Ученик

повесть

 

Глава 1

По привычке он прижался лицом к оконному стеклу и посмотрел во двор. Все было как обычно — только листва разросшегося дерева под балконом ограничивала поле зрения.

Лето обещало быть жарким. Солнце палило вовсю. В небе ни облачка, листья на дереве шевелились еле-еле, будто нехотя, все вокруг дышало умиротворением и покоем. Мысли сами собой настраивались на тягучий и неторопливый лад. Даже идеи о том, что можно направиться на пляж, не могли толком сформироваться из-за ощущения, что и на реке все затянуто зыбким изнуряющим маревом и вода наверняка горячая как суп.

Он с тоской, в который уже раз, подумал о том, что тринадцать, а ему было тринадцать лет — действительно очень и очень несчастливое число.

Ему даже не приходилось делать вид, что все в порядке. Его родители были погружены в науку и похоже просто не замечали его синяков и кровоподтеков, когда он молча возвращался из школы. А может быть они считали, что в его возрасте это было неизбежно и просто принимали как должное, но от их молчаливого самоустранения ему было еще хуже.

— Не факт, что было бы легче и проще, — мрачно подумал он про себя. Едва ли он смог бы им объяснить то, что чувствовал. Как он ненавидел то, что его отдали в школу на год раньше…Он часто вспоминал тот день, когда бойко оттарабанил стишок перед директором школы и прочитал страницу в букваре. Он ведь даже нацарапал какое-то предложение под диктовку. Зачем он все это тогда сделал? Не проще было прикинуться последним кретином и радостно пускать пузыри? Чтобы его прогнали с позором — и он пришел в свой первый класс в возрасте семи лет?

Со вздохом он признался сам себе, что легче бы пожалуй не было. И классом младше него учились ребята, которые как ему казалось могли бы с легкостью отправить его в нокаут одним ударом.

Его основная проблема заключалась в том, что он был отличником и учился лучше всех в классе. Получение им четверки воспринималось учителями с удивлением.

Примерно до 4 класса он радостно давал всем списывать, каждый знал, что домашнее задание можно с легкостью сдуть у него, и порой в классе доходило до локальных склок — кому первому списывать — в результате чего его всегда бережно обернутые в целлофан тетрадки мялись и пачкались.

В этом было что-то неправильное, и однажды взяв в руки измятую и надорванную тетрадь, он почему-то вспомнил, как мама аккуратно надписывала на обложке его имя и фамилию, номер средней школы и класс — округлыми и мягкими буквами, и заплакал. Он ревел как маленький и не мог остановиться — и после этого с ним перестали считаться. Да и считались ли до этого? Он не знал.

После того случая ему пришлось решать помимо своих контрольных и все остальные варианты, и он, сидевший на передней парте с напряженной спиной каждую секунду ждал, как сзади донесется шепот, произносящий его фамилию. Всегда фамилию, никогда имя. Его никогда не называли по имени, и он заранее знал, что услышав свистящий шепот, ему придется обернуться и увидеть недвусмысленные знаки — прямо указывающие ему на необходимость срочного написания шпаргалки. И фразы губами всегда произносились одни и те же. Угрозы не отличались разнообразием и не менялись раз от раза, их легко можно было прочесть по артикуляции губ. И каждый раз у него тянуло и сосало под ложечкой, когда он, не в силах противиться свистящему шепоту сзади, оборачивался назад.

Он успел бы решить не только два варианта, он бы решил в два раза больше, если бы его по-дружески попросили. Но его не просили. Никогда. У него не обязательно было просить.

Ему просто угрожали, да и угрожали ли? Скорее просто требовали, требовали как должное, не воспринимая его никак иначе, чем просто легкий и удобный источник требуемого.

Друзей у него не было. Были приятели, но в его положении как-то само собой так получалось, что он был один всегда, когда ему требовалась помощь и поддержка.

Когда он отказался дать списать в первый раз — это вызвало удивление. Его основные корреспонденты настолько удивились, что его просто слегка побили.

Он, радостно облизывая кровоточащую губу, ходил в ощущении, что доказал всем, что тоже сильный и с ним нужно считаться. Продолжалось это ровно три дня. Когда учительница по математике раздала проверенные контрольные с проставленными оценками, по выражению лиц двух своих одноклассников он понял, что радовался рано.

Их было двое. Нельзя сказать, что они были большими друзьями, но во всем, что касалось его, они всегда были вместе. Они всегда вдвоем издевались над ним — приставали, пугали, угрожали, с улыбкой отмечая следы страха и испуга на его лице, вкрадчиво шептали и, улыбаясь, показывали кулаки. Именно они избили его в тот день так, что прохожие на улице оборачивались на него, когда он брел домой из школы.

Так его никогда не били в жизни, он даже не знал, что существует такая боль. Уже когда он вошел домой и посмотрел в зеркало, он увидел, что левая сторона его лица представляла из себя калейдоскопичную мешанину цветов, полную гамму от черно-фиолетового до ярко-синего.

Эта гамма, видоизменяясь в сторону желтого и желто-зеленого, радовала взгляды его одноклассников еще полторы недели. Потом его избили опять. Теперь мучители стали изобретательней, их моральный прессинг стал намного сильней и изощренней, и к концу уроков, когда он уже знал, что сейчас его поведут бить, он еле передвигал ногами.

Он просто боялся, ужасно боялся. Внутри разворачивался какой-то скользкий липкий червяк, и ему приходилось поминутно сглатывать слюну, фактически он лишался сил намного раньше того, как его начинали бить. Его больше не били так сильно, но боль уже мало что значила по сравнению с тем унижением и стыдом, которые он испытывал.

Сначала над ним смеялись, на него показывали пальцами, а девчонки хихикали, сбившись в кучку, а он каждое утро молча заходил в класс и садился на свою первую парту около окна. Каждый день он будто в очередной раз поднимался на эшафот.

Трудно сказать, откуда он взял силы что-то изменить. Да, безусловно, прочтение книги про Павку Корчагина и то, «как закалялась сталь» оказало на него очень сильное влияние. В своих мечтах он закрывал глаза и представлял, как от его ответного удара обидчики валятся с ног — и одновременно где-то на периферии сознания понимал, что ничего такого конечно же не произойдет. Нужно было взглянуть правде в лицо, он не то что не умел драться, а даже не мог толком дать сдачи.

Но вместе с тем моральное удовлетворение, которое он испытал, ударив кулаком в челюсть одного из своих мучителей, и удивленное выражение, мелькнувшее на секунду в его глазах, было настолько сильным, что он понял — отныне и впредь он всегда станет отвечать ударом на удар. Хотя и ударами это толком нельзя было назвать.

Он не знал, что именно он делал неправильно, но ему некого было спросить. Но он все-таки бил, борясь с липким чувством страха и безысходности, порой с тоской осознавая, что если бы он безропотно сносил побои, то и его били бы не так сильно.

Он отлепил лоб от прохладного стекла и задумался, делать было абсолютно нечего. Летние каникулы наступили неделю назад. Позавчера его приятель Славик отпраздновал день рождения, совпадающий с днем пограничника, они съели торт, выслушивая дежурные шутки Славикова деда о том, что «скоро, внук, пойдешь служить на границу» и он смущенно отдал свой подарок — склеенную и раскрашенную модель пластмассового самолета, любовно собиравшуюся им почти две недели из набора, привезенного отцом из Москвы. Папа рассказал, что с трудом нашел ее и купил в «Детском мире».

Он не знал, что такое «Детский мир», но иногда мечтал о том, что однажды окажется там и сможет купить себе все модели самолетов производства ГДР, и их будет столько, что он сможет клеить их целый год, не выходя из комнаты и не думая о том, чем заняться вечером.

Дома всегда было много книг. Он прочел их все еще к пятому классу, даже те, которые мама прятала от него. Многие по два или три раза. Он прочел все книги, обозначенные в школьном учебнике в качестве чтения на это лето еще два года назад. Он читал запоем, много и быстро, и однажды его даже заставили рассказывать краткое содержание прочитанного, когда он за три часа пребывания в читальном зале Детской библиотеки взял четвертую по счету книгу. И он, краснея и слегка заикаясь, пересказал содержание удивленной библиотекарше.

Славик уехал за город на все лето, и он знал, что наступившие каникулы будут опять пустыми и бессмысленными. Так было всегда. Он криво улыбнулся, услышав как во дворе кого-то зовут с балкона — «домой!», и подумал о том, что его самого никогда не загоняли с улицы таким способом. Наоборот, ему приходилось выкручиваться и придумывать очередную нелепую причину того, почему он не хочет сходить погулять во двор.

Все было плохо и нескладно в его жизни. А сейчас то, что ему вдобавок ко всему было 13 лет, делало ее еще более неудачной.

От размышлений его оторвала бабушка. Иногда он думал, что она единственная любит его, и отгонял эти мысли. Он знал, что родители любят его, он понимал, что у них есть работа и множество важных дел, он видел, как они гордятся, когда он приносил домой табель с отличными отметками и каждый год традиционную грамоту. Грамот скопилось уже семь штук. Седьмую он принес домой неделю назад, и мама любовно вложила ее в большой толстый альбом. Пока ему было далеко до количества грамот, уже накопленных в альбоме. Там лежали грамоты мамы, папы, многочисленных дядей и тетей, так что даже диплом, гордо сообщавший о том, что он получил третий разряд по шашкам, не менял общей картины.

Взглянув на него, бабушка радостно сообщила, что дома нет хлеба и попросила его сбегать в магазин. Со вздохом он подумал, что она нашла безотказную причину выгнать его из дома на улицу и, повинуясь неизбежному, засунул в карман мятую трешку.

— Знаю, знаю, кирпич белого за 32 копейки, если будет, если нет, то кирпич за 30 коп. и половинку черного, — машинально скороговоркой пробормотал он и захлопнул за собой дверь.

Ключ от квартиры болтался на веревочке у него на шее и он на удивление радостно, моментально забыв о недавних грустных раздумьях, вприпрыжку помчался в Универсам. Универсам находился недалеко от дома, а немного наискосок от него располагался городской интернат № 6 для слабослышащих, который он машинально обогнул стороной, потому что его пару раз подловили в тенистом и заросшем дворике интерната и отняли все имевшиеся деньги. Кем были в тот раз его обидчики он не знал, скорее всего слабослышащие хулиганы, но для него это не имело никакого значения.

Всего два года назад в Москве прошла Олимпиада 80-го года, и каждый поход в Универсам вселял в него надежду получить на сдачу один из юбилейных олимпийских рублей. Всего их было выпущено шесть, и пять он уже собрал. То, что у него в кармане было целых три рубля, означало, что он сможет попросить кассиршу дать сдачу «металлическими рублями». Он даже разработал свою тактику — перед тем, как занять очередь в одну из 16-ти касс, он проходил вдоль всего ряда и старался рассмотреть, в какой из них в специальном отделении лежит максимальное количество металлических рублей.

Ему не так часто везло — вот наиболее распространенных юбилейных рублей с профилем Ленина у него было более десяти, а олимпийские рубли были куда дефицитней. Среди них тоже были часто встречающиеся и увы, редкие, которые сложно было найти. Но все-таки он за два года смог собрать целых пять олимпийских рублей. Это было модно, собирать олимпийские рубли, и, насколько он знал, ни у кого из его знакомых не было полного комплекта.

Сначала он не поверил своим глазам, когда кассирша, улыбнувшись его просьбе, положила перед ним несколько металлических рублей. Ленин, еще Ленин, затем один из наиболее распространенных олимпийских со стилизованным изображением Кремля и пятью олимпийскими кольцами снизу, и ОН, тот самый недостающий рубль. Продавщица удивленно посмотрела на него, когда он судорожно схватил рубль и, чуть не забыв остальные полтора рубля сдачи, устремился к выходу.

В мыслях он уже предвкушал тот момент, когда разложит все рубли рядом, как он похвастается отцу тем, что смог собрать полный комплект — и даже не положил рубль в карман. Он боялся его потерять и настолько хотел попасть домой, что опрометью мчался кратчайшей дорогой. На секунду он задумался о том, бежать ли через садик интерната и обдумав все «за и против» решил промчаться наперерез.

В тот момент он мало что соображал от радости и счастья, которые переполняли его.

Он уже перешел на шаг, качая зажатой в руке авоськой с хлебом, и в это самое мгновение услышал ленивое «Стоять». Он моментально остановился, будто ударившись грудью и внезапно выросшую перед ним стену.

Мысль о том, что можно и нужно убежать проскользнула в его сознании, но улетучилась, ноги налились свинцом, в желудок упал какой-то ком и он мысленно выругался. Мир вокруг поменял свои очертания, и в висках застучали маленькие молоточки. Он медленно обернулся.

Их было трое. Он никогда не видел их до этого. Они сидели в беседке, которая настолько густо заросла листвой, что их практически не было видно со стороны. Но сейчас они были совсем рядом и выглядели так, что липкий страх против его воли фактически парализовал его. Он не знал, что именно написано на его лице, но видимо, выглядел он забавно, потому что все трое засмеялись.

Один из них встал и лениво подошел к нему. Он был на голову выше, в правой руке у него была зажата сигарета, а в левой он держал велосипедную цепь, которой похлопывал себя по ноге.

— Кого знаешь? — последовал стандартный вопрос. Этот вопрос всегда был частью ритуала и ему доводилось слышать этот вопрос множество раз. Он подозревал, что если он хоть однажды перечислит все известные ему дворовые клички школьных хулиганов, а также их друзей, ушедших после окончания 8-го класса в ПТУ и техникумы, его может быть и не тронут. Но он боялся. Он не знал, как нужно отвечать и подозревал, что если кто-то из названных им персонажей узнает о такого рода ссылках, то последствия могут оказаться еще хуже.

Поэтому он молчал, тоскливо поглядывая в сторону дома, и коря себя за то, что не переложил драгоценный рубль из потного кулака в носок. Может быть, в сандалете его бы не нашли?

Велосипедная цепь в руках подошедшего к нему приковала его внимание. Она свивалась в отблескивающие на солнце, проникавшем в тенистую часть сада, кольца и плавно и методично с нежным перезвоном ударялась о ногу ожидавшего его ответа лидера остановившей его троицы.

— Что молчишь? — загоготал парень, которого поддержали двое его приятелей.

Он молчал. Он не знал, что говорить и боялся посмотреть в глаза вопрошавшему. Как загипнотизированный он уставился на велосипедную цепь, и ее ленивые скручивания и раскручивания свидетельствовали о заключавшихся в этих звеньях скрытой силе. На кисти, небрежно державшей цепь, в углублении между большим и указательным пальцем была стандартная наколка — изображение цифры пять на игральной кости — квадрат из четырех точек и пятая в центре. Он не знал, что изображает этот символ, но слышал о том, что его накалывают те, кто были в детских колониях. И в его классе многие рисовали эти точки с помощью шариковой ручки.

Сейчас, когда он уставился на них, ему хотелось стать маленьким и незаметным, к горлу подступил комок, но он знал, что стоит сейчас заплакать, и будет только хуже, поэтому он стоял и молчал, отгоняя мысли о бабушке, ожидающей хлеб, о таком надежном доме, о любимых книгах. Все написанное в них ничего не значило здесь и сейчас.

И эти мысли только делали все намного хуже, потому что ему было сложней и сложней сопротивляться искушению разреветься и униженно просить отпустить его.

— Деньги давай, — последовало неизбежное и неотвратимое продолжение, и он понял, что полная коллекция олимпийских рублей у него просуществовала недолго.

Он опять представил, как он раскладывает все шесть кругляшей рядом на ковре, подумал о том, как это было бы здорово и интересно — рассматривать их все вместе, и, под влиянием какого-то необъяснимого момента, преследуемый пульсирующим стуком в ушах, вдруг поднял голову и посмотрел парню с цепью прямо в глаза.

— Не дам.

Ему показалось, что он произнес это громко и отчетливо, со стороны наверное, это звучало лепетом ребенка, выронившего изо рта соску, но он не услышал своих слов. Почему-то он подумал, что вообще ничего не сказал, но по реакции двух остальных, удивленно привставших со скамейки, и первого — с цепью — растянувшего губы в тупой улыбке, он понял, что все-таки произнес эти слова. Произнес вслух и произнес громко.

— Оборзел, сука? — услышал он и практически сразу ощутил резкую боль в ноге, по которой пришелся удар цепью и, перестав от боли соображать, сжал рубль в кулаке так, что почувствовал, как его грани больно врезались в ладонь, и ударил со всей силы в пляшущее перед глазами размытое пятно — ненавистное лицо носителя цепи. Он даже не понял, попал он или не попал.

Это было уже неважно, потому что в следующее мгновение мир у него в голове раскололся от такой боли, которую он никогда раньше не ощущал. Даже тогда, когда он свалился во втором классе с забора и сломал руку, боль была менее сильной. Окружающий мир закрутился у него перед глазами, и когда мельтешение прекратилось, он обнаружил себя сидящим на корточках, рот был наполнен чем-то соленым и ему показалось, что он задыхается. Дышать было нечем, он закашлялся — и сплюнул кровью. Язык ощутил что-то острое во рту и он понял, что ему сломали зуб. Он сплюнул еще раз — и увидел мелькнувший в красноте белый кусочек. Мир вдруг сузился до размеров этого белого обломка, он забыл обо всем — о рубле, которого уже не ощущал в своей руке, об окружающих его подонках, — осталась только одна мысль о том, что надо забрать этот белый кусочек и сохранить. Он протянул вперед руку и почему-то удивился тому, что костяшки были разбиты и кровоточили, и попытался подобрать кусочек зуба. С первой попытки у него не получилось, в ушах по-прежнему стучала кровь, а второй попытки ему не дали. Подсознанием он подумал о том, что наверное его ударили ногой в живот, но сил поднять голову и посмотреть у него не было, он почему-то знал, что если он сейчас отведет глаза от белого пятнышка, то потеряет его из виду и никогда больше не увидит, не найдет, и боролся с искушением закрыть глаза и свалиться на землю.

А потом что-то произошло.

Сначала он не понял, что именно изменилось. Какие — то звуки прошелестели на грани его сознания, что — то хрустнуло, прошуршало, как будто яблоко упало с веток на землю. «Откуда тут яблоки», — мелькнула мысль, и он попытался опять подобрать белое пятнышко с земли. Но его уже не было перед глазами, на зеленой траве остались только какие-то красные сгустки и пятна, и он встряхнул головой. И вдруг он ощутил, как его кто-то потрепал по плечу. Он с трудом поднял голову, сразу отозвавшуюся тупой болью и увидел незнакомое лицо. Перед ним на корточках сидел какой-то пацан, по виду ровесник или даже на год младше него, довольно тощей комплекции. Увидев, что он поднял голову, пацан улыбнулся и почему-то эта улыбка успокоила его.

— Ты кто? — машинально спросил он, чувствуя, что все его тело болит и язык с трудом ворочается во рту.

Пацан улыбнулся, лицо его было покрыто веснушками, и он впервые обратил внимание на его немного раскосые глаза.

— Меня зовут Пак.

Так он познакомился с «Корейцем».

 

Глава 2

— Пак? — невольно переспросил он. Собственный голос показался ему незнакомым, он закашлялся и встряхнул головой. Мир по-прежнему немного крутился вокруг него — и ему показалось на мгновение, что все это происходит не с ним. Слишком неправдоподобным казалось происходящее, как будто он смотрел на себя со стороны.

— Ага. Пак. Это фамилия. Впрочем, друзья называют меня Кореец, да и мне, честно говоря, так больше нравится, — ответил пацан. — Потом расскажу подробней. Ты как, нормально? — спросил Кореец и улыбнулся еще раз.

Он молчал. Ситуация все так же оставалась непонятной, как если бы в его старом калейдоскопе, в который он любил смотреть, перещелкнулись картинки, — новая картинка была ясной и отчетливой, но связи с предыдущей не наблюдалось.

Он скосил глаза вниз и обнаружил, что полулежит, не так давно белая майка перепачкалась в земле, штаны были заляпаны зелеными потеками от травы, и он сразу подумал о том, что отстирать их будет непросто. Он почему-то не сразу увидел кровь, ее было не очень-то и много, но майка была перепачкана ею даже сильней, чем землей. В крови была испачкана и веревочка, на которой болтался ключ от квартиры, и почему-то вид этой веревочки сразу напомнил ему бабушку, которая всегда следила за тем, чтобы он не забыл ключ, и на его глаза невольно навернулись слезы. Но он быстро справился с искушением и поборол желание заплакать.

Чтобы мозги окончательно встали на место, он еще раз энергично встряхнул головой.

Похожее ощущение было у него в жизни только раз — головокружение, легкая потеря ориентации в пространстве, и вызвано это было падением с забора, с которого он решил соскочить. И ведь спрыгнул он в целом неплохо, хотя забор был и высоким, если конечно же не считать того, что каблуки ботинок зацепились за железную поперечину, и ноги в результате остались на заборе. Это было классно, валяться в кровати и знать, что все вокруг волнуются и заботятся о тебе… И сломанная рука казалась тогда не очень большой платой за это. Две недели с рукой в гипсе были подарком судьбы, так он тогда считал.

Но сейчас все было иначе.

Кореец наблюдал за ним с интересом и, после того, как беглый осмотр повреждений был завершен, протянул ему руку. Ладошка была узкая и загорелая, но что-то в ней показалось ему странным.

Он схватился за его руку и встал. Ощущение от касания ладони Корейца было необычным. Ему показалось, что он схватился за доску, которую отполировали наждачной бумагой, чтобы убрать щепки, но не довели работу до конца. Ладонь была прохладной, шершавой и твердой, как древко пионерского знамени в школе, которое ему однажды доверили нести.

Похожее ощущение от касаний у него было не так давно, когда он, накопив денег, купил в магазине модель торпедного катера. К сожалению, довольно быстро выяснилось, что склеивать пластмассовые модели намного проще, и что для работы с деревом требуются какие-то иные навыки, которых у него не было. С торпедным катером у него так и не сложилось, но ощущение от касания грубой древесины, почти не поддающейся полировке, он запомнил.

Кореец стоял рядом и молча смотрел, как он отряхивается. Пак оказался невысокого роста, и, несмотря на то, что он сам с нетерпением ждал момента, когда вырастет и начнет обгонять девочек в классе, но дождаться этого никак не мог и на уроках физкультуры всегда был вторым с конца, Кореец казался еще ниже.

Первая мысль о том, что Кореец младше него, была очевидно ошибочной, его ввел в заблуждение его рост. Наверное, он все-таки постарше меня, — мелькнула мысль, на годик, полтора, лет 15, вряд ли больше.

И тут он вдруг явственно вспомнил о том, что случилось. Кружение в голове прекратилось, о происшедшем напоминало только жжение в расквашенном носу, да ноющая боль в разбитой губе.

— А… а что…? Он не смог сформулировать вопрос, и в этот момент его взгляд упал на лежавшую около ног авоську с хлебом, и он понял, что буханка белого безвозвратно раздавлена. И одновременно он увидел сразу двоих из трех своих обидчиков.

Ударивший его предводитель троицы тонко скулил, практически неслышно, в первый момент ему показалось, что это тихое жужжание шмеля в траве.

Долговязый лежал на боку, сжавшись в клубочек, и сучил ногами, складывалось ощущение, что он старается прокопать своими ботинками землю, от его ног уже проходило две борозды, а второй нелепо сидел рядом на корточках, раскачиваясь и упираясь головой в землю. Красноречивая лужа около лица говорила о том, что его вырвало, но судя по внешнему виду он или физически не мог встать, или же данная задача вообще не рассматривалась им как первоочередная в текущий момент времени.

— А что произошло? — ошарашено спросил он, пораженный открывшейся картиной. Раздавленный хлеб только на мгновение был отмечен его сознанием, находящиеся так близко хулиганы опять заставили комок в желудке скакнуть вверх.

Кореец, до его вопроса внимательно и спокойно смотревший на пострадавших, перевел на него взгляд.

— Я просто оказался поблизости, — ответил Кореец. — Случайно. Прогуливался тут рядом, воздухом дышал, ну и стал невольным свидетелем происходящего. А ты, знаешь ли, молодец, — добавил пацан, глядя куда-то в сторону. Странные и незнакомые нотки прозвучали в голосе Корейца и заставили его наконец-то перевести взгляд с валявшихся на земле на своего нового знакомого.

И вдруг комок в животе внезапно куда-то исчез. Кореец опять улыбался, и его спокойная улыбка почему-то бесповоротно убеждала в том, что все на самом деле закончилось, и уже точно и наверняка не вернется обратно. И что даже если эти двое, непонятно почему оказавшиеся на земле, встанут, то пока рядом будет этот веснушчатый пацан с уверенным и невозмутимым голосом, все останется таким же незыблемо надежным и безопасным.

— Знаешь, — продолжил Кореец, — а я поначалу даже решил, что вмешиваться не придется. Достойно ты держался, хотя и был не очень-то убедителен. Но потом все-таки пришел к выводу, что ты хоть и силен в плодотворной дебютной идее, а вот с дальнейшим развитием у тебя явные недоработки.

Тут они оба расхохотались и, отсмеявшись, Кореец закончил: — Так что я решил немного вмешаться. Знаешь, ты не обижайся, но и начало у тебя было немножко не того, вообще говоря…

— А я в шашки играю, — почему-то сказал он и неловко улыбнулся. После произнесенного слова «дебют» ему почему-то захотелось это упомянуть. — У меня даже третий разряд есть. Уже будучи произнесенной, эта фраза почему-то показалась ему неуместной и смешной.

Но Кореец не поднял его на смех, а пробормотал только что-то вроде «третий разряд это неплохо».

Тут он понял, что до сих пор не назвал своего имени, застенчиво представился и протянул Корейцу руку.

— А, кстати, сколько времени прошло? Ну с того момента, как… Он недоговорил, не зная как сформулировать и закончить вопрос.

— Приятно познакомиться, — ответил Кореец и пожал ему руку в ответ. Ощущение касания недоструганной дощечки опять мелькнуло в сознании.

— А вот часов у меня как раз и нет. Но думаю, что минуты три в общей сложности.

— Три? — поразился он. Ему казалось, что прошло по меньшей мере полчаса, а то и больше, и представить себе, что все эти события уместились в столь краткий промежуток времени он не мог.

— А…а что случились с этими? — замявшись, он осторожно задал беспокоивший его вопрос и невольно покраснел, ему было неловко спрашивать, но любопытство пересилило: все происходящее, несмотря на то, что мир прекратил наконец-то свое вращение, решительно отказывалось складываться в ясную и понятную картину. Логика происходящего существовала, он ощущал это, но объяснений он не находил.

Кореец хмыкнул и пожал плечами.

— Да ничего особенного. Решил немного усилить твои позиции, поддержать, так сказать, морально. К сожалению, третий смылся. Кросс по пересеченной местности не входил на сегодня в мою программу. Решил, что убежал и убежал, скатертью дорожка. Бегает он лучше, чем эти двое дерутся, — добавил Кореец и пренебрежительно сплюнул.

Следующий вопрос крутился у него на языке, но он не сразу решился его задать. Почему-то вопрос отказывался формулироваться.

— И ты, — он опять смутился, но все-таки решился спросить, — смог за пару минут справиться с этими вот? — он не смог подобрать нужного слова и просто кивнул в сторону парней.

— За пару минут? — переспросил Пак и улыбнулся. — Ну не совсем. Вообще-то за пару минут нельзя ни с кем справиться. Это очень сложно и долго. И получится в результате как с тобой. Повалят, а с земли потом и не встанешь. Так что не за пару минут. Думаю, что секунды за три — четыре. Ну, может пять. Четыре вдоха-выдоха, — добавил Кореец не вполне понятную фразу и подошел к валявшейся на земле парочке.

— И вообще запомни, — добавил пацан через плечо, — любой нормальный бой длится недолго. Это только избивать могут часами. Пригодится на будущее, да и вообще в жизни.

— Эй, пацаны, а вы кого знаете? — весело спросил лежавших Кореец и засмеялся, а затем что-то подобрал с земли. Ответа не последовало, только первый перестал наконец поскуливать и жужжание шмеля прекратилось.

Потом Кореец вернулся, отшвырнув носком сандалии цепь, валявшуюся на земле.

— Жаль, велосипеда нет, взял бы про запас, — задумчиво и почему-то смущенно произнес Пак с кажущейся грустью, и это было так смешно, что он снова не смог удержаться от смеха.

Смеялся он долго, смешным и комичным сейчас казалось все, и озабоченный вид Корейца, пожаловавшегося на отсутствие велосипеда, и его вопрос хулиганам, до этого всегда звучавший тревожной музыкой в его голове, и то, что этот небольшой веснушчатый парень с деревянной на ощупь ладошкой знал слова «дебютная идея», и от того, что его просто переполняла безграничная радость, которую не могло омрачить в данный момент ничто, ни раздавленный хлеб, ни испачканная землей и заляпанная кровью майка. Он даже забыл о том, что совсем недавно валялся на траве и безуспешно пытался найти кусочек своего зуба. Вспомнив об этом, он невольно провел языком по зубам.

— Кстати, ты там шарил на земле, — спросил Пак, — не это искал? На его ладони лежал олимпийский рубль, немного испачканный, но все такой же новенький и сверкающий.

— Да нет, — улыбнулся он. — Это так…монеты коллекционирую, а ты не собираешь?

— Не-а, не собираю, думаешь, стоит начать?

Второй день лета клонился к вечеру, легкий ветерок шелестел листвой во дворе интерната № 6 для слабослышащих.

Впереди было три месяца каникул, и почему-то он твердо знал, что эти месяцы не будут скучными и однообразными.

 

Глава 3

— Ты бы не мог научить меня драться?

Чтобы произнести этот вопрос он долго собирался с духом, несколько раз даже нерешительно облизнул губы, и, когда все-таки спросил, почему-то виновато отвел глаза в сторону. Ему было страшновато посмотреть на Корейца в этот момент, но потом он все же взглянул ему в глаза.

— А ты не очень-то популярен у себя в районе, да? — с непонятным выражением на лице ответил вопросом на вопрос Пак. Кореец внимательно смотрел на него, и, казалось, отлично знал обо всем. Обо всем, что происходит в его жизни и в его голове.

— Мы знакомы уже неделю, — продолжал Кореец, покусывая травинку, и я рад, что мы встретились тогда, в саду. С тобой интересно. Я думаю, ты за свою жизнь уже прочитал больше книг, чем мне удастся за всю мою оставшуюся… Может быть, ты хочешь казаться лучше, чем ты есть?

— Я просто хочу иметь право быть тем, кто я есть, — ответил он упрямо. И хочу уметь защищать то, что у меня есть. Пусть это будут всего лишь книги, которые я прочитал. Я не хочу решать контрольную, и думать о том, что я должен ее решить еще для кого-то, причем не для того, чтобы помочь друзьям, а чтобы избежать очередного унижения и издевательства. Он вдохнул воздух и продолжил:

— Не хочу больше заходить в класс и ждать, как в меня полетят в очередной раз шарики из жеваной бумаги, а на стул положат очередную кнопку. Да и ладно бы только это. Он отвернулся в сторону и замолчал.

Небо темнело, и ветер шевелил листвой. Жаркий день заканчивался, и ощутимо повеяло прохладой. Может быть от того, что смеркалось, и лицо Корейца становилось все менее и менее отчетливым в подступавшей темноте, ему вдруг стало легче говорить о всем том, о чем он не хотел думать и сначала боялся вспоминать в этот спокойный и тихий вечер.

Остановиться он не мог.

— Я не хочу, чтобы надо мной смеялись, — твердо сказал он. — Надо мной все смеются. Все. И потому, что я не могу дать сдачи, из-за того, что я самый маленький по росту, из-за того, что я краснею, когда волнуюсь. Я во втором и третьем классе заикался даже от волнения… Логопед сказал, что это от того, что я очень много читаю, и мозги усваивают информацию слишком быстро, намного быстрей, чем я разговариваю. Можешь себе представить, как я отвечал у доски?

Он криво усмехнулся своим воспоминаниям.

— Я даже подтянуться не могу ни разу на турнике, а наш физрук затеял каждый месяц соревнования, кто больше подтянется. Я даже освобождение от физкультуры брал, но ведь разве угадаешь, на каком уроке это произойдет?

Кореец молчал и слушал, его лицо казалось непроницаемым в сгустившемся сумраке или было уже слишком темно для того, чтобы прочесть какие-то эмоции на его лице, а может быть стыд и подступившие к глазам слезы мешали ему разобрать реакцию на свои слова.

— Когда я что-то делаю лучше всех, — учусь, решаю контрольные или пишу сочинения, все, ты понимаешь, все, — он почти сорвался на крик, — воспринимают это как должное. Это нормально, так и должно быть. Никто не считает, что я в чем-то лучший. А стоит мне не суметь сделать что-нибудь, и на меня показывают пальцем и смеются. Мне не надо уже никакого уважения, мне нужно только уметь делать то, что все умеют.

Ему показалось, что он выдохся. Он чувствовал опустошенность, но с другой стороны казалось, что ему стало легче от того, что выговорился, ведь он даже забыл на какое-то мгновение свою просьбу, с которой и начался этот разговор.

— Ни разу подтянуться на турнике не можешь, это ты серьезно? — спросил Кореец сосредоточенным тоном, — и почему-то он невольно засмеялся ему в ответ. Кореец тоже улыбнулся, и сейчас вдруг стало отчетливо видно выражение его глаз. Глаза не смеялись, а смотрели заинтересованно и даже несколько отстраненно, будто Кореец был погружен в собственные мысли.

Затем Кореец внезапно заинтересованно спросил:

— А что, если ты научишься делать и все остальное лучше всех? Вдруг и это станут воспринимать как нечто само собой разумеющееся, об этом ты не думал? Не начнут тебя уважать, и восхищаться тобой не будут? Тоже воспримут как должное?

Он криво усмехнулся.

— Не станут и не нужно. Зато я смогу защитить себя. И то, что мне важно и нужно. И своих друзей. Впрочем…

Он замялся.

— Друзей у меня на самом деле и нет. Приятели. Я даже за партой один сижу. Пересадили на первую парту, зрение стало портиться. А постоянно в очках ходить я не могу. Только меня одного из всех, ну из тех, кто в очках, и дразнили очкариком.

— Но вообще ладно. Это все чепуха, — продолжил он. Очков у меня одна пара, еще попробуй найди нормальную оправу, ты бы меня видел в очках. А ту, что мама мне купила, повредили немного. Дужка треснула — поэтому в них особо не походишь, — и он улыбнулся.

Улыбнулся и вспомнил, как он переживал из-за того, что ему сломали оправу, просто так, от нечего делать, как он вспомнил тогда, как мама принесла ему очки и смешной очешник синего цвета, и как, вспомнив это, он, не удержавшись, заревел, чем доставил еще несколько приятных минут одноклассникам. Им было просто приятно и смешно. Забавно и весело унижать и издеваться над ним.

— А одноклассники… Знаешь, их всего двое. Основных. Тех, которые постоянно ко мне лезут. И ты знаешь, я их на самом деле боюсь. Три месяца назад, в нашем школьном дворе, — один взял маленького котенка и убил его. Схватил за лапы и ударил о стену. Можешь себе представить?

Все веселье куда-то делось, продолжать разговор он не мог. Почему-то воспоминания очень живо всплыли в памяти и как-то одно наложилось на другое, и он вспомнил то тягостное ощущение, которое было тогда, когда он стоял у окна и смотрел вниз, во двор — совсем недавно, в тот день, когда он познакомился с Корейцем.

Как будто не было ничего в промежутке. И хотя оставалось еще почти три целых месяца каникул, от мысли, что 1 сентября нужно будет опять идти в ненавистную школу и вновь заходить в класс, он невольно поежился.

Он вспомнил, как огорчился, когда узнал, что Кореец приехал в город погостить, и к концу лета уедет обратно в свой город, и как подумал в тот момент, что все хорошее неизбежно заканчивается. И чем больше было хорошего, тем раньше это закончится, и тем больней будет в этот момент.

Он настолько погрузился в свои безрадостные мысли, что ощутил, как в воздухе повисло молчание только тогда, когда Кореец потрепал его одобряюще по плечу и сказал:

— Я тебя научу. Не то, чтобы я сам много что умел, да и времени у нас с тобой немного… Но не в шашки же с тобой играть — тут мне ловить, как я понял, нечего.

Кореец протянул ему свою руку — и они обменялись рукопожатием. Они посидели на скамейке еще некоторое время и когда бабушка позвала его с балкона, он с удивлением понял, что не прочел за эти дни ни одной книги и что, пожалуй, впервые в жизни он не хочет уходить с улицы, и что его, именно его зовут сейчас домой, крича с балкона.

 

Глава 4

Утром он проснулся под звон будильника, на мгновение подумал, что надо вставать в школу и машинально натянул одеяло повыше и зарылся головой в подушку поглубже. Но потом он вдруг вспомнил все, и жизнь сразу заиграла красками, и сон моментально улетучился. Когда он вскочил с кровати, словно подброшенный пружиной, он уже мысленно был там — рядом с Корейцем, который, как он был убежден, сможет научить его паре хитроумных приемов, которые конечно же позволят ему эффектно расправляться со своими противниками.

Взбудораженный, он выпил чашку чая и, привычно отказавшись от завтрака и не слушая протестов бабушки, помчался, прыгая через две ступеньки, во двор.

Кореец уже сидел на лавочке около подъезда и задумчиво чертил палочкой на земле какие-то окружности и многоугольники. Заметив его появление, он встал, улыбнулся и спросил:

— Ну что, вперед и с песней? Пробежимся немного, — и они побежали трусцой.

— Что посоветуешь — где тут у вас спокойное и тихое место, чтобы можно было позаниматься и никто бы не отвлекал?

С некоторым замешательством и уже немного запыхавшись и перебрав в голове возможные варианты, он нерешительно ответил:

— Думаю, около школы сейчас самое спокойное место. В школьном дворе, — уточнил он после секундной паузы. — Сейчас, я думаю, там пустынно, летом же к школе силой никого не заманишь.

— Ну, что ж, взглянем на твою школу, — пробормотал Кореец, и они продолжили бежать в нужном направлении.

Школьный двор действительно был пустынен, столь ненавистное ему пространство в саду за школой выглядело мирно и спокойно: лавочка, немного покосившийся турник и буйная зелень листвы.

— Ну что, ты научишь меня приемам? — нетерпеливо спросил он, немного отдышавшись, пот начал стекать по его лбу, хотя еще не было жарко.

Кореец, казалось, явно не разделял его энтузиазма.

— Если ты думаешь, что за один день научишься всему, то можешь сразу идти обратно домой и читать свои книжки дальше, — ответил он, подойдя к дереву, и зачем-то поковырял пальцем кору на стволе. Говорил Кореец немного мрачным голосом и выглядел как-то жестко и угрюмо.

— Давай договоримся с тобой сразу, когда мы тренируемся — мы тренируемся. Никакого веселья и игр. Запомни — твердо запомни — одну вещь: просто так научиться чему-либо нельзя.

— Я конечно постараюсь тебе многое объяснить и показать, но добиться результатов ты сможешь только сам. И доказывать что-либо ты должен будешь не мне — не своим друзьям — приятелям, а в первую очередь себе. Именно себя ты должен будешь научиться побеждать.

— Все, что я смогу сделать, — продолжил Кореец, — это просто указать тебе правильную дорогу, путь — на котором ты сделаешь меньше ошибок. Я сам знаю далеко не все, все знать и уметь просто невозможно, но это и не требуется. И это тебе нужно твердо уяснить. Все понял?

Кореец продолжал говорить незнакомым жестким голосом, — и вдруг ему показалось, что Кореец просто не хочет его ничему учить. Ему жалко научить его тем приемам — с помощью которых он разбросал тех хулиганов в школе-интернате — или же он просто не верит в то, что его — такого слабака — вообще можно чему-то научить. Наверное, он просто передумал за ночь — закралась мысль — и ему стало тоскливо и одиноко.

— Сколько обычно человек тебя бьют — двое — трое? — неожиданно спросил Кореец.

— Двое, — ответил он, не поднимая глаз. Двое.

— Нехорошо, — сказал Кореец задумчиво. — Двое на одного, — он хмыкнул.

— Давай, соберись. У тебя получится. Может получиться. Но помни: занятия — это занятия. Никакой расслабухи. Времени у нас мало, а что ты из себя представляешь — еще пока неизвестно. Начинать всегда трудно — и еще. Всегда смотри в глаза. Запомнил? И другу и врагу.

Он поднял глаза и посмотрел на Корейца:

— Запомнил. И я докажу, что что-то из себя представляю, — сказал он твердо, не отводя глаза в сторону.

— Ну вот и отлично, Бро, — произнес Кореец непонятное слово.

— А что такое «Бро»? — переспросил он в замешательстве.

— А это обращение такое. Сокращение от «Бразер» — по английски. Брат значит. Уяснил? Ты какой язык в школе-то учишь?

— Английский, — ответил он, — но училка у нас не очень. Сокращениям всяким не учит, не особо у меня с английским. Пятерки ставят — но …

— Ладно, хватит про пятерки. По физкультуре у тебя тоже видимо, пятерки — раз в отличники выбился.

Он ничего не ответил — сознание того, что его назвали братом произвело на него какой-то странный эффект — он был и рад и горд — и казалось, вели ему сейчас Кореец ударить со всей силы в бетонную стену — он бы сделал это, и доказал бы, что может оправдать доверие. Как много раз в жизни он мечтал, чтобы у него был старший брат, который был бы рядом и мог бы его защитить.

Но брата у него не было.

— Значит так. Уясни себе одну вещь, — сказал Кореец. — Когда ты видишь, что избежать драки не удастся — выбрось из головы свои книги и все остальное. Желательно выбросить из головы вообще все, если получится. У тебя, боюсь, не получится, но стремиться к этому нужно. Не думай ни о хорошем, ни о плохом, постарайся сосредоточиться только на оценке ситуации. Понятно?

— Нет, совсем непонятно, — ответил он. — Что значит оценка ситуации? Что конкретно надо оценивать и как?

— А оценивать нужно вот что. Покажем на примере. Ударь меня кулаком в живот, — Кореец улыбнулся и поднял руки вверх — видимо, для того, чтобы ему проще было попасть в живот, — да не стесняйся, сожми кулак и бей.

Он решил не переспрашивать и действительно попытался выбросить все мысли из головы. Это было очень непохоже на все ситуации, в которых ему доводилось бывать ранее.

До этого всегда у него в ушах стучали молоточки — и что-то липкое копошилось в желудке — сейчас же все казалось каким-то обычным и будничным — и сама мысль о том, что нужно ударить Корейца в живот показалась ему какой-то нелепой. Что в этой ситуации можно было оценить — кроме того, что это все было глупо — он не понял и поэтому, сжав кулак, ударил Корейца в живот.

Ощущения в кулаке были странными — он не решился ударить в полную силу, но все равно ему показалось, что он ударил не в мягкий живот, а во что-то твердое и жесткое — и это ощущение было незнакомым и непривычным. До этого он всегда старался ударить своих обидчиков по лицу — потому что и его всегда били по лицу — по крайней мере сначала, до того, как он падал на землю — и в те редкие моменты, когда ему действительно удавалось попасть, он не ощущал практически ничего.

— Плохо ты оценил ситуацию, — сказал непонятно Кореец и добавил, — показываю на примере.

Что сделал Кореец, он не успел увидеть. Что-то произошло, и он ощутил, что ему нечем дышать. Казалось, что на него упало дерево — или что-то такое же большое и жесткое, как будто его ударили доской или металлическим рельсом — это неуловимо промелькнуло у него в мозгу в тот самый момент, как он оказался на земле. Дышать было по-прежнему нечем, и только спустя показавшиеся вечностью мгновения он смог закашляться и почувствовал, как свежий и удивительно вкусный воздух вновь поступает в легкие. Хорошо, что не позавтракал, — промелькнула и пропала мысль.

— Сейчас и на будущее — не обижайся, — откуда-то издалека до его сознания донесся голос Корейца. Он слышал его, как будто уши у него были заткнуты ватой — слова доносились невнятно и как-то издалека.

— Многое можно объяснить только на примере, так что ты привыкай понемногу.

В голосе Корейца не было издевки, казалось, это действительно был старший брат, и от этой мысли ему стало легче.

— Пока ты не научишься оценивать ситуацию автоматически, машинально, а этого возможно добиться только постоянной практикой — с чем у тебя пока явные проблемы, ты должен оценивать следующее: количество своих противников и их расположение относительно себя, их перемещения и удары — и, одну из самых основных вещей — это вдохи и выдохи.

Ему показалось, что он уже слышал что-то про «вдохи — выдохи», но не смог вспомнить что именно, и поэтому продолжал слушать, каждое слово казалось ему откровением и ключом к решению какой-то очень важной загадки или тайны, что-то типа пиратской карты, указывающей путь к древним сокровищам.

— Любой удар должен достигать своей цели в тот момент, когда твой противник собирается делать вдох. Когда он только что выдохнул — и в его легких осталось совсем немного воздуха. Дышать правильно мало кто умеет, задерживать воздух в себе и соразмерять вдох и выдох с ударами сердца — тоже.

— Ты должен научиться оценивать момент твоего удара таким образом, чтобы наносить его в тот момент, когда ты сам выдыхаешь — и удар должен достигать цели в тот момент, когда противник делает вдох и в его легких совсем мало кислорода.

Это не так сложно — если ты еще до того, как рядом с тобой начнут махать кулаками, сможешь установить ритм дыхания таким образом, чтобы твой выдох приходился на чужой вдох — половина дела сделана. Но, конечно, если противников несколько — тебе будет посложней. Но, — запомни, — это все важно до тех пор, пока мы говорим о самом первом ударе — потом все меняется.

— Что именно меняется? — спросил он, чувствуя, что мало что понимает из слов Корейца.

Тот улыбнулся. — Ну-ка, расскажи мне, как обычно происходят у вас побоища, посвященные контрольным по математике? Кореец огляделся по сторонам.

— Я так понимаю, это все тут и происходит?

Он смутился. Он почувствовал, как у него покраснели уши и щеки — и понял, что не сможет выдавить из себя ни одного слова. Но ему и не пришлось ничего говорить, потому что Кореец продолжал:

— Возьмем тех ребят, «велосипедистов». — Ну, которые хотели отнять у тебя рубль. Что ты сделал?

— Что? — переспросил он в замешательстве.

— Ударил первым. В той ситуации это было абсолютно правильным решением. Ты даже попал ему в физиономию, чем знаешь ли сильно его удивил, но потом? Что ты сделал потом? Ничего. Ты просто стоял и ждал. Ты что, думал, что он повалится на землю от боли, и восхищенные зрители захлопают в ладоши? И что его дружки с перепугу разбегутся?

— Нет, — буркнул он. — Ничего я не ждал. Я не знал, что делать дальше.

— Верно. Ты просто не знал, что делать дальше. И я подозреваю, что та же картина наблюдается и в вашем школьном дворе. Ты ударил, тебя ударили. Примерно раз в пять минут. Так или не так?

— Так, — ответил он. Он не отводил глаз от Корейца и слушал, что тот говорит ему и почему-то свое поведение — которым он так гордился: дать сдачи и ощутить, что никто не может тебя безнаказанно бить — начинало казаться ему глупым. Он понимал, что что-то делал неправильно раньше, и жадно слушал каждое слово. Он знал, что не забудет ничего из сказанного — и сможет прокрутить в памяти снова и снова еще не один раз.

— Запомни главную и основную вещь, — сказал Кореец, — возможно, кто-нибудь скажет или подумает, что это не главное и не основное, боксер какой-нибудь, — в его голосе проскользнули нотки пренебрежительности, а возможно их там и не было — и ему просто показалось, — но меня так учили и именно поэтому заруби это себе на носу.

Он затаил дыхание и старался не пропустить не слова, он перестал слышать чирикание воробьев и бибикание машин на улице неподалеку и в какой-то момент даже пожалел, что не может все записать на бумагу — «вот ботаник» — подумал он про себя с досадой и весь обратился в слух, чтобы не пропустить эту самую «главную и основную» вещь.

 

Глава 5

— Так вот, — продолжил Кореец, после того, как ты ударил в первый раз — ты не должен стоять и гордиться результатом. После этого тебе необходимо закончить серию, которая начинается в момент твоего первого удара и заканчивается в тот момент, когда ты, выдохнув в момент первого удара, еще раз вдохнешь и выдохнешь. За это время ты должен успеть ударить не менее 3 раз.

Времени на изучение результатов нет, завершая эту серию ты должен быть уверен в двух вещах: во-первых, в том, что в ближайшую минуту этот противник не сможет причинить тебе вред. Вторая — еще более важная вещь — видеть всех остальных противников, сколько бы их ни было. И быть готовым ко всему, что они могут сделать или уже делают. Усек?

— В теории да, — нерешительно ответил он. А что если они набросятся кучей все сразу? — на всякий случай поинтересовался он, на самом деле мало что понимая из-за неспособности переработать весь объем информации, вывалившейся на него.

— Ну, хорошо, — ответил Кореец. Немного теории — из того, что любят рассказывать в перерывах между занятиями… Вот ты подумай хорошенько и ответь, как ты думаешь. Представь, человек серьезно подготовлен. Боец, тренировался и тренируется постоянно и регулярно — справится он с таким же, как он? Например, братом-близнецом?

Он задумался.

— Наверное, нет, — ответил он. — Если они полностью одинаковы — видимо, они будут биться довольно долго без какого-то результата… Но это если совсем логично думать. Я не прав?

— Ну почему. Прав. Считается, что так и есть. А вот если у одного будет нож — или палка, а у второго ничего не будет? — улыбнулся Кореец.

— Наверное, тот кто вооружен — тот и победит, — нерешительно ответил он, чувствуя какой-то подвох.

— Знаешь…, - задумчиво произнес Кореец, сделав паузу, — я тоже так думаю на самом деле. Но считается, что и в этой ситуации они будут сражаться очень долго. Потому что тот, кто бьется голыми руками, тренирован и в обороне против палок и ножей. Видишь в этом логику?

— Вообще-то да, — ответил он, подумав. — И что из этого следует? — переспросил он, слегка потеряв нить беседы.

— А следует то, что из всего этого делается вывод, что один человек может также бесконечно долго сражаться против двух таких же, как он. С палками они или там велосипедными цепями, или вообще с пустыми руками. Если он, конечно, подготовлен на самом серьезном уровне.

— И против трех? — засмеялся он от парадоксального вывода.

— И против четырех тоже, — ответил Кореец. Он не смеялся и выглядел задумчиво, как будто был где-то далеко — далеко отсюда. Казалось, Кореец думает о чем-то своем и говорит машинально, не вдумываясь в смысл собственных слов… Потом он неожиданно стряхнул задумчивость и весело продолжил:

— И даже против пяти. И шести. И против восьми.

— И против девяти тоже? — эта история стала его забавлять.

— Нет. Против девяти уже нет.

— А почему?

— Считается, что максимальное количество очень тренированных людей, которые могут на тебя напасть одновременно, не причинив вреда друг другу своими палками и прочими железками, не может превышать восьми. Якобы, не знаю уж, кто считал, восемь могут, а остальным места не хватит. Поэтому тот, кто научился драться с восьмерыми одновременно — с одной стороны, непобедим. А с другой стороны, может биться против бесконечности.

Кореец опять задумался, но на этот раз ненадолго.

— Знаешь, честно говоря, думаю, это все чепуха. Да и в твоем случае — где набрать такое количество мастеров, которые на тебя кинутся? Едва ли у них у всех проблемы с математикой, и ты не дашь им списать, — неожиданно рассмеялся Кореец и продолжил:

— Так что помнить тебе надо о том, что много их сразу не будет. Но а если и будет — ничего страшного. Вся толпа сразу не набросится. А раз не набросится — у тебя будет время оценить расстановку сил.

