Дождь кончился.

Грозовая туча, накрывшая мир, как крышкой накрывают садок, рассеивалась — без спешки, но все же слишком быстро для настоящей: не прошло и минуты, как первые звезды затеплились в ее разрывах. Прощание солнца бледнело на западе, а может, всего лишь прояснялся взгляд. Налетел ветер, показавшийся невероятно, по-летнему теплым, и стал трепать полы светло-серого легкого плаща, накинутого на плечи Даниля. Ксе смотрел и не верил. Он успел почувствовать себя мертвым, даже бояться перестал, он мысленно попрощался со всеми и ждал только, когда Пес вышибет его тонкое тело из плотного и можно будет отправиться на поиски следующей жизни. Чувства шамана больше всего походили на недоуменное разочарование, а вскоре оно сменилось веселой злостью. «Гад! — про себя сообщил Ксе кармахирургу. — Ты и это, что ли, все видел?! Какого же хрена ты выпрыгнул в последний момент, как рояль из кустов? Раньше не мог, да?»

Задать эти вопросы вслух Ксе намеревался чуть позже, когда Сергиевский разберется с Псом и остальными неизвестными тварями. В том, что Даниль на это способен, шаман ни секунды не сомневался.

— Привет! — провозгласил Даниль с характерным акцентом интернетчика, и растопырил руки, ухмыляясь от уха до уха.

У Ксе волосы поднялись дыбом, когда в ответ послышался жестяной шорох и звуки глухих ударов: бойцы спецназа оседали на асфальт. Ни один из них даже не попытался смягчить падение. Суженными глазами, неподвижная, Варвара Эдуардовна следила за происходящим. Великий Пес опустился на корточки и медленно перекатывал из стороны в сторону крупные пламенеющие зрачки. Призрак-Координатор почти исчез; лишь напрягая зрение, можно было различить рядом с женщиной его прозрачную стеклянистую маску.

— Привет, парни, — уже с нормальной дикцией сказал Даниль, оглянувшись. — Я вот вспомнил, что попрощаться забыл, да и не объяснил, куда это я вдруг сгинул… Мало ли, чего вы подумали. Решил, вернусь, скажу. А тут, еп-пишкин кот, локальный армагеддец какой-то, — и он скорчил рожу.

В лесу, обступавшем дорогу, неожиданно пробудились птицы; их робкий перещелк ударил по ушам Ксе, точно грохот стадионных динамиков.

— Даниль, — сказал шаман и глупо улыбнулся. — Ну, блин, Даниль…

— Даниил Игоревич, — тихо произнес невыразительный голос Координатора, — прошу вас, не вмешивайтесь.

Сергиевский обернулся к жуткой троице; пряди длинных волос метнулись ему в лицо, и Данилю пришлось пальцами зачесать их за уши.

— Это почему же?

Ксе подумал, что аспирант говорит так же весело и нагловато, как божонок. Только интонации эти в данилевом голосе не скрывали отчаяния и страха. Они были просто так, сами по себе.

— Для вас это только минутный каприз, — мягко сказал призрак. — Но он многим может очень дорого стоить.

— То есть как? — уточнил Даниль, сунув руки в карманы и раскачиваясь с носка на пятку.

Воздух сгустился и утратил прозрачность, обрисовывая перед аспирантом, на уровне его лица, безглазую маску Координатора.

— У тебя есть человеческая форма? — поморщился Сергиевский. — Противно, когда под носом рябит.

— Даниил Игоревич, — еще тише прошелестела тварь, игнорируя его слова, — прошу вас, отступитесь. У вас нет причины вмешиваться.

Даниль сощурился.

— А вот не люблю я, когда людей собаками травят, — сказал он. — А хоть бы и богов, все равно не люблю.

Менгра-Ргет смотрел на него и улыбался — скупо и светло. Ансэндар, потупившись, отошел в сторону, и как будто проснулся замерший у машины Жень — кинулся к шаману, подставил плечо руке. Это было кстати: Ксе уже собирался лечь на асфальт рядом с омоновцами. Удар Пса убил бы его мгновенно; долгое время находиться рядом со стихией уничтожения само по себе стало тяжелым испытанием для шамана. Пока он чувствовал только головокружение, но боялся, что этим дело не ограничится, и его тонкое тело еще не одну инкарнацию будет вспоминать о встрече.

Даниль окинул взглядом дорогу.

— Кто додумался милицию задействовать? — нехорошо усмехнулся он. — Что-то мне подсказывает, что хозяин тебя, Варька, за ушком не почешет.

— Что? — прошептала блондинка; лицо ее исказилось и показалось в этот миг совершенно человеческим.

— Ты же кошка, — уверенно опознал Даниль, и она вздрогнула, как он удара, отшатнулась, беспомощно глянула на равнодушного Координатора.

— Даниил Игоре…

— Кошка Лаунхоффера, — продолжал тот глубокомысленно. — Доберман. Ястреб. Что вы тут делаете, блохастые?

— Ее Варвара Эдуардовна зовут, — хихикнул Жень.

— Ух ты, — удивился Даниль. — Что, киса, настоящее отчество взять не посмела? Это правильно.

— Уважаемый Даниил Игоревич, — ровно проговорил Координатор. — Ответы на ваши вопросы следует искать не у нас. Прошу вас, отступитесь. Мы должны закончить…

— С ответами я как-нибудь разберусь. — Ветер бил Данилю в затылок, и он все откидывал и откидывал с лица длинные волосы. — А ваша тест-миссия уже закончена, зверятки. Идите к хозяину.

— Я сожалею, — едва слышно сказал призрак. — Я сожалею, Даниил Игоревич, но…

Боги разом отступили на шаг. В глазах у Ксе стало черно, бело и снова черно; все звуки пропали, рухнув в бездонную немоту, и на миг исчезло контактерское восприятие, весь его спектр — шаману показалось, что он лишился осязания. Невольно Ксе поднял руку к лицу — загородиться от вспышки, хотя она не имела отношения к физическому зрению. Выплеск энергии был настолько сильным, что Матьземля вскрикнула от страха и боли, страшно разволновалась и стала о чем-то просить Ксе; она, как обычно, сама толком не понимала, чего хочет, и шаман стал пытаться успокоить свою стихию, лишь вполглаза следя за происходящим в пяти шагах от себя.

Много позже, от Женя, он узнал, что ошибся: Даниль и не думал играть перед адским зверинцем собственной силой. Кармахирург всего лишь перекрыл капилляры богини, энергетические потоки, в радиусе двухсот километров. Тонкая энергия немедленно образовала тромбы, а те взорвались.

…Великий Пес поднялся и опустил голову на грудь; руки его плетями свесились вдоль тела. Киноидному божеству явно непривычен был человеческий облик, уместных жестов Пес не знал, но вид его, тем не менее, был красноречив.

— Я понял, — по-прежнему ровно и тихо произнес Координатор. — Сожалею, что вы не последовали моей рекомендации. Теперь вам придется иметь дело с моим братом. Учтите, он не отступит так легко.

— Ладно, ладно, — ухмылялся Даниль, не вынимая рук из карманов. — Разберемся. Забирай свое хозяйство, дружок, не мне ж с ним возиться.

И напутственно помахал рукой.

— Йопттвою!.. — возопил Менгра, когда прямо под его ладонью исчез капот милицейской машины, на который жрец успел опереться; стфари чуть не упал, но из равновесия его выбило только это. Слишком многое все они успели повидать за сегодняшний день, и не осталось уже того, что казалось бы невероятным, поэтому больше всего возможностям адского зверинца удивился Даниль: Координатор, уходя через совмещение точек, прихватил с собой весь сопровождавший его отряд. Сергиевский проанализировал шлейфы аур, и ему пришла презанятная мысль, которую он немедля подумал вслух:

— А царь-то — ненастоящий!..

«Что?» — вскинулся Ксе, но спросить не успел: аспирант, встряхнув головой, болезненно зажмурился и уперся руками в колени.

— В смысле, ОМОН, — напряженно продолжил Даниль, глядя в землю. — Ну ни хрена себе тварь!.. там же только трое живых было, остальные… Это ж он все, все из свободных частиц слепил… сам, для себя, марионеток… Координатор… ну ни хрена же себе… Ящер — гений!..

Шаман почти завороженно слушал монолог Сергиевского; ему слегка неуютно стало от того, что блистательный аспирант вдруг скрючился и понес чушь, но даже в чуши этой чудился теперь высший смысл. На последней сентенции, о гениальности некоего ящера, глаза Даниля загорелись искренним восторгом, и он, наконец, распрямился.

— Й-ястреб, — пробормотал он со смешком, прищурившись на дорогу, туда, где только что стоял черный, массивный как танк внедорожник. — Дятел ты, а не ястреб… Птичка-то без мозгов… Он так и не понял, в какой я весовой категории… Со мной разбираться придет биг босс… и сожрет меня вместе с ботинками.

Тут Даниль помрачнел и нахмурился.

— А может, и не придет, — заключил он. — Напустит на меня какого-нибудь… адского суслика…

И Ксе, наконец, увидел, что его трясет. Руки Даниля вздрагивали, пальцы судорожно впивались в ладони, кажется, он и на ногах-то стоял нетвердо. Мнилось, что человек, способный развернуть Великого Пса, должен ни перед чем не знать страха, но, похоже, Сергиевский просто не успел испугаться вовремя, а теперь понял, что сделал, и сам был от того в шоке. «И ничем он на Лью не похож, — подумалось Ксе. — Лья — умный, он в такие игры не играет…» Шаман слабо усмехнулся, чувствуя, как в нем зарождается симпатия к бестолковому аспиранту.

— Суслик, сука, личность!.. — в некотором ужасе вспоминал Даниль. Ксе понял, что говорить сам с собой и цитировать фольклор Сергиевский способен еще долго, и решился его прервать.

— Даниль, — окликнул он.

— Суслик… да… ф-фух… чего? — обернулся, наконец, тот.

— Даниль, — как мог серьезно спросил Ксе, хотя вид аспиранта против воли его смешил: отфыркивающийся Даниль выглядел точь-в-точь как Винни-Пух, рухнувший с Дуба. — Что это было?

— А с другой стороны, что он мне сделает?.. — не удержался тот от последней мысли вслух и уже нормальным голосом ответил: — Это адские креатуры моего научника. И не надо на меня так смотреть. Я сам чуть в штаны не напустил.

«Оно и видно», — явственно отразилось на лице Менгра-Ргета, а потом жрец переглянулся с Ансой, и лица их осветились улыбками.

— И что? — жадно спросил Жень, по-собачьи наклонив голову к плечу. — Это те системы, про которые ты говорил? Ты их прогнал? Ты сильнее, да? Они сильнее Неботца, там сам Пес был, а ты сильнее их?

— Если слон на кита налезет, кто кого поборет? — фыркнул Даниль, и Ксе подумал, что кладезь цитат в его голове определенно глубок и преизобилен. — Я же говорю — это креатуры моего научника. А я его аспирант. Вот и думай.

— Это Ящера, что ли? — проницательно уточнил Менгра.

— Эрика Юрьевича Лаунхоффера, — с налетом усталости сказал Сергиевский, и лицо его приняло обычное, лениво-спокойное выражение. — Ящер — это кличка…

Ветер стих, и успокоился шум в кронах; замерли серебристые травы, клонясь к белопесчаной окантовке дороги. Менгра прошел к своей машине, зажег фары: электрический свет теплой желтизной испятнал темный асфальт. Донеслось убаюкивающее гудение проводов, зыбкое и далекое. Последние отблески заката истаяли, скрылись за горизонтом, и наступила ночь — холодная звездная ночь середины осени.

Ксе сидел и разглядывал фотографии.

Это, конечно, было со стороны божонка наглостью — немедля после чудесного спасения подобраться к Данилю и вкрадчиво сказать: «Даниль Игоревич, а… можно вас попросить?» Но момент Жень угадал: ошалевший от собственного поступка аспирант поднял руки и ответил: «Сдаюсь. Раз уж я подписался — юзайте. Пока я добрый». Лицо у пацаненка сделалось хитрое-хитрое.

Как на фотографиях.

На всех, что были сделаны на улице, почему-то сияло солнце — может, семейство выбирало для прогулок солнечные дни, а может, боги просто-напросто просили дальних стихийных родичей о хорошей погоде. Шаман решил, что понял, почему Жень отращивал длинные кудри — им с сестрой, кажется, нравилось быть неразличимо похожими друг на друга. Лет в восемь-десять, когда божонок еще не успел обзавестись могучим разворотом плеч и мускулатурой атлета, различить их можно было только на фотографиях с морем и пляжем, а на остальных они выглядели сущими клонами друг дружки — смешливые, голубоглазые, светлолицые дети, в джинсах и растянутых майках, в подобии солдатского камуфляжа… Ксе пришло в голову, что они удались необыкновенно похожими на отца. Лет через десять-пятнадцать Жень станет таким, как этот спокойный суровый мужчина с улыбкой в глубине прищуренных глаз, который на фотографиях катал на плечах дочку, выглядывал из танка или смиренно позволял закапывать себя в песок.

Обычный семейный фотоальбом. Разве что непривычно часто на снимках появлялось оружие — не игрушечное, настоящее; руки детей оттягивали слишком тяжелые для них автоматы, пистолеты, мачете, боккэны для занятий кэн-до, катаны… «Ага, — улыбнулся Ксе, — так я и думал». Танки и армейские мотоциклы там тоже были, а пляж означал близость Черноморского флота.

Следующее фото заставило сердце Ксе дрогнуть. Со снимка новогоднего застолья, сделанного, похоже, самим Женем — его в кадре не было — смотрела невероятной красоты женщина.

— Это теть-Лена, — наконец, подал голос Жень; он молча разглядывал через плечо Ксе свои, добытые, наконец, фотографии.

Там, в кадре, богиня смотрела в камеру, чуть улыбаясь маленькому фотографу; глаза ее лучились, и легкомысленная корона из елочной гирлянды отбрасывала алмазные блики, как настоящая. Кажется, старшая богиня красоты была наряжена Снегурочкой, или так казалось из-за гирлянд и переброшенных на грудь кос, слишком толстых и длинных для человеческой женщины…

— А за ней теть-Шура, — сообщил Жень, сопя шаману в плечо. — Вон, с бутылкой.

Ксе вспомнил полного адепта Лану Маслову. «Высшие иерархи культа войны — не воины, — со вздохом подумал он, — высшие иерархи красоты — не красавицы… ну что за фигня такая». Верховная жрица тетя Шура напоминала испитого сорокалетнего мужика.

— Она рулит, — с искренней симпатией сказал Жень. — Классная тетка.

…Даниль выслушал просьбу божонка и заломил бровь. «Ну это же пятнадцать минут, — елейно пел хитрый Жень, — совсем недолго. Я прийти туда не могу — выследят. А вы раз, два, и уже обратно тут». Сергиевский обреченно вздохнул и потер пальцами веки. «Говори адрес, — сказал он. — Пойду гляну, не следят ли за квартирой». Слежки не оказалось, или же она была только внешней — трехкомнатная квартира в спальном районе оставалась пуста, и Жень смог забрать дорогие сердцу мелочи, которые не потащил с собой, убегая…

— Я раньше думал, она вообще одна такая, чтоб жрец и человек хороший, — сказал божонок. — Но Менгра — он тоже ничего мужик. И…

— Что? — бездумно переспросил Ксе.

Жень замялся, а потом быстро выхватил просмотренную фотографию из его рук.

— Вот, — торопливо сказал он. — Это мы с Женькой паспорта получали.

Они как будто у зеркала стояли — две веселые мордашки рядком, развернувшие свои Главные Документы у щек; план был настолько крупный, что Ксе прочел фамилию.

— Воиновы, — сказал он. — Воинов, Евгений Александрович.

— Угу.

— Так я и думал… — шаман улыбнулся и поерзал, двинув плечом. — Эй, не ложись на меня, тяжело же.

— Извини, — Жень отодвинулся. — А там дальше, ну…

Дальше шли старые, советской печати фото, начавшие уже выцветать; детей на них не было, только их будущие родители — отец и мать.

Мать Отваги.

— Это мама, — тихо сказал Жень.

Сказочно красивую Лену легко было принять за ту, кем она являлась, а мать Женя выглядела самой обыкновенной женщиной; молодая, не более чем миловидная, она походила на мужа, точно сестра. «Наверняка сестра и есть, — подумал Ксе. — У них же не как у людей. Она ему шакти приходится».

— Жень, — спросил он, — ее ведь Александра звали?

— Угу.

— А что с ней случилось?

Божонок вздохнул.

— Она… нас родила.

Шаман озадаченно нахмурился. Он по-прежнему чувствовал неловкость, затрагивая эти вопросы, но Жень сам взялся показывать ему фотографии, и Ксе понимал, что сейчас — можно. Жень впускает его в тот уголок души, куда могут входить только близкие, и Ксе дозволяется спрашивать и знать о вещах, до которых посторонним нет дела.

Потому что они вместе стояли перед Великим Псом.

Ксе, чужой человек, которому безмысленная стихия навязала непосильную для него задачу, до последнего оставался рядом с Женем, он готовился встречать смерть просто потому, что так вышло, и даже после этого не отказался от обещаний, не вышел из игры, как счастливый свободный Лья. Шаман сам себе изумлялся; но, как бы то ни было, он действительно не хотел оставлять Женя на произвол судьбы, даже думать об этом не хотел.

— И поэтому, — стесненно удивился Ксе, — поэтому она…

— Она богиня, — хмуро сказал Жень и пожал плечами.

Шаман опустил голову.

— Вообще-то она в Женьку ревоплотилась, — сказал божонок почти спокойно. — Но это только ее природа, а сама она — все… И папкина природа бы тоже в меня перешла, если б он нормально умер. Мамка, он говорил, тоже хотела с нами остаться, хоть лет на десять. Но их загнали тогда совсем. Афганистан, потом Карабах, Степанакерт, вообще где только не дрались тогда. Время было хреновое. Если страна умирает, это нам, считай, высшая мера. Нам — то есть богам. Это кому-то вроде теть-Лены все равно, потому что она вечная. А власть, нажива, младшая красота — все переродились… Мамку тогда все время гоняли, даже когда она уже беременная ходила, вот она и не выдержала.

— З-зачем гоняли? — едва слышно выговорил Ксе; озноб тек по плечам.

Жень хмыкнул.

— Ты вообще в курсе, кто такая шакти?

— Н-нет.

— Это слово индейское, — глубокомысленно сказал Жень. — Или индийское? Блин, забыл, как правильно. И вообще неправильно. То есть говорят, что там, в ихних легендах, оно совсем не то значило, что теперь по науке. Короче, шактиман — это способность чего-нибудь делать. Вот я — воевать. А шакти — это способность чего-нибудь не делать. Или делать наоборот.

— Мать Отваги — это способность не воевать? — переспросил Ксе.

— Не воевать, когда можешь, — уточнил Жень. — Мамка всю холодную войну тянула как лошадь. Или еще защищаться — это тоже она. То есть потом Женька. То есть теперь никто… блин.

Он вздохнул.

— Ты чё, Ксе, — спросил грустно, — думаешь, богом быть круто?

Шаман поразмыслил.

— Нет, — сказал он со вздохом, — совсем не круто.

— И как ему не холодно по такой погоде в летнем плащике бегать?.. — вслух удивился Ксе, когда Сергиевский отправился, наконец, к себе домой, а они сели в машину, и Менгра дал по газам, ворча, что сил нет как спать хочется.

— Ему не холодно, — с улыбкой объяснил Ансэндар. — Он согревает себя сам, усилием… не знаю, как сказать… усилием души. Как бог. С действующим культом.

— Подумаешь! — вскинулся Жень. — Я тоже так могу! — и немедля начал стаскивать с плеч куртку обокраденного Санда. Ксе задумался, обнаружил ли Санд пропажу, и если да, а это наверняка так, то почему не звонит с возмущениями; погрузившись в размышления, он мимо ушей пропустил бурчание Менгры, и мурашки по коже побежали, когда тихоголосый Ансэндар почти рявкнул:

— Прекрати!

Жень пискнул и робко замотался обратно: Анса сердился редко, но выглядело это страшно.

— Ты истратил жертву, — по-обычному тихо сказал громовержец стфари. — Не по своей вине, Жень, но она была конечна и кончилась. Остальное — твои собственные силы. И они невелики.

Божонок понурился.

Шаман долго думал, как бы ухитриться его накормить, но так и не нашел способа. Доступный алтарь был всего один, в самом центре Москвы, открытый глазам толп народу, и, что гораздо хуже, в надежно охраняемом месте. Один раз они к нему подобрались, но теперь милиция Александровского сада наверняка получила ориентировки, и идти туда снова равнозначно было самоубийству.

Они остались гостями в огромном доме, изукрашенном с завалинки до конька и напоминавшем, как особняк Менгра-Ргета под Волоколамском, деревянный пирог. Но этот дом, поднявшийся на краю поля, среди фруктовых деревьев и убранных гряд, был еще больше — такой, каким положено быть дому стфари, в котором живет целый род. Владычествовала здесь старуха Эннеради, как две капли воды похожая на Кетуради; она действительно приходилась той дальней родственницей, принадлежа к громадному клану Менгры, но была куда разговорчивей и добрей.

Ксе с облегчением узнал, что за прошедшие годы рассказы Санда несколько устарели. Должно быть, переписанная, как сказал Даниль, языковая матрица помогала стфари стремительно осваиваться в новом мире. В мобильнике шамана садилась батарея; троюродный внук Эннеради Янгра нашел у себя подходящую зарядку и под благодарности Ксе воткнул вилку в розетку… Темные айсберги родовых домов плыли по океанам полей, и опоры ЛЭП, похожие на диковинные деревья, подходили к ним, а потом уходили дальше, за горизонт.

…Шаман аккуратно складывал фотографии по альбомам. Жень задумчивыми неподвижными глазами уставился на его руки — думал о чем-то своем. Ксе мог побиться об заклад, что знает, в каком направлении текут женины мысли. Он покачал головой, скептически поджав губы: с выкрутасами подростка он уже был знаком накоротке, и этот не нравился ему больше всего.

Начал Жень издалека, на следующий же день после столкновения с Псом; они обедали в покоях Менгры, и мальчишка долго жевал молча, почти невежливо пялясь на жреца и его бога.

— Я разузнавал, — говорил Менгра. — В этот институт не пускают посторонних. Их возможности велики, но благотворительностью они не занимаются. — Он хмуро хохотнул. — Как представлю, сколько может стоить такой же… разрыв между мирами…

— Но это будет уже не мечта, а цель, — сказал Анса, улыбнувшись. — Я думаю, что они на это способны. Даниль остановил Пса одним взглядом. Испугался он, как мне кажется, отнюдь не искусственных богов, а их создателя. Кто он ему?

— Что-то вроде наставника, — ответил Ксе.

— Понимаю.

— Я бы тоже мог их остановить! — зло сказал Жень, уставившись в чашку. — Всех! Даже Пса!

— Жень… — Ксе поморщился.

— Мог бы, — чуть улыбнулся Ансэндар. — Ты зря не веришь, Ксе.

Шаман вопросительно поднял глаза.

— У меня тридцать тысяч человек, — вполголоса сказал бог стфари. — У Женя — сто пятьдесят миллионов. Это невероятная мощь, Ксе, мне такое даже вообразить трудно.

Божонок, слушая его, улыбался хищно и алчно.

— Если бы он мог воспользоваться собственным культом, — договорил Анса, — то действительно на многое был бы способен.

— Но это невозможно, — равнодушно сказал Ксе. — Жень, ты же не пойдешь сдаваться жрецам…

Жень как-то странно на него покосился.

— Мне все равно нужны жрецы, — сказал он рассудительно и добавил с неожиданно мальчишеским запалом: — но не эти!

Тогда Ксе впервые заподозрил неладное, а потом, уже в одиночестве, сопоставил одно с другим и укрепился в своих подозрениях. Божонок только однажды действительно позволил шаманам помочь ему, воззвав к стихии, и тогда с ними был Арья, умевший наводить строгость; после же раз за разом Жень в опасных ситуациях отсекал Ксе от Матьземли, заставляя просто смотреть и злиться от сознания беспомощности. Стоило шаману порадоваться, что парень лишился обретенных сил и будет теперь хоть вести себя поскромнее, как бог войны предпринял вторую атаку.

Мыслил он стратегически — этого не отнять.

Ксе сложил альбомы в пакет и поднял глаза на подростка: тот сидел на диване боком, поджав одну ногу и вплетя пальцы в длинные волосы. Лицо Женя было грустным и потерянным.

— Вот, — сказал он полушепотом, — раньше все были. А теперь никого нет. Ксе…

— Что?

— Ты меня бросишь, да?

Шаман поперхнулся. Жень сполз с дивана на ковер и теперь смотрел на Ксе снизу вверх, закусив губу.

— Не брошу, — сказал Ксе почти через силу: он действительно не собирался этого делать, но бесконечно разубеждать Женя было утомительно.

— Правда?

— Правда.

— У тебя отпуск кончится. Работать вернешься и бросишь меня.

— Я приезжать буду. Жень, чего ты добиваешься?

Божонок устроил локти на сиденье дивана и положил на них подбородок, глянул на Ксе сквозь спутанные русые пряди.

— Ксе, — шепотом спросил он, — Ксе, ты в меня веришь?

Шаман сморгнул. Отвел лицо, чувствуя себя бесконечно уставшим: кажется, Жень собирался биться за свои нелепые идеи до последнего и применить весь арсенал нечестных приемов. «Мало тебя папка драл», — мысленно заключил Ксе и вздохнул.

— Жень, — веско проговорил он. — Уясни, пожалуйста. Я никогда не сделаю того, что ты хочешь.

— Ксе-е-е… — тихо-тихо заскулил божонок.

— Я. Никогда. Не стану. Твоим. Жрецом.

Жень уселся на пол к нему спиной и опустил голову. Шаман смотрел на взъерошенный светлый затылок и вопреки всему чувствовал себя полным гадом. «Какого хрена?! — почти зло подумал он. — Что он себе вообразил? Что это — как работу поменять? Я шаман. Я контактер-стихийник, этому с тринадцати лет учатся… я теологии антропогенной не знаю, я не умею ни хрена, я вообще из другого гадюшника!..»

— Значит, ты меня им отдашь? — очень спокойно спросил Жень и тряхнул волосами. — Чтобы они меня на кровь посадили?

— Жень, — морщился Ксе, — ну вот не надо этого, а? Арья сказал — ты вырастешь и пойдешь работать по специальности. Я только исполнитель. Матьземля попросила — я выполняю. Учитель попросил — я делаю.

— А сам-то ты вообще чего-нибудь думаешь? — мрачно сказал Жень, не оборачиваясь. — Тебя все устраивает, да? Я-то вырасту. Я-то пойду. А там те же самые суки сидят, которые Женьку убили, которые папку убили, которые мамку замучили. Ну поостерегутся они со мной — я-то последний. А знаешь, как это прикольно — когда тебе человека режут?!

— Жень…

— А знаешь, сколько у меня храмов?!

— Прекрати…

Жень вцепился пальцами в покрывало.

— Догадайся, сколько в Союзе папке храмов поставили, — прошипел он. — В холодную войну! Больше, чем сейчас наживе!

— Причем здесь я?! — обозлился, наконец, Ксе и вскочил с дивана. — Что я-то тебе здесь сделаю?

— Ксе, — голос Женя стал тихим и жалобным; шаман раздраженно дернулся, но противиться так и не смог, — Ксе, ну пожалуйста… Ты же меня не бросишь? Ты же меня не предашь? Ксе, пожалуйста, не отдавай меня им!

Шаман резко выдохнул — и сел на пол; он чувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Подросток сидел перед ним и смотрел несчастными щенячьими глазами, им невозможно было не восхищаться — стоило вспомнить, каким взглядом могут смотреть эти глаза, как сердце обваливается в живот под прицелом зрачков… Жень не притворялся и не играл, но он задумал план и был искренним по плану. «Стратег недоделанный», — подумал Ксе и бессильно усмехнулся.

— Ну пожалуйста, Ксе, — заискивающе сказал бог. — Ну ведь так круто получится. Они все обломятся как лохи, в натуре.

— Что получится? — устало спросил Ксе. — Как обломятся?

Жень скрестил ноги и деловито приступил к изложению теоретической части.

…Жрец может всю жизнь провести неофитом. Формально нося это звание, жрец может даже не быть контактером: чиновникам отделов по работе с тонким планом, низшему обслуживающему персоналу храмов не требуется инициации. Неофитов много. Инициированных жрецов, от адепта и выше — несколько тысяч во всей стране. «Вообще-то это по большей части деды, — сказал Жень. — В Союзе их столько набрали, когда паритет надо было с Америкой держать. Уволить-то из адептов нельзя. Но сокращать планировали». Жрецов уровня мастера — пара сотен. Верховный — один. «Верховных шаманов не бывает, — вставил Ксе, когда божонок переводил дыхание. — Дед Арья — он старый, опытный, он учитель. А других рангов у нас нет». «Ну вы вообще…», — неопределенно сказал Жень и продолжил.

Знак инициации — нож — жрец получает из рук божества; сейчас, когда кумирня пуста, не может появиться ни новых адептов, ни новых мастеров, и даже вернувшись, Жень необязательно признает все посвящения, утвержденные его отцом.

— Поэтому они в любом случае по-хорошему не будут, — подросток скривился и сплюнул. — Верховный, сука, Женьку убил… и что, я после этого его приму? Не идиот же он. Поэтому они меня сразу на кровь посадят, Ксе, к гадалке не ходи. Чтоб я уже ничего поперек сказать не мог.

Договорив это, Жень явственно приуныл.

Ксе молчал, разглядывая узор ковра.

— Но я-то и без кумирни могу инициацию выдать, — сказал подросток, смущенно потупившись. — Любую. И адепта… и мастера… и еще. А верховный — он один, понимаешь?..

— Понимаю, — сказал Ксе. — Понимаю, что киллеры нынче дороги. Но девять грамм свинца российская армия для меня как-нибудь сыщет. Поскребет по сусекам.

— Ну блин, Ксе! — Жень задергался, беспокойно косясь то в один угол, то в другой; светлые брови поползли на лоб. — Ну зачем им? Смотри — вот ты, вот я, я готов работать, все хорошо. Нафига тебя убивать? Верховный — он как чиновник просто-напросто замминистра, он вообще в немилости после того, как обгадился так с планом этим, его на пенсию отправят, и все.

— А меня замминистра назначат, — покивал Ксе; картина рисовалась настолько абсурдная, что даже ругаться не хотелось, только смеяться.

— И назначат, — уныло сказал Жень. — Ну чего ты улыбаешься? И назначат, никуда не денутся. Ты чего, замминистра быть не хочешь?

Шаман не выдержал и расхохотался в голос. Потом поднялся и сел на диван; он был почти доволен — божонок нес такую ерунду, что ему легко было отказать. Ксе собирался с мыслями, намеренный открыть подростку глаза на его наивные представления о жизни, и не уследил: Жень подполз к нему и по-собачьи положил голову на колени. Ксе ахнуть не успел, как пацан вдруг подался вперед и схватил его в охапку.

— Я тебя не отпущу, — сказал Жень ему в живот. — Я знаешь что сделаю? Я тебя от Матьземли отрежу. Ты больше никогда ее не почувствуешь, понял? Только меня.

— Псих, — грустно ответил Ксе, не пытаясь высвободиться из железных объятий бога. — Я сразу понял, что тебя к подростковому психологу вести надо.

— Куда хочешь веди, — Жень прижался к нему еще теснее. — Только не к ним.

— А обо мне ты подумал? — устало спросил Ксе. — Я, между прочим, не хочу быть жрецом. Никогда не хотел.

— Ксе, — Жень поднял голову и с отчаянной преданностью заглянул ему в глаза. — Это ведь я только сейчас мелкий. Я потом стану как папка. Я все что хочешь для тебя сделаю.

— Не сделаешь.

— Почему?

— Хрен я тебя людьми кормить стану…

Глаза Женя засияли.

Шаман вздрогнул, поняв, что сказал, вжался в спинку дивана, быстро замотав головой, но божонок уже отпустил его и сидел теперь на полу, на поджатых ногах, разглядывая Ксе так, будто увидел впервые и улыбаясь — счастливой детской улыбкой.

 

10

— А вот и он, — сказал Лейнид и коварно сощурился.

Аспирант содрогнулся. Загнанно озираясь, он влип в стену и нацелился уйти через точки, но компания хором пропела: «А мы тебя ви-и-идим!», и Даниль понял, что выхода нет. Тяжко вздыхая, он пролавировал между столами и присоединился к собранию.

— Щас-щас, — подмигнул ему Тинкас и водрузил на стол цветастый рюкзак, — щас мы уврачуем твоих скорбей…

Даниль вытаращил глаза, скорчил рожу и скособочился: жестом престидижитатора Тинкас поднял ярко-синий лоскут на боковине рюкзака, приобнажив маленький краник, который затем немедленно спрятал.

— Винище! — алчно выдохнул аспирант, и ноздри его зашевелились.

— Хы-хы!.. — глубокомысленно заметил владелец рюкзака, в то время как оный убирался под стол, и за ним нырял стакан из-под сока.

Очень глупо это было, но до чрезвычайности весело — им, совершенно взрослым и уже почти серьезным людям, дурачиться, украдкой потягивая дешевое вино в институтской столовой. За столом сидели инспектор Минтэнерго третьекурсник Лейнид и трое кармахирургов-дипломников — Тинкас, Ильвас и Римма. Наиболее заметным персонажем была, конечно, последняя — умопомрачительно рыжая дева-дива в сильно декольтированной алой кофточке. Даниль аж сглотнул — это было не декольте, но Декольте; оно заставляло вспомнить рисованных девочек из любимых мультиков Аннаэр. Второй, не менее впечатляющей, достопримечательностью Риммы был круглый солнечно-желтый значок, прицепленный к ее сумке; на нем прямо и без обиняков заявлялось «I love Tyrannosaurus Rex!»

