В этот день было необычно тихо, спокойно, ни ветерка, ни осадков, солнце слепило мягким светом, не обжигая. Это был один из тех приятных и ласковых дней, когда хотелось уединиться, побыть одному наедине с мыслями. Тем не менее, подполковник особого отдела Громов Алексей, с самого утра предчувствовал какое-то необъяснимое волнение, одно из тех, когда ожидаешь перемен. Он расхаживал по просторной гостиной, обставленной дорогой мебелью, и ожидал появление доктора Черемных, который находился у президента. Спустя некоторое время в гостиной появился расстроенный доктор. Его томный и печальный взгляд говорил о неудовлетворенном состоянии его подопечного. В его руке была тетрадь.

– Вы меня долго ждете? – спросил доктор Черемных.

– Пустяки, – ответил Громов. – Как он?

– Со вчерашнего дня я заметил в его состоянии новые изменения.

– Он в сознании?

– Его одолевают страхи, неведомые и необъяснимые картины ужаса. Я пытался выяснить их природу.

– И что?

– Увы, для меня это осталось загадкой. Я не понимаю их причину. Внешне здоровый человек, боится, испытывает ночные кошмары, которые, словно сети, окутали его.

– А днем, когда он бодрствует? – поинтересовался Громов.

– Днем он как будто что-то ищет. Даже, в моем присутствии, он чего-то опасается. Сейчас лучше с ним не говорить о делах. Его воспаленное сознание должно отдохнуть.

– Ясно, но что же он делает днем?

– Рисует.

– Что, рисует? – удивился Громов. – Я никогда не замечал за ним такого увлечения.

– Рисует, словно ребенок, – пояснил доктор Черемных.

– И что это за рисунки?

– В основном из его детства. Возможно, так он отвлекается от жутких призраков сновидения, которые, казалось, его и днем не отпускают. Но вот последние рисунки, меня, право, озадачили, Алексей, – он развернул, сложенную рулоном, тетрадку в клеточку, и положил ее на низкий стеклянный столик, напротив мраморного камина.

Оба сели на мягкий диван. Громов потянул тетрадь и с трепетом открыл ее. На первой странице он увидел, аккуратно выведенную фигуру. Рисунок представлял собой прямоугольник, внутри которого нарисованы три ряда одинаковых кругов. Громов подсчитал, кругов было девять. Внешний прямоугольник был не простой, две его стороны параллельные были обычными, а две другие имели непростую форму. Первая представляла собой разомкнутую сторону с надписью в месте разрыва, надпись состояла из двух знаков, схожих с английскими буквами: «i» и «t». Вторая сторона, противоположная первой, представляла собой три полукруга, связанных между собой и выпуклых наружу прямоугольника.

На второй и третьей странице этот таинственный знак повторился, он был нарисован ручкой. На остальных восемнадцати страницах был начерчен тот же знак, но уже небрежно, дрожащей рукой, черным карандашом.

– Что это, как вы думаете? – спросил Черемных. – Президент рисовал этот рисунок, вполне осознавая его форму и содержание. Может он из его сновидений? Может этот знак снится ему каждую ночь? А может он хочет нам что-то сказать?

Громов задумался, листая тетрадь в начало, небрежно перелистывая листы, захватывая по несколько листов зараз.

– Скажите, доктор, он всегда в таком тяжелом состоянии?

– Вы знаете, если только лишь наблюдать за ним, то можно сделать вывод, что президент находится под сильным психологическим влиянием своих же снов. Но иногда, мне кажется, что его сознание пробуждается, пытается выбраться из невидимых сетей. Вчера вечером, когда я заметил в нем новые изменения – он стал рисовать вот эти странные знаки. Я решил провести эксперимент. Я попросил его ручку, когда он аккуратно вычерчивал свой знак на третьей странице тетради. И что вы думаете, он дал мне свою ручку с пастой. Взамен я дал ему ручку с синей пастой. Он повертел в руках, оглядывая ее внимательно, потом разобрал, и с яростью выбросил ее в сторону. Я дал ему карандаш зеленого цвета. Он его выбросил, почти не глядя. Затем я решил дать ему целую охапку карандашей. Он бросил их на стол, выбрал один, остальные сбросил со стола и принялся рисовать в тетради. Вот почему остальные рисунки выведены карандашом.

– Карандашом того же цвета, что и его первая ручка, – сказал Громов.