— И что потом — я все равно не понимаю, — спросил он. — Ну не набросятся все сразу. Но ведь они же там будут. Как поступать? Если не в теории, а в практике?

Кореец посерьезнел.

— В этом случае твоя задача понять, кто у них самый главный. Основной. Из тех, про кого спрашивают «кого знаешь». Он не обязательно самый большой, но узнать его можно всегда. Определи самого главного — самого уверенного, того, кто принимает решения.

— Ну, определю я его. И что?

— А вот когда определишь главного, запомни, он — твоя основная цель. Есть такая африканская поговорка — «руби дерево, обезьяны сами разбегутся» — усек? Вот дерево — это и есть главный. А обезьян везде хватает.

— И что? — недоверчиво спросил он. — Разбегутся?

— Там увидишь, — непонятно ответил Кореец и продолжил:

— Лучше думай о том, что ты сегодняшний уже вполне вероятно справился бы с восемью такими же, каким ты был вчера. В теории, конечно. Впрочем, мы отвлеклись.

— Запомни и уясни и затверди себе то, что важен первый удар. Его сила и его скорость. Можно научиться тысяче приемов, но в жизни они тебе не помогут, если ты не умеешь нанести простой удар рукой.

— Вот сожми кулак, — скомандовал Кореец без всякого перехода.

Он машинально сжал кисть правой руки в кулак. Кулак выглядел как-то не впечатляюще.

— Ну. Сжал.

— Разожми. Все неправильно, объясняю.

— Когда ты сжимаешь кулак — ты должен сделать так, чтобы внутри не было никаких пустот, так мало воздуха, как это возможно. Ты не перчатку боксерскую надеваешь — в ней места много — но у нас задача абсолютно противоположная. Боксер бьет перчаткой. Перчатка она сохраняет как руку, так и противника. Нам сохранять надо только руку, поэтому все проще, — сделал Кореец неожиданный вывод.

— Поэтому сначала ты, отведя большой палец в сторону, чтобы не мешал, сгибаешь самые первые фаланги остальных пальцев, видишь — вот так.

— Понятно, — ответил он и повторил движение — рука выглядела смешно. Почему-то рука Корейца совсем не производила смешного впечатления, а может быть, ему так казалось, он не знал.

— Теперь ты плотно-плотно, насколько хватает сил, сжимаешь кулак. И сверху — на то, что получилось — кладешь большой палец, вот таким образом, чтобы сам большой палец не попал на ударную плоскость.

Ему показалось удивительным то, что кулак, который получился в результате, действительно выглядел как кулак. Ему немедленно захотелось куда-нибудь ударить и видимо Кореец это тоже почувствовал.

— Бей меня в ладонь, посмотрим, что получится.

— Он ударил, и в этот раз так сильно, насколько смог. Ладонь Корейца смягчила удар, он даже не понял, каким образом его рука была остановлена в воздухе.

— Основные ошибки у тебя следующие. Запоминай — это основа техники.

Первое, в момент удара, а чтобы не думать об этом — держи так руку постоянно — воображаемая линия от самой левой костяшки кулака — вот этой — от которой начинается указательный палец — должна проходить в сторону предплечья, и оставаться ровной. Если посмотреть на вытянутую руку, сжатую в кулак, сбоку, ты должен увидеть прямую линию. Кулак не должен уходить вверх, не должен заваливаться вниз, только абсолютно прямая линия. Кулак должен быть всегда продолжением руки. Иначе ты ударишь, и что будет?

— Будет больно, — машинально ответил он.

— Ага. Будет очень больно. Вывихнешь или выбьешь кисть. А уж потом тебе будет совсем больно — это, поверь, тебе обеспечат.

— Да уж… Почему-то он внезапно представил себя, окруженным восемью Корейцами, нападающими на него одновременно. Из-за их спин виднелись другие Корейцы, ожидающие своей очереди, сварливо ругающиеся друг с другом, некоторые с ножами и велосипедными цепями, и в центре композиции он сам — баюкающий на груди свою руку с выбитым кулаком. Картинка была такой живой и яркой, что он невольно засмеялся.

— Смешного тут нет ничего, — Кореец говорил серьезно и даже как-то сурово. — Смотри дальше — ударная плоскость. Состоит она из двух костяшек — называют их, — тут Кореец произнес какое-то незнакомое, очевидно восточное слово, которое он немедленно забыл, — и поверхностью указательного и среднего пальца. Такой вот прямоугольник — видишь? — Кореец провел по ударной плоскости на его кулаке пальцем, как будто нарисовал прямоугольник карандашом, его палец был сухим и твердым, как карандаш.

— А теперь самое сложное. Как бить, как должна идти рука и как ты должен ее возвращать в исходное положение для нового удара.

И они занимались еще долго — он потерял счет времени и только иногда стряхивал пот, который стекал у него по лбу и катился ниже — по щекам, иногда даже повисая капельками на кончике носа, которые он сразу нетерпеливо стряхивал взмахом головы, и продолжал бить, бить и бить — по воздуху, по воображаемому противнику — он даже не представлял себе никого конкретного, он превратился в автомат, он наносил и наносил удары, исправляя ошибки, полностью на уровне граничного сознания внося коррективы в движения, когда Кореец указывал ему на ошибки.

«Возвратное движение бедрами — четче, рука идет обратно не к бедру, а ближе к подмышке, резче, не расслабляй кулак» и это продолжалось еще долго — пока он совсем не выдохся.

Когда Кореец жестом велел ему остановиться, он облегченно вытер пот с лица майкой и только сейчас понял, сколько прошло времени, что он проголодался и вымотался — и подумал о том, что на сегодня наверное тренировка — их первая тренировка — закончена, и он сможет отдохнуть.

Но это был еще не конец занятий.

— Стало что-то получаться, — ему показалось скептически подытожил Кореец.

— Но техника — это только пять процентов успеха, ударить красиво и правильно конечно очень важно — но… — Кореец сделал паузу, — помимо «красиво и правильно» ты должен ударить сильно. Как мне самому говорили в свое время — таким образом, чтобы твой противник уже не ощутил серию, следующую за первым ударом.

— Вот смотри, — они подошли к дереву, ствол которого Кореец ковырял некоторое время назад. Это была липа, от нее плыл мягкий и сладкий запах, плотная кора надежно облегала мощный ствол. Видно было, что это довольно старое дерево, но на коре не было видно и следа трухлявости.

Без какого-либо предупреждения Кореец внезапно ударил. Технику его удара было невозможно оценить — видно было только то, как что-то стремительно мелькнуло в воздухе, и только потом раздался хруст. От дерева отлетел кусок ствола — и было видно, что он примерно пяти сантиметров толщины. Несмотря на прочность, кусок древесины отскочил далеко в сторону, обнажив светлый и ровный участок среза.

Он открыл рот от изумления и в замешательстве и каком-то ступоре не нашелся что сказать, только тупо смотрел на ствол дерева — в его голове не могло уложиться то, что по дереву можно ударить с такой силой, не повредив и не искалечив бесповоротно руку.

Протянув палец, он потрогал край коры и удивился ее прочности и жесткости.

Из оцепенения его вывел неожиданно мягкий голос Корейца:

— Надеюсь, ты запомнил, брат, — вали дерево. Обезьяны разбегутся.

— Но для того, чтобы это у тебя получилось — со временем, конечно, потребуются усилия. И это должны быть твои усилия, и тут уж все зависит только от тебя.

Они пошли в сторону его дома, и по дороге Кореец продолжил объяснять.

— Ты читал «Мифы древней Греции»?

— Читал, конечно, — улыбнулся он. — И не раз перечитывал. Очень мне нравится читать про этих богов и героев.

— Если помнишь, там был один деятель, который таскал на плечах теленка. Помнишь?

— Ага, с радостью подхватил он. Теленок тяжелел и вместе с ним росла сила того парня. Он носил теленка и носил, пока не стал таскать на плечах быка. Я, помню, еще подумал, что серьезно так у него сила нарастала. Ну или быка плохо кормили, чтобы этот спортсмен не надорвался.

Они засмеялись, и некоторое время шли молча.

— И все же основной принцип отражен верно, — произнес Кореец.

И когда он открыл рот, чтобы возразить и поспорить — Кореец тихо закончил, — вспомни дерево. Я не предложил ударить тебе, потому что снова заниматься мы бы тогда смогли нескоро. А времени у нас и так немного.

Поэтому слушай и мотай на ус.

Дома набираешь газет и делаешь из них подшивку. За год. 365 листов. Прошиваешь их плотно. Можешь пачками потоньше, но в результате у тебя должна получиться пачка — в 365 листов, возможно она будет и толще — листов 400 или 500. За год — это я к примеру сказал.

— И что дальше? — спросил он, начиная догадываться.

— Вешаешь ее на стену. В крайнем случае, отца попросишь. Висеть должно крепко. На уровне от шеи до пояса. Толщина пачки должна быть такой, по которой ты сможешь ударить так, как я тебя сегодня учил, но обязательно в полную силу. Основы ты усвоил, иногда мы конечно будем поправлять технику, но ничего сложного там нет.

И главное запомни — торопиться тебе некуда. Убедишь себя в том, что уже готов, что сможешь ударить по тонкой пачке, ударишь в результате не в полную силу — и испортишь все дело. Ты понял? Не торопись. Быка на плечи сразу не взвалишь, каким бы недоношенным и рахитичным он не был.

Сколько раз в день ты должен ударить, чтобы позволить себе оторвать листок — зависит от тебя и только от тебя. Все очень индивидуально. Но главное помни — ты должен бить только в полную силу. Бить, не боясь, что сломаешь руку. Это ты уясни твердо. Буквально заруби себе на носу. Завтра утром я зайду за тобой и посмотрю. Заодно и покажешь, что у тебя получается.

И вот еще что, чуть не забыл, — подыщи что-нибудь для турника. Трубу какую-нибудь или что-то вроде.

Он вздрогнул. Турник? Но ведь я тебе…Кореец не дал ему договорить:

— Помню, помню. Ни одного раза не можешь и все такое. Ну не можешь и не надо. Подтягиваться тебе не придется, не волнуйся. Я тебе обещаю, — Кореец загадочно улыбнулся и подмигнул ему на прощание.

 

Глава 6

С подшивкой он справился неожиданно быстро. Складывая друг на друга пачки бумаги, он радовался, что не сдал газеты в макулатуру, один раз он даже увлекся и стал читать привлекшую его внимание статью, но опомнился и сосредоточенно работал, пока не закончил.

У него был опыт — раньше он много раз вырывал из журналов «Вокруг света» фантастические рассказы и приключенческие повести — и научился переплетать их, руководствуясь статьей из журнала «Юный техник», по приложениям из которого он клеил модели из бумаги.

Закончив, он с удовлетворением посмотрел на внушительную подшивку: он затруднился бы сказать, сколько в ней листов — все газеты отличались количеством страниц. Примерную толщину пачки он определял прямо на полу, ударяя тихонько по пачке кулаком, постепенно увеличивая силу. Поскольку у него не было уверенности в том, что он сможет ударить в полную силу по газетам, он с явной неохотой добавил еще одну стопку, утешив себя мыслью, что если ему будет очень легко, то он сможет отрывать каждый день не по одной, а по нескольку страниц.

На софе сидел потрепанный плюшевый медведь и, как ему казалось, одобрительно поглядывал на его манипуляции своими выпученными пуговичными глазами. Он вспомнил, как раньше старался отработать удар, используя мишку в качестве снаряда, и ему стало неловко. Он подмигнул медведю и неожиданно для самого себя произнес вслух — «ну что, будем рубить дерево»? И сразу в голове невольно возник невысказанный вопрос, — а что, если обезьяны не разбегутся? А дерево не свалится? Он решительно отмахнул эту мысль и переключился на более важные и насущные дела.

Сначала он подумал, что сам повесить подшивку на стену он не сможет. Бетонная панель стандартной «хрущёвки» предполагала использование дрели. Папы еще не было дома, и вдруг он вспомнил про пробойник — железный штырь с победитовой насадкой, который надо было прокручивать каждый раз после удара по основанию штыря молотком.

Казалось, это было решением проблемы и, стараясь не думать о реакции родителей на дыру в стене, он нанес первый удар молотком.

Ему повезло — бабушка была в магазине — и он довольно быстро умудрился пробить достаточно глубокое отверстие в стене. Он не раз помогал отцу в домашних делах и представлял основные действия по укреплению в стене шурупов. Выбрал он самый большой и толстый из тех, что нашлись в наборе инструментов и, загнав в отверстие деревянную пробку, на которую пришлось пустить остатки модели торпедного катера, он с трудом вкрутил его отверткой.

Попытки покачать шуруп пальцами показали, что сидит он крепко и уверенно.

Водрузив на стену подшивку — крепко и надежно прикрутив ее бечевкой к шурупу, он с удовлетворением оглядел плоды своего труда. Казалось, на стене висит здоровенный отрывной календарь, хотя справедливости ради нужно было признать, что интерьер его комнаты от данного аксессуара не улучшился.

Он глубоко вздохнул и подошел поближе.

Левую руку вытянуть вперед, правую сжать в кулак — он аккуратно сжал руку в кулак — и ему показалось, что он сжал ее даже крепче и сильней, чем в течение всего занятия утром, прижать к правому боку пальцами вверх, — он воспроизводил боевую стойку по пунктам, усвоенным им сегодня, и отгонял мысли о том, что это все бесполезно, что он никогда не сможет научиться так бить, чтобы одна самая маленькая обезьянка на вершине дерева обратила внимание на то, что он ударил по стволу — он выругался вслух — дались ему эти обезьяны…и тут в памяти всплыло спокойное и уверенное лицо Корейца — и его слова — «тут все зависит только от тебя».

Он постоял еще мгновение, успокоил дыхание и синхронно с выдохом нанес первый удар. Он бил изо всей силы, представляя удар Корейца по липе.

От подшивки ничего не отлетело. Самая первая страница немного промялась в том месте куда пришелся удар и, посмотрев на руку, он увидел следы типографской краски на кулаке. К своему ужасу он понял, что ударил не ударной плоскостью, а всем кулаком — испачканы были все костяшки — а не только первые две, называющиеся полузабытым им странным и необычным восточным словом.

— Он произнес это восточное слово так, как оно ему вспомнилось сейчас, произнес громко, будто покатал его во рту, как камушек. Слово было странное и незнакомое, да еще и запомнил он его конечно же неверно. Трудно сказать, нравилось оно ему или нет. Впрочем, это было неважно.

Стараясь помнить о технике удара и не торопиться, он начал методично бить по стене правой и левой рукой, периодически переводя дух и поглядывая на костяшки пальцев.

И вдруг в какой-то момент он попал в странный ритм, его сознание отключилось, а он бил и бил. Перед его взором проплывали странные картины — он представлял себя и своего возможного брата — близнеца, которого он не мог победить, восемь обезьян с палками, молотящих от злости друг друга потому, что не могли грамотно к нему подойти, не причинив себе вред, и потом все эти картинки заслонили лица двух его одноклассников, показывающих на него пальцами и заливисто смеющихся. Он сам не обратил внимания на то, что стал бить ожесточенно, ритм увеличился и опомнился он только в тот момент, когда хлопнула дверь и он, обернувшись, увидел удивленные и обеспокоенные лица родителей.

Он остановился и только тут его взгляд упал на подшивку. Центр ее измочалился — несколько слоев газеты было изорвано в клочки, обильно усеивавшие пол. Его кулаки были в крови, все костяшки без исключения — опять он нарушил технику — были ободраны и кровоточили — кулаки были испачканы черной краской, и он почему-то подумал о романе Стендаля «Красное и черное».

Дискуссия с родителями была сложной и непродуктивной. Они не ругали его за дыру в стене и подшивку, но он понял, что он не может ответить на их вопросы, из которых основной был — «зачем?». Он вполуха слушал то, как папа убеждает его в том, что он неизбежно и неотвратимо повредит себе кулаки, что-то про размягчение костей, про выбитые суставы, но все это время он бубнил что-то себе под нос и вспоминал, как Кореец без видимых усилий фактически вырвал одним ударом кусок мощного и крепкого дерева. Размягчение костей — как же, подумал он.

И ему опять показалось, что плюшевый медведь одобрительно подмигивает ему с софы.

 

Глава 7

Утром все было по-прежнему.

Он с гордостью продемонстрировал зашедшему за ним Корейцу висящую на стене подшивку. Еще больше гордости в нем вызывал факт того, что его руки были разбиты в кровь — удивительно, но никогда ранее его кулаки не выглядели столь внушительно и впечатляюще. Но руки он спрятал за спину — хвастаться и гордиться, казалось, было нечему. В особенности перед человеком, который с легкостью мог вырвать из мощного дерева кусок древесины без видимых повреждений на руках, как бы походя и обыденно, как само собой разумеющееся.

Кореец с непроницаемым видом изучил подшивку, зачем-то поковырял пальцем края измочаленных газетных листов в самом ее центре и буднично сказал:

— Покажи руки.

Он с тщательно скрываемой гордостью протянул руки вперед костяшками вверх — кожа на них была ободрана и отдельные кусочки бахромились на краях первой и второй костяшки, на тех самых, о которых ему говорил Кореец.

Кожа была сорвана по всей ударной плоскости — были разбиты фаланги и суставы всех пальцев. Мама обработала накануне его раны йодом — это было больно, но он терпел, стиснув зубы, и свежая сукровица, выступившая при сжатии рук в кулаки на фоне потеков йода, впитавшегося в кожу, и подсохшая живописными разводами, выглядела впечатляюще.

Кореец казалось бы не обратил внимания на повреждения и небрежно повернул его ладони. Увидев аналогичные отметины на больших пальцах, он нахмурился и так же буднично сообщил:

— Я тебе, кажется, особо говорил про большие пальцы — и про то, как их надо ставить. Ты хочешь сустав выбить? — и, не дожидаясь ответа, подошел к висящей на стене подшивке и ударил по ней рукой без замаха.

В этот раз он увидел и отметил момент удара, против его ожиданий не раздалось никакого особенного звука, и штукатурка не посыпалась с потолка, куда он тревожно и невольно перевел взгляд.

Кореец улыбался своим мыслям, задумчиво изучая верхнюю газету — висевшую, как он отметил, вверх ногами. Проведя по ней пальцем, Кореец как бы встрепенулся и вернулся откуда-то издалека, где блуждали его мысли — о характере раздумий он постеснялся спросить.

— Пока не срывай листы. Послежу за твоими руками. Большой палец и ударная плоскость, помни об этом постоянно. И бей не сериями, а поспокойней, не забывай о технике.

И моментально задал следующий вопрос:

— По поводу турника что у тебя?

Он и ждал и боялся этого вопроса.

Место, где можно было бы пристроить турник, он определил сразу. Стандартная «хрущевская» «трешка» не оставляла большого простора для вариантов и фантазии. Сразу после проходной большой комнаты, которую всегда называли залом, одна дверь вела налево — в спальню родителей, а вторая направо — в его комнату. Прямо был небольшой чуланчик с отдельной дверью, где мама держала банки с соленьями и вареньем, и пространство с дверным проемом и двумя дверьми идеально подходило для размещения турника.

Его можно было укрепить между косяками двух дверей в комнаты — и подтягиваться лицом к чуланчику.

Если бы он, конечно, умел подтягиваться.

Когда он выбирал место для турника, невольно всплыли недавние воспоминания о его позоре на уроке физкультуры, когда их физрук опять устроил очередное соревнование «кто больше подтянется» — и «насколько приблизится к рекорду школы» — его излюбленная фраза.

Для их седьмого класса норматив, установленный физруком, составлял семь раз на отличную оценку, пять — «на четверку» и три раза «на тройку». Всего три одноклассника могли подтянуться семь раз. Ни один не мог подтянуться восемь, но над их попытками выжать — таки восьмой раз никто и никогда не смеялся.

Смеялись всегда почему-то над ним. Он был не единственным, кто не мог подтянуться ни разу — еще несколько человек были в такой же ситуации, но только его выход к турнику сопровождался всегда бурным весельем и радостью всего класса.

Да и с того самого момента, когда он при ответе на уроке стал машинально дергать правой рукой в сторону — в тот самый момент, когда он заикался от волнения и не мог начать предложение при ответе — с того самого момента его передразнивали девочки, когда у них было настроение — смешно дергая в сторону рукой и заливаясь веселым смехом.

Но ему было не смешно.

И ему не было смешно выходить перед всем классом к турнику — он шел, с трудом передвигая ноги, как на эшафот, поворачивался лицом к классу, потому что подтягиваться на турнике спиной к классу считалось невежливым, и с трудом вскарабкивался до перекладины. Он не мог просто подпрыгнуть вверх и ухватиться за прохладный металл — его пальцы всегда соскальзывали и он падал вниз на маты, подстеленные внизу, и он начал вползать до перекладины по боковой стойке, как по канату. И опять ему единственному не было смешно.

Да, он старался подтянуться. Но его попытки хоть чуть-чуть приблизить свой подбородок, чтобы хоть раз — один только раз перенести его над перекладиной — приводили к тому, что он весь спазматически извивался, как червяк, насаживаемый на крючок, но ни на миллиметр не приближался к поставленной цели. Его попытки всегда вызывали самое бурное веселье класса, иногда даже слышались аплодисменты.

Причем наиболее громко и зажигательно веселились девочки, которым не нужно было подтягиваться вообще, они всего — навсего отжимались, причем не от пола, а от двух стоящих параллельно гимнастических скамеек, что было на его взгляд не то что проще, а неизмеримо проще. Он был горд тому факту, что мог просто отжаться от пола ровно десять раз — после чего его силы иссякали, и он падал на пол, но отжимался он всегда дома, где некому было над ним смеяться. И поддерживать было тоже, к сожалению, некому.

Кореец одобрительно хмыкнул, увидев место предполагаемого размещения турника, и немедленно задал вопрос:

— А турник?

Ему было немного неловко показать и объяснить то, что он придумал использовать в качестве турника.

Безусловно, найти отрезок гладкой никелированной прохладной на ощупь трубы было бы здорово, но он не смог придумать, где можно было бы раздобыть такой кусок.

Единственная мысль, которую он не смог отбросить после обдумывания различных вариантов, было приспособить для этих целей кусок клюшки.

Да, хоккейной клюшки.

У него была клюшка. Он не умел кататься на коньках — не говоря уж о модных хоккейных, с заточенными лезвиями, что там говорить, он с трудом катался на коньках, крепившихся к валенкам — у них было по два лезвия на каждый валенок, видимо, конструктор данного чуда инженерной мысли предполагал, что на двойных лезвиях стоять будет проще. Стоять на них действительно было можно, но кататься абсолютно невыносимо. Он пытался это делать и несколько раз ходил на каток тренироваться — после каждого раза у него болели все мышцы, и в особенности ноги и бока — на которые он постоянно падал, каждый раз по возвращении с катка он с облегчением стягивал с себя валенки и надеялся, что кататься больше не придется.

Апофеозом его конькобежной карьеры была покупка клюшки.

Ударная часть у нее была абсолютно плоской — он не знал тогда, что нужно специально распаривать древесину над кипящей кастрюлькой и сгибать ее для достижения нужной формы, он только видел, как все играют клюшками с изгибами, красиво в несколько слоев обмотанными синей изолентой. Он действительно вышел однажды поиграть в хоккей — и его, к немалому удивлению, даже приняли в игру, несмотря на нелепые валенки с коньками, пристегнутыми кожаными ремешками, и клюшкой без модного изгиба для достижения мощного и эффектного удара по воротам.

Он и ворота-то толком не разглядел за то короткое время, что находился на поле — практически сразу после выхода на каток он упал, поскользнувшись, и когда поднимался, неловко опираясь на клюшку — ему в лоб попала шайба…

Сейчас клюшка лежала перед ними — дабы не оставить ей никаких шансов он еще вечером решительно отпилил пилой по дереву ударную плоскость и сейчас она представляла собой просто ребристую палку нужной длины.

Кореец резко взглянул на него и спросил:

— Это ты планируешь использовать для турника? И сжал палку в руках — казалось он прислушивается к ощущениям.

Он молча кивнул.

— Даже лучше, чем могло бы быть, — произнес Кореец непонятную фразу и продолжил — а мы прямо сейчас и закрепим. После этих слов Кореец эффектно крутанул палкой вокруг себя, будто прислушиваясь к ощущениям — это не казалось рисовкой — действие было машинальным, но таким эффектным и красивым, что он затаил дыхание и невольно открыл рот. Но ничего не сказал.

Возились они не очень долго — набивая на косяки куски деревяшек для того, чтобы закрепить клюшку в нужном положении и когда закончили, у них получился вполне симпатичный турник — только не круглый в сечении, а прямоугольный.

Потрогав его рукой и проверив, насколько крепко сидит в подготовленных пазах деревянная палка, Кореец объяснил ему — что необходимо делать.

— Поскольку ты у нас рекордсмен, — начал Кореец, тут они оба усмехнулись, причем, если улыбка Корейца была традиционно лучезарна, он сам хмыкнул скорее скептически, но все же ничто не могло испортить ему настроения в это утро, и даже воспоминания о попытках подтягиваний, вызывавших бурное оживление всего класса не смогли бы омрачить его радости от прошедшей недели. Кореец продолжил:

— Подтягиваться, как я и обещал, тебе не придется, не переживай. Делать тебе будет нужно довольно простую вещь.

 

Глава 8

— Все, что тебе необходимо — это повиснуть подбородком выше перекладины. И висеть — терпеть и висеть, насколько хватит твоих сил.

— Как же я интересно смогу это сделать? — удивился он.

— Ну, подтянуться-то ты все равно не можешь, — сказал Кореец — поэтому забирайся со стула. Залез, подбородок оказался выше перекладины, повис, и виси.

— А потом?

— А потом, когда поймешь, что устал висеть, и руки разгибаются — разгибай руки, но только медленно, медленно. Резко не спрыгивай, а опускайся плавно. Настолько плавно, насколько сможешь. Понял?

Упражнение показалось ему простым — ну повисеть, подумаешь, делов-то.

— Понял, конечно. А зачем это нужно?

— Говорят, полезно, — сказал Кореец загадочно и улыбнулся. — Ты, главное, считай про себя — один, два, три. Чтобы каждый следующий раз провисеть хотя бы на один счет больше. Пока держишься — считаешь, про себя считай, не вслух, дыхание не сбивай, потом пока опускаешься, разгибая руки, — продолжай считать и, когда уже совсем спрыгнешь, тогда запомни результат и до следующего раза.

— А сейчас пошли заниматься, домашнее задание потом делать будешь.

Когда он вернулся домой, ему казалось, что прошла целая вечность. Все его тело болело. Для отработки техники Кореец обзавелся палкой и периодически стучал по нему — когда он по его мнению допускал ошибки, объясняя это тем, что легкие удары полезны, и вроде бы ему не было больно — но сейчас, когда он стянул с себя грязную и потную майку, ему показалось, что его тело превратилось в сплошной синяк. Очень болели предплечья — Кореец учил его защищаться и имитировал удары нападающих с помощью все той же палки, и объяснял, что при правильно поставленном защитном блоке не должно быть больно, потому что удар нападающего обязательно потеряет свою энергию и погасится.

Видимо, он все делал неправильно — при каждом следующем блоке руки болели все сильней и сильней, а Кореец бил и бил — сверху, снизу, сбоку — а он ставил верхний, нижний и боковой блоки, изнутри и снаружи — все пытаясь погасить энергию ударов, и ему казалось, что он никогда не научится. В какой-то момент пришло ощущение, что все, он больше не может, но сказать об этом почему-то было невозможно, и он продолжал, стиснув зубы, и через некоторое время забывал о том, что совсем недавно не мог пошевельнуть рукой.

Перед возвращением он подошел к липе и провел ладонью по еще недавно свежему слому на стволе. Это место уже потемнело и не так явно бросалось в глаза. Он еще раз удивился невозможному — и не смог сформулировать собственные мысли, да у него и не осталось ни мыслей, ни эмоций — только удовлетворение от того, что он смог выдержать бешеный темп занятий, навязанный Корейцем.

Ему казалось, что Кореец специально пытается измотать его, задать темп, которого он не выдержит. Он подумал о том, что не знает, чему его учит Кореец — и правильной ли технике — но это уже было неважно. Ему было неважно чему он учится, он наслаждался самим процессом, ранее ему неведомым, он прислушивался к боли в своем теле и знал, что он обязательно выдержит — даже если все это — изощренное издевательство над ним, а никакая не учеба.

Его желание научиться драться притупилось и сейчас он учился чему-то, чему он сам не мог дать названия. Даже лица его обидчиков размылись в памяти, он лишь мельком вспомнил о них тогда, когда они опять пришли в школьный сад, но и эта мимолетная мысль растворилась с первым же ударом палки Корейца.

Он умылся и подумал о том, что уже несколько дней не держал в руках книгу. Мама принесла специально для него из библиотеки один из красных томов двенадцатитомного собрания сочинений Дюма, но когда он открыл книгу — вдруг понял, что не может читать. Буквы плясали у него перед глазами, каждое перелистывание страницы отзывалось болью в разбитых руках, и он отложил книгу в сторону.

Происходящее с ним было куда интересней книги, но даже на обдумывание этого факта тратить время было жалко.

Он знал, что Кореец уедет в свой город — и от этой мысли ему было горько, он стал грустить и готовиться к расставанию пожалуй с того самого момента, когда узнал о том, что оно неизбежно.

Он успел помечтать о том, как было бы здорово натолкнуться вдвоем с Корейцем на своих одноклассников — и посмотреть, как у них получится потребовать у него денег или как-нибудь еще унизить. Но сейчас, когда они стали заниматься вместе, на такие мысли просто не осталось времени, и он пытался выжать из своего организма столько сил и энергии, сколько было вообще возможно, только для того, чтобы успеть, успеть научиться тому, чему мог научить его этот небольшой жилистый пацан с веснушчатым носом и необъяснимо твердыми, деревянно — шершавыми ладонями.

Он подошел к своему импровизированному турнику и с тоской посмотрел вверх. У него не было ни боязни, ни страха — необходимое упражнение было на его взгляд простым и несложным — и тратить время на его выполнение казалось глупым и бессмысленным, но это было частью его тренировок — и он пододвинул поближе табуретку.

С табуретки его подбородок был и так выше перекладины и он решительно взялся руками за клюшку и соскочил.

«Простое и несложное» упражнение оказалось таковым только в первую секунду. Он даже не успел сосчитать до одного, как руки его разогнулись, и он больно ударился подбородком. От неожиданности он разжал руки и сорвался, чуть не упал, задев ногой табурет, и ощутимо стукнулся спиной о косяк дверного проема. Ощущение в руках оказалось совсем не таким, как он ожидал, ребристая клюшка только на вид была похожа на настоящий турник — держаться за нее было сложно и неудобно, руки сразу заболели, и ему показалось, что у него ничего не выйдет.

Но сразу перед глазами встало невозмутимое лицо Корейца, и он понял, что не сможет рассказать ему о том, что он не смог, что у него не получилось.

Во второй раз он был осторожней. Поставив табурет немного сбоку, он забрался на турник и, задрав подбородок выше клюшки, с осторожностью перенес вес на руки. Ему опять показалось, что он не удержится, и опять ударится челюстью о хоккейную деревяшку, но теперь он уже был готов к ощущениям и, сцепив пальцы изо всех сил так, что на разбитых костяшках кулаков лопнула чуть подсохшая корочка крови, постарался удержаться. Он напрягал мышцы изо всех сил и, несмотря на то, что руки практически сразу же стали разжиматься, попытался опускаться плавно и медленно. Он досчитал до трех, но, уже соскочив на пол, был вынужден сказать себе, что счет все-таки равен двум. Это было очень стыдно — в таком простом упражнении удержаться всего в течение двух секунд — даже меньше двух, потому что счет «раз, два» давал суммарно хорошо, если одну секунду.

И, отдохнув немного, он опять, упрямо пыхтя, вскарабкался на табурет. Он занимался еще долго, делая совсем короткие перерывы для отдыха, чередовал их с интервалами подольше, слоняясь по квартире и не зная, чем заняться и прислушивался к ощущениям в ноющих руках — мысль о том, что можно лечь на диван и открыть книгу почему-то даже не пришла ему в голову.

Один раз он ощутил прежде незнакомую боль — в тот момент, когда он опускался и старался удержаться повыше — руки внезапно пронзила резкая боль и когда он спрыгнул, он в первое мгновение не смог выпрямить руки — они остались полусогнутыми, он даже подумал о том, не повредил ли он что-то в мыщцах. Но боль относительно быстро прошла, и он смог разогнуть руки, как ни в чем не бывало.

Доведя счет до четырех, он понял, что добиться большего прогресса не получится и, вспомнив о подшивке, направился к ней и отрабатывал удар еще долго, никакие образы уже не проплывали у него перед глазами в этот раз, он был спокоен и сосредоточен, он просто методично наносил удары и считал их. Почти сразу из кулаков пошла кровь, но он практически не обратил на это внимания, просто порадовался этому факту и продолжил. Прошло около часа и только тогда, когда он понял, что бьет уже кое-как и каждая частичка его тела дрожит от напряжения, он остановился. Руки его тряслись, и когда он посмотрел на пол, он увидел обрывки бумаги — два или три абсолютно измочаленных листа газеты валялись на полу, и ему даже не пришлось думать о том, настала ли пора оторвать один из них. Он весь дрожал, и только усилием воли ему удалось остановить эту дрожь.

Подшивка выглядела неопрятно. Свежая кровь красными мазками украшала верхний лист газеты и через продранные дырки перетекала на следующие, местами виднелись старые отметины — уже практически черного цвета. Толщина подшивки фактически не изменилась, но выглядела она так, что он с гордостью посмотрел по сторонам и прилепил поверх измочаленной и изорванной поверхности свежий лист газеты. Несколько пятен проступило сквозь бумагу, листок практически приклеился к подшивке и внешний вид опять был строгим и пристойным, большой календарь просто висел на стене и ждал прихода следующего дня.

И только тогда он посмотрел на свои руки и увидел, что помимо разбитых костяшек у него на ладонях набухли кровяные мозоли — ребристая поверхность импровизированного турника дала о себе знать, и легкое прикосновение пальцем к мозолям вызвало жуткую боль, и он отогнал мысль о том, что будет, когда они прорвутся.

Обильно обработав раны йодом, он с улыбкой подумал о том, что времена, когда он хныкал над разбитой коленкой и просил маму — «подуй, подуй», остались в прошлом. Йод принес ощущение прохлады — но не более. «Пощипало и все», — тихо сказал он вслух, поднес кулак ко рту и подул, от чего так и не остановившаяся струйка крови смешно изменила свое направление, и он, усмехнувшись, решительно плеснул еще йода.

Подумав о том, что надо бы купить йода побольше, он удовлетворенно счел, что тренировки на сегодня закончены.

Спал он в этот день крепко и без сновидений.

 

Глава 9

— Слушай, а может в кино сходим? — неожиданно предложил Кореец.

Они сидели на лавочке в школьном саду, и он прокручивал в голове сегодняшнюю тренировку. Он уже сам отмечал некоторый прогресс и с удовлетворением вспоминал особенно понравившуюся ему комбинацию, которую они разучивали и отрабатывали уже второй день.

Ему казалось, что прошло уже невероятное количество времени с того момента, когда они разучивали отдельные удары и защитные блоки.

Как-то незаметно они перешли к тому, чтобы из отдельных простейших элементов — таких как удар в верхний уровень, удар в средний уровень, мягкий блок изнутри — собирать более сложные комбинации и отрабатывать их раз за разом во все более быстром темпе, и он уже давно и думать забыл о какой-то практической применимости всех тех приемов, которыми пытался овладеть.

Он наслаждался самим процессом занятий все больше и больше — несмотря на то, что во всем теле, в разбитых руках, в суставах, во всех многочисленных местах, куда приходились удары палки Корейца, колотившего его за каждую самую незначительную ошибку — прочно поселилась боль. Сначала он думал о ней и удивлялся тому, какой же он был слабый, его изумляло, что еще совсем недавно он плакал от того, что его били по лицу, оставляя иногда едва заметные отметины и ссадины, поражался тому, что сейчас он привык — и даже радуется, значительно большей боли, которая с какого-то момента стала его спутником, и каждое утро напоминала о том, чем он занимается — и о том, что ему предстоит впереди.

Боль, физическая боль — стала абсолютно неважной и несущественной, потому что на другой чаше весов лежали неизвестные ему ранее ощущения — ощущения ловкости, навыков и умений, о которых он раньше никогда даже и не слышал и не задумывался, о которых он не мог и подозревать — и это у него, всегда такого неловкого, нелепо выглядящего со стороны.

— В кино? Конечно, давай сходим. Это здорово. А на что?

— Да сегодня шел мимо вашего кинотеатра, когда утром к тебе направлялся — там показывают «Пиратов ХХ века», я слышал, что классный фильм, — ответил Кореец. — Ты не видел?

— Не-а, не видел. Он же новый совсем, недавно вышел. Собирался, как раз перед каникулами. Приятели уже все разъехались, поэтому пошел один.

— И что? Билетов не было? — поинтересовался Кореец с любопытством.

— Ну…, - замялся он. — Билеты, наверное, были. Тормознули меня перед кинотеатром. Вежливо попросили денег. Короче, на билет мне не хватило.

Кореец засмеялся.

— Вежливо попросили? — переспросил он. Ну, наверное, им важней было посмотреть. Да, а если бы они грубо и невежливо попросили, тогда что?

Он грустно ответил:

— Не знаю. Наверное, было бы то же самое, что и тогда, ну, когда мы с тобой познакомились.

Кореец задумался.

— Интересно. Получается, что хоть так, хоть эдак, но денег бы ты по-любому лишился.

— Ага, — ответил он. — Сейчас вот и не знаю, что лучше.

— Все к лучшему, — сказал Кореец. — Если бы ты тогда посмотрел фильм, сейчас тебе скучно было бы со мной пересматривать, верно? Так что пошли. Деньги вроде есть, как раз на ближайший сеанс успеваем. Не придется сшибать перед входом. Смешно, а если бы у нас сейчас не хватало, и мы бы у кого-нибудь вежливо попросили — это было бы нормально, как считаешь?

Он посмотрел в глаза Корейцу — они были серьезными и казалось, ему очень важно было услышать ответ на этот шутливый вопрос.

— Нет, это было бы неправильно, — твердо ответил он. Он отвел глаза, ему не хотелось следить за реакцией Корейца и даже стало неважно, что именно сам Кореец думает на этот счет.

— Может быть, и неправильно, — загадочно продолжил Кореец, — и по его непроницаемому лицу было совершенно непонятно, какой же точки зрения придерживается он лично.

Когда они вышли из кинотеатра, уже смеркалось.

Его дом был совсем рядом, — и времена, когда он после выхода из кинотеатра старался быстрей добежать домой, были в каком-то ужасно далеком прошлом. Раньше он всегда старался вернуться по освещенной улице, по которой гуляли люди — это рождало в нем чувство безопасности — но все равно, он старался вернуться побыстрее, и только в подъезде облегченно переводил дух.

Но сейчас все было иначе — и мысли о том, чтобы вернуться длинной дорогой даже не пришла ему в голову. Когда рядом шагал Кореец, чувства незащищенности не было — и наверное с ним он спокойно отправился бы куда угодно, хоть в самые темные и страшные переулки, которых он раньше всегда сторонился.

Путь пролегал через футбольное поле — сейчас это был практически пустырь, заросший бурьяном и сорняками, и они неторопливо шли по тропинке, пересекавшей поле наискосок — она выходила прямо к его дому. Они обсуждали отдельные моменты фильма — и, когда он абсолютно неожиданно для себя услышал оклик «эй, пацаны» и тихий свист, он резко остановился, будто налетев на препятствие.

Он был абсолютно уверен, что ничего такого не может произойти в принципе — он убедил себя в этом в какой-то момент времени и сейчас вдруг ощутил абсолютную иллюзорность внушенной самому себе безопасности, на мгновение вся его прошлая жизнь с ее страхами и неуверенностью вернулась и одновременно с этим под ложечкой противно засосало. Он ощутил во рту неприятный, медный вкус — как будто он положил в рот медный пятак, и его ноги на мгновение стали ватными.

Это ощущение длилось какое-то мгновение, но потом исчезло — в ту самую секунду, когда он ощутил на своем плече руку Корейца.

С его близорукостью было трудно разобрать лица подошедших к ним ребят, и только когда они приблизились вплотную, он понял, что не знает никого из них. Они абсолютно точно были не из его школы, но это было и неважно.

Он ощутил какое-то напряжение внутри и непроизвольно сжал руки в кулаки, он осознал это в момент, когда сжатие отозвалось рефлекторной болью и он, переведя глаза вниз, механически отметил, что в сумерках разбитые костяшки совершенно не видны.

Подошедших было двое, чуть повыше ростом, чем они с Корейцем, выглядели парни абсолютно спокойно и расслабленно. Один из них держал в руке бутылку «Жигулевского» и он подумал, что пожалуй парочка постарше, может быть на два, а то и три года.

— Пацаны, вы местные? — спросил тот, что был повыше.

— Местные, — услышал он ответ и тут же понял, что это он сам ответил на вопрос. Кореец молчал и искоса посматривал на него.

Высокий парень помедлил секунду, будто не зная, как продолжить разговор и задал вопрос, услышав который он невольно усмехнулся.

— А кого знаете?

Этот вопрос всегда вводил его в ступор — так произошло и на этот раз и он, открыв машинально рот, закрыл его.

— А с какой целью интересуешься? — вдруг услышал он и с удивлением перевел глаза на Корейца — Кореец говорил спокойным и казалось ленивым тоном, и расслабленно стоял, засунув руки в карманы.

— Ну, может общие знакомые есть, — ответил высокий в некотором замешательстве, тот, что пониже, стоял молча и прихлебывал пиво — наверное, со стороны их беседа производила впечатление спокойной дружеской встречи и он подумал о какой-то неправильности и нелепости происходящего.

Он успокоился, первый шок от неожиданности миновал и он ждал какого-то сигнала или указания Корейца для того, чтобы как-то действовать, но тот спокойно стоял и казалось, абсолютно расслабленно разговаривал.

— Вы сами-то кто? — спокойно продолжил Кореец и неожиданно улыбнулся.

— Мы? — переспросил высокий. Из NNN — ой школы, — и махнул рукой в непонятном направлении. — В кино идем, подумали, может выручите нас, не хватает немного. И даже уточнил — десять копеек.

Один билет стоил полтинник — и десять копеек действительно были незначительной суммой, отсутствие которой, впрочем, могло на самом деле сделать поход в кино невозможным.

К его удивлению, Кореец побренчал мелочью, извлек из кармана гривенник и протянул его высокому.

— Держи. Сеанс скоро начнется, не опоздайте.

Высокий взял гривенник с ладони Корейца и открыл рот, чтобы что-то сказать, но Кореец продолжил:

— Меня зовут Пак. Но друзья называют меня Кореец.

Подошедшие парни переглянулись — трудно было сказать, слышали они когда-нибудь про Пака «по прозвищу Кореец» или нет.

Он ничего не понимал. Происходящее казалось ему каким-то бредом и не укладывалось у него в голове. Он сделал шаг вперед и натолкнулся на ладонь Корейца, упершуюся ему в грудь в тот момент, когда Кореец продолжил:

— А это как раз мой друг. И вот он меня знает. А я знаю его.

Это было смешно, и он улыбнулся. Парни переглянулись еще раз и тот, что пониже, отбросив в сторону допитую бутылку, которую до этого держал в руках, примирительно сказал:

— Ну, спасибо, мы пойдем, а то и правда опоздаем, — и протянул руку.

Кореец посмотрел на его руку и никак не прореагировал. Свои руки он к этому моменту опять засунул в карманы и не сделал ни малейшей попытки вынуть их обратно.

Они молча стояли — наблюдая, как двое развернулись и ушли в сторону кинотеатра и стояли так еще несколько минут. Ушедшие парни ни разу не обернулись, и он задал себе вопрос, а может быть им действительно так необходим был этот гривенник, подаренный им Корейцем.

Когда они повернулись, чтобы снова продолжить свой путь, Кореец неожиданно остановился и негромко произнес.

— Запомни, Бро. Предотвращенный бой — выигранный бой. Меня можешь не спрашивать — я тоже не знаю, для чего им нужны были деньги. И если они собирались в кино, то откуда бы у них нашлись деньги на бутылку пива. Не знаю. Возможно, если бы я был один, все сложилось бы иначе, но я решил, что это неплохой урок. Для тебя.

— В жизни, — продолжил Кореец, — порой очень сложно разобраться, что правильно, а что неправильно. И даже что хорошо, а что плохо. Главное — это поступать так, как тебе кажется правильным. В этот самый момент. Делай то, что в данной ситуации должен. А уж там что будет — то будет.

— А я уж начал думать, кто из этих двоих дерево, а кто обезьяна, — улыбнулся он.

Они негромко засмеялись и шли некоторое время молча. Он ощущал, как внутри все успокаивается, хотя нервное ожидание возможного боя еще не прошло бесследно.

— И еще, — сказал Кореец тихо. — Я тебе раньше много говорил о том, что является самым важным — применительно к тому, чем мы с тобой занимаемся. Так вот — конечно, то, что я называл важным — важно, но самое важное — это запомнить и понять следующее:

— Все, абсолютно все — и победа и поражение — у нас вот тут, — и он постучал пальцем по его лбу. В голове. И если ты это поймешь, то победить тебя будет нельзя.

Он открыл рот, чтобы возразить, но Кореец не дал ему возможности вставить слово:

— Да, тебя можно будет избить, покалечить даже, но победить — нельзя. И сила физическая — это чепуха по сравнению с силой духа.

— Слушай, ты это о чем? Ему показалось, что Кореец несет какую-то чушь — «нельзя победить» показалось ему полнейшей глупостью — какая-то там сила духа…

— Ну, я понимаю силу мускулов. Сильная рука, слабая рука. Сильный удар — за счет сильной руки. И слабый за счет…Кореец не дал ему закончить предложение:

— Твое дело сейчас — запоминать. Это понятно? Поймешь ты то, что я тебе говорю — или не поймешь — неизвестно. Может быть, никогда не поймешь. А может быть и поймешь, и поймешь очень быстро, от многого зависит, — туманно закончил свою мысль Кореец

— Действительно, не понимаю, — ответил он со смущенной улыбкой.

— Да я сам иногда не все понимаю, — буркнул Кореец и напомнил — фильм фильмом, а домашнюю норму должен еще успеть сделать.

— Будет сделано, — весело ответил он, помнишь, как в фильме боцман классно доску разбивал и ногой и рукой? Как он там всех направо и налево…

Кореец засмеялся:

— В кино еще и не то покажут.

И они попрощались до следующего дня.

 

Глава 10

Звонок в дверь раздался рано утром.

Он был один, родители были на работе, а бабушка еще накануне уехала к его тетке, поэтому он был предоставлен самому себе.

Кореец улыбнулся с порога и поставил на пол сумку — на вид тяжелую, в которой что-то громыхнуло в тот момент, когда она коснулась пола.

— Иди, позавтракай, — сказал он, когда они обменялись рукопожатиями.

— Да я не особо голодный, — несколько смущенно ответил Кореец.

— Я же не спрашиваю тебя, голодный ты или нет, верно? — весело спросил он, улыбнувшись. Поэтому отказываться нельзя. Вот если бы я спросил — «хочешь ты кушать или нет» — тогда другое дело. Логично?

— Куда уж логичней, — пробормотал Кореец, направляясь на кухню.

— Слушай, а ты сам-то почему ничего не ешь? — поинтересовался Кореец с набитым ртом.

— Да как-то не складывается у меня с завтраком. Обычно вскочил, умылся и в школу. Люблю поспать подольше.

— Понятно, — промычал Кореец. Поэтому, наверное, тебе бабушка тоже вопросов не задает, хочешь ты кушать или не хочешь. Кладет в тарелку и не открутишься.

— Угу, — подтвердил он, допивая чай. Ну что, идем?

— Идем, — сказал Кореец, вылезая из-за стола. Посмотрим на твои успехи.

— Ну, и как результат? — поинтересовался Кореец, с любопытством изучая клюшку. Даже невооруженным взглядом было видно, что она сильно изменилась за эти недели. В тех местах, где он хватался за нее руками, ребра закруглились и отшлифовались, в этих местах поверхность была покрыта темными потеками и пятнами. — Судя по всему, ты времени зря не терял.

— Пятнадцать минут, — ответил он с гордостью.

— Сколько, сколько? — недоверчиво переспросил Кореец. Ты сказал «минут» или мне послышалось? Ты, наверное, имел в виду, считаешь до пятнадцати? Так это всего секунд десять — пятнадцать, даже если считать, не торопясь.

Он молча подтащил к импровизированному турнику табурет и залез на него.

— Можешь засекать, время пошло, и, перенеся подбородок выше перекладины, повис на руках. Руки привычно обхватили ребристую, но уже давно не шершавую и такую до боли знакомую поверхность. Его прогресс в этом упражнении был таким быстрым, что он удивлялся сам себе. Трудно сказать, в чем была причина — то ли она заключалась в том, что изначально выбрал самую неподходящую поверхность для упражнения, то ли спустя некоторое время его руки уже использовали грани клюшки как дополнительные опоры, он не знал. Мозоли на руках набухали и рвались, в эти дни ему было мучительно больно и казалось невероятным, что он удерживает свое тело на весу, разгибая плавно руки в те моменты, когда казалось уже невозможно было держаться дальше — но и тогда он делал это максимально медленно.

— Ну что, теперь веришь? — спросил он, продолжая удерживать подбородок выше уровня перекладины. — а еще я вот так могу, смотри, — и он отпустил одну руку, продолжая удерживать свой вес на одной руке. Это было трудно — значительно трудней, чем висеть на двух руках, но тогда, когда ему надоело висеть столько времени на двух руках, он решил, что упражнение с одной рукой будет куда более эффективным, и он сможет использовать высвободившееся время для того, чтобы тренировать удар на газетах.

Вместо ответа Кореец присвистнул.

— Ладно уж, слезай оттуда, а то целый день провисишь. Ты, кстати, случаем подтягиваться не пробовал?

Он, плавно разогнув руку, спрыгнул. Рука разгибалась с трудом, как обычно, и он массировал плечо второй, менее уставшей рукой.

— Нет, подтягиваться не пробовал. Ты же сказал, что надо делать только это упражнение. Верно?

— Ага, подтвердил Кореец. Не подтягивался и ладно — и улыбнулся.

Они подошли к висевшей на стене подшивке.

— Тут ты тоже меня чем-нибудь удивишь? — поинтересовался Кореец с любопытством.

Накануне вечером он постарался в меру своих сил привести подшивку в порядок. Обкромсанные и надорванные листы он ободрал, но все равно выглядела подшивка растрепанной и уже очень слабо напоминала аккуратный календарь, висящий на стене.

— Тут вряд ли удивлю. Занимаюсь, все, как ты мне и показывал.

Кореец подошел поближе и провел рукой по газетам. Сначала по поверхности, потом прошелестел ею, как будто проверял толщину книги и общее количество страниц. Затем он почему-то приподнял ее и заглянул за нее — изучая, потрогал рукой стену и вернул подшивку обратно.

— Ты не помнишь, сколько было листов сначала и сколько ты оборвал? — поинтересовался Кореец.

— Не-а. Не считал. Да практически сам и не обрывал. Листы сами измочаливаются в середине и перестают держаться. Рвутся. От центра к краям — так что и рвать не приходится. Помолотишь-помолотишь — вот и нет листка.

— Покажи-ка, — попросил Кореец и уселся на софу. Он посадил на колени плюшевого медведя и выглядел со стороны почему-то ужасно комично.