— Касьянов, — сообщил Даниль, глядя на того левым глазом, в то время как правый смотрел в стакан, — ты сатана!

Тинкас плотоядно ухмыльнулся.

— Прозит, — сказал он.

Ильвас хихикнул на свой обычный манер — мрачно, вращая глазами.

— Будем живы, — согласился он, отпивая. — Хоть недолго.

— Да ладно тебе, — промурлыкала Римма. — Что вы, мальчики, себя накручиваете, я не понимаю. Ну что может случиться? Ну, самого плохого? Два часа страха — и вы с дипломом…

— Ящер, — сказал Ильвас и втянул голову в плечи. — Сожрет.

Даниль покосился на Тинкаса: добиваться внятного ответа от Васильева пришлось бы долго, Костя Касьянов казался более вменяемым.

— Мы узнали, кто у нас в комиссии сидеть будет, — сказал Константин, усмехаясь. — Вот… горе запиваем.

— А что? — недоумевал Даниль. — Ну, подумаешь, у меня тоже Ящер в комиссии сидел.

— Казимеж, — вздохнула Римма, загибая пальцы, — Гена. И Лаунхоффер — председатель.

Аспирант съежился.

— Д-да… — в ужасе представил он эту картину, — не повезло вам, люди… А Вороны не будет? Точно не будет?

— Точно, — скорбно покачала головой Римма. — И ректора. То еще испытание, конечно. Но чего парни так трясутся, я правда не понимаю…

«Зато я понимаю, — подумал Даниль, стараясь не слишком пристально пялиться в ее декольте. — Там же Гена будет! А ты рыжая арийка с во-от такими… глазами. Фетиш, блин!»

Ильвас вздохнул.

Он был самым старшим в компании, старше Лейнида; история его знакомства с Лаунхоффером началась очень давно, еще в ту пору, когда Ильваса звали Михаил Васильев, а орденского контактерского имени он и не думал искать, потому что контактером не был. На профессиональном жаргоне такие, как он, назывались «зазипованными». По уровню способностей Васильев мало уступал Сергиевскому, а может, и вовсе не уступал: Данилю никогда не приходило в голову это оценивать. Во всяком случае, тонкое зрение Данилю открыли уже в институте, а у Ильваса оно открылось само — в без малого пять лет. Сначала мать умилялась тому, какие необыкновенные фантазии у ее ребенка, потом стала сердиться, и в конце концов испугалась. Некомпетентный врач долго выбирал между галлюцинациями, неврозом и болезненной лживостью, и добился только того, что мать Ильваса запаниковала; придя домой, она раз и навсегда запретила сыну рассказывать ей или кому-либо еще его «дурацкие выдумки». Миша был ребенком послушным — сначала он действительно молчал, а после и сам поверил, что все это ему только кажется из-за чрезмерно богатой фантазии. Тонкое зрение пластично, чувства тонкого тела поддаются волевому контролю куда легче физических, и в конце концов Васильев действительно перестал видеть. Он с отличием закончил школу, потом истфак МГУ, защитил диссертацию и пришел в МГИТТ преподавать на кафедру общегуманитарных дисциплин.

Шла вторая неделя его работы здесь, когда Васильев поздоровался на лестнице с профессором Лаунхоффером.

Ящер мгновенно опознал «зазипованного» и мгновенно же понял, что врожденные способности у историка редкостные, что он вполне способен сделать карьеру в любой контактерской профессии, и даже может, имея научный склад ума, заняться теорией. По понятной причине Эрик Юрьевич полагал биологию тонкого плана царицей наук, и решил, что потерять в лице историка потенциального коллегу будет невосполнимой утратой.

Чтобы снять блок, Лаунхофферу понадобилось три секунды. Сделал он это, несомненно, из лучших побуждений, но вот объяснять Ильвасу, что с ним произошло и как он теперь будет воспринимать мир, Ящеру было некогда — и он преспокойно ушел по своим делам.

К концу первого семестра историк готов был лечь в Кащенко.

Разрешилась ситуация не сразу, конфликтов вокруг нее было много, в особенности между Ла-Ла (иного трудно было ожидать), но в конечном итоге Ильвас все же пошел на второе высшее — кармахирургию.

Был он человек симпатичный, но после пережитого — излишне нервный; порой Ильваса «клинило», и тогда он долго говорил об одном и том же, не в состоянии сменить тему. Сергиевского эта история мало трогала — приятелем Ильвасу он не был, причастным бедам и радостям института себя не чувствовал, да и ученым, по совести говоря, становиться не хотел, но иногда думал, что понимает Ларионова. Человека со способностями Ильваса должны были позвать в аспирантуру даже несмотря на то, что одну диссертацию он уже защитил, но расшатанная психика становилась тому действительно серьезным препятствием. Даниль подозревал, что теперь ему даже лицензии на самостоятельную практику не дадут, выше ассистента хирурга Ильвасу не подняться. Ректор страшно злился на Ящера из-за этой истории.

Впрочем, студент из тридцатитрехлетнего Ильваса был — загляденье. К примеру, историк знал наизусть все куплеты Бесконечной Баллады, что само по себе внушало уважение.

— А дальше? — как раз требовал Лейнид, радуясь как ребенок, — дальше-то?

— Над ужасным институтом ветер робко шевелится, — прикрыв глаза, с каменным лицом читал Ильвас, — по безмолвным коридорам грядет грозный Лаунхоффер, неуклонно приближаясь… Он идет по галереям, он проходит по тоннелям. Где пройдет, не оглянувшись — там цветы в горшках завянут, где посмотрит между делом — там в стаканах чай замерзнет. Жутью веет в деканате — скоро, скоро всех отчислят!

— А дальше? Про Евстафьевну?

— Евстафьевна — зверь!

Тинкас ржал. Римма, сощурившись, как сытая кошка, аккуратно зевнула и скрестила руки под грудью.

— Ладно, — сказал Даниль, посмеиваясь. — Раз уж вы так трясетесь, я вам… знаете что? Я вам код дам.

— IDDQD? — с надеждой спросил Ильвас, который был всех старше и помнил древние времена.

— IDKFA! — уверенно сказал Лейнид, который тоже помнил. Широкову до выпуска было еще далеко, но он намеревался подготовиться заранее.

Даниль засмеялся.

— Что-то я в последнее время слишком добрый стал, — сказал он. — Значит, так: проводите рекогносцировку. Важно узнать, где Лаунхоффер будет сидеть. Осторожно, чтоб ничего не заподозрил, кладете на стол — не прямо перед ним, а с краю! — пачку бумаги. Смотрите, чтоб бумага была хорошая и годилась для рисования. И карандаш. Все! Ящер не подает признаков жизни. Если повезет.

— А если не повезет? — опасливо спросил Ильвас.

Даниль поразмыслил.

— Ему неинтересно, что вы там понаписали, — сказал аспирант, — и слушать вас скучно. Он будет либо рисовать, либо спать. Но если он будет спать, то может проснуться в любой момент. И вот что я вам скажу: важно помнить, что ты в этом не виноват. Ты не виноват, что Ящер проснулся именно на твоем выступлении. У него просто сон кончился. И еще: когда он просыпается, его на самом деле волнуют только два вопроса: «что я здесь делаю?» и «кто все эти люди?». Сказать он может что угодно, но вы ни в коем, ни в коем случае ему не возражайте! Ему нельзя возражать! Даже если он скажет, что вы профнепригодны, вас надо вывезти за сто первый километр и сгрузить в овощехранилище.

Ильвас содрогнулся.

— Ему надо задавать встречные вопросы, — авторитетно порекомендовал Даниль. — Просить уточнений. Отвечать ему лень, и он успокаивается. А если ему возражать, он звереет. И валит на корню.

Дипломники рассыпались в благодарностях, пышногрудая Римма поправляла бретельки, Лейнид, похохатывая, пробовал записывать Бесконечную Балладу в блокнот под диктовку историка, а Сергиевский натянуто улыбался, чувствуя, как уходит из груди веселье — словно вода через трещину. «Какой же я идиот, — ударяло в висках. — Идиот, идиот, идиот…» Его совет пятикурсникам только казался шуточным, он был вполне действенен, и головой об стенку хотелось биться от мысли, что он, Даниль, не додумался последовать ему сам.

«Что я наделал… — беспомощно удивлялся он. — Зачем? На кой хрен оно мне сдалось? Зачем — я — возражал — Ящеру?!.» Адский зверинец — не люди-подчиненные, которым можно вменить самодеятельность, это инструменты, продолжение воли Лаунхоффера, это практически он сам; разворачивая Координатора, Даниль показывал фигу Эрику Юрьевичу, и безнаказанным остаться не мог. Оставалось ждать, когда грянет гром.

Распрощавшись с повеселевшими студентами, Сергиевский ушел из столовой через точки и ступил на заасфальтированную дорожку в глубине Измайловского парка; день был хмурый и облачный, подмораживало, и потому гуляющих было немного. Вдалеке за деревьями показались и пропали скачущие лошади, и от их вида на душе почему-то стало спокойней.

Лиственные деревья уже почти обнажились; золото осени дотлевало в рыжем гнилье. Даниль шел, засунув руки в карманы плаща, и думал.

Несколько дней назад, на дороге у леса, он удовлетворил свое любопытство, поняв, как устроен зверинец, но вместе с тем необыкновенно сглупил. Как если бы на него смотрело дуло автомата — и он интересовался бы сборкой этого автомата, а не мыслями того, чей палец лежал на спуске.

«А кто его поймет-то? — с грустью подумал аспирант и поддал ногой пустую бутылку. — Он гений…»

Теперь-то Данилю казалось, что он с самого начала видел в «зверинце» некую целостность. Каждая из живых программ была полностью автономна и полифункциональна сама по себе, но вместе с тем являлась деталью высшей системы. Сергиевский наблюдал в действии лишь небольшую ее часть, и голова шла кругом, когда он пытался прикинуть, сколько все-таки у Ящера экспонатов и на что они способны в полном комплекте. Точно детальки Лего, программы совмещались, комбинировались, встраивались друг в друга; Ищейка и Координатор, структуры поиска и управления, в паре становились системой контроля, о возможностях которой даже задумываться не хотелось, в особенности оттого, что, без сомнений, в высшую систему точно так же инсталлировался Великий Пес…

— Стоп, — сказал Даниль вслух и действительно остановился.

«Охотника я вам не дам, — сказал Лаунхоффер. — Вы с ним не справитесь». Если б Сергиевский чуть хуже знал своего руководителя, то решил бы, что жрецы заявлялись к нему вторично и так-таки выклянчили божественного добермана для своих целей. Но единственным человеком, который мог переубедить Ящера, была Ворона, а Ворона уж точно не стала бы просить за каких-то жрецов. «Да там и не было никаких жрецов! — осознал Даниль. — Там людей-то было трое, остальные — куклы Координатора… да и эти-то трое тоже куклы. Птичка командовала!» Стало быть, ястреб Лаунхоффера мог справиться с Охотником… «Впрочем, на то он и Координатор, — заключил Даниль и сел на скамейку. — Как пить дать, они вообще способны действовать автономно. Чтоб не отвлекать хозяина от работы».

Красота решения ошеломляла. Вот только эффективность всей этой красоты Даниль прикинуть не мог, потому что так и не понял, ради какой цели создавался адский зверинец.

Не утруждая себя приветствием, фронтлайн-менеджер косо глянул на кармахирурга и снова уткнулся в книгу. Опоздавший на два часа Даниль поймал себя на том, что ему хочется чуть ли не заключить дурака Нику в братские объятия — до того казался менеджер обыкновенным, привычным, почти родным. Лучезарно улыбаясь, Сергиевский направился в кабинет и мимоходом заглянул через плечо Ники в разворот толстого тома. Менеджер читал «Властелина колец». Даниль многозначительно хихикнул и под ненавидящим взором Ники удалился.

Глас интуиции обнадеживал: сегодня клиентов ждать не стоило. На работу Даниль ходил затем же, зачем иные студенты ходят в читальные залы библиотек: страдая хронической ленью, аспирант пытался заставить себя делать хоть что-то. Помогало слабо, потому что рабочий компьютер Даниля был подключен к Сети, но все же диссертация строчка за строчкой подвигалась вперед.

Сергиевский включил обе машины, устроился в кресле, стукнулся в «аську» к секретарше и попросил кофе, выпил кофе, разглядывая потолок, покурил, несмотря на запрет курить в помещении, и еще немного посидел просто так. Настроение неуклонно улучшалось — день наконец-то обещал пройти спокойно. Заняться Даниль намеревался отчетом о поездке под Тверь в двух вариантах, для обоих Ла-Ла, и думал, о чем следует умолчать. Спустя некоторое время пришла еще одна оптимистичная мысль: а ведь Лаунхоффер может и не устроить разноса, потому что аспирант имеет полное право спросить, чего Эрик Юрьевич добивался, посылая за кем-то Охотника.

«И за кем, собственно, он его посылал», — мысленно закончил Даниль, стуча по клавишам.

Это тоже был вопрос вопросов.

Когда зазвонил мобильник, он даже не удивился: безотчетной тревоги, предшествующей плохой новости, он не чувствовал, мало ли кто мог звонить — приятель ли, приятельница… Даниль только вяло скривился, увидав на экране имя Аннаэр.

— Извини, что отвлекаю, — глуховато сказала она. — Можно?

— Да я особо не занят, — честно ответил Сергиевский.

— Я хотела у тебя спросить кое-что. Проконсультироваться.

— А-а… — смутно удивился Даниль. — Пожалуйста. Чем смогу.

— Ты сейчас на работе? Можно, я заскочу?

— Конечно. Только в дверь войди, а то мало ли кто ввалится вдруг.

— Ладно.

Спустя пару минут он заново проникся уважением к Мрачной Девочке, которая умела навести страху на кого угодно. Распахнувший дверь Ника пробурчал не обычное свое «тебя тут девка хочет», а почтительно-настороженное «к тебе тут по делу пришли».

— Привет, — весело сказал Сергиевский, поднимаясь из-за стола. — Чем обязан?

Эрдманн потупилась.

— Да ты садись, — улыбнулся Даниль. — Хочешь, кофе принесут?

— Нет, спасибо, не надо. — Мрачная Девочка села и оправила юбку. Выглядела она скованной и какой-то виноватой, Даниль удивился и со все большим нетерпением ждал, когда она перейдет к делу. Аня оглядела скромный кабинет, прищурилась, рассматривая что-то в окне, и вздохнула.

— Ань, ты…

— Извини, — снова сказала она. — Я подумала, что ты это можешь знать лучше меня, в конце концов, проблема с сансарой связана.

«Опаньки», — подумал Даниль; внутри зародилось смутное подозрение, хотя плохими предчувствиями оно все равно не сопровождалось.

— Даниль, — наконец, выговорила Аня, скосив взгляд куда-то в угол. — В общем… Мы с Эриком Юрьевичем разговаривали, я об одной проблеме обмолвилась, и Эрик Юрьевич мне статью посоветовал написать, он сказал, что мне все равно публикации нужны. А я эту проблему так… детально не рассматривала. Я искусственными тонкими телами занимаюсь, ты же знаешь, а ты к натуральной среде ближе…

— Что за проблема-то?

— Свободные фрагменты, — Аннаэр помялась. — Ты извини, если я занудно буду говорить, я уже текст набросала и простыми словами не могу объяснять, все время на формулировки сбиваюсь.

— Да ну, Ань, подумаешь, — засмеялся Даниль. — Я что, маленький, по-твоему?..

— Извини, — Мрачная Девочка совсем съежилась, она не поднимала глаз, и Данилю уже хотелось ее утешить и успокоить. — После завершения жизненного цикла душа распадается на фрагменты, которые перемешиваются с остатками других душ и элементами стихий, обкатываются в тонком плане, как береговая галька, таким образом обновляются и становятся исходным материалом для образования новых душ. Это чем-то похоже на жизненный цикл звезды. Одним из основополагающих свойств свободных фрагментов является их валентность, способность как бы слипаться, объединяться с другими фрагментами и с объектами плотного мира.

— Ну, — сказал Даниль. Пока что Аня не более чем пересказывала учебник («береговую гальку» она взяла именно оттуда — автором учебника была Лильяна Евстафьевна, которая мыслила поэтически), и Сергиевский успел сообразить, что статья пойдет не во внутренний сборник МГИТТ, а в какой-то научный журнал, может, даже англоязычный.

— Одна из малоисследованных проблем… ну, у нас все проблемы малоисследованные… — стесненно сказала Аня, едва подняв на Даниля глаза, — это «барабашка»… способность свободных фрагментов подсоединяться к небелковым структурам в плотном мире. Неизвестно, как было раньше, а теперь наиболее часты случаи подсоединения к автомобилям и домашним компьютерам, то есть достаточно сложным устройствам, работающим с человеком. Видимо, так проявляется остаточное стремление к социализации. Кроме того, многие люди склонны к анимистическому мышлению, что облегчает фрагментам подсоединение. У меня ноутбук такой.

— И чего?

— Я обмолвилась об этом, а Эрик Юрьевич сказал, чтоб я статью написала. Я говорю — это же все знают. А он сказал, что эти фрагменты еще никто не додумался использовать во благо. Например, сообщать им функцию защиты контактирующего с ними человека. Создавать что-то вроде амулетов. Скажем, чтобы квазидуша автомобиля стремилась избегать аварий, еще какая-нибудь защищала от болезней, или даже способствовала высветлению кармы. Я говорю: «Эрик Юрьевич, это же ваша идея, я не могу ее от своего имени разрабатывать». А он: «Я ее только сформулировал. Пишите. Будет публикация». Вот… я пишу. Только я не очень хорошо эту сферу знаю, а ты должен был заниматься… в связи с динамикой сансары…

— Я, если честно, глубоко не вникал. Но занимался. А что тебя интересует?

— Насколько сложное должно быть устройство, чтобы фрагмент мог к нему подсоединиться, — Аннаэр, наконец, подняла голову. — И какие функции фрагменту можно сообщить. И где можно брать донорские фрагменты, чтобы не нарушить динамику сансары — вот что главное, без этого все исследование ничего не стоит.

«В аномалии можно, — немедленно пришло в голову аспиранту. — Даже нужно. Много их там… не по делу свободных».

Но сразу он этого не сказал, потому что глаза у него полезли на лоб, а сердце — в пятки.

Аня, потупившись, ждала ответа, очевидно полагая, что Даниль погрузился в размышления; тот только надеялся, что лицо у него сейчас не настолько глупое, чтобы Мрачная Девочка свое мнение поменяла. «Что-то будет, — ужасался Сергиевский. — Ой, что-то будет!» Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы понять, с какой стати Лаунхоффер вдруг заинтересовался свойствами свободных фрагментов, да еще в плане их практического употребления. Его никогда не занимала практика, он занимался теорией, притом исключительно для собственного удовольствия, отнюдь не стремясь принести пользу человечеству — и тут вдруг «защита от болезней», «высветление кармы», «амулеты»… «Ящер все знает, — понял Даниль. — И он страшно обиделся! Кто же ему сказал? Гена? Ворона? Она что, совсем с ума сошла?!»

— Даниль, — Эрдманн встревоженно заглянула ему в лицо, — что-то не так?

— Н-нет, — строго сказал тот и потер лоб — хотелось скрыть лицо. — Н-ничего. Д-думаю. И… извини.

— Ничего, — она захлопала глазами. — Ты можешь что-то посоветовать?

— Могу, — Даниль невольно усмехнулся краем рта. — Еще минуту подумать дай.

— Да, конечно… — в глазах Ани Сергиевский увидел нарастающее почтение, и ему стало весело, хоть и немного страшно. «Опять Ла-Ла бодаются! — с нутряным смешком подумал он. — Высокими человечьими лбищами». Картина ученого сражения против воли предстала как живая, и Данилю стоило огромных усилий не рассмеяться.

Ящер узнал, что проблему аномалии собираются решать без него — и вознамерился Ларионову подгадить. Ректор предполагал вести исследования в плане создания лекарства или вакцины для тонких тел, а Лаунхоффер нашел альтернативный способ. Но идти к конкуренту с предложением помощи он, конечно, не стал, и даже не стал писать статью собственноручно — отдал, а точнее, силком всучил идею скромной, ничем пока не прославившейся девочке Анечке, да еще и с прицелом на внешнее научное издание. Пусть Ларионов прочитает в «Journal of Karma Surgery», как аспирантка Лаунхоффера в два счета решила волнующую его сложнейшую проблему. Полное исследование Северорусской аномалии — вопрос десятилетий, и неизвестно, как долго придется вырабатывать эффективную технологию борьбы с ее последствиями на уровне всей сансары, прооперировать несколько десятков тысяч человек физически невозможно, но сконструировать защитную структуру-«амулет» и раздавать пострадавшим, а также новорожденным — это вполне реально… «А мне-то что делать? — запоздало насторожился Сергиевский. — Андрей Анатольевич обидится, наверное. Может, обойти как-нибудь? А… да ладно. Главное — люди. Ларионов поймет…»

И тут Даниль понял сам.

До аспиранта дошло, чего и как добивался Андрей Анатольевич, и ребра заныли от смеха. «Дух противоречия силен в этом достойнейшем человеке», — вспомнил он. Добрый забавный старец скоро должен был разменять век; он прошел войну, он удостоился всех научных регалий и пережил свое честолюбие. Он просто хотел, чтобы Эрик Юрьевич на полчаса отвлекся от игры в божественных кукол и использовал свой несравненный разум для решения настоящей проблемы. На просьбу о помощи Лаунхоффер не отреагировал бы из принципа, отрезав, что занят работой — но заподозрив, что в нем не нуждаются, ворвался в расположение сил как танк. «Старикан тоже знает код, — пузырясь от восторга, подумал Даниль. — Ух, как Ящер будет злиться, когда поймет, что его развели! Ну да, есть два способа что-то сделать: сделать самому и запретить делать это детям…»

Лаунхоффер гениален, а Ларионов мудр; может, блистательные Ла-Ла и не подадут друг другу руки при встрече, но чудовищная угроза отступит, ученые МГИТТ справятся с аномалией.

— Значит так, — сказал Даниль, — Ань, слушай…

Улыбалось с небес бледное осеннее солнце, высверкивая отражениями в темных зеркалах луж; играл последними листьями ветер, по-зимнему холодный, не по-зимнему влажный. Упрямо зеленела трава, ловила последнее тепло. Блистали начищенные стекла витрин, еще не во всех кафе закрылись летние веранды, и девушки не прятали кудрей под шапками.

Он шел, отвечая солнцу улыбкой, с разбегу перескакивая через лужи, танцующей походкой счастливого праздного человека. Засунув руки в карманы, глазел по сторонам и напевал под нос что-то веселое без слов и связной мелодии. Провожал глазами красавиц и подмигивал детям — молодой, беззаботный и всемогущий.

Подойдя к воротам МГИТТ, Даниль остановился и задрал голову: в вышине над институтом, ярко-черные на сверкающей голубизне, кружились птицы. Это были обыкновенные птицы, самые простые, кормившиеся в скверах и на помойках, и оттого на душе у аспиранта окончательно просветлело.

Как-то все само собой успокоилось и обошлось; такие схемы развития событий Данилю всегда были очень по сердцу. Последняя встреча с Ящером прошла как по маслу: тот нашел ценными некоторые мысли, высказанные Сергиевским в начала аналитической части, расщедрился, подсказав пару непрямых связей, и ни единым словом не обмолвился об инциденте на лесной дороге. То ли решил не провоцировать лишних вопросов, то ли имел параллельный план; в любом случае Даниль уже устал беспокоиться и с радостью забыл о случившемся.

В институт он шел частью по просьбе Аннаэр, частью ради развлечения. Откровенно говоря, только для Мрачной Девочки Сергиевский напрягаться бы не стал, но замученная работой Аня давала ему отличный повод снова влезть в отдел мониторинга и покопаться на дисках тамошних компьютеров. Потому-то Даниль и играл джентльмена. Ему ничего не стоило уйти с работы посреди дня, а вот кармахирург первой категории А.В. Эрдманн такого позволить себе не могла, не могла она и ждать субботы: из-за отсутствия данных, которые могли уместиться на двух листках А4, запаздывала ее статья, статью ждал Эрик Юрьевич, и Аня впадала в отчаяние.

Насчет стража Даниль не беспокоился. В самом худшем случае — если он все-таки заблудится в сознании ворона и не найдет выхода — будет проще простого объяснить Лаунхофферу, что он потерял в отделе мониторинга. Тот не сможет возразить против помощи Ане со статьей.

Тем не менее, блуждать по разумному лабиринту Данилю совсем не хотелось, и он намеревался себя подстраховать. Надежней всего было снова обратиться к Вороне, но аспирант стеснялся признаться, что боится охранной программы Эрика Юрьевича. Прикинув свои возможности, он решил, что снаружи, у лифта, кто-то должен ждать и держать связь, не давая ему перепутать измерения.

Кандидатуру на этот ответственный пост он уже нашел: на крыльце ждал Лейнид.

Даниль оптимистично его поприветствовал, и направился вместе с любопытствующим инспектором в таинственный флигель.

Аспирант решил рискнуть и не стал вытягивать наверх лифт: как его вызвать, он не знал, тащить тяжеленную кабину собственными силами казалось зряшной натугой, и Даниль переместился в подвал через точки. Связь не сбилась, Лейнид отозвался сверху. Сергиевский, улыбаясь, пошел к знакомой двери.

— Открывай, Сова, Медведь пришел! — радостно провозгласил он и, распахнув дверь пинком, икнул от неожиданности.

На спинке ближайшего стула действительно сидела сова.

Круглые желтые глаза уставились на прибывшего.

— Э-э-э… привет, — оторопело сказал Даниль.

— Угу, — ответила сова и посмотрела на ворона.

Захлопав крыльями, суровый страж снялся со шкафа и перелетел ближе к подруге. «Ого! — мысленно сказал Даниль, посмеиваясь. — Пять!» Сова здесь не более чем присутствовала, и функции ее в зверинце Сергиевский определить не мог, но сам факт знакомства с очередным экспонатом его веселил. Не иначе желтоглазая явилась навестить приятеля.

Ворон смотрел на Даниля в упор; неведомо, как в птичьих глазах могли отражаться испытываемые чувства, но вид у ворона был неприветливый до крайности. Секунду аспиранту казалось, что пернатый намерен безыскусно заехать ему клювом в глаз. Намерения своего ворон, конечно, не реализовал, и все же Даниль ощутил настоятельную потребность объясниться.

— Ты не вейся, черный ворон, — пробормотал он, втягивая голову в плечи, — над ма-е-йю га-ла-вой… безмозглой… я по делу сюда прибыл… черный ворон, я не твой.

Взгляд ворона стал насмешливым и скептическим.

— Мужик, — проникновенно сказал Сергиевский, почувствовав себя вдребезги укуренным хиппи, разговаривающим с цветами и птицами, — мужик, я правда по делу. Аньке Эрдманн карта плотности свободных фрагментов нужна, она сама прийти не может, меня попросила. Анька — аспирантка Лаунхоффера, Эрика Юрьевича, понял? Это он ей статью велел написать!

— Угу, — сказала сова и посмотрела на ворона.

Ворон посмотрел на сову.

Безмолвный диалог продолжался добрую минуту, а потом ворон юркнул под стол и ткнул клювом в кнопку, услужливо включив один из компьютеров.

— Ах-ха! — жадно выдохнул аспирант, приникая к машине.

Нужную карту он нашел быстро; минут пять ушло на то, чтобы разобраться, как извлечь ее из программы слежения, а потом Даниль перенес данные на флэшку, создав себе алиби, коварно ухмыльнулся и приступил к изучению содержимого жесткого диска.

Он не сразу обнаружил подвох, и неудивительно — операционная система выглядела точь-в-точь как привычные «Окошки», не выбрасывала никаких подозрительных сообщений, по обыкновению слегка притормаживала, и нужно было обладать дедукцией Шерлока Холмса, чтобы заметить странности. Даниль не заметил бы их вовсе, если бы не нашел в недрах диска архив видео. Это были записанные с телепрограмм новостные сюжеты, посвященные стфари, с самых первых, сенсационно-панических, до поздних аналитических программ, и один файл Сергиевский бездумно, почти без любопытства, запустил. Двое почтенных мужей в костюмах и галстуках сидели в студии и предавались обсуждению проблемы; разрешение было низкое, картинка — маленькая, но видео все равно проигрывалось скачками.

«Что за фигня? — лениво подумал аспирант, закрыв окно программы. — Ну ладно, тут в тонком мире квантовый стоит, но неужели в плотном совсем старье?» Даниль хмыкнул и зашел в «Панель управления» — глянуть характеристики.

Здесь-то его и ждал сюрприз.

— Ни хрена себе! — у Даниля глаза полезли на лоб, когда он увидел задействованные мощности. — Вот это… это… это же экстаз!

Ни один человек, хоть раз слыхавший слово «апгрейд», не мог остаться равнодушным к таким параметрам. Во многих исследовательских центрах мира бились над задачей приспособить квантовые компьютеры для обыденных нужд, но пока полностью рабочие версии стояли только в институтах тонкого тела и тому подобных учреждениях — там, где были люди, способные на полноценную работу в тонком мире. Показатели, которые высвечивал Данилю обыкновеннейший жидкокристаллический монитор, соответствовали не начинке пыльного системного блока под столом, а тусклой многолучевой звезде, видимой только нефизическим зрением и распределявшей вычисления во множество вероятностных вселенных…

Секунду спустя Сергиевский впал в крайнее изумление. Причиной тому были две вещи: во-первых, ни одна программа, созданная для обычных компьютеров, не могла поддерживать такой объем памяти и такую частоту процессора, а во-вторых, что должен был обсчитывать квантовый компьютер так, чтобы на нем тормозило видео? И прежде, чем вспомнить, что видео обычно тормозит из-за отсутствия нужных кодеков, Даниль с размаху щелкнул по Ctrl-Alt-Del, уставился на список выполняющихся программ и увидел, что ресурс действительно задействован на девяносто восемь процентов.

Аспирант удивленно сморгнул.

Углубившись в размышления над списком, он не услышал шороха за спиной и чуть не заорал, когда недлинные когти прихватили ткань плаща на его плече.

— Угу! — сказала сова, задев крылом данилево ухо; круглые желтые глаза ее внимательно и настороженно разглядывали монитор.

— Ой, блин, — только и сказал Сергиевский, выворачивая шею в попытке разглядеть наглую птицу.

Ворон каркнул и захлопал крыльями; лезть непрошеному гостю на загривок он, очевидно, полагал ниже своего достоинства и спланировал на край соседнего, выключенного монитора, откуда снова каркнул, оглушительно и зловеще.

— Ну и чего? — мрачно спросил Даниль. — Я ж сказал — я делом занят. Не лезь под руку.

Сова вспорхнула с его плеча, переместилась на монитор перед Сергиевским и в лад приятелю жутковато угукнула, отчего аспирант окончательно потерял вкус к играм. Он предчувствовал открытие, у него уже руки начинали дрожать от азарта, и разбираться с противными тварями, которые еще и притворялись, что не умеют говорить по-человечески, было как-то совсем некогда. Даниль лихорадочно шарил по столу мышью, благословляя случай за то, что система все-таки как две капли воды похожа на «Окошки» и потому не приходится блуждать в опциях, а птицы сидели вокруг и смотрели. Только когда он сумел вывести в полноэкранный режим программу, пожиравшую большую часть почти невероятных ресурсов квантовой машины, ворон спрыгнул прямо на клавиатуру и каркнул снова.

Зла на ворона Даниль не держал. Птица просто загораживала монитор.

— Брысь! — велел аспирант.

И когда ворон повиноваться отказался, Сергиевский на миг поставил вокруг него «хирургическую ширму» — изоляционную стенку, отгородившую искусственное божество ото всех существовавших здесь энергетических контуров; продержись «ширма» чуть дольше, многомерное пространственное сознание птицы начало бы сворачиваться внутрь себя. «Поняли, с кем дело имеют», — удовлетворенно подумал Даниль, когда оба, и ворон, и сова, кинулись от него подальше и сгинули где-то в темных углах за шкафами.

А потом напрочь забыл о них.

То, что творилось на мониторе, было не в пример интереснее.

Вероятно, программист разобрался бы в этих потоках чисел, букв, знаков, формул. Сергиевский даже не пытался вникать. У верхнего края окна белела привычная панель со словами «Файл», «Процессы» и «Сервис»; отсутствие столь же привычной надписи «Справка» несколько озадачивало, но Даниль вообще был не из любителей изучать инструкции и с гордостью полагал, что все схватывает на лету. Открыв меню «Процессы», он утвердился в этом мнении. В характеристиках текущего процесса указывались долготы и широты, и хотя Сергиевский не мог поручиться, что они в точности совпадают с координатами Северорусской аномалии, интуиция говорила, что связь недвусмысленна.

А еще там был процентный показатель готовности.

Тридцать шесть процентов.

«Тридцать шесть процентов чего? — Даниль в задумчивости потер лоб. — Аномалия стабильна, с тех самых пор, как появилась, это я точно помню. Почему тридцать шесть? А когда дойдет до ста — что будет?»

Ответов не было. Тот, кто писал программу, писал ее не для глаз сторонних людей. Даниль задался вопросом, знает ли о существовании загадочной безымянной программы ректор. Если знает, то Сергиевский попадет в глупейшее положение, прискакав к нему с радостным докладом. «Неужели не знает? — изумился аспирант. — Квантовая машина одна на весь институт. Если кто-то отхватывает такой громадный кусок ресурса, этого нельзя не заметить». Тут же пришло в голову, что могучей машиной практически не пользуются — нет реальной надобности, к тому же непосильно сложно для многих управляться с компьютером, существующим лишь в тонком мире. «А если про это все знают, почему мне не сказали?» — подумал Даниль и нашел мысль здравой. В конце концов, его уже подключили к полусекретному (от Лаунхоффера) проекту институтского руководства, Ворона сама провела его в охраняемый отдел; он — человек, которому доверяют. «А вот кто сюда еще ходит? — Сергиевский откинулся на спинку жесткого стула, чувствуя себя каким-то частным детективом. — Кто еще мог ее найти и почему не нашел?»