– Верно, он черного цвета. Вероятно, это для него что-то значит, – Черемных внимательно посмотрел на Громова, словно искал в нем ответ.

– Ясно, – произнес Громов, он встал, взял тетрадь со стола, вырвал первую страницу с рисунком. – Я возьму его, может, вы правы, и президент, находясь в тяжелом состоянии, иногда выходит из него, и пытается нам что-то сообщить. Этот рисунок я возьму с собой, остальные уничтожьте.

– Хорошо. А если он захочет вновь рисовать?

– Пусть рисует. Я думаю, что ничего нового мы не увидим.

В этот момент из-под пиджака Громова раздалась приятная мелодия. Он вынул телефон, попрощался с доктором, и вышел.

– Громов слушает, – сказал Громов, прикладывая плоский аппарат к уху. Он спустился по лестнице, вышел из дома и пошел по пустынной, ярко освещенной аллее, обрамленной аккуратно подстриженными газонами.

В телефонном аппарате послышался приятный треск, словно кто-то теребил аппарат. Послышался мужской уверенный голос.

– Это капитан Жаров, извините, что не сразу ответил.

– Неважно, что у вас, капитан? – спросил Громов.

– Мы только что взяли подозреваемого, – голос капитана был прерывистым, словно он сделал какие-то физические упражнения или гнался за кем-то.

– Темнокожего парня? – спросил Громов.

– Да, он действительно студент. Его опознали по фотороботу в университете, хотя первый раз, когда смотрели, сомневались. Он снимает квартиру в центре города, недалеко от Красной площади.

– Документы есть?

– Да, – ответил капитан. – Он прибыл из Ирана несколько месяцев назад, его имя Бахидж. Худощавый, небольшого роста, темнокожий, по-русски не говорит.

– А по-английски?

– Немного, мы доставили его в отделение.

– Поместите его в отдельную камеру, – приказал Громов, – и пусть его никто не допрашивает, пусть ждут меня.

– Ясно, ответил Жаров.

Громов спешно прибыл в участок, где его ждал капитан Жаров. Они оба вошли в комнату для допросов.

– Что вы обнаружили в его квартире? – с нетерпением спросил Громов. – Оружие, бумаги, компрометирующие его, нашли?

– Нет, ничего такого, – ответил капитан. – Его место проживания трудно назвать комнатой. Там настоящий бардак: какие-то свечи, много глиняных сосудов с непонятным содержимым, черная курица, кровь на полу, какие-то амулеты и страшная вонь гари. Он что-то жег до нашего внезапного появления.

Лицо Жарова светилось, словно он был счастлив, его распирало какое-то чувство довольства, он еле сдерживал улыбку.

– Что, капитан? – спросил Громов в надежде узнать причину столь странных гримас на лице капитана.

– Мы обнаружили среди прочего две улики, изобличающие подозреваемого.

– Так, – лицо Громова прояснилось, словно тень сползла с него. – Что это за улики?

– Ну, во-первых, это расческа. Помните случай с нападением на резиденцию.

– Лейтенант Сивцов, – догадался Громов.

– Да, вы просили нас найти пропажу. Собака тогда след не взяла, потому что его не было. Эту расческу, по-видимому, вынес из дома Сивцов. Вообще, подполковник, я должен вам сказать, что вся обстановка в доме подозреваемого напоминало место какого-то шамана или гадалки. – Он поморщился, – не приятное место, аж мурашки ходили по спине. В отличие от наших целителей или гадалок, в той квартире, с той обстановкой и видом лица, с которым мы застали хозяина, у меня появилось уважение и какой-то неясный страх. Мне показалось, что это все реально, что я, войдя в комнату, обставленную необычно, очутился в ином мире. Но вы не подумайте, что я заискиваю перед его умениями или пытаюсь глупо что-то объяснить, дело в том, что и другие люди, с которыми я брал подозреваемого, тоже нечто подобное ощутили.

– А как сейчас? – с недоверием и сарказмом спросил Громов.

– Все прошло, как только мы покинули квартиру, уводя в наручниках нашего подозреваемого.

– Я надеюсь, что его никто не допрашивал.

– Как вы и хотели, – сказал Жаров. – Но это еще не все улики. – Он заулыбался, и вынул из кармана небольшую деревянную статуэтку, изображающую полководца Суворова верхом на лошади.

Громов взял статуэтку. Последний раз, когда он видел этот предмет ручной работы неизвестного мастера из Тулы, было лет пять назад. Громов повертел ее в руках, восхищаясь тонкой и изящной работой мастера из глубины России.