Ему показалось в этот момент, что комната полна зрителей и, слегка волнуясь, подошел к подшивке. Чувствуя спиной, что Кореец внимательно наблюдает за ним, он нанес первый удар максимально технично, ему не приходилось вспоминать все составляющие правильного удара. В момент касания кулаком газеты он усилил удар рывком бедер и сразу же нанес удар левой. У него не оставалось времени на подсчет вдохов и выдохов, и он даже не считал свои удары.

Идею о том, чтобы считать каждый удар давно пришлось отбросить — потому что счет получался только до десятого удара. В первые дни он мог досчитать до ста, но потом, когда он понял, что сто ударов это ничтожно мало, он начал просто засекать время — и уже не отвлекался на подсчеты.

Прикинув, что на один удар у него уходит секунда — он предположил, что за минуту он сможет ударить тридцать раз левой и столько же правой рукой. А за час — 1800 ударов каждой рукой. Он увеличивал длительность занятий каждый день — чтобы довести количество ударов до двух с половиной тысяч — наверное, потому, что он привык получать только пятерки, и цифра в пять тысяч казалась ему наиболее подходящей в качестве дневной нормы.

— Стоп, — неожиданно произнес Кореец, вставая с софы и бережно усаживая медведя на свое место. — Достаточно.

Он остановился и вытер пот с лица. Руки опять побаливали, но это ощущение стало настолько привычным, что он не обратил на это никакого внимания. После занятий на турнике ладони практически перестали болеть — потому что покрылись твердыми мозолями, которые решительно не хотели лопаться, от чего руки стали непривычно шершавыми.

— Ну, что? — спросил он встревоженно. Ему хотелось похвалы и такого же восхищенного присвиста, которым Кореец отметил его достижения на турнике, ему казалось, что он заслужил это.

— В целом нормально, — пробурчал Кореец. Подойдя к подшивке, он оторвал десяток листов и сказал — толстовато для тебя. — Слишком уж весело молотишь. Попробуй-ка вот сейчас.

Он развернулся к подшивке и провел еще серию. Разницу он ощутил с первого удара. Руку пронзила боль, но он не обратил на нее внимания, он не мог себе позволить ударить слабей, потому что наверняка за его спиной Кореец смотрел на него изучающее, и он знал, что бить нужно даже сильней, чем обычно — если, конечно, это вообще было возможно. И в момент каждого удара перед глазами почему-то против его воли вставала старая липа.

— Хватит, — неожиданно сказал Кореец. — Нормально. Если будешь бить по часу в день и больше — отрывай помимо того, что само отвалится еще один целый лист. Можно, я разрешаю.

— И что? Когда все листы кончатся — я смогу бить со всей силы в стену?

— Может быть сможешь, а может и нет. А может это тебе тогда уже и не понадобится, — ответил Кореец как всегда загадочно. Иногда трудно было судить о том, что именно Кореец имел в виду, а его ответы все чаще и чаще можно было истолковывать по- разному.

— Ну что, пошли заниматься? Сколько еще в квартире сидеть. Времени у нас с тобой мало.

— Послушай, я вот давно хочу тебя спросить, — он решился задать вопрос, который с некоторых пор стал его мучить. — Вот, предположим, научусь я бить со всей силы в стену. Отработаю до автоматизма те связки, которым ты меня научил. Но ведь я все равно никогда не смогу победить тебя, правда? — вопрос вырвался неожиданно для него самого и он покраснел.

Кореец пожал плечами и сказал, адресуясь куда-то в в пространство перед собой:

— Знаешь, скорее всего, ты действительно никогда не сможешь победить меня. Если, конечно, я буду заниматься в полную силу. И еще множество людей ты никогда не сможешь победить. Но в это же самое время никто не сможет победить тебя. Если ты будешь выжимать из себя все то, на что способен. Понял? — спросил Кореец и обернулся.

— Если никто не сможет никого победить, то в чем же тогда смысл этого всего? — спросил он нерешительно.

Кореец улыбнулся.

— Смысл заключается в том, что главное — победить самого себя. И тогда кто-то — тот, кто сильней и опытней тебя, причем несравнимо опытней тебя, кто к примеру занимался с пятимесячного возраста, сможет тебя победить технически — рожу тебе набить или сломать что-нибудь, но победить тебя — тебя самого, он уже не сможет. Сможет убить или покалечить, но не победить.

И еще. Таких людей не так уж и много, мне кажется. И если этот гипотетический «некто» занимался всю свою жизнь, чтобы стать таким, каким он стал, наверняка у него есть дела поважней, чем пытаться кого-нибудь обидеть или сделать больно просто из интереса. Подумай об этом на досуге как-нибудь.

Кореец продолжил:

— Ты же не станешь заниматься только тренировками остаток своей жизни. Ты же, наверное, после школы не в институт физкультуры собираешься поступать, чтобы стать лучшим в том, чтобы бить кулаками в стену, а?

Дело-то не в этом. А дело в том, чтобы не дать никому себя победить в том, чем ты занимаешься. И небольшое поражение — это не проигрыш во всем.

Он заворожено слушал — и то, что говорил Кореец, откладывалось в его памяти. Он знал, что запомнит эти слова и возможно именно в них и заключается основной смысл их занятий.

— И еще, — Кореец не закончил свою удивительно длинную для него речь, — я немногому смог тебя научить, да и есть множество вещей, которым можно научиться только самостоятельно. Хотелось бы думать, что правильный путь я тебе показал — и просто научил тебя, как сделать самый первый шаг. Второй шаг, если ты конечно захочешь, ты сделаешь уже сам.

Произнеся это, Кореец посмотрел в окно и сказал уже совсем другим голосом — со своей обычной интонацией:

— Что-то заболтались мы с тобой. Время идет — пара часов пролетела незаметно. Денек отличный сегодня будет, пора пожалуй идти.

И действительно, лучи солнца заливали всю комнату светом и стекла на стенке с книгами отражали лучи во все стороны. Полки были уставлены книгами — ни одной из которых он не прочел этим летом. Даже красный том Дюма валялся нетронутым — и он, как ни сосредотачивался, не смог вспомнить названия содержащегося в нем романа.

Под потолком комнаты висели пластмассовые модели самолетов и лениво шевелились в невидимых потоках воздуха.

— На сегодня у нас еще один важный урок, спрашивал ты как-то про силу духа, вот и закончим эту тему — про силу мускулов и другую силу.

Кореец подмигнул ему, и они направились в прихожую обуваться. Кореец подхватил свою опять громыхнувшую сумку, и они поскакали через две ступеньки вниз во двор.

 

Глава 11

Улица встретила их жаром. К полудню воздух накалился, начало августа выдалось непривычно жарким, даже деревья казалось с трудом шевелили листвой в надежде вызвать ветерок, но и это им не удавалось. В голове крутилась мысль о том, как хорошо было бы махнуть на Волгу и поваляться там на пляже, но он отмахнулся от этой мысли.

Он знал, что Кореец скоро уезжает, но старался отгонять от себя эту мысль. Ему ужасно хотелось, чтобы это лето, стремительно несущееся к излету, никогда не закончилось, чтобы рядом всегда был Кореец, ставший его лучшим и единственным другом, настолько близким, что ему трудно было бы выразить свои эмоции словами. Но он это чувствовал — и чем ближе было расставание, тем тяжелей ему становилось.

Но сейчас они были вместе, солнце немилосердно палило с высоты, и эти мысли не преследовали его.

Он сам неожиданно удивился тому, насколько он привык к школьному двору. Деревья разрослись так густо, что тут их встретило даже какое-то подобие тени. Неожиданно все тут стало настолько близким и привычным, что он с удивлением поймал себя на том, что подумал «домашним». Раньше он всегда ненавидел это место — но как же все изменилось за каких-то два с небольшим месяца.

— Ну что, — сказал Кореец, когда они немного размялись и прокрутили обычную разминочную программу. Легкий спарринг?

И он молча автоматически занял привычную уже боевую стойку.

В их единоборствах Кореец всегда начинал с простых и уже отработанных и понятных ему движений — нападал и защищался от его ответных ударов, следил за тем, как он защищается и указывал на ошибки — казалось, его дыхание вообще не сбивается и он никогда не производил впечатления запыхавшегося или уставшего.

Кореец почти не хвалил его — только иногда одобрительно хмыкал, но и эта похвала делала его гордым и будто вдыхала в него новые силы.

Всегда — без исключений — Кореец вводил в поединок новый элемент, какой-то неожиданный удар или защитное движение — и он старался быть готовым к этому, вспоминая как в самом начале их занятий Кореец всегда заставал его этим врасплох, и он пропускал такие удары, которые Кореец хоть и наносил не в полную силу, но этого всегда хватало для того, чтобы он валился на землю и долго приходил в себя.

Он стал понимать, что такое «движения», даже не доведенные до автоматизма, а просто ставшие естественными, иногда он не мог увидеть или предугадать следующий удар, но все реже Корейцу удавалось его подловить — его предплечья и бедра ставили защитный блок автоматически, а их поединок все больше и больше напоминал какой-то сложный танец с вихрем непонятных движений.

Впрочем, в этот раз их поединок закончился иначе. Кореец поймал его кулак в воздухе ладонью и улыбнулся.

Можно было предположить, что он удовлетворен результатом, хоть и не произнес по своему обыкновению ни единого слова.

— Давай отдохнем немного, — сказал Кореец, и они плюхнулись прямо в густую траву неподалеку от той самой липы. Шрам на ее стволе был практически не виден, она шелестела листьями и в ее тени было на удивление уютно и спокойно.

— Знаешь, — сказал Кореец, покусывая сорванный листок травы. А ведь я тоже не особо популярен у себя в классе. Как и ты. Меня, конечно, особо не донимают всякие хулиганы, которых у нас хватает — на Дальнем Востоке всегда всякой шантрапы было навалом, особенно в портовых городах. Но и дружбы я там особой ни с кем не завел. Это было классное лето. Наверное, вообще лучшее. Жаль, что меня вряд ли сюда отправят еще. Спасибо тебе.

Он в полном изумлении слушал Корейца.

Не нашедшись, что ответить, он промолчал, только грусть и щемящая тоска от близящегося расставания накатила опять.

— Помнишь тот фильм. «Пираты ХХ века»? — спросил Кореец. — Что тебе в нем понравилось больше всего?

Он усмехнулся. — Честно? Мне понравилось даже не то, как боцман там ломал доски и крутил нунчаки. В самом конце — помнишь, когда у них катер заглох и кому-то нужно было возвращаться — все посмотрели не на боцмана с его приемами, а на главного героя. И он пошел. Вернее нырнул и поплыл назад, просто потому что на него все надеялись. Девушка там так на него взглянула… Но ничего не сказала вроде. Посмотрела, а он нырнул и поплыл. Вот ее взгляд мне и запомнился. Знаешь, на меня так никогда не смотрели…

Кореец как-то странно хмыкнул, продолжая покусывать травинку. Потом он выплюнул ее и начал выбирать себе другую, казалось, полностью поглощенный этим занятием. Наконец выбрал и сорвал. Откинувшись на спину, спросил:

— А у тебя есть девушка?

Вопрос был задан таким безразличным тоном, как будто был самым незначительным из всех, но ему показалось, что Корейцу почему-то очень важно услышать ответ.

— Нет, — усмехнулся он. — Нет, и не было никогда. Я же самый маленький. Все одноклассницы всегда на голову выше меня были. И гуляют они с девяти- да десятиклассниками. Ну, кое с кем из нашего класса тоже. Но я… — тут он усмехнулся. — Я у них никогда как кандидатура не рассматривался. Да и вряд ли буду рассматриваться. На меня никто ж из них и не посмотрит. То, что я отличник — это мне плюсов, знаешь, не добавляет.

— А при чем тут отличник да отличник, — резко спросил Кореец. — Что ты заладил про свои пятерки. Разве это имеет значение? Ты же знаешь много всего, с тобой разговаривать интересно, ты книг прочел как все остальные вместе взятые, наверное. И что, что ты младше? Какая разница?

— Да такая и разница, — ответил он спокойно. Его немного удивила неожиданная эмоциональность Корейца, но тем не менее он спокойно продолжил развивать свою мысль.

— Пусть я книг много прочитал, хорошо, списать у меня можно, и это плюс, я не спорю, — он тоже сорвал травинку и начал ее задумчиво грызть.

— Но им не это нужно. Они прекрасно видят, что я портфель может и могу помочь донести, но если кто-то вдруг пристанет — ПТУ-шники какие-нибудь, или интернатовские вон — оттуда, где мы с тобой познакомились, защитить я их уже и не смогу. А если бы даже и мог — у нас знаешь, не Дальний Восток. Он задумался и продолжил:

— У нас тут Поволжье, ничего нет. Джинсы знаешь сколько стоят на рынке? Двести рублей. А зарплаты по сто двадцать в месяц. Вроде бы и разрешается теперь иногда не в школьной форме ходить — а что я надену кроме нее, если даже за деньги ничего не купишь. Завидный кавалер, нечего сказать, — добавил он с сарказмом и посмотрел на дырку в кедах.

Пока он выдавал эту тираду, Кореец сосредоточенно грыз свою травинку, казалось, он и не слушал его вовсе, полностью погруженный в свои мысли. И потом внезапно произнес, перескочив опять на фильм:

— А ты прав. Посмотрела она на него здорово. С восхищением посмотрела. А он нырнул и поплыл. Спасать их всех. Хоть доски и не ломал, — тут Кореец хмыкнул. — И ведь спас. И обратно поплыл. Кино — кино. В жизни он точно бы не вернулся. Думаю, если на тебя так смотрят и восхищаются, то ты уже не жилец. Это так… Приободрить немного. Типа, плыви, герой, мы тебя любим.

И продолжил:

— А на самом-то деле это все вранье. И им всегда от тебя что-то нужно. Не ты нужен — какой ты есть на самом деле. На это им всегда наплевать. Им нужно только то, что ты можешь. И то, что ты можешь им дать. Портфель отнести, или контрольную списать. Или денег у тебя куча, чтобы у фарцовщиков покупать джинсы да пластинки виниловые. «Абба» какая-нибудь, — добавил он почему-то и презрительно сплюнул.

— И тогда да. Тогда она на тебя посмотрит. Таким взглядом. А может и тогда не посмотрит, — Кореец замолчал, было видно, что он думает о чем-то своем и казалось очевидным то, что это не самые приятные воспоминания.

— Как знать, — добавил Кореец внезапно. — Может быть тебе и повезет. И однажды ты его прочитаешь, это восхищение в глазах. А если и нет, если этого никогда и не случится, ты справишься. Как сейчас. Когда в лепешку расшибаешься, а все равно, чтобы ты ни делал лучше всех — все будут это воспринимать как должное, как будто так оно и должно быть.

— А почему ты это все говоришь? — удивленно спросил он. У тебя что-то случилось такое в прошлом?

Кореец грустно усмехнулся и не ответил. Вместо этого произнес:

— Нужно всегда быть готовым ко всему. Это очень трудно. Но…нужно быть даже готовым к тому, что тебя предадут, — добавил Кореец совсем неожиданную фразу. Будь готов ко всему, и все равно — сделав паузу, он закончил — делай, что должен. А там уж будь что будет.

Произнеся эти слова, он вдруг неожиданно улыбнулся:

— Извини, что-то меня занесло непонятно куда, не знаю уж и почему.

Кореец пружинисто вспрыгнул на ноги и подошел к своей сумке.

Он продолжал валяться на траве, стараясь переварить слова Корейца и понять, что же тот имел в виду и какую цель преследовал этим разговором, но как только тот открыл сумку, его внимание было сразу приковано к ней. Он с любопытством следил за Корейцем и строил догадку за догадкой о том, что же находится в этой сумке.

— Так вот, мы с тобой говорили как-то о силе духа, — сказал Кореец. — В плане физической силы я с тобой согласен, конечно. Чем сильней рука — тем сильней можно ударить, тут и спорить не о чем. Но сейчас попробуем мы с тобой проверить это все на наглядных примерах.

С этими словами Кореец начал доставать из сумки кирпичи. Он вдруг понял, что вся его сумка была набита кирпичами, это были красивые и ровные красные кирпичи — один к одному как на подбор.

Кореец бережно доставал их один за другим и проводил по каждому ладонью.

— Тут у вас неподалеку гаражи строят, так я прихватил несколько кирпичиков, — произнес он с улыбкой.

Выложив кирпичи в ряд, Кореец неторопливо и внимательно изучил их все, некоторые поднял и зачем-то придирчиво рассматривал какое-то время, после чего посмотрел на него.

— В фильме боцман здорово доски ломал, чего там. Но мы-то с тобой не знаем, что это за доски были. А доска доске рознь. Сосна — это сосна, липа, — Кореец усмехнулся, — это липа, а береза, к примеру, это береза. У каждого дерева свои волокна, какая-то древесина тверже, какая-то мягче. Какая-то вообще по волокнам разлетается без проблем. А вот кирпич, это всегда кирпич, — Кореец улыбнулся.

— Ничем не хуже доски, — с этими словами Кореец тщательно установил два кирпича вертикально на торцы и положил сверху, бережно отряхнув невидимую пыль и крошки с поверхности, третий кирпич.

— Прямо как для игры в городки, — пробормотал он.

— Ага, — согласился Кореец, с очевидным удовольствием поглаживая верхний кирпич. — Только в городки мы играть не станем, для этого чурбачки нужны, а кирпичи нам для другого пригодятся.

Он все еще не понимал, к чему клонит Кореец, но вдруг очевидная разгадка дошла до его сознания, и он с удивлением спросил:

— Ты будешь ломать кирпичи?

— Нет, — ответил Кореец. — Это будешь делать ты, а не я.

— Я? — в изумлении открыв рот, спросил он. — Ты что, серьезно? Да мне его никогда не сломать. Ты что, смеешься надо мной? Я фильм недавно смотрел про десантников, не помню его названия, но там парень служить пришел. Или это журналист был, которого про десантников написать послали. Короче, там десантники кирпичи ломали ребром ладони. Так он тоже ударил. Потом его в лазарет отправили, сломать он кирпич не смог, зато повредил себе что-то в руке. Не помнишь?

Кореец вдруг внезапно посуровел:

— Не помню я никакого фильма про десантников, и не знаю, что они там ломали и зачем. И знать не желаю. Десантники тут не при чем, тут только нас двое. Ты и я. И этот кирпич. Ты же сам говорил про сильную руку, чем сильней рука, тем удар сильней. Разве не так?

— Знаешь, — произнес он. — Все конечно так, но это бред какой-то. Как я могу камень рукой сломать? У меня рука разлетится скорее, чем он. Ну да, я говорил про силу. Но при чем тут это, при чем тут сила духа — может, ты мне объяснишь?

— Ну, не камень, предположим, а кирпич. Что это ты так раскипятился? Успокойся и послушай.

Он замолчал. «Послушай», — подумал он про себя. «Что тут слушать?». Ему показалось, что солнце зашло за тучи и повеяло прохладой, он поднял голову вверх и убедился, что ошибся, и солнце все так же весело светит в небе.

— Так вот, если ты уже успокоился, я тебе объясню, — начал Кореец.

— Разбить кирпич несложно.

Он усмехнулся, но не возразил Корейцу — и продолжил внимательно слушать.

— Несложно, — повторил Кореец. — Это не камень. Камень тоже можно разбить, но если ты готов потратить всю жизнь на тренировки, тогда у тебя однажды получится, а может и не получится. Но с кирпичом ситуация другая. Он не такой уж и прочный, как выглядит. Тем более вот такой, красный. Считается, что разбить его можно простой физической силой. Раз — и разбил. Только на силе мышц. Таким же образом можно разбить и два кирпича, если их положить один на другой. И даже три. Но вот разбить четыре кирпича, положенных один на другой — простой физической силой — уже нельзя. Но есть мастера, которые разбивают и четыре, и пять и шесть кирпичей. Вот ты сам как думаешь, почему это у них получается?

— Ну… — он задумался. — Наверное, как раз и тренируются всю жизнь. Вот и разбивают, — предположил он.

— Не исключено, что ты прав, — согласился Кореец. — Но можно предположить, что тренируют они не только силу, но и дух. Внутреннюю энергию, сосредоточенность, концентрацию — все вместе. Все вместе и называется сила духа. Сила духа и воли. На компоненты разложить трудно, да и не нужно.

— А поскольку ты действительно занимаешься всего пару месяцев, то пять кирпичей сразу тебе разбивать и не придется. Тут Кореец засмеялся — да я бы столько и не унес, пожалуй, им бы гаражи было не из чего строить.

Он серьезно добавил:

— Так можно вместе сходить. Когда эти разобью, конечно, — и они оба весело засмеялись.

— Так вот, продолжим. Разбить тебе нужно всего один кирпич. Ты, конечно, серьезно тренировал удар и достиг определенных результатов, но я вот думаю, что кирпич ты все-таки не сломаешь. Вот давай-ка и проверим. С этими словами Кореец зачем-то приподнял верхний кирпич и еще раз внимательно его рассмотрел. — Хороший кирпич, аккуратный, — пробормотал Кореец и положил его опять сверху.

— Встань рядом на левое колено — посмотри на него, рукой потрогай. Постарайся сосредоточиться. Подумай о том, что это все-таки кирпич, а не враг. Очисти свое сознание, расслабься, представь, что это не кирпич, а просто кусок картона, который покрасили в красный цвет. Когда ощутишь, что сосредоточился и сконцентрировался — тогда бей.

— А как бить? Озадаченно спросил он. Ребром ладони?

— Нет, никакого ребра ладони. Ты каким ударом по газетам своим бьешь? Таким же. Обычный удар, ударная поверхность — сжал руку в кулак покрепче и бей.

Мысль о том, что бить надо сверху вниз по кирпичу с риском раздробить многострадальные костяшки кулака ему совсем не понравилась. Он присел рядом с домиком из кирпичей на корточки и встал на одно колено.

Каким образом сосредотачиваться и концентрироваться было совершенно непонятно и он начал с того, что провел ладонью по верхней поверхности кирпича. Кирпич был шершавым и даже при легком прикосновении казался твердым. К одной выбоинке на поверхности пристала паутинка, он осторожно отцепил ее, она полетела, и он проводил ее взглядом. Потом на глаза ему попалась прилипшая травинка, и он заботливо смахнул и ее. Теперь поверхность была чистой, как будто это был новый кирпич, ему даже показалось, что солнце отражается в гладкой красной поверхности.

Сочтя, что достаточно сконцентрировался, он крепко сжал в кулак правую руку, несколько раз глубоко вдохнул и на выдохе резко ударил.

Трудно сказать, чего он ожидал. Привычной резкой боли, как при ударе по газетам, того, что кирпич разлетится на куски или чего-то еще, но он внезапно понял, что ничего не произошло. Кирпич лежал перед ним абсолютно нетронутый, казалось, что он невозмутимо насмехается над ним и его бесплодными попытками, переведя взгляд на кулак, он увидел, что кулак тоже остался без изменений. Присохшие корочки на сформировавшихся мозолях не отлетели, ни одной самой малейшей царапины или новой ссадины не образовалось на поверхности кулака.

И тут он физически ощутил тишину. Даже ветерок казалось прекратил играть листьями деревьев и машины не сигналили на улице неподалеку. Вокруг все замерло, и только теперь он понял, что произошло. Его уши покраснели, он ощутил, что лицо пылает от стыда, и он несмело поднял глаза на Корейца.

Кореец смотрел на него с презрением.

 

Глава 12

Он покраснел еще сильней. Было жарко, и он почувствовал, как пот стекает по его лицу. Он отвел глаза в сторону и пробормотал:

— Я не смог. В смысле я не могу. Это все-таки кирпич.

Кореец продолжал молчать, и это молчание было даже страшней, чем презрительное выражение на его лице.

— Кирпич? — вдруг произнес Кореец. — Да, это все-таки кирпич. Просто-напросто кирпич, — добавил он, подчеркнув и выделив слова «просто — напросто».

— А я думал, ты что-то понял из того, чему я пытался тебя научить. Да, это кирпич. Это просто, — Кореец опять выделил слово «просто» — просто кусок глины, смешанной с песком и обожженный в огне. И он — этот кусок глины — смог тебя победить? Причем смог победить тебя легко — ты не смог сделать вообще ничего. Ты не сломал свою руку, да ты даже не поцарапал ее. Ты вообще не попытался сделать то, что был должен. Ни-че-го… — Кореец произнес слово «ничего» по слогам и от стыда он покраснел еще сильней.

Кореец продолжал:

— Согласно восточным учениям есть всего несколько стихий. Вода, земля и огонь. Не так много. Есть еще дракон, но это вроде как мифическая стихия. Может и еще что-то есть, неважно, я не силен в теории этого всего.

Но кирпич — это сейчас для тебя олицетворение этих стихий. Олицетворение всего, что может встать против тебя. Земля — глина с песком, вода — чтобы это все замесить, и огонь — обжечь и укрепить. А дракон? Драконом должен стать ты сам. И презрительно улыбнуться в ответ на вызов этого куска земли. И сделать все — на пределе своих сил и возможностей, чтобы доказать, что ты сильней.

Ты слишком быстро все забываешь. Забываешь о том, что победа и поражение — они просто в твоей голове. Только там. Я бы поверил в то, что ты не можешь, что ты на самом деле не смог, если бы ты сидел сейчас передо мной со сломанной рукой, с разбитой вдребезги — тогда ты бы доказал, что не боишься. А ты просто струсил. Этот кусок глины победил тебя раньше, победил тебя до того, как ты ударил по нему. Это что, был удар? Или ты с ним в городки собрался играть? Чему я тебя учил все это время? Если в тот момент, когда это нужно, ты «просто не смог»?

Пока Кореец говорил все это, его голова склонялась все ниже и ниже. Щеки и уши горели от стыда, и он с ненавистью посмотрел на свою руку, которая так его подвела.

А Кореец тем временем продолжал:

— Вот она — сила духа, о которой я тебе говорил. Сила духа, а не мускулов. Ты испугался. Ты испугался настолько, что не смог включить и использовать все свои мускулы, все свои умения, все то, чему ты учился все это время. И ты проиграл. Проиграл еще до того, как все началось. Или, — Кореец сделал паузу — или не проиграл. Не проиграл в одном единственном случае, если ты сможешь поверить в то, что есть сила духа и воли. Если поймешь, что является основным, а что — второстепенным. У тебя есть еще один шанс. Всего один. Попробуй подумать над тем, что я сейчас сказал.

Он сидел перед кирпичом, склонив плечи. Ему было невыносимо стыдно, куда сильней, чем тогда, когда его били после уроков и смеялись над ним.

Ему было стыдно перед Корейцем, стыдно за самого себя, который мог с энтузиазмом колотить по газетной подшивке с минимальным риском причинить себе боль, но не смог ударить по кирпичу. Да, наверное он просто испугался того, что он сломает себе руку, он не верил в тот момент в свои силы, он, чего уж там, надо признать очевидное, и ударил то еле-еле.

Он просто не верил в то, что он может это сделать вообще, мысль о том, что это возможно, просто не укладывалась в его голове. Для него это было равносильно тому, чтобы ударить изо всех сил не в газетную подшивку, а в стену. Вероятность того, что из кирпича выщербится хоть малейший кусочек, была столь же ничтожно мала, как и вероятность пробить стену кулаком.

И вдруг это стало неважно. Совсем неважно. В этот момент он вдруг осознал, что это не имеет никакого значения. Не имеет значения, пробьет он кулаком стену или нет, разломится ли пополам этот злосчастный кирпич. Важно было то, что происходило в этот момент в его душе. Он понял, что не сможет уважать себя, если не сделает максимум возможного в ситуации, когда это требуется. Если он не докажет Корейцу, а может быть в первую очередь самому себе, что он чего-то стоит, что все слова об уважении были не пустым звуком, что эти месяцы тренировок не прошли даром, то он никогда не сможет себе этого простить.

Стало неважно и то, сломает ли он руку вдребезги, это стало слишком незначительно и несущественно, куда важней было сохранить то, что сейчас было у него внутри.

Он закрыл глаза. Он опять встал перед кирпичом, незыблемо и монолитно стоящем на двух других кирпичах, на левое колено и распрямил плечи. Перед его внутренним взором предстал кирпич, во всех своих подробностях, трещинках и щербинках.

Не открывая глаза, он положил на кирпич ладонь правой руки и ощутил его тепло, кирпич уже успел нагреться — солнце палило немилосердно.

И в какой-то момент он вдруг перестал думать о чем-либо. Все отошло на второй план. Во всем мире остался только он и кирпич, больше не было ни школьного двора, ни Корейца, ни солнца над головой.

Трудно сказать, сколько прошло времени, оно как будто остановилось.

Он открыл глаза. Было ли это иллюзией зрения или на самом деле, но ему показалось в какой-то момент, что кирпич занял все его зрительное пространство, или же весь мир сузился до размеров кирпича.

Он провел еще раз рукой по его поверхности и почему-то не ощутил шероховатостей. Ему казалось, что это листок раскрашенного картона, почему — то лежащий перед ним. Он сжал руку в кулак и прошептал что-то, что не отложилось в его сознании, и ударил.

Его глаза были открыты, но трудно сказать, что он видел в тот момент. В какое-то мгновение ему показалось, что ничего не изменилось. Он не уловил даже момент собственного удара, как когда-то не мог уловить зрением те моменты, когда Кореец наносил свои молниеносные удары, размазанные в пространстве.

Он осознал, что ударил, только в тот момент, когда что-то встало на место в его восприятии, когда его органы чувств вновь заработали и он увидел траву, почувствовал ветерок, слабо овевающий его вспотевшее лицо, и красные обломки, разлетевшиеся в разные стороны. Один из кирпичей, служивших подставкой, упал, второй остался стоять, но кирпич — тот самый кирпич, по которому он ударил, разлетелся на несколько кусков неправильной формы.

Он с силой выдохнул и изумленно посмотрел на свою руку. Он не ощущал абсолютно ничего — как будто никакого удара не было вовсе, кожа на кулаке не ободралась, появилась только одна небольшая царапина, которую он бы и не заметил в другой ситуации, он не ощущал ни боли, ни напряжения. Он разжал кулак и несколько раз согнул и разогнул пальцы. Никаких болевых ощущений. Это было невероятно, настолько далеко лежало вне сферы его представлений, что он открыл рот для вопроса, но не смог его сформулировать и задать.

Из шокового состояния его вывел Кореец, радостный Кореец, хлопающий его по спине и что-то неразборчиво и непонятно кричащий.

— Ты смог. Ты смог, Бро, ты сделал это! — в голосе Корейца была такая неподдельная радость и восторг, что он глупо засмеялся и пробормотал:

— А я думал, что он должен разлететься на две половины. В фильмах так всегда показывают.

И только потом пришло понимание. Понимание того, что он смог сделать эту невероятную вещь, которую не могли делать герои фильмов про десантников. Он продолжал сгибать пальцы, но не мог произнести не слова, чувства переполняли его и едва ли он смог бы словами выразить то, что он ощущал и переживал в этот момент.

И тут он увидел, что Кореец деловито укладывает перед ним еще кирпич, в этот раз Кореец уже не рассматривал и не изучал его так внимательно.

Установив очередной кирпич, Кореец произнес:

— Ну, что. Пока не забыл, нужно закрепить успех. Знаешь, я уж думал, что ты не сможешь. В его голосе плескалось волнение, которое Кореец старался скрыть, но он не обратил на это никакого внимания.

— А может быть попробовать сразу два? Посмотри, на руке никаких следов.

Кореец задумчиво посмотрел на него и сказал:

— В твоем состоянии, на твоем уровне подготовки — у тебя вообще не должно было получиться разбить кирпич. Но ты смог. Ты смог это сделать путем концентрации и правильного внутреннего настроя. Это единственный путь и единственный шанс это сделать. Такой же, как для мастера, занимающегося всю жизнь, разбить пять или шесть кирпичей. Кирпичей в момент удара просто нет, рука проходит сквозь них. Это нельзя объяснить какими-то физическими законами. Странно звучит, но это так. Но это необходимо обязательно закрепить.

При тщательном обдумывании объяснения Корейца никак не увязались бы друг с другом, но он был слишком возбужден для того, чтобы заниматься анализом и логическими построениями.

Успех окрылил его, и ему казалось, что он с такой же легкостью разбил бы и те пять кирпичей, которые не может без соответствующего настроя разбить мастер, занимавшийся с раннего детства и начавший колотить по кирпичам задолго до момента, когда выпустил изо рта соску. Или не соску, а что они там грызут в детстве, кто их разберет, этих китайцев.

Он опять закрыл глаза и постарался ввернуться в то странное состояние, в котором он находился до момента первого удара. Сознание никак не успокаивалось, мысли крутились в голове, и он никак не мог сосредоточиться. Решив наконец, что сконцентрировался уже достаточно, он открыл глаза, но почему-то не ощутил преломления зрения, которое его удивило в прошлый раз. Он сделал короткий замах, но в этот самый миг услышал окрик Корейца.

— Стоп!

Он удивленно посмотрел на Корейца.

— В чем дело?

— В том, что ты не обо всем успел подумать, — ответил Кореец загадочно. — Не забывай, это не тот, прошлый кирпич. Другой. Ты смог победить себя и тот кирпич. Но этот ты еще не победил. Никогда нельзя недооценивать врага, запомни это. Этот кирпич — другой. Забудь о том, что был тот, первый. Забудь обо всем остальном. Сейчас этот — единственный. Представь, что больше не будет других. Никогда. И единственный шанс не проиграть — победить здесь и сейчас.

— Другого шанса у тебя не будет. И постарайся не подвести меня, — Кореец говорил жестко и даже грубо, но эти слова встряхнули его и помогли сосредоточиться. Он выдохнул несколько раз, успокоил бьющееся в бешеном темпе сердце и вызвал в памяти все свои мысли, посетившие его в момент подготовки к первому удару. И тогда, когда он вспомнил презрительное лицо Корейца после неудачного удара, когда осознал, что не сможет вынести этого еще раз, он полностью отключил сознание от внешнего мира. И вновь перед глазами был не кирпич, а красный лист картона, заполнивший собой все, снова ушли куда-то звуки и запахи, он ощутил, что наступил нужный момент и ударил. Ударил резко и быстро, изо всех сил, четко зная, что он сломает руку, и будет ее ломать тысячи раз, лишь бы доказать самому себе, что он не испугался этого куска глупой глины, закаленной в огне.

Все было иначе после этого удара. Он не мог сказать, что зрение и остальные органы чувств вернулись в то же мгновение, первым ощущением была резкая боль в руке, которая пришла и ушла и странное ощущение, что все по-другому.

На этот раз обе подставки остались стоять, кирпич разломился на две неравные половинки и провалился между ними. Он машинально поднял одну половинку и удивился ее тяжести.

Переведя взгляд на руку, он увидел, что по ней течет кровь, все-таки он умудрился разодрать костяшки и задумчиво подул на нее.

Он удивленно перевел глаза на Корейца и удивился тому, что тот выглядел встревоженным и взволнованным.

— Все не так, — сказал он в замешательстве. — Тот в дребезги, а этот вот. Он не закончил предложение, в этот момент Кореец ощупал его руку и успокоено выдохнул:

— Все так. Все так, как и должно быть. Ты сделал это, брат.

Он не понял.

— А как же тот, первый? Разлетелся же на куски, — и он вопросительно посмотрел на Корейца.

Кореец успокоился. Было удивительно наблюдать гамму чувств на его всегда невозмутимом и спокойном лице.

— А с тем первым все тоже было так, — неожиданно улыбнулся Кореец.

— Было бы удивительно, если бы он разлетелся иначе. Если бы это случилось, я бы навсегда разуверился в напильнике, которым подпиливал этот самый кирпич утром.

— Я, знаешь ли, одного боялся, как бы не перепилить его сильней, чтобы он не разлетелся на части от того, что ты на него случайно чихнешь.

И они захохотали, и хохотали долго, и не могли остановиться. И ничто в этот момент не могло омрачить того счастья, которое переполняло его и искало выход наружу.

Кореец отсмеялся первым.

— Иного выхода у меня не было. Иначе был риск, что ты бы не смог преодолеть себя. Но ты смог. И в первый и во второй раз. Кореец вздохнул.

— Думаю, мне больше нечему тебя учить. Всему остальному ты сможешь научиться сам. Техника и какие-то особые приемы — это все не так важно. По сравнению с тем, что ты понял, и чему уже научился.

Кореец грустно усмехнулся и вздохнул:

— Ты просил меня научить тебя драться. Не уверен, что я научил тебя этому. Кажется, я учил тебя чему-то совсем другому, Бро. А драться… Драться ты научишься сам. Ты уже знаешь — как.

Он улыбнулся в ответ. — «Главное — то, что в голове, правильно?»

 

Глава 13

Они сидели на лавочке во дворе и молчали. Августовский день клонился к концу, дневная жара немного спала, но облегчения это не принесло. Нагревшаяся за день земля и асфальт с неохотой отдавали свой жар, трава скукожилась, даже жужжания насекомых не было слышно, только издалека доносился гул проезжавших по улице автобусов.

Но они не обращали внимания на жару. Дневная тренировка вымотала их, поэтому такой спокойный отдых был облегчением вне зависимости от температуры окружающего воздуха. Даже разговаривать почему-то не хотелось, каждый казалось был погружен в свои мысли.

Ему было грустно. С каждым днем, приближавшим расставание, внутри копилось какое-то странное, неизвестное ему раньше чувство и он выжимал из своего организма все больше и больше. Он уже сам не понимал, для чего это ему нужно, он давно забыл о том, что просто хотел научиться драться, вернее не забыл, эта мысль, это воспоминание были далеко и перестали быть важны для него. Ему жалко было тратить время на сон, он каждое утро стремился пораньше встать, поскорей увидеть Корейца и продлить каждый из оставшихся им дней насколько возможно. Он впитывал новые знания, как губка, но происходило это уже автоматически, как автоматически он делал многое из того, о чем не имел представления к началу летних каникул.

Столь внезапно приобретенный друг просто обязан был остаться рядом с ним, иногда засыпая, он грезил о том, как бы они могли учиться в одном классе, сидеть бок о бок за партой, веселиться на переменах и вместе собирать и склеивать новые модели самолетов. Засыпая, он почти верил в то, что это возможно и каждое утро приносило ему помимо радости еще и горькое чувство близящейся утраты.

— О чем задумался? — внезапно спросил его Кореец.

— Да ни о чем, — смущенно ответил он. Действительно, было очень сложно передать словами обрывки его мыслей и ощущений. — Просто отдыхаю, денек был напряженный.

— Да уж, — улыбнулся Кореец. — А я вот думаю о том, что скоро уезжать.

Он промолчал. Ответить ему было нечего, и он отвернулся в сторону. Все было неважно по сравнению с тем, что все хорошее, важное и значительное, случившееся с ним этим летом, близилось с концу.

— Скажи вот, за все время нашего знакомства, — вдруг перевел разговор Кореец, — ты не хотел, чтобы мы с тобой вдвоем встретились с твоими одноклассниками? Ну, с этими, про которых ты рассказывал? С теми, кому ты списывать не даешь?

Он усмехнулся.

— Конечно, хотел. Поначалу очень, можно сказать, даже мечтал. Представлял себе, как мы с ними случайно столкнемся, что потом будет.

Кореец молчал, заинтересованно глядя на него.

— А потом, потом просто перестал я об этом думать. Времени думать о них и возможной встрече просто не было, да и желание как-то пропало. Не стоят они того. Да и… — он запнулся.

— Что «да и»? — спросил Кореец.

— Я думаю, — сказал он немного нерешительно, — что было бы в этом что-то неправильное. Неправильное и ненужное.

— Почему?

— Потому что, — продолжил он, — тогда все это потеряло бы смысл. Ты бы мог меня ничему не учить. Вообще. Мы бы начали вместо этого отлавливать эту парочку, рано или поздно может и столкнулись бы. Ты бы им, наверное, объяснил бы, что так поступать, как они поступают, нехорошо. И все. На этом бы все закончилось. А что было бы потом… Да даже если б ты так им объяснил, что они на пушечный выстрел бы ко мне не подошли, думаешь, мне бы это так уж сильно помогло? Появились бы другие. Такие же, а может и еще хуже, чем эти. А если бы и не появились, я бы наверное жил и иногда нет-нет, да и вспомнил бы о том, что вот появился такой парень, — он усмехнулся, — старший брат — и накостылял им по шее. Как в «Томе Сойере». Читал? Главный герой там грозил старшим братом другому парню. Дескать, «придет мой старший брат и накостыляет тебе».

— Нет, не читал, — смущенно ответил Кореец. — И что там дальше было в книжке?

— Да ничего особенного. Тот ответил то же самое про своего старшего брата, короче, братьев у них, конечно, никаких не было…

Кореец усмехнулся. — Что-то ты слишком сложно объясняешь. Но я вроде бы понял. Ты хочешь сказать, что есть вещи, которые человек должен сделать обязательно сам? Без всякой помощи?

Он подумал и ответил:

— Ну, вообще-то да. Есть вещи, которые ты должен сделать только сам. Не надеясь ни на кого. Может быть не сначала до конца. Может быть чуть-чуть кто-то поможет. Но основную часть — только сам. Иначе смысла никакого нет.

Кореец, казалось, заинтересовался:

— То есть ты с ними разобраться должен сам? Без помощи? И только так?

Он улыбнулся.

— Да нет. При чем тут они. Разобраться. Слово-то такое. Они тут не при чем. Может, они от меня и сами отстанут. Да и ты сам говорил — «предотвращенный бой — выигранный бой». Разве нет?

Кореец хмыкнул:

— Думаешь, в этой ситуации это справедливо?

— Да просто не в них тут дело. Дело во мне. Когда я просил тебя — тогда, помнишь — научить меня драться, я действительно думал о них. А потом как-то понемногу понял, что мне это нужно не для того, чтобы действительно драться.

— А нужно, чтобы знать, что просто так, неизвестно кто не сможет меня заставить делать то, что я не хочу — и не должен делать. Не зацапает грязными руками то, что для меня важно и дорого. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил Кореец. И, помолчав, продолжил: — Может ты и прав. Но иногда ведь так хочется, чтобы какое-то дело кто-то сделал за тебя. Просто так — взял и сделал. И бац, обернуться не успеешь, а оно уже готово.

— Угу, — согласился он. — Иногда хочется. Часто хочется. Мне тоже так хотелось иногда. Но…, - он запнулся и высказал мысль, которая всплыла у него в голове. Трудно сказать, откуда она взялась, и каким образом пришла в голову, но ему показалось в тот момент, что это единственно правильная мысль. — Наверное, нельзя ждать, что какое-то дело вдруг возьмется и само сделается. Или кто-то другой его за тебя сделает. И надеяться нельзя. И даже когда уже делаешь, нельзя думать о том, что вот придут и помогут.

Кореец присвистнул: — Ну, ты и сказал. Вообще-вообще и помечтать нельзя?

Он упрямо продолжил: — Помечтать может быть и можно. Но делать нужно так, как если бы заранее знаешь, что никто не поможет.

Кореец улыбнулся: — Ну а я тебе не помог ни в чем?

— Помог, конечно. Но не в конкретном деле. Ты просто помог. Очень помог, — повторил он и смущенно улыбнулся.

Кореец потянулся всем телом. — Что-то мы с тобой чепуху всякую обсуждаем, тебе не кажется?

— Наверное. Может быть и чепуху. Знаешь, — закончил он, — надеяться на помощь и просить о помощи нельзя. Вернее, можно, да только не помогут. Поэтому и не нужно. Единственное, что остается, это делать. И помогать другим, если считаешь нужным. Если это того стоит, и если сам считаешь, что помочь должен. Просто так, взять и помочь. Без просьб. Как ты мне тогда помог, в тот первый день.

— Да, ты прав, — сказал Кореец. — Без просьб. Просто помочь, если считаешь нужным… Если должен. А может, однажды кто-то так же поможет тебе?

— Может и поможет. Но вряд ли, — упрямо закончил он. — Я на это надеяться не стану.

— Ну и зря, — сказал Кореец. — Если не верить, и не надеяться, совсем грустно будет.

— Может и грустно, — согласился он. — Но зато когда не надеешься, будешь из себя выжимать все по максимуму. А чудеса… чудеса случаются очень редко.

Кореец, казалось, не был расположен продолжать беседу и смотрел куда-то вдаль, привычно покусывая травинку.

Неожиданно, улыбнувшись каким-то своим мыслям, Кореец вдруг произнес: — Ладно, что-то мы заговорились ни о чем. А этим своим одноклассникам — раз уж так я с ними и не познакомился, приветы от меня передавай при случае.

— Передам, — серьезно ответил он, не поняв в первый момент, что Кореец пошутил. И, услышав его серьезный ответ, Кореец засмеялся. Засмеялся весело и беззаботно, как будто лето опять вернулось к своему началу, и все у них было только впереди.

— Давай, до завтра. Опять пораньше?

— Да, — ответил он. — Чем раньше, тем лучше. — Он не мог разделить веселья Корейца, не мог понять, как вообще можно смеяться, когда так грустно и тяжело.

— Ты когда спишь-то вообще? — поинтересовался Кореец. Я-то сейчас спать лягу, а ты еще наверное висеть да стучать планируешь?

— Ну да, — ответил он смущенно. — Часок позанимаюсь.

— Ну, дело твое, конечно. Смотри, надоест.

— Может и надоест, — улыбнулся он. — Все равно все в голове, сам же говорил.

— В голове, в голове, — вздохнул Кореец. — Все-таки ты зануда. Разговаривать с тобой невозможно. До завтра. Дом, смотри, не разломай.

— Хочешь сказать, что я сильней бетона? Да, сильней.

— Бетон только об этом не знает. Так что головой о него не бейся.

Он все-таки не удержался и засмеялся. Хорошо, до завтра.

 

Глава 14

Утро выдалось не по-летнему хмурым. Август близился к концу, на вокзале было неуютно и грязно. Все казалось каким-то серым и неухоженным, как будто покрытым слоем пыли. Они стояли около вагона и молчали.

Он старался думать о хорошем и радостном, но ничего подобного не приходило в голову. К горлу подкатил какой-то комок и он знал, что стоит ему что-нибудь сказать, голос прозвучит неуверенно и хрипло. Он прокашлялся. Смотреть вдаль было удобно и просто. В самый край платформы, куда змейкой, слегка изгибаясь, уходили грязные вагоны, становясь нечеткими вдали. Потихоньку рассветало, и утренняя прохлада готовилась отступить.

Дольше молчать было невозможно и неловко, и он с усилием перевел глаза на Корейца. Тот тоже смотрел в сторону и молчал.

— Не верится даже, — произнес он наконец, нарушив молчание. — Тебе ехать несколько суток.

— Угу, — кивнул Кореец, глядя в сторону. — Трястись в вагоне. Приятного, конечно, мало. Ну да ничего. К школе успею, — криво усмехнувшись, Кореец сделал паузу и внезапно улыбнулся. Улыбнулся широко и открыто, как всегда.

— Не переживай. Это было хорошее лето. И оно стоило этого.

— Чего оно стоило? — спросил он.

— Да всего. Оно могло пройти совсем иначе. Как всегда. Ты бы читал свои книги. Я…я бы шлялся по улицам, не зная, чем себя занять. Пролетело лето… Когда время летит, значит, это хорошее время.

Он взглянул в глаза Корейца. Тот смотрел серьезно, но, казалось, в глубине его внимательных глаз лучились искорки смеха, и комок, подступивший к горлу, стал потихоньку отступать.

— Мы еще увидимся когда-нибудь? Ты приедешь? — спросил он, прокашлявшись еще раз, стараясь говорить обычным тоном, что у него плохо получалось, как он ни старался.

— Все может быть, брат. Увидим. Какие наши годы, если вдуматься?

Они стояли молча и в какой-то момент он, не выдержав, уткнулся лбом в плечо Корейца. Тот не пошевелился. Мимо шли пассажиры, волоча багаж, один раз на них чуть было не наехала тележка носильщика, но они молчали и стояли не двигаясь.

Ему казалось, что осталось так много всего невысказанного и важного, что необходимо успеть сказать, сделать, вспомнить, но ничего не шло в голову. И он смотрел себе под ноги, наблюдая в каком-то оцепенении, как ветерок катит по заплеванной платформе конфетные фантики и щепки.

Резкий пронзительный гудок прозвучал неожиданно, он вздрогнул и ощутил, как комок опять вернулся на свое место. Переведя глаза на Корейца, он сказал, уже не заботясь о том, что голос его прозвучит грубо и хрипло:

— Спасибо тебе за все. И за то, что тогда вступился, и за все остальное. За все. — Его голос сорвался, дыхание перехватило, и он не смог продолжать. Предательская влага набежала на глаза, и он машинально вытер их рукой.

— Не за что. Вступился… Нет. Вступаются за слабых. Я просто помог. Немного.

— Хочешь сказать, я не слабый? И тогда был не слабый?

— Конечно, нет, — улыбнулся Кореец. — Ты никогда не был слабым. Слабые не такие. У слабых все слабое. И дух, и характер, и мускулы. Все вместе. Поэтому они, как правило, хитрые и трусливые. Не знаю, какой ты был раньше, но когда мы встретились… когда мы встретились впервые, ты не был слабым. Ты добрый. Ты добрый и у тебя есть воля. Воля и характер. Все остальное может быть каким угодно. Но если это есть — доброта и характер, то человек не может быть слабым. — Кореец перевел взгляд в начало поезда, где, судя по доносящимся звукам, тепловоз готовился тронуться и продолжил:

— Поэтому я просто немного помог. И даже без моей помощи однажды бы наступил день, когда ты бы справился сам. Этот день обязательно наступил бы и так. Без меня.

Он неловко улыбнулся. Ему показалось, что они говорят ни о чем, о каких-то несущественных мелочах, и что он вот-вот вспомнит то важное, что ему обязательно нужно было сказать.

Но умом он понимал, что все самое важное они уже сказали друг другу. И что ничего уже нельзя изменить. Что пройдет несколько минут и они расстанутся, и тогда он обязательно пожалеет об этих минутах беседы «ни о чем», перемежаемой постоянными неловкими паузами.

Но уже ничего нельзя было изменить.

Проводники засуетились около вагонов, всем своим видом демонстрируя скорое отправление, машинист дал очередной гудок, и вагоны немного покачнулись из стороны в сторону, как будто готовясь тронуться.

— Мне пора, — сказал Кореец. — Тетка там уже, наверное, с ума сходит.

— Я знаю, — ответил он. — И все-таки мы встретимся. Обязательно.

Кореец улыбнулся и промолчал.

Вновь повисло молчание, ему показалось на мгновение, что все можно изменить и вернуть назад, нужно только удержать Корейца тут, на этой платформе, чтобы он остался. Остался на час, на день, на год.

Кореец внезапно заговорил:

— Ну, вот и все. Прощай, брат. Не знаю, как у тебя сложится все. Сложный ты все-таки в общении бываешь. Упрямый слишком, — он невольно улыбнулся, услышав это определение в свой адрес. — А с другой стороны, математику ты подзабыл, наверное. Может быть, никто к тебе и не полезет больше.

— И еще, — Кореец улыбнулся опять, как тогда, в первый день и протянул ему руку. — По поводу того, что предотвращенный бой — выигранный бой. Это конечно так. Но не всегда выигранный бой это тот, который удалось предотвратить. Немного странно звучит, но помни об этом. Иногда ведь просто некуда деваться. А поэтому и не нужно.

Он пожал ему руку, и в очередной раз его удивило ощущение прикосновения шершавой ладошки Корейца. Это ощущение давно потеряло свою пронзительность и новизну, но ему как и обычно показалось, что через ладонь течет какая-то энергия, от которой ему стало на мгновение тепло и спокойно. Он сжал ладонь, насколько хватило сил, и опомнился только тогда, когда Кореец с улыбкой сказал:

— Хватит уж, а то сломаешь.