Детектив из Даниля определенно вышел бы никудышный, потому что вопрос был несусветно глуп. С тем же успехом он мог спросить, почему в отдел мониторинга не ходят толпы туристов — ответ оказался бы тем же самым.

Ворон.

Разумная охранная система, которая соглашалась впустить лишь того, кто точно знал, что именно будет искать здесь. Конечно, человек, чья квалификация приближалась к лаунхофферской, мог программу и обойти, но, во-первых, в таком случае ворон наверняка срабатывал как предохранитель, приостанавливая этот самый «текущий процесс», а во-вторых… «Да кому это надо, — Даниль почти хихикнул, — лезть и смотреть, что там где у кого работает? Люди все взрослые, занятые, интеллигентные… нелюбопытные».

Причислить некоего Д. И. Сергиевского к нелюбопытным людям значило серьезно погрешить против истины. Аспирант ухмыльнулся, скорчил рожу и ткнул по ссылке «Отчетность».

Белое полотно таблицы раскинулось по экрану.

— Опаньки… — пробормотал Даниль и закрутил на пальце прядь волос. — Тепло, совсем тепло…

Даты и проценты, проценты и даты, почти без пояснений, но пояснения тут и не требовались: Сергиевский узнал первую, самую раннюю из дат, и всякие сомнения его покинули. Это был день разрыва, день, когда пришли стфари — и он же был началом отсчета.

«Она не может себя заживить, — сказал когда-то Ксе; лицо шамана казалось землистым, вконец измученным. — Обычно она очень быстро залечивает свои раны».

«Исследование аномалии может серьезно продвинуть науку вперед», — сказал Ящер.

С самого первого дня в аномалии шел какой-то процесс, отражавшийся здесь, в строчках кода неименованной программы без справочного раздела, и ворон Лаунхоффера, зловещая тварь, по возможностям равная божеству, был при нем стражем… «Никто не может запретить Ящеру делать то, что он хочет. Но почему в секрете-то? — недоумевал Даниль. — Ларионов бы только порадовался, что такой монстр над проблемой работает. Он же все понимает: Ящер, конечно, псих и отморозок, но гений же. Неужели Лаунхоффер только назло ректору программу прятал? Как-то это совсем по-детски…»

А потом Даниль увидел, что у окна есть не только вертикальная полоса прокрутки, но и горизонтальная.

Щелчок мышью произвел эффект разорвавшейся бомбы. Аспирант выпучил глаза и уронил челюсть. В крайнем справа столбце таблицы шли пояснения — скупые, краткие, полупонятные, но то, о чем в них говорилось, заставило Даниля заподозрить, что он тут, в мистическом подвале, после бесед с цветами и птицами добрался уже до галлюцинаций посложнее. Первым десяти процентам соответствовало загадочное «Образов. почки», следующим пяти — еще более загадочное «Гармониз. колебаний. Ритм», дальше и вовсе шло по нарастающей — «Автономиз. Замык.», «Лабиринтовая структура», «Перенастройка», «Перенастройка 2», «Формир. врем.», «Старт» и последнее, Даниля совершенно убившее — «Хвост».

— Почки, — сказал аспирант, идиотски осклабившись. — Печень. Но главное — хвост!.. лабиринтовой структуры, ага…

Хвост как ничто другое убедил Сергиевского в полной абсурдности происходящего. Что-либо понять здесь было решительно невозможно, не стоило и пытаться. Даниль только заметил, что ни «Старту», ни психоделическому «Хвосту» даты и процентные показатели пока не соответствуют. Очевидно, эти этапы еще находились в проекте.

— Я понял, — сказал Даниль вслух. — Это про зебру. Белая полоса, черная полоса, белая, черная… а потом хвост!

Негромкое совиное уханье раздалось под потолком.

— Да, — отозвался аспирант, не оборачиваясь, — у тебя тоже есть хвост. У всех есть хвосты! И у меня был. По анатомии хвост. Как мне лень было… Ой, мля, что это?!

Сергиевский аж подпрыгнул на стуле. Окно программы замигало, таблица свернулась на панель пуска, а тридцать шесть процентов готовности сменились тридцатью семью. Потом все успокоилось. Даниль с минуту сидел, обмерев, зажав между колен мокрые от волнения руки: все казалось, будто должно произойти что-то жуткое. Но кругом царил мир и покой, даже птицы Лаунхоффера совладали с робостью и вновь проявились в плотном мире. Интересовал их, похоже, больше монитор, чем аспирант. Даниль развернул таблицу.

Синяя подсветка выделяла теперь «Старт».

— Как это? — вслух подумал аспирант. — Тридцать семь процентов и старт?

Он, впрочем, уже не надеялся что-либо понять. Пора было идти и сообщать кому-нибудь о найденном: действие это препакостно напоминало донос, поэтому Даниль несколько изменил мысленную формулировку. Теперь он всего лишь собирался спросить, что это такое, а там уж…

Даниль был циник — работа способствовала.

Он ткнул по крестику в правом углу и уже встал, когда программа выбросила окно.

«Законсервировать текущий процесс? Да, нет, отмена».

— Ой, — испуганно пискнул Сергиевский. — Ой, мля.

Рефлекторно, в панике, он схватил мышь и щелкнул по «отмене».

И тонкий мир вспыхнул.

Даниль отшатнулся, опрокинул стул и содрогнулся, перепугавшись грохота. Руки тряслись. Физический мир был спокоен и почти — за исключением стула — недвижим, но тонкий сверкал и переливался, точно Даниль попал в центр северного сияния; свет этот из голубоватого плавно перетекал в ало-золотистый, усиливался и усиливался, обещая в скором времени стать серебряно-белым, свидетельством невероятного накала энергетики. Ворон оглушительно каркнул, расправляя громадные, во всю комнату, крылья и нависая над аспирантом клубящейся темной тучей; сова исчезла.

— Что же делать? — почти простонал Даниль, затравленно озираясь, — блин, что делать?!

Физический компьютер отключился — настолько не вовремя, насколько это вообще могло произойти. Сергиевский торопливо вызвал в тонкого плане гигантский незримый дисплей, на котором в прошлый раз изучал карту, и попытался что-то там отыскать — ту же хвостатую программу, место отмены клятой отмены, которая так не по-людски сработала, но страх мешал думать, а концентрация энергии все увеличивалась. Скоро аспиранту пришлось выставить защитные блоки, чтобы его самым примитивным образом не сожгло, а через минуту-другую энергия должна была начать трансформацию, переход в плотный мир, и тогда…

В комнату влетела Ворона. За ней, ошалело крутя головой, тащился Лейнид, которого профессорша, похоже, только что ругала на чем свет стоит.

— Даниль! — крикнула она. — Что здесь творится? Что ты наделал?

— Я не знаю! — завопил тот со всей силой страха. — Алис-Викт…

— Уходите отсюда, — звенящим голосом приказала та. — Бегом! Кыш!

— Алис-Викт, я ничего… я не нарочно… я отмену нажал…

— Потом разберемся! — рявкать Ворона не умела, у нее получился яростный визг. — Лёньку забери!..

Свет, раздиравший тонкий план, уже не напоминал ни северное сияние, ни бушующий океан огня: он был ровным, призрачно-белым и каким-то тяжелым. Спектр физических цветов кончился, закончились ассоциации, а накал энергии все рос и рос. Широков хрипло ахнул и, матерясь непослушными губами, осел на пол: его блоки оказались не так прочны, как данилевы, его успело обжечь. Только теперь Сергиевский перепугался по-настоящему; до сих пор казалось, что будет просто-напросто выволочка, скандал, пусть даже отчисление, и никак не приходило в голову, что кого-то может всерьез покалечить или даже убить…

При такой концентрации тонкой энергии переходить через точки было слишком опасно. Даниль схватил ставшего неподъемно тяжелым Лейнида и потащил его к выходу.

Позади Алиса Викторовна стягивала смертоносный, точно в утробе нейтронной звезды, свет на себя, выставляя модификацию «хирургической ширмы», усложненную и более мощную, заключала готовый выплеснуться огонь в непроницаемую скорлупу — но напряжение росло быстрее, чем она работала. Оно уже достигло критической отметки, и трансформации стоило ждать в ближайшие секунды — так вода встает над краем переполненного стакана. Аспирант не успел подсчитать, какое количество энергии должно было перейти в плотный мир, теперь на это тем более не оставалось времени, но сколько бы ни было над подвалом бетона, взрыва такой силы он точно не сдержит…

Потом Данилю прожгло защитные блоки.

Тренированные контактеры стараются уже при жизни полностью вынести мышление в тонкое тело: так гораздо меньше травмируется психика во время промежуточной смерти, возрастают шансы на естественное сохранение памяти в новой инкарнации. У Даниля и выбора-то не было — он слишком любил гулять в чистой форме, чтобы доверять плоти хоть что-то сверх положенного минимума. Но сейчас грубая и устойчивая плоть могла бы подарить ему еще несколько секунд — несколько секунд перед взрывом, который все равно убил бы ее, не дав ни спастись, ни спасти… Сергиевский упал, врезавшись локтем в распростертое на полу тело Лейнида; тот не пошевелился.

«Абзац», — подумал Даниль и, напрягая все силы, обернулся, чтобы в последний миг жизни смотреть на Ворону.

Чтобы увидеть, как ее отшвыривает в сторону ворвавшийся Ящер.

— Ох, — выдохнул Сергиевский и сел. Локоть ныл, голова гудела как после пьянки, острая дергающая боль электрическими разрядами прокатывалась по телу. — Ох… что ж я маленьким не сдох…

— Действительно, — не без сожаления сказал Лаунхоффер. Вид его свидетельствовал, что Эрик Юрьевич не прочь исправить это досадное недоразумение.

Он был страшен.

Он стоял спиной к компьютерным столам, скрестив руки на груди, и смотрел на Даниля в упор. Трансформация все же успела начаться; аспирант не понял, что именно проделал Лаунхоффер для нейтрализации ее последствий, он вообще пока с трудом понимал, где находится, но видел, как в тонком мире бьют гроздья молний, вспыхивают серебряные шары сверхновых, и пульсирует слепящая, ярко-белая, накаленная до непредставимого уровня аура Ящера.

Еще не скинувший ошметки своих щитов, полуслепой от ожогов Даниль не пользовался тонким зрением.

Но видел.

В присутствии Ящера так иной раз случалось: концентрация его личной энергии, постоянно балансировавшая на критической отметке, ее переступала, и тонкий мир противоестественно смешивался с плотным, создавая пугающие зрительные эффекты. Вот и теперь от Лаунхоффера исходил пронзительный свет, пробивавший тела и предметы насквозь, словно вспышка при термоядерном взрыве. Нельзя было различить его черты, они смазывались, превращая лицо в какой-то ослепительный лик, с которого грозно взирали пылающие зеницы.

Даниль съежился, ощущая жгучее желание уползти за плинтус.

— Эрик-Эрик-Эрик! — заторопилась Ворона, усаживаясь на полу; швырнул ее физически сильный Ящер от души, так, что маленькая и щуплая Алиса Викторовна улетела чуть ли не к дальней стене. — Спокойствие, только спокойствие! Никто не умер.

— Это-то меня и огорчает, — заметил тот, продолжая сверлить Даниля жутким огненным взором.

— Ну почему ты такой злой? — с преувеличенной беззаботностью засмеялась она, встряхивая головой. — Может, тебе велосипед подарить?

— Я не злой, — сказал Эрик, усмехнувшись; усмешка его была нехороша. — Но кто сказал, что я добрый?

Даниль сидел и тупо хлопал ресницами. В этот момент ему предоставлялась редкая возможность — оценить меру личной силы Ящера, но он ею так и не воспользовался. У страха глаза велики, и все же сейчас Сергиевский отчего-то был твердо уверен, что сила эта принципиально бесконечна.

— Эрик, не сердись! — взмолилась Алиса. — Мальчик просто мыслит научно.

Ящер покосился на нее с вопросом; сияние его ауры гасло.

— Если есть кнопка, надо ее нажать и посмотреть, что будет, — Ворона пожала плечами и захихикала. — А что, кстати, будет?

— Что это было? — эхом пробормотал Даниль.

— Формат диск Це, — с присущим ему покойницким юмором сообщил Лаунхоффер.

Океан вернулся в привычные берега; отдел мониторинга теперь снова освещали только лампы дневного света, и после огня чистой энергии казалось, что воцарились сумерки. «Если б это был формат диск, я б на месте Ящера меня сразу убил», — решил Сергиевский и почти успокоился. Кажется, Алиса Викторовна всерьез собирается его защищать, а значит, ничего особенно ужасного Лаунхоффер с ним не сотворит.

Под потолком захлопали крылья: с пустого стеллажа слетел ворон. Он устроился на хозяйском плече, огладил клювом перья и нахохлился. Ящер прикрыл глаза, и Даниль, наконец, попытался разобраться в том, что здесь происходило минуту назад. Понять это оказалось несложно, и за осознанием последовал очередной приступ благоговения. Сергиевский даже потупился; он был близок к тому, чтобы устыдиться.

Охранная система Лаунхоффера работала в обе стороны. Большую часть энергии взрыва ворон принял в себя, внутрь своего многомерного мыслящего тела, и рассеял ее по вероятностным вселенным подобно тому, как компьютер распределяет по ним объемы вычислений. Но все-таки абсолютной надежности программа не гарантировала. Находись в отделе мониторинга один Даниль, Эрик Юрьевич вряд ли стал бы беспокоиться о нем, поручив аспиранту самому расхлебывать заваренную кашу. Лаунхоффер не мог доверить программе Алису Викторовну; ради нее-то он явился сюда лично и даже задействовал собственную силу, чего делать не любил и делал нечасто. «А ведь она ничуть не слабей», — подумал Даниль и внутренне улыбнулся. Все-таки иногда он Ящера понимал — например, как мужчина мужчину.

Позади зашевелился и застонал Лейнид. Сергиевский обернулся и помог инспектору сесть, тот тяжело привалился к его спине и замер.

— Так, — сказал им Ящер. — Если я вас здесь еще раз увижу, вас вообще больше никто нигде не увидит. Я понятно выражаюсь?

— Ага, — глупейшим образом закивал Даниль, разглядывая ворона. Адская птица удостоила его единственного полупрезрительного взгляда и снова нахохлилась.

— Эрик, — сказала Ворона озадаченно, — а все-таки, что это такое?

Обычно из-за своей забывчивости она очень легко теряла нить разговора, но сейчас возникший вопрос не оставил ее — напоминание было перед глазами. Даниль проследил за взглядом Вороны, упиравшимся в пустую, казалось бы, стену, и вспомнил, что в тонком мире там до сих пор должен гореть дисплей. Машинально он сменил режим зрения, и действительно увидел громадный экран. Раскидывалась на нем, конечно, не программа Ящера, а знакомая уже «Parafizika Map», карта анатомии стихийных божеств.

Только на карту эту как будто была наброшена белая сеть — сеть с яркими точками в пересечениях линий. Точки распространялись по территории страны неравномерно, где-то они почти сливались, где-то были разделены тысячекилометровыми пустотами, и в целом все это поначалу напомнило Данилю карту автомобильных дорог.

— Если я не ошибаюсь, это система храмов бога войны, — неуверенно, смущенно сказала Ворона, и у Даниля по коже подрал мороз. — Калининград, Курилы, Заполярье… только у него такое покрытие…

Лаунхоффер шагнул к Алисе и бережно помог ей подняться с пола. Ворона откинула голову, пытаясь поймать его взгляд; Эрику она и макушкой до плеча не доставала.

— Вы двое, — сказал Ящер, не глядя. — Пошли вон.

Даниль не заставил себя упрашивать.

Он вытащил все еще полубессознательного Лейнида на крыльцо и плюнул на внутренний этикет института: прямо через точки достал из столовой стулья и чай и даже не сказал «спасибо». Широков отпаивался чаем минут пять, потом еще столько же откуривался данилевыми сигаретами. Время это Даниль провел в лихорадочных размышлениях по поводу увиденного и услышанного, успел забыть о пережитом ужасе и вновь испытать дрожь азарта, понял, что вскоре опять отправится повидать шамана Ксе, и в целом находился на взводе, так что стоило Лейниду очнуться — и первым, что он услышал от виновника своих невзгод, оказалось возбужденное:

— Ты понял, что это было?!

— Я понял, что нас собирались бить, — мрачно сказал Широков. — Может быть, даже ногами.

А все остальное, что он сказал, было матом.

Отправив Воронецкую домой, Лаунхоффер снова включил бесплотный дисплей и вызвал контролирующую программу. Процент готовности значился близким к сорока шести.

Ворон на его плече переступил лапами. Сова заухала.

— Хорошо, — без выражения сказал Эрик, усаживаясь перед клавиатурой. Некоторое время он проглядывал код, но ничего в нем не изменил. Потом отодвинулся, и пару минут просто рассматривал творение своих рук — молча, с непроницаемым видом, и птицы вокруг застыли в неестественной неподвижности, точно чучела.

— Ну что же, — пробормотал Ящер. — Процесс пошел, — и вдруг едва слышно добавил: — Yeahh!..

Лицо его становилось все ясней и ясней; наконец, Эрик Юрьевич улыбнулся.

 

11

— Жень, прекрати!

— А что я делаю-то?!

— Ты за мной ходишь. И смотришь. И канючишь.

— Я не канючу! Я вообще молчу. Это ты на меня орешь.

— А что ты так на меня пялишься?

Ксе был зол. Ксе был втройне зол оттого, что чувствовал за собой вину: он не по делу обнадежил божонка, ляпнув ерунду, и теперь расхлебывал последствия. Жень больше не надоедал ему уговорами, он даже не слишком привязчиво за шаманом таскался, он просто все время смотрел на Ксе проникновенным взором, полным невыносимо ясной, певчей, божественной синевы, и мечтательно улыбался.

Выглядело это ужасно.

Шаман надеялся, что все недоразумения разрешатся с возвращением Арьи. Действительно, Дед, приехав, первым делом позвонил ученику и осведомился, как у него дела. Ксе немедля рванул в Москву, ухитрившись оставить подростка на попечении Ансэндара и прихватив с собой злосчастную куртку Санда — местом встречи Дед назначил его квартиру. Санд долго смеялся и отмахивался, потом поставил коньяку, а Арья, слушая сетования Ксе, все молчал, утопая в глубоком кожаном кресле ученика, смотрел куда-то вскользь, мимо Ксе, и задумчиво пожевывал губы.

— Я тебе ничего не скажу, — наконец, раскрыл он рот, и холодок потек по спине Ксе. — Ничего.

— Дед…

— Ничего не скажу, — кряхтя, старый шаман поднялся и, прихрамывая, пошел к двери. — Закрой за мной, Санд, спасибо, что приветил.

— Дед! — кинулся за ним Ксе. — Что мне делать? Что мне с Женькой делать? А Матьземля…

Дед развернулся и ожег его пронзительным взглядом черных глаз из-под нависших седых бровей. Помолчал.

— Я сказал, — с неожиданной печалью повторил он. — Будет беда — помогу. А наставлений у меня не проси больше.

— Что? — Ксе не поверил своим ушам. — То есть… Дед!!

Он готов был вцепиться в Арью, но Санд положил на плечо тяжкую ладонь и остановил. Арья ушел, не попрощавшись, провернулся за ним замок, а Ксе все стоял, глядя на кожаную обивку двери так, словно мог сквозь нее увидеть спину уходящего Деда. Никогда он не чувствовал себя таким беспомощным. Даже перед угрозой смерти Ксе было спокойнее — он знал, что он должен делать и что будет потом. А теперь будто почву выбили из-под ног; для шамана, слушающего стихию Земли, в этих словах крылся особенный смысл.

— Ксе, — тихо сказал Санд.

Шаман обернулся. Собрат, высокий плечистый мужик, смотрел на него с грустью.

— Он не это имел в виду, — проговорил Санд. — Он хотел сказать, что ты больше не салага. Не ученик. И все решаешь теперь сам.

— Хоть посоветовал бы!.. — почти простонал Ксе.

— А ты бы совет-то от него услышал? — невесело усмехнулся Санд. — Или все-таки приказ?

Ксе понурился: Санд был прав. Он действительно собирался поступить по слову Арьи, просто потому, что доверял разуму Деда куда больше, чем собственному. Он так привык, и даже в мыслях не хотелось подвергать сказанное Дедом сомнению.

Но время шло, наступала зрелость; учитель не собирался вечно держать учеников при себе. Ксе мог гордиться — из своей группы он первым достиг статуса полноценного шамана, хоть и нелегким оказался путь. Теперь Ксе имел право брать собственных учеников. Он подумал об этом и горько усмехнулся. К нему уже привязался один психованный подросток, за которого шаман нес ответственность… только подросток этот спал и видел Ксе своим верховным жрецом.

Жень зорко оглядел бревенчатый коридор и закрыл дверь на задвижку. Ему не должны были помешать: стфари, как положено людям, от века работавшим на земле, с наступлением темного времени суток неизменно отправлялись на боковую, а он был, во-первых, бог, а во-вторых, дитя бессонной Москвы, и предпочитал другой график. Некстати появиться мог только Ансэндар, но он коротал вечер в беседе со своим Менгрой; Жень ему почти завидовал.

Почти — потому что папка не уважал завистников.

И потому что Жень был твердо намерен добиться поставленной цели.

Он повернулся к двери спиной и оглядел комнату. Мебели у стфари практически не было, это Женю нравилось — просторно — а яркие лоскутные ковры приятно грели босые ноги.

Ковер-то божонка и беспокоил. Папка предупреждал, что в первый раз может быть очень тяжело, настолько тяжело, что кожа не сомкнется и пойдет кровь, а ведь он не предполагал, что Женя в этот момент не будет поддерживать культ. Клятый ковер придерживали колышки, вбитые в пазы у стен, а в двух местах прижимали громадные сундуки, и убирать его значило здорово нашуметь. Кто-нибудь проснется, явится, и выйдет нехорошо… «Ну и хрен с ним, с ковром», — подумал Жень, тяжко вздохнув.

И решительно стянул майку.

Напряженные пальцы медленно прошли снизу вверх по четким квадратикам пресса и грудине до самого кадыка. Направились обратно. Жень закрыл глаза, выравнивая дыхание, а потом выдохнул до конца, опустошив легкие, и не вдохнул больше. Аура слабо засветилась, тонкое тело начало вращаться, переходя в промежуточный режим — боеготовность номер два… Жень уже заподозрил, что его сил не хватит даже на такую мелочь и успел испугаться, когда пальцы, наконец, нащупали между ребер, там, где заканчивалась кость грудины, круглое уплотнение.

Жень опустился на колени — знал, что легко не будет.

Он резко вдохнул и одновременно ударил — двумя пальцами, вскользь, чтобы зацепить уплотнение. Силы удара хватило бы на то, чтобы пробить человеку дыру в черепе.

В глазах потемнело. Свободной рукой Жень зажал рот, скорчился, до крови кусая пальцы. Ощущения были ничуть не божественные, он рылся пальцами в собственной плоти… больно, до ужаса больно… у яблока черена было четыре ребра, а за ними шла оплетенная чем-то рукоять. За это яблоко ритуальный нож, наверное, легко было брать, но у Женя от боли ослабели пальцы, он никак не мог уцепить клятую железяку, и оттого становилось еще больнее. Слезы покатились из глаз. Когда он все-таки взялся за рукоять и потянул нож наружу, показалось, что вместе с ним вывалятся все кишки. Кровь лилась ручьями. Жень не мог даже понять, сколько ее — в глазах у него все туманилось и двоилось.

Тяжелей всего было управиться с крестовиной; полотно лезвия пошло быстрей, но кожа, выпустив острие, так и не сомкнулась. Божонок хорошо знал, что человек с такой раной теряет сознание от болевого шока и быстро умирает, но лично Женю от этого было ничуть не легче.

Стены и потолок летели кругами в оборот головы. Жень заставил себя снова включить легкие — кровь, уже почти остановившаяся, от этого полилась снова. Потребовалось усилие, чтобы упасть не назад, на подогнутые ноги, а вперед. Некоторое время божонок лежал с закрытыми глазами, редко дыша, а потом разлепил веки и посмотрел на нож. Дотронулся — тот был холодным, острым и настоящим.

— Ксе… — прошептал Жень, погладив узкий клинок мокрыми алыми пальцами.

И потерял сознание.

Время близилось к полудню, и несмотря на осеннюю пору, солнышко, выглядывая из-за туч, все-таки пригревало. Ксе шагал, хлюпая по раскисшей грязи, зевал и беззвучно ругался. Встал он ни свет ни заря, чтобы успеть на утренний поезд, долго мотался в плацкартном вагоне, ровеснике, должно быть, его деда, а потом не в добрый час послушал совета местного шофера, который шамана подвозил. В деревню стфари шофер заворачивать не хотел и сказал, что от развилки Ксе дойдет минут за десять. Может, для местных путь этот действительно занимал десять минут, но Ксе с двумя баулами топал по глинистой жиже уже полчаса и чувствовал, что близится к окончательному просветлению.

Иллиради на велосипеде показалась ему предсмертной галлюцинацией, тем более, что по таким дорогам на велосипеде могло проехать только привидение.

— Привет! — сказало привидение. — Давай сумки на багажник.

— Да что ты, — смутился Ксе, — не надо. Донесу.

— Давай-давай, — принцесса бесцеремонно выхватила у него баул. — Мне ж не тяжело. А эту на руль. Я вообще-то в райцентр еду, но мне не горит. А Жень-то спит до сих пор.

«Вот гад!» — завистливо подумал Ксе.

— И дверь на задвижку закрыл, — болтала красавица-стфари, улыбаясь; шаман невольно любовался ею. — Надо же! А папа с Ансой все обсуждают про Даниля, и к кому обращаться. Папа про кармахирургов узнавал, но они ж совсем не тем занимаются.

— Это не в клинику обращаться надо, — умудренно заметил шаман, — это в институт.

— Ну вот ты папе и скажи, — кивнула Иллиради. — Я поеду побыстрей, ладно? На завалинку положу.

Ксе смотрел ей вслед.

Тяжести в сумках не было, только объем: шаман купил Женю одежды и зимнюю куртку взамен сандовой. Добравшись до дома и поздоровавшись с хлопотавшей во дворе Эннеради, он поднялся по резной лестнице на третий этаж и пошел к дверям комнаты, где их с божонком поселили. В коридоре было темно, холодно и как-то неуютно, но уставший как собака Ксе не придал ощущениям особого смысла.

Дверь была заперта изнутри. Шаман постучал, потом постучал еще, потом окликнул придурка-Женя, и, наконец, удивился. Любой мальчишка мог спать непробудным сном, но Жень, бог войны, не позволял застать себя врасплох и беспомощным.

— Что такое? — раздался над ухом бас Менгра-Ргета.

— Здравствуйте, Менгра, — утомленно сказал шаман. — Да вот… дверь запер и не открывает. Иллиради сказала — спит до сих пор…

— Спит? — со странным выражением повторил Ансэндар.

Он мягко отодвинул Менгру, который уже примеривался к двери могучим плечом, и провел ладонью по некрашеным доскам; едва слышно щелкнула задвижка с той стороны, и дверь распахнулась.

Ксе чудом устоял на ногах.

— О нет… — тихо сказал громовержец.

Менгра что-то нечленораздельно буркнул.

На серо-белом ковре сохло страшное бурое пятно. В центре его, лицом вниз, лежал полуголый мальчишка; рассыпавшиеся золотистые волосы скрывали его лицо, и в первый миг Ксе подумал самое худшее — казалось, что Жень не дышит… шаман не знал, нужно ли вообще божонку дышать, знал, что жизни его угрожает совсем не то, что жизням людей, но вид истекающего кровью тела бил не по разуму — по инстинктам.

Оттолкнув Менгру, Ксе кинулся к Женю и осторожно перевернул его на спину. «Нет ран, — понял он и волосы встали дыбом. — Нет же ран! Что он с собой…»

— Жень! — почти заорал шаман. — Жень!

— Успокойтесь, Ксе, — с полуулыбкой проговорил Ансэндар. — Он…

Уголок бледных, без кровинки, губ подростка дрогнул, светлые ресницы приподнялись.

— Жень, ты идиот! — шаман вспотел от облегчения. — Безмозглый! Что ты сделал?!

— Кажется, я знаю, — заключил Анса. Подойдя ближе, он наклонился и разжал коричневые от засохшей крови пальцы божонка.

Менгра, усмехаясь, скрестил на груди руки и привалился к косяку двери. Открыв рот, расширенными глазами Ксе смотрел на узкий обоюдоострый кинжал с украшенной рукоятью; его темный металл казался маслянистым.

— Что это?

— Вы же знаете.

— Жень! — Ксе тряхнул завозившегося божонка за плечи.

Ритуальный нож совершенно не походил на тот, что божонок отобрал у адепта; он не напоминал финку, в его очертаниях не чудилось ничего хищного — нож был похож на жезл… Жень шумно выдохнул, уткнулся лбом в сгиб локтя Ксе. Шаман вздрогнул.

— Извини, — невнятно сказал божонок, и Ксе, беспомощно нахмурившись, провел ладонью по его волосам. — Я… ну…

Ансэндар безмолвно опустил нож на измаранный кровью ковер, тихо ступая, вышел из комнаты, и Менгра, последовав за ним, прикрыл дверь.

Ксе долго сидел молча, обнимая глупого божонка, который, похоже, вознамерился еще немного подремать у него на руках. Тускло отсвечивая лиловатой сталью, рядом покоился ритуальный клинок жреца — темный на темном. Знак инициации и орудие жертвоприношения…

— Ну и кого мне им прирезать надо? — грустно спросил Ксе — больше в пространство, чем у Женя.

— Сам дурак, — не меняя позы, хрипловато отозвался тот. — Это конденсатор.

— Чего конденсатор?

— Жертвенной энергии, — Жень открыл глаза, но подняться так и не поднялся. — Вот… кто-нибудь про мое дело думает — это мыслежертва. Нож ее притягивает… как антенна. И мне передает. А если без ножей, так только храмы… алтари-кумиры… и то если жрецы…

— И теперь эта… антенна тебе жертвы пересылает?

— Ни хрена… она мне… не пересылает. Она пустая.

Ксе умолк. Жень длинно вздохнул и облизал губы. Шаман смотрел в тонкий мир и видел, что от вихря осталась лишь бледная тень, он больше не в силах ни отрезать его от Матери, ни укрыть, ни повлечь за собой. Тело божонка тяжело лежало на руках Ксе; кажется, Женю не хватало сил даже подняться. «Что ж ты наделал, псих малолетний…», — печально подумал шаман; перед глазами встала спина Деда Арьи и закрывшаяся за ним дверь. «Я больше не ученик. Что же мне делать, Дед? Что мне делать?!» Не ответит. Никто не ответит. Ты остался один на один с миром, шаман Ксе. «Я не могу, — подумал он. — Я же все потеряю. Всех. Арью, парней, работу, богиню. А что приобрету? Придурок ты, Жень…»

Придурок на руках у Ксе шевельнулся, попытался опереться ладонью о пол и встать — не смог… Ксе плотно, до боли, зажмурился, пытаясь успокоиться; чтобы не ошибиться, воспользовавшись контактерской интуицией, ему нужно было стать бесстрастным, прояснить мысли. Великий Пес сильно опалил его тогда, на дороге, энергопроводящие структуры работали много хуже, чем прежде, они были словно кровеносная система, нарушенная рубцами. Ксе управлялся с собственной энергией куда менее ловко, чем обычно, хотя чувствовал, что восстанавливается мало-помалу и особо не беспокоился. Но все же сейчас положиться на интуицию он не мог.

И на замену ей пришел разум.

«Что мне делать?» — спросил себя Ксе. Ответ был прост — выбирать, но между чем и чем? Он подумал и понял, что стоящий перед ним выбор не между потерей и обретением, даже не между двумя обретениями — это выбор между бездействием и поступком. Он может и дальше исполнять просьбы, отстраняться от происходящего; рано или поздно восстановится статус кво, судьбы их с Женем разойдутся, Ксе проживет спокойную, полную достоинства жизнь шамана и уйдет на перерождение. Другой путь вел в неведомое: он означал постоянную необходимость решать, оценивать, принимать ответственность… делать свою жизнь самому.

Означал свободу.

…кажется, будто стоишь, замерев, — над обрывом и под обрывом; нет неба, солнца, земли — только ты и обрыв. Нельзя даже увидеть, что там, внизу, острые скалы ли, трава или вода, высоко ли лететь… но стоит двинуться с места, и сорвешься в неведомое. Так, должно быть, выглядела смерть до того, как наука обнаружила тонкий план.

Так выглядит будущее.

Ксе перегнулся через Женя, не выпуская его, и взял нож. Теперь тот показался ему необыкновенно красивым, рукоять уютно легла в ладони, им хотелось поиграть, и мысль, что нож можно будет все время носить при себе, обрадовала и показалась приятной.

— Жень, — тихонько спросил Ксе, — что мне делать?

И улыбнулся.

Боли не было. Только щекочущее покалывание, будто в поликлинике на электростимуляции, и Ксе нервно дергал бровью, разглядывая металлический орнамент на крестовине ножа.

— Ну ничего же страшного, — полуиспуганно повторил Жень, пялясь на каплю крови под острием. — Это не больно, вообще не больно. Только сразу надо… ты давай — раз, и все.

— Жутко, — признался Ксе. — В сердце же.

Жень вскинул лихорадочно блестевшие глаза.

Ксе по-прежнему сидел на полу; он снял свитер, расстегнул рубашку и чувствовал себя романтическим героем, собирающимся заколоться во славу чего-нибудь. Еще как позавидовать можно было жрицам старшей красоты, которым для инициации хватало взгляда в зеркало, или жрецам удачи, которые бросали монету. Меньше повезло жрецам бога власти — они пробивали острием ритуального жезла кисть правой руки. Впрочем, младшая красота требовала секса за деньги с первым встречным (любого пола), а посвященные великого божества наживы и вовсе глотали ложку расплавленного золота, так что жаловаться Ксе было не на что.