– Это, вы искали? – поинтересовался Жаров, хотя отлично знал, по описанию пропажи, что он искал.

– Да, капитан. Этот предмет был похищен из сейфа дома покойного Бориса Ивановича.

– Его тело перезахоронили, грустно сказал капитан. – Жене мы не сообщали, она ничего не знает, как вы и просили.

– Спасибо, Жаров. Теперь мы должны повидать этого, как вы сказали ….

– Бахидж, из Ирана.

– Документы наверняка не настоящие, имя тоже, – предположил Громов. – Но он пойман и ему придется отвечать. Вы знаете английский?

– Немного, в школе учил.

– Ясно.

– Пригласить переводчика?

– Нет, я владею английским. Обойдемся без лишних свидетелей.

Спустя десять минут в комнату для допросов, где из мебели был лишь стол и два стула, ввели подозреваемого. Это был Салех, удрученный тем, что его поймали, он сник, его лицо выражало разочарование в жизни. Он подошел к столу, и вяло опустился на стул, свесив безжизненно голову на грудь, волосы его отросли и закрывали лоб и глаза. Он понимал, что теперь ему не выбраться, не вернуться к дочери, ожидавшей и надеющейся на него. Все было кончено с появлением в его квартире людей в синей форме. Единственной отдушиной, бледным лучом света, прозрачной надеждой, была возможность уйти от наказания использовав то, что он являлся гражданином другой страны, не резидентом. В его мозгу летали мысли о консульстве, иностранном после. Но тут же все эти зыбкие надежды разбивались, словно хрусталь о железо. Он знал, что в его поддельных документах значится не его фамилия, а сам он не гражданин Ирана, как указано в его новых фальшивых документах. И если начнут проверку, то весь этот мыльный пузырь лопнет, и ему придется объяснять этим грозным полицейским, кто он и, каким образом, попал в их страну. А если его уличат и докажут в связи с террористами, то он пропал. Местных законов он не знал, не знал и о наказаниях в случае нападения на президента. Вероятно, как он считал, в лучшем случае, его расстреляют, а в худшем – будут пытать до смерти. Как бы там ни было, он решил, что лучшим вариантом будет молчание. Чем меньше он будет говорить, тем меньше его будут винить, ведь он лично ничего противоправного не делал. И он молчал.

Громов пытался разговорить угрюмого и, казалось, безучастного, отрешенного подозреваемого. Он приводил случаи, которые за последнее время происходили: странное поведение личного секретаря президента, нападение лейтенанта Сивцова, кражу в доме вдовы Людмилы Федоровны. Громов выложил на стол похищенную деревянную статуэтку Суворова и пропавшую расческу президента. Кроме того, он взял у Жарова какую-то фигурку, сделанную из воска, и напоминающую, отдаленно, образ действующего президента, и положил ее на стол, напротив подозреваемого. Но и это не помогло оживить его.

– Это мы нашли в квартире, в которой вы проживаете, – железным голосом, твердо сказал Громов. – Отпираться нет смысла. Зачем вы слепили восковую фигурку?

Несмотря на всю безучастность подозреваемого, его внешний обмякший вид, Громов понимал, что несмотря на улики, ему будет сложно доказать вину, так как поверить в причину ухудшения здоровья президента – всех этих безделушек, было не мыслимо и нелогично. В законе не было указано о действии магии, и каких-то нелепых и фантастических потусторонних силах. Но Громов чувствовал, явную и прямую связь между этим понурым иностранцем и ухудшением здоровья президента.

Ведя допрос, он объединял в голове все разорванные, и казалось, несвязанные между собой, события, приведшие к странным поведениям президента страны. Он уже не сомневался в причастности этого студента, которого видели, и то, мельком, всего один раз в университете. Фотография из университета была схожа с лицом подозреваемого и, тем не менее, что-то говорило, что это два разных, но похожих человека.

Громов чувствовал во всем этом какую-то тонкую, невидимую, но ощутимую игру, игру опасную, способную к убийству и покорению воли любого человека. Он сделал один общий вывод: все последние события были связаны и имели целью покорить волю и сознание президента, чтобы управлять им. В случае невозможности или срыва этой операции, могла быть опасность устранения президента страны. Теперь виновник был обезврежен и находился у него в руках, но он молчал. Громов был уверен, что за этим малодушным шпионом стоят крупные организации или политические движения, иностранные государства. Если он добьется от подозреваемого рассказа о своих покровителях, то ему удастся обезвредить зло в корне, его центральный узел. Но для этого ему надо было расшевелить этого согнувшегося и свесившего голову темнокожего иностранца.

