— Пас, удар, еще пас, блок! Молодцы! Переход подачи, — командовал тренер из приподнятого на высокой лесенке сиденья над площадкой.

На нем была бейсболка с длинным козырьком, яркая майка и короткие шорты. Со свистком в зубах он внимательно наблюдал за своими подопечными.

Соревновались смешанные команды юношей и девушек. Стройные, ловкие, красивые своей молодостью и азартом, они сильными пальцами пасовали мяч, ставили блоки, доставали подачу из самых дальних углов. По звуку приема мяча — подушечками пальцев, ладонью, обеими ладонями, сложенными лодочкой, тренер отмечал мастерство игрока. Все его воспитанники были в прекрасной форме, успели загореть, как на юге, несмотря на подмосковный июнь с его дождичками и вовсе не африканской жарой.

— Катюша, играй, играй, не отвлекайся на маму. Гаси! Молодец! — крикнул он тоненькой волейболистке, высоко подпрыгнувшей над сеткой.

Ее мать, Ирина Константиновна, а попросту Ирина, потому что в свои тридцать два была стройна, красива и почти так же спортивна, как ее дочь Киска, сидела среди болельщиков, ничем от них не отличаясь.

Она приехала в лагерь навестить дочку, по которой очень скучала в своей московской квартире.

— Левые проиграли. Набирается новая команда. Ирина, вы можете принять участие, поиграть против дочери, — улыбнулся тренер.

Ему нравилась эта спортивная зеленоглазая женщина, актриса, лицо которой изредка мелькало на телевизионном экране.

Та улыбнулась.

— С удовольствием.

Поднялась, одернула майку, шорты, и заняла свободное место.

— Все готовы? Разыграли. Подача справа.

Тренер снова задержал на ней взгляд. Среди ребятни, с которой он работал, она казалась ему особенно привлекательной.

— Переход подачи. Очко!

Игра пошла. Ирине хорошо удавались дальние подачи, блоки у сетки и одиночные завершающие удары, она раскраснелась и казалась не мамой, а старшей сестрой своей Киски, ростом почти догнавшей родительницу.

— Катюша, не стесняйся, а то проиграешь. Ирина, забудьте, что вы мама. Подача слева. Блок. Очко. Подача слева. Молодцы. Левые выиграли. Ничья. Поздравляю! — Тренер спрыгнул со своей верхотуры и забрал мяч. — Ирина, вы можете побыть с дочерью до шестнадцати часов, но не дольше: у нас, как вам известно, строго.

— Это мне и нравится, Алексей Алексеевич. Детки за вами как за каменной стеной.

Тренер довольно улыбнулся.

Спортивный лагерь «Святые ключи» расположился у северо-западной границы Подмосковья, на высоком берегу озера, в которое впадала маленькая речка. Через эту речку и почти всю долину был перекинут серебристый арочный мост, казавшийся издали изящной игрушкой. Такими же игрушечными выглядели и поезда, проползавшие по нему. К спортивному лагерю вела автодорога из деревни с тем же названием — «Святые ключи», так называлась и ближайшая станция пригородной электрички. Деревня располагалась неподалеку от лагеря на холме, справа от железнодорожных путей.

Слева же, за насыпью, высилась старая колокольня, полуразрушенная, без навершия, вместо которого росли цепкие кусты и даже низенькая березка. Возле колокольни виднелись развалины приземистой деревенской церквушки да старый пруд, почти заросший камышом. Серединка его оставалась чистой, по-видимому, там-то и били холодные подземные ключи. Когда-то, в те времена, когда пруд был чист и обрамлен тонкими серебристыми ивами, подземные родники считались святыми. По великим церковным праздникам их освящали и бережно разносили воду по домам, а в Крещение, в самые морозы, окунались в пруд, спускаясь по мосткам, от которых остались торчать лишь черные столбики.

Поговаривали, что в церковных верхах будто бы принято решение возродить и храм, и пруд со святой водой, но точно никто не знал, хотя и надеялись.

Ирина с дочерью давно приметили это место.

Они любовались далями, окружавшими спортивный лагерь, долиной, где поодаль от реки росли смолистые сосны, ели и редкий березняк. Горизонт, насколько хватало глаз, даже в ясные дни был подернут голубоватой дымкой.

На холмистых взгорьях раскинулись деревеньки, на лугах паслись коровы и козы, кое-где уже краснели из зелени кирпичные дома состоятельных людей.