Жреческая инициация в культе войны выглядела как нож в сердце.

— Это не больно, — повторил Жень, напряженно уставившись на нож. Потом его осенило, и он предложил: — Ну, хочешь, я сам его загоню? А ты глаза закрой.

Ксе выдохнул.

— Давай.

Он ощутил только толчок, и — мгновением позже — касание ладони божонка, когда тот уперся рукой в грудь своего адепта, вытаскивая нож обратно.

— Ну и все, — сказал бог. — Ну и все.

— Как зуб под заморозкой выдернуть, — глубокомысленно сказал Ксе и усмехнулся.

Он боялся, что стихия исчезнет, и он окажется сирым в пустыне, наедине с исчезающе малыми силами Женя, но Матьземля с Неботцом оставались на месте, они обнимали мир, как сближенные ладони, и текли мимо, спокойные, лишенные мыслей. Их высшее равнодушие как ничто другое было знакомо Ксе, полному адепту бога войны, и не могло ни шокировать его, ни опечалить. «Пусть, — подумал он, удивляясь собственному спокойствию. — Пусть…» Потом пришла мысль: ведь самое главное — остаться контактером. Эта жизнь не последняя. У него еще будет возможность выбрать, вернуться, а если повезет, и силы после смерти возрастут, так бывает… может, когда-нибудь он скажет «коллега» профессору Сергиевскому.

Жрец открыл глаза.

— Ксе, — сказал божонок, лучась от счастья. — Ксе.

— Получилось? — усмехнулся тот, прекрасно зная ответ.

— Еще как!

— И чего?

— «Чего», — передразнил Жень, сияя. — «Чего»! А то сам не видишь.

Ксе видел. Что-то подобное, должно быть, он видел бы, если бы люди могли видеть радиоволны. Обоюдоострая «антенна» в тонком мире слабо светилась, по клинку пробегали искры, и отовсюду тянулись к ней медлительные светлые облака. На них каким-то образом отпечатывалась память о месте рождения; Ксе не мог ее прочитать, но был уверен, что сможет, когда накопит немного опыта. Уже сейчас, в первые минуты после инициации, он видел, насколько долгий путь проделали те или иные мысли, прежде чем попасть к нему. При взгляде на некоторые жрец ощутил смутное удивление, и Жень объяснил:

— Тут где-то воинская часть. То есть не рядом, может, за сто километров, может, за двести. Стрельбы, все такое. А жреца там нету, конечно, нафиг он там нужен. Даже кумира нету, одни звезды на воротах. Вот оттуда мыслью и потекло. Ой-й… — и Жень растянулся на перепачканном ковре, раскинул руки, потерся спиной о ворс, жмурясь, точно большой золотистый котенок. — Ой, кайф какой…

Ксе улыбался.

— Вот блин! — сказал он весело. — Вечно я все в последний момент решаю. Придется теперь опять в Москву пилить, вузовские учебники теологии покупать…

— Зачем? — деловым тоном отозвался Жень. — Я тебе как бог скажу — в них такая фигня написана!

Дни наступали и уходили, складываясь в выводки-недели; стали сквозными лиственные леса, и поблекшая зелень травы в ноябре уже не радовала глаз. Выпал и растаял первый снег. За все это время Ксе лишь несколько раз ездил домой по тем или иным делам; большую часть времени он проводил с Женем, в родовом доме Менгры или его же офисе-резиденции под Волоколамском. Только что закончив учиться, он снова оказался в начале пути, и теперь постигал жреческую науку, антропогенный раздел теологии, на практике. «А высшего образования-то у меня нет», — печально говорил он, и божонок бодро ответствовал: «Зато у тебя есть я!» По части практических знаний, откровенно говоря, куда больше пользы было от советов Менгры, несмотря на некоторые различия в структуре тонкого плана двух вероятностных миров. Ксе испытывал крайнюю неловкость оттого, что приходится отрывать жреца-князя от дел или мешать редкому его отдыху, но Менгра только добродушно смеялся, махая рукой.

Ансэндар приходил и уходил — неизвестно куда. Верховный жрец не спрашивал, и уж тем более не спрашивал Ксе. Бесцеремонности хватило только у Женя, и ему Анса ответил «гуляю», — очень мягко, но таким тоном, что даже подросток стушевался и смолк.

Постепенно Ксе понял, что Менгра-Ргета связывают с его богом отнюдь не настолько доверительные и безоблачные отношения, как могло показаться. Некоторое время Ансэндар провел с Женем, доучивая мальчишку тому, что не успел преподать отец. Жил он эти дни в доме Эннеради. Ксе видел, насколько любят его стфари. Новоявленного адепта это ничуть не удивляло — Анса и как человек-то был крайне обаятелен, а к богу надежды невозможно не питать добрых чувств. Ксе не понимал, что означают странные взгляды его верховного жреца; день на третий Ансэндар начал вздрагивать и опускать глаза перед Менгрой, а после и вовсе стал избегать его. Менгра молчал. Ксе против воли задумывался, что таится в прошлом у этих двоих, и на ум сразу приходила история Женя и объяснения Деда Арьи — о наркотиках и человеческой крови… Не верилось, что Менгра способен на что-то подобное. Ксе искал объяснения и не находил.

— Ксе, — сказал Жень. — Ксе, а поехали в райцентр.

— Зачем? — поморщился Ксе. — Нарвемся еще…

— Не нарвемся, — по обыкновению уверенно заявил божонок. — Там храма нет.

— Как это нет? — удивился жрец. — Тут же такие бои шли, самые места для твоих храмов…

— Тут кумиры стоят, — ответил Жень. — Их еще раньше поставили, просто как памятники, вот храмов и не стали потом много тыкать, и так сеть плотная. А при кумирах жрецов нет. Так что не дрейфь. Ну и в хозяйственный тоже зайдем, баба Эня просила, ей чего-то там надо.

— А тебе-то чего надо? — с интересом спросил Ксе.

Жень прищурил левый глаз, глядя в сторону с видом мужественным и умудренным.

— Мне сначала выше крыши было, — глубокомысленно сказал он. — Ну, того, что мыслями притекало. А теперь я уже привык, и даже не привык, а так… мне это теперь как слону дробина. Я хочу попробовать сеть взять, по-нормальному. По-нормальному, вообще-то, я всю страну возьму когда-нибудь.

— Это понятно, — сказал Ксе. — Но… ты хочешь начать контролировать часть своего культа, так? Это же заметят! Любой вменяемый жрец заметит.

— Вот поэтому я и говорю — ни в какой храм не пойдем, а пойдем к кумиру.

Когда Женю что-то втемяшивалось в башку, спорить с ним было можно, но недолго и безрезультатно.

Поэтому теперь Ксе шел по кривой улочке, стараясь угадать ногой в те места, где под грязью все еще оставался асфальт. Дни укорачивались, и этот уже направился к вечеру, небо постепенно темнело, все оттенки омрачались следом за ним. Хлюпало под ногами; стояла пристойная ноябрьская погода, обещавшая скорые заморозки, снег и декабрь. Дома в этих местах стояли в три и пять этажей, кирпичные, старые, выщербленная и обветренная кладка стен издалека имела ровный, какой-то бархатистый цвет. Настроены здания были плохо, а вернее, вовсе никак не настроены. Ксе думал, что до самого сноса, скорее всего, никто не станет приводить их к гармонии с Матьземлей.

Он удивлялся, что слышит настройку. Он уже понял, что потерял куда меньше, чем боялся — многие из его умений не были специфически шаманскими, относясь к общей контактерской сфере. Состояние стихии самым прямым образом отражается на самочувствии населяющих ее живых существ; нет разницы, кто воспринимает Матьземлю, она открыта для всех. Жрец, если желал, способен был даже причаститься высшему равнодушию богини. Все это Ксе мог себе объяснить, но вот способность слышать настройку всегда казалась ему прерогативой исключительно шаманской. Он хотел спросить у Менгры, слышат ли ее другие жрецы, но каждый раз забывал.

— Вот, — сказал Жень и остановился.

Ксе завертел головой: погрузившись в размышления, он не заметил, как вышел вслед за божонком с улицы на маленькую площадь. Подросток скинул с плеча рюкзак, где лежали прикупленные для Эннеради мелочи, и задрал голову. К серому небу возносился прямой и суровый, неяркого вида обелиск, сложенный из бетонных блоков.

Лиловые сумерки отемняли дома и улицы. Начал накрапывать дождь.

Ксе вздохнул.

— Жень, — сказал он, — ты так и собираешься тут стоять?

— А что?

— Как столб. Слушай, ты есть хочешь?

— В смысле? — уточнил божонок.

— В смысле — пельмени, — фыркнул адепт и указал подбородком: — Вон, пельменная открыта, пошли. Как раз окна сюда выходят.

Спорить Жень не стал; Ксе так и думал — они плутали по городу добрых три часа и все пешком, самого жреца уже грыз волчий голод, и он не сомневался, что инициатива будет встречена согласием. В полутемной обшарпанной закусочной оказалось на удивление чисто; посетителей было немного, и Ксе с Женем устроились у облюбованного окна. На монумент божонок больше не пялился — он уставился на Ксе, но смотрел куда-то сквозь него. Голубые глаза задумчиво туманились за спутанными русыми прядями.

Жрец молчал. Он знал, что через минуту-другую божонок скажет ему — скажет о том, что он заметил здесь, что волнует его и удивляет. Им принесли тарелки, но ни один не принялся за еду.

— Ксе, — наконец, сказал Жень шепотом. — Ксе, слушай, что это за фигня?

Тот прикрыл глаза и машинально нащупал под одеждой пристегнутый к боку ритуальный нож.

— Не знаю, — ответил так же тихо.

Чтобы почувствовать течение энергии внутри сети культа, не требовалось даже смотреть на тонкий мир — оно ощущалось как свет, ветер или давление; нож Ксе был частью сети и чутко отзывался на все ее колебания.

Жень назвал нож «антенной»; ритуальный клинок притягивал все неосознанные мыслежертвы, совершенные вокруг, те мысли, которые за тысячи лет создали душу Женя и его культ. Такой же антенной был обелиск-кумир, но он, стоящий здесь десятки лет и открытый всем взглядам, концентрировал в себе куда больше энергии, чем личный клинок жреца. Здесь находилась узловая точка; очень слабая, маленькая, но все-таки узловая. От нее шли каналы к более мощным центрам, накопленное отправлялось по цепи дальше, звено за звеном, чтобы завершить путь в главном храме и достаться, наконец, божеству. Сейчас божество находилось рядом, кумир должен был временно стать основным — пусть не для всей страны, но по крайней мере для всей области — и отдать силы непосредственно Женю.

Этого не происходило.

Ксе сосредоточенно разглядывал стол — разводы «под мрамор» на пластмассовой белесой столешнице, солонка, салфетница, пельмени в тарелке.

…Обелиск никоим образом не имел собственной воли. Он был только механизмом, работавшим в тонком мире, но он словно игнорировал маленького бога, пересылая, как прежде, накопленные силы дальше, к храмам больших городов и главному храму… как будто истинный бог войны находился там, на месте, и принимал жертвы.

— Это что за фигня?! — едва слышно, с предельным изумлением повторил Жень. Пальцы его судорожно впились в край непокрытого стола.

— Не знаю, — честно сказал Ксе. — Но мне это не нравится.

— А уж мне-то как не нравится! — прошипел Жень, сверкая глазами.

Ксе вздохнул.

— Давай есть, — сказал он. — Потом подумаем.

— Это все верховный, — злобно цедил подросток, орудуя ложкой. — Он, сука, хитрый! Ну да, подыхать-то не хочется, они там какую-то хрень придумали…

— Тише, — урезонивал его Ксе, — тише. Услышат же.

— Ну и плевать! — повысил голос Жень, и Ксе понял, что он действительно выбит из колеи — обычно бог войны куда лучше себя контролировал.

— Успокойся, — сказал жрец. — Тут надо понять, что случилось. А через крик точно ничего не поймешь.

— Блин, Ксе! — Жень даже ложку бросил от огорчения. — Ты не понимаешь! Ты… ты же человек, ты всегда был… тем, каких много. У кого много… блин, у тебя всегда были варианты. Пойти туда, не пойти сюда, сделать или не сделать, стать тем или этим, а потом передумать. А у меня нет вариантов! Я… блин, как Лья сказал — отвлеченное понятие. У меня нет больше ничего. А если и этого не станет? Что они там придумали?!

У мальчишки слезы на глаза наворачивались, и сердце Ксе заныло.

— Тшшш, — он понизил голос до шепота. — Разберемся. Главное, что мы сейчас узнали, а не позже. Я Деду позвоню — он обещал, что поможет, если беда. Дед теть-Шуре позвонит, а она все выяснит. Ну, спокойно, держи себя в руках, солдат…

Жень хлюпнул носом.

— Ксе, — с благодарностью сказал он. — Ты извини. Ты самый лучший.

Жрец утомленно вздохнул, прикрыл глаза и улыбнулся с ободрением.

— Ладно тебе.

А после, доев обед и ожидая счета, бывший шаман Ксе по смутному наитию обратился не к сети культа, а к великой стихийной богине. Он не мог теперь просить ее и не услышал бы ее просьбы, но всеобъемлющие чувства и смутные мысли Матьземли открывались ему почти так же ясно, как прежде.

Теперь она не боялась.

Она помнила, что так уже было — здесь, в этих местах или чуть к северу, неважно, все это уже было, это знакомо, и нет страха… только страдание. Чужая, непонятная сила причиняла боль великой богине, вымывала ее стихийную плоть, как отмывают из песка золото, а потом уносила куда-то последние крупинки. Углублялась язва, прожигая Матьземлю насквозь, а невидимая кислота разъедала края. Тоньше и тоньше становилось громадное мыслящее тело, и скоро должно было случиться… скоро — закончиться…

Ксе невольно облизал пересохшие губы.

«Дед позвонит теть-Шуре, — подумал он. — А я — Данилю».

Там, где прежде стоял второй стол, предназначенный для совещаний, теперь лежала подушка. Громадная, алого бархата, с золотыми кистями, вид она имела без преувеличения президентский и вполне соответствовала роли. На ней, опустив на лапы тяжелую, крупную, как котел, голову, дремал огромный кобель.

Павел Валентинович сидел за своим, единственным теперь в кабинете, столом и смотрел на собаку. Пальцы его, сложенные домиком, дрожали, то и дело соскальзывали друг с друга, но никто этого не видел — других людей в кабинете не было, а с появлением собаки отказались работать камеры наблюдения.

Павел Валентинович звонил знакомому кинологу, одному из лучших в Европе, пересылал фотографии. После долгих размышлений кинолог сказал: «Кане-корсо», добавив что-то про чудовищную мутацию и несчастную судьбу животного; потом он вслух подумал насчет перспектив подобной породы, отметил великолепие экстерьера, спросил о других щенках помета и возможности вязки… Павел Валентинович немедленно, очень вежливо, посредством крайне туманных выражений прервал разговор. «Это не мутация, — возразил он мысленно, — это чудовище». Он и сам видел, что собака похожа на корсо. Кобель был — только и всего — вдвое крупнее, чем предписывали стандарты этой не самой мелкой породы; откровенно говоря, Павел Валентинович никогда прежде не видывал таких громадных собак.

И еще: насколько он знал, шерсти корсо не свойственен огненно-алый цвет.

Впервые за многие годы эмоции брали верх над разумом. Близость собаки казалась непереносимой, она заставляла усомниться в верности принятого решения, и головокружительный блеск разработанного Павлом Валентиновичем плана превращался в труху, потому что никакая должность, никакие деньги, самая жизнь и та не стоила этого — восьми часов в день рядом с Псом Преисподней.

Пять дней в неделю.

Впервые за сорок лет Павел Валентинович не задерживался на работе.

…Это было одно из условий, на которых ему вручили не имеющую аналогов экспериментальную систему, и поначалу оно показалось Павлу Валентиновичу наименее значимым. Пес должен жить в его кабинете? Что же, его не нужно ни кормить, ни выводить на прогулку, отчего не выделить угол для вечно дремлющей разумной программы, которая так выручит организацию… Пытка длилась третью неделю — нервы сдавали. Теперь он больше всего думал об этом условии и находил его самым трудным, практически невыполнимым.

Верховный жрец бога войны, замминистра обороны П. В. Ивантеев был человек необычайно жестокий и совершенно аморальный, но назвать его плебеем и хамом не смог бы даже заклятый враг. Сопровождая Александра Александровича Воинова на пути в святилище, он всегда испытывал глубочайшую неловкость от того, что рассчитанный на прямое попадание атомной бомбы подземный бункер, замаскированный сверху лесным массивом, называется храмом; ведь храм — это нечто прекрасное и доступное мирянам… Он с огромным удовольствием запер бы в бункере проклятого кобеля, тот ему соответствовал, этого просто требовали соображения безопасности! но разработчик поставил условия — личный кабинет верховного жреца и личное его присутствие… Павел Валентинович приближался к отчаянию. Он мало-помалу утрачивал уверенность в себе, собранность, остроту мысли, он плохо спал и срывался на домашних. Он всегда гордился своей выдержкой, несокрушимой крепостью психики, и сознание подступающей слабости было еще болезненнее, чем ужас.

Он все понимал. У него были другие выходы, целых два выхода — пенсия с лишением жреческого ножа и смерть от руки разъяренного мальчишки. Павел Валентинович любил и ценил жизнь, контактерский свой дар любил и ценил еще больше, выходы его не устраивали. Он нашел третье решение и долгое время был этим горд.

…Рыжий корсо поднял голову и повел из стороны в сторону налитыми кровью глазами.

Жрец содрогнулся.

Все это оказалось для него слишком. Павел Валентинович никогда не испытывал почтения к богам, хотя, безусловно, уважал Александра Александровича лично; стоя перед алтарем, он полагал себя кем-то вроде лаборанта, запускающего реакции, и все же возносить моления псу… в этом было что-то от кощунства.

Нет, не так.

Это было унизительно.

Теперь-то верховный жрец сполна оценил чудовищную иронию Лаунхоффера. Возложение на алтарь родной дочери Воинова, которое Ивантеев находил способом радикально повысить эффективность культа, было грязным преступлением; они по заслугам лишились своего бога — и теперь должны молиться собаке.

Павел Валентинович склонялся к мысли, что принять заслуженную смерть от руки Жени Воинова — разумней, нежели продолжать сотрудничество с МГИТТ; кроме того, это этично, полезно для кармы, для следующей инкарнации…

Но поднялся и сел на подушке кошмарный пес; многозначительным напоминанием блеснули на его шее, в огненной красно-золотой шерсти, заклепки ошейника. К ошейнику всегда можно пристегнуть поводок, и даже глупцу понятно, чьи руки его возьмут…

«Как я мог недооценить этого человека?» — недоумевал жрец. Он слишком привык, что есть люди, облеченные властью, и люди, занимающиеся наукой; эти множества крайне редко пересекаются, и на академического ученого, лабораторного червя, он имеет право смотреть со снисхождением. Возможности профессора МГИТТ, конечно, поразили его, но испытал тогда Павел Валентинович лишь удовлетворение с оттенком патриотической гордости за отечественную науку. Он, посоветовавшись с Оноприенко, решил лично посетить Эрика Юрьевича и обратиться к нему с просьбой. Чем дольше Ивантеев думал об Охотнике, тем сильнее разгоралась в нем алчность; наделенный сознанием поисковик Лаунхоффера решил все проблемы с отслеживанием объекта на местности, и нетрудно было прийти к выводу, что система захвата поможет ЗАО «Вечный Огонь» выйти из сложной ситуации с блеском.

Оноприенко, с самого начала занимавшийся этим делом, теперь лежал в больнице — что-то с нервами…

— Не пытайтесь меня уговаривать, — сказал профессор и раздавил бычок в пепельнице. Павел Валентинович уже понял, что господин Лаунхоффер крайне много мнит о себе и действительно не питает уважения к авторитетам. Впрочем, удивляло не это, удивляла его невосприимчивость к техникам убеждения, которыми жрец владел виртуозно. Профессор казался несокрушимым как скала.

— Тогда, — сказал Павел Валентинович устало, — нельзя ли… Эрик Юрьевич, простите мою невежественность, я не в курсе последних достижений науки. Насколько я знаю, Охотник был сделан вами по матрице Великого Пса?

— Так.

— Нельзя ли написать другую программу по матрице божества? Для нашего культа? Даже частичное восстановление функций стало бы практически спасением…

Лаунхоффер покосился куда-то вбок, размышляя, а потом глаза его азартно сверкнули. Павлу Валентиновичу был знаком этот наивный энтузиазм: в беседах с творческими людьми он означал, что за проект можно предлагать значительно меньший гонорар, потому что сама по себе работа будет им в радость. Здесь о гонораре речи не шло, но Ивантеев все равно внутренне усмехнулся — ничто не нарушало его картины мира.

— Это любопытная задача, — сказал Эрик Юрьевич. — Я над ней подумаю.

Верховный жрец прощался с улыбкой.

…С беспрецедентно сложной и вдобавок крайне опасной системой требовалось обращаться с предельной осторожностью. Жесткая операция, то есть принесение физической жертвы, могла иметь самые неожиданные последствия. Из соображений безопасности Лаунхоффер рекомендовал воздержаться даже от возжиганий огня, хотя теоретически программа способна была принять все, в том числе кровь. Но даже с помощью одних только мыслежертв и ритуалов оказалось возможным восстановить энергообращение в системе культа, отдельные малозатратные запросы пошли в работу, первые из них уже были успешно завершены…

«Да, это не Великий Пес, — подумал Павел Валентинович, и пальцы его судорожно стиснули узел галстука. — Это хуже…»

— Я выдаю вам альфа-версию, — небрежно сказал профессор, дымя сигаретой. — Она функциональна менее чем наполовину. Рабочим названием пока будет «Боец».

Павел Валентинович сидел и смотрел, как программа, поскуливая, чешет за ухом задней лапой, ложится, с хлюпаньем облизывает нос, грызет суставы лап. Он пришел на работу в девять утра, точно по часам, и целый час неподвижно просидел на месте, ожидая визита другого… другой программы. Это тоже было требование безопасности: Боец не рассчитывался на работу с пользователями, большая часть его блоков находилась в спящем режиме, и требовался регулярный контроль, чтобы исключить ошибки и внутренние конфликты.

— Добрый день, Павел Валентинович, — сказал под потолком мягкий голос, похожий на шелест ветра в листве. — Как вы себя чувствуете?

Жрец вздрогнул. Дверь кабинета и прежде, и теперь оставалась неподвижной.

— С… спасибо, превосходно! — с преувеличенной бодростью ответил он и сам удивился: он отнюдь не собирался так зычно рапортовать.

— Я рад, — напевно шепнул голос. — Простите, что вхожу без предупреждения.

— Все в порядке. Я ждал вас, — выдавил Ивантеев. Он не был вполне уверен, что хочет сказать именно это.

— Хорошо, — одобрил Координатор. — Могу ли я начинать?

— Конечно, — ответил такой же шелестящий голос в глотке верховного жреца, и Павел Валентинович выкатил глаза, невольно потянувшись пальцами к шее.

— Не волнуйтесь, — нашептывал Координатор ему в уши, — это часть моей работы. Я должен проверить ваше состояние. Вам приходится взаимодействовать с Бойцом. Он весьма опасное существо. Необходимо исключить побочные эффекты. Это ради вашего блага, Павел Валентинович.

— Спасибо…

— Я рекомендую вам обратиться к психоневрологу…

Жрец слабо подергивался в кресле — все волосы на теле вставали дыбом: голос программы казался необыкновенно приятным, почти физически сладким, точно по коже тек мед.

— Он назначит вам травяные настои. Они очень полезны, Павел Валентинович…

Боец с подвыванием зевнул, поднялся и слез с подушки. Глаза собаки печально и обиженно уставились на Координатора, который заботливо склонялся к обомлевшему иерарху.

— А тебе следует гордиться, — сказал призрак рыжему кобелю. — Ты первым из нас проходишь тестирование в обстановке, максимально приближенной к реальности.

Корсо безнадежно вздохнул.

Ему было скучно.

…Ястреб вернулся в частотный диапазон беседы с человеком и продолжил работу. Нервы Ивантеева были напряжены до предела, успокаивался он медленно и никак не хотел полностью доверить свою волю Координатору. Более плотного и мягкого взаимодействия можно было бы добиться с помощью Адаптера, программы-совы, специально предназначенной для операций с человеческой психикой, но задача не предполагала мягкости, а объект ее не заслуживал. Координатору было дозволено применять силу.

Плечи Павла Валентиновича спазматически напряглись.

— Кроме того, я рекомендую незамедлительно провести инспекцию в районе… — тень наплывала и окутывала, туманила голову, это было как сон в состоянии крайней усталости, когда не понимаешь, кто ты и где ты, — отправьте запрос в Главное Управление…

Засветился экран компьютера, поднялись руки — чужие, незнакомые, послушные кому-то другому. Опустились на клавиши.

Кане-корсо, поняв, что от него ястребу ничего не потребуется, вернулся на свое ложе и с шумным вздохом вытянулся поперек.

Павел Валентинович опоздал умереть.

Ксе сидел на плоской крышке сундука, привалившись спиной к стене, и разглядывал потолок. Там было на что поглядеть — по доскам вился сложный спиральный орнамент в четырех цветах; ритм его завораживал. Символика орнамента принадлежала Деве Дня Леннаради, владычице дождя и вёдра, шакти Ансэндара. Бывший громовержец не любил бывать здесь, а когда появлялся, неизменно сутулился и смотрел в пол; неведомо, в чью голову пришла мысль об устроении этой залы, мемориала в память о богах, павших на войне, но странная то была голова. Ксе уже знал, что атрибутику погибших культов стфари сохранили во время бегства не только ради светлой памяти — это были не вещи, а своего рода записывающие устройства, пустые скорлупы функций-без-личностей. Беря в руки лук Андры лу-Менгры, стфари точно надевал обличье бога-стрелка, обретая тем самым часть его силы. Зала была не кладбищем, а арсеналом, но впечатление все же производила гнетущее. Лишнюю минуту здесь провести не хотелось.

Менгра молчал, темным колоссом возвышаясь за деревянным креслом, в котором, сжавшись и потупившись, замер беловолосый Ансэндар. Рука жреца лежала на резной спинке, но смотрел он в окно — вниз, во двор: комната находилась под самой крышей.

Ксе перевел взгляд на свои руки.

Он не носил орденских жреческих колец, их и Менгра не носил — это была не продиктованная законами тонкого мира необходимость, а людской, чисто русский обычай, случайно родившийся в Питере в начале девяностых и с тех пор распространившийся по стране. Ксе узнал об этом, гуляя по тематическим порталам антропогенников в Сети.

В тот вечер, когда стал Мастером.

То есть вчера.

— Судя по всему, — наконец, нарушил молчание Ансэндар, — это… повторяется.

— Я вижу, — хмуро сказал Менгра. — Ты звонил Данилю, Ксе?

— Пять раз, — ответил тот. — Он не берет трубку.

— Что это значит?

— Не знаю. Может быть, случайность. — Ксе подавил вздох. Он до сих пор не восстановил интуицию в полном объеме и оттого порой чувствовал себя больным и недееспособным. Неведение изматывало. В иной день шестое чувство успокоило бы его — подсказав, что всемогущий аспирант просто занят, или хотя бы окончательно лишив надежды, если Сергиевский больше не хотел себе лишних проблем… сейчас приходилось гадать и мучиться.

Жень спал. Второй нож дался ему не в пример легче первого, но все равно вымотал подростка до полуобморока. Впрочем, сюда его бы так и так не позвали.

Разговор был серьезный.

Встревоженный рассказом Ксе, Ансэндар долго вслушивался в течения тонкого плана; на этот раз давление шло не из этой вероятностной вселенной, из другой — из родного мира стфари… узнав об этом, Менгра-Ргет закрыл глаза и долго сидел в неподвижности. Ксе ни о чем не спрашивал — он знал достаточно, чтобы догадаться. Позже по обрывочным репликам стфари он понял, что догадался верно.

Стихия все эти годы оставалась истонченной, а теперь снова начала таять. То, что смог сделать Ансэндар, сможет повторить Энгу.

— Зачем? — безнадежно спросил Менгра. — Зачем им это? Мы ушли. Мы отдали им землю, что им еще надо?

— Мы не отдали землю, — сказал Анса, — мы ее оставили. Она осталась ничьей. Когда по лесу пускают пал, лес умирает, но земля становится плодородной от пепла. А мы забрали лес с собой, вместе с корнями, ручьями, почвой. Оставили им голый камень.

— Почему ты не сказал мне этого раньше?

— Я и сейчас не уверен, что это именно так. Такого раньше не делалось. Но думаю, что голая земля… неприветлива. Здесь возникла аномалия — почему бы не возникнуть и там чему-то подобному?

— А что им было нужно? — спросил Ксе. — Земля?

Менгра скривил рот.

— Нефть, — сказал он. — Золото. Руды. Земли Стфари похожи на Россию. Там, у нас, не успели еще так присосаться к нефти, как в вашем мире, но дело к тому идет, и нкераиз в нем первые.

— А теперь, выходит… — вздохнул Анса.

— Теперь, выходит, им нужен наш пепел, — закончил вождь-кузнец и отошел от окна. — Хотел бы я знать, что подумает об этом ваша власть…

Ксе даже вообразить не мог. Потом поразмыслил — и понял, что вполне может. Вся эта история с параллельными мирами с точки зрения официальных органов выглядела сущей фантасмагорией. Опыта обращения с фантасмагориями никто не имел, принимать оперативные решения было некому. Если взглянуть на ситуацию здраво, становилось ясно, что со стфари решили поступить в соответствии с древней национальной традицией — положиться на авось и на то, что все как-нибудь само собой утрясется. В этом было рациональное зерно. Внутренние проблемы стфари никого не интересовали, за помощью они не обращались; для властей же «идеальные иммигранты» создавали куда меньше проблем, чем обычные, явившиеся через границу между странами, а не между мирами.

До сих пор.

Вторжение и война между пришлецами на мирной, обжитой территории страны…

Конечно, техника у нкераиз допотопная по сравнению с вооружениями двадцать первого века, но пойдут в эту атаку лучшие, закаленные в боях части, а кому придется противостоять им? Землепашцам стфари, которых осталось тридцать тысяч из полумиллиона, и немного отыщется среди них боеспособных мужчин… или русским солдатам, которые даже не могут рассчитывать на покровительство своего бога?

И будет горячая точка, возникшая из ниоткуда — среди России, в трех сотнях километров от столицы.

Собирался в груди холодный свинец, отягощал сердце, сдавливал легкие; Ксе был человек штатский, он понимал, насколько представления его наивны, но ждать здесь чего-то хорошего уж точно было верхом наивности. Что решат генералы? Сбросить бомбы? Выдвинуть танки? Блюсти нейтралитет, наблюдая, как чужие народы истребляют друг друга? А что взбредет в голову нкераиз, жрецы которых держат на цепи обезумевшего от наркотика Энгу? Люди накопили большой опыт по части войн в физическом мире, но что произойдет в тонком? «Здесь Лья не поможет, — подумал Ксе; дикая усмешка против воли кривила рот, — здесь кто-то покомпетентней нужен… да ведь ни один начальник и не поверит в такое, если предупреждать! Один Даниль поверит. Может, профессора его что-то поймут? Хотя бы только поймут, не сделают!.. Даниль, мать твою, возьми трубку!» Не тратя слов на извинения, жрец-мастер вытащил мобильник и, ожесточенно давя на клавиши, вызвал телефон Сергиевского.

— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

Ксе поежился: между лопаток выступил холодный пот. Раньше были долгие гудки. Хоть что-то изменилось — это обнадеживало, несмотря на отсутствие связи…

— Нет? — буркнул Менгра, прекрасно все понимая.

— Нет.

Ксе первым делом спросил у него, как можно восстановить циркуляцию энергии в сети культа при отсутствии ведущего элемента — куда могут течь жертвы, если нет божества. Менгра-Ргет размышлял недолго: отрезал «понятия не имею!» и стал мрачен как туча. Стфари рассчитывали на Женя — на того Женя, каким он должен был стать, заняв свое место. Теперь божонок сам не был уверен, что так уж на этом месте необходим, и надежды беженцев таяли. Истончались стихии, шли нкераиз, которые самим появлением своим превратят странноватый мирный народ в источник бед для приютившей его земли… Ксе был бы рад не взваливать на плечи вождя лишних проблем, но больше ни к кому обратиться не мог.

— Я всю жизнь жрец, — сказал Менгра. — И с Ансой… он мне вдобавок просто друг. Я знаю все. О таком я ничего не знаю. У вас научились перемогать природу. Может, и здесь как-то… перемогли.

Ксе опустил глаза.

— Ну что, — вполголоса сказал Жень, высунувшись из-под одеяла, — что говорят? Драться будут?

Ксе, зарывшийся в сундук со своими вещами, поднял голову.

— То есть — драться? — переспросил он.

— С нкераиз, — подросток сел на матраце.

— Откуда ты знаешь? — слабо удивился Ксе.

Уголки губ Женя чуть приподнялись.

— Извини, — сказал он.

— За что?

— Что я разрешения не попросил.

— На что? — недоумевал Ксе.

Бог хихикнул.

— Ты же мастер теперь, забыл? Мой мастер, принятый. Я твоими глазами смотреть могу…

— Тьфу! — только и сказал Ксе. — Жень, это, между прочим, некрасиво. Все равно что под дверью подслушивать.

— Я же извинился, — Жень наивно захлопал голубыми глазами. — Ну прости, пожалуйста, я больше не буду. Я теперь всегда спрашивать буду.