Громов вышел в коридор, зажег сигарету и стал продумывать план дальнейшей атаки. В голове крутились варианты с уменьшением наказания, вплоть до освобождения, если показания подозреваемого дадут существенные плоды.

Он расхаживал по коридору, дымя сигаретой и погружаясь в облако дыма, как вдруг до него донеслись тревожные крики, звуки шли из камеры допроса. Он нервно выбросил сигарету и бросился к двери камеры.

В углу, прижавшись к стене, сидел подозреваемый, весь сжавшись. Его лицо было искажено ужасом вперемежку с дикой болью. На нем не было ни кровавых ран, ни гематом. Все его тело извивалось в чудовищных конвульсиях, будто по нём кто-то бил плетью, иногда он замирал, словно в необходимой передышке, а затем его тело вновь трепыхалось, как полотно под сильными порывами ветра.

«Что это? – думал Громов. – Неужели капитан что-то сделал с подозреваемым, пока я отсутствовал».

Громов бросил взгляд на Жарова, но видя его обескураженное лицо, полное недоумения, переходящего в испуг, он понял, что капитан здесь ни при чём. Он был не меньше удивлен, чем Громов.

– Что с подозреваемым! – нервно спросил Громов.

– Я … я … не знаю, – почти заикаясь, вымолвил капитан. – Он сидел совершенно спокойно, только боялся чего-то, а потом я его спросил: «не хочешь ли закурить», ну, чтоб он поразговорчивее стал, чтоб раскрепостился. Он, наверное, перепуган тюрьмой.

– Так, а он? – спросил Громов.

– А он вдруг как съежится, а потом, как вскрикнет, словно я в него нож воткнул. Вот так и сидит, забившись в угол. Я к нему, а он кричит. Я вижу, что он испытывает боль, видите, судорога прошлась волной. Это от боли.

– Вижу, вижу, – Громов не знал, что делать, он приблизился к подозреваемому, подошел к его скрюченным ногам. Тот замер, словно судорога, пройдясь по телу, заглохла где-то внутри, остановилась на мгновение. Его глаза смотрели умоляюще на Громова, черные зрачки расширились.

– Идите срочно за врачом, – он посмотрел на застывшее лицо Жарова. – Что вы стоите, бегом!

Капитан, словно проснувшись от страшного сна, бросился выполнять задание, хлопнув дверью.

Громов склонился над подозреваемым, глядевшим на противоположную стену, в одну точку, с открытым ртом. Подполковник изучающе поглядел на подозреваемого и увидел во рту у него густую кровавую жидкость, кровь сочилась между рядами бело-желтых зубов. Громов заволновался, как бы этот бедняга не умер, ведь потом его обвинят в убийстве и пытках иностранного гражданина.

– Эй, парень, – сказал Громов. – Где больно? Что болит?

Он еще раз беглым взглядом прошелся по его тощему телу, пытаясь найти причину столь странного поведения подозреваемого. И тут до него долетел какой-то неясный шепот, словно мышь роет нору, пытаясь проложить тоннель в стене. Он огляделся кругом, но ничего не увидел. В свете лампы все кругом замерло, включая и арестованного. Он еще раз бросил взгляд на лицо иностранца, и тут он приметил, что его дрожащие губы пытались что-то произнести. Кончик языка высовывался, а затем вновь исчезал, тая в круглых, пухлых губах, уступая место окрашенным кровью зубам. Его нижняя челюсть едва опускалась. Лицо искажалось болью, видимо, эти манипуляции ему тяжело давались.

Громов склонил голову над иностранцем, приближая ухо к его устам. Подозреваемый произнес едва слышно, прерывисто, с неимоверными усилиями:

– Он видит меня …

На этом его слова оборвались, дыхание участилось, зрачки еще больше увеличились. Громову показалось, что черные глаза вот-вот выйдут из орбит. Все тело подозреваемого напряглось и … расслабилось. Изо рта послышался шум последнего выдоха, зрачки замерли, застыли, превратившись в стекло. Он умер.

Громов вытер холодную испарину со своего лба, выпрямился и произнес с досадой:

– Черт возьми.