Распорядок дня в спортивном лагере «Святые ключи» был строгим. Никаких лежаний после обеда! Дальние прогулки, пробежки, волейбол, плавание, настольный теннис, футбол для юношей и художественная гимнастика для девушек заполняли дни. Вечерами, конечно, были и послабления — кино и танцы.

Запрещалось ходить к старой колокольне и ее романтическому пруду и взбираться на железнодорожный мост.

Но Катюшу-Киску тренер спокойно отпустил с матерью до самого вечера.

Они вприпрыжку выбежали за ворота.

— Что будем делать, Киска?

— Вначале искупаемся!

— Скорей!

В чистой воде на светлом песчаном дне играли пескари, колыхались длинные зеленые травы. Ах, блаженство! Какая удача, что Киска согласилась остаться здесь на вторую смену, пока у нее, Ирины, закончатся съемки! Да, Ирина была актрисой, хотя и не слишком известной. Во всяком случае, в метро ее не узнавали.

Сильными движениями поплыла она на середину реки и повернулась на спину, глядя в небо. Мелкие облачка, словно прозрачные перышки, застыли в синеве, предвещая солнечную погоду. Слышался тихий перестук вагонных колес на стыках моста. Жизнь продолжается. Девочка подрастает умненькой и здоровой. И красивой, уже мальчики заглядываются. И сама Ирина еще многое сыграет и в кино, и в театре, хотя это ох как нелегко в сегодняшней-то ситуации. Но она выстоит! Дочь и работа удержат ее на ногах после всего, что стряслось с ними обеими.

«Ах, — подумалось ей, — как славно, как прекрасно можно было жить! И почему, почему такие ужасные беды выпали именно на нашу долю?»

Муж Ирины и ее отец погибли в автокатастрофе восемь лет назад. Это случилось ранней осенью на железнодорожном переезде под Липецком, куда они поехали — подумать только! — за картошкой. И тогда же, месяц спустя, от странных горловых спазмов умерла потрясенная мать, ничего не понимая, не ощущая вокруг, кроме своей ужасной потери.

С тех пор Ирина не любила ни машин, ни поездов.

После купания они с Киской пошли в лес. Девочка превращалась в настоящую красавицу. Это и радовало, и пугало Ирину. Она задумчиво грызла травинку, слушая беззаботное щебетание дочки.

— Знаешь, мамочка, Витька Суворов пишет мне разные записки и даже рисует в профиль. Как ты думаешь, он любит меня?

— А как тебе кажется?

— По-моему, нисколечки. Я просто не обращаю на него внимания, ему и обидно.

— А кто удостаивается твоего внимания?

— У-у! Никто, если по-настоящему. А понарошку я не хочу. Они глупые, наши спортсмены, только о своих мышцах думают.

— Навряд ли. Везде есть серьезные мальчики, с которыми интересно общаться, — мягко возразила Ирина.

Они болтали о друзьях и подругах, о тренере, о том, когда закончится работа над фильмом, в котором снималась сейчас Ирина, и со стороны напоминали двух сестер.

— Мамочка ты моя милая, — говорила Киска, заплетая венок из ромашек. — Мы с тобой хорошо живем. Я же тебе помогаю, да?

— Да, конечно, Киска. Ты — моя верная опора.

— А знаешь, ты здесь всем нравишься, правда-правда, даже тренеру, хоть он и с женой.

— Ну и прекрасно. Я уверена, что и ты нравишься кое-кому, не только Вите.

— Чуть-чуть.

— Тогда будь построже. Знаешь ведь, какие сейчас нравы.

Осталась позади деревенька, раскинувшаяся на взгорье, они перешли через насыпь и спустились к пруду.

День клонился к вечеру. Из камышовых зарослей, зеленых листьев кувшинок слышался нестройный лягушачий хор. Летали стрекозы, посверкивая цветным стеклянным блеском твердых крыльев. И тяжело клонились к воде толстые неровные ивы, обламывая ветви прямо в заросли болотных трав. Пруд цвел зеленой ряской, и лишь в самом центре поблескивало зеркало чистой воды.

Они присели на сухое, давно свободное от коры, бревно и замолчали, думая каждая о своем. Со стороны моста за их спинами прогремел поезд дальнего следования на Москву, потом прошла пригородная электричка.

Мать и дочь поднялись и пошли по мягкой зеленой траве в сторону лагеря. Ирина обещала привести дочь к вечернему чаю. Они болтали обо всем на свете, словно подружки, понимающие друг друга с полуслова, и вдруг Киска вздохнула и сказала, хмуря брови:

— Я все понимаю, мама. Быть женщиной очень ответственно.