— Вредина, — отвечал Ксе. Потом подошел и сел на край матраца, поинтересовавшись уже с улыбкой: — Значит, хорошо прошло?

Жень улыбнулся, подобрал ноги, уселся по-турецки; глаза его солнечно заискрились.

— А то! Лучше некуда, — с жаром ответил он. — Ксе, у нас все получится! Ксе, я ведь взял сеть! от Москвы до Питера взял.

— Псих! — перепугался Ксе. — Засекут же!

— Нет, — уверенно и жестко ответил Жень. — Я по этому… фальшивому культу до самого главного храма все отсмотрел.

— И что? — от волнения жрец-мастер даже подался вперед.

— Я не знаю, что они там измыслили, — с нехорошей усмешкой сказал подросток. — Но эта штука ни с кем и никак не взаимодействует. Просто стоит и тупо силу качает. Как физраствор вместо крови. Жрецы с ним не контактируют, поэтому засечь меня не смогут, даже если я впятеро больше территории возьму… — Жень опустил ресницы, подергал русую прядь над ухом и негромко закончил: — Оно неживое, Ксе. Совсем неживое.

Ксе помолчал. Вспоминалось по этому поводу только одно.

— Хренов Даниль, — сказал жрец. — Ну что ему стоит трубку взять…

Жень засопел и моргнул.

— Ксе, — сказал он, — слушай, а…

Чего-то подобного жрец-мастер ожидал; не сказать, чтобы загодя готовился, но Ансэндар еще несколько недель назад посоветовал ему быть осторожнее. Жень хотел своему жрецу только добра, он просто был по-детски нетерпелив. «Ты легко принял инициацию адепта, потому что перед этим долго и тесно общался с Женем и беспокоился о нем, — сказал Анса. — Но в нормальных условиях путь неофита занимает несколько лет. Ты прекрасно знаешь, как долго готовят шаманов, Ксе. Жрец, начав в шестнадцать, мастером становится не ранее чем к сорока годам, а Жень, кажется, намерен возвести тебя в этот ранг чуть ли не завтра. Я его понимаю. Силы возвращаются, как это говорится — раззудись, плечо, размахнись, рука… Но для тебя это может быть опасно. Пожалуйста, осторожнее».

— Я бы мог эту штуку просто выдавить из сети, — сказал божонок. — И тогда уже все, полный порядок.

Он широко улыбнулся, но в глазах бродил тревожный блеск.

Ксе посерьезнел.

— Тебе для этого что-то нужно, верно? — спросил он почти укоризненно.

— Ну…

— Жень, вчера. Только вчера.

— Ксе…

— Я по-твоему что, железный?

Жень шумно выдохнул и потупился, начав рисовать пальцем узоры по одеялу.

— Это же не только для меня, — сказал он. — Это для всех. Для стфари — тоже. Я все понимаю, не дурак. Я так гоню не потому, что у меня шило в заднице. Я же слышал, о чем вы говорили. Нкераиз эти… кто знает, когда они придут? А у них бог войны на человеческой крови сидит, знаешь, какая фигня? Ты думаешь, Анса с ним справится? Ага, щас. Он хороший, но он, во-первых, к войне отношения не имеет, а во-вторых, ему вообще хреново, и очень давно.

— Почему?

— Потому что он последний из пантеона, — Жень быстро поднял глаза и снова уставился в пол. — Сам представь, как это сладко… И потому что функцию поменял. Я когда его увидел, долго фигел, потому что понять не мог, за что он отвечает. У нас-то сейчас все знают, отчего молния бывает, а у стфари еще образования обязательного не было, так и вышло — отвлеченное понятие, необъяснимые причины… Ну вот. А потом, после перехода, получилось, что он — надежда. А он и сам только надеяться может. И еще фигня эта с ассимиляцией. У нас-то народ может просто раствориться, и ничего, а у них не так. Он говорил, если б стфари могли нормально ассимилироваться с его смертью, он бы лучше умер… потому что последним остаться — это ж лучше не жить…

Ксе молчал.

— Такая хрень, — продолжал божонок. — А теперь придут нкераиз, и вся надежда накроется. Им же не надо всех стфари поубивать. Им только Ансу убить надо, а остальное само собой. И чего? Я один защитить могу. Смогу. Когда культ возьму. А время, скажешь, есть, да?

Жрец опустил голову.

— А сейчас, — сказал Жень, — у меня шакти нет. Это значит — меня сдерживать некому. Я развинченный, Ксе. И людей у меня больше. Я ихнего Энгу порву на британский флаг. Вот удивятся-то…

«Уй-ё, — думал Ксе. — А ведь кругом прав. Ну пусть не сегодня, это уж совсем сумасшествие, но неделя, другая, и мне нужно будет решаться. Насколько быстро истончается стихия? Когда случится разрыв? Когда он случится, уже поздно будет. Да почему ж все так складывается — хуже некуда?! Что у меня с кармой? Надо было Даниля спросить. Блин! Все в Даниля упирается. Тут и интуиции никакой не надо… когда ж она восстановится только…»

— Ксе, — тихонько окликнул Жень. — Ты о чем думаешь?

— О книге Гиннеса, — невесело усмехнулся тот.

Подросток вытаращился.

— Я, наверное, стану самым молодым верховным жрецом в истории, — вздохнул Ксе. — Пошли, что ли, обедать, боже…

Паника пришла и ушла, оставив только палящее напряжение нервов, стальной внутренний звон, готовый стать решением и поступком. Времени было больше, чем показалось сперва; стихии действительно истончались от неведомой язвы, но слишком могучи и велики были они, древние, рожденные в незапамятные времена, чтобы распасться вмиг. То, что жило миллиард лет, не могло растаять и за года, не то что за дни.

Даже дети в огромных домах стфари смеялись реже; лица стариков уходили в морщины, женщины словно выцветали, казались больными, и черная забота омрачала лица. Ксе только сейчас обратил внимание, насколько мало осталось у стфари взрослых мужчин.

Как-то на лестнице жрец-мастер столкнулся с Иллиради, дочерью вождя, которую про себя прозвал «принцессой». Девушка ойкнула, а потом отпрянула к стене и умоляюще вскинула брови, сложив руки на груди в замочек. Она выглядела и трогательно, и странно — напоминала хорошую актрису из фильма про старину; современные девушки двигались не так и совсем не так смотрели на мужчин. Когда она разъезжала на велосипеде, это как-то терялось — все же принцессы обычно не крутят педали, да и одевалась она в местной манере. Сейчас на Иллиради был национальный костюм, который необыкновенно ее красил.

— Ксе, — шепотом сказала она и добавила что-то на стфарилени. Потом сконфузилась, заметив удивленный взгляд Ксе, и перевела: — Скажите, пожалуйста, нам помогут? Простите, папа мне запретил у вас спрашивать, я не должна, но мне так страшно, я не знаю, у кого еще спросить… Папа ничего не говорит.

Ксе подавил вздох. Посмотрел вниз, на площадку: лестницы у стфари были крутые, как трапы на кораблях.

— Помогут, — сказал он, наконец, избегая взгляда Илли. — Обязательно.

«Только не знаю, кто», — добавил он про себя для очистки совести, хотя надежды таяли вместе с плотью стихий.

Ксе долго пытался дозвониться Сергиевскому и пришел к выводу, что тот либо вынес его в игнор-лист, либо поменял номер. Попытка найти по базе его домашний телефон не увенчалась успехом — похоже, Даниль квартиру снимал. Лейнид тоже не помог, кажется, он успел с Сергиевским разругаться, и довольно грубо сказал Ксе, что о местонахождении этого идиота представления не имеет. Кто-то из доверенных Менгра-Ргета ездил в МГИТТ, но там все обернулось странно, и даже сам Менгра не понял объяснений; во всяком случае, войти за ограду просители не смогли.

— У нас нет выбора, — сказал Ксе через неделю.

Жень взбудораженно привстал, стараясь не улыбаться. Ансэндар, бледнея, опустил глаза, и в груди у Ксе нехорошо заныло. «Он предупреждал меня о ранге мастера, — подумал жрец, успокаивая себя. — Но ведь все обошлось. Я прекрасно себя чувствую, и Жень говорит, что получилось отлично. Конечно, верховный — это звучит громко, но, в сущности, какая разница…»

— Подожди еще, — ответил Менгра; это был не совет, а приказ. — Ты и так двадцать лет уложил в две недели.

— Сам удивляюсь, — развел руками жрец-мастер. — Но я в порядке.

— Мне нужно выдавить эту штуку, — раздувая ноздри, прошипел Жень. — Вот как хотите. И вообще! — он обвел собравшихся ярко горящим взглядом, — никто не знает, когда границу прорвет. Всем все ясно? Или объяснить?

— Жень, — Ксе едва заметно поморщился.

— Завтра, — сказал Менгра, тяжело опустившись на стул. — Завтра.

День был солнечный и морозный; свежее утро проглядывало за белизной облачных рушников, побледневшее декабрьское солнце сверкало на стеклах, клало на пол светлые квадраты. Менгра сидел в тени и сам казался огромной плечистой тенью. Ансэндар стоял у окна, скрестив руки на груди, и смотрел вдаль — так, будто видел неуклонно тающую преграду. Возможно, он действительно видел. Ксе прислушивался к себе и чувствовал, что сердце его беспокойно, но беспокоился жрец не за себя — за Матьземлю, за богов и людей, за тех, кому выпало столкнуться с небывалой угрозой, которой не отыскивалось объяснения.

Жень смотрел на своего жреца — расширенными глазами, завороженно, почти молитвенно, и это забавляло, потому что, вроде бы, должно было быть ровно наоборот. В руках божонка тускло поблескивал нож — третий по счету.

Ксе не знал, как должен выглядеть ритуал, проводимый по всем правилам. Наверняка величественной церемонией, с шествиями и факелами, с произнесением клятв и принесением жертв… а может, и нет, может, новый верховный жрец всего лишь подписывал пакет документов — в торжественной обстановке и паркеровской золотой ручкой… В этом случае официальную часть инициации Ксе так и так еще предстояло пройти. Договор с богом не отменяет договора с людьми.

Ксе расстегнул рубашку и закрыл глаза.

— Давай, — тихо сказал он.

И божонок ударил — стремительно, почти без замаха, движением мастера боя, умеющего профессионально работать с ножом. Узкий клинок по крестовину вошел между ребрами.

Жрец-мастер принял сан верховного иерарха культа; нож растворился, перейдя в тонкую форму.

…через секунду после того, как, пропоров кожу и плоть Ксе, пронзил его сердце.

Чудес не бывает.

Тело верховного жреца осело на пол.

День разгорался за чисто промытыми стеклами, заливал солнечным молоком выпавший снег, и в светлом празднестве наступившей зимы растворялись вещи и лица; золотые блики прыгали на инкрустациях, тепло светилось резное дерево, ярче становились краски ковров. В нагретом воздухе комнаты застыли крохотные пылинки, окованные тишиной, и как будто все вокруг замерло, когда сын и шаман Матьземли вернулся к ней после недолгой разлуки.

— Вот и все, — вполголоса, невероятно спокойно сказал Менгра-Ргет. — Вот и все…

Ансэндар вздохнул.

Жень стоял, одеревенев от ужаса, с полуоткрытым ртом, и безумными глазами смотрел на свои руки. Он забыл дышать, ярко-голубая аура его прекратила пульсацию — остановился мятежный вихрь, заледенев среди тихого тепла смерти.

— Нет, — прошептал, наконец, божонок, и крикнул, срывая голос: — Нет! Ни за что!

— Так оно и случается, — заключил Менгра. Лицо его оставалось неподвижным и совершенно бесстрастным. Ансэндар закрыл глаза и прислонился виском к стене; бледные тонкие пальцы чуть плотнее стиснули ткань куртки, но ни единая черта на лице бога не дрогнула.

— Нет… — всхлипнул Жень и упал на колени.

Он приник к телу, и Анса тревожно подался вперед, но божонок не пытался перелить в мертвеца свои силы, электрическим разрядом встряхнуть не успевшие умереть нервы или совершить еще какое-нибудь сумасбродство.

Жень вытащил у Ксе мобильник.

— Даниль!! — до боли зажмурившись, взмолился мальчишка, впиваясь пальцами в ворс ковра, — Даниль, пожалуйста, возьми трубку!

 

12

— О боже! — сонно сказал Даниль. — Я тебе что, золотая рыбка?

На том конце канала залепетали что-то совершенно неразборчивое и нелепое, но определенно испуганное и умоляющее. Аспирант тяжко вздохнул, чувствуя себя Атлантом, подпирающим небосвод, и раздраженно сказал:

— Горит, что ли? Сейчас приду, ждите.

Потом отключил связь, бросил мобильник на тумбочку и сполз глубже в тепло кровати, сладко зевая. Потянулся, закинув руки за голову, поймал последний миг сонной неги и выбрался из-под одеяла, бормоча:

— Ну не придурки? Придурки. Опять за ними кто-нибудь гонится, а я разруливай… Где мои часы? Где вообще какие-нибудь часы? Ёлы-палы, сколько ж на автоответчике-то висит…

— Не суетись, оглашенный, — с низким грудным смешком сказала женщина. — Штаны надень.

Сергиевский, эротично покачиваясь, оборотился.

— Р-римма… — хрипло пропел он, раздувая ноздри и туманя глаза, — р-рыжая р-роза…

Он и не мечтал о такой удаче, какая его последнюю неделю преследовала. Даниль пришел к выводу, что определенно сделал что-то очень хорошее, раз карма удружила ему такой приятной насыщенностью бытия. Одно то, что Лаунхоффер не убил его за попытку влезть в свои файлы, уже стоило целой жизни, потраченной на благие дела, а тут еще и Римма… Красавица всегда держала себя неприступно; Сергиевский и не пытался ловить рыбку в ее пруду, предвидя печальный неуспех этой затеи. Он встретил Римму совершенно случайно: заняв последний столик в любимом ресторанчике, Даниль наслаждался легким коктейлем и легким злорадством, когда завидел в числе ожидавших места рыжую диву в роскошном пончо. Сергиевский не преминул пригласить даму к себе, и сам не заметил, как оказался у нее дома.

Неделя промелькнула как сон. Погруженный в клубнику со сливками Даниль забыл мобильник на рабочем столе и заметил это только вчера. К Нике он забредал всего пару раз на полчаса — когда интуиция сообщала, что хочешь — не хочешь, но клиент пришел, вытерпел уговоры и готов подставить лоб под печать. Сергиевский в такие минуты как никогда остро чувствовал, сколько удобств приносит контактерский дар и способность передвигаться через совмещение точек. Во второй раз он вообще явился на работу в манере порноактера — плащ на голое тело и домашние тапочки.

Даниль был циник.

Но и в романтике толк он знал — а потому, любуясь прекрасными персями Риммы, вытащил через точки громадный букет пышных роз, темных, как риммины соски. Букет свалился на разметанную постель, явив великолепный художественный кадр. Секунду назад розы стояли в воде, холодные капли упали на горячую со сна кожу дивы, и Римма, сердито наморщившись, скинула цветы на пол.

— Хватит мне тут Джима Керри изображать, — фыркнула она, вытягиваясь поверх скомканных простыней. — Даниль Всемогущий… лучше иди-ка сюда, вот так… да… ох!..

«Подождут!» — небрежно решил Даниль, устремляясь на страстный зов.

Не то чтобы судьба шамана с его психованным божеством Даниля совершенно перестала тревожить; будь это так, он очень быстро забыл бы о них вовсе, и уж тем более не стал утруждаться, являясь куда-то решать чужие проблемы. Кроме того, намереваясь помогать Женю и Ксе, Даниль рисковал снова сцепиться с креатурами Лаунхоффера, и то, что он всерьез собирался пойти на такое, значило очень и очень много. Срываться по первому зову было не в характере Сергиевского; пожалуй, так он отреагировал бы лишь на личную просьбу Алисы Викторовны, а всевозможные боги, шаманы и иномирные пришельцы подобными привилегиями в его сердце не обладали.

Впрочем, Даниль постарался не слишком тянуть. Он успел доставить удовольствие даме, принять душ и напиться кофе с тостами всего за какой-то час или полтора. Настроение у Сергиевского улучшилось, раздражение ушло; совмещая точки, он находился в превосходном расположении духа и был готов совершить невозможное. Аспирант шагнул с ламината Риммы на оструганные доски дома стфари…

И замер с открытым ртом.

Божонок, сидевший на полу рядом с телом, поднял безумные покрасневшие глаза; щеки его были мокрыми от слез, но распахнутые зрачки были сухими, лихорадочно-черными.

— Здравствуй, Даниль… — уронил Менгра. — Не думал, что…

Он оборвал фразу; Сергиевский так и не узнал, о чем не думал кузнец, он его и вовсе не слышал, потому что, проследовав за направлением взгляда Женя, обернулся и увидел Ксе.

— Опаньки… — ошарашенно прошептал аспирант.

Тот стоял, никого не видя, и, казалось, слабо пошатывался, не в силах решить — то ли сохранять в посмертии форму утраченного тела, то ли успокоиться и забыть о нем. Душа Ксе несла на себе отпечатки странных повреждений, Даниль не знал, что могло стать их причиной, но все же с облегчением понял, что они поверхностны и не затрагивают основные органы.

А потом он понял, что Ксе мертв.

Осознание этого как-то запоздало — в первый миг профессионал взял в Даниле верх над человеком. Кармахирург принялся за визуальную диагностику тонкого тела умершего, не подумав о живых, раздавленных горем. Даниль поёжился; он почти ужаснулся себе, снова вспомнив, что не хотел становиться Ящером, но вслед за этим цепочка рассуждений извернулась змеей, и от обыкновений Эрика Юрьевича скользнула в неожиданную сторону, подарив аспиранту мысль — светлую, злую и дерзкую.

Раздумывать было некогда.

Лицо Даниля озарилось странным весельем.

Он выпрямился, сунул руки в карманы и приказал:

— Назад!

Жень вздрогнул, непонимающе захлопав ресницами. Менгра уставился на Даниля почти с ужасом.

Аспирант не первый раз видел души, только что покинувшие тела. Промежуточные смерти — это величайшие потрясения, которые испытывает человек, но психологический механизм шока действует одинаково и у живых, и у мертвых. Смена режима существования затормаживает мышление, выключает большую часть структур памяти; поведение недавно умершего жестко детерминировано и диктуется своеобразными инстинктами тонкого тела. Сейчас Ксе должен был привыкать к новому образу — амебовидной форме свободной души, но что-то его не устраивало. Снова и снова душа пыталась принять старую форму.

Он помнил.

И не хотел уходить.

— Ксе, — властно сказал Даниль, — вернись.

Менгра-Ргет медленно поднялся со стула; Сергиевский не обернулся.

— Он мертв! — сказал Менгра яростно. — Он уже час как мертв!

Аспирант глянул на него через плечо, и стфари отшатнулся, спав с лица.

— Ящер может, — со страшной усмешкой ответил Даниль, — а я почему не могу?

Он сосредоточился и начал раскрывать свои энергетические центры; в действительности Сергиевский не предполагал, что для операции потребуется много силы — пересоздание плоти для него было вполне рядовым действием, заменять органы тонкого тела здесь не требовалось, а восстановление нитей сцепки — занятие скучное и муторное, но совсем не трудное. Он не знал только одного — как развернуть вспять субъективное время души, преодолеть ее инстинкты и уверить, что брошенное тело пригодно для жизни.

Идей на этот счет не имелось.

То есть имелась — одна; но такая, что ее и идеей-то считать было стыдно.

— Назад! — рявкнул Даниль.

Лицо Ксе четче обрисовалось из смутных колеблющихся теней; он смотрел тихим удивленным взглядом.

Обычный человек ничего не понял бы и не услышал, но Ксе был тренированный контактер, он сохранял остатки сознания; к ним-то и обращался Даниль, не убедить надеясь душу, оглоушенную недавней смертью, а попросту — напугать.

— Я сказал — назад!

Он не считал и не сравнивал, но концентрация его энергии сейчас была вполне сравнима с лаунхофферской, накал силы преодолевал границу между тонким и плотным планом, и смутная, размытая светом фигура Даниля жутко сверкала. Ксе сейчас должен был видеть только «светлый тоннель»; но по этому тоннелю навстречу ему двигалось нечто ужасное.

Даниль сделал шаг вперед.

И Ксе отступил.

Шаг за шагом он отступал, страшась надвигающегося ослепительного сияния, которое палило глаза, наваливалось мучительным жаром на беспомощную душу, лишенную защиты грубого тела, вынуждая искать убежища, любого убежища, где угодно и как угодно, и в поврежденном теле он искал бы его, но за полтора часа оно утратило всякую возможность поддержания жизни, отличной от жизни пожирателей мертвой плоти…

Руководитель практики матерщинник Гена всякий раз выходил из себя и начинал страшно ругаться, когда подопечные студенты пытались, проделывая какие-либо манипуляции в тонком плане, помогать себе движениями физического тела. Скорость прохождения сигнала в нервной системе намного ниже, чем в энергопроводящей структуре души, и разнообразные магические пассы элементарно тормозят дело. «Не дышать, не моргать, пальцами не шевелить!» — истошно орал Гена и матерился так, что девушки краснели и плакали.

Даниль не краснел и не плакал, поэтому Гена однажды был вынужден дать ему пинка. Помавания руками в воздухе смотрелись так красиво, что Сергиевский ничего не мог с собой поделать.

…Он все-таки шевельнул пальцами, когда одним махом, сосканировав остаточную физиологическую память Ксе, пересоздал тело нетронутым и живым. И собственным глазам не поверил, увидев, как незримый жилец немедля, с радостью и облегчением возвращается в знакомую плоть…

Так просто.

Так удивительно и торжественно просто.

Д. И. Сергиевский, будущее светило науки, кармахирург-стажер, аспирант, в одних трусах валялся на разложенном диване в позе морской звезды и разглядывал потолок. По светлым обоям тянулись вверх едва приметные тростниковые стебли. Столы и полки покрывал слой пыли, скопившейся за время хозяйского загула, и перед тем, как со вздохом растянуться на диване, Даниль добрых полчаса рисовал по ней пальцем.

«Я это сделал, — в который раз подумал он, улыбаясь; плотно закрыл глаза и снова открыл, словно от этого что-то вокруг должно было перемениться. — Я сделал. Я крут как Лаунхоффер, в натуре…»

В понедельник прекрасная Римма должна была нести руководительнице материалы для диплома, поэтому в пятницу она волевым усилием прогнала любовника и засела за работу. Субботним утром Данилю было решительно нечего делать, кроме как проникаться сознанием своего величия, чем он с удовольствием и занимался.

«Анька такого не может, — сказал он себе, млея. — Потому и молится на Ящера. А я вот могу».

Перед глазами, как въяве, снова предстали пораженные лица стфари и истерически смеющийся Жень. «Я так и думал! — заявлял божонок, шмыгая носом и растирая ладонью уголки глаз. — Ты же Пса прогнал! Блин, Даниль, почему ты трубку не брал, раньше?!.» Аспиранту не очень хотелось отчитываться, к тому же он вспомнил, как после инцидента в отделе мониторинга собирался сам звонить Ксе — и все вылетело из головы из-за умопомрачительных титек рыжей… впрочем, после содеянного Даниль считал себя вправе и вовсе не отвечать на неудобные вопросы.

— Не части, — величественно распорядился он, и бог послушно умолк.

Теперь Даниль испытывал слабые угрызения совести от сознания, что на тему его почти уникального опыта следует написать статью по реаниматологии — а лень. «В прямом смысле реанимация, — усмехнулся он. — Возвращение анимы…» Поработал он тогда все же серьезно, легко и просто отнюдь не было; треклятые нити сцепки Сергиевский протягивал часа три, а потом еще пришлось перелопачивать память и восстанавливать функции ауры. Ауралогию Даниль в свое время бесстыдно прогулял всю целиком и сдал чудом — два вопроса списал, а про третий Ворона забыла. Теперь-то аспирант искренне сокрушался о прежней безалаберности; был момент, когда он чуть не запорол все дело, перепутав сопрягающиеся тяжи. В операционной, среди профессионалов, такие фокусы могли бы стоить ему лицензии… но творить чудеса можно и по-дилетантски.

Даниль хихикнул и через точки вытащил с кухни яблоко.

По крайней мере, он помнил, что после операции на тонком теле, в отличие от операции на физическом, пострадавшего ни в коем случае нельзя оставлять в покое. Хотя бы пару часов не давать спать, вынуждать как-то реагировать на окружающее: вслушиваться в разговоры, отвечать на вопросы, описывать предметы и события, на худой конец — читать вслух. Нормальное функционирование души в сцепке с телом быстрее всего восстанавливается тогда, когда оба задействованы; кроме того, это лучшее средство профилактики патологий.

Все это пришлось как нельзя кстати: Даниль совмещал полезное с приятным, неторопливо выведывая у Ксе новости.

Шаман… то есть жрец поверг его в изрядный шок, сообщив о перемене своего амплуа. Счастливый Жень вертелся вокруг них, как щенок возле хозяев, и на тот же манер заглядывал в глаза.

— Жень, не мельтеши, — укоризненно сказал верховный жрец, и тот мигом плюхнулся на пол у постели Ксе, замер, точно аршин проглотив, даже моргнуть боясь.

— Да ладно! — весело вступился Даниль. — Тебе сейчас все равно полезно наблюдать какую-нибудь кипучую деятельность. Вот он и… того: кипит и деет.

Ксе засмеялся — и болезненно поморщился, дотронувшись до виска.

«Косорукий идиот, — обозвал себя Даниль, выправляя неплотно подсоединенную нить. — Сила есть — уметь не надо…» Он старательно загонял поглубже постыдную радость от того, что никто не может оценить качество его работы, но та все равно вылезала и стыдила еще горше.

…Блаженно закрыв глаза, Даниль с хрустом грыз яблоко. Неприглядные подробности в памяти поблекли, а гордость осталась: пускай он забил сваю микроскопом — но ведь забил же!

Кое-какие загадки разъяснились. Сергиевский понял, что его научный руководитель по неизвестной причине все же пошел навстречу жрецам Женя, впавшим у мальчишки в немилость. «Я так и знал! — ожесточенно мотнул головой божонок. — Так и знал, что это программа. Она неживая, Даниль, жуткая и противная. Но теперь у меня Ксе есть! Я ее… пинком в сторону моря!» Ксе урезонивал бога, готового немедля ринуться в драку, а Сергиевский думал о разных вещах. Во-первых, он слегка завидовал Ксе: гвозди бы делать из этих людей. Меньше месяца как сменивший контактерскую специализацию, несколько часов назад умерший, бестолково и непрофессионально воскрешенный, только что принявший сан верховного жреца, парень вел себя спокойно, ровно и рассудительно, как всегда. Словно сплошная череда потрясений была для него не более чем естественным течением жизни, и он чувствовал себя в своей тарелке. Жень когда-то, наверное, почуял это в шамане, оттого и пристал к нему как банный лист…

Во-вторых, Даниль гадал, что произойдет, когда Жень действительно схлестнется с креатурой Лаунхоффера. Сергиевский точно знал, что место божонка занял не Великий Пес, а какая-то другая, специализированная программа: Охотник был сделан по стихийной матрице, культ же войны — антропогенный. Аспирант вспоминал оброненные Геной слова о боевой системе Ящера, и было ему до крайности неуютно — функция-то подходила… Бог войны не боится драк, у него карма такая, но исход столкновения отнюдь не ясен. Данилю не хотелось лишать Женя его несокрушимой уверенности в себе, поэтому он ничего не говорил, но в случае пари, не размышляя, поставил бы на креатуру. Он хорошо помнил, что вытворял Координатор над великими стихийными божествами, а ведь ястреб не более чем структура управления, что же представляет собой функциональный аналог бога войны? Такую силу силой не превозмочь…

«А вот не буду вмешиваться, — тоскливо подумал он. — Не буду, и все. Хочет драться — пусть дерется… если уж жрецы с Ящером сумели договориться, значит, люди они совсем страшные, лучше с ними не связываться. Но что же это такое, в конце концов?»

В-третьих, Даниль думал о программе, которая стартовала на отметке в тридцать семь процентов.

И ничего придумать не мог.

День понедельник выдался, как водится, тяжелым: работать пришлось аж два раза. Выглядел Даниль невыспавшимся, и Ника ему завидовал, не зная, что завидовать уже нечему: Римме, похоже, аспирант уже надоел, последний телефонный разговор протек весьма холодно. «Трахнула и выгнала», — печально подумал Сергиевский, недобрым словом помянул феминисток, самыми ярыми из которых были не боящиеся старости кармамедички, после чего переформулировал постулат на «трахнул и ушел», успокоился и направил мысли в научное русло.

Что-то не давало ему пойти к ректору и без обиняков спросить насчет загадочной программы. Чем больше Даниль размышлял, тем больше ему не нравилась эта идея. Скорее всего, Ларионов о программе не знает; скорее всего, он задаст Лаунхофферу прямой вопрос, а то и вовсе попытается устроить Ящеру нагоняй; тот подобного не потерпит, и распря между Ла-Ла усугубится катастрофически. Кроме того, несложно представить, как отнесется Эрик Юрьевич к человеку, который сначала пробирается в закрытые зоны, а потом доносит начальству об увиденном. Одно дело любопытство и придуманный Вороной «научный склад ума», но стукачество…

Можно было спросить у Вороны, но Даниль окончательно перестал понимать, в каких она отношениях с Ящером. То есть понятно, как относится к ней Лаунхоффер, но что думает сама Алиса Викторовна — суть тайна, покрытая мраком. Сергиевскому с большим опозданием открылось, что милая попрыгунья Ворона отнюдь не так проста, как кажется. Одно она забывает, другое — прекрасно помнит; всем знакома ее манера щебетать и ужасаться, но мало кто слышал, как Воронецкая заговаривает по-иному — ясно и властно; если она и уступает Ящеру в силе и мастерстве, то ненамного, а разгадать ее мысли, кажется, еще сложнее, чем мысли Лаунхоффера… «Молодо-зелено, — подумал Даниль и сам на себя глянул со снисходительной усмешкой. — Стал бы Ящер музыкой рисовать обыкновенную тетку…»

Оставался Гена; к Гене Даниль и направился.

Вваливаться в кабинет руководителя практики через точки Сергиевский не рискнул, не столько из сугубой вежливости, сколько из-за того, что от забавника Гены можно было ожидать какой-нибудь шутки, смешной ему одному. Выставляться посмешищем Даниль не хотел, и потому степенно поворачивал из холла на лестницу, когда услышал парой пролетов выше знакомый голос.

Сергиевский, как раз погруженный в нелестные размышления насчет обладателя голоса, втянул голову в плечи и осуществил желание, всегда в нем подспудно дремавшее: хорем юркнув вперед, спрятался от Лаунхоффера под лестницей.

Надвинулись и минули неторопливые шаги.

Ящер совершенно драконьим голосом объяснял кому-то, что штандартенфюрер, несомненно, тоже был неплохим таксидермистом, но это уже непринципиально, так как Кристобаль Хозевич все равно успел раньше.

Кому все это говорилось, Даниль не видел, но заподозрил, что знает, по какому поводу. «Анька все-таки написала свою статью, — хихикая в кулак, подумал он. — Конечно, времени же много прошло… наверняка и тиснуть успела. Точно. Теперь Ящер доволен, думает, Ларионову свинью подложил. Ректор — стержень!.. А Кристобаль Хозевич был человек замечательный, но абсолютно бессердечный. И ставил эксперименты на своих лаборантах. А у Ящера нет лаборантов, поэтому он экспериментирует на ком ни попадя…» Продолжая вспоминать любимых Лаунхоффером фантастов, Даниль выбрался из убежища и отправился своим путем.

— Как это — нет лаборантов? — удивился Гена, помешивая чай пластмассовой ложечкой. Он был ярый водохлеб и держал в кабинете чайник, чтобы не таскать каждый раз кипяток через точки — так и ошпариться недолго. — Как это — нет, йоптыть?

— То есть? — не понял Даниль.

— На кой мне, скажи пожалуйста, лаборант? — философски вопросил Гена. — Вот вроде тебя: ленивый разгильдяйственный тип.

— Спасибо.

— Правду говорить легко и приятно, — покивал Гена. — Но тем не менее, зачем оно надо, если для этой цели всегда можно написать программу? Тут уж теория, практика, как хочешь, а во всем мире в институтах тонкого тела лаборанты у дельных спецов искусственные. Хочешь, свою покажу?

— Э-э, — только и успел сказать Даниль, когда Гена с шиком прищелкнул пальцами, и посреди кабинета оказалась загорелая мелированная красотка в мини-бикини…

…которая немедля схватила со стола какую-то папку и немилосердно, без малейшего почтения стала охаживать ею создателя. Гена уронил на колени стакан с горячим чаем и заорал как резаный. Он спасался от лаборантки, а Даниль хрюкал, стонал, булькал и сползал на пол от смеха, думая, что злой шутник Гена совершенно не боится сам оказаться посмешищем, и это в нем подкупает.

— Чтоб тебя! — яростно сказала красотка, устав буянить. — Только что ведь отпустил, сказал, все на сегодня! Я только кремом намазалась!

— Ну сорри, бэби, прости подлеца, — взмолился Гена, жалобно моргая. — Больше не буду.

— Тьфу! — передернула плечами мелированная и с достоинством растаяла в воздухе.

— Гы-ы! — радовался Даниль, чувствуя себя питекантропом.

А потом помрачнел.

— Ты чего это? — удивился Гена, наливая новый стакан взамен выплеснутого.

— У некоторых, — сказал Сергиевский со вздохом, — тоже есть чувство юмора. Но оно совсем другое…

— Да почему же? — оптимистично спросил Гена и уселся в кресло, грея ладони о стакан. — Придумал чудовище и радуешься как дитя — это у нас общее. Скажешь, Эльдрат не чудовище? Стерва та еще. В свое время Анатольич, йопт, обещал лично убить тяпкой того, кто расскажет Эрику про Ктулху. Боялся, что сотворит. Это ж международный скандал!..