Он невольно улыбнулся.

Кореец озабоченно заозирался, и в этот момент состав, плавно качнув вагонами, тронулся.

— Держись тут без меня. Не забывай, чему я тебя учил, — и неуловимым движением подпрыгнув, Кореец вскочил на подножку вагона. Уже стоя рядом с проводницей, недовольно посмотревшей на него, Кореец сжал кулак и держа его перед собой, накрыл его ладонью другой руки и слегка наклонил голову.

Он повторил движение Корейца, стиснув кулак правой руки так сильно, что он побелел, и накрыл его ладонью левой. Удержав руки в таком положении несколько секунд, он вдруг разжал их и начал исступленно махать рукой, жалея, что у него нет платка, который был бы заметней Корейцу, которого уже не было видно, и вагон его слился с другими проползающими мимо вагонами состава, набирающего скорость и весело перестукивающего колесами на стыках рельсов.

Он добежал до края платформы и остановился, глядя вслед уходящему вдаль поезду, не замечая никого вокруг.

«Вот и все», — пришла в голову мысль и чувство утраты, пожалуй самой сильной в его жизни, вдруг нахлынуло и поглотило его без остатка. И он заплакал. Он плакал, не стесняясь окружающих его людей, очевидно, провожающих, которые с удивлением смотрели на плачущего мальчика на самом краю платформы, всматривающегося в пыльный след уже переставшего быть видимым состава.

 

Глава 15

Когда он вернулся домой, день уже клонился к середине. Казалось, что не было пасмурного холодного утра, и деревья еще не начали сбрасывать свои листья. Он тихо запер за собой входную дверь и зашел в свою комнату.

Окна выходили на солнечную сторону, и комната по-прежнему была залита светом. Постель осталась не заправленной, он очень рано вскочил сегодня, его пугала мысль о том, что он проспит и не сможет проводить Корейца, поэтому он завел все будильники, которые только были в квартире. Конечно же, он не мог проспать. Он и ночью просыпался несколько раз и ворочался, сон его был тревожен и беспокоен.

Он встал куда раньше будильников и тихо выключил их. Они так и стояли рядом с его софой, и он почему-то подумал о том, что то время, на которое указывала стрелка, было тем временем, когда его самый близкий друг еще был с ним.

Позавтракать он не успел, но есть ему почему-то не хотелось. Желудок был пуст, но голода не было, он находился в каком-то странном состоянии, все немного плыло вокруг него, и трудно сказать, что было этому причиной — то ли полубессонная ночь, то ли нервное напряжение, которое еще не отпустило его.

Он подошел к окну и прислонился лбом к стеклу. Стекло было теплым и он закрыл глаза. На мгновение ему показалось, что все происшедшее этим летом ему почудилось, что все это было иллюзией или сном, что сейчас он откроет глаза и опять окажется в первых числах июня, в начале долгих и пустых летних каникул, когда он сможет сидеть дома, затворившись в своем маленьком мирке, и клеить свои модели самолетов, и читать книги, и сможет не думать о том, что опять неизбежно наступит осень и придется возвращаться в столь ненавидимую им школу.

Он открыл глаза. На мгновение показалось, что слезы опять выступили у него на глазах. Он машинально провел рукой по щеке, но она была абсолютно сухой. Его взгляд невольно упал на руку и ее вид успокоил его. Все это было, это не привиделось ему во сне. И его рука была тому подтверждением. Разбитые и изодранные в кровь костяшки, сам вид руки говорил о том, что лето, которое стремительно летело к своему исходу, было не пустым и похожим на все предыдущие. Это была его рука, но как же она была непохожа на ту же самую руку тремя месяцами раньше. Он усмехнулся и несколько раз сжал руку в кулак. Совсем недавно каждое такое движение вызывало боль, слабеющую раз от раза, но сейчас он не почувствовал ничего, кроме послушного и отработанного движения ладони, привычно складывающейся в кулак. На костяшках из израненной и избитой кожи образовались мозоли, уже не так бросавшиеся в глаза, как сбитые в кровь кулаки в начале его тренировок. На внутренней поверхности ладони тоже были мозоли, да еще какие. Его висение на импровизированном турнике дало свои результаты и ладонь стала плотной и шершавой, а мозоли были настолько большими и жесткими, что, стискивая руку в кулак, он чувствовал каждую из них. Почему-то сейчас это ощущение показалось ему необычным, и он постоял еще некоторое время, сжимая и разжимая руки.

Форточка была открыта, и легкий ветерок колыхал занавески. Он поднял голову вверх и увидел, что его модели самолетов, развешенные под потолком на кусочках лески, качаются под напором ветра, и как будто увидел их впервые. Он улыбнулся. Почему-то он вспомнил, с каким трудом он выискивал в продаже эти самолеты, как он клеил, красил и сушил их, подгоняя одну деталь к другой. Как он каждый месяц ждал прихода журнала «Юный техник» и приложения к нему, в котором были новые и новые чертежи моделей, которые можно было вырезать и склеивать из бумаги. Все это был его мир, который принадлежал только ему.

На полках стояли книги, каждая из которых была прочитана им по нескольку раз, и это тоже был его мир. Раньше он всегда знал, что этот мир находится в безопасности только тогда, когда он заходит в свою комнату, бросая в угол портфель с учебниками, и закрывает за собой дверь. В удачные дни он садился отдохнуть на софу, обхватывая руками колени и утыкаясь в них подбородком и радуясь завершению очередного школьного дня, в неудачные же ему приходилось долго умываться в ванной и изучать в зеркале очередной синяк или подбитый глаз или ссадину на скуле, но все равно, закрыв за собой дверь в свою комнату, он ощущал радость от того, что его окружает его мир, и тут он находится в безопасности.

Сейчас все изменилось. Теперь его мир включал в себя не только этот маленький мирок его увлечений, книг и вещей, среди которых он привык находиться.

Сейчас его мир включал в себя и газетную подшивку на стене, давно не выглядевшую инородным пятном и чужеродной частью интерьера. Этот мир включал в себя и «турник — клюшку», висевшую над дверью и выглядящую так, что даже самый невнимательный взгляд смог бы разглядеть на ней часы изнурительных занятий. И еще новый мир включал в себя Корейца с его жесткой, как дерево, ладонью, с рукой, способной вырвать кусок дерева, и с задорной улыбкой, от которой веснушки на его лице забавно двигались. Все это тоже теперь было частью его мира, и он знал наверняка, что этот мир нельзя будет сохранить, просто запершись за дверью комнаты.

Он взял в руки красный томик Дюма и улыбнулся. Книга уже была покрыта слоем пыли, и он подумал, что никогда ранее интересная книга не залеживалась так долго невостребованной. Он постарался вспомнить ее название, но понял, что не может, да пожалуй и не хочет. Он прикрыл глаза и провел по обложке рукой.

Мир постепенно прекращал свое вращение и его боль, сидевшая как заноза внутри все последние дни, стала потихоньку уходить. Открыв глаза, он взглянул на обложку томика Дюма и ему показалось, что это не книга. Подушечками пальцев он провел по поверхности, ощущая бугорки и впадинки обложки, и перед его глазами встала поверхность кирпича. Того самого, первого кирпича, который он, признанный слабак и маменькин сынок, смог разбить одним ударом, и который брызнул красными искрами в разные стороны.

— Спасибо, — прошептал он вслух. Он сказал это настолько тихо, что на расстоянии в метре от него пожалуй и нельзя было бы услышать, что он произнес. Но почему-то ему вдруг захотелось произнести это вслух.

Решительно отложив книгу в сторону, он встал и снял рубашку. Умывшись холодной водой, он ощутил, что сон окончательно отступил и подошел к висящим на стене газетам. «Интересно, что же все-таки будет, когда я оборву самый последний листок», — подумал он уже в который раз. Эта мысль не требовала ответа, да он не стремился приблизиться к этому самому последнему листку. Он просто не знал, что ему делать потом, когда эта задача будет выполнена. Отогнав мысли в сторону и сосредоточившись, он приступил к ежедневной тренировке, и когда он молотил кулаками в стену, автоматически соотнося темп и силу ударов с ритмом дыхания, он вспоминал лицо Корейца и их прощание на перроне.

«А вдруг без него я ни на что не способен?» — мелькнула у него мысль, — «вдруг это наваждение все-таки кончится? Что я смогу сделать один, один, без него?»

Он отмахнулся от этой мысли и еще долго ожесточенно бил в стену и радовался тому, что иногда очередные крупицы штукатурки еле слышно падали на пол.

Когда он закончил с газетами, наступила очередь турника. Он уже давно не пользовался стулом для того, чтобы вскарабкиваться на турник. Он научился заносить свой подбородок над перекладиной одним прыжком с минимальной помощью рук, и в какой-то момент времени ему даже стало казаться, что он научился подтягиваться один раз. Но он отгонял эту мысль, как и мысли о том, что возможно наконец стоит попробовать подтянуться — просто ухватиться за турник, повиснуть и подтянуться, хотя бы один раз. Но он малодушно не делал этого, предпочитая раз за разом увеличивать количество времени, которое занимало у него висение на турнике на согнутых руках с подбородком, перенесенным выше уровня перекладины. Затем он начинал импровизировать, опускаясь на руках чуть ниже и удерживая свое тело так, чтобы перекладина была на одном уровне с подбородком, а затем и кончиком носа, потом он опускался еще ниже и чувствовал перекладину лбом, затем вновь переносил тело выше и опять подбородок оказывался над перекладиной. Потом он повторял то же самое в висе на одной руке, менял руку и использовал еще десяток новых приемов, которые он придумывал каждый раз. Соскакивал он только тогда, когда боль в мышцах становилась невыносимой, и он не мог избавиться от нее изменением положения тела, корректировкой угла, под которым были согнуты его руки. Соскочив на пол, он с мучительным наслаждением распрямлял руки на полную длину, прислушиваясь к затихающей боли в плечах. Ладони давно не болели, мозоли на них стали настолько жесткими и твердыми, что, ему казалось, уже могут оставлять свои следы на дереве, процарапывая в дереве бороздки, и улыбался таким мыслям.

Несмотря на то, что его упражнения уже занимали несколько часов, теперь, когда он остался один, чего-чего, а времени у него все равно оставалось хоть отбавляй. Все-таки он не мог до бесконечности молотить в стену и висеть на турнике, как бы ему не хотелось это делать.

Часы на стене показывали, что еще всего лишь три часа дня и оставшееся время надо было чем-то занять.

Настроения читать у него не было, удивительно, но сейчас ему не хотелось делать ничего из того, что составляло его жизнь раньше, что всегда было таким надежным и спокойным. Все это по-прежнему оставалось таким же, но в этот момент ему казалось кощунственным так быстро вернуться к привычному и размеренному, спокойному и безопасному ритму жизни.

И вместе с тем ему было страшно подумать о том, что нужно одеться и выйти на улицу. Раньше он не боялся этого так, как сейчас. Сейчас он знал, что вниз спустится совсем «другой Он», чем прежде. Что этот «другой Он» не сможет как раньше выбирать и просчитывать безопасные маршруты, избегая тревожных и опасных мест, не сможет бояться пренебрежительных окриков в спину, не сможет вести себя так, как привык, так, как научила его вся предыдущая жизнь.

Он просто не смог бы перечеркнуть все то, что случилось с ним этим летом, и знал, что теперь все должно быть иначе, даже не должно, а обязано, во имя того, что дал ему Кореец, чему он научился, пусть даже не научился, но так целеустремленно и с полной самоотдачей пытался научиться. Он должен был соответствовать своему новому «я», просто обязан, но совершенно не представлял себе, как это сделать. Все, о чем они разговаривали с Корейцем, сейчас выглядело немного иначе, по-другому, все, что представлялось кристально ясным и очевидным, сейчас таким почему-то не казалось.

И все же что-то в его груди подсказывало ему, что ответы на эти вопросы найдутся сами собой.

— Какого черта, — пробормотал он вслух. — Все дело в голове. И только в голове. Во мне.

Эта мысль подбодрила его, и он стал мрачно собираться. До начала учебного года оставалось несколько дней, и он подумал, что самое время зайти в школу и посмотреть расписание.

Он был в школьном дворе почти каждый день этим летом, это место уже было своим, спокойным и надежным и не вызывало в нем прежних ассоциаций. Теперь у него была другая память о школьном дворе, настолько сильная, что все, что там происходило с ним раньше, было уже несущественным.

«Самое время навестить школу», — подумал он и через силу улыбнулся.

Внизу, во дворе солнце ослепило его, и он невольно сощурился, но продолжал улыбаться. Его новый мир был вместе с ним, просто теперь он стал намного больше и ярче прежнего. И он не мог предать его, не мог позволить бросить на него даже самую малейшую тень.

И Кореец. Он тоже был с ним, и ему казалось, что они вместе направляются на очередную тренировку в ставший таким гостеприимным школьный двор, в котором по-прежнему росла старая липа, не обращая внимания на глубокую щербину в своем стволе.

Двор, где наверное до сих пор валялись обломки кирпичей и где он научился за это лето столь многому, что иногда казалось, что это знание равноценно всему остальному, чему он столько лет учился в школьных стенах.

С этой мыслью он решительно направился в сторону школы, выбросив из головы всех тех, кто мог бы внезапно остановить его, бросив унизительную фразу в его спину.

Он был настолько погружен в свои мысли, что когда за его спиной раздался оклик, он никак не отреагировал. Его окликнули еще раз и он обернулся.

 

Глава 16

— Мальчик, — еще раз повторила она и запнулась, когда он, остановившись, повернулся и посмотрел на нее.

Он смотрел на нее и молчал. Отчасти потому, что у него захватило дыхание, наверное от неожиданности, ведь оклик от незнакомой девушки был пожалуй последним, чего он мог ожидать и к чему готовиться.

А может быть дыхание перехватило из-за того, как она выглядела? Он и сам не знал этого, но в тот момент не анализировал и не думал, а стоял и просто смотрел. Смотрел и молчал.

Солнце, уже начавшее клониться к закату, оказалось точно за ее спиной и светило сквозь ее пышные волосы, их было много, и по краям, там, где лучи солнца пробивались сквозь них, превращались в какой-то ореол, окружавший ее лицо. Он даже не смог определить сразу, симпатичная она или нет, он смотрел, не отрываясь, в ее глаза и ему казалось, что она смотрит на него в ответ каким-то особенным взглядом, взглядом, которым никто до этого на него не смотрел.

На ее щеках появились ямочки, и она улыбнулась. И в этот момент он понял, что она очень симпатичная. Девушка была небольшого роста, ниже него, что показалось ему удивительным, поскольку все девочки в его классе вот уже несколько лет были выше, чем он, чуть ли не на голову. На ней было голубое платье, доходившее ей до колен, и он невольно отвел глаза в сторону, когда осознал, что уставился на ее ноги, стройные и загорелые, как он успел заметить за недолгие мгновения, которые позволил себе смотреть. За ее руку держался маленький мальчик, очевидно ее младший брат, по возрасту, как он примерно определил, первоклассник или второклассник.

Когда она улыбнулась, ему показалось, что он выглядит смешно и покраснел. Он внезапно застеснялся своего вида: потрепанных брюк и старых сандалий, и машинально спрятал свои руки за спину. Ему было неловко, у него никогда не было знакомых девушек, одноклассницы были не в счет, они всегда обращали внимание на старшеклассников, да и в любом случае не на таких, как он.

— Мальчик, — еще раз повторила она. — Ты не подскажешь, где находится школа №NN?

— Конечно, — ответил он. Ему показалось, что его голос прозвучал как-то хрипло и грубо и он кашлянул, его рот внезапно пересох и он беспомощно заозирался по сторонам.

— Я и сам туда как раз иду, расписание уроков посмотреть. Это рядом.

Он запнулся. Он не знал, что можно и нужно еще сказать, чтобы не выглядеть так нелепо, глупо и смешно. Ему показалось, что сейчас она обязательно презрительно фыркнет и резко развернется прочь вместе со своим братом. Но к его изумлению он увидел, что она смотрит на него по-прежнему приветливо и улыбается.

— Вот и отлично, а ты нас как раз проводишь, чтобы мы не заблудились, хорошо? Меня зовут Таня, а это мой брат, Артем, ему в первый класс идти в этом году.

Он нерешительно назвал свое имя.

— Красивое имя, — сказала она и протянула ему правую руку, выпустив из нее руку брата, который стоял рядом, не проронив ни единого слова.

— Вот уж не думал, что у меня красивое имя, — выдавил он и нерешительно пожал протянутую руку, поразившись тому, насколько мягкой была ее ладонь, какой гладкой и прохладной была ее кожа. Почему-то он вспомнил рукопожатие Корейца и удивился тому, насколько разными были эти ощущения.

Он задержал ее руку в своей буквально на секунду, до этого ему никогда не протягивали руки девочки и он постарался пожать ее очень аккуратно, скорее даже бережно. Ему было очень неловко, и от смущения он не представлял, куда деть глаза. Он постарался подавить желание посмотреть на нее и поэтому уставился на ее брата Артема, мрачно смотрящего по сторонам.

И тут он осознал, что она так и не отпустила его руку, и покраснел еще сильней. С усилием переведя-таки глаза на ее лицо, он увидел, что она внимательно рассматривает его руку. В этот момент она спросила:

— Что это у тебя с рукой? Ой, и другая такая же. Что случилось?

Он смутился и помедлил с ответом. Ничего не приходило в голову, и ему показалось, что от его ответа будет зависеть очень многое. Он старался придумать что-то, что не прозвучало бы глупо и смешно, после чего она конечно с негодованием должна была бы отпустить его руку и решительно уйти, волоча за собой своего недовольного братца.

— Ты ударился? — продолжала она. — Это больно?

— Теперь уже не больно, — он нашел в себе силы ответить. — Ничего страшного. Упал с велосипеда и прямо об асфальт.

— Ну надо же, — протянула она и наморщила лоб. Он смотрел на нее, не отрываясь, и ему казалось, что каждая смена эмоций или настроения ее лица делает ее еще красивей. Он стоял и переминался с ноги на ногу, ощущая, что выглядит по-дурацки, мямлит и говорит всякие глупости.

Но к его удивлению это никоим образом не меняло ее поведения. Наконец-то отпустив его руку, что невольно вызвало у него вздох облегчения, она улыбнулась и спросила:

— Ну что, идем? Показывай дорогу.

Он перевел дух, и они пошли в сторону школы, до которой оставалось совсем немного. В его голове крутилось множество вопросов, которые бы он хотел ей задать, но он не знал с которого начать. Кто она, откуда, почему будет ходить в одну школу с ним, в какой класс — это все волновало его, но по сравнению со знанием того, что она будет учиться с ним в одной школе и он сможет хотя бы иногда видеть ее пышные волосы и восхитительные ямочки на ее щеках, все это было уже не так важно.

Главным было то, что впервые в жизни он познакомился с девочкой, которая не смотрела на него с презрительной усмешкой, которая разговаривала с ним, как с равным, и улыбнулась ему какой-то особенной улыбкой.

И ее взгляд, тот, самый первый взгляд, значения которого он не понял, да и не был даже уверен в том, был ли он, этот особенный взгляд, и не померещился ли он ему.

На мгновение он вспомнил Корейца и их разговор по поводу девушек, но потом отогнал его. В данный момент это было неважно и несущественно, но при мысли о Корейце в голову сразу пришел вопрос о том, что произойдет, если какие-нибудь хулиганы сейчас пристанут к ним и сможет ли он ее защитить в случае необходимости. И сразу неизбежно возникла подленькая мысль о том, что тут, рядом со школой, к нему вполне могут пристать как раз его одноклассники, и что он не знает, как поступит и чем это все может закончиться.

Он настолько живо себе это представил, что ноги на секунду стали ватными, и он даже нерешительно остановился и подумал о том, что не хочет, чтобы что-то происходило, что-то, что может изменить этот случайный и внезапно возникший разговор с девочкой Таней, посмотревшей на него удивительными зелеными глазами.

Но они так легко и непринужденно болтали до самой школы, что даже молчаливый Артем произнес пару предложений и застенчиво улыбнулся.

Здание школы встретило их прохладой, дверь хлопнула и они оказались в полной тишине. Перед информационной доской никого не было, расписание уроков на 1 сентября уже висело, и он к своему ужасу и восхищению безо всяких расспросов выяснил, что она пойдет в тот самый 8-ой «А», что и он. Они прошлись по пустынным и гулким коридорам, он показал ей их класс, и они даже проверили, открыта ли дверь. К его невольному облегчению выяснилось, что класс заперт, и он был избавлен от того, чтобы зайти внутрь вместе с ней. Ему показалось, что по его лицу она сразу поймет, кто он такой, почувствует все то унижение, которое окружало его с первых классов, поймет, что он не такой, каким показался ей с первого взгляда.

Дверь была заперта и Таня, казалось, поняла, что он не хочет больше оставаться в школе. Когда они вышли на улицу, он невольно прищурился, взглянув в сторону садящегося солнца.

— А ты тоже близорукий? — внезапно спросила она. — Ты так интересно щуришься. У меня тоже близорукость, — продолжила она, не дав ему вставить слова. — Я такая смешная в очках, — закончила она и опять улыбнулась, и снова он увидел ямочки на ее щеках.

Он проводил их до ее дома, они переехали совсем недавно и она никого не знала, все ее подруги, которых она мельком упомянула, остались в ее старой школе в другом районе города. Он опять с трудом поддерживал разговор, потому что ему приходилось подбирать слова, чтобы не ляпнуть что-то по его мнению глупое. А она казалась естественной и непринужденной и в какой-то момент ему показалось, что он поймал еще один странный взгляд, приведший его в замешательство.

Он смущался и краснел и замедлял шаги по мере приближения к ее дому, ее квартира была в том самом доме, в котором располагалась Детская библиотека, всегдашним завсегдатаем которой он являлся. Являлся всегда, каждое лето, кроме этого. Наверное, поэтому он и не встретил ее раньше, месяц или полтора назад.

Ему не хотелось с ней расставаться, хотелось начать рассказывать ей вещи, которые могли бы показаться ей интересными, чтобы она смеялась, и ямочки опять появлялись на ее щеках.

Они подошли к подъезду и в нерешительности остановились. Он посмотрел куда-то в сторону, смущенно и нерешительно собрался с духом и спросил:

— Может быть, мы еще погуляем? — удивившись своей смелости и, ожидая отказа и не веря собственным ушам, услышал:

— Конечно, я сейчас, только Артема отведу домой, — прошептав это, она улыбнулась, и они с Артемом исчезли.

Прошло минут десять, он ходил около ее подъезда и все его мысли были заняты ею. Он не думал больше ни о чем, ни о том, что Кореец сейчас уже далеко и трясется в поезде через всю страну, о том, что лето заканчивается и кто знает, что принесет ближайший год. Он мог думать только о том, что у девочки Тани удивительные зеленые глаза и пушистые каштановые волосы, и о том, что на правой загорелой коленке у нее царапина, и о том, какая нежная кожа у нее на руке.

— А вот и я, — услышал он и опять увидел ее. Она улыбалась и смотрела прямо на него. Она заколола волосы сзади, и он подумал, что и такая прическа ей очень идет, и молча улыбнулся в ответ.

«У тебя красивое имя», — вспомнилось ему.

Они гуляли и болтали, он перестал бояться того, что будет выглядеть смешно и скажет какую-нибудь глупость, никогда еще ему не было так легко, он не стеснялся своих слов и она частенько смеялась тому, что он рассказывал, запрокидывая голову назад, и он не мог отвести глаз от ямочек на ее щеках.

Когда совсем стемнело, и она стала ежиться от холода, они вновь оказались около ее подъезда. Они молча постояли еще несколько минут, и она, виновато улыбнувшись, сказала:

— Мне пора, — и опять протянула ему свою руку. Он аккуратно пожал ее и, набравшись смелости, задержал в своей руке, прислушиваясь к незнакомым ощущениям. Она не отняла ее.

Они еще немного постояли, и он нехотя выпустил ее руку: — Да, тебе пора.

— Да, мне пора, — повторила она за ним и помахала ему рукой. — До встречи, — и неожиданно назвала по имени.

Он невольно вздрогнул и посмотрел ей в глаза: — До встречи.

Внезапно ему стало тревожно, и он тоже поежился. Было уже совсем темно, когда она простучала каблуками по лестнице. Он постоял еще немного около подъезда и медленно пошел домой.

Это был длинный, очень длинный день, и только сейчас он почувствовал, насколько устал.

До первого сентября оставалось всего три дня.

Только тогда, когда он лег спать, он понял, что забыл узнать ее номер телефона и не спросил, в какой квартире она живет.

 

Глава 17

Впервые за все время тренировок утренние занятия прошли как-то скомканно и расслабленно. Он не мог сосредоточиться на ударах, концентрация на том, чем он занимался, была практически нулевой.

Он уже начал потихоньку подходить к чистой и мощной технике, его удары становились все более и более «правильными» — а он уже начал ощущать правильность и неправильность того, что он делал и «на лету» корректировал и исправлял свои ошибки. Это знание было интуитивным, на уровне ощущений, едва ли он смог бы описать словами различия между «правильным» и «неправильным» ударом. Особенно быстро он прогрессировал тогда, когда у него получалось полностью сосредоточиться и отключиться от любых внешних раздражителей, стать одновременно и непосредственным участником и отстраненным наблюдателем.

Но этим утром все было не так. Его мысли были заняты совсем не тем, чем он занимался, и все его удары были даже не неправильными, а просто никакими, как будто он вернулся в самые первые дни занятий. Нанеся очередной удар, он ощутил, что неправильно поставленное запястье заныло от боли, и с видимым облегчением решил прерваться.

— Ничего, перенесу на день. А может и на вечер, — пробормотал он чуть слышно и с трудно скрываемой радостью и облегчением отправился одеваться.

Впервые за долгое время он обратил внимание на то, что он носит. Майки и футболки, в которых он занимался, оказались застиранными и штопаными, местами попадались немного поблекшие, но очевидно неустранимые пятна крови, и он удивился тому, что надеть было практически нечего.

Его взгляд упал на рубашки, и он с трудом выбрал себе одну из них, удивившись тому, что рукава оказались короткими, а в плечах рубашка ощутимо жала. Мысль о том, а что же он наденет в школу, внезапно вытеснила все остальные.

Все эти дни, складывавшиеся в недели и месяцы, он как будто плыл по бурному и стремительному течению, которое не позволяло ему отвлекаться на мелкое и несущественное, ритм жизни ускорился и стал таким, каким никогда не был до сих пор.

И вдруг он внезапно остановился, как будто ударившись грудью о стену, и ощутил, что все как-то неуловимо изменилось, какие-то мелочи, на которых не останавливался его взгляд, заставили всмотреться в них, что-то, к чему он так привык, вдруг стало немножко другим.

Он подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Рубашка была мала в плечах и ощутимо жала еще и в подмышках. Он ради интереса постарался застегнуть ее на все пуговицы, но самую верхнюю не смог застегнуть, как ни старался. Воротник оказался узким и давил на шею, он даже подумал на мгновение, что это не его рубашка. Но это была безо всяких сомнений его рубашка.

Он беспомощно заозирался, и вдруг его взгляд упал на дверной косяк, на котором папа периодически отмечал его рост. Рядом с этими черточками всегда ставилась дата, и он удивился, увидев, что за это лето не добавилось ни одной черточки, хотя раньше они густо-густо шли одна за другой с интервалом когда в месяц, а когда и в три недели, особенно прошлым летом, тогда папа почему-то счел, что летом он должен расти особенно быстро.

Он прижался спиной и затылком к прохладному косяку и приложил ладонь к голове. Вывернувшись из-под руки и стараясь не оторвать ладонь от двери, он посмотрел на косяк и не поверил своим глазам.

— Ничего себе, — не удержавшись, присвистнул он вслух. «Наверное, все дело в турнике», — подумал он и подозрительно взглянул наверх, в сторону хоккейной палки. Висеть на турнике сегодня не хотелось совершенно, и он решил перенести и это занятие на потом. В какой-то момент, несмотря на все его импровизации, эти занятия стали занимать слишком уж много времени, а он уже не знал, чем еще можно их разнообразить. Полуразгибания рук туда-сюда хоть и утомляли руки сильней обычного висения, но практической пользы от упражнения он уже не видел, и оно начинало казаться ему бессмысленным.

И все же он твердо знал, что он будет продолжать занятия, потому что так было нужно. «По-крайней мере до тех пор, пока не кончатся газеты», — говорил он сам себе. Что он станет делать, когда они кончатся, он не знал, да и не хотел знать.

Он выскочил из подъезда и направился к ее дому. В рубашке было неудобно, но он не смог заставить себя надеть одну из привычных футболок. Тренировочные штаны он сменил на брюки, в которых было слегка некомфортно, но по сравнению с неудобством рубашки это было терпимо.

Мысль о том, что он не знает номера ее квартиры, опять вернулась и заставила его ускорить шаг. Вчера ему казалось, что они опять с легкостью встретятся, потому что иначе просто не может быть, но сейчас он вдруг испугался, что Таня успеет куда-нибудь уйти или уехать и они обязательно разминутся на какие-то мгновения, поэтому старался пораньше оказаться около ее дома.

Его худшие опасения оправдались. Минуты складывались в часы, но она не появлялась. Не показывался и младший брат Артем, в подъезд входили и выходили какие-то люди, и он от скуки начинал гадать о том, не ее ли это родственники, потом ему надоело сидеть на лавочке и он начал ходить кругами по двору, стараясь не выпускать из вида подъездную дверь.

Ему не было скучно. Он раз за разом прокручивал в голове вчерашний день и их встречу, то, как она встряхивала свои волосами, вспоминал ее улыбку и ямочки на щеках.

Потом он машинально отправился обратно на лавочку и вдруг вспомнил, как они сидели рядом, и ей на ногу приземлилась божья коровка, и он машинально протянул руку, чтобы смахнуть ее и случайно прикоснулся к ее колену.

Тогда он смутился и покраснел, а она засмеялась, и это был какой-то теплый и домашний смех и он, покраснев, тоже засмеялся в ответ, хотя смущение еще не прошло.

Затем он опять вспомнил ее колено, то, каким оно было загорелым и круглым, и он даже думал, что она в колготках, но в момент касания он почувствовал тепло ее кожи и понял, что ее ноги да и вся она покрыта ровным загаром и никаких колготок на ней нет.

От этого воспоминания он опять смутился и покраснел.

— А я даже и не позагорал этим летом толком, — подумалось ему, и он стал вспоминать тренировки с Корейцем и понял, что почти целый день не думал о нем, хотя боль от расставания еще не ушла. Но все же она уже затихла, дав место легкой и светлой грусти от того, что его нет рядом.

Мысли о Корейце как-то встряхнули его, и он решил, что сидеть на скамейке глупо. Его телу, привыкшему к нагрузкам, требовалось дать выход энергии, и он направился в школьный двор, все еще пустынный и тихий. Он провел так около часа, занимаясь, и перед уходом подошел к старой липе и постоял немного, прижавшись щекой к стволу. Потом он вздохнул и положил ладонь на шрам в стволе старого дерева и закрыл глаза.

Его мысли перескакивали с одной на другую. В этот миг для него не существовало проблем. Он думал о ней, о том, как они будут учиться в одном классе, и что они еще много раз смогут вместе погулять, и он услышит ее смех. Он думал о Корейце и о том, как они тренировались, память то и дело выхватывала какие-то разрозненные эпизоды, и он невольно улыбался, не открывая глаз.

Потом он мягко оттолкнулся руками от ствола и открыл глаза. Взгляд его изменился, хоть он и не ощутил этого в тот момент, глаза прищурились. И вдруг неожиданно для самого себя он ударил по стволу. Ударил резко, каким-то неуловимым движением, на долю секунды ему показалось, что его сознание не готовило этот удар и это произошло само собой. Это был «правильный» удар, он сразу это почувствовал, еще до момента касания со стволом. Возможно, он ударил не в полную силу, подсознание наверняка удержало его от того, чтобы ударить в полную силу, так же, как по пошивке газет. И все равно, это был техничный и очень сильный удар.

В кисти разлилась боль, отозвавшаяся далеко в плече и потекла кровь, он довольно глубоко рассек кожу, но боль была не очень сильной и довольно быстро она стихла до уровня, на который он давно перестал обращать внимание, он уже привык к такой боли, и она не причиняла ему дискофморта.

— И что ты думал? — сказал он вслух, голос прозвучал странно в пустынном школьном саду. — Думал, что кусок ствола отобьешь?

Он постоял его немного, зачем-то вытерев кровь о ствол, постаравшись, чтобы кровь попала в уже рубцующийся скол в древесине и растер капельку пальцем.

«Ну не отбил. И что?» — с вызовом подумал он про себя и пошел домой.

Ни завтра, ни послезавтра он тоже не смог ее увидеть. Родители, ужаснувшись тому, как он неожиданно вырос из своих рубашек и школьной формы, распланировали покупку обновок и, несмотря на его протесты, он был вынужден два дня посвятить толчее в очередях магазинов, примерке мешковато сидящих костюмов и новых ботинок, не понравившихся ему с первого взгляда. Но ничего другого не было, да и то, что им удалось купить обувь и новую школьную форму, уже само по себе было удивительным.

Новый учебный год неумолимо наступал, и времени вспомнить Таню у него почти не было. Закрывая глаза перед сном, он вдруг подумал, что забыл ее лицо. Он постарался вспомнить ее черты, но не смог. А ведь ему казалось, что он запомнил ее до мельчайших черточек. Но в памяти остался только ее образ.

Он привык рано вставать этим летом, он просыпался и в семь, и в полвосьмого, редко спал дольше, и когда неприятный и полузабытый звон будильника разбудил его, он удивился этому звуку, и ему почему-то ужасно захотелось поспать еще.

Наступило первое сентября.

 

Глава 18

Лето кончилось внезапно. С утра его мучили дурные предчувствия, какая-то нерешительность нарастала в груди и оседала неприятным комком где-то в животе. Позавтракать он не смог, хмуро попрощался с бабушкой и вышел на улицу.

Он шел по пути, по которому прошел этим летом бесчисленное количество раз, и если он и не помнил отчетливо каждый день, когда ноги легко и радостно несли его в школьный двор, то общее ощущение счастья и подъема, казалось, прочно поселилось в нем. Но сегодня все было иначе.

Все кончилось.

Умом он осознал, что его новый мир, который он выстраивал по кирпичику, возводя надежную крепостную стену вокруг, чтобы сберечь все то, что он любил и хотел защитить, оказался таким же уязвимым, как и тот, внутренний, с его нелепыми и смешными ценностями. И причина этого только в нем.

Ноги с неохотой несли его в школу, и он пытался отогнать мысли о том, что школьный двор, его школьный двор, уже навряд ли будет принадлежать только ему. Раньше он не думал об этом, эти мысли пришли только сегодня и мучили его.

Ощущение грусти и какой-то безысходной тоски замедляло его шаги, и несмотря на то, что какой-то частицей своего сознания он стремился побыстрей приблизить миг, когда он увидит Ее, его мысли раз за разом возвращались к школе, к классному кабинету, к его парте и всему тому, о чем он практически не думал этим летом.

Мысль о том, что она возможно сядет за его парту, будоражившая сознание все эти дни, казалась ему теперь смешной и идиотской и ее он тоже старался отогнать.

Ее лицо и улыбка по-прежнему стояли у него перед глазами, но почему-то потеряли резкость, как будто отдалились, очертания размылись и ему казалось, что она смотрит не на него, а куда-то в сторону.

В какой-то момент он даже остановился, чтобы собраться с духом, и постарался улыбнуться, но, когда он сделал это, какая-то гримаса возникла на его лице и он, раздраженно поморщившись и бросив портфель, с силой потер руками виски и щеки. Портфель весил целую тонну, хотя для первого сентября не нужно было брать практически ничего. Еще неделю назад он не обратил бы никакого внимания на его вес, даже будь он набит кирпичами, но сегодня все было иначе.

Абсолютно все.

И даже хмурая погода очевидно заявляла о том, что лето кончилось, небо было затянуто тучами и ему даже показалось, что дождинка упала на его лицо.

На торжественную линейку он немного опоздал. Пристроившись в задний ряд своего класса и обменявшись вялыми рукопожатиями с парой одноклассников, вид которых не вызвал у него ожидаемых эмоций, он вымученно и неискренне улыбался и озирался по сторонам. Он просто не мог общаться ни с кем. Он изменился, а они все остались такими, какими были всего пару — тройку месяцев назад. Он знал, что это ощущение пройдет, но сейчас он не мог радоваться, смеяться и, хлопая по спине друзей, делиться с ними впечатлениями о лете.

На этот раз у него не было впечатлений, которыми он мог бы поделиться. Они были настолько личными, что он был уверен, что даже если бы он захотел, все равно не нашлось бы нужных слов для того, чтобы объяснить, что с ним произошло. Да он и не хотел.

Когда директор завершил свою речь, которую как обычно никто не слушал, кроме торжественно одетых первоклассников и их родителей, со всех сторон с самого ее начала доносились шепот и смешки, и ряды школьников смешались, он увидел Ее.

Она стояла и, заразительно улыбаясь, о чем-то разговаривала с его одноклассницами, очевидно уже успев перезнакомиться со всеми.

Он перехватил ее взгляд и попытался выдавить из себя неловкую улыбку. Еще до того, как она успела улыбнуться ему в ответ, а он мысленно молил о том, чтобы это произошло, девчонки, увидев, что она на кого-то смотрит, также проследили за ее взглядом и, весело прыская от хохота принялись что-то торопливо рассказывать, и он уже знал, что речь шла о нем, потому что улыбнуться она не успела.

Улыбка, зародившаяся на ее губах, как-то сама собой погасла, и она отвела взгляд в сторону, как будто случайно мазнув по нему глазами.

Он поднял руку, чтобы помахать ей, но жест получился неуверенным и неловким и он смутился. Все его худшие опасения оправдывались слишком быстро.

Нерешительная поза и повисшая на мгновение в воздухе рука привлекла к нему дополнительное внимание, и щебетание участилось, он знал, что обсуждают именно его, вытаскивают и выплескивают на нее все новые и новые истории и сплетни.

Перебросив портфель из руки в руку, он повернулся к ним спиной и пошел в класс. Дверь школы бухнула за его спиной, отгородив от внешнего мира и сделав неслышимым это невыносимое щебетание с неразличимыми словами и фразами и заразительный смех.

Ему было совсем не до смеха.

Теперь он шел быстро и торопливо, близящееся начало урока казалось было спасением и он ждал этого момента, который должен был принести облегчение, с нетерпением.

Когда он вошел, класс был заполнен не более чем на треть и ощущение, что все обсуждают его и разговаривают только о нем, и тут посетило его. Буркнув неразборчивый привет, он, пряча глаза, направился прямиком к своей парте, за которой стоял одинокий стул.

Стульев всегда почему-то не хватало даже в начале учебного года и, поскольку он сидел в одиночестве, за его партой всегда был один единственный стул.

«И захотела бы, некуда было бы сесть», — подумал он, но почему-то ему уже стало все равно. Он сам не мог объяснить себе, чего он ждал от первого сентября, от этого дня возвращения в привычную жизнь. Было бы глупо ожидать, что что-то изменится, но наверное подсознательно он надеялся на то, что все должно как по мановению волшебной палочки измениться.

Не изменилось ничего.

На стуле уже лежали неизменные канцелярские кнопки, которые он машинально смахнул на пол привычным жестом. Одна из кнопок уколола его, и он с каким-то непонятным интересом посмотрел на крошечную капельку крови, выступившую на подушечке пальца.

Он сел. Перед ним был учительский стол и доска и больше никого.

Разговоры действительно смолкли, но затем возобновились.

Класс постепенно наполнялся, но он не встал со своего места даже тогда, когда вбежал запыхавшийся и вообще опоздавший на линейку загорелый Славик, пожалуй единственный человек, которого он считал своим другом. Все, на что он был способен, это молча пожать ему руку. Он не нашел в себе сил приветливо улыбнуться и заговорить.

Его мысли блуждали где-то далеко, и он старательно отводил глаза от двери в класс, в которую рано или поздно неизбежно должна была войти Она. Славик с удивлением посмотрел на него и, недоуменно пожав плечами, отправился назад, за свою парту в среднем ряду в самом конце класса. Почему-то Славик обладал поразительным умением ладить со всеми, редко случалось, что какие-то конфликты затрагивали его.

Он дружил со Славиком, но сейчас нахлынувшие воспоминания о Корейце причинили ему чуть ли не физическое мучение, и он закусил губу. Резкая боль слегка отрезвила его, он привалился спиной к стене и прикрыл глаза. Он слышал, как одноклассники рассаживались по местам и шушукались, и открыл глаза только тогда, когда в класс вошла учительница и громко поздоровалась.

Все встали, с шумом двигая стулья, накопившаяся за лето энергия бурлила во всех и искала выхода, все пребывали в приподнятом настроении, и это находило отражение даже в том, как двигались стулья.

Он встал абсолютно бесшумно. Рядом зияла пустота, никто не сел с ним за одну парту. Посмотреть назад было невыносимо стыдно, да и ему уже стало абсолютно безразлично, с кем села Таня.

Тупая боль под ложечкой заставила его машинально положить руку на бок, но спохватившись, он быстро убрал ее обратно и наконец-то с облегчением уселся.

Учебный год начался.

 

Глава 19

— Эй, я кому сказал?

Этот шепот отчетливо донесся до него и вызвал привычный спазм в желудке. Слишком много раз он слышал эту фразу с всегда одними и теми же пренебрежительными интонациями. Иногда слова варьировались, но общий смысл всегда оставался одним и тем же, не обещавшим ему ничего хорошего.

Он проучился уже месяц, но как ни удивительно, его не трогали. Привычные кнопки на стуле, иногда скомканные бумажные шарики, которые бросали ему в спину, все это делалось как будто по привычке, потому что так надо и так принято, но эти действия даже не вызывали всеобщую бурю смеха и радости. Когда бумажный комок попадал ему в спину, он даже не оборачивался, настолько ему это было безразлично. Но по большому счету его не задевали. Все-таки что-то неуловимо изменилось в нем. Он стал еще более замкнут, общение с одноклассниками, и раньше не особенно активное, свелось к минимуму. Казалось, он был весь погружен в учебу.

С первого сентября он не получил ни одной четверки, даже учительница биологии, обычно придиравшаяся к нему по непонятным ему самому причинам, не смогла привычно придраться к его ответам и ставила ему неизменные пятерки.

Учительница математики внезапно заболела почти на две недели и поэтому, когда занятия все-таки начались, и речи не было о контрольных.

Он держался особняком, никто не просил его списать даже домашнее задание и понемногу он укрепился в мысли, что так будет и впредь. Сложившееся положение вещей устраивало его, учиться было легко, хоть и неинтересно, уроки он делал за час, максимум полтора, и практически все свободное время он опять проводил дома.

Газетная подшивка становилась все тоньше и тоньше, он посвящал своим занятиям куда больше времени, чем учебе и делал это уже на автомате. Ему не приходилось заставлять себя висеть на турнике или отжиматься от пола, эти занятия и упражнения органично и прочно вошли в его жизнь и стали ее частью.

Он не очень часто вспоминал Корейца, но его образ, казалось, постоянно присутствовал с ним. Он будто хранил этот образ и старался не обращаться к нему без нужды, окружив его плотной оболочкой. То, что они обсуждали с Корейцем, надежно хранилось в его памяти, но повседневные дела и заботы не оставляли ему времени на воспоминания.

Весь сентябрь ему было очень больно. Боль то затухала, то возвращалась с удвоенной силой каждый раз, когда он видел Таню. Они не общались. Невольный молчаливый и взаимный договор не вспоминать их знакомство сложился как-то сам по себе.

Ему было достаточно того, что он по-прежнему пребывал на нижнем уровне иерархии в классе и тот факт, что по непонятным причинам к нему никто не лез, сначала удивлял его, а потом создал чувство какой-то иллюзорной защищенности. Он забился в какую-то скорлупу и довольствовался этим. И он не знал, как быть делать дальше. Что он будет делать, если это хрупкое состояние вдруг неожиданно даст трещину.

Занятия по физкультуре он привычно избегал. Получать освобождения было несложно, прошлые годы научили его в совершенстве имитировать болезненный вид, поэтому во время этих уроков он просто забирался в школьный сад и сидел около старой липы, стараясь ни о чем не думать.

Он регулярно носил с собой форму, в смешном полиэтиленовом пакете у него лежали кеды, тренировочные штаны и майка с длинным рукавом. Он засовывал пакет в парту и иногда даже не уносил домой, хотя и знал, что с вещами могут в его отсутствие сделать все, что угодно.

Год назад зимой он вошел в класс и увидел, как его главный мучитель Игорь, весело смеясь, уселся на его парту и, схватив зимнюю кроличью шапку, с таким трудом купленную его мамой, выдирает из нее мех. Это было настолько обидно тогда, что он не удержался от слез и долго пытался вырвать шапку из рук Игоря, который со смехом поднимал ее над головой.

В тот момент перед его глазами стояло лицо мамы и невыносимое чувство обиды и унижения жгло его, но он не мог ничего поделать.

И кеды могла постичь такая же участь, но наверное он подсознательно хотел, чтобы что-то случилось с его формой, дав ему таким образом еще одну возможность не ходить на столь ненавистную ему «физру».

— Кому сказал? — повторилось тем самым шепотом.

Их было двое — Игорь и Олег. Иногда он думал, что цель их жизни сводится к тому, чтобы глумиться над ним. Сложно было убедить себя в том, что на свете могут существовать люди, смысл жизни которых заключается в том, чтобы унижать и издеваться над другими людьми, но он почти поверил в то, что они специально не учили уроки и не готовились к контрольным только для того, чтобы получить дополнительную возможность поиздеваться и помучить его.

Весь сентябрь они не обращали на него внимания. Он не догадывался, что причина этого заключается в том, что уроков задавали мало, и пройденного материала было недостаточно для того, чтобы проводить контрольные работы. Отсутствие попыток списать хотя бы домашнее задание привело его к мысли, что от него наконец-то отстали. Что его отстраненность и замкнутость, а также то, что весь прошлый год он неумело и нерешительно давал сдачи, когда его в виде наказания отводили в школьный двор и изощренно били, причиняя боль не столько физическую, сколько моральную, привело наконец-то к тому, что они откажутся от мыслей продолжать его мучить.

Сегодняшний шепот с очевидностью доказывал обратное.

Учительница по алгебре вошла в класс решительным шагом и практически без вступления сообщила о том, что сегодня она решила устроить контрольную работу, что близится проверка РОНО и откладывать больше нельзя.

Контрольная работа показалась ему удивительно легкой, и он решил все задания минут за двадцать. На проверку ушло еще не более пяти минут, и он подумал, что было бы неплохо сдать работу и отпроситься в кабинет к врачу. Следующим уроком шла физкультура, и было самое время озаботиться вопросом освобождения от нее. Алгебра была четвертым по счету уроком, пятым «физра» и впереди был выходной, воскресенье — день, которого он так долго ждал. Еще чуть-чуть и можно бежать домой, забыв о школе и об уроках, и, возможно, наконец-то открыть запылившийся том Дюма, о судьбе которого уже спрашивала мама, сказавшая о том, что в библиотеке все очень удивлены тем, что он так долго читает книгу. Он, который всегда буквально «проглатывал» каждый взятый том за пару дней.

Шепот был негромким, но оказал на него воздействие, сравнимое с ушатом ледяной воды за шиворот. Он ощутил, как мурашки пробежали по его позвоночнику, и внутри все моментально похолодело. Этого не должно, не могло произойти.

Не сегодня, не сейчас.

Но это произошло.

Он обернулся и посмотрел назад. Олег, наклонившийся над партой, почти улегшись на нее грудью, смотрел на него взглядом, не сулившим ничего хорошего. Одними губами, неслышно для всех окружающих, Олег проговорил фразу, не оставляющую никаких сомнений в том, что ему нужно. Сидящий рядом Игорь усмехался, грызя ручку, и также выжидающе смотрел в его сторону.

Он знал, что от него требуется. Им было нужно, чтобы он записал решение на бумаге разборчивым почерком и, аккуратно свернув, передал назад по ряду. Когда-то он так и делал, а когда перестал, итог всегда был одним и тем же. Все, что его ожидало, было кристально ясным и читалось в шевелении губ Олега.

Иногда он давал слабину. Мысль о том, как его поведут за угол школы, чтобы в очередной раз показательно избить, становилась порой настолько невыносимой, что он убеждал себя в том, что ничего страшного не произойдет. Всего один раз и больше никогда. Никогда больше, но пусть будет хотя бы один день передышки. Хотя бы один раз. Порой стыд, который мучил его потом, был сильней, чем избиения, которых он смог избежать, но поделать с этим уже было ничего нельзя.

Хрупкая иллюзия защищенности, в которой он пребывал весь сентябрь, вдруг развеялась. Она испарилась в тот момент, когда он услышал звук этого шепота, адресованного ему еще до того момента, как он обернулся.

Он стиснул зубы и посмотрел Олегу в глаза. Пауза длилась целую вечность, пока он собирался с духом для того, чтобы сделать то, что он обязан был сделать. Он твердо знал, что он сделает это, что бы ни случилось. Он убеждал себя в том, что это произошло слишком внезапно и застало его врасплох, и именно этим обусловлены мурашки на спине и то, что ноги на какое-то мгновение предательски стали ватными, что отчетливо ощущалось, несмотря на то, что он сидел. Но что это меняло?

Пауза не могла быть бесконечной. Не отводя глаз от Олега, который начал что-то говорить, вернее произносить движениями губ, он отчетливо и ясно артикулируя губами беззвучно и невидимо для учительницы произнес «пошел ты», видя как выражение ленивой уверенности в себе сползает с Олегова лица, меняясь на выражение такой лютой злобы, которого он никогда не видел до сих пор.

Мурашки пробежали по спине еще раз и исчезли. Он улыбнулся, ощущая, что лицевые мускулы заледенели и отказываются сложиться в улыбку. Это была не улыбка, гримаса, но он изо всех сил постарался выразить то, что отказывалось делать его непослушное и чужое лицо. Трудно сказать, что у него получилось. И он вторично, согнав с лица гримасу и стараясь выглядеть абсолютно спокойно, произнес губами, четко выговаривая слова — «иди ты».

Его взгляд скользнул в сторону, и он увидел Таню. Она писала в тетради, на носу у нее были смешные очки, и на мгновение он понял, что не может отвести от нее взгляд. Он смотрел на нее, забыв о том, что он делал секунду до этого и думал о том, что случится, если она поднимет на него глаза, почувствовав на себе его взгляд. Это длилось недолго.

Отведя глаза, чтобы она не заметила того, как он на нее смотрит, он опять вернулся в реальный мир. Парта Олега и Игоря показалась ему сосредоточием всей той ненависти, о масштабах которой он и не подозревал. Их вид говорил о том, что только присутствие учительницы в классе удерживает их от того, чтобы вскочить и броситься на него.

Все его страхи и неуверенность вдруг нахлынули на него такой волной, что он чуть было не отвел взгляд. Он не знал, что будет дальше, как и не знал, найдет ли в себе силы достойно встретить то неизбежное, о чем ему красноречиво говорили жесты и сжатые кулаки с парты позади.

Он отвернулся. Что бы там малодушно не нашептывало ему чувство самосохранения, он знал, что не мог бы поступить иначе, несмотря на то, что сам вид Олега и Игоря ассоциировался у него с таким количеством унизительных воспоминаний, услужливо вытаскиваемых наружу собственной памятью, что его стала бить дрожь.

