня называйте Коля. Мне нравится так. И товарищи стали так называть. А зайти ко мне очень прошу. Вы же скоро в Ленинград уедете, надо хоть попрощаться. Может, я вас больше не увижу.

Договорились, что Маша зайдет на час, к обеду, и не позже половины третьего вернется домой.

Курбан жил в такой же квартирке, как Худайбергенов: комната, кухня, маленькая открытая веранда.

Он уже караулил Машу у института. Привел домой. И сразу в дверях, как чудо, возникла его жена. Высокая, красивая, брови словно крылья, носик прямой, вид гордый, — королева. Он рядом с нею — простой неказистый пастух.

— Любимая моя жена! А вот дети.

Он показывал их учительнице важно, с достоинством, но и не без улыбки в глазах: «Вы думаете, я школьник, за партой меня видите; а я — отец семейства. Четверо детей — не шутка».

Уселись обедать. И тут он стал развлекать свою учительницу туркменскими сказками. Таких сказок Маша нигде не читала, их просто еще не перевели на русский язык. О сестре и семи братьях, о молоке волшебной верблюдицы, которое возвращает убитым воинам жизнь…

Коля! Нет, она не стала называть его Колей. Пусть Курбан остается Курбаном. Просто он хотел отдать дань уважения русским, потому и просил, чтоб его называли русским именем. Русские сделали ему много хорошего. Разве забудет он своих фронтовых товарищей — русских солдат! А учителей в институте! Двое туркмен, пятеро русских. И все старались научить его тому, что сами знают.

Он не говорил ей никаких торжественных слов, просто рассказывал туркменские сказки. И жена его взметывала угольные свои ресницы, доверчиво глядя на учительницу мужа, русскую женщину: у нее трое детей и муж на фронте, от него уже долго нет вестей. Еще неизвестно, жив ли.

Маша не позволила себе забыть о делах, хотя и выпила стакан красного туркменского вина: ровно в два тридцать она поднялась с кошмы, поблагодарила хозяев и поспешила домой.

Нет, ты прожила тут не напрасно, Маша Лоза! Несколько десятков учителей, русских и туркмен, будут вспоминать тебя, своего преподавателя, кое-кто сбережет и конспекты твоих лекций. Несколько человек из твоих студентов пойдут и дальше, двинутся в науку. Ты останешься в их памяти, как маленький верстовой столб на пройденном пути. Знания, переданные тобою, лягут, словно надежные кирпичики, в фундаменте здания, которое подымется высоко.

Отчего вспомнилась эта песня? Ведь она о другом, о фронте. Но уж больно энергично начинается: «Нет, недаром»! Эту песню разучивали в школе… А помнятся всё-таки школьные годы, помнятся. Человек взрослеет, стареет, а всё продолжает чувствовать себя ребенком. Он и есть ребенок, сын или дочь своей Родины.

Приехав сюда в начале войны, Маша перечитала «Кочевников» Тихонова. Сейчас, готовясь к отъезду, она почувствовала, как продвинулось время. Та книжка, правдивая и хорошая, рассказывает уже о вчерашнем дне. Туркмены стали другими. В двадцатые годы, Маша слыхала, в театре произошел трагический случай. Молодой туркмен-зритель, сидя на спектакле, посвященном гражданской войне, так разъярился на белогвардейца, который бесновался на сцене, что встал, выстрелил и убил его наповал. Он убил актера, но разве он понимал это?

Сейчас подобный случай стал уже невозможен. Всеобщее школьное обучение, рост культуры дали заметные плоды. Приехав, Маша застала уже другую Туркмению. За три года воины республика снова заметно изменилась: люди выросли, стала бурно развиваться наука.

Конечно, лет через десять — двадцать Туркмения опять уйдет вперед, и настолько, что Машины воспоминания о ней останутся всего лишь данью истории. Что ж, пусть шагает. Наша жизнь — не стоячее болото, а быстрая горная речка, которая не знает покоя, не стоит на одном месте. Знать о вчерашнем дне полезно хотя бы для того, чтобы лучше понять сегодняшний.