Даниль аж подавился:

— И…

Гена расхохотался.

— Да скучно ж это, — сказал он, — чего там интересного. Есть идейки и побогаче. Я вообще вчера пришел к нему, статью одну обсудить хотел… потом валерьянку пил! Не вру!

«Соврет, — понял Даниль, но только ухмыльнулся, отправляясь наливать себе чашку: от вида Гены, тетешкавшегося с чаем, пересохло во рту. — Пускай, а я потом спрошу — навравшись, чего-нибудь толковое скажет». Гена был, конечно, профи и спец, но болтун страшеннейший. Если задавать ему вопрос в лоб, потом минут десять приходилось выслушивать различные соображения, философствования и просто чушь, которую тот находил забавной. Если события не торопить, Гена рассказывал истории позанятней, а выговорившись, мог действительно дать внятный ответ.

— Прихожу это я, — вещал он, развалившись в кресле и поигрывая чаем в стакане, — а Лаунхоффер сидит, йопт, довольный, будто косячок забил, и улыбается. А перед ним — такое! Такое! блин… во сне увидишь — не проснешься. Я говорю — ой, что это? Он этак щурится на свой лад и спрашивает: «Нравится?» Я, признаюсь, присел слегка, но отвечаю твердо: «Хорош!» А он умиленно так: «Красавец!» Я так бочком-бочком обошел и спрашиваю деликатно: «А что это он у тебя такой неласковый?» Ящер прямо расцвел: «Весь в меня», — говорит. Тут я ему и говорю: «Эрик Юрьевич, скажите пожалуйста, где вы такую траву берете?» Но это я из вежливости говорю, потому что тут не трава, тут явно что-то потяжелей в организм положить надо было. Он и отвечает: «Где брал, там больше нет»…

«Да он никак про боевую систему, — заподозрил Даниль. — Но… функциональный аналог бога войны, пусть даже усиленный — чего там пугаться? Врет, и даже не смешно».

— И что это было? — скептически усмехнулся аспирант.

— Да почем я знаю? — отмахнулся Гена. — Произведение искусства, йопт. И… того, в общем.

— Чего?

— Ну… — Гена призадумался и скорчил неописуемую рожу, — как по-твоему, что родится от ящера и вороны?

Даниль икнул от неожиданности, а потом рассмеялся.

— Крылатое, — сказал он, — чешуйчатое. Вестимо, дракончик.

— Ну и то.

— Так ты ж вроде говорил — он генезисом сансары занимается, тонкое тело хомо сапиенс искусственным образом создать хочет…

— А он многозадачный, — ухмылялся Гена. — Впрочем, если хочешь знать мое мнение — человека создать нельзя. Люди заводятся сами. Как плесень.

Смеркалось.

Под темно-сиреневым куполом небосвода, заполненным тишиной, тускло блеснула молния — первая из многих; она истаяла, но беззвучия вечера не нарушил гром — ему неоткуда было взяться, на небе не было туч… вспышка повторилась, на этот раз ярче и продолжительней, и ровный ковер снега отразил ее свет.

Потом все стихло.

В огромном уснувшем доме, который, точно айсберг над океанской гладью, плыл над заснеженным полем, у все еще светлого окна сидел неприметной внешности молодой мужчина. Лицо его было спокойным и мирным, и даже узкий темный кинжал, который он почему-то держал за лезвие, казался в его руках не оружием, а всего лишь красивой вещицей наподобие веера или статуэтки.

Он осторожно, без звука опустил нож на стол, и светловолосый подросток, замерший на полу у его ног, поднял голову.

Мужчина, покопавшись в карманах, достал коробок спичек и зажег одну. Аккуратно держа ее за самый конец, он сидел, пристально глядя на крохотный язычок пламени, и обонял чистый запах горящего дерева; спичка горела долго. Мальчик смотрел на огонь; глаза его странно, не по-людски фосфоресцировали, в глубине расширенных зрачков плясали отражения пламени — и померкли, когда лазурное сияние их затмило.

Спичка погасла.

За сотни километров от погруженного в сновидения дома, в темном кабинете роскошного офисного здания, расположенного в центре столицы, подняла голову громадная рыжая собака. Кроваво-алая муть заплескалась в глазах кане-корсо, тяжелая голова мотнулась, широкий язык прошелся по морде. Собака поднялась и села на своей бархатной подушке; отблески потустороннего огня заполняли пустой кабинет, золото-багровая шерсть вздыбилась и казалась уже не шерстью вовсе, но пылающим пламенем, окутавшим пса. Кобель припал на передние лапы и вздернул губу, грозя невидимому противнику, эхо громового рыка затрепетало в могучей груди.

Но внезапно пес повернул голову, успокаиваясь, точно услышав властный хозяйский оклик. Глаза его стали яснее, а потом собака без заминки прыгнула прямо в облицованную деревянными панелями стену.

И растаяла в ней.

В подвале флигеля МГИТТ, в комнате с пустыми стеллажами и выключенными компьютерами забил крыльями ворон. Снялся с края пыльного монитора, каркнул и посреди комнаты исчез, оставив ее без присмотра: дела его здесь были завершены.

Белая кошка, сидевшая на столе в лаборатории, повела ушами и стала вылизываться.

Над неоновыми огнями вывесок, над озаренными автострадами, над подсвеченными шпилями сталинских высоток и башнями небоскребов парил ястреб.

— Ну молодец, — с усмешкой сказал Даниль, отпивая из чашки, и небрежно продолжил. — Слушай, Гена…

— Ого! — вдруг сказал Гена и глянул в сторону.

— Что? — машинально спросил Даниль, хотя и сам почувствовал в тот же миг.

— Как стихию-то тряхнуло, — пробормотал руководитель практики. — Мать моя женщина честная… Слушай, Дань, — сказал он, непривычно посерьезнев, — рад был тебя видеть, честно, потом еще как-нибудь пару тем перетрем. А сейчас мне к Анатольичу завалиться надо.

— А что случилось? — встревожился аспирант; мысли и опасения сменялись бешеным калейдоскопом. Где-то далеко — но все же недостаточно далеко отсюда — великие стихийные божества сотряс страшный удар; волна от него все еще катилась по Матьземле, заставляя богиню вздыбливаться и кричать, точно отведавшая кнута лошадь. Даниль немедленно вспомнил Женя и Ксе, аномалию, нкераиз, эксперименты Ящера и перепугался всерьез.

Гена молчал, глядя в окно так, будто что-то мог в нем увидеть.

— Что случилось? — громче повторил Сергиевский, поднимаясь со стула. — Слушай, может, мне с тобой тоже к ректору? Как-никак…

Раскосые темные глаза Гены сузились, лицо его стало жестким и непроницаемым, как у древнего восточного воина.

— Иди домой, — сухо сказал он; это звучало почти приказом. — Надо будет — позовем.

— Ген…

— Данька, я не шучу.

Даниль заморгал, отступая. Мрачный Гена — это было что-то ужасающе неправильное и пугало больше, чем проблемы со стихийными божествами.

— Гена… — начал Сергиевский, понимая, что в ближайшее время расспрашивать его по поводу загадочных программ не сможет, а эксперименты Ящера к происходящему могут иметь отношение самое прямое, — а…

— Я тороплюсь, — отрезал Гена почти зло. — Закрой кабинет, ключи на столе.

И ушел через точки.

Даниль выругался и упал на стул.

Он знал, что однажды интуиция его подведет, и следовало ожидать, что подведет она, по закону подлости, в самый неподходящий момент, но что этот момент окажется настолько неподходящим… Исходя из логики и опыта, аспирант решил сначала дать Гене наболтаться, а потом уже перейти к важным вещам — и вот, пожалуйста, случилось непонятно что, главный практик института рванул разбираться, и ни спросить, ни предупредить Даниль не успел… Сергиевский почувствовал себя беспомощным и разозлился.

Три вещи всегда действовали на него благотворно — страх, шок и злость. Страх перед Ящером заставлял его совершенствоваться; шок заставлял забыть о страхе, смелый от неожиданности Даниль разгонял адский зверинец и реанимировал мертвых… а перед злостью отступали и страх, и шок. Ленивый Даниль злился крайне редко, но способен был в этом состоянии, кажется, на все.

Мир не сошелся клином на Гене.

Был еще один человек, который мог рассказать о программах Лаунхоффера. Отправляться домой и сидеть там тихо Сергиевский точно не собирался; он намерен был любой ценой выяснить, что происходит, а потому достал мобильник, вызвал адресную книгу и почти успел позвонить Ане Эрдманн.

Он едва не выронил телефон, когда тот взорвался звонком у него в руке. Подлая интуиция снова включилась, мурашки ссыпались по спине, уведомляя об исключительной важности связи. Сергиевский готов был увидеть на экране фамилию Ящера, но вышло проще.

Аннаэр позвонила первой.

— Даниль, — сказала она так тихо, что он с трудом различил слова, — мне нужно с тобой поговорить. Это важно. Ты можешь сейчас прийти к крыльцу клиники?

Даниль медленно вдохнул и выдохнул, успокаивая не вовремя и помимо воли разыгравшиеся нервы.

— Могу, — ответил он сухо и сумрачно. — Сейчас.

Мрачная Девочка ждала его у дверей клиники. Уже почти стемнело, но огни фонарей отражались в чистоте свежего снега, и слабое свечение подымалось к небу от замерзшей земли. Аннаэр не следовала институтской моде на летнюю одежду зимой, на ней были теплые сапоги, украшенная тесьмой дубленка и пуховый оренбургский платок вместо шарфа и шапки.

— Здравствуй, — сказал Даниль.

— Добрый вечер.

Эрдманн говорила как-то невнятно, не глядя в глаза, и Сергиевский заподозрил неладное.

— Что-то случилось?

Аня быстро глянула на него.

— Я должна была раньше поговорить, — сказала она. — Просто очень много работы было. И статья еще эта…

— Так в чем дело? — почти грубо спросил Даниль.

— Эрик Юрьевич мне рассказал.

«Опаньки, — обалдело подумал Даниль. — О чем?»

— Даниль, — теперь Аннаэр смотрела на него прямо и пристально, почти сверлила взглядом. — Пожалуйста, не вмешивайся.

— Во что?

— Ни во что. Сейчас… происходит много важных событий. Но они не должны касаться тех, кого… не должны.

— Это как? — жестко поинтересовался аспирант. Кто-то, помнится, уже просил его не вмешиваться, и кажется, это был Координатор.

— У Эрика Юрьевича много сложных разработок, — холодно сказала Аня; тон Даниля не понравился ей. — Он проводит опасные эксперименты. Некоторые из них завершаются неудачно.

— Вот, значит, как? — Даниль выпрямился, нехорошо искривив губы.

— Не перебивай, — сказала Аня таким голосом, что усмешка пропала с его лица. — Эрик Юрьевич несет полную ответственность за то, что делает. И если опыт заканчивается плохо, если его последствия могут быть опасными, он исправляет свои ошибки! — голос ее зазвенел, — понимаешь? На свете очень мало людей, которые могут Эрику Юрьевичу помешать, но так уж вышло, что ты один из них. Если ты вмешаешься, ты можешь все испортить.

На скулах Даниля заиграли желваки.

— То есть, — сказал он, — Лаунхоффер где-то ошибся. То есть теперь он что-то исправляет.

— Да, — почти беззвучно выдохнула Аннаэр. — И не мешай ему. Вот так.

«Знаю я методы Эрика Юрьевича, — безмолвно сказал Даниль, отведя взгляд; устремленные на него глаза Аннаэр казались металлическими, как у программы Варвары Эдуардовны, и видеть это было неприятно. — Диск Це формат комплит… Хрен знает, за кем он отправил своего добермана, но Великий Пес не исправляет. Он уничтожает. Тоже, конечно, способ…» Недавно полыхавшая злость успокаивалась и холодела, стальной стержень вставал внутри. Теперь Даниль точно знал, что если сочтет нужным, то вмешается, и угрозы не остановят.

— Даниль, — напомнила Аня.

— Знаешь, Ань, — сказал Сергиевский подчеркнуто небрежно, сунув руку за сигаретами, — иногда так бывает, что порядочный человек должен помешать. Хоть это и невежливо.

— Дурак, — сказала Эрдманн отстраненно, будто ставила диагноз.

— Уж какой есть. Огоньку не найдется? А, ты ж не куришь…

— Дурак, — повторила Аня тихо и жалко, ссутулившись; на белом платке пушистым венцом замирал снег. — Я же за тебя беспокоюсь…

Даниль оторопел; железная злая решимость поколебалась.

— Аня…

— Он все может, — едва слышно сказала она, подняв бездонные измученные глаза. — Даниль, не надо…

А потом снежный вихрь взметнулся на месте, где она стояла, и засыпал Даниля белой крупой. Другая девушка на месте Эрдманн, наверно, заторопилась бы вдаль по улице, сгорая от стыда за невпопад сказанные слова, Аннаэр же ушла через точки, профессионально затерев за собой шлейф ауры, и куда метнулась она, Даниль не узнал.

Медленно, медленно роняли снег жемчужно-белые облака; оставляя покой небес, холодные хлопья стекали на крыши и улицы города, заметали пухом пруды и парки, таяли на теплом асфальте, становясь коричневой грязью. Вставшие в многокилометровых пробках автомобили зло перекрикивались, дыша ядом. В Москве был утренний час пик; рабочий день уже начался, но свободнее на дорогах не становилось. Снег в декабре стал неожиданностью для городских служб, уличное движение почти замерло, и не опоздал только тот, кто вовремя спустился в метро.

Павел Валентинович не стал отпускать шофера и сливаться с толпой. Во-первых, у него пошаливало сердце, и он боялся, что в духоте подземки случится приступ, во-вторых, людям его ранга ездить в метро не рекомендовалось, а в-третьих, он был рад хоть как-то сократить рабочий день. В кабинете ждала собака, адский пес Лаунхоффера, и новую встречу с ним Ивантеев готов был оттягивать бесконечно.

На часах было почти двенадцать, когда машина, наконец, затормозила у дверей офиса. Верховный жрец помедлил, едва касаясь пальцами бронзовой ручки, и вошел.

Он мало внимания обращал на тех, кто встречался ему по пути; охранники, девушки на дежурстве, секретари, младший жреческий персонал — все они заслуживали разве отстраненного кивка, да и то в те дни, когда Павел Валентинович был весел и благодушен. Сейчас же с каждым шагом судорожно ёкало сердце, и мутноватый больной взгляд не поднимался от ковровых дорожек. За три недели верховный жрец постарел на двадцать лет.

Он не видел, с какими лицами смотрят ему вслед подчиненные.

Он ничего не чувствовал.

Секретарши не оказалось на месте, но Павел Валентинович ничего о ней не подумал и даже не сделал, как обычно, заметку в памяти по поводу выговора. Он просто толкнул неверной рукой дверь и переступил порог.

Его кресло — высокое, кожаное, как трон возвышавшееся над просторным начальственным столом — было повернуто спинкой. Сил Ивантеева хватило лишь на смутное удивление. Он прикрыл за собой дверь, и в эту минуту кресло развернулось — медленно и картинно, точно в дешевом фильме; Павел Валентинович увидел до боли знакомое лицо.

Золотоволосый подросток в камуфляже, с «Калашниковым» на тощих коленях…

— Ну привет, дядя, — ломающимся голосом сказал он.

Ивантеев не ответил. Он покосился вбок, туда, где раньше стоял стол для совещаний, а теперь лежала бархатная подушка.

…собаки не было, не было собаки, не было, не было, не…

Павел Валентинович перевел взгляд.

— Щенок, — с трудом, но почти любовно выговорил он. — Явился?

— Не хами, дядя, — пацаненок скривил губу. — Узнал?

— Давно не виделись… — прохрипел жрец и беззвучно, жутковато засмеялся. Он знал, что сейчас произойдет, и испытывал невероятное облегчение, почти счастье. Воинов-младший успел вырасти за те месяцы, когда скрывался от них, или, скорее, возмужать; он был красив…

— Простите, — вежливо сказал второй голос, незнакомый, — а вы, собственно, кто?

Павел Валентинович повернул голову.

На подоконнике, над самой подушкой, сидел, обняв колено, невыразительной внешности парень. Он не изъявлял желания слезать с шестка, и под взглядом верховного жреца бога войны даже не шелохнулся. У него было до странности неопределенное выражение лица — не робкое и не наглое, даже не то, которое называется задумчивым, хотя Ивантеев уверенно сказал бы, что парень себе на уме.

— Я? — усмехнулся Павел Валентинович почти дружелюбно. — Я… верховный жрец этого… недоразумения, — и мотнул подбородком в сторону подростка в камуфляже.

— Извините, пожалуйста, — сказал парень на подоконнике, — но, по-видимому, это все-таки я.

— Что?.. — нелепо переспросил Ивантеев.

— Верховный жрец — я.

Высказав это невероятное предположение, парень подумал, покопался за пазухой и извлек на свет ритуальный нож. Тот оказался непривычно красивым — темным, узким, с узорной рукоятью, напоминавшим не финку, как большинство жреческих ножей и собственный клинок Павла Валентиновича, а скорее кортик. Золотоволосый подросток, легкомысленно вертевшийся в кресле, улыбнулся парню как родному, лучезарно и чуть ли не с обожанием.

Павла Валентиновича сотряс дикий гиений хохот.

Он смеялся громко и хрипло, захлебываясь, дрожа, он вцепился скрюченными пальцами в дверь, но не удержался и сполз на пол; упершись на четвереньки, он стоял, кашляя и рыдая от смеха, в глазах мутилось, но в груди становилось все легче, легче, легче, по щекам текли слезы, шею заливал пот, брюки потемнели спереди, он повалился на паркет мешком и, не в силах уже смеяться, корчился, стукая о паркет лысеющей головой. Новый припадок хохота заставил его визжать и скулить, он схватился за край красного шерстяного ковра и попытался завернуться в него.

— Что это с ним? — подозрительно спросил Жень, выбираясь из кресла.

Ксе подумал и сказал:

— Крыша поехала.

Бог подошел вплотную и брезгливо потрогал сумасшедшего носком ботинка. Тот только хрюкнул по-поросячьи, возясь в ковре.

— Ну блин, — сказал Жень разочарованно. — И мстить-то некому… обидно.

— Это карма, Жень, — проговорил Ксе, убирая нож.

— Чья?

— Его. Карма ему отомстила. Что-то такое все равно случилось бы, не в этой жизни, так в следующей.

Ксе подумал и добавил:

— А насчет отомстить… Ты еще ему и поможешь, если убьешь. Меньше искупать придется.

— Да?.. — рассеянно сказал божонок, глядя на Павла Валентиновича; тот успокоился и лежал тихо, завернувшись в ковер.

По головному офису ЗАО «Вечный Огонь» разнесся грохот автоматной очереди.

…На другом краю города, не просыпаясь, шевельнула ушами белая кошка. Тихо зарычал свернувшийся под столом рыжий кобель кане-корсо, а второй, нечистопородный черный доберман, поднял голову, встретившись глазами с ястребом.

Бледная молния, последние дни вспыхивавшая над полем все чаще, наконец, рассекла мир от земли до неба, и в разломе, между дрожащих, сияющих болезненным светом граней, проглянул иной мир.

 

13

Кетуради приехала заполночь, и с нею, кажется, все стфари, жившие в Москве и ближнем Подмосковье — так показалось Ксе, в суматохе выбежавшему во двор вслед за перепуганной Иллиради. Он почти сразу понял, что стоило бы остаться наверху, но пробраться назад было уже невозможно: в огромном родовом доме ютилось больше сотни человек, и все они теперь толпились в узких коридорах и на лестницах, против обыкновения громко переговариваясь. Электричество экономили, в полутьме мало кто видел жреца, и русский язык мешался со стфарилени — вдали от чужих ушей или в критических ситуациях стфари переговаривались на родном наречии.

Менгра-Ргет вышел навстречу матери; их обступили плотным кольцом. Передние отступали, освобождая место вождю, задние напирали, желая видеть и слышать, толпа прижала Ксе к Иллиради, а та судорожно вцепилась в его руку потной ладошкой. Кто-то все же зажег фонари, лампочки в грубых жестяных воронках, прицепленные по верху ограды, и они, качаясь, гремя, бросали неверный свет во двор, засыпанный потемневшим, перемешанным ногами снегом; свет их смешивался с пляшущим пламенем факелов — один за другим те вспыхивали над толпой, точно отбрасывая происходящее лет на сто в прошлое.

Стфарилени, певучий, словно финский, грубо и резко звучал в устах кузнеца-вождя; Ксе не понимал ни слова, но нетрудно было понять, о чем речь. Ровно двенадцать часов назад вновь нарушилось естественное бытие вероятностей, взвыли стихии, разодранные прогремевшим в неведомых сферах взрывом, и соприкоснулись Вселенные, чтобы выплюнуть в мир-убежище преследователей, ставших пленниками своей погони.

Нкераиз пришли.

Менгра клял Кетуради за то, что заставила соплеменников кинуться навстречу гибели. Что бы ни сталось здесь, в лесах, громадная столица страны волей-неволей защитила бы жителей. У нее достаточно бойцов и боевых машин, оружие здесь куда совершенней того, которым располагают нкераиз, да и не рискнули бы они вступать в конфликт с хозяевами земли. Никто не стал бы выгонять немногочисленных стфари из-под защиты просто затем, что кому-то их очень нужно убить. Их всего тридцать тысяч. Еще сотня или две не помогут Ансэндару справиться с Энгу, опоенным кровью.

Кетуради возражала. Ветер трепал ее белые косы, и страшным было лицо старухи. Ксе не знал, что она могла сказать сыну, но в выцветших глазах ее пылала ярость. Жрец понимал теперь, что на мягкосердечную Эннеради она похожа только лицом: разница между ними была — как между ключницей и княгиней.

Он думал о том, что делают сейчас нкераиз. Около полусуток уже они медлили, встав лагерем в тех местах, где впервые появились стфари. Они не знали, куда пришли и, вероятно, разведывали местность, но разведка нужна лишь солдатам — в тонком мире скрыться куда сложнее, а богу и вовсе невозможно утаить себя от взгляда другого бога.

О появлении Энгу Ксе узнал от Женя.

— Уй-ё, — мрачно сказал мальчишка, неосознанно копируя самого Ксе, и тот улыбнулся, но умерла улыбка, стоило юному богу продолжить, — Ксе, кажется, рвануло… миры рвануло.

Кровь ползла из-под тела прежнего верховного жреца, отправившегося на очную ставку со своей кармой, на дорогом скользком паркете она растекалась быстро и уже замарала ботинки Женя. Потрясенный увиденным, тот забыл отступить.

— Что? — прошептал Ксе, спуская ноги с подоконника.

— Кажется, на него что-то завязано было, — пробормотал Жень, отряхивая обувь и возвращаясь в роскошное кресло. — На ублюдка этого. Наверно, та штука, которую я нафиг вынес… Он же при ней был последнее время.

— И что теперь?

Жень молча поднял лицо, бледное и суровое, перехватил плотнее свой автомат. Он долго сидел так, прислушиваясь к тому, что было открыто только богам, и из-за двери, из приемной, доносился уже осторожный шорох — вероятно, кто-то из младших жрецов осмелел настолько, чтобы поинтересоваться происходящим и своей дальнейшей судьбой…

— Они притащили его с собой, — едва слышно сказал он, наконец; Ксе не потребовалось объяснений. — И он… как я. Каким меня сделал бы этот.

«Героин», — в который раз вспомнил жрец. Как обколотый наркотиком террорист, Энгу, бог войны нкераиз, был способен на все, и то, что в этом мире он стоял от силы над несколькими тысячами солдат, не играло решающей роли. Передозировка человеческих жертв может повлечь за собой распад, окончательную смерть божества… но страна нкераиз не умирала, она была самой передовой, самой прогрессивной, самой победоносной в том мире, и жрецы сумели провести своего бога живым через жертвоприношение шакти. Сила, которой должно было сдерживать смертоносную мощь, превратилась в свою противоположность, Энгу стал «развинченным», как сам Жень, но будучи, в отличие от мальчишки, полностью во власти своего культа, он видел лишь указанную ему цель.

— Как же теперь?.. — встревоженно прошептал Жень. — Анса?

Потом голубые глаза сверкнули решимостью, и божонок обернулся к Ксе.

— Ты уверен? — спросил верховный жрец, выслушав его.

— Ты не боишься?

— Нет, — Ксе пожал плечами. После того, как псих Сергиевский гонял его туда-сюда через смерть, ему казалась смешной сама возможность чего-то бояться.

— Ну и все, — сказал Жень. — Я теперь могу, как Даниль, куда угодно мгновенно ходить и кого хочешь перекидывать. Как-нибудь на Камчатку смотаемся, ладно? Там красиво.

Ксе добродушно усмехнулся.

— Камчатка… Ты сейчас-то как тут, управишься? Полное здание жрецов, между прочим.

Жень ответил копией его улыбки.

— Думаешь, меня это теперь парит? — и он лукаво сощурился. — Все, я теперь босс!

— А кресло это, между прочим, мое, — флегматично заметил Ксе, уставившись в потолок.

— Ой, — божонок так и подскочил. — Извини, я… садись.

— Да я шучу, — отмахнулся Ксе с улыбкой; на трон Ивантеева его совершенно не тянуло, во всяком случае, сейчас, хотя садиться рано или поздно так и так пришлось бы. — Вот как табличку на двери сменят… Кстати, хоть представь меня им.

— Кому?

— Тем, кто под дверью подслушивает…

…Утром они прошли по зданию как вихрь; Жень шагал впереди, лучась новообретенной силой, аура его пылала белым золотом — опытные, не в пример Ксе, адепты и мастера шарахались в стороны, провожая их потрясенными боязливыми взглядами. Сознание власти успокаивало божонка, и Ксе это нравилось: раньше Жень мечтал вырезать собственный культ «до последнего ублюдка», а теперь решил ограничиться одним Ивантеевым, прежним верховным жрецом, в чью голову и пришла идея повысить эффективность культа с помощью жертвоприношения шакти. Хозяин кабинета отправился на поиски следующего рождения, мысли Женя занимала новая угроза, и прочих работников ЗАО «Вечный Огонь», кажется, ждал милостивый прием.

Жень все-таки затащил Ксе на начальственный трон. Сам бог уселся на стол, бросив поверх непросмотренных бумаг свой «Калашников», и с такой стратегической позиции грозными взглядами мерил испуганных тихих людей, робко, один за другим пробиравшихся в кабинет. Новый верховный жрец кивал им, не слушая неуместных сбивчивых поздравлений и не запоминая имен. Он даже не заметил, кто и когда унес труп. Волновали Ксе две вещи: как объяснять произошедшее министру, у которого в заместителях вместо старого хозяйственника вдруг оказался невесть кто двадцати шести лет отроду, и что будет со стфари.

Страха, впрочем, в нем не было.

После смерти вообще не бывает страха.

— Ксе! — прогремел Менгра, обернувшись. Тот, погрузившийся в размышления, перестал вслушиваться в звучание чужого языка, и смутно удивился, когда Иллиради стала теребить его руку и толкать его вперед. Стфари расступались. Жрец оказался в пустом, освещенном электричеством и огнем, кругу; морозный ветер хлестнул его по глазам, Ксе поднял ладонь — укрыться.

— Что он делает здесь, этот человек? — спросила Кетуради; ее русский выговор напоминал манеру речи Ансэндара — слишком правильный и аристократичный, какой-то белогвардейский.

— Ксе, — велел Менгра. — Скажи.

Тот прикрыл глаза и помедлил, не торопясь отвечать величественной старухе. Кетуради смотрела пронзительными глазами, надменная, прямая, и пришло на ум, что так могла смотреть когда-то княгиня Ольга.

Ксе перевел дух.

— Евгений Александрович Воинов, — сказал он, — занял подобающее себе место. Я — его верховный жрец. Мы помним добро. Если это будет в его силах, Жень… Евгений Александрович дарует победу.

Слово «Стфари» имеет простую и прозрачную этимологию, которая никогда не вызывала ученых споров; на древнем диалекте района Великих рек, аналогом которых в другой вероятности являются реки Волга, Москва и озеро Селигер, слово это звучало как «сейтафаарья» и складывалось из seitaa — прохлада, щадящий, мягкий холод поздней осени и зимы, и faar’raya — земли, наделы, угодья.

Стфари — Холодные Земли.

Люди Холодных Земель издревле находились в иных отношениях со своим пантеоном, нежели большинство ближних и дальних соседей. В том было и благо для стфари, и зло; боги, близкие, знакомые и родные, не ради молений и жертв — ради любви берегли народ, породивший их, но слишком тесная связь обернулась однажды ужасом, горем и смертью.

Мирные, незлобивые лесовики и поморы не покорялись захватчикам никогда. Сказочный первопредок Эстан раа-Стфари завещал им силу и волю; всякий раз против вторжения восставала сама холодная земля, страна Стфари. Боги ее стояли за свой народ. По слову жрецов ударяли морозы, дожди обращали суглинок в трясину, бил град величиной с голубиное яйцо, и снег выпадал в июле; сходили лавины, шел мор, в реках чернела вода. Гнили на корню злаки, чужие солдаты болели и умирали, надышавшись ядовитым воздухом топей, мучились от свирепости невиданного, неистребимого гнуса. Тихие стфари тенями выходили из лесов и болот, кровью пришельцев поили холодную землю.

Но не сыщется вечного ни под одной из вероятностных Лун.

Может прийти час, когда перед племенем встанет выбор — раствориться в другом, более могучем, более жестоком племени, или же уйти в землю кровью и костью…

У стфари выбора не было.

Потеря национальной идентичности означает гибель богов, и наоборот — те, кого связывают с богами только долги, клятвы и обещания, с гибелью их всего лишь утрачивают идентичность. Боги стфари умирали за них — но стфари умирали вместе с богами.

Неизмеримо далеко и немыслимо близко, в другой вероятности, несколько лет назад…

Однажды Дева-День Леннаради пряла и обронила клубок. Он выкатился из золотых дверей ее дома-рассвета и стал Солнцем. Было давным-давно такое сокровенное жреческое сказание, а потом стала сказка, и в типографиях Эмры печатали книги с адаптацией ее для детей. Леннаради улыбалась.

Когда нкераиз отравили воздух над холодной землей, я, Дева-День, стала воздухом, и люди, молившиеся мне, пили меня, пока не выпили всю. Тогда воздух стал ядом.

Кетуради Катта Энка раа-Стфари села за прялку мертвой богини. Облик Леннаради, личина, хранившая часть ее сил, ожила, и над седой головой княгини-матери запылало золотое светило; на считанные часы богиня воскресла в теле верховной жрицы, колесо прялки расчетверилось, став колесами небесной повозки, и кони Девы-Дня ударили копытами по небосводу…

…Эстан раа-Стфари, первопредок, родился потому, что ему показалось веселее быть, чем не быть. В матери себе он взял холодную землю, и с тех пор весь род стфари крепко стоял на земле. В отцы же выбрал Эстан привольный небесный простор, и потому не терпели стфари неволи. Раз, побившись об заклад с сыном Лудры лу-Менгры, увел он коня Леннаради, носящего золотую узду. Так Андра проспорил Эстану свой чародейный лук.

Стрелок всегда остается стрелком. Когда у защитников Эмры кончились боеприпасы, а люди начали умирать на позициях от усталости, я возглавил последнюю атаку — конную, сабельную, на винтовки нкераиз.

Я доскакал.

Ргет-Ринра Венг поднял тяжелый лук первопредка, и в руках заместителя бога тот стал великим вихрем небес, проклятием случайного выстрела, ручным пулеметом…

…Даннаради Мете Риа раа-Стфари была младшей жрицей Андры лу-Менгры и самой красивой из земных дев. В день летнего солнцестояния Андра сошел с небес, чтобы танцевать с нею. Нежней лесной земляники, трепетнее оленьей важенки, утра светлее, как плясала она с веселым богом охоты! Он взял ее в жены. С тех пор Даннаради стояла богиней над всеми искусствами женщин и даровала им красоту и любовь.

Я стала медсестрой в изоляторе концлагеря. Кай Кее-Ринра, великий врач, был там и до последнего спасал жизни. Я помогала ему. Но однажды в лагерь приехал жрец-нкераиз и узнал меня. Он вознамерился скормить меня Энгу.

Это был последний бой Андры лу-Менгры.

Ни Иллиради Ргет-Адрад, ни Янгра-Ргет Кай-Айра, оба — едва достигшие совершеннолетия, не рады были оказанной чести. Но у Даннаради не осталось других жриц, и отец Янгры, который единственный в глазах юноши имел право взять оружие Андры, погиб на войне, ровно на год пережив своего бога.

…Это оружие в незапамятные времена изготовил Лудра лу-Менгра, отец Андры, взамен того, что сын проспорил Эстану, и много стыдил он азартного бога охоты. Великий мастер был Лудра, он стоял над всеми искусствами мужчин, от объездки коней до проектирования сложной техники…

Я побеждал. Я топил танки в трясине, и танки нкераиз доставались стфари, а в их руках шли по болотам как по ровной дороге. Я делал так, что винтовки стфари не давали осечек. Я гноил оружие врага. Но сын мой погиб, и невестка погибла, и ужас смерти заполнил верхний мир, принадлежащий богам и душам.

Я слишком устал.

Князь-кузнец Менгра оставил свой молот, и взял тот, что принадлежал Лудре, тот, которым некогда Лудра выковал сушу из блеска морской глади под солнцем.

И стал бок о бок с последним богом.

Ансэндар Защитник, Inzirift Ansaenndar…

Ксе не знал, как все это выглядело в физическом мире. Шумное собрание стихло, толпа растаяла так же быстро и неожиданно, как собралась. Кажется, кто-то раздавал винтовки — то ли свои, то ли здешние; Ксе не так много оружия видел в своей жизни, чтобы различать, к тому же у него не было ни времени, ни права на любопытство.