Ирина даже остановилась от неожиданности, ухватившись ладонью за шершавую сосну.

— О, да ты и вправду совсем взрослая и рассудительная, как отец.

— Я и похожа на него, правда?

— Очень похожа. А как же он тебя любил! Помнишь?

— Помню. И фотографии остались.

— Да, целый альбом.

— Ты, мамочка, не скучаешь без меня?

— Конечно. Я много работаю, ты же знаешь.

Киска задумалась, надела венок на голову. Получилось очень трогательно.

— Жаль, фотоаппарат не захватила, — сказала Ирина. — Пошли быстрее, сегодня после ужина у вас фильм «Семь лет в Тибете». Не пропусти.

— Ты видела?

— О, да! Тибет, Далай-Лама и два немца-альпиниста. Ну а мне надо ехать домой, завтра ранние съемки.

— Когда выйдет твой фильм?

— В ноябре.

— Когда полетят белые мухи?

— Да. Режиссер рассчитывает попасть в конкурсный показ на фестивале.

— О-о! — Киска качнула венком, думая, как будет рассказывать сегодня у костра о конкурсном показе фильма с ее мамой.

Тихий московский переулок у «Балчуга» начинался двумя старинными храмами с темно-серебристыми луковицами звонниц, напоминающими старинные русские воинские шлемы. Сейчас вокруг них сплетались леса реставрации. За оградой росли мощные старые тополя, высоко поднимаясь над крашеной кирпичной стеной. В этот ранний предрассветный час вокруг было тихо и безлюдно, однако за стрельчатыми окнами с причудливыми зелеными решеточками в обоих храмах горели ясные огоньки лампадок.

Глубже по переулку, в изогнутом ряду строений виднелись старинные дворянские особняки, с колоннами, портиками над невысокими, в три-четыре ступеньки, каменными лестницами, ведущими к полированным дверям. Между особняками, когда-то разделенными плодовыми садами и парками, красовались теперь искусно встроенные стильные четырехэтажные дома с такими же высокими окнами и белой лепниной по фасаду. Вот только колонны у входа были плоскими — дань то ли моде, то ли возможностям. Дома эти были поставлены в переулке гораздо позже, в двадцатых годах. Тогдашние строители постарались, как могли, сохранить архитектурное благородство старинного русского переулка. Не забыты были даже каменные крылечки с узорными навесами из черного литого чугуна.

В этот ранний час в комнате второго этажа, за полуоткрытым окном, задернутым желтоватым тюлем, беспокойно металась во сне молодая женщина.

— Мама, не уходи, мама! — Ирина, проснувшись, уткнулась лицом в горячую руку, медленно приходя в себя после ночного кошмара.

Вскоре она поднялась, сделала зарядку и приняла душ. От плавных, но сильных движений, дневного света, солнца, просветившего лучами густой тополь перед окном, настроение ее поднялось. Она даже запела какую-то новомодную песенку.

Позавтракав овсянкой, джемом и чашкой кофе со сливками, она убрала кухню и спальню, поутюжила цветастое платье, слушая вполуха последние известия, повесила его на плечики и подсела к зеркалу.

— Ну, вот и мы. Привет тебе, дорогая Ирина Соловьева!

На нее смотрела очаровательная женщина с короткой стрижкой, чуть вздернутым носом и улыбкой, таящейся в уголках губ. За эту улыбку ее, семнадцатилетнюю, когда-то полюбил муж. Да за зеленые глаза. Так он признавался потом. Молодой, чуть старше нее...

Как странно... Они так любили друг друга, и вот его давно уже нет, а она жива и даже надеется на что-то. Нет, нет, ничего уже больше не будет. Не правда ли, Ирина Соловьева?

Утреннее настроение рассеялось, в глазах появилась печаль.

— Меня не любят уже восемь лет! — Она смотрела на свое отражение, едва сдерживая слезы. — Восемь лет... Как я жива? Конечно, у меня есть дочь как оправдание моего существования. Но Киска скоро вырастет и пойдет своей дорогой. Она уже сейчас тянется к любви, к собственной молодой жизни. Разве я вправе грузить ее своей несостоявшейся судьбой?

Она подперла кулачком щеку.

— У меня нет ни любви, ни любимой работы. Я играю пенсионерку с мышиным хвостиком на затылке. Неужели это предел и ничего больше не будет? — Ирина выпрямилась и строго посмотрела в свои глаза. — Стоп! Ни слова больше. Иначе придется собирать себя по кусочкам. Так уже бывало. Все хорошо. У тебя все прекрасно, Ирина Соловьева!