Он сжал кулаки под партой насколько хватило сил и прикрыл глаза. «Вдох — задержать дыхание-выдох». Время остановилось и шелест бумаги и скрип ручек ушли куда-то далеко-далеко. Он расслабился, и дрожь отступила. Он находился в расслабленном состоянии, как ему показалось, не более нескольких секунд и до конца урока еще оставалась куча времени, когда его вернул к действительности неожиданно прозвучавший звонок на перемену.

Завороженно он следил за тем, как учительница собрала контрольные работы — вырванные из середины тетрадок в клеточку двойные листы — и сложила их в свой портфель.

Только в этот момент времени он понял, что отпроситься к врачу он не успел.

В тот самый момент, когда учительница вышла из класса, он резко выдохнул и встал, одновременно поворачиваясь лицом к классу. Он стоял и молча смотрел, как дрожащий от бешенства Олег выбирается из-за парты и неторопливо направляется к нему. Раньше его никогда не били в классе. Это всегда откладывалось на потом, на «после уроков», видимо для того, чтобы у него было дополнительное время помучиться и подумать о том, что его ждет.

Он стоял и смотрел, сохраняя молчание. Смотреть в белые от бешенства глаза Олега было выше его сил и он смотрел в центр лба. Почему-то это казалось проще. В голове не было ни одной мысли кроме той, что главное — это удержать сейчас предательскую дрожь. Он просто стиснул зубы и ждал.

Олег приблизился вплотную.

— Ты зря это сказал, — почему-то тихо и вкрадчиво, видимо взяв себя в руки, произнес Олег. — После уроков разберемся. И не вздумай свалить, понял, ты?

Игорь стоял рядом и улыбался щербатым ртом. Передние зубы были сколоты под углом, образуя практически равнобедренный треугольник.

Почему-то при взгляде на Игоря он опять вспомнил про свою кроличью шапку и то, как посмотрела на него мама, обнаружив, что в абсолютно новом меху появились неровные проплешины и молча, ничего не сказав, вздохнула.

Почему-то он успокоился, после фразы, которая обещала ему отсрочку от неизбежного и относительную безопасность еще на целый урок, на него опустилось какое-то непонятное спокойствие. Он не знал, как выглядит со стороны, но старался стоять прямо.

— Что мне делать, я как-нибудь решу сам, — слова, которые он произнес, были сюрпризом для него самого и доносились как будто издалека. Он невольно удивился этому факту. — Понял, ты? — Этим добавлением он просто имитировал только что услышанное в свой адрес.

Олег опять побелел и открыл рот. Было ясно, что все происходящее, включая этот разговор, является для него полной неожиданностью, что угодно, но не этот разговор и не такие фразы.

— После уроков, — еще раз повторил Олег и, резко развернувшись, пошел к выходу из класса, размахивая пакетом с физкультурной формой. Игорь тоже молча развернулся и, смерив его взглядом, пошел к двери.

Он невольно выдохнул и посмотрел по сторонам. Казалось, никто из окружающих не заметил этого эпизода. К нему тихо подошел Славик и спросил:

— Что, опять?

Он молча кивнул головой. Славик наверняка не слышал разговора, все, что ему могло быть видно, это некая молчаливая пантомима. На лице Славика отобразилось замешательство, он несколько раз открыл и закрыл рот и потом произнес:

— Ты на «физру»-то идешь? Может тебе свалить?

— Иду. Видишь, форму уже достал, — произнес он тихо. — Еще только бегать не хватало.

— Ну, смотри, — закончил Славик и, с видимым облегчением от развязки разговора, направился к двери.

Он постоял еще некоторое время, стараясь как-то успокоить свои мысли, и понял, что машинально провожает взглядом Ее, направляющуюся к двери. Он даже сделал несколько шагов вслед за ней, но, поймав себя на том, что он делает, остановился. И только тогда, когда она скрылась из вида, он, зачем-то заглянув в пакет и убедившись, что форма на месте, пошел к выходу из класса.

 

Глава 20

Спортзал был залит светом. Удивительно, но лучи солнечного света, бьющие сквозь пыльные стекла и расчерчивающие деревянный пол зала на симметричные квадраты, напоминали последние дни лета так ярко, что он, переступив порог, сощурился не столько от света, сколько от нахлынувших воспоминаний.

Лето ушло, он твердо это знал, и поэтому столь явное напоминание причинило ему почти физическую боль.

Он зашел в зал последним.

Всю перемену он бесцельно бродил по коридорам школы, не думая ни о чем конкретном. Сосредоточиться не получалось, а думать о том, что будет после уроков, он не хотел. Он твердо знал, что сейчас он все-таки пойдет на урок, несмотря на то, что больше всего на свете он хотел бы убежать из этих ненавистных стен, закрыться в своей комнате и никогда больше оттуда не выходить. Остаться там, в окружении своих книг и моделей самолетов, рядом со всем тем, что он так любил. Щемящее чувство родилось где-то внутри, и его ноги еще сильней замедлились.

Но тут он вспомнил висящую на стене комнаты подшивку и дурацкий турник, сделанный им своими руками из хоккейной клюшки, ободранный и потускневший от многочисленных занятий. Он понял и ощутил до какой-то болезненной пронзительности то, что это такая же составная часть его жизни, как и любимые книги и что он никогда не смог бы предать их. Слишком прочно и органично они вошли в его жизнь.

Он посмотрел на свои ладони. Странно, но он как будто новым видением увидел побледневшие мозоли на ладонях, такие большие, что когда он сжимал руку в кулак, они царапали ладонь изнутри. Он даже остановился и, поставив на пол портфель и пакет с формой, потрогал пальцем ладонь и мозоли. Поверхность была шершавой и твердой. Давно позади осталось то время, когда тонкая кожица лопалась, причиняя боль, потом слезала, появившиеся ранки кровоточили, делая почти немыслимым продолжение занятий, но он все равно раз за разом продолжал заниматься, не обращая внимания на боль. Боль от висения на его собственном турнике давно ушла. На месте первых волдырей образовались мозоли, абсолютно нечувствительные к его занятиям. Он давно привык к ним и, почему-то стесняясь своих рук, которые всегда казались ему такими маленькими и не мужскими, редко останавливал на них свой взгляд даже когда машинально мыл руки перед сном. Сейчас он смотрел на них как будто впервые и задумчиво водил пальцем по ладони. Ощущение казалось знакомым, он хотел вспомнить, о чем оно ему напоминает, это казалось очень важным сейчас, но так и не смог.

Внезапно спохватившись, он посмотрел по сторонам и, невольно усмехнувшись, схватил портфель и форму и пошел в раздевалку спортзала.

Странно, но эти несколько минут позволили ему расслабиться, сердце уже не бухало в груди с такой силой, с какой оно билось в конце контрольной.

Мысли о том, что неизбежно произойдет после уроков, никуда не делись, но стали какими-то менее отчетливыми и пугающими. Ему было стыдно признаться даже самому себе в том, что он просто боится. Что он, несмотря на все происшедшее с ним, не поменялся, что он все тот же самый запуганный и затравленный пацан, который так и не смог измениться внутри. Просто не сумел.

Подросток, который, казалось, понимал сознанием, что все эти минувшие месяцы самопожертвования и самоотдачи не могли пройти зря, его усилия не имели права промелькнуть мимо, не оставив следа, подобно никчемному фильму, с которого ты не успел вовремя уйти сразу, как только осознал, что именно ты смотришь. Да они просто не имели права на это.

Но то, что он доказывал себе логикой и рассудком, он никак не мог внушить своему телу.

И все же одно он знал твердо. Он знал, что сейчас он переоденется и войдет в спортзал и постарается дождаться конца этого дня, который когда-нибудь обязательно кончится.

«Ну, не убьют же меня в конце концов», — пробормотал он себе под нос. «Если бы хотели, давно бы прибили».

Эта мысль почему-то совсем его не утешила.

Он переодевался в полном одиночестве. Несмотря на то, что он собрался с духом, почему-то каждое его действие было немного иным, не таким как всегда. Сняв форменный пиджак, он аккуратно повесил его на крючок, разгладив ладонями смявшийся рукав. Он обратил внимание на небольшую дырку на рубашке и несколько секунд думал о том, что надо попросить бабушку ее заштопать, пока она не увеличилась и не расползлась дальше, затем так же придирчиво изучил свои тренировочные штаны. Когда-то синие, после многочисленных стирок они приобрели какой-то белесый оттенок, на коленях надулись пузыри, одна из тесемок, проходящих под пяткой, надорвалась и из нее торчали краешки белых резинок.

Он вздохнул. Других штанов у него все равно не было.

Он натянул их, торопливо завязал шнурки на кедах, в этот момент он осознал, что опаздывает, что в раздевалке никого кроме него нет, повсюду валялись портфели и висела форма, но он остался совершенно один.

Надев майку, он вздохнул еще раз. Она была ощутимо узковата в плечах и ее рукава доходили едва ли до середины предплечья.

Казалось только этим летом на его руках начали расти волосы и ему казалось, что это бросается в глаза и выглядит позорно, они были какого-то черного цвета и каждая девочка, которая посмотрела бы на него, очевидно должна была бы засмеяться и показать пальцем. А ведь там, в спортзале, была Она.

Несколько секунд он старался подтянуть рукава поближе к запястьям, но у него ничего не вышло.

«Ну и ладно. Нашел из-за чего переживать», — сказал он сам себе внезапно. «Ничего это не изменит. Тем более сегодня.»

Постаравшись держаться максимально уверенно, он решительно открыл дверь в спортзал и вошел, прищурившись на мгновение от ослепившего его солнца.

Класс стоял построившись и физрук в новеньком спортивном костюме, который впрочем не скрывал его совсем не спортивного живота, держал в руках классный журнал, уже приступив к перекличке.

Его появление вызвало смешки и тихий шепот, но ни одного слова он не смог различить. Да он и не хотел ничего слышать.

Попросив разрешения стать в строй и выслушав упрек за опоздание, он направился в конец шеренги, стараясь идти ровно и не сутулиться. Искушение посмотреть на Нее было очень сильным, но он шел прямо, не поворачивая головы, выбрав для ориентира баскетбольную корзину в самом конце зала и смотрел, не отрываясь, только на нее.

Смешки и шепот сопровождали его, сейчас он смог бы услышать, о чем говорят его одноклассники, но не хотел. Почему-то он вспоминал прочитанный все-таки роман Дюма и врезавшийся в его память эпизод о том, как приговоренных к отрубанию голов аристократов везли на телеге на Гревскую площадь Парижа к поджидавшей их гильотине. И как над их головами равнодушно сияло солнце, в точности как сегодня.

Свою фамилию, находящуюся во второй трети алфавитного списка, он услышал почти сразу же после того, как встал в строй. Он машинально отозвался и вслед за этим услышал саркастическое замечание физрука:

— Редкий гость к нам сегодня пожаловал, — незамедлительно вызвавшее радостный смех и свист со всех сторон.

Он упрямо стиснул зубы, и когда перекличка закончилась, сел, как и все, на скамью. Он по-прежнему не смотрел по сторонам. Прямо перед носком его потертого кеда плясал солнечный зайчик, отражаемый стеклом приоткрытой форточки, и он зачем-то постарался наступить на него. Зайчик перескочил и как живой замер рядом и он отвел от него взгляд, уставившись в пол.

Ему даже не было интересно сейчас как выглядит Таня, какой у нее спортивный костюм, идет ли он ей и какого он цвета. Краем уха он услышал ее столь знакомый и мелодичный голос, когда шел вдоль шеренги; как физрук сделал паузу, очевидно для того, чтобы внимательней посмотреть на новенькую, произнесшую «Я», но не замедлил шага. В каждом доносившемся до его слуха смешке он искал ее интонации и старался убедить себя в том, что она не смеется над ним. Кто угодно, пусть только не она.

— Итак, сегодня, как мы и говорили на прошлом уроке, — произнес физрук, — повторяю на всякий случай для тех, кто у нас с начала учебного года не нашел времени на то, чтобы посетить урок, мы проведем контрольное занятие.

Мальчики у нас сегодня подтягиваются на турнике, а девочки отжимаются от скамейки.

Что-то екнуло в его груди и он посмотрел на физрука. Тот стоял, горделиво выпятив живот в новом костюме, на шее зачем-то болтался свисток на шнурке.

Шушуканья и смешки прекратились, несколько вздохов прокатилось по сидящему ряду, явно продемонстрировав, что контрольных на сегодня уже достаточно.

— Начнем с мальчиков. Физрук вытащил из своей комнатки, дверь в которую находилась у ближнего к выходу из зала баскетбольного щита, запихнув ногой попытавшийся выкатиться оттуда мяч, стул и положил на него открытый классный журнал. Прямо перед ними, посверкивая металлическими частями, был установлен турник, под которым было постелено несколько гимнастических матов.

Чуть поодаль стояли брусья и почему-то немного покосившийся конь, но сейчас все его внимание было приковано к турнику. Он даже забыл о том, о чем неотступно думал с самой перемены, о том, что неизбежно должно произойти после уроков.

«Как все могло так совпасть?» — спросил он сам себя с тоской.

— Напоминаю, — продолжил физрук. На тройку нужно подтянуться три раза, на четверку пять раз, а на пятерку, — физрук сделал паузу, как будто сам позабыл, сколько нужно подтянуться на пятерку, — семь. Семь раз. И я не сомневаюсь, что вы должны справиться с этим несложным заданием.

В зале стояла тишина. Девочки о чем-то шептались, с интересом ожидая представления, до их отжиманий должно было дойти еще нескоро.

Первым вышел Олег. Олег был у физрука на хорошем счету. Тот всегда ставил Олега в пример, гордо рассказывал о том, что тот занимается в секциях и уделяет много внимания спорту.

«Потому что ни на что другое мозгов не хватает», — всегда думал он в эти моменты. Но сейчас эта мысль даже не пришла ему в голову, когда он смотрел на то, как Олег с веселой улыбкой направляется к снаряду. По виду Олега нельзя было сказать, что он очень переживает из-за возможной двойки по алгебре.

Он отвел глаза и опять уставился в пол. Он настолько остро ненавидел этого человека, что вряд ли смог бы выразить это словами. Он думал о нем настолько часто, что казалось, смог бы с закрытыми глазами воспроизвести его лицо до мельчайших черточек.

Но затем он все-таки поднял глаза и стал смотреть. Олег подтянулся 6 раз и несмотря на то, что извиваясь всем телом, старался поднять подбородок выше перекладины в седьмой раз, это ему не удалось. Когда Олег соскочил на маты, раздались один-два хлопка и вновь воцарилась тишина. Следующий по алфавиту уже шел к турнику, когда возвращающийся к скамейке Олег вдруг поймал его взгляд и какой-то импульс проскочил между ними из-за той ненависти, которая плескалась в глазах Олега.

Он не отвел взгляд. Он не мог видеть мелкие детали с этого расстояния, его очки лежали в портфеле, и это было к лучшему. Олег что-то прошептал, сказав ему что-то губами, но он не смог разобрать точные слова. Да это было и не нужно. Он и так мог сказать, о чем шла речь, поэтому стараясь не щуриться и не приглядываться, он попытался сохранить максимально равнодушный и уверенный вид, несмотря на все то, что плескалось у него внутри.

Мысли об Олеге, давно усевшемся на скамейку, об Игоре, скалившемся в его сторону своими сколотыми треугольными зубами, настолько отвлекли его, что он вернулся в реальность только тогда, когда услышал свою фамилию.

Вновь раздались смех и улюлюканье и он в очередной раз удивился тому, какую радость он вызывает у окружающих.

Славик подтягивался незадолго до него. У Славика получилось подтянуться один раз, причем он перенес свой подбородок над перекладиной фактически с прыжка, когда запрыгивал на перекладину, после разгибания рук Славик повис и, несмотря на то, что извивался еще долго, напоминая червяка, насаживаемого на крючок, подтянуться второй раз Славику не удалось. Но это не вызвало особого ажиотажа на скамейке. Все были погружены в свои дела, шептались, переговаривались, вполголоса смеялись, но на Славика никто не обратил ни малейшего внимания.

Он встал и сделал шаг вперед. Искушение обвести глазами скамейку и все-таки увидеть Таню было столь велико, что он чуть было не повернул голову. Но в этот момент два плотно скрученных бумажных шарика ударились о его спину, сопровождаемые смехом, и он передумал. Турник был все ближе и ближе.

— Итак, повторяю, на тройку нужно подтянуться… — начал говорить физрук, но он остановил его.

— Я помню, спасибо. Три раза, пять и семь. — За спиной все замерло в предвкушении. Он знал, что сейчас все смотрят на него во все глаза. Тишина стала столь материальной, что ему показалось, что он слышит тихое жужжание мухи между оконными стеклами.

Раньше он всегда боялся, что не допрыгнет до турника и сорвется. Некоторые мальчики карабкались по вертикальной стойке турника до перекладины как по канату и он в том числе.

Он поднял голову и посмотрел вверх. Металлическая перекладина была как обычно высоко, но он твердо знал, что ползти наверх он не будет. Он был уверен, что допрыгнет. Как на перемене он потрогал шершавую поверхность ладони пальцем.

«По крайней мере провисеть на турнике с согнутыми руками я наверняка смог бы дольше всех», — подумал он, усмехнувшись про себя и без какого-либо перехода подумал, «А интересно, сколько раз подтянулся бы Кореец?»

Он подпрыгнул, сильно оттолкнувшись от матов. Поверхность была мягкой, поэтому он постарался подпрыгнуть как можно выше. Мысль о том, что он единственный, кто не допрыгнет и сорвется и потом под хохот и улюлюкание будет вынужден ползти вверх, создала перед его взором такую унизительную картину, что он знал, что допрыгнул, уже в момент начала прыжка. Его ладони ощутили прохладную и гладкую поверхность перекладины, и он удивился тому, что металлическая поверхность оказалась несравнимо удобней ребристой деревяшки. Он выпрыгнул сильно и сейчас его подбородок был почти на одном уровне с перекладиной. Ему оставалось только перенести подбородок чуть выше и плавно разогнуть руки.

Краем сознания он услышал, как физрук гнусаво произнес «один» и удивился тому, что ему засчитали это подтягивание. Фактически это не было подтягиванием в прямом значении этого слова. Подтягиваться требовалось «без рывков и маховых движений» из состояния полного виса, и почему-то тот факт, что подтягивание все же засчитали, обидел его.

За его спиной класс взорвался аплодисментами, и он почувствовал, как его щеки покраснели от стыда. И вдруг, неожиданного для себя самого, он подтянулся еще раз. Это движение ничем не отличалось от того, которому он учился все лето. Мускулы, которые яростно сопротивлялись разгибанию, сейчас как будто с радостью послушно сгибались и в это мгновение он с кристальной ясностью и восторгом вдруг понял, чему обучил его Кореец.

Не веря собственным ощущением, он подтянулся еще раз, чувствуя, как послушно и слаженно работают руки, подтягивая грудь к перекладине, будто радуясь тому, что им наконец-то не нужно долго и утомительно сопротивляться разгибанию из этого положения. Свист и хлопки за его спиной усилились, и он закусил губу.

«Вы этого хотели? Этого?» — говорил он сам себе, сгибая и разгибая руки. Он двигался плавно, без рывков, сосредоточившись на своих движениях, он полностью ушел в себя. «Этого вы хотели? Получите».

Внешние звуки куда-то ушли, превратившись в какой-то рокот, в котором он не мог выделить ни одного отдельного звука. Потом этот рокот стал менять тональность, а он все подтягивался и подтягивался, прислушиваясь к ощущениям в руках и ожидая наступления привычной боли, которая все не наступала и не наступала. Рокот в его ушах трансформировался в звон, он даже потряс немного головой и подтянулся еще раз. Ощутив, что ожидаемая боль все-таки пришла, он задумался на секунду, стоит ли продолжать? И от мысли о том, что он будет висеть и дергаться, как многие, кто извивался сегодня на этом же турнике, он отпустил руки. Кисти не сразу разжались, напоминая какие-то скрюченные клешни, и он потер их одна о другую, стараясь понять природу странного звона в ушах. И только в это мгновение он понял, что именно звенит.

Звенела тишина.

Тишина была настолько глубокой и полной, что на долю секунды ему показалось, что никого нет, все ушли, и все происходящее — это сон, и тот звон, который звучал в его ушах, это звон будильника, который звенел, чтобы разбудить его в школу.

Но это был не сон.

Он повернулся лицом к физруку, который смотрел на него, выпучив глаза. Его рот был приоткрыт и нижняя челюсть слегка отвисла, и весь вид в целом выражал крайнюю степень изумления.

— Ско, сколько раз? — спросил физрук с легким заиканием, но справившись с собой, просто удивленно повторил — сколько раз, ты считал?

Ему не хотелось отвечать. То, что произошло, было настолько важным для него, что ему хотелось уйти из спортзала и побыть одному. Нахлынувшие воспоминания были настолько яркими, что к его глазам подступили слезы, и что — то стало душить его изнутри. Улыбающееся лицо Корейца и слова «а подтягиваться и не придется» стояли перед его мысленным взором.

С трудом сглотнув он произнес — «Нет, я не считал».

В этот момент с безмолвной скамейки до него донесся радостный и гордый голос Славика, произнесший «семнадцать, он подтянулся семнадцать раз»!

Он не поверил своим ушам и перевел глаза на скамейку. Он не мог различить выражения глаз и не хотел всматриваться. Все смотрели на него и молчали, и он не знал, что означают эти взгляды.

— Разрешите выйти? — спросил он физрука.

— Урок уже скоро кончится, — начал тот в ответ, но не дослушав до конца, он развернулся и пошел к выходу. Ему было все равно, окликнут ли его или нет, но он знал, что просто не в состоянии больше тут оставаться.

Хлопнувшая за спиной дверь отрезала его от спортзала, и ему послышалось, что после его ухода зал вновь наполнился звуками, но это было неважно. Он зашел в раздевалку, не останавливаясь, прошел к окну и прикрыв глаза, прижался лбом к стеклу.

За окном молчаливо стояли деревья, покачивая ветвями, при каждом дуновении ветерка ветки роняли пожелтевшие листья и неслышно шелестели. Ощущение прохладного стекла принесло ему облегчение, его разгоряченному лбу сразу стало легче и он подумал о том, что нужно умыться и это поможет привести его мысли в порядок. В голове царил сумбур, обрывки мыслей, слов, звуков перемешались и он потряс головой.

— Нужно умыться, — сказал он вслух, и звук собственного голоса, казалось вернул его в реальный мир, и вновь дал его органам чувств способность воспринимать окружающее.

В этот самый момент он услышал, как за его спиной скрипнула дверь раздевалки и машинально повернулся навстречу звуку.

Он ничего еще не успел сообразить, как ощутил жесткий режущий удар в лицо.

 

Глава 21

Удар отбросил его к стене и он чуть не упал, споткнувшись о деревянную лавку, стоящую у стены. Сверху свисала одежда, висящая на крючках, под ногами валялась обувь, пакеты и на мгновение он потерял равновесие.

Лицо опалило жаром и он почувствовал солоноватый вкус во рту от разбитой губы.

С такой ненавистью до сих пор его никто не бил. Скорее его били для острастки, для того, чтобы запугать и подавить волю, нежели для того, чтобы действительно избить. В последний раз его ударили с такой силой еще в прошлом учебном году, причем особо повода и не было. Это был какой-то спонтанный выплеск злобы и жестокости, грубой силы, ищущей выхода.

Он отчетливо помнил ту боль, которую он испытал от первого удара в лицо, как потекла кровь из носа и как он, не в силах защититься, заплакал от собственного бессилия.

Это случилось прямо перед началом урока практически на глазах у подходящей учительницы, и он запомнил, как она равнодушно мазнула взглядом по его разбитому и зареванному лицу. Почему-то в тот момент ему казалось, что его обидчика должны были немедленно отвести к директору, в глубине души он ждал справедливости и защиты, но ничего этого не произошло. Перед его глазами по-прежнему плавало лицо, смутно размытое и излучающее злобу, переходящую в равнодушие по мере того, как он пытался найти в себе силы сделать хоть что-то, чтобы противостоять желанию бросить на пол портфель и закрыв лицо руками, разреветься в голос.

Тогда он не смог даже ответить ударом на удар, его воля была парализована, и все, что он смог сделать, это неловко мазнуть рукой по челюсти противника, скорей раззадорив, нежели показав, что он готов и способен защищаться.

Тогда он с очевидностью понял, что если справедливость и существует, то она не может прийти со стороны взрослых, живущих в своем мире, удобном и спокойном, в котором нет места для того, чтобы хотя бы обратить внимание на глупые и никчемные потасовки школьников.

В тот день он шел домой, и не чувствовал своего лица. Оно казалось чужим и незнакомым и, даже не прикасаясь к нему, он ощущал, что лицо распухло и онемело. Когда дома он посмотрел в зеркало, перед ним предстало странное зрелище сплошного синяка, чернота под глазами переходила во все оттенки фиолетового и синего цветов, его невозможно было узнать, казалось удивительным, что такие изменения вообще возможны за столь короткий промежуток времени.

Да, в тот день его избили очень сильно. Следы от ударов красовались на нем еще долго, больше двух недель, и даже потом, если приглядеться, можно было различить легкие оттенки желтого, там и сям рассыпанные по лицу. Ему было очень трудно тогда не привлекать к своему виду внимание родителей, он закрывался в своей комнате, старался без необходимости не выходить из нее и, сделав уроки, сидел, свернувшись калачиком под одеялом и перечитывал любимые книги.

Реакция учительницы тогда показала ему, что его проблемы, переживания и обиды ничего не значат ни для кого, кроме него, и даже если это было и не так, перспектива подробных объяснений с родителями пугала его, а то, что они могут направиться в школу для выяснений обстоятельств происшедшего, казалось ему совершенно непереносимым.

Но все равно. Такой ненависти он тогда не ощущал.

Эти воспоминания всколыхнулись в его мозгу всего на мгновение. Удар был пожалуй еще более сильным, чем тогда, и левая щека мгновенно онемела. Чтобы не упасть, он оперся обеими руками на шершавую стену раздевалки и оттолкнулся от нее. В голове гудело, он ощущал, что дезориентирован, Олег, стоящий перед ним, казался вырезанным из плотного картона силуэтом.

Он не успел собраться. Неожиданность нападения, помноженная на его состояние, на неоформившиеся мысли и ощущения, которые он испытал на уроке физкультуры, все то, что он еще не успел осознать и воспринять, ту эйфорию, в которой он пребывал, все это сделало его абсолютно неготовым к тому, что сейчас происходило.

Он пропустил второй удар и все-таки упал, сильно приложившись правой щекой к грубо оструганной поверхности скамьи. Сверху упал чей-то форменный пиджак, за который он наверное попытался машинально ухватиться.

Перед глазами заплясали звездочки, но всего лишь на мгновение. Встряхнув головой, чтобы прекратить кружение раздевалки вокруг себя, он оттолкнулся обоими кулаками от пола и встал. Ощущения шероховатого пола на костяшках кулаков почему-то привело его в чувство.

Он встал и сделал шаг назад, забившись фактически в угол, для того, чтобы выкроить еще хотя бы секунду и успеть прийти в себя. Перед ним стоял Олег и с ненавистью смотрел на него. Злоба и презрительное выражение на лице Олега не были сконцентрированы в его глазах или выражении лица, Олег весь был в этот момент олицетворением злобы и ненависти. Олег что-то шипел сквозь зубы, но он не вслушивался.

Он взглянул на свою майку и увидел красные пятна крови, очевидно капнувшие с разбитого лица, он не смог бы сейчас сказать, что именно у него разбито — губа или нос, лицо кололо маленькими иголочками так, как будто по нему прошлись наждачной бумагой.

Олег резко ударил его в третий раз. Почему-то он не сделал попытки защититься и только завороженно наблюдал за тем, как кулак, будто в замедленной съемке, движется к его лицу. От удара голову качнуло, и он ударился затылком о стену позади себя.

В этот момент он забыл обо всем. В голове царил сумбур, внешний мир сузился до размеров столь ненавистного ему лица, парализовавшего его волю. Будто стирательная резинка вытерла все то, чем он жил последние месяцы и он ощутил непреодолимое желание заплакать, оно было настолько сильным, что в носу закололо иголочками.

Он действительно хлипнул носом и ударил в ответ.

Он и правда забыл обо всем, но принцип, который вошел в его жизнь еще тогда, когда он в первый раз попытался дать сдачи, слабо и неумело, глотая слезы и сжимаясь внутри от страха, возобладал.

Его удар коснулся челюсти Олега, но тот даже не обратил на него внимания. Олег даже будто зарядился дополнительной энергией от этого слабого касания, как если бы это подпитало его ненависть.

Олег ощерился в улыбке и эта улыбка не сулила ему ничего хорошего.

— Ах, мы еще и отбиваемся? — спросил Олег, с ленцой растягивая буквы. — Мальчик у нас решил огрызнуться? И это мы называем ударом? Это не удар. А вот это удар, — сказал Олег, размахиваясь.

И в этот момент что-то произошло. Будто щелкнуло в его голове, замыкая какой-то контакт. Его слух отключился, окружающий воздух сгустился и стал плотным и в ушах вязко застучало. Мир развернулся в дополнительное измерение и приобрел оттенок кристально прозрачного и слегка сиреневого цвета. Все замедлилось, и стук в ушах внезапно напомнил ему слова из какого-то другого, далекого мира и иной реальности.

«Вдох и выдох. Это главное. Удар на выдохе, достигает цели на вдохе врага». И следующая фраза, которую он никогда не слышал, или слышал, но забыл, ясно и внятно всплыла в памяти.

«Правильный удар начинается уже после того, как атакующий ударил. Но должен достичь своей цели еще до этого момента».

В этот момент кажущаяся бессмысленность и отсутствие логики этого построения не зафиксировалась в его мозгу. Сиреневый свет плыл вокруг него, и окружающие его предметы вдруг приобрели необычайную четкость и ясность.

Он отстраненно наблюдал, как кулак Олега движется к его лицу, но фиксировал это только какой-то небольшой частью сознания. В то же самое время он отмечал, как на выдохе опускается грудная клетка Олега, давая удару дополнительную силу, и, едва уловив момент, когда через долю секунды легкие Олега опять должны были начать набирать воздух для вдоха, он ударил.

Он не давал команды своему телу ударить, это произошло автоматически. Это был один из тысячи ударов, которые он наносил по газетной подшивке, не фиксируясь на каждом из них, всего лишь один из тех ударов, нанося которые он уже не думал, как сжать кулак и каким образом ударить.

Уголком сознания он успел подумать о том, что будет, если и этот удар не причинит никакого вреда, как крыло бабочки, случайно задевающее лицо, но не успел зафиксироваться на этой мысли.

«Вдох-выдох». Он ударил на выдохе и единственная мысль, заполнившая все сознание и руководившая сейчас его действиями, была — «успеть ударить как можно больше раз за один цикл».

Время тянулось по-прежнему тягуче и вязко, но к своему удивлению, он осознал, что эти законы не распространяются на его руки, которые двигались так быстро, что буквально размазывались в воздухе. Он глубоко вдохнул.

С момента первого удара прошло не более 3 секунд, но по ощущениям это заняло целую вечность. Он не знал, сколько раз успел ударить, и в момент вдоха вдруг все вернулось на свои места. В его уши ворвалась гамма звуков, кристальная прозрачность окружающего воздуха исчезла, и он остолбенело посмотрел перед собой.

Какие-то мгновения назад Олег еще стоял перед ним, и его занесенная рука продолжала начатое движение, но ей уже было не суждено достичь своей цели.

Первый же удар, пришедшийся в центр грудной клетки Олега точно на вдохе, выпустил из него весь воздух как из воздушного шарика, заставив обмякнуть все тело, и последующая серия, пришедшаяся в корпус, раскрутила его и отбросила в сторону. Олег отползал от него, лежа на спине, упираясь лопатками в пол, но его ноги соскальзывали, и за каждое последующее движение Олегу удавалось преодолеть всего несколько сантиметров. Глаза были закрыты, рот же, напротив широко открыт и, судя по всему, Олег пытался вдохнуть воздух, но у него это не получалось. Он издавал какой-то тянущийся жалобный звук, переходящий в хрип в те мгновения, когда Олег пытался вдохнуть. Этого ему сделать не удавалось, и в эти моменты Олег выгибался дугой, отрывая спину от пола, удерживаясь на затылке и пятках, создавая некое нелепое подобие мостика, и падал обратно, преодолевая очередную пару сантиметров в своем движении по полу.

Первый шок от происходящего начал потихоньку проходить и внезапно он ощутил дрожь и обхватил себя руками за плечи. Лицо по-прежнему кололо иголками, по нему текло что-то липкое и вязкое, но это перестало доставлять ему дискомфорт. Боли не было, его вновь за этот длинный, ужасно длинный день переполняли эмоции такой силы, что он дрожал и не мог остановиться. Солоноватый вкус во рту сменился ощущением медного привкуса и он сглотнул. Не глядя на Олега, он подошел к своим вещам и аккуратно переоделся. Его футболка действительно была запачкана кровью и, осторожно стащив ее через голову, он приложил ее к онемевшему лицу. Вытершись футболкой как полотенцем, он произнес вслух, невольно улыбнувшись:

— Да, а умыться действительно не помешало бы.

Улыбка причинила ему боль и он почувствовал, как из немедленно треснувшей губы опять потекла кровь.

Схватив портфель за потрепанную ручку, он направился к выходу из раздевалки. Олег все так же тихо подвывал, но похоже уже смог сделать вдох и теперь начал судорожно кашлять, обхватив грудь обеими руками, тем не менее совершенно не делая никаких попыток подняться.

Повинуясь какому-то импульсу, он внезапно остановился и с высоты своего роста взглянул на Олега, пытающегося подтянуть ноги к груди, уже охваченной руками.

— Вот это мы называем ударом, — сказал он тихо, сделав ударение на местоимении «мы». — Привет от Корейца, он при случае просил передать, — добавил он еще тише и, не уверенный в том, что Олег его расслышал, пошел к двери.

Шум, донесшийся из-за нее, свидетельствовал о том, что урок только что закончился, и весь класс направлялся в раздевалку. Он глубоко вдохнул, открыл дверь и сделал шаг наружу, захлопнув ее за собой.

 

Глава 22

Дверь захлопнулась за его спиной. Дверь была почти такой же, как в его подъезде, деревянная с тонкой фанерной филенкой, прибитой не очень прочными гвоздями. Дома он часто невольно думал о том, возможно ли пробить эту фанерку кулаком. Фанера была не очень толстой, примерно 5 миллиметров толщиной, он часто использовал похожую при конструировании моделей. Иногда он задумывался о том, как классно было бы, если бы дверь вообще была из шпона и тогда ее наверняка можно было бы эффектно выбить одним ударом. Иногда он останавливался рядом с ней и ковырял пальцем небольшие шляпки гвоздей, такие же, как на почтовых посылках. Фанера была старая, потрескавшаяся от времени, часть гвоздей вылетела и дверь всегда шумно хлопала и дребезжала, когда захлопывалась за ним.

Эта дверь была почти такой же.

Дверь хлопнула и закрылась. Он прижался к ней спиной и прикрыл глаза. То, что осталось позади, относилось к тому, во что ему сложно было поверить даже сейчас.

Он провел рукой по двери и ощутил мелкие и почти нечувствительные покалывания, когда щепки царапали его кожу. Эти ощущения подсказывали ему, что все происходит наяву, и он нажимал на ладонь все сильней и сильней до тех пор, пока не ощутил, как большая щепка больно занозила ему ладонь.

Все это было по-настоящему. Ничего не закончилось, ничего не приснилось, долгий день все еще продолжался.

И только в этот момент, рассматривая деревянную щепку, вошедшую ему в ладонь, он увидел перед собой лица одноклассников, шумной гурьбой выходящих из спортзала и направляющихся к раздевалкам.

Что-то было не так.

Шедшие впереди внезапно останавливались, сразу создав за собой затор и толпу, желающую выйти из зала, задние напирали и протискивались вперед, и, протиснувшись, тоже останавливались.

Увлеченно рассматривать ладонь уже было глупо и он поднял глаза. Все смотрели на него и молчали. Он не мог истолковать выражения на лицах, молчание сгущалось и становилось материальным. Где-то вдалеке, в зале, упал и покатился баскетбольный мяч, отскакивая от пола, и этот звук вызвал эхо, отозвавшееся болезненной пульсацией у него в голове.

Он не знал, что написано на лицах одноклассников и не знал, что бы он хотел увидеть.

От головной боли он поморщился. Замедлившее ход время опять поскакало вперед и он услышал, как в тишине бьется его сердце, «тук-тук» показался столь же громким, как и отскоки баскетбольного мяча, который где-то далеко продолжал упруго прыгать по полу.

Из множества лиц выплыло лицо Славика, который странно смотрел на него, так же, как и все. Ему показалось, что на лице Славика написано одновременно и сочувствие и замешательство и удивился этому. Ему не нужно было сочувствовать, ведь он смог доказать самому себе очень важную вещь и надеялся, что доказал что-то и окружающим.

И потом вдруг тишина кончилась. Она кончилась внезапно, резко и без перехода и он подумал, что ее и не было. Что она почудилась ему в какой-то момент между ударами сердца.

Одноклассники шушкались, глядя на него, небольшие, но тесно спрессованные толпой группки шептались о чем-то, глядя на него. Ему не было слышно ни слова, обрывки фраз сложились в невнятный гул. И потом раздались смешки. Они прошелестели по толпе, вернулись, усилились тут и там.

Кто-то показал в его сторону пальцем и что-то сказал окружающим, и на смену смешкам пришел смех. Он нарастал и нарастал до тех пор, пока, как ему показалось, не засмеялись все.

Он поискал глазами Славика. Его голова кружилась, но ему показалось, что он увидел Славика и в последнем болезненном усилии прищурился, чтобы разглядеть его лицо. Славик не смеялся. Но легкая улыбка все-таки блуждала и на его губах.

И тут он увидел Ее. Она не смеялась. Решительно протиснувшись сквозь затор на дверях спортзала, она прошла мимо него, гордо задрав подбородок вверх. Проходя мимо, она на мгновение остановилась и, еще выше подняв подбородок, свысока посмотрела на него.

В ее глазах он прочел презрение. Она смотрела на него недолго, какие-то доли секунды и, взмахнув волосами, проследовала дальше, в женскую раздевалку и громко хлопнула за собой дверью. Солнечный лучик, запутавшийся в Ее волосах, перепрыгнул на стену и ярко сверкнул, заставив его прищуриться.

Он моргнул. Что-то потекло по его щеке, и он испугался, что это слеза.

«Не хватало еще расплакаться тут перед всеми», — мелькнула мысль, такая или почти такая, сумбур в его голове и не думал рассеиваться, трудолюбивые молоточки в его висках продолжали выстукивать «тук-тук», но он поднял руку и вытер щеку. Так и не вынутая заноза царапнула его и, подняв ладонь к глазам, он увидел кровь.

«Он все-таки неплохо меня задел», — подумал он, вспомнив Олега, и машинально вытер лицо рукавом. «Чего уж теперь беречь-то, все равно стирать все вместе», — подумалось ему.

Он стоял прямо и смотрел. Лицо его ничего не выражало в тот момент. Переполнявшие его эмоции ушли вглубь и надежно захлопнулись внутри. Он стоял и вытирал лицо рукавом, проверяя ладонью, не осталось ли на щеке влажных потеков.

Ему было больно. Природу этой боли он не смог бы тогда определить, но эта боль ничего общего не имела с ударами по лицу, с теми моральными унижениями, которые он вынужден был терпеть так долго. Это была другая боль. Она пульсировала внутри, сжимаясь в тугие комки, и продолжала скручиваться все сильней и сильней в какую-то бесконечную спираль, сдавливающую сейчас его голову.

Но внешне он был невозмутим. Ему стало все равно. Все равно, что бы ни случилось. Любой из его одноклассников мог сейчас подойти и оттолкнуть его с пути. Скорее всего, он бы упал, потому что ноги практически не держали его, фактически он оставался на ногах только благодаря усилиям воли и еще тому, что он слушал и слушал удары молоточков в голове.

Смех стал стихать. Шепотки и какие-то более отчетливые фразы долетали до него, но он не вслушивался. Это уже было неважно, что именно и кто говорит.

Он вытер лицо еще раз и, не посмотрев на ладони, уже покрывшиеся подсыхающими бурыми потеками, взял портфель покрепче.

Ему очень захотелось что-то сказать, объяснить, достучаться до всех, кто смеялся над ним, и он даже открыл было рот, но в итоге так и не произнес ни слова. Усмехнувшись, он повернулся и направился к выходу из школы, а перед глазами по-прежнему плясал солнечный зайчик, навсегда выпрыгнувший из Ее волос.

 

Глава 23

Выйдя из школы, он остановился. «Бабье лето» продолжалась и в лицо пахнуло теплом. Листва пожелтела, как будто впитав в себя яркий солнечный свет, и переливалась на солнце всполохами желтого, зеленого и кое-где пробивающегося красного. Перед школой не было ни души. Уроки то ли закончились, то ли он просто не пошел на последний урок, это не имело ни малейшего значения.

Все вокруг дышало миром и покоем. Листва лениво шелестела, хотя не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка.

Он ни разу не свернул по пути из спортзала к дверям, не посмотрел по сторонам. Ему было наплевать на то, как он выглядит, на испачканную форму, на то, что на лице наверняка остались следы. Он вздохнул полной грудью и почувствовал, как молоточки в висках вдруг синхронно перестали стучать.

Этот солнечный и яркий мир просто не мог, не имел права быть таким жестоким и несправедливым. Мир выглядел иначе, в нем будто не было места унижениям, боли и горечи.

Он знал, что это, к сожалению, неправда. Что мир куда более сложен и многогранен, а происходящее в нем запутано, и иногда кажется, что весь этот мир при кажущемся и внешнем великолепии соткан только из зла, лжи, предательства и страданий.

Но сегодня для него это не могло и не должно быть правдой. Испытания, выпавшие на его долю сегодня, должны были, просто обязаны были закончиться, он должен был выбрать до дна запас несправедливости и горечи, выпавший на его долю.

И испытания закончились.

Раньше он всегда торопился домой после уроков. Оказавшись в квартире, он ощущал защищенность и безопасность, это был его надежный мир, в котором действительно не было места злу и несправедливости. Но сегодня ему не хотелось домой. В этот момент вокруг него образовался его мир, который не требовал стен и запоров, просто соткался вокруг него. И даже боль, свернувшаяся внутри в спираль, похоже сжалась настолько туго, и стала занимать так мало места, что уступила место пустоте. Пустота наполнила его, и боль была вынуждена уйти, затаиться где-то в глубине. Всплеск энергии и скачок уровня адреналина, только что бушевавшего в крови, миновали.

Покой и пустота.

Ноги сами вели его. Все минувшие годы он старался обходить стороной задний двор школы. И сегодня, всего несколько часов назад он с ужасом думал о том, что ему предстоит там оказаться.

И сейчас он шел туда, погруженный в мысли, настолько разные, непоследовательные и сумбурные, что было бессмысленно их ловить, сортировать и выкладывать в нечто стройное.

Сейчас главным было то, что это был Его школьный двор. Солнце неторопливо пригревало его и время повернулось вспять, он опять был тут с Корейцем, неловкий и неуверенный в себе, смешной пацан, который хочет «научиться драться».

«Драться-то я так пожалуй и не научился», — подумалось ему, когда он уселся прямо в траву. Школьную форму было совсем не жалко, сейчас все эти мелочи не имели никакого значения.

«Интересно, а Олежек с Игорьком придут, как собирались, «после уроков»? — подумал он и невольно улыбнулся. То, что когда-то пугало его и делало ноги ватными, а тело непослушным и беспомощным, почему-то стало сейчас каким-то далеким и несущественным.

Он перекатился на живот и несколько минут рассматривал травинки, выбирая из них самую свежую и непожухлую, после чего сорвал ее и начал задумчиво грызть, почти так же, как Кореец тогда, таким недавним и таким далеким летом. Практически на том же самом месте.

«Не уснуть бы. Вот будет номер», — эта мысль позабавила его и заставила улыбнуться.

И вдруг воспоминания о том, как Она посмотрела на него, проходя мимо, нахлынули с такой силой, что он невольно выругался вслух. Он был не очень хорошим физиономистом. Девушки редко выражали какие-то эмоции при взглядах в его сторону и пожалуй ему негде и некогда было научиться их толкованию. Но презрение в Ее взгляде трудно было истолковать иначе.

«А чего ты ждал?» — спросил он себя. — «Нежной и трогательной заботы? Того, что она тебе на шею бросится от радости, что ты такой из себя весь избитый и в синяках? Чистым платочком тебе лицо вытрет?»

Смешно. Он вдруг подумал о том, как эта ситуация должна была выглядеть со стороны. Он, выходящий из раздевалки в синяках и крови, в разодранной и пыльной форме, с трудом передвигающий ногами. Мальчик.

Которого «вызвали» или просто поймали в раздевалке и наставили синяков. Очкарик-отличник, который слишком много о себе возомнил и научился подтягиваться, но не научился общению с другими. Не научился защищать себя от чего-то посущественней, нежели тройка по физкультуре. А чего стоит тот, кто не может защитить даже себя? Да ничего он не стоит. Хотя бы потому, что он, если потребуется, не сможет защитить ни себя, ни того, кто вздумает положиться на него.

«Интересно, в каком там виде находился Олежек», — подумалось ему, но додумать эту мысль он не успел.

Уголком глаза он заметил движение и обернулся. Рядом с ним на корточках сидел мальчик. Он сразу его узнал, это был Артем, ее брат. Он выглядел не таким беззаботным и веселым как тогда, в тот день, когда они познакомились. А может быть, Артем выглядел непривычно из-за школьной формы, которая делала его серьезней и будто немножко старше.

— Привет, — сказал Артем нерешительно. — А что ты тут делаешь?

— Здравствуй, Артем. Ничего не делаю, просто отдыхаю после уроков. Погода хорошая, домой совсем не хочется, — ответил он и улыбнулся.

Удивительно, но почему-то ему было приятно и радостно увидеть Артема. Мальчик смотрел на него без улыбки, но в его глазах, настолько похожих на ее глаза, не было ни усмешки, ни презрения. Артем тоже был ему рад и это бросалось в глаза.

— А ты сам-то что тут делаешь, Артем? — спросил он. — Ты же первоклассник, у вас уроки должны были давно уже кончиться.

— Сестру жду, — ответил Артем. — Она не хочет, чтобы я один после уроков шел. Надо же две дороги переходить, а она считает, что я еще маленький. А встретить меня некому, все же на работе. Поэтому я ее и жду, — застенчиво объяснил Артем.

— Мы же с ней в одном классе, — ответил он. У нас уроки вроде как кончились, — сказал он неуверенно. Уверенности, что физкультура была последним уроком по расписанию, у него абсолютно не было.

Артем кинул на траву портфель и аккуратно уселся сверху, чтобы не испачкаться. Его форма была чистой, новой и отутюженной, стрелки на брюках были аккуратно заглажены. Артем положил подбородок на коленки и обнял их руками.

— У Тани сегодня комитет комсомола. Она же секретарем стала, — пояснил Артем. Если вы в одном классе, странно, что ты не знаешь.

Он улыбнулся. — Точно-точно. А я и забыл. Но это наверное недолго и она скоро придет. Если хочешь, помогу тебе с уроками? — предложил он.

— Спасибо, — серьезно пробормотал Артем. — С уроками не нужно помогать. Да и неудобно тут. Учебники-то в портфеле, а я на нем сижу.

— Как учеба? Первый класс, не шутка, — спросил он Артема с интересом. У него первый класс почти истерся из памяти, единственное, что он помнил, так это то, что в первом классе никто к нему не приставал. Все казались тогда милыми и добродушными, просьбы о том, чтобы дать списать воспринимались как-то иначе, никто ему не угрожал и за целый год он не мог вспомнить ни одного раза, чтобы его обидели или унизили.

— Учусь хорошо, — ответил Артем по-прежнему серьезно. — Пятерки и четверки. И вдруг неожиданно спросил:

— А у тебя все хорошо, все в порядке? — и покраснев, отвел глаза.

— У меня? — от неожиданности он ответил вопросом на вопрос. — А почему ты спросил? — и, все-таки не дождавшись ответа, сказал: — Все хорошо. Все в порядке. Я вообще отличник, Артем. Поэтому все просто отлично.

Артем серьезно посмотрел ему в глаза и неожиданно сказал:

— Мне показалось, что сестра тебе понравилась. Ты ей точно понравился. Когда вы тогда встретились и гуляли, она много раз о тебе говорила и вспоминала. И какой ты интересный, и умный. А потом, после начала учебы, перестала. Я спросил однажды, а она на меня накричала, и я больше не спрашивал… Почему, что-то случилось?

Он откинулся на спину и сорвал еще одну травинку. Новая травинка почему-то горчила во рту.

— Ничего не случилось, Артем. Ровным счетом ничего. А если и случилось, то давным-давно. Задолго до того, как мы повстречались тогда.

Слова Артема о том, что она вспоминала и говорила о нем всколыхнули его и молоточки в висках застучали в такт «тук-тук».

— Я тебя не понял, — сказал Артем грустно. — «Случилось» и «не случилось», так не бывает.

— Бывает Артем. Часто бывает. — Говорить стало неожиданно трудно, в горле пересохло, и какой-то комок появился в горле. Он выплюнул травинку и закончил:

— Так бывает постоянно. Сначала «умный и интересный» и потом бац, и вдруг никто. Неудачник. Неинтересный и нелепый. Все познается в сравнении, наверное. Есть и повыше и посимпатичней. И поумней. — Он хотел продолжить, но вдруг понял, что Артем погрузился в свои мысли.

— Я наверное, тоже неудачник, — пробормотал Артем.

Слово «тоже» больно резануло его, ему неожиданно стало обидно за себя, но интерес к этому маленькому и такому серьезному мальчику пересилил.

— У тебя в школе что-то не ладится? — тихо спросил он.

Артем внимательно посмотрел на него и вдруг неожиданно спросил:

— А откуда берутся злые люди?

— Это сложный вопрос, Артем. Не уверен, что смогу тебе объяснить. Я и сам хотел бы знать, откуда они берутся. Вот у тебя дома есть домашние животные?

— Есть, кивнул Артем. Собака у нас. Я с ней гуляю по утрам.

— Ты когда-нибудь думал о том, что твоя собака от тебя зависит? Что без тебя она не сможет. Что если она заболеет, то сама не примет лекарство, и не сделает себе укол. Что если ты ее не покормишь, то она умрет? Хотя она ни в чем не виновата. Вы ее купили и приручили. Она привыкла к вам. Но она от вас зависит. Думал?

— Да, — кивнул Артем. — Думал. Еще когда она была маленьким щеночком, я случайно наступил на нее, и она заскулила. И я подумал, что мог бы ее случайно раздавить, и она бы погибла. И я заплакал. Артем смущенно отвел глаза в сторону.

— Это потому что ты добрый, Артем, — сказал он. — А есть такие, которым интересно специально наступить побольней и посмотреть, что будет. Им от этого хорошо. Они могут взять котенка, маленького, беззащитного котенка, отобрав его прямо у кошки, и ударить его головой о стенку. Убить. Я сам такое видел, Артем. И видел, что потом было с кошкой. А тот, кто это сделал, стоял и смеялся. И он и его дружки. Они все смеялись. И почему-то таких, как они, много. Наверное, в одиночку им не интересно.

Он посмотрел на Артема и увидел, что глаза мальчика наполнились слезами. Артем всхлипнул. Он приобнял его за плечи и утешительно сказал: — Все, все, успокойся. Главное, это не думать о том, откуда берутся злые и плохие. Какая разница? Самое главное самому оставаться добрым. А почему ты добрый, это тоже неважно. Главное суметь таким остаться.