Стфари, много лет воевавшие, знали, как это делается. Кто-то выкрикивал непривычно длинные команды на стфарилени. Наверное, происходящее походило на одну из локальных войн начала прошлого века: атака регулярными частями укрепленного поселения… Ксе не был силен в истории, разве что школьную программу помнил.

Дед Арья когда-то рассказывал о «плане Х». По закону контактеры, получившие или получающие специальное образование, не подлежат призыву на срочную службу — но вовсе не оттого, что к ней не годны. Во времена холодной войны разрабатывались планы на случай вторжения, у каждого командира лежал в сейфе пакет со строго секретными сведениями — что делать, если нападет враг. Прежний куратор Арьи, КГБ-шник, очень хорошо объяснял обязанности шаманов на момент «часа Х». У всех контактеров, и стихийников, и антропогенников, имелись четкие инструкции на этот счет. Оборона в тонком плане должна была стартовать одновременно с противоракетной.

Но развалился Комитет, куратор исчез, а некоторое время спустя появился новый, пекшийся прежде всего о правах человека и этичности контактерских влияний; Дед не знал, остались ли советские инструкции в действии, он подозревал, что о них вовсе забыли, но ученикам все же пересказал — для науки и на всякий случай.

«Это мой собственный «час Х», — подумал Ксе, — хоть я и не шаман больше…»

Посреди двора разожгли гигантский костер. Дети вытащили из дома несколько толстых ковров, скатали их в рулоны и разложили вокруг огня. От дров и хвороста летели снопы искр, тяжкий жар высушивал глаза и палил лицо; верховный жрец бога войны оттащил ближайшую скатку подальше, развернул торцом к костру и уселся верхом. Ксе еще не знал, каково это — проводить настоящее, серьезное контактерское воздействие в качестве антропогенника, он и порядок храмового ритуала выучить не успел, но шаманский опыт понуждал к осторожности. Разговор с Матьземлей мог запросто кончиться потерей сознания, не от дурных намерений богини, а просто от несравнимости сил. Если и здесь так, то определенно не хотелось бы завалиться башкой в костер…

Менгра-Ргет поднял лицо. Сквозь языки костра оно отливало золотом; золотым солнечным светом сверкали глаза жреца, а темно-рыжие волосы пламенели медью. Что-то подобное происходило и с остальными. Вокруг человеческих тел, вокруг привычных бледно-синих аур загорались другие, нечеловеческие, могучие и ослепительные, как будто каждого из жрецов-заместителей окружал доспех, выкованный из плоти Солнца.

Ксе глянул на Иллиради.

«Принцесса» сидела на соседнем ковре. Возможно, из-за жара костра ее лицо покрывали капельки пота; губы у нее дрожали, и, когда она повернула голову, почувствовав взгляд Ксе, в глазах ее смешались мольба и тревога.

Она была невероятно похожа на богиню Лену, которую Ксе видел на жениных фотографиях. «Да ведь она и есть сейчас — старшая красота, — вдруг понял жрец. — У стфари нет младшей…» Как бы ни было страшно сейчас Иллиради, атрибутику богини она принимала уверенно и без промедления.

…Стфари экономили электричество и с наступлением полуночи всегда выключали фонари во дворе. Ксе любил этот час, наступление древней тьмы, когда ничто не слепило глаз и не мешало звездам светить. После городского неба здешнее казалось каким-то ненастоящим, слишком правильным, словно рисунок из детской книжки; россыпь искр устилала его от горизонта до горизонта, белел Млечный Путь, и шествовала Луна — круглая, как будто осязаемая, отчетливо изъеденная пятнами кратеров. Сейчас видна была только она — смутно-алая и первобытно-зловещая, сколько ни рассказывай себе о преломлении света в атмосфере.

Ксе последний раз посмотрел на небо. Дальнейшее ему предстояло видеть через тонкий план.

Лицу от костра было жарко, а спина мерзла. Верховный жрец поерзал на седалище, пытаясь устроиться поудобнее, осознал бесперспективность этой затеи и вздохнул.

А потом ушел из плотного мира.

…Кажется, будто ты первая рыба, выбравшаяся на берег; первая рыба в тумане тысячелетий, что научилась дышать голым воздухом и передвигаться по суше. Прежде, принимая иное зрение, ты нырял в стихию, как в море, и смотрел оттуда на мир словно рыба через толщу воды, а теперь вышел на берег и стоишь на кромке медленного прибоя, на краю беспредельной каменистой равнины. Острый свет озаряет ее, но неведомо, откуда он льется, потому что над головой — океан, точно такой же океан, что за спиной.

Потом ты оглядываешься, привыкая видеть, и видишь: далеко-далеко, болтая в теплой воде босыми ногами, сидит на треснувшем валуне золотоволосый подросток.

Он замечает тебя и приветливо машет рукой.

…Потом Ксе увидел остальных.

Пока он смотрел на тонкий мир, оставаясь в физическом, люди, набросившие функциональные матрицы божеств, казались чем-то большим, нежели люди; здесь, в ином пространстве, они были лишь бледными подобиями богов. Один Ансэндар, предводительствовавший скорбной свитой теней своего пантеона, выглядел настоящим.

И еще — Энгу.

Бог нкераиз был страшен — не так, как страшен боец и убийца, а как страшен умирающий от неизлечимой болезни. Ксе отвел взгляд. То ли сказанное Дедом о героине создало в его сознании этот образ, то ли оно в самом деле так выглядело… Жрец подумал о Жене и отце Женя, и стало ему нехорошо.

— Haenngue, — тихо сказал Ансэндар, пристально глядя названному в глаза.

Серое лицо нкераиз исказилось.

Он стоял один против полудюжины, искалеченный, взнузданный пролитой кровью, и смотрел. Под искусственно наведенной ненавистью, мутившей взгляд иномирного божества, было страдание.

— Я убью, — сказал Энгу. Голова его судорожно дернулась и упала набок, как у разбитого параличом.

— Почему? — так же тихо спросил Анса.

Тот засмеялся лающим смехом.

— Я не могу, — ответил второй бог и развел худыми как кости руками.

Ансэндар опустил голову. Ксе показалось, что даже просто стоять перед убийцей ему тяжело; под яростным светом Неботца беловолосый стфари мало-помалу выцветал, как переводная картинка.

— Я знаю, что тебе тяжело, — сказал Анса. — Я сам принимал кровь. Тогда. В последние месяцы.

— Я заметил, — сказал Энгу, оскалив серые зубы.

— Ты уверен, что твоя воля на самом деле — закончилась?

Лицо нкераиз исказила гримаса муки; он хрипло, запаленно вдохнул, подавившись воздухом, и засмеялся снова.

— Девяносто девять, — сказал он.

— Что?

— У них умно придуманные законы — женщина не человек… Чтобы попасть сюда, они заклали девяносто девять беременных. Беременных девочками, конечно.

Ансэндар вздрогнул и отступил; глаза его расширились от ужаса.

— Не может…

— Не ради силы, — по-волчьи усмехаясь, перебил Энгу. — Пройти за тобой след в след было не настолько трудно. Моя воля закончилась. Я убью.

Менгра-Ргет — мертвый Лудра лу-Менгра — поднял молот, не дожидаясь дальнейших слов. Тонко заржали кони, запряженные в колесницу мертвой Леннаради.

«Пусть будет сражение, — сказал где-то неизмеримо далеко Жень. — Пусть начнется. Так надо».

Что происходило потом, понял бы, вероятно, только настоящий, старый и опытный верховный жрец, пришедший к своему сану после долгих лет практики. Охваченный невыносимым волнением Ксе повиновался рефлексу и сделал то, что сделал бы, будучи шаманом, и что сейчас не должен был делать ни в коем случае.

Он попытался нырнуть в стихию и прислушаться к ее мыслям.

…Все вокруг смешалось, покатилось колесом, сворачиваясь в слепящую точку — свет, равнина, оба океана, земной и небесный, жутко-беззвучные многоцветные вспышки… Словно в ту минуту, когда Даниль показывал искусственным богам свою власть, пропало существующее в тонком плане подобие слухового восприятия. Оно не имело отношения к физическому звуку, являясь, скорее, прямым восприятием смыслов — на этом основана телепатия, и потому-то Ксе понимал, о чем говорит нкераиз Энгу. Одуревший от дикого буйства Матьземли, жрец перестал что-либо осознавать и оттого оглох.

Единственное, что по-прежнему оставалось надежным, неколебимым в катящемся в тартарары мире, обжигало Ксе бок.

Жреческий нож.

Ксе схватился за него, как утопающий за соломинку; взгляд прояснился, головокружение прошло, и жрец обнаружил себя сидящим на берегу, наполовину в воде.

Оба океана, нижний и верхний, сотрясал шторм.

Ксе выбрался на сухое место, оставив Матьземлю с ее тревогами, и вытащил нож. Металл его более не был темным — он сиял золотом, и золото это как будто плавилось в руках Ксе, но не обжигало уже, а лишь дарило теплом.

«Жень, — мысленно окликнул верховный жрец. — Не пора?»

И все стихло.

Свет померк.

— Я здесь бог, — произнес ломающийся мальчишеский голос. — Мне принадлежат все войны на этой земле.

Жень шел по берегу как был — босиком, в камуфляже и с автоматом под мышкой. Неосязаемый ветер развевал его волосы, горящие золотым огнем. В эту минуту мальчишка был настолько великолепен, что Ксе не сдержал восхищенного вздоха. Он-то, Жень, единственный был здесь настоящим богом, полноценным, частью мира, и не понять этого было нельзя. Стопятидесятимиллионный культ стоял за ним; сияние силы рвалось из него, как из недр живой звезды — свет, и ослепляло бы, не будь Ксе его частью.

Стфари склонили головы. Энгу шарахнулся в сторону, но по серому лицу его мелькнул призрак улыбки.

— Что, — сказал Жень довольно, — съели?

Ксе не мог не улыбнуться.

Жень подбоченился.

— Властью даровать победу достойному я дарую ее Ан… — божонок вовремя прикусил язык: распоряжаться судьбой равных себе он не мог. Но закончил он так же величественно, властно и холодно: — народу стфари.

Энгу усмехнулся.

А потом боги разом обернулись, услышав что-то, явленное только им. Ксе, любовавшийся Женем, даже не успел встревожиться.

…его выбросило из тонкого мира, как из поезда на полном ходу. Жрец повалился назад, на ковер, как и рассчитывал, но все прежние головокружения показались шуткой по сравнению с тем, что накатило сейчас: Ксе съехал в снег. Он перевернулся лицом вниз, утыкаясь лбом в холодное, тающее, и на миг стало легче… потом мучительная тошнота скрутила внутренности, желудок подкатил к горлу, Ксе вырвало и рвало до тех пор, пока внутри не закончилась даже желчь, и судороги не стали сухими. Поглощенный мукой, он корчился, суча ногами; он угодил бы ими в костер, если бы тот не угас — мгновенно, точно накрытый гигантской ладонью.

С трудом дыша, Ксе поднял голову. Поискал вслепую горсть чистого снега, провел по лицу.

И услышал.

— Прошу прощения, — мягко, ровно сказал смутно знакомый голос; он шел откуда-то из поднебесья, отражался эхом со всех сторон, и, казалось, перемешивался с воздухом. — Все вы оказались здесь по ошибке. Пожалуйста, не беспокойтесь.

Ксе подавился желчью, и сквозь мучительный спазматический кашель услышал последние слова Координатора:

— Вас скоро не станет.

Сильные руки куда-то тащили Ксе, пихали его и тормошили; головная боль, потерявшаяся во мгле обморока, вернулась, и жрец застонал.

— Ксе! — взвыл над ухом Жень, чуть не плача, — ну Ксе! Ну что ты… что с тобой… ну пожалуйста, проснись…

Жреца разобрал смех, но его снова перебило кашлем; вялым движением Ксе вывернулся из рук Женя, сел на снег. Вокруг было, о радость, чисто, и Ксе смог умыться.

— Что? — хрипло выдохнул он, поднимая глаза на перепуганного божонка.

— Тут… тут они! — прошептал Жень, сунувшись к самому лицу Ксе, так что тому пришлось легонько толкнуть пацаненка в грудь.

— Кто? Те, кто был… тогда?

— Хуже! — в ухо ему сказал Жень, тревожно сопя. — Вообще — они! Все! Понимаешь… понимаешь…

Его одолевал страх, близкий к панике, и как ни был Ксе сейчас измучен, равнодушен ко всему, кроме головной боли, но даже он заражался от мальчишки этим страхом.

— Что?

— Я правду говорил! — громко, обиженно сказал Жень. Ксе поморщился, и божонок предупредительно понизил голос: — Я действительно сейчас могу Великого Пса отогнать, — жарко зашептал он. — Но тут… тут что-то такое… я даже не знаю, как такое называется! Такого не бывает, Ксе, понимаешь, вообще в принципе не может быть! Они… вообще — все!

— Ох, — сказал жрец. Жень был чрезвычайно современный бог. Ксе и в лучшие-то времена иной раз с трудом понимал сказанное подростком на его оригинальном диалекте, а сейчас, больной и разбитый, просто не имел сил вдумываться в слова.

— Ксе, — почти всхлипнул Жень, — что же делать? Ксе! Они же убьют!..

Тот снова вздохнул, приложив к векам онемевшие от холода пальцы.

— А то сам не догадываешься, — сказал ворчливо.

Жень засопел.

— Даниль нас пошлет, — мрачно предрек он.

Ксе покачал головой и скривился от приступа боли.

— Перетерпим как-нибудь, — сказал он. — Пусть сначала пошлет, а потом поможет. Жень, я не вижу ничего и мобильник, кажется, потерял, позвони ему…

Тот, хлюпая носом, послушно зашарил по карманам. Ксе поднял лицо, щурясь. Восток уже просветлел, и жрец недоуменно спросил себя, сколько же прошло времени, пока он наблюдал схватку в тонком мире — семь часов, восемь? Казалось, не более получаса. Впрочем, это вышло даже удачно. Даниль наверняка еще спит, но разбудить человека рано утром все-таки не то, что разбудить его посреди ночи. Только бы аспирант не отключил мобильник и нигде его не забыл, как в тот раз…

— Даниль? — тихо сказал Жень; голос божонка сорвался. — Даниль, ты… слушай, тут… тут опять эти. Даниль, пожалуйста…

Динамик телефона был настроен на максимальную громкость, и Ксе услышал ответ Сергиевского — четкий и совершенно не сонный. От сердца отлегло.

— Сейчас, — сказал аспирант жестковато. Ксе заподозрил, что он знал о том, что должно здесь произойти, или, по крайней мере, ожидал подобного. — Через пять минут.

Ксе вздохнул и закрыл глаза.

Он не следил за временем, не видел, что происходит; пару раз доносилось эхо далеких выстрелов, но жрец даже не вздрагивал. За его плечом сидел на корточках настороженный Жень, Ксе слышал его дыхание и ощущал излучение божественной силы. Он знал, что подросток смотрит в небо, где происходит что-то непонятное, небывалое, жуткое, но бог войны не умеет бояться сражений, и Жень, несмотря ни на что, готовится к схватке.

А потом явился Даниль. Кажется, не прошло и обещанных пяти минут. Явился Сергиевский, как за ним водилось, не по-людски, и не потому, что выпрыгнул из ниоткуда, взметнув ногами грязный снег и остывшие черные поленья, даже не потому, что нацепил, по своей загадочной моде, тонкий летний плащ посреди зимы.

Он был в ужасе.

Выскочив у забора, Даниль пронесся бегом через двор, влетел в кострище, но остановиться не смог — пролетев еще пару шагов, вляпался в самую грязь и в бешенстве заорал:

— А чтоб вы все сдохли!..

— Сейчас, — ласково сказал Ксе, уставившись в небо; подумалось, что с головной болью ему в ближайшее время придется жить законным браком… — Подожди чуть-чуть.

— Какого?.. — возопил Даниль, оборачиваясь. Осекся. Сказал «опаньки» и достал сигарету.

Ксе терпеливо ждал.

— Это что, — с опаской пробормотал аспирант, явно обращаясь сам к себе, — это что, полный комплект? Ой, какая мерзкая гадость… Нет, не полный… все равно ж какая гадкая мерзость…

— Даниль, — донесся осторожный голос Ансэндара. — Вы…

Воздух дрогнул; стфари оборвал фразу и отступил, натолкнувшись спиной на Менгра-Ргета, молча стоявшего возле широких бревенчатых ворот двора. Сумерки бледнели, наступал неяркий зимний рассвет, и над землей плыла тишина — хмурая, густая, давящая. Ксе поймал себя на том, что не чувствует открытого неба; интуиция или, возможно, простое чувство пространства как будто отказывало окружающему в истинности. Все вокруг — небо, земля, огромный деревянный дом за спиной, лес, подымавшийся над забором, снег — превращалось в декорацию, в съемочный павильон с необыкновенно высоким потолком и низкой температурой…

— Даниил Игоревич, — с ноткой печали повторил Координатор. — Я предупреждал вас ранее. Поверьте, сейчас ситуация намного серьезней. Ради вашего блага, не вмешивайтесь. Прошу вас.

Даниль задрал голову, высматривая что-то в небе, подернувшемся странными бледными клочьями, лишь отдаленно похожими на облака.

— Птица Говорун отличается умом и сообразительностью! — громогласно, с издевкой объявил он. — Умом, блин, и сообразительностью!

Расхохотался; и завершил тихо:

— А я — нет…

 

14

Ужас поселился под крышей МГИТТ: перевалил за середину декабрь, и началась зачетная сессия. Аспирант вспоминал былое и слегка злорадствовал, наблюдая в коридорах несчастного вида юнцов, уткнувшихся в тетради, учебники и наладонники с отсканированными лекциями. Все это были детские игры, разминка — предметы, которые можно сдать, просто выучив матерьял. Те, кого ждали испытания посерьезнее, в предсессионную пору вообще не появлялись в физическом мире. Один данилев однокурсник перед своей пятой сессией так переутомился, что Лильяне Евстафьевне пришлось на экзамене самой воссоздать ему плотное тело — у бедняги на это уже не хватало сил. Впрочем, Евстафьевна, хоть и зверь, валить зубрилу не стала.

Даниль заскочил в институт перед работой: его попросила Аннаэр. Просьба так изумила Сергиевского, что он согласился помочь просто ради того, чтобы понять, в чем дело. Непонятно было, во-первых, как и почему А.В. Эрдманн в рабочий день оказалась в институте, во-вторых, зачем ей понадобился бумажный учебник теории сансары, и в-третьих, почему она не сходила через точки домой и не взяла собственный.

Вышел Даниль перед дверями названной Аннаэр аудитории и сразу попал в толпу бледной и потной от страха публики. Вид публики его сначала изрядно потешил, а потом озадачил.

— Эй, — окликнул Даниль первого попавшегося студента. Тот сидел на полу и страдал, бессмысленно глядя в исписанную тетрадь.

— Что? — мученик науки поднял красные от недосыпа глаза.

— Что это тут у вас?

— Из огня да в полымя, — трагически сказал студент.

Даниль задрал брови и присел на корточки рядом с ним.

— То есть?

— Обрадовались мы, — объяснил студент с интонациями вселенской печали. — Зачет-то Лаунхоффер должен был принимать. А его нет. Эрдманн за него, аспирантка его. Обрадовались мы. А она, су… суровая девушка. Еще хуже. Ящеру-то хоть наплевать на все, а ей — нет.

— Опаньки, — резюмировал Даниль.

Стало ясно, в чем дело. Такое, конечно, могло иметь место только в сумасшедшем вузе вроде МГИТТ. Эрик Юрьевич, отправляясь куда-то по своим загадочным, но неизменно срочным делам, вызвонил Аннаэр с работы. Отказаться Мрачная Девочка не смогла.

Последние несколько лет она занималась узкими научными проблемами для диссертации и чистой практикой в клинике; простые, основополагающие вещи, как это обычно случается, Эрдманн забыла, затем-то и потребовался ей учебник. А поскольку Аннаэр была исключительно ответственным человеком, то покидать аудиторию даже на пару минут (и оставлять без присмотра разложенные на столе билеты) она не решалась и позвонила Данилю.

Но где Ящер?

С какой стати он оставил Аннаэр принимать зачет вместо себя?!

…Студент тяжко вздохнул и успел уже снова уткнуться в тетрадь, когда Даниль всучил ему пресловутый учебник.

— На, — сказал он. — Зайди в аудиторию и передай ей. Скажи, от Сергиевского.

— Да я вас узнал…

— Не трясись, — думая о другом, ободрил Даниль, — она ответственных любит и тебя запомнит. А я пойду. Пора мне.

— Лад… — донеслось в спину.

Сергиевский не стал дослушивать. Внутри института через точки обычно не перемещались, но он чувствовал, что надо спешить. Он вылетел в холле, едва не сбил с ног Ильваса, в преподавательской ипостаси шедшего принимать историю, и кинулся к окну вахты.

Вахтенная бабушка, стерегшая на проходной журналы и ключи от аудиторий, была существом искусственным; написал ее программу Андрей Анатольевич, и малая эта мелочь вышла из его рук такой обаятельной, что и всего МГИТТ уже нельзя было представить без вахтенной бабушки. Она день-деньской развлекалась вязанием разных вещей, а довязав, дарила тем, кто казался ей наиболее симпатичным. Ажурную черную шаль Вороны, славную тем, что Ворона все время ее роняла, связала именно она, а сам Ларионов носил бабушкин шарф.

— Бабмаш! — успел выдохнуть Сергиевский, когда затрезвонил мобильник.

Даниль ничуть не удивился, услышав Женя. Контактерская интуиция делала свое дело, он ждал того, что должно было случиться, и оно случалось.

— Что, Данечка? — удивилась Бабмаш, щелкая спицами.

— Сейчас, — отрезал Сергиевский в трубку. — Через пять минут, — и обернулся к программе.

— Бабмаш, вы случайно не знаете, где Лаунхоффер?

— Эрик Юрьевич пошел с собакой гулять, — важно отвечала она, не поднимая глаз от вязанья.

— С какой собакой? — прошептал Даниль недоуменно, а потом крикнул, сунувшись в окно вахты к испуганной бабушке: — Куда пошел? Куда пошел?!

— Откуда ж мне знать-то… — пролепетала та, но аспирант уже исчез — как не было.

Присутствия собаки не ощущалось, но проблем хватало и без Великого Пса.

Даниль смотрел и не верил своим глазам; жуть и восторг мешались в душе. В небе над заснеженным полем неторопливо, сегмент за сегментом, собиралась высшая система.

Адский зверинец.

Точно детали конструктора, программы встраивались одна в другую, объединялись, обретая в своем единстве новые функции, включались в работу… До конца разобраться в предназначении каждой из них Даниль не мог и тогда, когда они действовали по отдельности, а сейчас вовсе терялся, пытаясь понять, чем станет зверинец, когда закончится интеграция, и для чего он в конечном итоге проектировался. Но как бы то ни было, Сергиевский оставался специалистом, и великолепие замысла завораживало его, несмотря на опасность.

— Даниль!

Аспирант вздрогнул.

Перед ним стоял божонок Жень и неотрывно, как снайпер, пялился вытаращенными голубыми глазами. Жрец Ксе, выглядевший измученным и больным, сидел на снегу поодаль и, кажется, ни на что не реагировал.

— Что? — спросил Даниль. — Что тут за нафиг творится?

Жень моргнул и напрягся.

— Координатор, — сказал он паническим полушепотом. — Он пришел и сказал, что мы тут все по ошибке и скоро нас не станет.

Сергиевский молча выругался и отвел взгляд. Сигарета погасла, пришлось выбросить ее и запалить новую. Все вышло так, как он и предполагал: разрозненные сведения, точно программы Лаунхоффера, складывались в единую систему, и была эта система ничуть не симпатичней зверинца. «Формат диск Це», — подумал Даниль; ему стало тошно, как никогда. Эрик Юрьевич поставил какой-то эксперимент, эксперимент закончился неудачно, теперь Ящер собирается исправить его последствия. Уже активирована система контроля; скоро в нее встроится Великий Пес, точная копия стихии уничтожения, и формат будет комплит… На миг расклад стал понятным; но стоило вдуматься, и он оказывался слишком уж понятным, слишком простым для Ящера. Осознав это, Даниль вспомнил, что говорила Ворона после той памятной операции: стфари — не причина и не следствие инцидента, они всего лишь побочный эффект. Тогда что есть причина? Следствие?..

Впрочем, когда форматируется диск, на нем стирается вся информация.

— Это нкераиз, — частил Жень, пытаясь поймать взгляд Сергиевского. — Опять вероятности рвануло, опять миры совместились, и нкераиз прошли, потому что им очень нужно, чтоб всех убить, то есть чтоб Ансу убить, чтоб стфари больше не было. У них там такая же аномалия, как тут…

«Вот чего стихию тряхнуло и Гену взъерошило», — флегматично думал Даниль.

А потом взъерошило его самого — когда аспирант услышал последние слова божонка.

— Что? — переспросил Даниль, и Жень отшатнулся — таким жутким показалось лицо Сергиевского. — Что ты сказал? У них там…

— Я не знаю! — на всякий случай отрекся подросток. — Но Анса говорил, что там у них, в том мире, наверняка такая же аномалия, как здесь. И они пришли, и бога своего притащили, чтоб всех убить…

— Тихо, — велел Даниль. Жень мигом заткнулся и только посматривал на него снизу вверх, испуганно и с надеждой.

…Ни при чем здесь люди, и боги их ни при чем, вовсе не по их души собирается в небе кошмарная многочленная система, и не за их жизнями придет доберман Лаунхоффера, Великий Пес.

Аномалия.

Следствие эксперимента.

Сердце забухало часто и тяжело, так, что трудно стало дышать. Даниль болезненно зажмурился и потер лоб. Он знал, конечно, что его руководитель способен на многое, но что на такое… Какая-то часть сознания залюбопытствовала, в чем мог заключаться эксперимент, повлекший за собой настолько разрушительные последствия, но мысль эта стихла, угасла, истаяла под тяжестью другой мысли: уничтожение аномалии, само по себе являясь безусловным благом, будет сопровождаться уничтожением всех ее побочных эффектов.

То есть окончательной смертью многих тысяч людей.

Целого города.

Целой страны, которая называется Стфари.

— Ой, мама… — прошептал аспирант.

Как возвышенно и гордо он объявил Аннаэр, что иногда порядочный человек должен вмешаться… только подробности пролили новый свет на проблему, и уже не на порядочность походило это, а на что-то значительно противней и неуютней.

— Я, типа, тут силы добра и света? — жалобно пробормотал Даниль. — Стрёмно-то как…

Жень искривил край рта и развел руками.

— Даниль, — спросил он, — а что это с ними? Почему они — так? Не по отдельности?

— Что? — проснулся потонувший в эмоциях аспирант. — Это ты про… а, ясно. Они же искусственные, Жень. Они как детальки Лего, встраиваются друг в друга и собираются в высшую систему. В сверх-божество.

— Уй-ё, — в точности как Ксе сказал Жень и поморщился.

— Ага, — согласился Даниль печально. — Пакость.

Светлело; по двору пронесся ветерок, осыпал снегом черную язву кострища и грязные лужи. Небо и лес застыли в пластиковой недвижности. Из-за угла дома показался ходивший куда-то Менгра-Ргет.

— Они прекратили… — начал кузнец, и Ансэндар прервал его:

— Они тоже слышали.

Оба умолкли, глядя на Сергиевского.

Даниль поколебался и вздохнул.

— Тут… разобраться надо, — беспомощно сказал он.

«Ящер, — снова и снова прокручивалось в голове, — тираннозаурус рекс, у него, конечно, ни совести, ни жалости, но, в конце концов, не может он не понимать… не может не быть способа убрать аномалию без того, чтобы — всех… надо только подумать… блин, а я-то, я-то о чем думал два года… но я же не знал…» Даниль почувствовал себя беспомощным и никчемным. Лаунхоффер Лаунхоффером, но Северорусской аномалией должен был заниматься он, Сергиевский, его и ректор просил серьезнее отнестись к работе, поздно, правда, просил… но два года до этого Даниль занимался, как говорила Ворона, «прожиганием жизни», вместо того, чтобы разбираться в проблеме. И разобрался, как следовало ожидать, в самый последний момент.

Но все же время упущено не было. И тогда, после разговора с Аннаэр, он твердо решил вмешаться. Все, что он должен сделать сейчас, все, что он может сделать — это выполнить данное себе обещание.

Даниль выпрямился.

И услышал голос Координатора; судя по позам остальных, на сей раз ястреб обращался только к нему.

— Даниил Игоревич, — кротко сказала адская птица. — Мы гарантируем, что операция будет проведена быстро и аккуратно. Последний раз прошу вас не вмешиваться.

— Быстро? — переспросил Даниль и криво улыбнулся. — Аккуратно?

Менгра насторожился. Даже Ксе поднял мутноватый взгляд.

— Знаешь что, пташка? — мягко и задумчиво сообщил Сергиевский. — Давай порхай назад в клетку. Операция отменяется.

Тонкий мир вспыхнул — почти так, как тогда, в отделе мониторинга. Даниль перешел в чистую форму и уничтожил тело: требовался наивысший уровень концентрации, он не мог распыляться на поддержание плоти. Сколько элементов успело интегрироваться в систему, не было до конца ясно. Контролирующая структура, состоявшая из Координатора и Ищейки, держала в поле зрения всех, кому выпало несчастье оказаться побочным эффектом: стфари, рассеянных, кажется, по доброй сотне квадратных километров, каких-то других людей, видимо, тех самых нкераиз, которые были сконцентрированы на куда меньшей площади, и две сущности, которые Даниль опознал как антропогенных богов. Женю не стоило так беспокоиться: они с Ксе не принадлежали иной вероятности, уничтожение им не грозило… Ястреб действительно провел бы операцию аккуратно — программа, написанная Эриком Юрьевичем, не могла работать иначе.

Из остальных сегментов системы Даниль опознал только Аналитика; ворон отвечал за контакт с вероятностным мультиверсом.

Общее сознание конгломерата искусственных божеств распространялось над всей территорией аномалии; им было безразлично, где конкретно находится тот или иной объект. Самые важные события происходили на южной границе, поэтому острие внимания зверинца направлялось сюда.

…Возможности высшей системы казались безграничными — на первый взгляд; когда Даниль волевым усилием отбросил эмоции и начал мыслить как положено специалисту, то почти сразу нащупал слабое место. В антропогенном секторе тонкого плана зверинцу действительно не отыскалось бы равных, даже одна-единственная программа стала бы грозным противником для кого-нибудь вроде Женя — но был еще и стихийный сектор. Ничто не могло заменить живому или псевдоживому существу энергетические потоки, кровеносные сосуды Матьземли; чудовищное многоголовое сверх-божество они пронизывали так же, как и все остальные тонкие тела в мире.

«Отсель грозить мы будем шведам!» — деловито подумал Сергиевский и ухмыльнулся.

Отстраненным взглядом экспериментатора и хирурга он смотрел, как зверинец готовится действовать; пожалуй, будь им велено только уничтожить лишние души, программы управились бы за доли секунды, но параллельной и главной задачей выступала нейтрализация межмировой аномалии, а она требовала куда больше времени на расчеты.

— Даниил Игоревич… — снова начал ястреб.

— Надоел! — огрызнулся тот.

И остановил циркуляцию энергии в теле стихии.

У него не было времени ждать, когда зверинец нанесет удар, да и не знал Даниль, сумеет ли его отразить; он начал первым. Плана не было, одни смутные догадки. У каждой программы есть определенные ограничения, связанные с ее функциональностью; в высшей системе они получают компенсацию, но, тем не менее, никуда не исчезают. Ищейка инертна и не склонна действовать без команды. Координатор обретает силу только там, где есть, кем управлять. Аналитик, самая впечатляющая разработка Лаунхоффера, нестабилен, и без контакта с внешним миром не сможет удержать свое многомерное сознание в равновесии. Сейчас, когда он интегрирован в высшую систему, внутренняя дестабилизация может повлечь за собой не только размытие вероятностной структуры континуума, но даже — в случае большой, очень большой удачи — самоуничтожение зверинца.

Надеяться на такую удачу, конечно, было бы глупо: если эта мысль пришла в голову даже Сергиевскому, Лаунхоффер уж точно все предусмотрел. Но пути воздействия существовали, зверинец не был неуязвимым, и больше того — Даниль, пожалуй, в одиночку представлял опасность не меньшую, чем весь выводок адских тварей.

Мысль эта вселяла бодрость и оптимизм.

И еще веселей стало Данилю, когда он увидел, что расчеты и надежды его оправдались — сложная система зверинца дрогнула, замкнулась в себе, затем в недрах ее кто-то принял решение и программы-сегменты начали выключаться одна за одной, видимо, страхуясь от выпадения в иную вероятность…

А потом циркуляция возобновилась.

Даниль подавился, хотя в тонком теле давиться было решительно нечем.

Он по-прежнему контролировал энергетические сосуды великой стихийной богини на всем пространстве аномалии, изолируя территорию, не позволяя зверинцу контактировать с окружающей средой… но циркуляция возобновилась, распад искусственного сверх-божества прекратился; почти сразу процесс пошел вспять.

— Это она, что ли, дура? — пробормотал Сергиевский: пришло на ум, что Матьземля каким-то невероятным образом вмиг отрастила себе новые капилляры.

Но нет; стихию он надежно держал в руках, да и не могла она разрастись так быстро.

А энергия шла.

Струилась могучим потоком, питая жуткую систему уничтожения…

Даниль окончательно перестал понимать, что происходит, и выпал в физический мир. От растерянности он не проследил точность позиционирования, и оказался за несколько метров от того места, где стоял до ухода в чистую форму — за воротами дома Менгры, в поле.

— Ой, блин, — пролепетал он и, не удержавшись, добавил: — до чего техника дошла…

Порыв ветра бросил горсть снега ему в лицо.

— Это не техника дошла, — иронично ответил Эрик Юрьевич. — Это я сам сюда на лыжах дошел.

