Что может быть лучше субботнего вечера! Сколько б ты ни работала, ни возилась дома — ты знаешь, что завтра можно поспать досыта, можно отдыхать.

В эту субботу Маша, несмотря на массу незаконченных дел, легла пораньше, до двенадцати. Завтра в восемь утра надо было пойти вместе с соседскими девочками в холмы — за черепахами.

Правда, в восемь это не в шесть, а всё же… Она вскочила вовремя, умылась, взяла пустой мешок. Свою порцию хлеба съела сразу, запив его кипятком. Существенным добавлением была маленькая черная редька, которую Маша очистила и с аппетитом стала грызть, макая в соль.

Чувство голода было знакомо и раньше, но разве можно сравнивать его с теперешним! Бывало, что увлекшись делом, а то и просто забыв, Маша не ела по восемь часов, по девять. Может, когда-нибудь это доходило до десяти часов. Тут было иное. Она ела, самое малое, два раза в день, чаще три, но что? Лапшу, разваренную до слизи и заправленную каплей хлопкового масла, затируху — диковинный суп с крошечными катышками из муки. Поварихи забыли, что в суп надо класть лук и морковь, не говоря уже о картошке: в Ашхабаде она не росла, а привозная из Самарканда была в одной цене с конфетами.

Ели редьку, из нее варили суп, делали даже котлеты. Ели помидоры, пока их можно было купить. Селедка считалась лакомством. Вместо сахара выдавали твердые, как камень, круглые шарики, именуемые конфетами «крокет». Свекровь хвалилась, что с одной такой конфетой можно выпить пять стаканов чаю, держи ее за щекой и пей, всё равно не тает, столько в ней муки… Маша с горькой усмешкой отвечала на это, что если положить за щеку пуговицу, то чаю с ней можно выпить сколько угодно, еще выгоднее. А вкус примерно один.

Хотелось мяса, но стоило оно с каждым днем всё дороже, — где взять денег?

Черепаха была вполне съедобна. Одну Маша поймала на огороде. Но как ее готовить? Спросить было не у кого. Достать мясо из панциря было невозможно. Сварить, словно рака, в панцире, а потом вынуть? Но черепаха жила в пустыне, жары не боялась, кипяток, наверное, был бы для нее приятным купаньем, не больше.

Пришлось разбить панцирь, очистить окорочка и сварить. Мясо показалось вкусным. Ели Маша и Зоя, свекровь категорически отказалась.

Нет, голод не тетка, а черепаха это всё-таки вещь. Надо идти на охоту, в холмы.

Девочки-соседки взяли ее с собой, чтобы показать дорогу. Но в сущности дорога была одна, — асфальтированное шоссе вело в горы, потом дальше, к Ирану Холмы начинались километрах в трех за городом. Они были как бы ковровой ступенькою, за которой подымались каменные тропы природы — скалистые горы причудливых форм.

Пройдя километров шесть, Маша сильно устала. Девочки пошли дальше, а она остановилась, очарованная сказочной красотой, которая он открылась.

Ранняя весна покрыла холмы сочной зеленой травой, расцветила нежно-алыми тюльпанами, необыкновенно крупными голубыми колокольчиками. Аромат цветов курился над холмами. Маша хмелела и счастливо оглядывалась вокруг, любуясь цветами.

Устала… Отдохнуть бы минут десять.

Она расстелила мешок на траве недалеко от дороги. Скорпионы? Фаланги? Весной их укусы смертельны. Но ведь мешок… он пахнет овчиной, скорпионы не любят этого запаха. Авось ничего не случится.

Растянулась, счастливая, лицом к небу. Солнце греет еще ласково, нежно, не больно. Еще не бьет по голове, не наносит свои «солнечные удары». Еще весна. Недолго она длится в Туркмении. Недолговечна красота цветущей пустыни, холмов, зато ярка, нежна, незабываема. А там — зной, выгоревшие рыжие травы, гибель всего живого, кроме тех существ, что приспособились к безводной пустыне, к жаре.

Где-то впереди чуть слышно зашуршала трава. Маша присела, всмотрелась: меж высоких стволиков травы и цветов медленно пробиралась черепаха, словно бронтозавр в доисторическом лесу. Она оставляла без внимания бурый стебелек колокольчика, но прозрачный стебель травинки перекусывала легко и быстро. Травинка падала, черепаха поедала ее и двигалась дальше.

— Попалась, голубушка!

Маша подняла с земли мешок, отряхнула, взяла осторожно, за край панциря, черепаху и сунула ее туда. Отдохнула, довольно. Надо идти на охоту. Это же мясо. Дармовое, свежее. Правда, землей попахивает, как его ни вари. Но всё-таки мясо. Белки.

Маша стала всматриваться в цветной ковер холмов, ища глазами черепах. Они всё не попадались. Долго бродила Маша, долго искала, но «дичи» больше не было.

«Наверно, надо дальше пойти, поглубже в холмы. Тут их уже выловили. Не одна ведь я».