— Но ведь ты сказал, — всхлипнул Артем, — что их много? Что их всегда много? У нас в классе тоже есть. И они обижают моего друга, мы за одной партой сидим. Постоянно обижают. И меня тоже, иногда, — дополнил он упавшим еле слышным голосом.

— Мда. История, — пробормотал он почти про себя. — Ничего не меняется в этом мире.

Он подумал о себе. О том, что никто никогда не стоял с ним плечом к плечу. Подумал о том, почему хорошие и добрые тоже не могут быть вместе, почему их не может быть много. Почему, если их больше, а ведь об этом всегда говорят, почему они всегда поодиночке. Почему?

И поймал себя на том, что это не так, он не всегда был один. Тогда, в интернате, с раздавленным батоном хлеба и зажатым в ладошке испачканным в земле олимпийским рублем — разве никого не было рядом? И в памяти вдруг всплыла прочитанная в книге фраза какого-то философа: «Все, что нужно для торжества зла — это что бы хорошие люди просто ничего не делали».

— Значит так, Артем, — голос его стал деловитым и решительным. — Тебе, наверное, пора. Мы тут с тобой заболтались, любые комитеты комсомолов должны уж закончиться. Не нужно, чтобы сестра тебя со мной видела. Плюс ко всему я сам видишь, сегодня выгляжу не лучшим образом.

— Я заметил, — пробормотал Артем. — А что случилось?

— У нас тоже хватает нехороших и недобрых. Не сошелся я с ними во взглядах.

— У кого это «у вас»? — переспросил Артем?

— В старших классах, — ответил он и улыбнулся. — Тебе пора. Да, и напоследок. Когда в следующий раз тебя или друга твоего одноклассника кто-нибудь обидит, или соберется обидеть, или тебе покажется, что это возможно, даже если померещится, ты сразу беги к моему классу и загляни в дверь. Я на первой парте сижу, у окна. Я помогу.

Артем встал, поднял портфель и поправил форму.

— Спасибо, — неожиданно сказал мальчик и серьезно протянул свою руку. На его щеке была заметна еле видимая полоска от слезинки, прочертившая дорожку в пыли.

Он тоже встал и, улыбнувшись, бережно пожал руку мальчика. От улыбки подбитая корочка на губе треснула, и рот наполнился солоноватым привкусом, но он не обратил на это внимания.

Уже уходя, Артем, обернувшись, спросил:

— А ты добрый? — и неожиданно для него назвал его по имени.

«Красивое имя», — вспомнилось ему. Произнесенное почти таким же голосом.

— Да. Я добрый, Артем. — И подумал про себя, — «а еще умный и интересный». Комок в горле никак не хотел проглатываться, но он стоял и смотрел, как Артем идет, поворачивает за угол и исчезает.

 

Глава 24

Скорее всего, это был последний запоздалый летний день. Уже к вечеру небо затянулось тучами и даже мелкий дождик заморосил, оставляя тонкие росчерки полосок по оконному стеклу.

Дома он придирчиво изучил причиненный ему и одежде урон. Левый глаз немного заплыл и под ним набух кровоподтек, налившийся к этому моменту черновато-бурым цветом. Еще один кровоподтек обнаружился на скуле. Разбитая губа не бросалась в глаза, наибольшие повреждения были внутри, во рту, но если заставить себя не трогать губу постоянно языком, она практически не причиняла неудобств.

Левый бок ныл, покрытый ссадинами, и периодически при резких движениях что-то отзывалось внутри. Сочтя, что ребра все-таки должны быть целы, он изучил одежду. Все было совсем не так плохо, как могло показаться на первый взгляд. Он заштопал две дырки, причем получилось почти незаметно, и почистил одежду щеткой.

Подойдя к остатку подшивки, он приступил к занятиям. Сосредоточиться получалось плохо. Перед глазами калейдоскопически мелькали картинки. Презрительный взгляд Тани, слеза на щеке Артема, лучи солнца, бьющие в спортивный зал, отблески на холодном металле турника, злобный шепот в спину на контрольной, и, наконец, сиреневый свет, холодный и прекрасный, наполнивший все вокруг.

Он вбивал эмоции и впечатления сегодняшнего дня в газеты и не обращал внимания на то, как обрывки страниц взлетают вверх и бессильно падают на пол около его ног. Когда он остановился, он не мог сказать, сколько времени прошло. Взгляд по-прежнему был сфокусирован на прошлом, окружающее казалось чужеродным и плоским, каким-то невыразительным и неярким.

Сорвав страницу с подшивки и подобрав с пола обрывки, он вдруг подумал о том, что не знает, сколько страниц осталось. И о том, что он не знает, что делать потом, потом, когда подшивка закончится и последняя газета упадет как опавший лист с дерева под его окном. Ему неожиданно вспомнился рассказ О’Генри про больного, который не умирал только потому, что ждал, пока на дереве за окном упадет последний лист, и о талантливом художнике, нарисовавшем это окно-картину, на которой этот последний лист трепеща, пытался упасть, но не падал.

«В чем же надежда?» — подумал он. В том, чтобы нарисовать последний лист и тем самым не дать ему упасть никогда, когда все остальные листья бессильно упадут, не в силах сопротивляться неизбежному?

А мне? Мне нужно приклеить к обоям последний лист?

«Что за чушь лезет в голову», — сказал он сам себе. — «Дозанимался».

Подойдя к турнику, он поднял голову и с недоверием посмотрел на клюшку. Может быть, ему все это померещилось и показалось?

Нет, он провел языком по губе изнутри и ощутил мгновенно отозвавшуюся боль. Она была на месте, где и должна была быть, а значит и все остальное произошло, а не померещилось.

Легко подпрыгнув, он подтянулся. Один раз и еще. Без видимого напряжения в мыщцах он подтянулся пятнадцать раз и удовлетворенно улыбнулся. «Рекорды будем ставить в другой день», — сказал он сам себе и сел делать уроки.

В школу идти не хотелось. В какой-то момент возникло ощущение, что осталась в этом дне какая-то незавершенность, невыясненность. Что-то недосказанное и нерешенное. Нечто, что требовало окончательного разрешения прямо там, на выходе из раздевалки спортзала. Что-то, что он должен был все-таки сказать или сделать. То, что он молча, ни говоря ни слова, развернулся и вышел, стало казаться ему чуть ли не трусостью, уходом от какого-то важного ответа. Он не мог сформулировать это четко и ясно, но мысль об этом беспокоила его и, как следствие, предстоящий поход в школу становился мучительным.

В голове стали крутиться заманчивые идеи и том, что нужно сказаться больным и остаться дома, ведь родители не могли не заметить его синяков. К вечеру оба кровоподтека почернели и по опыту он знал, что исчезать они будут долго, не меньше недели. Ему хотелось остаться дома, в конце концов набить температуру на градуснике и просто побыть в одиночестве.

Утром он проснулся за пять минут до звонка будильника. Небо было хмурым и серым и это почему-то подбодрило его. Погода изменилась резко и тем самым воспоминания вчерашнего дня казались почти невероятными.

Если бы за окном солнце по-прежнему било бы в глаза, не исключено, что какие-то сомнения всколыхнулись бы в нем. Но этого не случилось.

«Не дождетесь», — подумал он безадресно, не обращаясь ни к кому конкретно, и оделся. Выстиранная форма успела за ночь высохнуть и сейчас выглядела вполне пристойно.

«Точно не дождетесь», — подумал он вторично и решительно захлопнул за собой дверь.

Ему, как и Артему, тоже нужно было пересечь две дороги. Он ходил в школу самостоятельно со второго класса, потому что возможности провожать и встречать его у родителей не было. «Если бы у меня была старшая сестра», — подумал он… Мысль закончилась странно — «я бы не стал ее ждать с заседания комитета комсомола».

Одноклассников по пути он не встретил. Вчерашний мелкий дождик еще не успел развести луж, почва была сухой, но противный ветерок уже носил опавшие листья, пронизывая холодом, и он подумал о том, что уже скоро надо будет носить пальто, которое стало ему безнадежно мало еще в прошлом году.

Он зашел в класс с внутренним напряжением. Ему представлялось, что когда он зайдет, перед ним в ряд выстроится весь класс и опять все начнут смеяться, показывать на него пальцем и бросать в спину смятой бумагой.

Он аккуратно притворил за собой дверь. До звонка на первый урок оставалось минут пять, и класс был наполнен обычным шумом вынимаемых тетрадей и учебников, шелестели страницы, падали ручки, обычная болтовня доносилась отовсюду.

Его приход лишь на долю секунды отвлек общее внимание. Никто не оторвался от своих занятий, не засмеялся. Никто даже не кинул в него бумажкой.

Место Олега было пустым, но к его удивлению, никто не связал отсутствие Олега с ним. Наверное, в противном случае ему бы не удалось так спокойно проследовать к своему месту, не вызвав волны перешептываний.

«Что же там произошло вчера после моего ухода», — подумал он. Скорее всего, Олежек успел очухаться и просто все не в курсе того, что случилось? Это было единственным разумным объяснением.

В класс вошла учительница и урок начался.

 

Глава 25

День сменялся днем.

Жизнь вошла в рутинную колею. Осень все сильней вступала в свои права, луж и грязи становилось все больше, и солнце все реже пробивалось сквозь тучи, становившиеся все плотней и свинцовей.

Пару дней он тревожно ожидал появления в классе Олега. Когда Олег вернулся, все стало по-прежнему. Нет, Олег больше не шипел сзади с требованиями дать списать, не стремился остаться с ним наедине. Но при любом удобном случае пихал и толкал его, когда учителя не видели этого, бросал в спину шарики жеваной бумаги и регулярно подкладывал кнопки на стул.

Смахивание кнопок по стула перед тем как сесть давно превратилось в обычный ритуал, в рефлекс, с этого начинался урок в любом классе и он даже перестал обращать на это внимание.

Его немного интересовало, каким образом Олег умудрился скрыть от всех тот факт, что в раздевалке все прошло не так, как показалось всему классу и как выглядело со стороны. Он не знал, что именно Олег рассказал Игорю, но эта парочка, как и раньше, сочилась ядом и использовала каждый удобный момент для того, чтобы как-то задеть его.

Но ему было уже все равно. Он не стал интересоваться у одноклассников тем, что они застали в раздевалке, хоть он и знал наверняка, что Олег был там, не через окно же он вылез и убежал?

Что-то изменилось у него внутри. Иногда ему казалось, что он стал более собранным, иногда наоборот, он слонялся рядом с домом, вопреки обыкновению и не готовил уроков, получая четверки, чем вызывал сдержанное удивление учителей, ходил в пустынный двор школы-интерната для глухонемых как будто стремился к чему-то. Но не знал к чему именно.

По утрам, заходя в класс, он перестал робко и, как ему ранее казалось, незаметно высматривать ее, подглядывать, на кого она смотрит, улыбается она или хмурится. Оттенки ее эмоций перестали его волновать, или же он так надежно убедил себя в этом.

Боль ушла куда-то вглубь и не докучала, так же, как ушли через неделю синяки и ссадины.

Он привык. Привык к тому, что перестал мечтать и вкладывать глубокий смысл в свои занятия. Подшивка на стене утончалась, машинально он подтягивался утром и вечером по двадцать раз, но общее напряжение минувшего лета куда-то ушло.

Занятия превратились в обычный ритуал, в выполнение последовательности действий, не несущих в себе какого-то особого смысла, и он не знал, правильно это или нет, и что надо делать.

Он понимал, что изменился, но не мог и не хотел искать в себе причины изменений, не собирался копаться в себе для выяснения сути этих изменений. Он привык не улыбаться, чтобы не тревожить разбитую губу и когда она зажила, не нашел поводов делать это вновь.

Максимум легкая усмешка порой появлялась на губах, когда он читал или слушал наиболее идиотский ответ на уроке кого-то из одноклассников.

Иногда на переменах он ловил обращенные на себя взгляды девочек одним — двумя классами младше него, иногда похожие взгляды на него бросали даже девочки из параллельного класса. Он не реагировал на них. Он не понимал, что скрыто в их взглядах и не собирался уточнять и разбираться. Возможно, какие-то взгляды на него бросали и одноклассницы, но на них он давно перестал обращать внимание.

Артем робко приоткрыл дверь в класс в середине урока. Щелка была совсем небольшая, и практически никто не обратил внимания на приоткрывшуюся дверь. Одноклассники были погружены в решение очередной контрольной, а он к этому моменту, потратив на решение ровно пятнадцать минут и от скуки решив в уме второй вариант, бездельничал и бесцельно смотрел по сторонам.

Артем приоткрыл дверь совсем чуть-чуть и робко высматривал его внутри класса. Он увидел Артема первым и поднял руку.

— Извините, я могу выйти?

Учительница, отвлекшись от заполнения классного журнала, посмотрела на него усталым взглядом, абсолютно не удивившись тому, что он положил перед ней готовую контрольную.

Если бы она вдруг возразила и запретила ему выйти, он бы все равно вышел. А может быть на его лице было написано что-то такое, что учительница, открыв рот, помолчала и так же устало произнесла «да, конечно».

Он прикрыл за собой дверь и потянул Артема вниз по лестнице:

— Давай отойдем подальше от класса, и все расскажешь.

Артем послушно дал себя увлечь за собой, но когда они спустились на один лестничный пролет, вырвал плечо из его руки и остановился.

— Рассказывай, что стряслось, — сказал он твердо. По лицу Артема уже было очевидно — что-то абсолютно точно «стряслось». Уже знакомые подсохшие, но еще влажные дорожки на его щеках говорили сами за себя.

— Они…они там, — сказал Артем и слабо махнул рукой куда-то в сторону. — Ты, ты обещал, что поможешь. — Артем замялся, посмотрел в сторону и уточнил: — Вернее, я так понял, что ты поможешь. Ты сказал позвать тебя, если что-то…Мне больше некого попросить…

Мальчик замолчал и окончательно сбился.

— Да, я обещал, что помогу, успокойся, Артем. Кому нужно помочь и что случилось, и где? Твоему другу?

— Да. Ему. Есть у нас один мальчик в классе. Он…ну ты понимаешь. Он к нам пристает, несколько раз отнимал у нас деньги. Однажды даже ударил моего друга. — Артем замолчал.

— А тебя он бил? — уточнил он. Задать вопрос было почему-то трудно, он стиснул зубы и ощутил, как желваки прокатились под кожей.

— Да, — кивнул Артем и вдруг поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. — Но я боюсь, что сейчас все будет хуже.

— Сейчас они где? Пошли, по дороге расскажешь.

Мысль о том, что глупо и нелепо вмешиваться в детские отношения ему, в два раза старше каждого из первоклашек, пришла в голову на мгновение и вылетела. «Старший брат, да какой у тебя старший брат, вот мой старший брат твоего старшего брата ка-а-ак…»

— Они там. За школой. Там, где мы тогда с тобой разговаривали. Но… с ним, с этим… — Артем замялся, будто подыскивая правильную формулировку, и выдавил, — «хулиганом» еще и его брат. Он постарше. И… сестра моего друга. И еще не знаю кто.

Он резко остановился. Брат, сестра, первоклашка, не умеющий постоять за себя, что там вообще происходит?

— Так, Артем, расскажи все внятно и понятно. Кто там и зачем. Мне просто нужно понять.

Артем поднял на него взгляд и вдруг сморщившись, заревел, с трудом бормоча сквозь слезы:

— Там мой друг со своей сестрой. Вернее, там только сестра была. Она. Она…

— Успокойся, Артем, — жестко сказал он. — Ну ты что, Тема? Соберись. Сейчас мы все решим, успокойся. Ну, что там, кто?

Удивительно, но мальчик успокоился и смог продолжать свое сбивчивое объяснение:

— Она отказывается гулять с братом нашего одноклассника. Вот и выясняют отношения. А мой друг… я за него боюсь…

— Ладно, пошли. Ничего я толком не понял, но на месте разберемся. Кто что хочет, и кто от чего отказывается.

Они ускорили шаг и выскочили на улицу. До конца урока еще оставалось время, и на выходе из школы никого не было. Старушка-«техничка» проводила их удивленным взглядом, но они не обратили на нее ни малейшего внимания.

— Так, Артем, слушай внимательно. Я пойду туда один и посмотрю. Что там и как. На сестру со своим ухажером, на ее брата и вашего хулигана. Все я правильно разложил в голове, пока шли, или нет?

— Да, — покивал головой Артем, пытаясь вытереть слезы с щек плотно сжатым, маленьким и почему-то смешным кулачком. — То есть, нет. Не совсем так.

— Поздно выяснять, что так, а что не так. Я пойду и посмотрю. А ты возвращайся в школу. Все понял?

— Нет, — отрицательно покачал головой Артем. — Я пойду с тобой. Не хочу возвращаться, я тоже пойду, — повторил мальчик настойчиво.

— Ты не пойдешь со мной, Артем. Что бы там не происходило, если там вообще что-то происходит, ты там помочь ничем не сможешь. Возвращайся.

Артем промолчал, но упрямо продолжал идти.

Он открыл рот, чтобы еще раз попытаться отправить его назад, но не успел ничего произнести. Они завернули за угол, и его внимание немедленно оказалось приковано к картине, которая открылась перед ними.

«Если вообще что-то происходит», — вспомнились ему его же слова.

Он сделал еще шаг вперед и остановился.

 

Глава 26

Двое пацанов, выглядевших вполне как первоклассники, стояли друг напротив друга.

Но как же они отличались!

Тот, что стоял к нему спиной, сжимал в правой руке портфель, его плечи сникли и даже со спины было заметно, что он еле сдерживается от того, чтобы не заплакать. Но мальчик не плакал.

Второй был его прямой противоположностью. Форменная курточка была распахнута, да и рубашка расстегнута почти до середины. Лицо его выражало ленивое безразличие, он грыз семечки и сплевывал их в прямо на аккуратно выглаженный костюмчик понурого пацана, в то самое время как левой ногой методично и равномерно, подобно метроному, пинал по портфелю. Удары чередовались, то сильней, то слабей; пауза между ними то удлинялась, то вдруг укорачивалась, когда наносилась сразу целая серия ударов, но портфель не вырывался и не падал, хотя было очевидно, что долго так продолжаться не может. На это указывали и стиснутые изо всех сил костяшки пальцев, побелевшие и с трудом удерживающие ручку портфеля, и понуро опущенные плечи мальчика, очевидно друга Артема.

Все происходило в полной тишине, никто не произносил ни слова и только равномерные удары ногой по портфелю то глухими, то звонкими «бумц» наполняли окружающее пространство звуками, на которые поначалу не обращаешь никакого внимания, но спустя краткий промежуток времени начинающими раздражать и выводить из себя.

Артем сделал шаг вперед, но он остановил его своей ладонью, в которую первоклассник беспомощно ткнулся грудью.

Его внимание было приковано к открывшейся перед ним картине и что-то до боли знакомое отозвалось в сознании. Он не посмотрел на Артема, но тем не менее в момент начала движения его ладонь машинально отодвинулась в сторону и преградила Артему путь. Что-то знакомое было в этом движении, и в этой ситуации, происшедшей наверняка с ним самим, но сейчас он не помнил что. Грудь Артема стукнулась о его ладонь, мальчик попытался сдвинуть ее со своего пути, но у него не получилось.

— Не лезь, Артем, — глухо произнес он. — Стой, где стоишь. Как друга-то твоего зовут?

Артем почти всхлипывал, колыхания его груди передавались толчками через ладонь: И все-таки Артем еле слышно пробормотал

— Его зовут Миша, и еле слышно всхлипнул. — а этого…Артем запнулся, как будто не мог подобрать слова, зовут…

— Ну, как зовут второго, — остановил он Артема, — мне неважно. — Меня его имя волнует меньше всего. Если понадобится, уточню у него самого. Разберемся так сказать, по ходу пьесы.

— Стой, где стоишь, Артем, ты понял? — Он настойчиво повторил свои слова, суровым и убедительным тоном, и внимательно посмотрел на мальчика, постаравшись придать себе максимально суровый вид, и тот в ответ еле заметно кивнул. — Вот и отлично.

Он шагнул вперед и подошел к стоящей парочке. Небо было затянуто тучами, наверху видимо, был сильный ветер, совсем не ощущавшийся тут, поскольку облака стремительно летели по небу. «И ни одного просвета», — подумалось ему почему-то.

Он подошел как раз вовремя. Нога, пинавшая портфель, поднялась в воздух, но ударить не успела. Он молча встал между мальчиками и отодвинул Мишу вбок и назад, переместив его за себя.

— Все, закончили представление. Пора по домам, — произнес он спокойным голосом.

Потерявший равновесие пацан чуть не упал, когда его нога промазала мимо цели. У него были яркие синие глаза и если бы не перекошенный от злости рот и прищур, его можно было бы назвать очень даже привлекательным первоклассником.

— Ты чё? Кто ты такой? — Почти завопил хулиган. — Не лезь не в свое дело, понял?!! Отвали!

Он спокойно ответил:

— Кто я такой, не твое дело. Я приятель Миши, верно, Миша? — И посмотрел на мальчика, стоящего с понурой головой чуть сзади. Миша никак не отреагировал на вопрос. Его голова была опущена вниз, и по вздрагивающим плечам было заметно, что он все-таки не сдержался и заплакал.

— Ну вот, обратился он к обидчику. Довел моего друга до слез. А портфель-то новый. Ты за него денег не платил, а пачкаешь. Нехорошо.

Вежливое и спокойное обращение совсем не убавили прыти синеглазому. Резко вытерев свою шевелюру рукой и еще сильней прищурив свои ярко-синие глаза, отчего они превратились в щелки, хулиган резко пнул ногой по портфелю еще раз, но не попал. Вместо этого удар пришелся угодила по ноге Михаила, от чего тот, слегка покачнувшись, окончательно и бесповоротно заревел, продолжая тем не менее крепко цепляться за портфель, будто он являлся единственной надежной и незыблемой вещью в окружающем его мире.

— Ну вот. Ты, я смотрю, драться начал. Зачем друга моего ударил, а? — еще более спокойным голосом спросил он. — Он ведь и сдачи тебе может дать, не задумывался об этом? У него тоже две ноги, если ты считать научился, что вообще говоря сомнительно, если судить по твоему поведению.

Ироническую издевку синеглазый не уловил.

— Ударил, и что, я по портфелю метил. Промахнулся. Не твое дело, — произнеся это, синеглазый хулиган попытался пнуть ногой еще раз, но не успел.

Получив едва ощутимый толчок в опорную ногу в момент удара, от неожиданности он не смог удержать равновесия и грохнулся на землю, немедленно перепачкавшись в грязи.

И моментально заорал в голос: — Ты меня ударил!!! Ты за это ответишь! — и грязно выругался. Удивление в его голосе было настолько густо перемешано с ненавистью и злобой, что это казалось невероятным для мальчика семи лет от роду.

— Я же внятно сказал, — повторил он спокойно. — А ты слов, похоже, не понимаешь. Но я надеюсь, ты научишься. Рано или поздно. А слова такие рановато тебе произносить. Советую помыть рот с мылом, пока другие тебе не помыли.

Он повернул голову к по-прежнему сидящему на земле синеглазому пацану, имени которого не знал, и его глаза блеснули яростью.

Несмотря на ярость, он удивился, насколько спокойным и усталым показался его голос. Эмоции, разгоревшиеся внутри от созерцания этой картины, никуда не ушли. Но они были так далеко, настолько тесно переплелись с его собственными воспоминаниями, что он не мог дать им выхода. И уж точно не на виду у первоклашек.

Артем и Михаил стояли рядом и молча смотрели на него. Новенький и аккуратный портфель Михаила был перепачкан и выглядел ужасно. Комочки грязи также покрывали чистый и отглаженный форменный пиджачок и почему-то от созерцания этой картины у него самого слезы навернулись на глаза. Он представил себе, как этого симпатичного мальчика отправляют в школу, в которой его ждет не радость и веселье, а общение с теми, кто находит радость и веселье в том, чтобы издеваться над этими домашними и добрыми мальчуганами, не умеющими и не способными постоять за себя.

Он проглотил подкативший к горлу комок и присел рядом с мальчиками на корточки. Наклонив голову, чтобы они не могли увидеть выражение его лица и предательски подступившие к глазам слезы, он стал счищать грязь с портфеля и пиджака Михаила.

Синеглазый продолжал неразборчиво материться неподалеку, но почему-то не встал и продолжал сидеть на земле, безнадежно пачкая одежду. Местами уже появились лужи, относительно сухих островков земли было немного и мягкая и набухшая грязь охотно прилипала к одежде.

— Все, — тихо и едва слышно пробормотал он, стараясь не выдать своих эмоций.

— Все. Больше он вас не тронет, я обещаю.

И в этот момент оба мальчугана, и до этого всхлипывавшие, вдруг синхронно заревели, глядя куда-то ему за спину.

Он медленно обернулся и встал с корточек.

Все происшедшее заняло максимум пару минут, а то и меньше, и он был настолько сконцентрирован на двух мальчиках, загипнотизирован мерными «бумц — бумц» ударами по портфелю, настолько все происшедшее всколыхнуло его личные воспоминания, что он просто не обратил внимания на то, что все это время они были не одни.

Метрах в двадцати от них на старой скамейке, в тени густых ветвей дерева, той самой липы, до сих пор несущей на своем стволе отметину от удара Корейца, сидела группа людей.

На первый взгляд их было пять или шесть и среди них одна девушка. Все не уместились на скамейке, поэтому трое сидели рядом прямо на островке сухой земли под ветвями, на естественном бугорке, все еще покрытом пожухлой травой и сухими желтыми и красными листьями. Сидящие на земле прихлебывали пиво из одной единственной бутылки, передаваемой по кругу, и курили. Девушка сидела на самом краю скамейки и что-то бурно обсуждала с парнем, сидевшим рядом с ней.

Скорее даже это был ее монолог, во время которого она бурно жестикулировала и размахивала руками и даже трясла ими перед носом соседа, который молча и невозмутимо отхлебывал пиво из индивидуальной на сей раз бутылки.

Он успел уловить движения ее рук буквально краем глаза, поскольку уже в тот момент, когда он встал и повернулся, с другого края скамейки поднялся второй парень и решительно направился в его сторону, отбросив в сторону бычок сигареты.

Остальные в этот самый момент замолчали, руки девушки бессильно опали и она опустила голову вниз, ее длинные пепельные волосы упали вниз и коснулись кончиками юбки, полностью скрыв лицо.

Сидевшие на траве шумно гоготнули и с интересом наблюдали за происходящим.

Артем и Миша в унисон ревели, наблюдая за приближающимся парнем, синеглазый первоклассник, наконец-то замолчав, продолжал сидеть в грязи с ехидным выражением на лице.

Он внутренне похолодел. Какая-то волна прокатилась по его телу от макушки до самых ног, и он ощутил, как будто мелкие иголочки кольнули в кончики пальцев. Несмотря на свою близорукость, он узнал девушку и парня, с которым она бурно выясняла отношения.

Только теперь он понял, что пытался ему объяснить и рассказать Артем, когда они спешили во двор. И пришедшее понимание было неприятным.

— Это что, и есть твоя сестра? — тихо спросил он Михаила, слегка повернув в его сторону голову. Михаил не ответил, он продолжал реветь, но слегка качнувшаяся вниз голова дала положительный ответ на этот вопрос. Ответ, который он уже знал.

Ее звали Олеся. В их школе ее единственную звали этим именем, и возможно одно это могло бы привлечь к ней внимание мальчиков. Может быть так, а может быть и нет, но так или иначе, рассуждать об этом было бессмысленно. От недостатка внимания со стороны противоположного пола она не страдала никогда и чуть ли не с первого дня в первом классе считалась самой красивой девушкой в школе. Олеся училась в параллельном классе и, как он быстро прикинул, была на полгода-год старше него.

Она была действительно красива. Правильные черты лица, высокие скулы, большие и пронзительно зеленые глаза, идеальная форма губ, все это, даже абсолютно не воспринимаемое в их возрасте, неосознанно привлекало к ней взгляды всегда, когда она шла по коридорам школы. Обычная школьная форма с черным повседневным передником настолько изящно облегала ее стройную фигуру, что даже заметив ее со спины, невозможно было оторвать свой взгляд. Мальчики ухаживали за ней с первого класса, а по рассказам, и в детском саду ей не давали прохода. Она принимала эти ухаживания как должное. Нести ее портфель после школы считалось великим достижением и редких счастливчиков, которые удостаивались этой почетной миссии, провожали уважительными и завистливыми взглядами. Она ни с кем не гуляла долго, никто не видел ее рассерженной или бурно выражающей свои эмоции. Она всегда была спокойной, и ироническая улыбка на ее губах часто вгоняла в краску очередного воздыхателя. Она никогда не пользовалась помадой, хотя большинство девочек не расставались с ней класса с пятого, откладывая деньги за завтраки, чтобы купить у спекулянтов вожделенный тюбик.

Она была хороша и так, ей не требовалось украшать себя помадой. По рассказам, именно отсутствие денег у ее родителей было причиной того, что она не покупала косметику, но мало кто слушал эти высказывания, поскольку никто не оспаривал непреложного факта ее бесспорной красоты.

Сейчас Олеся сидела с опущенными плечами, волосы как и секунду назад закрывали ее лицо, они слегка покачивались в такт движениям ее головы. Прошло мгновение и она закрыла лицо ладонями.

Он никогда не обращал на нее внимания. Он твердо знал, что не представляет ни малейшего интереса для девочек. После одного — двух походов по коридорам с очередной идиотской надписью на вырванном из тетрадки листке бумаги, прикрепленном незаметно к его спине, ему едва ли можно было рассчитывать на уважение окружающих. Если он не мог добиться уважительного отношения в своем собственном классе, какой смысл ему было думать о ком-то еще? Да и уважал ли он сам себя тогда, в прошлом и позапрошлом году? Сейчас он не помнил.

Забавная ирония судьбы, подумалось ему. Я вступился за брата самой красивой девушки школы. Имя которой часто произносили, закатывая глаза вверх. За брата девушки, которая, проходя мимо, не удостаивала меня даже взгляда мельком, а если и натыкалась случайно, то смотрела невидяще и равнодушно, как на таракана или предмет мебели, волею случая оказавшийся на пути.

Подумав о взгляде Олеси, он машинально вспомнил другие зеленые глаза, смотревшие на него однажды далеким летним днем совсем иначе… Он невольно взмахнул головой, отгоняя воспоминания.

Вставший со скамейки парень приближался. Он шел неспеша, никуда не торопясь, также, как и синеглазый первоклассник, лузгая семечки, гирлянда шкурок от которых прилипла к его нижней губе. Парень не стремился их стряхнуть. Шел он враскачку, немного наклонясь вперед, будто находясь в средней стойке для бега, готовый немедленно побежать, растопырив в стороны руки, и поймать, схватить, удержать.

Парень почти приблизился. Шелуха семечек повисла на его губе и наконец-то он поддел ее пальцем и она плавно полетела на землю. Парень остановился рядом со все еще сидящим на земле хулиганом и, протянув ему руку, одним сильным движением оторвал безымянного синеглазого от земли и поставил на ноги, после чего произнес сиплым голосом, лениво растягивая гласные:

— Не-е-е-ехорошо ма-а-а-аленьких обижать, — продолжая лениво лузгать семечки.

Мысленно он окрестил его «Сиплым» и, к собственному удивлению, задумался, почему тот так разговаривает. Потому, что рот забит шелухой, или у родителей не хватило времени отвести ребенка к логопеду? Но мысли внезапно оборвались.

— Что здесь происходит? — голос прозвучал звонко, до боли знакомо и настолько пронзительно, что у него защемило сердце. «Тик-так», — внутренний маятник качнулся и застучал, каждая следующая секунда в два раза быстрей предыдущей. Он невольно сглотнул.

— Я спрашиваю, что здесь происходит, — упрямо повторил голос.

Он медленно повернул голову. Она стояла рядом с плачущими Артемом и Мишей и гневно смотрела на него.

Это была Таня.

Ее глаза были наполнены негодованием, волосы растрепались и внезапно выглянувшее в просвет туч солнце вдруг отразилось от ее яркого комсомольского значка и на мгновение ослепило его. Он невольно моргнул и крошечная слезинка на мгновение преломила ее лицо. Несмотря на близорукость, он вдруг увидел каждую черточку ее лица, легкую морщинку над бровью, растрепавшуюся прическу и солнце, вдруг невольно заигравшее в ее волосах, как тогда, в столь далеком сейчас августе.

«Почему она смотрит именно на меня?» — подумал он, отводя глаза, но додумать мысль не успел, потому что «Сиплый» таким же ленивым голосом, как и раньше, неторопливо убирая очередную шелуху с липкой выпяченной вперед нижней губы, произнес:

— А то и пра-А-А-аисходит. А-а-абижает мальчиков, ребят а-а-абидел. Брата моего ударил, толкнул и ура-А-А-анил в грязь. Гля, вона как они ревут.

И тут произошло то, чего он менее всего ожидал. Отпустив плечо все еще всхлипывающего Артема, она подошла к нему, чеканя шаг, насколько это было возможно и глядя ему прямо в глаза, четко выговаривая каждую букву произнесла:

— Ну ты и гнида. Сволочь. Ты еще хуже, чем я думала. — И, произнеся последнее слово, она широко размахнулась и ударила его ладонью по щеке. — Подонок. Ты за это ответишь. За все ответишь. Ты понял, скотина?

Он стоял, опустив руки. Ему показалось, что ее удар длился вечность. С момента замаха, когда ее ладошка заслонила на мгновение солнце и полетела по ниспадающей траектории к его щеке, он пятьдесят тысяч раз мог успеть уклониться от удара или перехватить ее запястье.

Он не шелохнулся и не произнес ни слова.

Ее ладонь звонко впечаталась в щеку, но его голова не качнулась ни на миллиметр. Он смотрел в ее горящие бешенством глаза и проговаривал про себя десятки и сотни фраз, которые мог бы и хотел бы сказать. Ее пронзительно зеленые глаза сверкали от гнева и солнце запуталось в ее волосах.

— Вали отсюда. И детей забирай. Живо. — Он удивился, когда услышал эти слова, грубо произнесенные незнакомым хриплым голосом и поразился стократ больше, когда внезапно понял, что это он, он сам их произнес.

Маленькие иголочки радостно и деловито кололи щеку, лицо горело и знакомый «тук-тук» запульсировал в висках, резонируя с мерными ударами сердца.

Он смотрел в ее глаза и задавался вопросом, умеет ли она читать по глазам, в состоянии ли она ощутить или догадаться о том, что он испытывает и какие эмоции его переполняют. Он чуть не удержался от искушения потереть горящую щеку ладонью и постарался изобразить на лице настолько сильное равнодушие и цинизм, на которые только был способен.

От его слов она задохнулась от гнева и размахнулась еще раз. Он равнодушно и неторопливо отклонился назад.

— Я, что, неясно выразился? Валите отсюда, быстро. — Ему было страшно оборачиваться, он боялся, что к Сиплому успеет присоединиться остальная компания и лихорадочно пытался разобраться в ситуации.

Спокойным голосом Таня произнесла — «Спасибо, мальчик». Ошеломленно, он посмотрел на нее и понял, что она обращалась к Сиплому, который по-прежнему расслабленно стоял и грыз семечки в унисон с голубоглазым мальчуганом. Они сплевывали шелуху прямо ему на брюки и несколько шкурок уже успели прилипнуть к штанинам. «Спасибо, что вступились за них», — продолжила Таня, поворачиваясь к нему спиной. Артем беспомощно повернулся и открыл рот, но не успел ничего сказать.

— Тсс, — приложил он палец к губам и успокаивающе улыбнулся. — Не говори ей ничего, — произнес он губами, еле слышно, в надежде, что Артем догадается и поймет.

Артем в замешательстве кивнул головой и нехотя стал уходить, и он одобряюще помахал ему рукой. — Ни слова, парень, — произнес он одними губами, но уверенности в том, что Артем его понял, у него уже не было. Все трое скрылись за углом школы и в последнее краткое мгновение он увидел, как солнце, по-прежнему ярко сверкающее в небольшом просвете туч, вдруг перестало отражаться в ее волосах и погасло. Погасло теперь уже навсегда.

Он развернулся и посмотрел на Сиплого.

Компания на лавочке по-прежнему сидела, явно получая наслаждение от происходящего. Увидев, что ее брат ушел, Олеся, казалось, облечено вздохнула и продолжила что-то с жаром высказывать сидящему рядом с ней парню, отбрасывая непослушно лезущие на лицо волосы.

Парень не обращал на нее никакого внимания, но когда она попыталась встать, схватил ее, переложив бутылку с пивом в другую руку, и, сильно дернув, усадил обратно рядом с собой. После чего улыбнулся и развалился на лавочке поудобней.

Только в этот момент к нему пришло окончательное понимание того, кто именно сидит рядом с Олесей на лавочке. Неосознанные мысли уже крутились в его голове, но никак не могли оформиться. На мгновение иголочки в щеке перестали колоть и лицо застыло как маска, будто полная анестезия после обезболивающего укола стоматолога лишила лицевые мыщцы ощущений и способности двигаться и чувствовать.

Сейчас он мог точно сосчитать количество парней. Всего их было пять. Сиплый, трое сидящих на холмике под деревом и Ахмет. Это был Ахмет и поэтому общее количество присутствующих было абсолютно неважно.

Он попытался сглотнуть и не смог. Тело не повиновалось ему, ноги стали привычно ватными и на секунду он испугался, что сейчас упадет, не сумев сделать ни шага.

Хуже этого было невозможно что-либо представить.

 

Глава 27

Ахмет был личностью очень примечательной, можно сказать, легендарной. Сомнительно, чтобы кто-то помнил, как его зовут на самом деле, все его знали как Ахмета, что вообще говоря являлось производным от фамилии Ахметов. Возможно, Ахмет и сам уже давно забыл свое реальное имя.

Учился он трудно. Несмотря на все усилия учителей, он просидел дважды в одном и том же классе и в результате самые упертые из учителей вздохнули с облечением, когда каким-то чудом дотянув его до 8-го класса, проводили Ахметова из школы продолжать обучение в ПТУ.

О том, как Ахмет учился в школе, можно было судить хотя бы по тому факту, что на учете в детской комнате милиции он бессменно состоял с третьего класса.

Чему и как Ахмет учился в ПТУ никто и не стремился узнать. Ахмет был известен совсем другим.

Ахмет был боксером.

Начал заниматься боксом он совсем недавно по инициативе той самой детской комнаты милиции. Удивительно, но именно милиционеры сочли, что «трудный мальчик» сможет сосредоточиться на спорте и его энергия будет направлена в созидательное русло. Как ни странно, бокс Ахмету понравился. «Трудный мальчик» занимался остервенело, тренировался так, что за какой-то год занятий стал победителем районных соревнований и завоевал второе место на городском чемпионате.

Ахмет несомненно занял бы и первое место, но в финале он был банальным образом дисквалифицирован за запрещенный удар ниже пояса. В результате новоявленного чемпиона уволокли с ринга в медпункт, а Ахмету досталось всего второе место. Что случилось с чемпионом после этого никому не было известно, все знали только то, что на областные соревнования чемпион поехать не смог «по состоянию здоровья», а сам Ахмет туда и не стремился.

Надежды милиционеров на его исправление или на то, что агрессия Ахметова будет направлена в нужное русло, не оправдались. И по слухам все просто с нетерпением ждали момента, когда Ахмета заберут в армию, до чего впрочем было еще далеко.

Дружки Ахмета спортом не занимались. Им было достаточно информировать окружающих в любом районе города о том, что они «знают Ахмета» и этого всегда было достаточно для того, чтобы любые возможные конфликты умирали в зародыше.

Он сделал глубокий вдох, но проклятая ватность ног никак не желала проходить. В какую-то секунду он тревожно оглянулся, но не увидел за спиной никого. Он остался один.

Увидеть Ахмета в школьном дворе, во дворе школы, которую Ахмет покинул прошлой весной, было шоком. Он еще раз посмотрел на скамейку, как будто желая убедить себя в том, что ему показалось, что он обознался и перепутал, это кто-то другой, просто похожий. Несмотря на общее превосходящее его количество парней, надежда на то, что он обознался, почему-то показалась успокаивающей, будто это могло бы что-то изменить в расстановке сил.

Но перепутать было сложно. Внешность у Ахмета была характерной и описывалась одним словом — «здоровый». Чего там было больше, габаритов или звериной, натуральной агрессии было неважно. Абсолютно неважно. Чем-то очень тревожным веяло от коренастой фигуры Ахмета и ощутивший это чувство обычно не занимался самокопанием и анализом. Доминировало желание оказаться подальше от места встречи с этим излучающим угрозу пареньком.

Именно это желание возникло и у него. Он еще раз оглянулся, осознавая, что внезапно стал выглядеть маленьким и затравленным. Его спокойный и как ему представлялось, уверенный тон и все поведение оказались самовнушением, фикцией, дутым пузырем.

«Неужели я правда могу быть таким, как нужно, уверенным и надежным, только с первоклассниками?» — мелькнула и сразу пропала мысль, сменившись значительно более практичной: — «а может быть убежать?». Обернувшись в третий раз, он попытался оценить свои шансы на то, что успеет скрыться отсюда. Он представил, как метнется назад, за угол школы, и там припустит со всей возможной скоростью, и наплевать на оставшийся под партой портфель, который возможно зальют чернилами, или сыграют им в футбол. Судьба портфеля в этот момент его совершенно не волновала, он и думать о нем забыл.

В какое-то мгновение он ощутил, что непроизвольно для него самого все тело напряглось и дернулось, ноги дрогнули, будто отправляя его в стремительный и неудержимый бег. Но он остался недвижим, да и ноги по-прежнему не слушались его.

Он не смог бы с уверенностью сказать, сколько времени продолжалась томительная и тягучая пауза. Она могла длиться секунду или десять секунд, минуту или пять минут. Он не знал. Он ощутил, как его бросило в жар, и мгновение спустя лоб покрылся холодной испариной.

— Ну и чего озираесся, — вкрадчиво спросил знакомый сиплый голос. — С малышней только и храбрый?

Вопрос прозвучал где-то в фоне, и он проигнорировал его.

Он и услышал Сиплого и понял, чем тот интересуется, но вопрос просто мелькнул где-то на периферии сознания.

Рефлекторно напрягшиеся для бега ноги все еще дрожали от напряжения, но именно этим они как-то встряхнули его и привели в чувство.

«Убежать? Да легко. Я легко могу убежать. У них же тут наверняка были какие-то свои дела. Ну вмешался я, да, но ведь глупо играть в героя в такой ситуации».

Мысли его были не совсем такими. Едва ли они складывались в мозгу в конкретные предложения, скорей это были обрывки — оправдания своей слабости. Его мысли крутились вокруг чего-то важного и нужного, но никак не могли выцепить, выловить это важное из хаоса удобных и дающих хоть какую-то надежду на лучшее мыслей.

«Ну, убегу. Может, я и не попадусь им больше никогда. Или накостыляют слегка, если поймают. Но я же ничего не сделал. Ну, толкнул немного этого первоклассника, подумаешь».

Он машинально поднял руку, поднявшуюся с трудом, будто весила несколько тонн, и потер щеку, которая все еще горела. Щека отозвалась радостным покалыванием, и маленькие иголочки проскочили через кончики пальцев и разбежались по телу, наполнив его теплой и мягкой волной.

Он вспомнил презрение в ее взгляде и те несправедливые и больно ударившие его слова, которые она произнесла, гордо задрав подбородок, глядя на него сверху вниз. Он вспомнил беспомощный взгляд Артема, его глаза с крупными катящимися по щекам слезами, которые мальчик даже не пытался вытереть.

— Нет, Артем, — прошептал он. — Тебя больше не будут отлавливать и затаскивать в школьный двор из-за того, что у тебя такие лихие «защитнички», как я. Накостыляют? Пускай костыляют. Не впервой.

— Разок я уже схлопотал по морде от твоей старшей сестренки. Начало положено. Переживем и этот злосчастный день. Верно, Артем?

Он обращался к давно ушедшему со двора мальчику, как если бы тот продолжал стоять рядом и с надеждой и доверчивостью смотрел на него, и слезы больше не текли по лицу маленького первоклассника.

Он стиснул зубы и повернулся грудью к скамейке и Сиплому, стоявшему и ухмылявшемуся прямо ему в лицо.

— Я не озираюсь, — ответил он наконец на вопрос Сиплого. — Просто осмотрелся, нет ли кого ненужного. А то вдруг помешают, нехорошо получится.

Он прилагал все свои силы к тому, чтобы его голос звучал спокойно и немножко с ленцой, пытаясь скрыть то, насколько ему было страшно. Но голос все же предательски дрогнул и Сиплый весело заржал.

— Мальчуган перепугался. Ну не пугайся. Мы справедливые, — и внезапно Сиплый нахмурился. Его напускная веселость испарилась в течение секунды, сменившись выражением злой сосредоточенности. Глаза сузились и превратились в щелки, на щеках заиграли желваки.

— Пойдем, побазарим? — продолжил Сиплый и, схватив его за рукав, мягко, но настойчиво потянул в сторону скамейки.

Он стоял и не двигался, несмотря на натяжение рукава. Горькое чувство обреченности наполнило его, тело бил легкий озноб, и он ничего не мог с этим поделать.

Парни неподалеку с интересом наблюдали за ним и о чем-то переговаривались.

Олеся вдруг попыталась подняться, но Ахмет, не обращая внимания на нее, дернул ее за рукав, усаживая обратно на скамейку. И Ахмет тоже внимательно наблюдал за ним.

Четкого и ясного выражения лиц не было видно, вот когда он поблагодарил собственную близорукость.

Сиплый продолжал настойчиво тянуть его за рукав, и в этот момент он выдохнул. И в это самое мгновение Олеся, усаженная рывком Ахмета на скамейку, вдруг скользнула по нему взглядом.

Он не был уверен, но ему показалось, что и на ее лице он прочел презрение. Презрение и равнодушие.

Щеку больно кольнуло еще раз, и он подвигал челюстями. Ощущение анестезии не проходило.

«Ну и к лучшему», — подумал он и стиснул зубы. «Презирайте, презирайте. За что меня уважать-то?»

В это мгновение что-то сверкнуло в его мозгу, и вдруг перед ним предстал этот самый школьный двор, но не тусклый и мрачный, как сегодня, а солнечный и яркий, залитый светом в отсверкивающей зелени листвы. Он увидел и Корейца, спокойно сидящего на корточках неподалеку и грызущего неизменную соломинку. И внимательно и серьезно, без улыбки, смотрящего на него своими слегка раскосыми глазами, будто ожидая чего-то.

«В голове, брат. Все только в голове», — прилетело откуда-то воспоминание и испарилось, не оставив даже следа.

Кореец словно хотел сказать ему что-то важное, напомнить о чем-то, о чем он почему-то забыл, но молчал. И только продолжал смотреть, и выражение его глаз тоже было непонятным.

И вдруг почему-то, непонятно почему, ноги перестали быть ватными. Он развернул плечи и глубоко вдохнул, расправив грудь, задержав воздух насколько можно. «Помни, главное, это дыхание».

— Помню, — прошептал он в никуда.

И резко дернул рукой. Рукав вырвался из руки Сиплого со звуком рвущейся материи.

— Руки. Руки убери, я сказал, — он опять не узнал свой собственный голос. Он не знал, насколько громко прозвучала эта фраза. Он только увидел, как удивленно изменилось лицо Сиплого и как привстали парни, сидящие на корточках рядом со скамейкой.

Реакцию синеглазого первоклассника он не увидел, да это было и неважно.

И он сделал первый шаг.

И после этого он ощутил, как исчезла дрожь и озноб.

Он шел и смотрел на скамейку, не отводя глаз, и в горле перекатывался комок. И лишь хаотичные картинки мелькали перед его глазами тогда, когда он шел. Он шел, и вдруг ему показалось, что мягкая трава внезапно исчезла.

Он шел и чувствовал, как обломки разбитых им кирпичей, которых конечно же не могло быть тут и сейчас, на земле, звонко хрустят и крошатся у него под ногами.

Боль, обида, ненависть, злость на самого себя. Он шел и его голова освобождалась от мыслей, от страха, от всего, давая путь и дорогу всепоглощающей и беспощадной пустоте, которую он впустил ее в себя и перестал думать о том, что будет и хотел только одного, чтобы то, что неизбежно произойдет, наконец произошло и все закончилось. Зубы были стиснуты настолько сильно, что казалось, их будет невозможно разжать даже для того, чтобы произнести хоть слово.

«Сиплый» остался стоять там же, где стоял, удивленно посмотрев ему вслед.

Он не обратил на это ни малейшего внимания. Краешком глаза он увидел, как выражение безразличия на лице Олеси внезапно сменилось каким-то другим выражением, которое он не понял. Она даже привстала со скамейки, но потом вдруг сама села обратно и опять склонила голову. Пушистые волосы вновь полностью скрыли ее лицо.

Он смотрел на Ахмета и шел. Он не видел больше ничего и ни на что не обращал внимания. Другие парни, Сиплый, самая красивая девушка школы, сидящая в каких-то метрах от него, унеслись куда-то далеко, на километры отсюда. Они просто перестали существовать.

Он шел и контролировал дыхание. Дыхание, только это было сейчас важным. Только это и контроль над непослушным телом, каждая клеточка которого кричала и молила — «Беги, беги».

Он остановился и сделал еще один выдох.

Зубы были по-прежнему сжаты, но вдруг неожиданно для него самого, он произнес:

— Ну, что же ты в девочку вцепился. Нехорошо. Отпусти ее. А мы с тобой разберемся, поговорим.

Собственная фраза удивила и испугала его самого. При чем тут девочка? Как мы будем разбираться? Все планы, крутившиеся у него в голове, а в голове ли? Или в подсознании? — пока он шел, о том, что можно попытаться уладить ситуацию словами, как-то договориться, ведь наверняка же можно было как-то договориться, внезапно рухнули.

Он сказал то, что сказал, и уже ничего нельзя было поделать. Сказанное в конце слово «поговорим», оставленное как лазейка, как маленькая дверца для нормального исхода, не значило уже ничего и выглядело глупо и смешно.

Ахмет ухмыльнулся и приподнялся. Да, Ахмет был действительно большим, большим и каким-то широким. По росту, как ни удивительно, Ахмет был немногим выше него, хотя и ощутимо старше, по-любому не меньше 16-ти или 16-ти с половиной лет.

Ахмет лениво потянулся и, заведя пальцы в замок, с видимым удовольствием и наслаждением хрустнул ими.

Чемпион явно наслаждался ситуацией. В воздухе повисла пауза, а может быть ему так показалось, он бы не смог поручиться.

— Так поговорим или разберемся? — наконец-то прозвучал вопрос. Несмотря на ленивый тон с привычным уже для слуха растягиванием гласных, в вопросе ощутимо зазвенела угроза. Все рядом с этим парнем дышало угрозой, она сгустилась вокруг него, а может быть, это было просто самовнушением, может быть, это липкий страх, та самая плотно скрутившаяся спираль, начавшаяся разворачиваться внутри живота, реакция всего его организма, который что-то чувствовал, и это «что-то» было очень нехорошим… Кто знает.

Дыхание, только дыхание было той соломинкой, за которую он держался. Вдох, выдох. Считать удары сердца. Вдох, выдох.

— Я сказал, разберемся, — удивился он, услышав свой голос и произнесенное слово. «Ведь я хотел сказать «поговорим», или все-таки «разберемся?»

— Ах, разберемся значит, — повторил Ахмет и перестал хрустеть пальцами. Толстые, похожие на сардельки пальцы сложились в здоровенные кулаки и тут он увидел в выемке между большим и указательным пальцем тот самый знак. Его будто ударило разрядом тока.

Пять точек.