Набор косметики, кисточки, карандаши, тени, кремы и духи. Чтобы выглядеть ослепительно, как сказал ей один режиссер. Сказал просто так, а у нее-то уж прыгнуло сердечко. Как у девчонки.

Ах, как там много девчонок!

— Ну и что? — Она подкрасила брови и взялась за тени для век. — Если в каждой девчонке на киностудии видеть соперницу — лучше не жить. У меня, Ирины Соловьевой, своя судьба, а значит, надо идти навстречу судьбе и ничего не бояться.

Через полчаса, легкая, прекрасная, с отлетающей сумочкой, она сбежала с крыльца и помчалась на студию. В переполненном автобусе ее прижало к груди молодого человека. Из-под полуопущенных ресниц увидела она атлетическое плечо, крепкую мужскую руку, и в ее душе заиграла волнующая музыка. Уловив это, парень бросил на нее оценивающий взгляд, самодовольно хмыкнул и двинулся к выходу.

«Вот тебе и вся любовь», — усмехнулась Ирина.

Яркие афиши с полуобнаженными красавицами украшали гримерную. Они смотрели призывными взглядами на таких же эффектных мужчин. Мощные лампы струили ослепительный свет, и жара была бы нестерпимой, если бы кондиционер исправно не гнал прохладный воздух.

Ирина села перед безжалостными зеркалами гримерной и откинулась на спинку кресла.

Она не опоздала, хотя добраться сюда было непросто. Длинные тоннели темных коридоров казались бесконечными, запутанные переходы и бесчисленные двери с именами известных режиссеров, названиями снимающихся кинокартин, ряды технических комнат, холлы близ лифтов с курящим и спорящим народом — настоящая ловушка для новичка.

На пороге гримерной картинно нарисовалась полная симпатичная женщина.

— Привет, дорогая, — улыбнулась Ирина.

— Пришла, моя красавица! — Женщина сильными руками принялась растирать в мраморной чаше замороженную смесь жира, краски и заполнителя для грима собственного сочинения. — Подожди одну минутку. Все равно там еще не готово, — кивком головы показала она в сторону съемочного павильона.

Анастасия, задушевная подруга Ирины, хозяйничала здесь вот уже одиннадцать лет, с тех пор как ее привела на студию начинающая тогда актриса Соловьева. За это время расторопная и веселая Настя-маляр окончила курсы художественного макияжа, располнела, стала «крутой», то есть поставила себя так, что с нею, простой гримершей, считались режиссеры и директора фильмов.

«Еще до автокатастрофы», — мельком подумала Ирина и сразу, как ни крепилась, закручинилась.

Тактичная Анастасия, сразу уловив перемену в настроении подруги, бодро заметила:

— Выглядишь на все сто!

— Скорее, на двести, — усмехнулась Ирина.

— У Киски была, беспокойная мамаша? — догадалась Настя. — Как там девочка? Загорела, поправилась? Небось и не вспоминает о доме?

— Пожалуй, — кивнула Ирина. — Ах, Настя! Там такая красота, такой воздух... Замечательное место!

Анастасия уперла руки в мощные бока. Она любила Ирину, жалела ее. Когда-то они дружили домами, мужья увозили их в дремучие леса, на озера, охотились, рыбачили, а они, жены с малыми ребятишками, наслаждались этими простыми дарами жизни.

Хозяйка гримерной покачала головой.

— Вернулась от дочки поздним вечером и затосковала в пустом доме, голуба-душа. Так?

Ирина опустила голову.

— Заметно, да? Еще бы... — Слезы заструились по ее щекам. — Настя, милая, неужели это все? Неужели никогда? Я же ничего не успела, я даже женщиной не была. Держусь как могу, но до каких пор? Ведь уже скоро, скоро... — Она закрыла лицо руками, склонилась к коленям. — Не хочу стареть, не хочу, не хочу...

— Полно, полно... — Анастасия прижала к себе ее голову. — О чем ты горюешь? Не тебе бы так говорить, да не мне это слушать! Да мы тебя, если хочешь знать, еще замуж отдадим, молодую-интересную. С твоими-то глазами!

Ирина подняла лицо.

— Спасибо, роднуша. Прости меня. Все как-то одно к одному. Маму во сне видела... Помнишь, как она за один день ушла?

Анастасия обняла ее и поцеловала в лоб.

— Все будет хорошо.