Она шла, раздвигая коленями заросли тюльпанов, дышала ароматным воздухом, подставляла солнцу лицо и руки.

За холмом послышалось блеянье овец, мычанье коров. Приближалось стадо. Рядом с молодым туркменом в темно-красном халате шла рослая кудлатая собака — белая туркменская овчарка. Она не бросилась на Машу, словно не хуже человека понимала, кто перед ней.

— Баджи! — позвал Машу туркмен.

Маша обернулась.

— Там… бери, — сказал он, метнув взгляд к подножию холма слева.

Маша не поняла его. Что взять? Она посмотрела туда, куда указывал он глазами. Подошла поближе. Под зеленым кустом копошилась черепаха. Орлиные глаза у туркмена! И сразу угадал, что здесь делает русская женщина.

— Спасибо!

Она быстро сунула черепаху в мешок, но пастух снова окликнул ее.

На этот раз он сам держал в левой руке круглый костяной диск с дрыгающими лапками:

— Бери, баджи.

Отдав черепаху, туркмен брезгливо отер руку о халат, — черепаха у них считается поганым животным. Подумав, он достал из правого кармана свернутую вдвое пшеничную лепешку с запеченной в ней какой-то травой, разломал пополам и дал половину Маше:

— Кушай. Откуда, баджи?

— Из Ленинграда.

— Муж есть?

— На фронте муж, в Ленинграде.

— Дети есть?

— Двое.

Больше он не спрашивал. Всё ясно. Только очень изголодавшиеся люди станут есть черепах. Сам он, пожалуй, хоть и очень голодный, побрезговал бы.

Закинув мешок за спину, Маша отошла в сторону. Кусок лепешки съела, не вытерпела.

Резкое царапанье по спине заставило ее снять мешок, черепахи прорвали его, одна вывалилась, другая карабкалась тоже, стремясь как можно скорей удрать на свободу.

Маша вынула их, положила на спины, чтобы не убежали, и принялась заделывать дырку в мешке. Сняв с себя матерчатый поясок, она тщетно пыталась перевязать мешок в нужном месте: через минуту черепахи толстыми когтями прорывали новую дырку.

Пастух стоял далеко в стороне, но он всё видел, глаза его были зоркими, как у степной птицы. Он подошел к Маше и протянул ей маленький самодельный ножик, сделанный из обломка серпа; место ручки было обмотано кусочком кожи.

— Резать надо, мясо домой нести. Не будешь резать, все убегут.

— Спасибо, ёлдаш, — сказала Маша. Она знала, что ёлдаш — по-туркменски «товарищ». — Спасибо. Но как я тебе его отдам потом? Ты же уходишь?

— Положи на тот камень, назад иду — возьму. Яхши ме?

— Чох яхши!

Бронированные зверюшки стали попадаться чуть не на каждом шагу. У нее было уже пять черепах, шесть, семь, восемь… Завязанный мешок лежал на земле, он топорщился во все стороны, черепахи рвали его лапами, словно ножами, и торопливо убегали. Маша настигала одну, перевертывала, а в это время другая без труда поднималась, цепляясь за траву, и снова убегала. Нет, черепахи бегают вовсе не так уж медленно, как говорят о них!

Нельзя было потерять ни одной, и она не потеряла. Зорко следя за остальными, она взяла одну из них и положила на большой белый камень, чтобы разбить панцирь. Потом взяла вторую…

Когда она кончила, на камне лежала горка мяса килограмма на три. Зато руки у Маши были по локоть в грязи. Их невозможно было оттереть травой, а воды близко не было.

Сколько мяса! Довольная, Маша сложила добычу в оставшийся целым уголок мешка. Панцири снесла в одно место: стыдно в такой красе, среди тюльпанов, разводить грязь. На ножик поплевала, обтерла травой. Всё же был он не совсем чистым, — туркмену, пожалуй, неприятно будет и в руки его взять.

— Баджи!

Пастух окликнул ее издалека. Он отошел от стада, оставив там собаку. Приблизился сияющий, довольный.

— Спасибо тебе, ёлдаш, — сказала Маша, отдавая ножик. — Извини, воды нет, помыть нечем.

— Тебе спасибо, сестра! Тебя встретил, корова телку принесла, вон там, за холмом. Если мужчину встретил — бычка принесла бы. Тебе спасибо. Приходи опять, муки принесу, продам. Дешево продам, Ленинград-аял. Приходи, помогать тебе надо.

Она стояла перед ним с мешком и не прятала грязных рук, — куда же было их прятать? А незнакомый друг уходил в холмы, к овечкам и коровам, — невысокий человек с нерусским разрезом глаз, в темно-красном халате, видавшем виды.

«Они нас всех вырезать готовы», — сказала Аделаида Петровна. Она рассуждала так, словно не было двадцати пяти лет Советской власти, той простой и волшебной власти, которая, вопреки дурным и злобным характерам отдельных людей, сдружила народы России, слила их в одну семью.