Лаунхоффер стоял посреди снежной целины, огромного белого поля, и Даниль заподозрил, что он и не стоял вовсе — снега там должно было за ночь насыпать, по крайней мере, по колено.

Отовсюду выходили кошки, гигантские кошки из поземки и небесной трухи, одну совсем рядом выронил снежный ком — толстолапую, с кристаллами серого льда вместо глаз. Ищейка мультиплицировала себя; зрачков у нее было больше, чем звезд на небе, и каждый становился полупризрачным снежным телом…

А собак у Ящера было две. Черная и рыжая. Здоровенного, как теленок, кане-корсо Даниль опознал сразу, потому что имел счастье неоднократно и тесно общаться с богом войны.

— Эрик Юрьевич… — выдохнул Сергиевский, чувствуя, как тает его уверенность.

— Доброе утро, — кивнул тот.

Он стоял далеко, метров за сто, но голос звучал ясно и отчетливо, будто бы рядом. Лаунхоффер снисходительно улыбнулся и сказал:

— Отрицательный результат — это тоже результат. Но ошибки надо исправлять.

— Эрик Юрьевич, но… — Сергиевский беспомощно поднял брови, — неужели это обязательно — так? Должен быть способ…

— Даниль, — сказал тот. — Экология тонкого плана слишком уязвима. Ты это понимаешь. Я тебе поручил эту проблему.

— Простите, — убито сказал аспирант.

— Я о другом, — равнодушно ответил Лаунхоффер. — Мусор не надо бросать мимо урны.

Даниль дернулся и сжал зубы. Если бы Ящер до конца выдержал беседу в ключе надменной вежливости, возможно, что аспирант, оробев, так и не решился бы ему возразить. Но Лаунхоффер явился не разъяснять свою позицию и не учить Сергиевского жизни, он намеревался приступить к делу, а этого Даниль допустить не мог.

За спиной загремели доски, скрипнули петли, но аспирант не обернулся; спиной он почувствовал, что распахнулись ворота, и несколько человек выбежали со двора.

— Что тут… — начал Менгра и осекся.

— Это та гадость, — уверенно и злобно процедил Жень. — Надо же — с-собака рыжая…

— Великий Пес, — едва слышно проговорил Ансэндар.

— Даниль, — сказал Ксе так спокойно, что Сергиевский на миг впал в изумление, — у нас проблемы?

«У нас? — мысленно переспросил тот, чувствуя, как накатывают бессилие и тоска. — Ну да… у вас одни, у меня другие… Зачем вы мне, а? На кой вы мне сдались? Кто я, чтобы с тираннозавром за добычу спорить? Я же ему на один зуб…»

«Кто должен, если никто не должен?» — спросила Ворона.

Даниль вздохнул и сказал:

— Проблемы, Ксе. Но я попробую их решить.

— Иди домой, — велел Ящер.

Он опустил ладонь между ушами Великого Пса, и доберман напрягся на месте, выискивая жертву бессветным взглядом.

— Эрик Юрьевич, — хрипло сказал Сергиевский. — Я не могу.

Тот не ответил; Даниль не знал, ждал ли он продолжения или просто игнорировал аспиранта, но все же добавил, упрямо и зло:

— Они не мусор. Никто не мусор. И я…

— Что? — с интересом спросил Лаунхоффер.

Даниль замялся, переступил на месте, опуская глаза; тянуло оглянуться и посмотреть на Ксе и прочих, но не хотелось перед ними показывать страха. Тогда он мучительно оскалился и сказал — как с берега в омут бухнул:

— Я вам не позволю.

Высокий светловолосый человек щелкнул зажигалкой и посмотрел в сторону леса. Ксе не видел, как и откуда он появился, но подозревал, что так же, как и Даниль — ниоткуда. Новоприбывший стоял далеко в поле, на снегу, куда странно было бы забраться просто гуляючи. Сергиевский пару раз объяснял, как осуществляется такой способ перемещения, но Ксе про себя все равно называл его телепортацией.

«Это, наверно, тот самый Ящер», — подумал жрец. Светло-серый летний плащ, почти такой же, как у Даниля, развевал ветер; Лаунхоффер курил, гладил собаку и о чем-то раздумывал.

Даниль стоял к ним с Женем спиной и неотрывно смотрел на своего руководителя. Кулаки его судорожно сжимались и разжимались. Ксе чувствовал себя удивительно спокойно; он хотел бы передать Данилю часть своей странной невозмутимости, но не знал, что сказать, и молчал.

— Я вам не позволю, — повторил аспирант шепотом.

«Он боится», — думал Ксе.

Жень шагнул вперед.

— Даниль, — звенящим голосом сказал он, — я…

— Сам понял, что сказал? — осведомился Эрик Юрьевич; он не сдвинулся с места, а голос звучал рядом. — Вы, молодой человек, развлекитесь немного.

Он убрал ладонь с темени добермана, и Великий Пес сорвался с места. Жень тихо ахнул. Черная собака летела молча, с сомкнутой пастью, стремительно, как торпеда; Ксе встревоженно глянул на божонка, но тот лишь решительно нахмурился и тряхнул волосами. Не добежав до них какого-то десятка метров, доберман прыгнул, взвившись в воздух — так же беззвучно, как бежал, не было слышно даже удара лап о землю — и пропал из виду.

Следом исчез Жень.

Верховный жрец по-прежнему чувствовал его присутствие, Жень всего лишь ушел в тонкий мир, чтобы сполна использовать всю обретенную мощь. «Он хотел сцепиться с Псом, — подумал Ксе. — С того самого дня. Доказать себе, что может. Теперь… но теперь Даниль — один».

Сергиевский медленно выдохнул и опустил голову.

— Ну вот где-то так… — нелепо пробормотал он.

Непереносимо яркая точка полыхнула, на миг ослепив, но в следующий миг переменилось само зрение, и уже нельзя было оторвать глаз от нее, плавно, как звезда, парившей над снежной чашей. Одна за другой от нее исходили медленно тающие сферы света. Казалось, ничего в мире нет краше этого лучезарного сияния; тона его, возле точки прохладно-голубоватые, постепенно наливались теплом, переходя в оттенки летнего солнца, заката, золота, янтаря… Серый зимний рассвет уступил им пространство небес, снег и облака отражали их, заполняя мир нежным, певучим, ласкающим сердце блеском чародейной звезды…

Ксе понял, что видит физическим зрением происходящее в тонком мире; так уже бывало с ним, в тот раз, когда Жень налетел на адепта. Жрец поторопился вчувствоваться в происходящее как положено контактеру — и растерялся. Ксе умел смотреть как стихийник, умел смотреть как антропогенник, мог с полным правом считать, что в тонком плане ориентируется как рыба в воде, но то, что сейчас делал Даниль, он не то что понять — увидеть толком не мог.

И самого Даниля не видел.

Только сияние; хрустальные полуокружности, исчезающие в полумраке, легкие лучи, уходящие в бесконечность, призрачные зеркала, невидимые ручьи, тончайшие нити, на пределе слышимости вызванивающие неведомую мелодию… Он находился внутри, рядом с центром странного мира, и шестым чувством слышал, что все они — стфари и нкераиз, люди и боги — тоже внутри, а за пределами огромной, но не бесконечной этой сферы было ли что? кто знает?.. длились шелест и ворожба, отзывались струны бесплотным эхом, и медленный серебряный ветер наполнял легкие предощущением взлета…

— Нефиг радоваться, — угрюмо сказала сфера, журча ручьями. — Я в таком режиме долго не протяну.

— Даниль?! — Ксе разинул рот. — Ты…

— Я.

— Что это?

— Я, говорю же.

— Что ты делаешь?! — потребовал жрец.

— Вот зануда, — сказал окружавший его сияющий мир. — Ладно. Я сначала лаунхофферских тварей из стихий выключил, ну, как из розетки штепсель. А Ящер пришел и на личную силу их запитал. Сам стал вместо всех стихий. А что мне оставалось? Я то же самое сделал. Так что я теперь вам тут вместо мамы и папы.

— И что дальше?

— Дальше?

Звездно-синий прибой накатывал, осыпая серебряной пеной; острогранные кристаллы рождались из пелены призрачного тумана и растворялись в ней.

— А дальше, — сказал мир, — либо Ящер передумает, либо я помру. Но он никогда не передумывает.

Ксе умолк.

— А ты не парься, — посоветовала звезда. — Вас с Женькой он не тронет. Вы ж не стфари.

— А это все равно, — грустно ответил тот. — Ты ведь тоже их защищаешь…

Он не понял, как это вышло и как он это почувствовал, но звезда вздохнула.

— Ой, как жить охота… — пробормотал Даниль. — Маловато будет. Да и сам я какой-то маловатый…

Ксе уже знал, в каких случаях Сергиевский начинает к месту и не к месту разоряться на цитаты. «Он паникует», — понял жрец, и мысль лихорадочно заработала. Секунду назад интуиция подсказала ему правильный шаг: Данилю, похоже, становилось легче от того, что с ним кто-то разговаривал. Ксе не имел силы помочь делом, но хоть как-то надо было Даниля поддержать.

— Если б у тебя было тело, я бы мог тебя пнуть, — решительно сообщил жрец. — Но поскольку ты его куда-то сныкал, я просто скажу: Даниль, кончай дурить и сделай что-нибудь! Нельзя же просто так ждать…

Даниль горько хихикнул.

— Ты, Ксе, все-таки внутри железный, — сказала светлая сила, державшая их в ладонях, — а я нет.

«Тогда почему ты не сбежишь?» — подумал Ксе, но ничего не сказал.

— Я делаю! — обиженно добавил аспирант. — Я сам с трудом понимаю, что я делаю, но я делаю!

— Держись, — сказал Ксе.

— А что еще остается?

Эрик Юрьевич докурил сигарету и отправил бычок в сугроб. Даниль беспомощно смотрел на него; из последних сил он пытался надеяться, но ничего не выходило из этой затеи. С точки зрения Ящера он был кругом неправ: поступок его выглядел нелепым капризом, в то время как Лаунхоффер всего лишь выполнял свой долг. Корректный ученый, в заботе об экологии тонкого мира он устранял негативные последствия эксперимента. «Гринпис, блин, — с истерическим весельем подумал Сергиевский. — А я главный правозащитник, йоптыть, за ядерные отходы грудью на амбразуру полез. Ну не идиот?»

— Весьма достойно, — сказал Эрик Юрьевич; он почти улыбался, и на миг Даниль с дрожью ожидания подался вперед, но взгляд Лаунхоффера оледенил его. — Коллега, дискуссию мы проведем позже.

— Но это же не… — жалко начал Даниль — и осекся.

Оцепенел.

…Будто бы пространство искривлялось, меняя свойства: оснеженный лес за спиной Ящера вздрогнул — неестественно-легко, как на некачественной видеозаписи; в наступившем полном безмолвии воздух поплыл, точно от жары, смазались контуры предметов, плеснули вверх и в стороны какие-то ненормальные тени. Наваливался и сковывал страшный холод, одинаково мертвивший плотный и тонкий миры.

Замирая от жути, Даниль смотрел, как медленно изламывается линия горизонта — подымается, вздыбливается, выгибаясь контурами гигантских крыльев… Здесь заканчивался страх: осознав, что возникло перед тобой, нужно было либо упасть и умереть от страха, либо совершенно забыть о нем.

«Это дракон. Я увидел дракона …»

«А ведь меня предупреждали, — подумал Даниль почти спокойно. — Как интересно. Это тоже система управления».

Вторая координирующая программа демонстрировала свои возможности — и весь адский зверинец казался не опасней конструктора Лего. Даниль уже не мог бояться и чувствовал лишь глубокое изумление: ему и в голову не приходило, что подобное возможно. Скорее всего, он что-то неправильно понимал: чудилось, что дракон Лаунхоффера управляет не существами или стихиями, а самими физическими законами. Изменялась структура пространства и времени, распаковывались дополнительные измерения, часть мира замыкалась в кольцо, в ловушку, из которой не было выхода. Иначе пел могучий аккорд микроскопических мировых струн; считанные кубические километры то ли вышвыривало в иную вероятность, то ли вовсе создавало для них новую, в которой было принципиально возможно все…

«Бред какой-то, — отстраненно подумал Даниль. — Впрочем, хрен с ним. Но когда оно проявится до конца, меня точно размажет…»

Эрик Юрьевич оглянулся, поморщился и достал вторую сигарету. Очевидно, темпы активации программы его не устраивали.

— Даниль, — сказал он. — Я занят. Не мешай.

— Да?.. — безнадежно выговорил тот. — Извините, мешаю…

И ничего не стало.

Ни дракона, ни перекроенных вероятностей, ни многоголового чудовищного бога, в которого превратился адский зверинец, ни функциональной имитации стихий, наскоро слепленной Данилем. Лаунхоффер стоял на снегу, один, и смотрел куда-то за спину аспиранту. Даниль не помнил, когда и как успел воссоздать себе плотное тело, сам ли это сделал вообще; он не успел даже понять, что снова вышел в физический мир, когда обернулся, следуя за взглядом Ящера.

Рядом стояла Алиса Викторовна.

Смотрела огромными, в пол-лица, расширенными глазами; в них, бесцветных, отражалось сияние снега, и испуганное лицо Вороны озарял ясный свет.

Изумленно завертел головой Ксе, вцепился в него золотоволосый Жень, что-то спрашивая, Менгра-Ргет недоуменно переглядывался со своим богом, а они все смотрели друг на друга.

Молча.

Потом Эрик Юрьевич повернулся и пошел к лесу.

На десятом шаге он исчез, уйдя куда-то через совмещение точек, и только тогда во вселенную вернулись звук и движение; разошлась пелена облаков, улыбнувшись светлой голубизной неба, зашумел ветер и медленно-медленно начал падать снег.

Из-за створки ворот показался Андрей Анатольевич. Похоже, минуту назад он находился где-то в инстанциях, потому что на сером пиджаке его темнели потускневшие от времени орденские планки. Простое лицо Ларионова было задумчивым и печальным.

Ворона глянула на него, открыла рот и уронила шаль.

Орденоносный ректор, поддернув брюки, осторожно присел, поднял шаль и укутал плечи растерянной Алисы Викторовны. Легонько прижал ее к себе.

Даниль закрыл глаза и осел в снег; хотелось лечь и уснуть на пару недель прямо здесь.

— Лисонька, — сказал Андрей Анатольевич вполголоса, серьезно и нежно. — Я думаю, что мы должны этим людям.

Эпилог.

В коридорах клиники было прохладно и серо; за огромными окнами сверкал теплый март, но дневной свет не хотел заглядывать сюда, тесниться между хмурыми стенами. Даниль опустился на липкую дерматиновую кушетку и уставился на замок сцепленных пальцев. Он не смотрел на проходящих мимо посетителей и сестер, и поднял голову, только услышав робкое:

— Вы, Данила?

— Елена Максимовна? — неуверенно вспомнил он.

— Здравствуйте, — тихо сказала старушка.

Мать Аннаэр похудела, осунулась и стала седой как лунь. Руки ее оттягивали пакеты с фруктами и соками — тонкого пластика, надорвавшиеся от тяжести. Елена Максимовна поставила сумки на пол и присела рядом с Сергиевским.

— Спасибо, Данила, что вы Анечку навещаете, — так же тихо, точно стесняясь своего голоса, сказала она. — Я уж… У нее ведь никого нет, кроме меня, ни друзей, ни подруг. Все с кем-то перестукивалась по компьютеру-то, а где они? Лилиана Евгеньевна вот приходила…

— Евстафьевна, — поправил Даниль, глядя в пол.

Елена Максимовна помолчала.

— Как она? — спросила с затаенной тоской.

Сергиевский вздохнул. Он долго и многословно мог бы объяснять, что случилось с Аннаэр, он понимал в этом больше, чем ее лечащий врач, но зачем оно Елене Максимовне? Ей бы услышать сейчас, что Анечке лучше, что она идет на поправку и скоро выпишется…

— Вы бы сумки не таскали, — невпопад сказал Сергиевский. — Я уж целый грузовик приволок.

Елена Максимовна поблагодарила; она напоминала Данилю грустную мышку. Он помялся и сказал, надеясь, что старушка не будет допытываться о подробностях:

— Она, вроде бы, разговаривать стала. Мы с ней поговорили немножко. О науке.

Елена Максимовна встрепенулась и закивала.

— Да, Анечка очень одаренная, об этом все говорили, она все ведь только о науке и думала…

Сергиевский закаменел лицом; на скулах выступили желваки. Такое умолчание и полуправдой-то назвать было нельзя, и рассказывать Елене Максимовне, какая именно область науки сейчас интересовала ее дочь, Даниль не стал бы под угрозой расстрела. Аннаэр не захочет разговаривать с матерью: она и сейчас продолжает ее щадить, оберегать, пусть и на особенный, горький манер. Отвернется к стене и будет лежать, глядя в одну точку, не вслушиваясь в робкую болтовню старушки.

С Данилем она заговорила.

Теперь ему невыносимо хотелось курить, но он почему-то все сидел и сидел, как приклеенный, чувствуя плечом присутствие Елены Максимовны.

…Аннаэр полулежала в постели, вырез ночной рубашки открывал жутко заострившиеся ключицы; она почти ничего не ела, принесенные фрукты гнили на подоконнике. Даниль устроил в вазе цветы и обернулся к ней.

— А я со следующего года практикой руковожу, — сказал он. — У Гены контракт закончился, он уезжает.

Аня смотрела в стену. Она всегда смотрела в стену, и Сергиевский подозревал, что скоро проглядит в ней дырку. Впрочем, там, за стеной, так и так был серый коридор с липкими кушетками и нечитаемыми медицинскими плакатами — ничего интересного… Он вздрогнул, когда Мрачная Девочка заговорила.

— Даниль, — сказала она хриплым с отвычки голосом. — Помоги мне.

Сергиевский метнулся к ней; присел на корточки рядом с кроватью, почувствовав унылый запах больничной прачечной, уставился на Аннаэр.

— Как? — спросил торопливо, надеясь, что она не умолкнет снова. — Как?

Эрдманн медленно перевела на него глаза и проговорила ровно:

— Я хочу заключить контракт на тонкое тело.

Даниль поперхнулся.

Судорожно сжал простыню в горсти.

— Ань, — ошалело пролепетал он, — Ань, ты что, с ума сошла?! Ты… ну… ну если тебе правда так плохо, покончи с собой! умрешь и все забудешь, родишься снова. Второго Ящера ты уж точно не встретишь…

— Вот именно, — тихо сказала она, и Даниль чуть не откусил себе язык.

Ее лечили от депрессии, но улучшений не намечалось; врач рассказывал о сложности случая, ободрял, говоря, что главное — найти зацепку, что терапии поддавались и более тяжелые проявления, и все же он, старый специалист, не был контактером и ничего не знал об особенностях контактерской психики. Даниль искал по Москве кого-то со нужным опытом, но не находил — попадались почему-то сплошь молодые дамы, которым самим явно требовался психотерапевт. Сергиевский решил, что от классического медика всяко будет больше пользы, по крайней мере в смысле отсутствия вреда. Но в МГИТТ он и первокурснику смог бы объяснить суть проблемы, а этому уверенному, похожему на Ларионова седому джентльмену — не мог, хоть тресни. Для нее даже термина не было.

То, что называется «зазипованностью», возникает обычно в детстве или подростковом возрасте, в тех случаях, когда тонкое зрение открывается самопроизвольно в неподходящей для этого обстановке. Привести к нему могут комплексы, страх перед кем-то или гипертрофированный самоконтроль. У хирурга Аннаэр, не вылезавшей из операционной, самоконтроль был именно такой. И теперь она сама, своей волей, методично и беспощадно загоняла себя в этот «зип», психологическую блокировку, намеренно отказываясь от контактерских способностей, не желая ощущать тонкий план. Учитывая, какого качества были ее способности и как она свыклась с ними, это было все равно как если бы здоровый человек добивался от себя тяжелой инвалидности — слепоты, глухоты, кожной анестезии…

Аннаэр легла, вытянув руки поверх одела.

И спросила — с тенью гнева и неверия:

— Почему он не взял меня с собой?

Даниль встал и дернул плечом.

— Потому что ему никто не нужен, — сказал он со злостью. — Потому что он абсолютно самодостаточный человек.

— Почему он не взял меня с собой? — шепотом простонала она.

Сергиевский умолк. Она его не слышала.

Лаунхоффер исчез.

Большую часть знавших его людей это крайне обрадовало: человек слаб, и пропажа самого свирепого преподавателя аккурат перед сессией показалась чрезвычайно кстати. Особой мистики никто в этом не наблюдал — все знали, что преподавательской деятельностью Эрик Юрьевич заниматься не любит, ему больше по душе путь кабинетного ученого, и его ухода с должности рано или поздно вполне можно было ожидать. Он только время выбрал странное, но и тут удивляться было нечему: Лаунхоффер вообще не считал себя обязанным исполнять нормы трудового кодекса.

С того дня, когда Эрик Юрьевич попросил Аннаэр принимать вместо себя зачет, в институте он не появился ни разу. Впрочем, ходили слухи, что кто-то его все же видел. Рассказывалось, что они втроем сидели в кабинете ректора — сам Андрей Анатольевич, Гена-матерщинник и Лаунхоффер — и сосредоточенно, в гробовом молчании пили водку.

После сессии закончился срок контракта руководителя практики. Гена переписал себе культурно-языковую матрицу за неделю до отъезда и как будто уехал душой. Он все еще говорил по-русски, но совершенно правильно, без сленга и непечатных словечек, с тенью акцента. Потом попрощался — и навсегда отбыл в родной Китай.

С виду все оставалось по-прежнему: шумели в коридорах студенты, старшекурсники кичились умениями, изощряясь кто во что горазд, но Данилю казалось, что в институте стало болезненно тихо и пусто.

Он и сам не смог бы ответить, зачем каждую неделю навещает в больнице молчаливую как покойница Аннаэр. Не шло речи о чародейном притяжении, о нежных чувствах, он даже жалости к ней почти не испытывал — но все-таки приходил, приносил ей цветы и фрукты, говорил что-то, вглядывался в неподвижные заострившиеся черты, пытаясь угадать в скучной больной прежнюю А.В. Эрдманн. Что-то вело; приказывало. Возможно, Даниль по-прежнему чувствовал в Ане сестру по их маленькому ученому ордену и не мог смириться с тем, что она так яростно отказывалась от своей природы. Возможно, в клинику нервных болезней его тянула почти магическая связь: они с Аннаэр были ранены одним и тем же оружием.

Данилю снились кошмары.

Каждую ночь одинаково: он стоял на снегу, в центре оцепеневшего безмолвного мира, готовясь противостоять Лаунхофферу, зная, что ему это не удастся. Вот-вот за спиной у него должна была появиться Ворона, маленькая нелепая женщина, и отменить смерть единственным испуганным взглядом.

Но она не появлялась.

Лаунхоффер докуривал сигарету, и выламывался горизонт, драконьи крылья расправлялись над ним; закономерности мира изменялись под давлением его воли, а Ворона не появлялась.

Даниль просыпался в холодном поту и долго потом стоял на кухне — пил воду, курил, нарочно мерз у распахнутого окна.

— Как Аня? — спросила Алиса Викторовна, подняв глаза от дисплея; голос ее был грустным, и аспирант подумал, что она знает ответ.

— Все так же, — вздохнул он.

Ворона жалобно нахмурилась.

— Мне бы надо с ней поговорить, — сказала она. — Я бы… что-нибудь могла сделать. Если б только это был кто угодно, но не Аня. Я даже пробовать боюсь, Данечка, ей ведь и хуже может стать, если я приду.

Сергиевский не ответил. Алиса Викторовна все понимала, и оттого ей хотелось плакать. Наверное, Ворона была единственным человеком на свете, который действительно мог вытащить Аннаэр из трясины, в которой она тонула — но Аннаэр была единственным человеком, который ни видеть, ни слышать не желал Воронецкую.

Даниль вставил флэшку в порт и пододвинул стул, чтобы смотреть в монитор Вороны. Случись тому иная причина, он был бы просто счастлив получить Алису Викторовну в научные руководители, но порадоваться не удалось. Воронецкая сама глядела печально; ее наваждение дарило не детское веселье и не шалопайскую игрушечную влюбленность, а душевную тишину и спокойные думы — словно зимним вечером теплился огонек в далеком окне… Напряжение уходило, страх и боль превращались в жизненный опыт, и можно было уже смотреть со стороны — анализировать, задаваться вопросами.

— Алиса Викторовна, — сказал как-то Даниль. — А все-таки, что это был за эксперимент?

Ворона по-птичьи наклонила голову к плечу, хлопнула глазами, подумала и зачем-то спросила:

— Ты знаешь, как делают жемчуг?

Сергиевский недоуменно на нее воззрился.

— Пластмассовый? — переспросил с подозрением.

— Нет, настоящий. Ну, его же ракушки делают, — защебетала Ворона, так и сяк крутя в воздухе маленькими пальцами, — но одно дело искать ракушку, которая вдруг да сама себе жемчужинку завела, это ж еще когда найдешь, сколько ракушек пустых погубишь, а можно ракушку заставить сделать жемчужинку.

«О чем это она?!» — глаза Даниля мало-помалу лезли на лоб.

— Берут ракушку, — продолжала Воронецкая, — створки слегка разводят, тельце моллюска надрезают и вкладывают в разрез кусочек плоти другого моллюска. Все делается очень аккуратно, поэтому ракушка не умирает. Ее отпускают, она закрывается и начинает растить внутри себя жемчужину… То же самое Эрик Юрьевич сделал с вероятностными Вселенными.

Задумавшийся о жизни ракушек Даниль не сразу осознал последнюю фразу; а осознав, подпрыгнул на стуле и потрясенно уставился на Ворону.

— То есть как? — почти испуганно выдохнул он. — То есть…

— Где-то теперь вызревает мир-жемчужина, — мечтательно сказала Ворона, щелкая мышью. — Интересно, что выйдет?

— А… аномалия?

— Раскрытые створки ракушки. Они бы уже сомкнулись, но мы с Андреем Анатольевичем проставили вешки по каналу. У стфари там какие-то дипломатические проблемы, насколько я знаю, но они собираются вернуться к себе, через какое-то время, и Андрей Анатольевич решил, что мы все обеспечим… Ты ведь, кажется, знаком с кем-то из них?

— Да, — сказал Даниль. — Но… шапочно.

С тех пор как Ксе сел в кресло верховного жреца, он почти потерял с ним контакт. Жрец работал со стфари, занимался какими-то специфическими проблемами антропогенного сектора, был постоянно занят, да и приятельских отношений Даниль с ним завязать не успел. По чести сказать, все это его не особенно-то интересовало. Принимать благодарности он не хотел: не за что, сказать по совести, было его благодарить. Ну, потянул время… не выскочи Ворона на глаза Ящеру, история закончилась бы печально.

— Алиса Викторовна, — вполголоса сказал Даниль, — а вы знали?..

— Я не знала, что он уже занимается этим вплотную, — ответила Ворона, разглядывая один из графиков. — А идея… идея была давно. Смешно… — уголки ее рта нервно приподнялись. — Как-то они спорили с Андреем Анатольевичем, кажется, насчет роли кармахирургов в политике. Мы ведь, если вдуматься, жуткая сила… И Андрей спросил, не стремится ли Эрик, часом, к власти над миром. Тот говорит — мир несовершенен. «Будешь исправлять?» — спросил Андрей, а он сказал, что сделает лучше.

Даниль мрачновато хмыкнул.

— Представляю, какой мир он сделает…

— Хороший, — мгновенно ответила Ворона. — Я уверена. Лучше этого, — и добавила, опустив глаза: — Он же сказал.

Защита прошла гладко и как-то незаметно. Все знали, каким будет решение комиссии: работа в конечном итоге получилась более чем достойная, да и не бывало еще случая, чтобы человек, приглашенный в аспирантуру института тонкого тела, не получил степени. Другие правила действовали здесь и другие требования предъявлялись.

Даниль уволился из Минтэнерго и начал работать в МГИТТ.

В первый раз, в августе, получив на свое имя ключи от бывшей лаборатории Лаунхоффера, он целый день просидел в ней сложа руки — робость взяла, какой-то памятный трепет, будто он был музыкант, допущенный к скрипке Страдивари, или герой фантастического романа, взявший в руки волшебный меч. Лаборатория стала теперь пуста, совершенно пуста: больше не брезжили по углам, выглядывая из тонкого мира в плотный, загадочные создания, не жили в тенях странные вещи и сущности, появлявшиеся и пропадавшие по собственному желанию; по углам ждала только пустота, скучная, безопасная, и почему-то от этого делалось неуютно. Впрочем, старший преподаватель Сергиевский быстро привык — или решил, что привык.

Затянутый непривычными делами, он не сразу разобрался с наследством. Кажется, месяц прошел, прежде чем выдалась минута безделья, и Даниль, залюбопытствовав, полез рыться на жестких дисках стоявших в лаборатории компьютеров.

Поняв, что к чему, он разинул рот и укусил пальцы, не веря глазам: перед ним была сокровищница.

Лаунхоффер оставил все исходники.

Пальцы Даниля дрожали и соскальзывали с мыши, когда он открывал файл за файлом, не пытаясь еще вдумываться в методику и анализировать принципы действия — просто наслаждаясь сознанием, что все это больше не тайна. Никуда не денется; можно будет долго сидеть и с наслаждением разбираться, что и как делал гений. Схемы, программы, авторские наметки личного плана: сократить, добавить, исправить… переливчатый блеск сапфиров и диамантов, золота и мифрила. Свалившаяся как снег на голову информация заворожила Даниля, как завораживает страстного геймера новая, необыкновенная компьютерная игра. Он крутил в голове ту или иную тему днем и ночью, порой совершенно выпадая из реальности; взгляд его стал отстраненным, мимика — скупой. То, о чем разговаривали люди вокруг, прочие события, интересы, вся жизнь казалась пресной и блеклой по сравнению с тем, что рождалось и росло в данилевой голове.

Однажды он проснулся среди ночи со томительным чувством упущенного сна; сердце все еще гулко ёкало, но он поклялся бы, что сон не был кошмаром — такая дрожь рождается в груди тогда, когда видишь нечто невероятно прекрасное.

Даниль попил воды, умылся и включил ноутбук.

Он писал весь остаток ночи и весь следующий день, не разгибаясь. Потом отвлекся на несколько часов, обдумывая детали, и вновь засел за работу. Когда тело отказывало, он уничтожал его и пересоздавал свежим и отдохнувшим. Программа отняла у него неделю чистого времени и идеи нескольких лет, но он остался доволен ею. Зябкая, тянущая пустота отступила. Теперь в лаборатории время от времени появлялась гибкая молчаливая девушка, немного похожая на Аннаэр и совсем чуть-чуть — на Алису Викторовну. Облаченная в черное, потупив узкое ледяное лицо, она проплывала между ящиками с аппаратурой: наливала чай, переключала режимы генераторов, выносила пепельницу и заполняла за Даниля календарные планы.

Проносился по сумрачным коридорам МГИТТ доцент Сергиевский, в светлом летнем плаще, слишком легком для стоявших погод, со взглядом ясным и отрешенным, и на плече у него спала змея.

Но вскоре пустота осмелела и подобралась снова — она требовала заполнить себя, она не выносила собственного существования. Увлеченный разум одну за другой рождал идеи, отбрасывал, переиначивал, шлифовал, выпускал в мир. И оставленные в наследство программы уже казались пройденным этапом, вчерашним днем; Сергиевский разрабатывал системы куда сложнее и интересней, принципиально иные, более совершенные, лишенные недостатков, которые он теперь ясно видел в работах предшественника…

…Шарахались робкие первокурсники, вжимались в стены, и кто-то, не знавший истории, уже бурчал под нос мрачно и умудренно:

— Вот ящер!

А пустота требовала.

* * *

Верховный жрец бога войны, замминистра обороны Алексей Владимирович Смирнов чувствовал себя полным идиотом, но зато идиотом очень, очень счастливым. Он успел на десять ладов обругать себя за то, что позволил облепить нанятый белый лимузин лентами и шариками — декораторы из проката просто искали случая слупить лишних денег, не надо было поддаваться на уговоры. Денег-то было не жалко ничуть, но лимузин с лентами соседи-водители принимали за свадебный, и на светофоре кто-то особенно умный успел поинтересоваться, где же невеста.

— Да ладно тебе, расслабься, — с ухмылкой сказал позади знакомый голос.

Ксе обернулся.

— Все равно сейчас с молодой женой поедешь, — сообщил Жень.

— Жень, — сказал Ксе крайне серьезно. — Не мог бы ты того.

— Чего?

— Удалиться.

— Почему это?

— У меня событие, — сказал Ксе сурово. — Я священно трепещу. Не отвлекай.

Бог заливисто расхохотался.

— У меня, между прочим, тоже событие, — заявил он, фыркая. — Я тут тоже не просто так. Я, может, еще больше твоего священно трепещу! У меня…

— Тихо! — шикнул Ксе, и Жень затаился за лимузином.

За стеклянными дверями смутно забелели фигуры в халатах; через миг дверь открылась, и на крыльцо роддома вышла сияющая Иллиради Смирнова. За нею следовала довольная нянечка с белым свертком в руках. Ксе кинулся им навстречу и прижал к себе жену — порывисто, осторожно, точно вазу тончайшего фарфора. Иллиради засмеялась и, высвободившись, поманила нянечку. Та расцвела дежурной улыбкой и подала сверток счастливым родителям.

Ксе, глупо улыбаясь, нес малютку к машине. Иллиради заметила Женя, подмигнула ему и помахала рукой.

Жень издал нечленораздельный восторженный вопль и от полноты чувств пробежался по крыше лимузина. В перехваченном розовыми лентами пухлом конверте, сама розовая и пухлая, хрупкая, теплая, крохотная до дрожи, спала девушка Евгения Алексеевна, богиня семи дней отроду, маленькая Мать Отваги.

Его невеста.

23.03.07