Ирина вздохнула.

— Что мне делать?

— Работать и дочь растить. Остальное приложится. И не терзай себя. Прошлого не воротишь, устраивайся с тем, что есть.

— А ничего и нет.

— Брось, Ириша. Все при тебе. Расхныкалась, как дитя.

Они помолчали. Слезы Ирины высохли, на губах появилась улыбка.

— Утешительница ты моя. Что это я, в самом деле. Но... Настя, ты же меня знаешь. Я могу играть интересные сильные характеры, не хуже этих девиц, что задирают юбки в каждом кадре...

— Я знаю. Ты и сама молода, посмотри на себя, все у тебя еще впереди. При чем тут юбки?

— Но ведь они заполонили все, и так дурно, безвкусно...

— Так! — Анастасия вновь уперла руки в бока. — Молодых мы уже не любим.

— Я в отчаянии, Настя! Я всех люблю, готова любить, но я хочу играть, играть, играть! Я могу. Я по улицам хожу и словно роль играю. Не вижу, не слышу ничего.

— Так и под колеса схлопотать недолго. Ох, извини! — Анастасия поцеловала ее в макушку и отвернулась к своим баночкам. — Что у нас сейчас? А, пенсионерка. Сочувствую. Надеюсь, потом-то ты сыграешь... О-о, да ты же ничего не знаешь!

Ирина вскинула на нее глаза.

— Чего не знаю?

Подруга посмотрела с ласковой насмешкой.

— А то, что происходит здесь, в родной студии, в двух шагах от тебя! Знаешь? Нет. А тут такое делается, что все на ушах стоят. Можно сказать, с ног сбились, вот как! А она живет себе поживает и даже плавничками не шевелит, рыбка-красноперка.

— Да что у нас может твориться?

Настя с веселой укоризной покачала головой.

— А то, что если проливать по себе горькие слезы, не шустрить и не чуять, то, конечно, ничего твориться вокруг и не будет! Так и оказываются в самом хвосте. А что? Запросто.

Ирина даже выпрямилась, готовая услышать нечто удивительное. В самом деле, она как-то потеряла вкус, уверилась, что яркая интересная жизнь уже не для нее, с ее горестями, хоть бодрилась изо всех сил, но лишь возле дочери чувствовала свою уместность и нужность.

— Ну, что? Говори скорее.

— То-то. Надо и видеть, и слышать, и вовремя успевать туда, где ты, может быть, нужна позарез. Именно ты, и никакая другая. Я даже вижу это. Именно ты, ты, с твоей грацией и артистическим мастерством. Ты, Иришка, поверь мне!

Говоря это, Анастасия преображалась на глазах. Из добродушной гримерши превратилась в хваткого делового человека, доподлинно знающего, как делаются дела в этом жестком мире искусства. Обойдя Ирину, она повернула к себе ее голову, окинула оценивающим взглядом, сосредоточенно хмурясь и кивая каким-то своим мыслям.

— Я не понимаю, — негромко сказала Ирина, осторожно освобождаясь от ее рук.

— Костю Земскова знаешь?

— Ну?

— Ну и ну, баранки гну. Уже последнему лифтеру известно, что он, молодой и гениальный, надежда страны и киностудии, носится сейчас со сценарием «О зрелой женщине на изломе жизни» и не может найти актрису на главную роль. Знаешь ты об этом? Роль зрелой женщины — вот твоя будущая работа. Но он должен все решить сам. Он должен увидеть тебя, ощутить, как свою звезду.

— Впервые слышу. Костя Земсков, такой вихрастый?

— Больше ничего про него не вспомнишь?

— Лауреат в Каннах, кажется. Нет, больше ничего.

— И того с лихвой хватит. Теперь все зависит от тебя. Нельзя же допустить, чтобы он выбрал какую-то француженку! У тебя есть все, что ему нужно, у тебя есть русскость — в глазах, в скулах, в улыбке. Вот! — Анастасия перевела дух и неопределенно пожала плечами. — Хотя, между нами говоря, я не уверена, что у него уже имеется готовый сценарий. Эти художники все могут решить в одну секунду. Даже во сне.

За окном наливалось жаром летнее солнце. Стекла, забранные матовыми жалюзи, не пропускали его лучи, чтобы не создавались тени. В комнату уже заглядывали какие-то люди, торопили, но после грозного ответа хозяйки понимающе кивали и исчезали. Ничего не скажешь, Анастасия любого могла поставить на место.