Четыре в углах квадрата и одну в центре. К этому моменту он уже знал значение этого символа. У Ахмета точки были не нарисованы шариковой ручкой, скорее всего это была татуировка, а может быть рисунок, нанесенный каким-нибудь фломастером, доступный только детям обеспеченных родителей, которые могли купить своим чадам это импортное чудо у фарцовщиков.

Это было неважно. Сам вид этих точек, собранных в незамысловатую фигуру на здоровенном кулаке боксера, опять заклубил в его голове воспоминания, идущие не в хронологическом порядке, нарезка событий была бессистемной, но яркой и четкой.

Солнце. Солнце, ярко, уверенно и ровно светящее в лицо, «руби дерево, обезьяны разбегутся», «а что, если не разбегутся?», «а ты молодец, парень», «ты смог, брат, ты смог», «мы же не боксеры, нам руки беречь не надо».

И в этот момент девушка, по-прежнему сидящая на скамейке, внезапно подняла голову и посмотрела на него. Она смотрела ему прямо в глаза, но он не мог понять значения ее взгляда. И луч солнца, внезапно прорвавшийся сквозь тучи, вдруг полыхнул в ее волосах, и его сердце ухнуло вниз, когда он увидел ясное свечение солнца, запутавшегося в волосах.

Этого не могло случиться, это было просто невероятно и невозможно. Солнечные зайчики ушли навсегда, они не имели права появляться опять и напоминать о прошлом, о той, другой девушке. Но они были.

Он посмотрел на Ахмета и ровно и спокойно выдохнув, тихо, но уверенно повторил:

— Разберемся. Ты правильно расслышал.

Еще один глубокий вдох и выдох, и неумолимый бег сердца, казалось норовящего выпрыгнуть из груди, приостановил свой бег. Сердце билось ровно и спокойно, и он ощутил, как покалывания в щеке весело разбежались по всему телу. Он глубоко вдохнул и ощутил, как весь наполняется теплом, озноб ушел, будто его и не было.

Ахмет наконец встал со скамейки и уставился на него. Глазки Ахмета не выражали ничего, в них плавало что-то вязкое и тягучее, наверняка имевшее своей целью окончательно напугать его и парализовать. Но ему показалось, что где-то в глубине этих глаз мелькнуло сомнение или непонимание. Мог ли Ахмет сомневаться?

Он посмотрел Ахмету прямо в глаза и улыбнулся.

Он улыбнулся так, как не улыбался до этого никогда, почти разучившись улыбаться вообще. Он улыбнулся, но не так, как раньше, чистой и искренней улыбкой счастливого ребенка. Как улыбался когда-то давным-давно, в той, другой жизни.

Он улыбнулся.

Его лицо улыбалось, все, кроме глаз. Глаза не улыбались.

И было наверное что-то в его улыбке, нечто такое, из-за чего лицо Ахмета неуловимо дрогнуло. Как если бы Ахмет почти понял, что заключалось в этой странной и непонятной улыбке, почему-то совсем непохожей на улыбку.

Он ощутил, что перестал слышать, и когда Олеся, вновь привстав со скамейки, дернула Ахмета за рукав, что-то говоря, он увидел только ее открывающийся рот. Ахмет нетерпеливо отмахнулся от нее.

А солнечный ореол до сих пор светился у него перед глазами, и лицо Ахмета в его отражении смазалось и превратилось в серый, ничего не выражающий овал.

Из левого глаза не удержавшись, почему-то сама собой выкатилась слеза и поползла вниз по щеке, но он не смахнул ее.

Сердце билось в груди, но теперь оно стучало ровно и спокойно, — «вдох-выдох». И даже густой клубок липкого страха затих внутри, перестав разворачивать свои щупальца, отступил, окончательно впустив внутрь абсолютную пустоту и покой.

И тогда он улыбнулся еще раз.

И вдруг яркая вспышка спокойного сиреневого света наполнила окружающий мир холодным свечением.

Серый овал лица Ахмета продолжал плясать перед ним, но он перестал слышать, перестал ощущать и чувствовать. Перед ним был уже не овал, не смутный раскачивающийся силуэт, перед ним висела и медленно колыхалась на ветру изодранная и израненная газетная подшивка в бликах и отсветах сиреневого света, холодного, прекрасного и беспощадного.

Ахмет ударил. Не даром он столько молотил по боксерской груше, ставя удар, с трудом запихивая свои кулаки в боксерские перчатки. Множество раз Ахмет бил на ринге, идя от победы к победе. Много раз одного сжимания этих кулаков было достаточно для того, чтобы лица окружающих бледнели, для того, чтобы ему отдавали гривенники и пятачки, выданные родителями на завтраки, много раз одного их вида было достаточно для того, чтобы все было так, как он, Ахмет, хочет.

Ахмет ударил неожиданно. Ударил изо всей силы, собранной и сотканной в тот момент из ненависти к этому странному и непонятному стоящему перед ним задохлику, который казалось плакал от страха, но стоял и не боялся говорить странные и неожиданные слова.

Этот удар был мощным и резким, сильный, хорошо поставленный удар чемпиона. Окружающие уловили этот удар мельком, размазанным в пространстве и времени между мельчайшими долями секунды как неуловимое и неопредолимое, неостановимое движение без начала и конца.

Этот удар невозможно было парировать.

Но только не для человека, которого каждый день томительного горячего и такого длинного лета тренировал Кореец.

Он увидел этот удар мельком, уловил его сетчаткой глаза, но не успел ни проанализировать его, ни удивиться. Импульсы нервной системы заученно послали приказ и тело послушно среагировало само. Этот блок, это движение было одним из самых простых, жесткий блок, предплечьем и кулаком.

Кореец обучил его этому защитному движению одним из первых, объяснив впрочем, что только иногда, только после долгой-долгой практики, буквально у единиц получается выполнить этот блок так, как задумывали его создатели.

Волей случая это произошло. Это было случайностью, но на противоударе, уводя и размазывая энергию удара, который, если бы достиг своей цели, надолго бы уложил его в больницу, жестко сжатый и ободранный от сотен тысяч ударов о простую газетную подшивку кулак вонзился в нервный узел на сгибе локтя Ахмета.

Он не увидел, как изумленно и непонимающе распахнул глаза Ахмет, когда его руку пронзил миллион маленьких иголок, сделав ее полностью бесчувственной так, что она бессильно упала плетью вниз.

Он уже не видел ничего, не видел, как Ахмет замахивается второй рукой, потому что время, также пронизанное сиреневым светом, одновременно спрессовалось и замедлилось вокруг него. Капли пошедшего дождя внезапно зависли в воздухе и застыли, газетная подшивка перед его лицом замерла, и целую вечность его глаза ждали и отсчитывали мгновения, пока легкие Ахмета выталкивали из бочкообразной груди воздух. Выдох. «Главное попасть на выдохе, только на выдохе».

Он ударил. Он спрессовал в этот удар все. Он вложил в него ненависть и страх, всю ту боль, которую не мог больше терпеть, все унижения и издевательства, выпавшие на его недолгую жизнь, все канцелярские кнопки на его стуле, безжалостно убитого на его глазах котенка, ухмыляющиеся улыбки и снисходительные усмешки, залитые чернилами тетрадки и заляпанные грязью рубашки, кровоподтеки и синяки на своем лице, все то, что не мог больше носить в себе; он вложил в удар презрение в Ее глазах и всю несправедливость Ее слов, молчаливую невысказанную грусть в глазах мамы, влажные дорожки слез на щеках Артема и спокойный и одобряющий взгляд Корейца.

Кулак, израненный и заживший сотни раз, залитый йодом и ободранный вновь, и защищенный плотными и каменными на ощупь мозолями, кулак, никогда не побывавший в боксерской перчатке и ни разу не бивший по груше, небольшой, но сжатый так, что внутри не осталось ни миллиграмма воздуха, так, что ногти больно впились в ладонь, ударил в солнечное сплетение Ахмета через миллисекунду после его выдоха.

Этого удара не увидел никто.

Он вложил в этот удар все, что мог. И он уже не ощутил, как наваливается на него туша Ахмета, не почувствовал, как уже занесенный удар Ахмета все-таки достает его, и как кровь заливает лицо, стекая струйками из рассеченной брови и склеивая ресницы.

Он падал и падал, пока земля не подставила себя под удар. В момент, когда он коснулся земли, он уже ничего не чувствовал, как практически не ощутил, что большой обломок камня хрустит у него под ребром. Или это хрустело ребро?

Сиреневый свет со вспышкой щелкнул и разорвался в его мозгу, сменившись темнотой.

Он отключился.

 

Глава 28

Что-то текло по его лицу, но он не знал что.

Ход времени нарушился и трудно было определить, сколько же прошло времени — секунды, минуты или часы.

Все тело болело, болело каждой клеточкой, и он лежал, прислушиваясь к этой боли и переживая ее. Легкость наполняла его, и он плыл, покачиваясь по каким-то волнам. Глаза его были закрыты, двигаться не хотелось и только что-то мягкое осторожно гладило его по лицу, нежное и ласковое, невесомое как руки мамы.

Он постепенно приходил в себя и одновременно не хотел этого, он хотел плыть и плыть дальше и чтобы эти нежные прикосновения продолжались.

Он попытался открыть глаза, но безуспешно. Тело не хотело реагировать на приказы, даже мысленные импульсы и команды, которые он посылал своим рукам, выполнялись как-то замедленно и нехотя, он все никак не мог выйти из ватной пелены, окружавшей его. Наконец правая рука нехотя поднялась к лицу и коснулась щеки.

Дождь… Дождь не усилился, свинцовые тучи даже немного разошлись, но струйки дождя, так внезапно замершие и остановившиеся вокруг него мгновения назад, падали вниз и стекали по его лицу. По сразу ставшим липкими пальцам он ощутил, что на лице не только капли дождя. Он вновь попытался открыть глаза, но это удалось сделать только со второй попытки. От резкого движения в голове опять вспыхнул мучительный свет, но на этот раз он уплыл совсем ненадолго, на доли секунды. Мир прекращал кружение вокруг, и вещи становились на свои места.

Фокусироваться на окружающем было сложно, перед глазами плясали какие-то тени, но как ни странно, прохладные струйки дождя помогли ему сосредоточиться. Своей влагой они как-то вернули его в реальность, стали связующими ниточками, протянувшимися откуда-то сверху и, размазавшись на лице, вновь вернули его в реальный мир.

Чувства включились щелчком, внезапно и все сразу, вместе.

Он лежал на спине, неловко подвернув под себя руку и плечо. Левый бок горел как в огне, и он осторожно, за несколько простых движений все-таки смог вытащить руку и она бессильно упала рядом в грязь. Каждый миллиметр движений отдавался болью в боку, но эта боль, как и капли дождя все стремительней и быстрей возвращали его в реальную жизнь.

Он попытался сфокусировать взгляд на ладони правой руки, для чего ему пришлось приблизить ее к самым глазам. Постепенно из размытого мутного пятна, пляшущего перед глазами, стала формироваться ладонь, мельтеша из стороны в сторону будто в попытках изменить форму и вдруг нехотя зафиксировавшись на нужном месте.

Некоторое время он смотрел на руку, прослеживая взглядом папиллярные линии и отвлеченно размышляя о том, какая линия является линией судьбы, а какая — жизни. Это было конечно же абсолютно неважно, но эти ленивые и все еще полусонные мысли выводили его из продолжающегося полузабытья и помогали сконцентрироваться.

Ладонь была грязной. Она была покрыта кровью, кровью с лица, в которой он испачкался, пытаясь разлепить глаза, понятно, что на ощупь лицо казалось липким, вся ладонь была в потеках влаги и жидкой грязи, налипшей на руку очевидно, когда он лежал.

Это ощущение липкой влаги было неприятным, и он подумал о том, что вытереться, кроме как об одежду, нечем, на мгновение рука зависла в замешательстве, но потом мысль о том, как выглядит вся его форма, если он лежит в грязи под дождем, достигла его сознания и отозвалась внутренней усмешкой. С усилием он вытер руку о брюки и придирчиво изучил результаты.

Рука выглядела примерно так же, но стала ощутимо менее липкой и с этим результатом можно уже было смириться.

Прошло всего несколько секунд с момента, как он пришел в себя. Или ход времени ускорился опять, или дождь веселей застучал по его лицу, но он окончательно вернулся.

Память по-прежнему была смазанной и нечеткой, последние мгновения воспоминаний были разрозненными и неясными, отказывающимися складываться в единую логичную картинку.

До какого-то момента он помнил почти все, почти все до разговора с Ахметом. Он помнил сам разговор, в памяти всплыли ухмыляющиеся рожи Ахметовых дружков, и неприятное ощущение в спине от мысли, что где-то там позади еще находится «Сиплый» с наглым синеглазым первоклассником. Он помнил удар Ахмета и даже то, что вроде бы сам умудрился ударить в ответ, но с этого момента все казалось каким-то нечетким, отказывалось складываться в логичную и объяснимую картинку и уверенности в том, что все так и произошло потом, у него не было.

Он вспомнил хруст в левом боку и кряхтя провел по нему ладонью, по когда-то белой рубашке, откинув наконец в сторону угловатый и шершавый камень, впивавшийся ему в бок и на котором он продолжал лежать, и посмотрел на ладонь. Смотреть было бессмысленно, если на боку и была кровь, он едва ли смог бы разобраться в том, какая именно кровь осталась на ладони — с лица или рубашки.

Он попытался шевельнуться и, несмотря на его опасения, ничего ужасного не произошло. Боль осталась, но трансформировалась в какую-то тупую тяжесть, размазав себя по всему телу. Отчетливо болели только правая бровь и левый бок, остальными болевыми ощущениями вполне можно было и пренебречь.

И вдруг новая мысль оглушила его. Если последнее, что он помнит это Ахмет и все его дружки-приятели, то где они? По-прежнему сидят на скамейке и ухмыляются, глядя на него? Мысль о том, что сейчас он вновь увидит Ахмета или «Сиплого» была настолько неприятной, что он резко дернулся и рывком сел, не обращая внимания на боль в боку, после чего решительно вытер лицо рукавом, уже не задумываясь о его чистоте.

Скамейка была рядом. Совсем рядом. Пожалуй, он мог бы коснуться ее рукой, если бы протянул ее.

И скамейка не пустовала.

— Ну, привет, неужели очухался? — сказала или спросила Олеся насмешливым тоном.

Она сидела на скамье, положив ногу на ногу, и смотрела на него. Выражение на ее лице было непонятным. Ему показалось, что это была какая-то смесь любопытства и скуки, таким взглядом по его представлениям на уроках биологии смотрят на препарированную лягушку, думая уже о том, что скоро зазвенит звонок и кончится это скучное и нудное изучение никому не нужных внутренностей глупого и никчемного земноводного.

Аналогия ему не понравилась. Он действительно продолжал полулежать, несмотря на то, что частично он находился на полуостровке относительно сухой травы, ручейки грязи натекали со всех сторон, при попытке подняться за спиной хлюпнуло, с очевидностью показывая, что он безвозвратно перепачкан.

«Ну и вид у меня», — подумал он, как будто его внешний вид был самым важным в этот момент.

— Ну ты и дурак. Откуда ты такой вообще взялся? — спросила Олеся. Он подумал, что впервые слышит так близко ее голос. Голос ее прозвучал устало и немного отрешенно, хотя насмешливые нотки никуда не исчезли.

«Может быть она всегда так говорит?» — подумал он.

Он смотрел на нее и молчал. Она и действительно была очень красива. Она сидела совсем рядом, дождик капал прямо на нее, но, несмотря на то, что она сидела на мокрой и все сильней и сильней набухавшей от влаги скамейке, несмотря на то, что вода сбила и перепутала ее волосы, склеив отдельные пряди, она выглядела безупречно. Или ему так казалось?

Он перевел взгляд на ее коленку в глупой надежде увидеть хоть одну прилипшую травинку или пятнышко грязи, чтобы хотя бы чем-то разрушить ее кажущуюся безупречность.

Но прилипших травинок не было видно ни на колене, ни на тонких лодыжках. Ее туфли были совсем не такими, как у большинства девочек в его классе. Такие изредка появлялись только у десятиклассниц перед выпускным балом, и все равно оставались редкостью. У Олеси такие туфли были, но носила она их так, что они просто подчеркивали стройность ее ног и фигуры и совсем не наводили на мысль о том, где такие туфли можно достать и сколько они стоят.

Олеся будто и не ждала ответа. Поморщившись, от чего ее нос забавно сморщился, она стряхнула особо надоедливую дождевую каплю с ресниц. Смотреть на изгиб ее запястья было приятно. Изгиб был какой-то аристократичный и вместе с тем непосредственный и естественный, как и вся Олеся.

— Дурак, — повторила Олеся. — ты куда вообще полез и зачем, можешь мне сказать? Ты кто и откуда взялся, кто тебя звал? Тебя кто-то просил вмешиваться?

Странная интонация в ее голосе говорила ему, что ответы на эти вопросы почему-то не важны для нее, но почему — он не знал.

Он проигнорировал их, чтобы задать встречный вопрос, мучивший его больше всего. Предварительно он хрипло прокашлялся, во рту стоял странный неприятный вкус, будто туда попала земля, в горле першило и вдобавок к этому примешивался неприятный медный привкус, как если бы там у него лежал медный пятак. Он поводил языком по деснам, чтобы убедиться, что губы не разбиты, все было в порядке.

— А где Ахмет? — Голос его все равно прозвучал хрипло и неприятно. «Будто ворона каркнула», — подумалось ему.

— Ах, Ахмет тебя интересует? — насмешливо переспросила Олеся. — Так ты еще и знаешь, что это был Ахмет?

Она засмеялась. Смех прозвучал тихо, но удивительно мелодично. Слушать его было приятно и он прикрыл глаза.

— Да ты не дурак. Ты больной дурак. Идиот. Резко порывшись в своем портфеле, она извлекла оттуда пачку сигарет в красивой коробке и стала нервно, как ему показалось, срывать с нее целлофановую обертку. У нее не получалось и она заметно нервничала.

Это проявление эмоций шло ей значительно сильней, нежели выражение безразличия и презрительного равнодушия, которое не так давно, как ему казалось, было написано на ее лице.

— Хватит обзываться, — сказал он угрюмо. Ее слова напомнили ему пощечину и другие обидные и несправедливые слова, которым он из-за дурацкой гордости не счел нужным возразить. А стоило ли тогда возражать сейчас? Если все ему говорят одно и то же?

Он сразу пожалел о своих словах и, пока Олеся не успела ничего сказать, буркнул:

— Ниоткуда я не брался. Я в 8-м «А» учусь. Вышел прогуляться, воздухом подышать. Для здоровья полезно, для кожи лица. Люблю дождик.

— Ах, ну да, конечно, как же я сразу по твоему лицу не поняла, как благотворно влияет на него дождевая влага, — иронично отметила она и, внимательно посмотрев на него изучающим взглядом, словно увидев впервые, задумчиво продолжила: — А что-то я тебя не припоминаю, в параллельном-то классе.

— Не нужно меня припоминать, — ответил он. — Ничего примечательного. Личность малоизвестная, не Ахмет. Так где он?

И вдруг Олеся засмеялась опять. Дождь почти прекратился, но ее лицо по-прежнему было мокрым. Целлофан на пачке сигарет не поддавался, но она вдруг прекратила свои попытки его содрать.

— Слушай, ты что, правда не помнишь ничего, или прикидываешься? — она внимательно посмотрела на него, будто пытаясь уличить его во лжи. Ее глаза сияли и он опять обратил внимание на то, насколько она красива.

— Не помню, — честно признался он. — Если бы помнил, наверное, не спрашивал бы. Задумался, отвлекся. Задремал, вот, прилег отдохнуть. Трудный был сегодня денек, выдался неожиданно длинным и богатым на события.

Она вновь засмеялась. Смех звучал как перезвон колокольчиков, и он понял, что ему все приятней и приятней его слушать. Намного приятней, чем насмешливый и ироничный голос, информирующий его о том, что он дурак.

Ему самому было совсем не до смеха, хотя он начал находить какой-то комизм в происходящем, в том, что он, весь испачканный и перемазанный сидит прямо в грязи перед смеющейся девушкой.

— А я Олеся. Но ты наверное знаешь. — В этой фразе не было никакого самодовольства, на секунду ему даже послышались извиняющиеся нотки, которых конечно не могло быть в интонациях самой красивой девушки школы.

— Знаю, — в очередной раз прохрипел он, откашливаясь и кряхтя. Попытки встать, не перемазавшись еще больше, пока не увенчались успехом, движения все так же отдавались болью и он даже удивился тому, что совсем недавно смог сесть.

Скорее всего он отвлекся, потому что она явно уже более требовательно переспросила: — а все же, тебя как зовут?

Этот вопрос опять всколыхнул в нем воспоминания, отозвавшиеся значительно более сильной болью внутри. Лето опять вспыхнуло у него перед глазами, но вспышка была сколь яркой, столь и короткой. Это кончилось, сказал он сам себе. Кончилось.

Но думать о том, что она тоже может сказать какую-то глупую чушь вроде «красивое имя» было неприятно.

Он назвал свое имя, убеждая себя в том, что чтобы она не ответила, это будет неважно. Она все равно забудет его уже через час или чуть позже, и к вечеру этого дня эта информация сотрется из ее памяти как абсолютно ненужный мусор.

Но Олеся ничего не сказала. Она смотрела на него и он никак не мог понять и разобраться в значении ее взгляда.

Он не удержался и вложив в голос всю доступную ему на тот момент иронию, поинтересовался: — Ахмет получше звучит, позначительней?

Он пожалел о своих словах еще до того, как успел закончить фразу, но она почему-то не обиделась, а только фыркнула.

— Ага. Куда уж значительней, — и пренебрежительно фыркнула еще раз. — Я бы все равно не стала с ним гулять. Тоже мне чемпион.

Последние слова она произнесла не столько ему, сколько самой себе, и они опять прозвучали как-то абстрактно и немного устало, насмешливые нотки куда-то пропали из ее голоса.

Наконец-то она справилась с пачкой сигарет и вытащила одну, но не торопилась прикуривать, думая о чем-то своем.

— Представляешь, этот кретин решил, что он на меня через брата сможет повлиять. Устроил тут представление со своими дружками. Беседы воспитательные вздумал проводить. Зря он вообще Мишку тронул. — Она смотрела куда-то вдаль и имя маленького брата произнесла с какой-то щемящей грустью и нежностью, явственно отозвавшейся в голосе.

И сразу же посмотрела на него тревожным взглядом.

— Я тебя уже спросила, ты откуда тут взялся? Воздухом он видите ли любит подышать под дождем, — фыркнула она. — Ты с Артемом пришел? Артем тебя позвал?

— Артем, кивнул он. — Сказал, что друга его обижают, ну я и пришел посмотреть что происходит. Думал, обычные дела первоклассников, пальцем погрозить и все такое. По шее дать. — Он улыбнулся своим мыслям и в очередной раз прокашлялся. Проклятый медный вкус во рту все никак не желал исчезать, хотя вкус земли уже немного поубавился и першение в горле ощущалось не так явственно.

Олеся усмехнулась: — Смешно. Погрозил пальчиком. Да у тебя прирожденный педагогический талант. Просто без института можешь в первый класс идти преподавать. Макаренко бы обзавидовался, вместе с Песталоцци.

Ему опять почудилась ирония в ее голосе. Контраст между интонациями, с которыми она вспомнила младшего брата, и обычной речью был разительным.

— А уж как у тебя получается по шее давать, это вообще… — Она не договорила.

Но вдруг ирония исчезла.

— А это наверное сестренка Артема за ним прискакала? Новоявленный комсомольский вожак? Ох и славно она тебя приложила. Смешно было со стороны. Говорила что-то так замечательно, засмотришься. С пылом. Прямо как в кино. Я даже пожалела, что не слышно было. Девочка твоя? — Олеся отвела глаза в сторону, очевидно думая о чем-то своем, и весь ее вид демонстрировал, что ей абсолютно безразличен его ответ.

Но новая интонация в ее голосе все же была ему непонятна. Почему-то опять пришли мысли о лягушке, препарированной и разложенной на столе кабинета биологии, на маленьком прозрачном стеклышке, открывающем на всеобщее обозрение ее внутренности.

— Нет, не девочка. То есть не девушка. В смысле не моя, — он сбился и запутался и почувствовал, что ответил излишне грубо.

— Нет у меня никаких девушек, — он знал, что невольно покраснел и злился на себя за это и только мысль о том, что на его щеках сейчас едва ли что-то можно разглядеть, успокаивала его.

Она изучающе внимательно смотрела на него и молчала, улыбаясь чему-то своему. Внезапно ему стало неловко.

— Видок просто засмотришься, — пробормотал он себе под нос, постаравшись, чтобы она все-таки услышала его бурчание. — Не в театре вроде. Там надо засматриваться.

Он совершил еще одно усилие и, не обращая внимания на боль в боку, ухитрился подняться на ноги. Его качнуло и чтобы не упасть, наклонившись, он уперся рукой в скамейку. Шероховатая поверхность напомнила о старой клюшке, так долго заменяющей ему турник, что в этом ощущении он нашел какую-то поддержку. В голове зашумело и закружилось, но ярких вспышек не последовало.

Мир напоследок еще раз качнулся туда- сюда как маятник и остановился, незыблемый и прочный, как всегда.

Олеся к его удивлению и какому-то облегчению, и не думала обижаться.

— Нууу, — протянула она. — В театре такого не увидишь, жизненно очень сыграно, правдиво, — и вдруг назвала его по имени. Ничего личного не было да и не могло быть вложено в ее слова, но он поморщился и даже прикрыл глаза. Это была секундная слабость, которая прошла, как он надеялся, незамеченной.

И вдруг его осенило и он только сейчас задал вопрос, с которого наверное и нужно было начать:

— А ты-то что тут делаешь? Почему не ушла? Брат же давно один домой отправился.

Он уже понял, что она по каким-то своим, ведомым только ей причинам не собирается рассказывать ему о том, что произошло. Почему-то это больше не вызывало в нем такого болезненного интереса как в момент, когда он очнулся, теперь его занимал вопрос, почему Олеся не ушла и предпочла сидеть тут, рядом с ним под накрапывающим дождем.

— Ну, Миша нормально доберется, — задумчиво сказала Олеся. Она продолжала крутить в пальцах сигарету, вытащенную из пачки. Сигарета уже намокла и едва ли ее можно было закурить, но она не выкидывала ее, а крутила в разные стороны, будто это успокаивало ее.

— Он вообще мальчик самостоятельный. Да и в нашем районе все знают, что он мой брат. Он вслушивался в ее слова, потому что опять хотел услышать ту самую интонацию нежности и заботы, звучавшую в ее голосе, когда она говорила о брате, но не услышал.

— А я, — продолжила она, — люблю воздухом подышать. Под дождиком, — и улыбнулась. — Дай, думаю, посижу, пока ты еще кому-нибудь по шее не решил дать. Опять же говорят, дождь для кожи лица полезен, — добавила она иронично улыбнувшись. — Вот что я тут делаю.

Он невольно улыбнулся и открыл рот, но она не дала ему ничего сказать и сразу продолжила:

— А ты, значит, вступился за Артема. А его сестренка тут совсем не при чем. Ну-ну. А что она на тебя взъелась-то?

— Неважно, — ответил он. — Подумала что-то там себе. Какая разница? Сказала, что я маленьких обижаю и все в таком роде. Добавила, что я подонок и сволочь. Впрочем, и ты сказала что-то подобное.

«Чепуха это все», — подумалось ему. Машинально он попытался отряхнуться, но понял, что это бессмысленно. Наклоняться было больно. Больно было даже стоять и несмотря на то, что дождь практически прекратился, что-то все равно продолжало стекать по его лицу.

— Я сказала, что ты дурак. — В голосе Олеси неожиданно зазвучал металл. — И больше ничего, ясно? — Она нахмурилась и гневно посмотрела на него, но вдруг ее взгляд смягчился и она встревоженным голосом неожиданно тихо сказала:

— Эй, да у тебя опять кровь пошла.

Олеся достала что-то из кармашка передника, нечто скомканное, имевшее непонятный цвет и стала вытирать его лицо. Ему вдруг показалось, что это то самое ощущение, от которого он проснулся, а не от струй дождя, стекавшего по лицу. Он заподозрил, что она уже вытирала ему лицо от крови, но отмахнулся от этой мысли как совершенно невероятной.

Олеся сделала шаг назад и придирчиво оглядела его.

— Вот так-то получше.

Ему вдруг захотелось, чтобы она улыбнулась, но Олеся оставалась серьезной. Только сейчас он вновь увидел, что у нее зеленые глаза, но это не отозвалось очередной молнией в голове. У нее просто были зеленые глаза. «И довольно выразительные», — подумал он про себя. Но что они выражали, он все равно не понимал. Ему и не нужно было понимать. Все, что ему требовалось, это чтобы они не вспыхнули презрением. Тут и сейчас. Через пару часов она выбросит и этот разговор, да и его самого из головы, но сейчас это было бы невыносимым. Ему требовалось так немного…

— Подонок и сволочь? — переспросила Олеся. — Смешно. Не знакома она видать с подонками. — Она стиснула зубы и невольно поморщилась, но и эта гримаска ей удивительно шла. — Ты дурак, — внезапно сказала она и засмеялась. — Но хлопать тебя по щеке я наверное не стану. А то еще свалишься опять. Разве что по шее тебе дать, я на Мишке часто практикуюсь, а?

Он обиделся. Она стояла и смотрела на него странным и непонятным взглядом, последняя фраза была произнесена с интонацией, которую он и не думал разгадывать. Ему вдруг стало все равно. Он почувствовал, что очень — очень устал.

— Эй, — вдруг сказала Олеся. — А портфель-то твой где? Я время, конечно, не засекала, но уроки давно уж закончились. Может и школу уже законопатили.

Ее собственный портфель стоял рядом со скамейкой, и он обратил на него внимание только сейчас.

Мысль о портфеле не приходила в его голову, он и думать забыл о том, что выскочил из класса, оставив на парте и дневник, и наверное учебник, может быть тетрадку, он точно не помнил. Портфель наверняка был открыт и валялся под партой. Рассчитывать на то, что кто-то мог о нем позаботиться, было глупо.

Он смотрел на аккуратный и красивый портфель Олеси с лоснящимися от дождя лакированными боками и почему-то подумал о том, как много ухажеров наверное боролись друг с другом за право носить этот портфель после уроков. О том, что наверное сегодня этот портфель тащил Ахмет, что еще большее количество желающих с радостью бы отнесли этот портфель до Олесиного дома, если бы она благосклонно позволила.

И о том, что он ни разу в жизни не носил после уроков чей-нибудь портфель. Он встряхнул головой и попытался выкинуть эти мысли. Почему-то ему внезапно стало очень жалко себя, какой-то противной ненужной и немотивированной жалостью и от этого чувства ему стало гадко и неприятно.

— Он в классе остался. Что-то прозвучало в его голосе, что заставило Олесю удивленно посмотреть на него, подняв брови.

— Ну так кто-то тебе его занесет наверное? Ты что, на парте все бросил и направился воздухом дышать? А зонтика у тебя не было, — в ее голосе опять появилась ирония.

— Не занесет. Я один сижу. Как-то так вот сложилось… — он взмахнул рукой. — Неважно. Никуда он не денется. Ну, в футбол им поиграют слегка, ножками попинают для развлечения, чернил внутрь нальют или нарисуют что-нибудь в дневнике, а так-то ничего страшного конечно не случится. Не пропадет. Драгоценностей в нем не наблюдается, ничем не примечательный портфель.

Он сам удивился тому, что говорит все это. Это было глупо, стыдно и ненужно, но его несло и несло, и остановиться он не мог.

Олеся продолжала смотреть на него с интересом и улыбалась.

— Да…, - протянула она. — Ты не просто дурак, ты дурак, каких поискать, — и вновь назвала его по имени. — Очень дружелюбный и удивительно быстро заводишь новых друзей. — Он не успел ничего возразить в ответ на ее сарказм.

— А я тебя пожалуй провожу. Воздухом подышу, — неожиданно сказала она и решительно взяла его под руку, от чего у него вдруг опять громко застучало сердце, — а то свалишься по дороге, кто с тобой сидеть-то станет. Ты где живешь-то?

Он что-то слабо возражал, какие-то слова вылетали из него, но она не обратила на них ни малейшего внимания и только сказала непререкаемым тоном: — Тебя вот я и забыла спросить.

Влажная и окончательно размокшая сигарета полетела в сторону и, схватив свой портфель, она отважно шагнула прямо в грязь своей красивой и чистой туфелькой.

Она проводила его до самого подъезда. Идти ему было сложно, он аккуратно шагал, придерживая левой рукой саднящий и разламывающийся бок с единственной мыслью «дойти», пульсирующей в висках. Его слегка качало и если бы не поддержка Олеси, он бы пожалуй, свалился бы.

Всю дорогу они молчали, не было произнесено ни слова.

— Ну что, удачно тебе вскарабкаться, — сказала ему Олеся. — Спасибо, — тут она сделала долгую паузу и только потом продолжила, — за содержательный разговор.

Ему было непонятно, к чему она это сказала. Боль становилась все сильней и сильней, и его мысли опять поплыли. Стал совсем неважен оставшийся где-то в школе портфель, грязная и заляпанная форма. Мир опять начал неторопливое вращение вокруг него. Рассеченная бровь болела и он непроизвольно дергал правой щекой, чтобы отвлечься.

Он должен был что-то сказать, но не знал что. Она стояла и смотрела на него, будто в ожидании чего-то, и насмешливая улыбка кривила ее губы.

— Ну пока, герой, — наконец сказала она и, не дождавшись ответа, развернулась на каблуках и пошла. Он не проводил ее взглядом и поковылял в подъезд. Карабкаясь на четвертый этаж, он снова вернулся к мысли о том, что все-таки случилось там, в школьном дворе.

Все случившееся и оставшееся у него в памяти казалось придуманным и невероятным, таким же странным, как и вспышка холодного сиреневого света у него перед глазами.

И не менее странным и не укладывающимся в голове было то, что его провожала до дома самая красивая девушка школы.

 

Глава 29

Бабушка только всплеснула руками и не нашлась, что сказать. Он медленно разулся, наклоняться было очень больно и ему даже пришлось опереться рукой о стену прихожей, чтобы дотянуться до ботинок и развязать шнурки. Развязывать одной рукой было неудобно, но он справился.

Мельком взглянув в зеркало, висящее в прихожей, он вздрогнул. Несмотря на то, что он подготовился к тому, что увидит в зеркале, действительность превзошла ожидания.

Бровь была рассечена, а правая щека покрыта бурыми потеками крови. Ресницы до сих пор были частично слипшимися, хотя на улице он и не обратил на это внимания.

Бабушка молча смотрела на него в немом вопросе, но все, на что он был способен, это буркнуть еле слышно «я подрался».

Весь его вид, казалось, свидетельствовал о том, что он не подрался, а его избили, но сформулировать так было бы несправедливо. Хоть он и не помнил деталей происшедшего, его наполняла уверенность в том, что он по крайней мере не отступил, не сдался и не испугался. Поэтому «подрался» все-таки было наиболее адекватным объяснением его плачевного вида.

Он с трудом разделся, предварительно запершись на крючок в ванной.

Сбросив одежду, он долго и придирчиво изучал состояние невыносимо нывшего левого бока. Крови, как он опасался, не было, но на ребрах надувался огромный кровоподтек. «Неудачно я навернулся на камень», — подумал он.

Самолюбие не позволило ему предположить, что этот кровоподтек из-за того, что его бесчувственного пинали ногами. Казалось, разницы и не было, все равно ведь он ничего не помнил, но картинку, услужливо нарисовавшуюся в его мозгу, он с негодованием отогнал.

Он умывался долго, осторожно раз за разом намыливаясь и смывая воду, наблюдая как грязная мыльная вода окрашивается в раковине в красноватый цвет. Он постарался не задеть бровь и когда закончил умываться, щедро намазал ее, пытаясь не морщиться, уже привычным йодом, запасы которого пополнял все эти долгие месяцы и залепил нашедшимся в ванной пластырем.

К его удивлению и облегчению физиономия в зеркале очень смахивала на его собственную. Теперь он выглядел почти как обычно, только кусок белого пластыря, который он прилепил, конечно, криво, сделал его, как ему показалось, смешным, а не мужественным, как он втайне надеялся. Критично оглядев себя в зеркале, он решил не отдирать пластырь, опасаясь, что опять пойдет кровь.

Бросив рубашку в стиральную машинку, он долго работал одежной щеткой, пытаясь отскрести пятна на школьном пиджаке и брюках, но довольно быстро прекратил это занятие и отправил одежду вслед за рубашкой.

Вокруг него все опять плыло и короткий промежуток относительной бодрости, пришедший после умывания, миновал. Бок ныл невыносимо, правая бровь пульсировала под пластырем в такт ударам сердца, отдававшимся в голове ударами колокола, и он испугался, что свалится прямо в ванной.

Он с трудом добрался до своей комнаты, отмахнувшись от вопросов бабушки и рухнул на кровать.

Он моментально провалился куда-то. Это был сон — полузабытье, его опять качало на волнах, он подымался и опускался, колокол стучал в его голове и ему вторили колокольчики смеха девушки, лицо которой было размытым и нечетким. «По кому звонит колокол», — всплыла откуда-то мысль. «Не по тебе ли он звонит»? В полузабытьи он даже не вспомнил из какой книги эта фраза.

К вечеру он не проснулся, оставаясь все в той же полудреме, переживая вновь и вновь обрывки видений и нечетких картинок, которые он давно отчаялся связать воедино.

Он не слышал, как с работы пришли родители и что-то тихо обсуждали, как мама вошла в его комнату, потрогала ему лоб и тихо вышла, плотно притворив за собой дверь.

Утром он попытался встать с кровати, но не смог. Бабушка сообщила, что его решили оставить дома и, несмотря на слабые протесты, покормила его завтраком. Все, на что он был способен, это полусидеть, полулежать, саркастично вспоминая эту же позу в школьном дворе, около скамейки.

Случилось это на самом деле или он все это придумал?

Его знобило и трясло, у него был жар и закутавшись в одеяло, он опять провалился куда-то. И в его видениях что-то удивительно ласковое и нежное вновь гладило его по лицу.

Много раз в прошлом к нему приходило ощущение, что он физически не может заставить себя пойти в школу, которую ненавидел. Он имитировал больной вид, выпрашивал градусник и старался нагреть его на батарее до 37.5 градусов, каждую секунду опасаясь, что кто-то войдет в комнату. Когда батареи не топили, ему приходилось пользоваться настольной лампой, но с ней постоянно что-то шло не так, ртуть после некоторой паузы взлетала до самой верхней отметки и он, торопясь и боясь быть застигнутым за этим занятием, стряхивал ее и частенько очередным энергичным движением градусника полностью уничтожал плоды нагревания. И потом виновато стоял, отводя глаза в сторону, когда мама скептически изучала результаты его трудов.

И вот сейчас к нему пришло ощущение, что этого чувства ненависти к школе больше нет. Оно ушло куда-то и несмотря на все, что ему пришлось пережить, он больше не боялся. Призраки контрольных работ по математике перестали мучить его, мысли о том, как его потащат на школьный двор вызвали у него улыбку. Недавние переживания казались ему смешными и детскими, принадлежащими какой-то другой жизни.

Даже мысль об оставленном в классе портфеле абсолютно не волновала его, он и думать уже о нем забыл, ощупывая периодически свой бок, осторожно прислушиваясь к угасающей боли.

Бабушка зашла в комнату и, удивленно подняв брови, сказала:

— А я и не заметила, что ты пришел без портфеля. Вот, посмотри, тебе его принесли, — и она бережно поставила портфель около кровати.

От удивления он привстал, недоверчиво глядя на портфель, будто опасаясь, что он ему мерещится. Он и в мыслях не мог предположить, что кто-то потащится приносить ему портфель после уроков. Да и в каком виде он должен мог быть после двух дней в школе, абсолютно без присмотра?

— А кто принес, бабуль? — спросил он почему — то со страхом и с какой-то неясной надеждой. Мальчик маленький, первоклассник?

— Уж и не знаю. Позвонили в дверь, открываю — и вот он стоит, портфель. И никого не было. Просто принесли и ушли.

Кряхтя, он придвинул к себе портфель и придирчиво изучил его снаружи. Вопреки предположениям, портфель не был испачкан. Он не обнаружил не грязи, ни отпечатков подошв и иных признаков того, что кто-то отыгрался на нем в его отсутствие.

С замиранием в душе он открыл замок и заглянул внутрь.

На первый взгляд все было в порядке, засохших чернил не наблюдалось, обложки учебников и тетрадок выглядели как обычно. Он задумчиво перелистал дневник, пестревший такими неважными сейчас пятерками, и отложил его в сторону.

Зачем-то он стал перелистывать тетрадки и вдруг, когда он бегло пролистнул очередную, удерживая большим пальцем страницы, что-то мелькнуло и привлекло его внимание.

Он открыл тетрадь и на последней странице к своему изумлению обнаружил карандашный набросок. Это был абсолютно детский рисунок, нарисованный карандашом легкими штрихами.

На рисунке была девочка. Улыбающаяся девочка со смешными кудряшками.

Он легко мог бы вернуть тетрадке первозданный вид с помощью резинки, но вместо этого он решительно вырвал страницу из тетради, ничуть не волнуясь, что первый лист неизбежно вывалится и, кряхтя вылезши из кровати и проковыляв к стене, аккуратно приколол страничку к обоям с помощью кнопок, совсем рядом с изрядно потрепанной подшивкой газет.

Придирчиво изучив результат, он еще раз посмотрел на рисунок и улыбнулся.

Проведя ладонью по подшивке, он задумался и некоторое время постоял рядом, хотя стоять ему было еще сложно.

Во сне он улыбался.

 

Глава 30

Он отлеживался.

Боль в боку потихоньку отступала и только иногда отдавалась тупым всплеском, стоило ему во сне неловко повернуться.

Пролистав медицинский справочник, нашедшийся среди книг, он узнал, что при переломах ребер не накладывают гипс, и даже не будучи уверенным в том, есть ли у него перелом или нет, абсолютно успокоился.

На какой-то шаткий промежуток времени он вернулся в прошлое, к своему извечному домоседству. Он перестал выглядывать во двор и целыми днями валялся на диване, перечитывая книги. Вспоминать о том, что целое лето у него пролежал непрочитанным томик сочинений Дюма, было смешно.

Как и раньше, дома опять не осталось непрочтенных книг, но это мало его волновало. Читая и перечитывая привычные страницы, он не растворялся в чтении как раньше, забывая обо всем, о ходе времени и о наступлении вечера.

Его мысли где-то витали и напечатанные буквы и слова складывались в предложения только где-то на периферии сознания.

Периодически откладывая книгу в сторону, он ковылял к турнику и решительно подпрыгнув, висел насколько хватало сил. Висел подолгу, периодически делая попытки подтянуться, прислушиваясь к ощущениям в боку, и соскакивал только тогда, когда пальцы разжимались и он скорее плавно соскальзывал со своей потемневшей уже клюшки, нежели спрыгивал с нее.

Уже на второй день он возобновил свои тренировки с подшивкой, сначала морщась от боли и стараясь выбрать наиболее удобное положение для своей боевой стойки, но скоро тупая боль стала привычной и не отвлекала, он растворялся в ней и, привычно молотя в стену, абстрагировался от всего. Он часто стал бить с закрытыми глазами, открывать их уже было и не нужно, все то, что он мог увидеть, прочно впечаталось и врезалось в его память. Какое-то неизвестное ему ранее чувство дистанции позволяло бить на автомате, не думая о технике удара, о положении корпуса, о том, каким образом сжимать кулаки. Как и во время чтения, его мысли витали где-то, но он не старался сосредоточиться на них, скорее он сам сознательно не позволял им оформиться во что-то конкретное.

Несколько раз, ведомый этими неосознанными мыслями, как бы невзначай интересовался у бабушки, не звонил ли ему кто-нибудь, не интересовался ли тем, как у него дела, но она привычно отвечала, что никто не звонил и не заходил, только классная руководительница позвонила в первый день его отсутствия и поинтересовалась, не заболел ли он и, удовлетворившись ответом, не перезванивала больше.

Он счел, что узнавать, какие уроки им задали абсолютно бессмысленно, и когда читать становилось лень, он пододвигал очередной учебник и читал несколько параграфов по порядку один за другим, или решал все задачи подряд, также не сосредотачиваясь ни на чем.

Он не мог сказать, что хочет идти школу, но и давних страхов о том, что его там ожидает и как бы было замечательно поваляться дома еще и побездельничать, абсолютно ничего не делая, не было. Иногда он подходил к вырванному из тетради карандашному рисунку и подолгу смотрел на него, после чего обычно начинал свою очередную тренировку. Казалось, этот рисунок был причиной того, что он стал тренироваться еще чаще, чем раньше, но как знать? Он давно перестал считать наносимые удары или засекать время. Время текло вокруг него, и смена часов была наименее важным из всего того, что могло произойти.

Но иногда время замедлялось, и секунды, доли секунд начинали разворачиваться тягуче долго, растягиваясь на целую вечность. Это случалось тогда, когда раздавался телефонный звонок, и он внутренне напрягался, что-то в нем замирало и казалось сердце переставало биться, таким большим был интервал между ударами. Он сам не знал, чего он ждет от этих звонков и почему его ладони вдруг становятся влажными и взгляд невольно падает на смешной и непосредственный карандашный рисунок на стене. Услышав, что звонок, конечно, адресован не ему, пожав плечами, как будто именно этого он и ждал, он опять возвращался к прерванному звонком занятию и сердце приходило к своему привычному ритму.

Он отправился в школу в начале недели, в понедельник. Отоспавшись за все эти дни, порой бодрствуя ночами и почти не выкарабкиваясь из сонной полудремы днем, он поломал себе весь привычный ритм, но тем утром он неожиданно проснулся очень рано.

Дни постепенно укорачивались, темнело уже намного раньше, и он проснулся в утренних сумерках, когда только-только начинало светать. Он чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, на почти прошедшую боль в боку он не обращал внимания, да и если быть честным, она перестала его беспокоить на третий день вынужденного безделья.

Ему доводилось привыкать и к боли посильней.

Придирчиво изучив свою физиономию в зеркале, он решил не пытаться отодрать пластырь с брови. Он уже предпринимал одну попытку, плотно приклеившийся пластырь не поддавался, и когда ему все-таки удалось, стиснув зубы, рывком его отодрать, он сразу понял, что поторопился, потому что не зажившая до конца бровь немедленно отдалась резкой болью и кровь вновь стала сочиться через подсохшую корочку, живо напомнив ему ощущения того дождливого дня.

Поморщившись, он заклеил ее тогда новым куском пластыря, опять получилось кривовато, но он махнул на это рукой. Пластырь есть пластырь, а уж как он там наклеен, кого это волнует?

Вспомнив эту неудачную попытку, он усмехнулся своему изображению и эта усмешка почему-то удивила его. Он внимательно всмотрелся в свои глаза и на мгновение ему показалось, что этот серьезный и спокойный взгляд принадлежит не ему. Он почти прижался носом к зеркалу и продолжал всматриваться до тех пор, пока от его дыхания зеркало не запотело. Что-то новое и незнакомое появилось в его взгляде и он не мог объяснить самому себе, что именно настолько привлекло его внимание. Это был он, он сам в зеркале, но в то же время там был какой-то новый он. Новый или другой.

Ноябрь был прохладным. Ночами подмораживало и, наступая на краешки луж, он отчетливо слышал легкий хруст успевших образоваться за ночь льдинок.

Еще окончательно не рассвело и он, сделав крюк, забрел на школьный двор и посидел немного на той самой лавочке. Земля перед ним казалось сохранила отпечаток его собственного тела, сбоку валялся камень, но у него не было уверенности, тот это камень или другой. Он прекрасно знал, что никаких следов того дня не могло остаться, что грязь успела высохнуть и прошедший дождь уже не раз наполнял эти самые или другие лужи влагой.

Когда он поднялся и случайно коснулся деревянной поверхности скамейки рукой, тот день вдруг вернулся.

Ощутив рукой немного влажную тяжелую поверхность дерева, он вдруг поморщился, как от боли и машинально коснулся пластыря, закрывавшего разбитую бровь. Это касание отрезвило его и громко хмыкнув носом, он, усмехнувшись, направился ко входу в школу.

 

Глава 31

До начала уроков оставалось совсем чуть-чуть и он заторопился.

Аккуратно переступая подмерзшие, но уже начавшие плавиться под лучами неуверенного осеннего солнца лужицы и стараясь не испачкаться он подошел ко входу школы.

Все-таки особой грязи не было, и обязательного требования переобуваться в сменную обувь очевидно не вводилось и он, на всякий случай запасшийся пакетом со «сменкой», облегченно вздохнул.

Вспоминать о том, как однажды примерно год назад в это же время его не пропустили в школу из-за отсутствия сменной обуви было неприятно.

Он отчетливо помнил, как в замешательстве потерянно стоял перед дверями, четко осознавая, что внутрь его не пустят.

Тащиться домой за зимними ботинками казалось глупым, было еще не холодно, а кроме них у него не было тогда никакой подходящей обуви. Кеды, которые могли в принципе сойти за сменку, были забыты накануне в спортзале и единственный шанс пройти в них в школу и воровато оглядываясь переобуться в туалете обратно реализовать было невозможно.

Тогда он слонялся целый день по улицам, не зная куда пойти и чем заняться, испытывая унизительные чувства, которым не мог найти точных определений. Обидным было даже не то, что его не пустили внутрь, вся ситуация в целом больно ударила по его самолюбию. Презрительные взгляды проходивших тогда мимо ранили его в самое сердце и как ни старался он держать спину ровно, когда поняв бесплодность ожидания пошел восвояси, он неизбежно сутулился, ощущение подавленности и неспособности даже в такой глупой ситуации просто улыбнуться и развернувшись весело уйти, давило на него и откладывалось где-то, копилось и перегорало внутри без способности выйти наружу.

Сейчас это воспоминание вызвало в его памяти только улыбку. Когда он подхватил перед выходом из дома надорванный полиэтиленовый пакет со сменной обувью, он и не вспомнил об этой ситуации и сейчас это воспоминание позабавило его.

Хотя сменная обувь и не требовалась, перед единственной открытой створкой двери царила неизбежная толчея, в которую он и ввинтился. Опаздывать, тем более после такого перерыва ему совсем не хотелось.

Одноклассников в этой толчее он не заметил, да и не стремился особо увидеть кого-то из них. «Проскочить незамеченным», чтобы увернуться от толчка или для того, чтобы не услышать обидную фразу в своей адрес — это казалось ему сейчас таким мелким и смешным. Ему было удивительно, что совсем недавно это мучило его и отравляло жизнь.

Он невольно задумался над этим и довольно сильно задел плечом идущую впереди девушку, стараясь проскочить в приоткрывшуюся щель. Движение было неловким, но резким и мощным, несмотря на то, что толчок пришелся по касательной, девушку развернуло и пошатнувшись, она ударилась грудью об идущую рядом подругу.

Он запнулся и машинально остановился. Он уже вошел в школу, и поток заходивших после них свободно обтекал его и двух остановившихся девушек.

Девушка, которую он так неудачно задел, резко повернулась к нему, открывая рот. Ее подруга уже стояла к нему лицом и насмешливо улыбалась, ее рот скривился в пренебрежительной усмешке, когда она окинула его взглядом.

Он открыл рот, чтобы извиниться, но не успел. Девушка, еще толком не повернувшаяся к нему лицом, уже была вне себя от негодования, это чувствовалось по тому, как напряглась ее спина, все стремительное движение ее фигуры говорило о том, что его тихое «извините» навряд ли сгладит ситуацию и он неизбежно услышит гневную тираду в свой адрес.