— Поняла, голубушка моя? То-то. Найди его, покажись повыгоднее, авось повезет, увидит тебя. Действуй, действуй.

Ирина сникла. О, эти смотрины, пробы! Ну почему ей, талантливой, молодой, надо гоняться за кем-то, жеманничать, просить? Ужасно. Но такова актерская доля, особенно женская. Она вздохнула.

— Не вздыхай. Надо, значит надо, — без слов поняла ее подруга.

Повернувшись к столам, заставленным баночками с мазями, краской, пудрой и, конечно же, кисточками, пуховками, карандашами, флаконами, тюбиками, накладными ресницами, бровями, усами, болванками с париками, хозяйка принялась за дело.

Это было ее царство. Под волшебными руками любой невзрачный герой-любовник, мужичок, которому и не снился шумный успех у женщин, получал такую внешность, что глаз не мог оторвать от себя, грешного. А вот Ирина, свежая, нежная Ирина, под ее безжалостными руками превратилась в строгую и сухую учительницу химии, с обожженным реактивами лицом и полузакрывшимся глазом. Такова была роль в картине, которая снималась с явным расчетом на фестивальный успех.

После всех этих разговоров Ирину неудержимо потянуло на съемочную площадку. Играть — так в полную силу. Пусть ее учительница-пенсионерка станет сильной, тонкой и самой пронзительной женщиной фильма. Она, Ирина, сможет этого добиться. Глубина образа, тончайшие переживания, порывистые стремления и глубочайшая душевная мягкость, русскость, интеллигентность — вот что откроется за морщинками и полузакрытым глазом этой женщины. Можно, можно, ах как можно играть!

А жить?

В заключение Настя натянула на нее парик с мышиными прядками над ушами, с хвостиком на затылке и отстранилась, любуясь на свою работу.

— Путная старуха получилась. Все ученики бояться будут. Ха-ха-ха!

— Нормально. Скоро и впрямь такая стану, — с веселым вызовом произнесла Ирина.

— Во-от! То, что надо! Не боись! — в тон ей ответила Настя и всплеснула руками. — Ах, Боже мой! А про юбилей-то мы и не вспомнили, дорогая подруга? Разболтались, как сороки, заслушались сами себя, а главное-то чуть не забыли, из ума вон. Мужу моему, Павлу-то Николаевичу, сорок лет стукнет.

— Сорок лет? — ахнула Ирина.

— Сорок, сорок. Не делай страшных глаз. Все в порядке.

— Когда?

— В субботу.

— Уже в эту субботу? С ума сойти... — Ирина подумала о подарке.

— Не забудь. Пораньше приходи. Гостей назвали полную горницу, угощение придется стряпать как на Маланьину свадьбу. Помощь нужна. А кроме тебя-то никого не удобно просить. Приходи, сделай милость.

— Приду, конечно. Поздравлю Павлуху, сердешного нашего. Спасибо за приглашение.

Ирина поднялась, любовно посмотрела на Анастасию.

— Солнышко ты мое! Всегда-то обогреешь, обласкаешь. Добрая женщина — это чудо света.

— Ну давай, Иришенька, с Богом!

В этот день Ирине удавалось все. Режиссер, известный Владислав Восьмеркин, смотрел на нее во все глаза. Откуда у этой молодой женщины столько мудрой ласки? И эти искрящиеся добротой глаза, легчайшие изящные движения, и весь облик старых настоящих учителей, уже исчезнувших, кажется, из нашей огрубевшей жизни? Не в силах сдержать восхищение, он бурно похвалил ее после съемок.

Ободренная его похвалами, Ирина и впрямь разыскала Костю Земскова. Была не была! Что это, в самом деле! Надо идти вперед!

Тот сидел за столиком в буфете с бутылкой пива и воблой. Ах, как это было некстати! Запрет на деловые переговоры во время еды, негласно принятый на студии, охранял его. Костя был спокоен и задумчив. Ирина задержалась в дверях, постояла и... направилась к его столику. Сделав первый шаг, она решилась и на второй — вежливо подсела к нему с разговором. Поняв, о чем идет речь, Костя стал дико хохотать, взлохматил свои вихры, сказал, будто ничего не знает ни о сценарии, ни о фильме, и тут же выдал себя, проговорившись, что думает о нем круглые сутки, но никак не может свести концы с концами, сконфузился и убежал, оставив и бутылку, и воблу, скрылся от этих голодных на роли актрис с их вечными звездными притязаниями. Несносно, несносно!

Ирина, вздохнув, вышла из буфета.