Подруги были из параллельного класса. Он иногда видел их на переменах в обществе старшеклассников, улыбающихся и весело щебечущих около широких подоконников рекреации, явно наслаждающихся оказываемым им вниманием мальчиков.

Считалось, и этот факт почему-то никогда не оспаривался в беседах, по крайней мере среди мальчиков, что в классе «Б» девочки были намного красивей, чем в классе «А». Трудно сказать, откуда взялось это предположение, не исключено, что в классе «Б» среди мужской его части бытовали противоположные мнения, но честно говоря, он и сам придерживался того же мнения.

Его извинения были конечно никому не нужны и только подлили бы масла в огонь, но просто развернуться и уйти ему не приходило в голову.

Он ощущал себя виноватым и поэтому был готов выслушать все, что судя по всему должно было вот-вот прозвучать в его адрес.

Девушка развернулась и открыла рот. Ее симпатичное лицо в этот момент несло на себе практически ту же эмоцию. Уверенная в своей неотразимости восьмиклассница, избалованная вниманием к себе, заранее изобразила на лице скучающее и высокомерное выражение и уже приоткрыла рот, чтобы процедить сквозь сжатые зубы все то, что она думает о тех, кто толкает ее в спину.

Но почему-то этого не произошло. Выражение на ее лице вдруг неуловимо изменилось и щеки ее слегка покраснели, если ему конечно не показалось. Она пристально посмотрела на него, ее взгляд был нацелен только на лицо, она не стала смотреть ни на его видавший виды портфель с надтреснутой ручкой, ни на потертый пиджачок.

Она смотрела ему в глаза странным взглядом и, спустя мгновение, когда он еще не успел ничего сообразить, вдруг сама отвела взгляд, переведя его на криво приклеенную полоску пластыря.

Это ввергло его в замешательство. Он был уверен, что они не знакомы, никто и никогда из женской половины параллельного класса «Б» не обращал на него ни малейшего внимания.

Он смутился, не вполне понимая, как ему поступить. Он опять приоткрыл рот, чтобы наконец-то вымучить свое безадресное и абстрактное «извините», но очевидно, его извинения уже не были нужны, отодвинутые на второй план чем-то ему совершенно непонятным.

Подруга так некстати задетой им девушки, с лица которой не сошла еще пренебрежительная полуулыбка, открыла рот, чтобы что-то произнести, но все еще пристально смотрящая на него девушка вдруг нетерпеливо и резко дернула подругу за рукав и сделала шаг назад.

Так же не отводя глаз от криво наклеенной полоски пластыря у него на брови, она, не глядя на подругу, наклонилась к ней и что-то прошептала, прошептала очень тихо, даже в полной тишине наверное он не услышал бы, что именно было произнесено.

Подруга с недоверчивым выражением на лице повернулась к ней с немым вопросом, и улыбка снисходительного пренебрежения вдруг угасла. Она не получила ответа на свой вопрос, только подруга вновь нетерпеливо и резко подергала ее за рукав.

Они обе теперь смотрели на него и он не мог прочесть смысл столь похожих выражений у них на лицах.

Поток торопящихся на уроки превратился в быстро мелеющие ручейки, теперь только отдельные торопящиеся на уроки школьники проскакивали стремительно мимо них.

Одна из подруг открыла рот и спустя мгновение закрыла его, беспомощно переведя глаза на подругу и в замешательстве улыбнулась, очевидно не зная, что сказать. Вторая смотрела на него во все глаза, но и следа пренебрежения не оставалось на ее лице.

Пауза затянулась.

Он кашлянул и все-таки выдавил из себя, смущенно попытавшись изобразить на лице улыбку:

— Извините, — и, резко повернувшись, направился в сторону лестницы на свой третий этаж, с трудом удерживаясь от искушения обернуться, пребывая в полном замешательстве.

Он стремительно вошел в класс за секунду до звонка на урок.

Его более чем недельное отсутствие, казалось, никто не заметил. Он прошел к своей парте в первом ряду с одиноким стулом. Учительницы еще не было, пока он шел, все продолжали заниматься своими делами, разговаривали, шумно доставали из портфелей учебники и тетради, роняли на пол ручки.

Ни один разговор не прервался и никто не обратил на него ровным счетом никакого внимания.

Усмехнувшись про себя, он подошел к стулу и привычно наклонил его на бок. Лежавшие на сиденье кнопки скатились на пол и звонко застучали по полу и он невольно задумался о том, лежат ли они тут с того самого дня, когда он попросился выйти из класса, увидев Артема, приоткрывшего нерешительно дверь, и так и не вернулся обратно в класс, или их подкладывали ему на стул каждый день его отсутствия.

Разницы не было никакой.

Перед тем, как сесть на место и достать учебник с тетрадью из портфеля, он невольно обернулся и посмотрел назад, на Таню. Она что-то тихо говорила соседу по парте, но будто почувствовав его взгляд, замолчала и посмотрела на него. Ее лицо вспыхнуло и он увидел то самое выражение, которые так запомнилось ему, то самое выражение, застывшее у нее на лице после того, как она размахнувшись, звонко ударила его по лицу.

Он отвернулся и сел, вытаскивая медленно — медленно из портфеля все необходимое для урока, скрывая от самого себя дрожь в руках.

Уроки, менявшиеся один за другим, были для него пыткой. Он не мог найти в себе сил обернуться и посмотреть назад. Он понимал несправедливость этого, и горькое чувство незаслуженной и неоправданной обиды плескалось в нем, заставляя его стискивать зубы.

Почему-то его не спрашивали и не вызывали к доске, хотя он и ответил бы с радостью на любой вопрос учителей. Абсолютно не напрягаясь, он успел дома пройти намного дальше того, что изучал сейчас весь класс, впервые ни разу не поинтересовавшись тем, что задано.

Он ни разу не поднял руку. Почему-то ему казалось, что предательскую дрожь в руке не удастся скрыть и класс взорвется от смеха. Он пристально смотрел на руку и пытался уловить в ней неподконтрольную дрожь, но не мог. Может быть она показалась ему? Он не знал. Он сидел, слушал, смотрел на отвечающих одноклассников и молчал. Самыми сильными эмоциями, наполнявшими его сейчас, были горечь, обида и желание, чтобы уроки побыстрей закончились, прекратив эту тягучую пытку и ожидание. На переменах он оставался за партой и почему-то никто не подходил к нему, никто, даже Славик, не обратился к нему с самым простым и ничего не значащим вопросом. Его как будто не было тут, он не существовал и это ощущение было мучительным.

Звонок в конце последнего урока показался ему чудом и он сам удивился тому чувству облегчения и радости, которое ощутил при его звуке. Казалось еще чуть-чуть и этот день закончится и он вырвется на свободу из этих душных стен, заключавших в себе невидимое, но столь сильное напряжение, которое он ощущал каждой клеточкой своего тела. Его спину сверлили как ему казалось сотни и тысячи глаз и каждый взгляд нес в себе презрение и пренебрежение. Он был для них чужим, его присутствие тут было досадной ошибкой и несуразицей.

При первой трели звонка напряжение немного ослабло и он подумал, что раньше, пребывая в томительном ожидании конца уроков перед неприятным походом в школьный двор для выяснения отношений и причин, по которым он предпочел не дать списать в очередной раз, он не испытывал такого давления. Почему-то эта мысль приободрила его.

Проводив взглядом вышедшую из класса учительницу, он стал решительно засовывать в портфель ручку, тетрадки и дневник, не обращая особого внимания на то, чтобы не помять их.

Он ничего не успел сообразить, и его рука автоматически тянулась к защелке все еще открытого портфеля, когда мимо решительно и звонко процокали каблучки.

Это была Таня. Она подошла к учительскому столу, стоящему впритык к его парте и остановилась. Он продолжал удивленно сидеть, когда обнаружил, что все остаются на своих местах и только Таня стоит перед ним, глядя на класс позади него.

Он нерешительно обернулся и увидел, что все смотрят в его сторону. Вокруг царило молчание.

 

Глава 32

Молчание было недолгим.

Таня не смотрела на него, ее взгляд был обращен куда-то за его спину, подбородок гордо задран вверх и весь облик выражал решительность, целеустремленность и непреклонность.

Эти же эмоции выражал и ее голос, когда она заговорила.

В этот момент он уже отчетливо понял, что речь пойдет о нем, что сейчас он вновь вернется в школьный двор и перед глазами встанет плачущий Артем, которого она решительным рывком поведет за собой. Он словно вернулся в тот день и даже его щека вновь заныла от ее пощечины и в ней закололо маленькими иголочками.

— Все вы уже знаете, что я хочу обсудить, — звонко начала она. — Я не хотела обсуждать это в отсутствие нашего так сказать товарища, одноклассника, — в этот момент она презрительно скользнула по нему взглядом: — который по общему мнению трусливо отсиживался дома, притворившись больным.

При слове «трусливо» он невольно вздрогнул.

Она продолжила:

— Нет ничего более отвратительного и позорного, чем издевательства над теми, кто слабее тебя. Придя в эту школу 1-го сентября, я не думала, что мне придется встретиться с этими недостойными явлениями, и уж абсолютно точно не ожидала, что с ними столкнется мой маленький брат, который пошел в этой школе в первый класс.

Ее голос звенел от негодования, когда она увлеченно продолжала говорить о том, что трусы и подлецы самоутверждаются за счет тех, кто младше и слабее, чем они, что в людях находятся самые низкие и отвратительные черты, когда люди не могут отвечать за свои поступки и что этому необходимо положить конец.

Из ее слов он догадался, что Артем, как он и постарался до него донести, так ничего ей и не рассказал и от этой мысли почему-то испытал чувство облегчения. Ему не хотелось, чтобы кто-то оправдывал его и вступался за него, объяснял бы, что все порой бывает не так, как выглядит.

— И поэтому, снова вплыл в его сознание ее голос, — я, как член комсомольской организации школы считаю необходимым поставить вопрос о том, чтобы рассмотреть поведение нашего одноклассника на комсомольском собрании, и решительно рассмотреть самые суровые меры его наказания, вплоть до исключения из комсомола.

Он поднял глаза и посмотрел на нее. Она раскраснелась и учащенно дышала, весь ее облик олицетворял в этот момент праведное негодование, совсем как тогда, когда она его ударила. В щеке все еще кололись маленькие иголочки от ее удара, но он, отвлекшись, вспоминал о том, как вступил в комсомол.

Самый младший в классе, он завидовал одноклассникам, становившимися комсомольцами, достигнув заветного 14-летия, ведь они получали возможность снять красный пионерский галстук, избавиться от необходимости его завязывать и «с гордостью» носить, сменив галстук на комсомольский значок.

В какой-то момент времени он стал чуть ли не единственным пионером в классе, а уж сколько раз его пытались придушить, ухватив за галстук — и не счесть.

В том, чтобы стать комсомольцем, была какая-то надежда на то, что все изменится и сняв галстук, он сможет перевернуть какую-то страницу, которая закроет собой все то плохое, что было раньше.

Он смог стать комсомольцем еще в 13 лет, в нарушение всех правил, проскочив практически по ошибке и недосмотру и получив заветный комсомольский билет и право сменить галстук на значок.

Он отчетливо помнил все те красивые слова из Устава, все высокопарные фразы, о долге и обязанностях, о поддержке и взаимовыручке. Он хорошо запомнил как двоюродный брат подарил ему комсомольский значок, редкий, крепящийся не с помощью обычной булавки, а на закрутке, на винте, который продевался через дырку и завинчивался с обратной стороны пиджака, он отчетливо помнил и свою гордость от ношения этого значка.

А еще лучше он запомнил свои эмоции и чувства, когда через несколько дней его держали за руки, пока один из трех, тоже наверняка комсомольцев, а кому еще мог понадобиться комсомольский значок — откручивал винт, чтобы забрать этот значок себе и он ничего не мог сделать, кроме как глотать соленые слезы обиды.

Новый, обычный, «как у всех» значок он прицепил на это же место, чтобы хоть чуть-чуть скрыть и замаскировать дырку от модного значка «на винте», но смог ли он замаскировать тогда свою обиду и боль?

Он погрузился в эти воспоминания и не слушал Таню, которая продолжала что-то пылко говорить и иногда грозила своим кулачком чему-то невидимому, наверное всему отвратительному и низкому, чему необходимо было срочно положить конец.

Ему не было интересно слышать ее слова и почему-то он даже не удивился тому, что магическое очарование ее голоса, которое он ощущал когда-то, давным-давно в последний лета, куда-то ушло. Да и было ли оно где-либо кроме как у него в голове?

Он встал. Наверное он мог бы встать мягко и неслышно, так, чтобы стул под ним не шелохнулся и не издал самого малейшего движения, но он отодвинул его нарочито грубо и шумно, процарапав ножками по полу и задев спинкой стоящую сзади него парту. И встал он медленно и неторопливо, сонно и лениво расправляя плечи, разворачиваясь спиной к доске и осекшейся на полуслове Татьяне, становясь лицом к классу.

На его носу были смешные очки в роговой оправе, которые он обычно снимал выходя к доске, стараясь использовать их только тогда, когда это было необходимо для того, чтобы увидеть написанное учителем, но сейчас очки оставались на нем. Он вдруг перестал стесняться своего нелепого вида, и этих девчоночьих очков с одной замотанной дужкой.

Он видел лица одноклассников до мельчайших подробностей и черточек, но знал ли он сам какие эмоции и чувства хотел разглядеть в их лицах? Сидя на первой парте долгие годы, поворачиваясь назад только в моменты, когда его главным чувством был стыд, от которого краснели его уши и пылало лицо и он старался отвести глаза от каждого укоризненного взгляда, как часто он смотрел в эти лица раньше? Что он видел, сидя спиной ко всем? Что он хотел увидеть сейчас?

Сидевшая в среднем ряду парочка его давних мучителей Олега и Игоря не вызвала в нем никаких эмоций. Они оба скалились, злорадно глядя на него.

Он усмехнулся краешками губ. Куда делась ненависть и злость, которые он испытывал к ним? Это их он боялся до ватного дрожания ног и перестука молоточков в голове?

Другие лица дальше и вокруг, мало кто смотрел на него. Кто-то занимался своими делами, что-то вычитывая в открытом учебнике или сосредоточенно выписывая ручкой в тетради, кто-то с равнодушным видом смотрел в окно, у кого-то на лице была написана скука. Никому или почти никому не было ни малейшего дела до происходящего, по крайней мере до того момента, пока не произошло что-то смешное и веселое, что могло бы отвлечь от скуки и красивых и правильных, но никому не нужных речей.

Он дернул правой рукой, качнув ее в сторону, будто бы попытавшись ее приподнять до горизонтального положения, но не удержав, уронил и она бессильно повисла вдоль тела. Раздался смех, а кто-то даже захлопал с задней парты.

Именно так он раньше пытался начать говорить, когда его вызывали к доске, но он от волнения и заикания не мог выговорить ни слова и таким же движением пытался машинально помочь себе произнести первое слово. Смех обычно так и не давал ему возможности что-то сказать, а если он начинал плакать от обиды, то только добавлял всем радости. Часто и учителя невольно улыбались, смущенно стараясь спрятать свою улыбку.

Он улыбнулся и повернулся лицом к доске. Пока он медленно вставал, собираясь с мыслями, будто стараясь дать себе немного времени, чтобы подобрать нужные слова, найти способ достучаться до всех, донести все то, что казалось очень важным, хотел связать обрывки мыслей и слов. Объяснить. Объяснить все, что было на самом деле очень простым, но от этого не менее, а пожалуй еще более важным.

Но стоя лицом к окружавшим его людям, он вдруг понял, что не хочет ничего говорить. Что-то важное и удивительное, чем он казалось готов был поделиться, не заслуживает того, чтобы говорить об этом им. Наверное он смог бы подобрать нужные слова, связать их в предложения, но осталось ли бы в них та самая суть, которая и наполняла бы эти фразы жизнью и смыслом?

Он не знал, да и пожалуй не хотел этого знать.

За многое из того, что стало ему важно, ему пришлось дорого заплатить. Он заплатил за это суровыми испытаниями, и не только физическими. Он заплатил за них болью и кровью и заплатил сполна.

Он повернулся к Тане лицом, и вдруг понял, что молчал целый день. За весь день он произнес одно единственное слово «извините», произнесенное так тихо и несмело, что это было не в счет.

И с первыми словами куда-то ушло сковывавшее его целый день напряжение, куда-то делось волнение и реальная или придуманная им самим дрожь в руках.

Горечь, которая была внутри него, никуда не делась, но почему-то и это не волновало его. Ни гнева, ни злости почему-то не было в нем, когда он заговорил, глядя прямо в глаза девушке, с которой познакомился в последний день лета, в тот день, когда и придумал ее, придумал такую, какой она была всего один день. Да и была ли?

Он подавил желание прокашляться, и, обдумав все в последний раз, сказал:

— Я много услышал здесь и сейчас, красивых и правильных слов. Правда я много отвлекался, потому что думал о своем, и мог многое пропустить. Сначала я даже думал о том, как бы я мог ответить на сказанное в мой адрес, но скорее всего это повлекло бы за собой все новые и новые слова, а я почему-то не в настроении говорить.

Он произнес эти слова тихо, не уверенный, что его слышат дальше второй парты, но он и не адресовался к тем, кто был у него за спиной. Часто ли они слушали то, что он говорит, всегда готовые только смеяться над ним?

— Поэтому я решил ничего не говорить. Обсуждайте, разбирайте, выносите и принимайте решения, все это меня совершенно не волнует. И будет значительно лучше, если это все произойдет без меня, — в его голосе зазвучала усталость, с непривычки он и так сказал уже слишком много.

«Всегда нужно смотреть в глаза», — вспомнилось ему наставление Корейца. «И другу и врагу». «Зачем?»- подумал он. Он не стал смотреть в глаза Тани, ему было все равно. Было неважно все то, что он мог в них увидеть. Чтобы там ни было, это уже не касалось его и не было ему интересно. Он мазнул невидящим взглядом по ее лицу, не фиксируя увиденное, не только не пытаясь запечатлеть это в памяти, а стараясь побыстрей забыть ее лицо, при взгляде на которое иголочки начинали больно кусать его щеку в том месте, куда пришелся ее удар, и стал собираться.

Он уже было взялся рукой за ручку портфеля и ощутил, как уже много раз до этого, треснувшую поверхность ручки и, следуя непонятному импульсу, внезапно отпустив ее, провел пальцем по шву. Кожа в этом месте разошлась, из прорехи торчали небольшие ворсинки, щекотавшие руку.

Он заметил на парте забытый им чехол от очков и взял его в руку, чтобы засунуть в него очки и убрать вслед за учебниками в портфель. Поднятая рука, скользнувшая по дужке его смешных очков в роговой оправе, которых он так стеснялся, вдруг коснулась полоски пластыря на брови и он, убрал руку, так и не сняв очков. Бросив в портфель пустой чехол, он щелкнул замком и этот звук показался ему оглушительным.

Горечь и усталость разворачивались внутри него и все, чего он сейчас хотел, это удержать контроль над своими эмоциями, сохранить самообладание и выдержку, но он боялся, что у него не получится.

— Ну, всем привет, продолжайте без меня, — сказал он и пошел к двери, стараясь не торопиться и идти спокойно.

— Эй, ты куда это собрался, тебя разве отпустили? — донесся до него окрик Игоря, который вдруг решительно вскочив со своего места, сдвигая парты и стулья, оказывающиеся у него на пути, бросился к двери и встал к ней спиной, преградив ему выход.

Игорек скалился своей улыбкой, обнажающей сколотые передние зубы, что всегда вызывало у него чувство какого-то животного отвращения.

Но не в этот раз.

Игорь по-прежнему был выше него, может быть не так и сильно, как два года назад или всего лишь в конце прошлого учебного года. Был выше пожалуй на полголовы или уже меньше. Ощерившийся в улыбке рот, изогнутые презрительно губы, решительная поза, все казалось указывало на то, что Игорь не позволит ему выйти из класса.

Он остановился и посмотрел в глаза Игоря долгим взглядом.

Он вспоминал, как год или два назад нашел в себе силы впервые ответить ударом на удар и как мечтал тогда стереть с лица Игорька самодовольное выражение. Как он ударил тогда, слабо и неумело, всего лишь вспомнив книгу «Как закалялась сталь», нелепо мазнув бессильным кулаком по челюсти, как шел потом домой, утирая бессильные слезы. Вспоминал как ему стыдно было смотреть в оловянные глаза-пуговицы плюшевому медведю, на котором он попытался отработать свой первый оборонительный удар.

Как отвечал с того дня ударом на удар, как выслушивал раз от раза шипящие угрозы, и, забывшись, иногда садился на подложенные на его стул кнопки.

Сколько же раз он видел на лице Игорька это выражение злобы и превосходства? Конечно, он не считал, но успел изучить его в мельчайших подробностях, это плоское лицо с близко посаженными глазками, ненавидяще смотрящими на него, заставлявшими когда-то торопливо писать решение задач и, воровато оглядываясь, незаметно передавать назад по рядам, лицо, на которое в такие моменты натекало выражение самодовольства и удовлетворения, сытого и так ненавистного ему превосходства. Как же он ненавидел его раньше.

Но не сейчас.

Сейчас пришла тишина и покой. И пустота. И только они имели значение.

Он смотрел и удивлялся тому, как давно это было и насколько все изменилось за такой короткий и такой длинный срок.

Он печально и тихо, будто отпуская наконец те давнишние воспоминания и эмоции, спросил:

— И что, ты не дашь мне пройти? Уверен?

Усмешка все еще кривила губы Игорька, и очевидно горделивая уверенность в том, что да, он не позволит ему выйти из класса, заставляла его задирать подбородок.

— Тебя никто не отпускал, ты понял? Вернись на место или придется тебе помочь, — произнес Игорь с четко выраженной угрозой и замахнулся.

Ему захотелось закрыть глаза и он сделал это на мгновение. Силуэт Игоря подобно моментальной фотокарточке запечатлелся перед глазами, застыв четким, вырезанным и наклеенным на черную бумагу силуэтом с занесенной для удара рукой. Эта рука приближалась и приближалась к его лицу, но как же медленно она это делала!

Он физически ощутил, как пространство вновь сгустилось вокруг него и черноту перед закрытыми глазами пронзили всплески сиреневого света. За какие-то доли секунды он представил, как слаженно и естественно работают его руки, одна за другой, вперед-назад, удар, импульс, возврат, почувствовал, как энергия раскрывается благодарным цветком внутри его противника.

Он ударил. Ударил уже после того, как кулак Игоря метнулся к его лицу, казалось неудержимо, пучком спрессованной злости, которую невозможно было остановить.

Его удар достиг цели намного раньше. Серия ударов слилась в один. Наверное он просто разучился бить один раз и ждать в немом оцепенении того, что неизбежно наступит потом. Сейчас это «потом» определял он.

Вдох, выдох, и это уже было неважно. Он не следил за своим дыханием, это было не нужно, он дышал правильно и ровно, не фиксируясь и не думая об этом. Руки били в одну точку и он не следил за их движениями так же, как давно перестал вести счет своим ударам по стене. Он бы мог воспроизвести это и с закрытыми глазами, настоящее и прошлое свободно обтекали его, не задевая, и течение времени вновь нарушило свой ход.

Серия началась одновременно с его выдохом, вобрав в себя всю силу легких и корпуса, доворот бедер помог вложить в удары всю силу всего тела. Вдох-выдох. Секунда или полторы. Или он научился делать это за доли секунды?

Он открыл глаза. Это длилось какое-то мгновение, но картинка, нарисованная в его сознании, была яркой и отчетливой, настолько живой, что открыв глаза, он удивился, что Игорь, как и за мгновение до этого стоит перед ним и только-только начинает замах.

Чтобы избавиться от наваждения, он встряхнул головой. Он уже увидел то, что вот-вот произойдет и был готов к этому, еще совсем недавно он бы сам хотел этого, это стало естественным и несложным для него. Но сейчас почему-то не хотел.

Не поднимая рук, не пытаясь разорвать дистанцию или начать хоть какое-то подобие защитного движения, он тихо спросил: — А ты один-то справишься, Игорек?

Что-то в его голосе приостановило на мгновение уже занесенную для удара руку. Удивленный и немного сбитый с толку Игорь, не ожидавшей вопроса, и уж тем более заданного с непривычной интонацией, задержал свое движение, всматриваясь в такого знакомого, стоящего перед ним очкарика, в этот раз даже не снявшего с себя очки и от этого еще более смешного и жалкого.

Игорь заглянул в его глаза и вдруг что-то увидел там. Наверное то, чего никак не ожидал разглядеть там и ощутить своей нервной системой так, что какой-то импульс дрожью прошел по всему его телу. Стоящий перед ним очкарик, сам увидевший в зеркале этим утром что-то новое и необычное в самом себе, почему-то не был в это мгновение ни смешным, ни жалким. Он был непонятным и странным, другим, но Игорек почувствовал, что ему не хочется знать разгадку и разбираться в происходящем. Через секунду это чувство трансформировалось в острое сожаление о том, что он так необдуманно вскочил из-за парты и бросился к двери.

Игорь метнулся взглядом к своему дружку, продолжающему сидеть за партой и старательно отводящему взгляд в сторону и осознал очевидность странного факта, что его дружок не собирается ему помогать, что он упустил что-то значимое. Игорь оцепенел. Что-то странное происходило, а его почему-то забыли поставить в известность.

— Наверное не справишься, — после повисшей паузы он сам утвердительно ответил на свой же поставленный вопрос и оглянулся.

Таня стояла за учительским столом, напряженная как струна, но не произносила ни слова, ее совсем недавно раскрасневшиеся щеки побледнели.

Олег, оставшись один за партой, старательно смотрел в окно, и в этот момент он с отчетливостью осознал, что Олежек успел очухаться тогда, в раздевалке спортзала, пока весь класс весело смеялся над ним, вышедшим за дверь и утирающим кровь с лица. Что никому не рассказал о происшедшем, решил, что все это было случайностью и даже успел убедить в этом самого себя.

Он повернулся обратно к Игорю и взял под локоть его руку, которая так и не успела ударить:

— Пойдем-ка, я тебя провожу обратно на место, — и повел его к парте. Игорь, слабо ориентирующийся в происходящем, послушно шел за ним, нерешительно передвигая ноги и не сопротивляясь.

Подведя его к парте, он вежливо спросил: — У тебя же есть запас канцелярских кнопок, достань пожалуйста.

Как сомнабула, Игорь протянул ему горсть кнопок, не меньше чем половину коробка. — Олежек, встань пожалуйста со стула, — он продолжал говорить тихо и вежливо, еле-еле, но класс молчал и его слова наверное были слышны в самом дальнем углу класса.

Олег встал, старательно отводя глаза в сторону, и он высыпал все кнопки на оба их стула. Несколько штук скатилось на пол, но это было и неважно.

— А теперь садитесь, ребята, — еще тише сказал он и они, к его удивлению, послушно сели на стулья, поморщившись от боли, о чем сказали столь похожие гримасы на лицах, видимо каждому из них какая-то его особая кнопка попала на чувствительное место.

— Вот и отлично, вижу, что вы сможете с удобством и комфортом досидеть до конца собрания. Голосуйте только с умом, ребята.

Ему показалось, что он произнес это тихо, почти неслышно, но собственные слова вдруг показались ему оглушительными. Или это был эффект от временной потери слуха? В классе стояла полнейшая тишина.

Он повернулся лицом к Тане и сказал: — Трусливо прячась за выдуманной болезнью, я все-таки ухожу, продолжайте без меня. Если бы чувствовал себя немного лучше, наверняка бы довел до слез кого-нибудь слабее меня, но теперь уже видимо в следующий раз.

— Впрочем, — он не удержался от иронии, — надеюсь, комсомол даст мне решительный отпор.

Таня не смотрела на него, на ее всего минуту ранее бледных щеках он увидел красные пятна, но они ничего не сказали ему, а задумываться о том, что они могли означать, он не хотел.

Ему было все равно.

Он резко повернулся и вышел из класса.

В пронзительно громкой и бьющей по ушам тишине было слышно лишь как в дальнем углу жужжит осенняя муха, бьющаяся еле слышно из последних сил в стекло.

 

Глава 33

В школе было пустынно. Захлопнув за собой дверь класса, он постоял буквально секунду, прислушиваясь, но вокруг него, в рекреации и коридорах школы царила полная тишина. Безмолвие, физически ощутимое, окружало него, но не давило и ему было легко и спокойно.

А ведь он и не уловил момент, когда полюбил тишину и ощутил внутренний покой.

Сняв очки, при этом вновь невольно коснувшись рукой пластыря, он открыл портфель и убрал их в чехол.

Улыбнувшись внутренним мыслям и размахивая портфелем как первоклассник, он стал быстро и стремительно спускаться вниз по лестнице. Что-то неприятное и тяжелое, что долгое время накапливалось внутри него растворилось, исчезло и больше не мучило его, не лежало на душе почти невыносимой тяжестью. Ему было легко.

Артем стоял на первом этаже, около лестницы, почти забившись в темный угол рядом с высовывавшейся оттуда рукояткой швабры.

Увидев его, мальчик выскочил из своего укрытия и бросился к нему.

Артем обхватил его и разревелся, плотно прижавшись и вцепившись в него руками, словно ища защиты и боясь отпустить, разжать руки. Плечи Артема вздрагивали, мальчик прижал свою щеку к его животу и самозабвенно ревел.

— Ну все, успокойся, — сказал он тихо и присел, их лица оказались почти друг напротив друга. — Ну чего ты ревешь как маленький? Обидел кто-то опять? Ну пойдем посмотрим, кто там у нас обижает первоклассников. Он улыбнулся и сам удивился той нежности, которая всколыхнулась у него в душе при взгляде на плачущего мальчика, трогательно вздрагивающего плечами.

Артем машинально улыбнулся и стал размазывать кулаками слезы по щекам, покачав отрицательно головой.

— Никто меня не обижал, все хорошо. — Я тебя тут ждал. На каждой перемене подходил к твоему классу, а ты ни разу не показался. Я услышал, что ты пришел в школу сегодня.

Мальчик все еще всхлипывал, но слезы понемногу останавливались и сквозь влажную пелену на глазах Артем начал виновато улыбаться, будто стесняясь слов и своего внезапного порыва, когда он бросился из-под лестницы.

— Я тебя ждал, — повторил Артем, всхлипнув еще раз.

— Вот видишь, дождался. Вот он я. Никуда не делся, вот он я — живой и здоровый.

Артем опять прижался к нему и тихо пробормотал: — Тебя слишком долго не было.

— Но теперь-то я есть, правда, — утвердительно ответил он, вставая. — Извини, я и правда не выходил сегодня из класса. Настроение совсем дурацкое было. Прости. И в голову не пришло, что кто-то может меня ждать. Хорошо, Артем?

— Хорошо, — улыбнулся мальчик, продолжая тереть глаза кулаками.

— Я тогда сестре ничего не рассказал, хотя она и требовала. Не захотел. А она все спрашивала и спрашивала, и я тогда начинал реветь и только после этого она отставала, — начал торопливо говорить Артем, но он его остановил, положив руку на плечо.

— Это неважно, Артем. Спасибо. Не нужно было ничего говорить. Да ведь ты и не видел, что потом случилось. — В этот момент у него мелькнула мысль о том, что он и сам-то не знает, что тогда случилось, слишком скомканными и рваными были оставшиеся воспоминания.

— Не видел, — кивнул головой Артем. — Но мне Миша рассказал.

Он внезапно вздрогнул и посмотрел на Артема. Мальчик, уловив немой вопрос в его взгляде, кивнул головой и продолжил: — А ему сестра рассказала.

— И что рассказала? — он спросил осторожно, боясь спугнуть этот момент, когда казалось все может стать на свои места и разрозненные кусочки головоломки могут соединиться в единое целое и привести в порядок сумбур, царивший в его голове все эти дни.

— Что рассказала? — он постарался, чтобы его голос звучал безразлично, как если бы он сам все отлично знал и помнил и просто интересовался правильностью пересказа отлично известных ему событий.

— А то и рассказала, — ответил Артем с вызовом, почему-то остановившись и отводя от него глаза, все еще наполненные слезами.

Почему-то мимолетное и острое желание узнать, разобраться, осознать — вдруг исчезло.

— Так почему ты плакал, Темка? — он пожалуй впервые назвал его так, не специально, это уменьшительное имя вырвалось из него и протянуло между ними какую-то еще одну тонкую, но прочную ниточку.

— Когда тебя нет так долго, мне плохо, — пробормотал Артем, отводя глаза. — Потому что ты, Артем сделал паузу, — ты мой друг.

Вряд ли он мог бы описать, что почувствовал в тот момент. Теплая волна нахлынула откуда-то изнутри и он ощутил, что какой-то комок появился в горле. Он сделал паузу и кашлянул.

— Спасибо, Тем.

— За что? — мальчик непонимающе поднял зареванные, но уже не плачущие глаза вверх.

— Да просто спасибо. Ни за что. Да, кстати, Артем, — он с улыбкой сменил он тему, — знаешь, есть одна корейская поговорка.

— Какая? — заинтересованно спросил Артем.

— Звучит она примерно так — «если плачешь, три глаза локтями».

Артем машинально дернул локтем и засмеялся. — Но ведь, — начал он вопрос, но не закончил.

— Вот именно, — улыбнулся он. — Не всегда получается, конечно, но иногда все же полезно вспомнить эту поговорку.

— Да и вообще, — продолжил он. — Пусть злые и плохие плачут. Сколько бы их ни было. А мы слезы побережем. Договорились?

Артем покивал головой.

Они подошли к выходу из школы и остановились.

Артем еще раз застенчиво ткнулся головой ему в грудь, всего на мгновение, и сказал:

— А мне ведь сейчас на «продленку».

— Ну, продленка это конечно, важно, — улыбнулся он. — Увидимся. Больше на переменах отсиживаться в классе не стану, обещаю.

Он протянул мальчику ладонь и тот изо всех сил сжал ее. — Ой, какая твердая, — сказал мальчик. — А вроде рука ненамного больше моей, — и взглянул вопросительно.

— Ну уж какая получилась. А твердая… и у тебя может быть твердая. Если захочешь и постараешься. У меня далеко не самая твердая, уж поверь, — ответил он и в памяти всплыло подзабытое ощущение твердой и шершавой как дерево ладони Корейца.

— Руки, — неожиданно для себя продолжил он, — не самое важное в перечне того, что нужно укреплять.

И, не дав мальчику вставить ни слова, закончил:

— Потом поговорим, беги уж на свою продленку. Там тебя наверное обыскались уже, или заждались.

Он толкнул дверь и вышел. Казалось странным, что одноклассники не нагнали их с Артемом, не успели обогнать и выйти даже раньше него. Школа за его спиной казалась вымершей, и даже стук шагов Артема затих неожиданно быстро и вновь воцарилась тишина.

Можно было бы предположить, что и на улице — перед школой будет пустынно и тихо. Он почему-то заранее убедил себя в этом, но это было не так.

Он сделал несколько шагов вперед и остановился. Он еще стоял под козырьком школы, чтобы спуститься на землю необходимо было пройти направо или налево и спуститься по ступенькам или же просто спрыгнуть вперед.

Но он медлил.

Неторопливо достав из портфеля очки, он медленно надел их и всмотрелся в открывшуюся ему картину еще раз.

Рядом со скамейкой прямо перед школой, немножко ближе асфальтовой дорожки чуть впереди, за которой уже начинался школьный стадион, толпилась группа девушек. Скамейка была не настолько большой, усесться на нее могло одновременно человека три. Иногда на ней сидели бабушки, которые приводили в школу внуков, отдыхая перед тем, как отправиться в обратный путь.

Сейчас на скамейке никто не сидел. На ней горкой были сложены портфели и какие-то сумки, девушки стояли рядом и болтали, с их стороны периодически долетал веселый смех. Их было человек семь.

Он не знал, все ли они из параллельного класса «Б», он мало обращал внимания на девочек. Две подружки, одну из которых он так неловко задел утром, тоже были тут. Он и не пытался их сосчитать или узнать. В центре внимания была Олеся, и она немедленно приковала к себе и его взгляд. Он даже сделал шаг назад, чтобы его сложней было заметить.

Он продолжал стоять под козырьком школы, отбрасывавшим на него тень, и был практически невидим.

Олеся показалась ему еще красивей, чем тогда, в тот день, когда она зачем-то провожала его домой. Поверх школьного платья на ней было наброшено красивое и наверное, очень модное пальто, но он не обратил на него внимания, возможно просто не заметил.

Он смотрел на ее лицо, на четкий правильный профиль, немного вздернутый вверх нос и губы, которые в этот момент шевельнулись, очевидно произнеся какую-то шутку, потому что со стороны скамейки опять донесся взрыв смеха.

Легкий ветерок спутал ее волосы, но ему показалось, что от этой неразберихи в волосах она выглядит еще лучше, если конечно, это было вообще возможно.

Он шумно вдохнул воздух и понял, что все это время не дышал. Отвернув голову в сторону и стараясь не смотреть на щебечущих девчонок, он вспомнил, что вот-вот из школы могут показаться и его одноклассники. Видеть их он не имел не малейшего желания и мрачно вздохнул.

Значительно ближе к нему и непосредственно на его пути стояла вторая группа. Ничего удивительно не было в том, что старшеклассники не торопятся по домам. Он никого из них не знал по именам, но не узнать в них десятиклассников он не мог. Они старались выглядеть солидно и, не скрываясь от учителей, курили одну на троих сигарету, пуская ее по кругу и нет-нет, да посматривали в сторону скамейки. Наверняка они ждали момента, когда девушки закончат свою беседу и либо планировали проводить кого-то из них домой, или им просто было приятно стоять и смотреть на самых красивых девушек из восьмого «Б». И на нее, на Олесю.

Эта мысль почему-то покоробила его, и он машинально потер внезапно занывшую бровь тыльной стороной ладони, чуть не сбив с носа очки, о которых он совершенно забыл.

«Еще и очки эти дурацкие», — пробормотал он почти про себя. Покосившись на дверь за спиной, из которой вот-вот могли показаться одноклассники, он решительно вдохнул и сбежал вниз по лестнице.

Да, он выглядел нелепо в этих очках, по крайней мере ему так всегда казалось. И очки, и школьный пиджак, из которого он опять вырос, и потертый видавший виды портфель с треснувшей ручкой, царапающей ему ладонь, все это было таким, как всегда, обычным и ничем не примечательным.

Очки снимать не хотелось. Проскочив по возможности незаметно мимо, не обратив на себя внимания, он хотел хотя бы еще разок посмотреть на нее, хоть мельком. Еще раз увидеть ее улыбку и запрокинутую назад голову, открывающую такую беззащитную шею и вспомнить их долгий, долгий разговор тогда, в школьном дворе. Когда рядом не было почему-то никого. Ни этих долговязых десятиклассников, стоящих у него на пути, ни девчонок, окруживших ее плотным кольцом. Никого. Никого кроме них.

Площадка перед школой была заасфальтирована, но тем не менее тут и там стояли лужи. Десятиклассники заняли один из редких сухих пятачков и продолжали докуривать свою единственную сигарету.

Он помедлил на мгновение, прикидывая каким бы образом ему ловчей и удобней было бы проскочить мимо, не привлекая внимания девчонок на скамейке. Он взглянул в том направлении краем глаза, увидел, что Олеся полностью заслонена от него подругами и вздохнул.

Почему-то оклик не удивил его, хотя как и всегда он совершенно не был к нему готов.

— Эй, ты чего тут торчишь и пялишься?

Ничего удивительного в этом оклике не было. Он мог бы предположить, что десятиклассники воспользуются моментом задеть первого попавшегося им на глаза. Упустить такой шанс привлечь внимание девочек они конечно, не могли.

Первая фраза прозвучала не очень громко и совпала с особо шумным всплеском смеха, донесшимся со стороны девушек.

Он проигнорировал вопрос.

Второй вопрос прозвучал громче:

— Я не понял, я к кому обращаюсь? — на него уставился самый долговязый десятиклассник. Недокуренный бычок казалось прилип к его нижней губе и почему-то не падал вопреки всем физическим законам.

Он сделал резкий шаг в сторону. Теперь троица полностью заслоняла его от девушек около скамейки, даже если кто-то из них и посмотрел бы в их направлении, то увидел бы только спины старшеклассников.

— Очкарик, ты оглох? Не люблю, когда себя ведут так невежливо, — долговязый говорил все громче, рисуясь перед своими дружками и привлекая внимание девочек, оказавшихся теперь за его спиной.

— Не торчу и не пялюсь. И со слухом все в порядке, — ответил он тихо. — Да и тебя вообще забыл спросить, где мне стоять.

Внутри что-то забурлило и закипело веселыми пузырьками и собственные слова показались незнакомыми, произнесенными кем-то другим, как уже бывало до этого. Ладонь кольнуло надорванным куском кожи на ручке и он с сжал ее покрепче. Портфель в руке казался лишним.

— И тоже кое- что не люблю.

— И че не любишь-то? — весело загоготал дылда. Рядом были его дружки, поблизости стояли красивые девочки, которые конечно должны были заметить его и благосклонно позволить себя проводить. Все-таки десятый, выпускной класс. Размякший фильтр полностью докуренной сигареты повторял движения его нижней губы, по-прежнему чудом не падая на землю.

Ему стало неважным, что его могут увидеть. Такого, в нелепых смешных очках, с короткими рукавами пиджака. Он сделал шаг вперед, прямо в лужу, почувствовав, как в одном из ботинков моментально хлюпнуло.

«Я не люблю себя, когда я трушу. И не люблю, когда невинных бьют» — он проговорил про себя эти строки Высоцкого и только после этого произнес вслух:

— Таких, как ты не люблю.

Куда подевались времена, такие недавние времена, когда он выдавливал из себя слова, и кровь стучала у него в висках.

Долговязый открыл рот и изумленно, не поверив своим ушам, протяжно выдохнул:

— Чёёёё?

В этот момент сигаретный фильтр наконец-то оторвался от губы и стал медленно падать на землю.

— А у тебя что, проблемы со слухом? Из интерната что ли? — усмехнулся он. — Тоже слабослышащий? Или просто дефективный? — вспомнилось ему слово из прочитанной в прошлом году «Педагогической поэмы» Макаренко.

— Да я тебя, — выдохнул еще раз десятиклассник, в замешательстве закрутив головой по сторонам, явно не готовый к подобному развитию событий.

Он спокойно стоял в центре лужи, чувствуя, как вода стала натекать и во второй ботинок, и не двигался. Он не смотрел на стоящих перед ним десятиклассников и следил за тем, как медленно летит к земле окурок, удивляясь про себя столь высокому росту долговязого.

В тот самый момент как окурок беззвучно коснулся асфальта, он отбросил портфель в сторону и сжал правую руку в кулак. Он сделал это с каким-то облечением, ручка портфеля мешала ему. Он стиснул руку так сильно, что увидел, скосив немного глаза в сторону, как побелели костяшки и поднял голову.

— Теперь я не слышу ответа. А я точно не дефективный, уверяю. Это слово почему-то понравилось ему и он повторил его, ощущая как оно перекатывается на языке и не портясь даже от добавления этого ненужного и книжного «уверяю», зачем-то выскочившего и сделавшего всю фразу немного нелепой.

Десятиклассники в замешательстве переглянулись, долговязый так и не мог закрыть рот, и все его лицо выражало какой-то мыслительный процесс, ставший болезненно-мучительным в тот момент, когда они все вдруг внезапно поняли, что никакого смеха не доносится больше со стороны девочек, что они замолчали. Наконец-то их внимание, которого так долго добивались старшеклассники, оказалось обращено на происходящее рядом с ними.

В этот момент он перевел взгляд и собрав в себе все силы, посмотрел в сторону девочек.

Девушки молчали. Они прервали беседу внезапно, о чем красноречиво свидетельствовали полуоткрытые рты и неловко повернутые в их сторону головы.

Он смотрел в глаза Олеси и молчал. Она тоже молчала и смотрела на него, будто не узнавая. Странное чувство наполнило его. Не было рядом ни ее подруг, ни десятиклассников, не было никого. Он видел только ее.

Он вглядывался в ее глаза и пытался понять, что в них написано. Он не узнавал этого выражения, оно было ему незнакомо и непонятно, оно пугало его. В ее глазах плавал огонь, что-то мерцало и переливалось в глубине и посверкивало зелеными всполохами.

Он никогда не видел ничего подобного и мысль о том, что все это из-за глупых очков, благодаря которым он так хорошо видит, заставила его вдруг закусить губу. Он не шевелился и всматривался в нее, открывая все новые и новые упущенные им ранее черточки, продолжая удивляться и недоумевать этому молчанию и странно застывшему выражению на ее лице. Ему казалось, что если он шевельнется, это волшебное наваждение закончится, что-то сломается в застывшем вокруг мире и она, презрительно улыбнувшись, снисходительно отведет глаза в сторону и продолжит весело смеяться словам подруг, запрокидывая голову.

От этой мысли он вздрогнул и опять понял, что затаил дыхание, что он не дышит и готов не дышать еще долго-долго, лишь бы это продолжалось, лишь бы не увидеть скуки на ее лице, пренебрежительной усмешки, когда, взмахнув непослушно растрепавшимися прядями волос, она фыркнет и отвернется, забыв навсегда о его существовании.

И мир раскололся вокруг него.

Олеся еле слышно охнула, прижав руку к губам.

Не замечая никого вокруг себя, неловко толкнув стоящую рядом одноклассницу, не обращая внимания на лужи и то, что ее туфли заливает водой, она бросилась к нему. Она не смотрела под ноги, будто боясь потерять его взгляд и бежала вся в брызгах, разлетающихся от ее ног.

И бросилась ему на шею, уткнувшись головой в грудь так, что он не видел ее лица. Она обхватила его всего, и руками и ногами, и повисла на нем всей своей тяжестью.

Это было настолько неожиданно, что он, в нерешительности поймав ее и обняв руками, чуть не упал и не выпустил ее, но сохранил равновесие и сам, не соображая что он делает, плотно прижал ее к себе.

Она ревела и что-то невнятно бормотала неслышно для него, прижимаясь к нему все сильней и сильней.

Полностью дезориентированный, ожидавший чего угодно, только не этого, он увидел, как не менее ошарашенные зрители смотрят на них, выпучив глаза. Он увидел, как на их лицах мелькают какие-то искры понимания чего-то непонятного и недоступного ему.

Подруги, которых он задел утром, стали вновь перешептываться, не отрывая взглядов от него, долговязый, неловко шагнув назад, хлюпнул в луже и, выругавшись, вдруг плотно закрыл рот, будто испугавшись чего-то.

Олеся всхлипывала у него на груди и все глубже и глубже зарывалась волосам в его грудь, он не видел ее лица и только ощущал ее движения. Она стискивала его, будто боясь чего-то, но потом чуть-чуть ослабила свои руки и подняла голову.

— Ну и где ты был так долго, — прошептала она еле слышно и вдруг, к его замешательству, поцеловала его, и он ощутил ее влажную щеку на своей.

Он попытался освободиться.

— Олеся… — он сделал паузу. — Я тут… — и осекся. Он не знал что сказать и поэтому брякнул первое, что пришло ему на ум. Он опять взглянул на застывшую в нерешительности троицу и сказал: — Мне нужно восемь секунд. — Окинув их взглядом еще раз, он поправился: — Даже шесть. — Он не узнавал своего голоса и не соображал, что он говорит. Они оба дрожали.

— Не отпущу, — сказала Олеся решительно. — Не отпущу и все и вдруг горячо зашептала прямо ему в ухо:

— Хватит. Хватит что-то доказывать. Ты уже все всем доказал. Мне доказал. Не нужно. — И повернувшись к ошалелым десятиклассникам сказала столь знакомым ему спокойным и выразительным голосом с нотками пренебрежения:

— Я бы на вашем месте мальчики свалила бы отсюда. И побыстрей.

Он Ахмета одним ударом свалил, если слышали эту историю. Я его пока еще держу, но надолго меня не хватит, имейте в виду. И вообще сомневаюсь, что его кто-то может удержать. Вам точно проверять не советую, ребята.

И, опять повернувшись к нему, она вдруг смело и решительно поцеловала его прямо в губы. Он ощутил солоноватый вкус ее слез на губах, и все поплыло вокруг.

Он видел, как искра понимания в глазах долговязого и его дружков сменилась уверенностью, как они, не обращая внимания на лужи, стали неловко отступать назад, стараясь не поворачиваться к нему спиной, но не осознавал этого.

Мир опять склеился вокруг него, но это был какой-то другой, неизвестный и неведомый мир, в котором ему только предстояло научиться жить.

— А…а что потом было? Ну, когда Ахмет… — Он не знал, как сформулировать вопрос и смутился.

Она наконец-то поставила ноги прямо в лужу, продолжая прижиматься к нему.

— А ничего не было. Сначала хотели смыться, двое так и сделали, только хруст прошел по кустам, — она пренебрежительно хмыкнула, вспоминая.

— Остальные нашли силы вернуться за вожаком. — Она произнесла это слово — «вожак» с пренебрежительной издевкой. Поволокли его, идти-то он не мог. Тебя обошли сторонкой, больше их и не видела.

Она опять подняла голову и глядя ему в глаза, уткнулась подбородком ему в грудь.

Она была так близко, что он ощутил, что очки мешают ему и снял их. Ее лицо оказалось ее ближе, то ли очки перестали искажать окружающее, то ли она опять приблизилась к нему.

— А почему ты мне сразу ничего не рассказала? — спросил он удивленно.

— Да потому что ты дурак! — почти выкрикнула она и поцеловала его еще раз, от чего у него опять закружилось в голове.

Когда она отпустила его, он сам чуть не упал, но она вновь была рядом, гордо размахивая его грязным выуженным из лужи портфелем.

— А можно я опять его понесу? — спросила она с вызовом и, не дожидаясь ответа, тихо и с надеждой добавила — А ты можешь мой взять. Ладно?

Он улыбнулся и обнял ее, бережно и осторожно, обнял девушку впервые в жизни.

— Конечно. Хоть два портфеля. Хоть тебя с двумя портфелями, как захочешь.

Она счастливо улыбнулась и ярко зеленые искорки блеснули в ее глазах.

— А тебе понравилась моя картинка? Ты ее нашел?

Он молча кивнул. И подумал, что слезы не всегда бывают от боли и отчаяния.

— Слушай, — она резко повернулась к нему и требовательно спросила, — а правду про тебя говорят, что ты пятьдесят раз умеешь подтягиваться?

— Нет, конечно, улыбнулся он. — Какие там пятьдесят, ты что. Придумывают глупости, а ты веришь. Это вообще невозможно, я думаю.

Она посмотрела на него еще более внимательно и в сомнении покачала головой.

— А ведь ты еще и врун. Невозможно ему. Для тебя что-то есть невозможное? Так я тебе и поверила, — и, дразнясь, высунула язык.

 

Эпилог

Солнце палило и жаркое марево окутывало город, плавя асфальт, заставляя задыхаться все живое.

Два мальчугана, один из которых совсем маленький, расположились в тенистом школьном саду и казалось совсем не испытывали дискомфорта. Тот, что постарше, полулежал на траве и периодически задумывался о чем-то, от чего на его губах возникала полуулыбка.

— Нет, не так. Совсем не так, Артем. — Он поморщился и показал еще раз. Запомни, воздуха в кулаке быть не должно. Ты же руку так сломаешь.

— Да, так правильно, молодец. Запомни это положение. Это не так сложно, как тебе кажется. Да точно, запомнишь, само собой будет получаться, уверяю тебя. Это просто вопрос практики, вот и все, это как раз совсем не самое главное.

Артем закусив от волнения губу, старался правильно сложить кулак, а он задумчиво грыз сухую соломинку и плавал в обрывках мыслей и воспоминаний.

И жаркое прошлогоднее лето обнимало его.

Конец