Молчание было недолгим.

Таня не смотрела на него, ее взгляд был обращен куда-то за его спину, подбородок гордо задран вверх и весь облик выражал решительность, целеустремленность и непреклонность.

Эти же эмоции выражал и ее голос, когда она заговорила.

В этот момент он уже отчетливо понял, что речь пойдет о нем, что сейчас он вновь вернется в школьный двор и перед глазами встанет плачущий Артем, которого она решительным рывком поведет за собой. Он словно вернулся в тот день и даже его щека вновь заныла от ее пощечины и в ней закололо маленькими иголочками.

— Все вы уже знаете, что я хочу обсудить, — звонко начала она. — Я не хотела обсуждать это в отсутствие нашего так сказать товарища, одноклассника, — в этот момент она презрительно скользнула по нему взглядом: — который по общему мнению трусливо отсиживался дома, притворившись больным.

При слове «трусливо» он невольно вздрогнул.

Она продолжила:

— Нет ничего более отвратительного и позорного, чем издевательства над теми, кто слабее тебя. Придя в эту школу 1-го сентября, я не думала, что мне придется встретиться с этими недостойными явлениями, и уж абсолютно точно не ожидала, что с ними столкнется мой маленький брат, который пошел в этой школе в первый класс.

Ее голос звенел от негодования, когда она увлеченно продолжала говорить о том, что трусы и подлецы самоутверждаются за счет тех, кто младше и слабее, чем они, что в людях находятся самые низкие и отвратительные черты, когда люди не могут отвечать за свои поступки и что этому необходимо положить конец.

Из ее слов он догадался, что Артем, как он и постарался до него донести, так ничего ей и не рассказал и от этой мысли почему-то испытал чувство облегчения. Ему не хотелось, чтобы кто-то оправдывал его и вступался за него, объяснял бы, что все порой бывает не так, как выглядит.

— И поэтому, снова вплыл в его сознание ее голос, — я, как член комсомольской организации школы считаю необходимым поставить вопрос о том, чтобы рассмотреть поведение нашего одноклассника на комсомольском собрании, и решительно рассмотреть самые суровые меры его наказания, вплоть до исключения из комсомола.

Он поднял глаза и посмотрел на нее. Она раскраснелась и учащенно дышала, весь ее облик олицетворял в этот момент праведное негодование, совсем как тогда, когда она его ударила. В щеке все еще кололись маленькие иголочки от ее удара, но он, отвлекшись, вспоминал о том, как вступил в комсомол.

Самый младший в классе, он завидовал одноклассникам, становившимися комсомольцами, достигнув заветного 14-летия, ведь они получали возможность снять красный пионерский галстук, избавиться от необходимости его завязывать и «с гордостью» носить, сменив галстук на комсомольский значок.

В какой-то момент времени он стал чуть ли не единственным пионером в классе, а уж сколько раз его пытались придушить, ухватив за галстук — и не счесть.

В том, чтобы стать комсомольцем, была какая-то надежда на то, что все изменится и сняв галстук, он сможет перевернуть какую-то страницу, которая закроет собой все то плохое, что было раньше.

Он смог стать комсомольцем еще в 13 лет, в нарушение всех правил, проскочив практически по ошибке и недосмотру и получив заветный комсомольский билет и право сменить галстук на значок.

Он отчетливо помнил все те красивые слова из Устава, все высокопарные фразы, о долге и обязанностях, о поддержке и взаимовыручке. Он хорошо запомнил как двоюродный брат подарил ему комсомольский значок, редкий, крепящийся не с помощью обычной булавки, а на закрутке, на винте, который продевался через дырку и завинчивался с обратной стороны пиджака, он отчетливо помнил и свою гордость от ношения этого значка.

А еще лучше он запомнил свои эмоции и чувства, когда через несколько дней его держали за руки, пока один из трех, тоже наверняка комсомольцев, а кому еще мог понадобиться комсомольский значок — откручивал винт, чтобы забрать этот значок себе и он ничего не мог сделать, кроме как глотать соленые слезы обиды.

Новый, обычный, «как у всех» значок он прицепил на это же место, чтобы хоть чуть-чуть скрыть и замаскировать дырку от модного значка «на винте», но смог ли он замаскировать тогда свою обиду и боль?

Он погрузился в эти воспоминания и не слушал Таню, которая продолжала что-то пылко говорить и иногда грозила своим кулачком чему-то невидимому, наверное всему отвратительному и низкому, чему необходимо было срочно положить конец.

Ему не было интересно слышать ее слова и почему-то он даже не удивился тому, что магическое очарование ее голоса, которое он ощущал когда-то, давным-давно в последний лета, куда-то ушло. Да и было ли оно где-либо кроме как у него в голове?

Он встал. Наверное он мог бы встать мягко и неслышно, так, чтобы стул под ним не шелохнулся и не издал самого малейшего движения, но он отодвинул его нарочито грубо и шумно, процарапав ножками по полу и задев спинкой стоящую сзади него парту. И встал он медленно и неторопливо, сонно и лениво расправляя плечи, разворачиваясь спиной к доске и осекшейся на полуслове Татьяне, становясь лицом к классу.

На его носу были смешные очки в роговой оправе, которые он обычно снимал выходя к доске, стараясь использовать их только тогда, когда это было необходимо для того, чтобы увидеть написанное учителем, но сейчас очки оставались на нем. Он вдруг перестал стесняться своего нелепого вида, и этих девчоночьих очков с одной замотанной дужкой.

Он видел лица одноклассников до мельчайших подробностей и черточек, но знал ли он сам какие эмоции и чувства хотел разглядеть в их лицах? Сидя на первой парте долгие годы, поворачиваясь назад только в моменты, когда его главным чувством был стыд, от которого краснели его уши и пылало лицо и он старался отвести глаза от каждого укоризненного взгляда, как часто он смотрел в эти лица раньше? Что он видел, сидя спиной ко всем? Что он хотел увидеть сейчас?

Сидевшая в среднем ряду парочка его давних мучителей Олега и Игоря не вызвала в нем никаких эмоций. Они оба скалились, злорадно глядя на него.

Он усмехнулся краешками губ. Куда делась ненависть и злость, которые он испытывал к ним? Это их он боялся до ватного дрожания ног и перестука молоточков в голове?

Другие лица дальше и вокруг, мало кто смотрел на него. Кто-то занимался своими делами, что-то вычитывая в открытом учебнике или сосредоточенно выписывая ручкой в тетради, кто-то с равнодушным видом смотрел в окно, у кого-то на лице была написана скука. Никому или почти никому не было ни малейшего дела до происходящего, по крайней мере до того момента, пока не произошло что-то смешное и веселое, что могло бы отвлечь от скуки и красивых и правильных, но никому не нужных речей.

Он дернул правой рукой, качнув ее в сторону, будто бы попытавшись ее приподнять до горизонтального положения, но не удержав, уронил и она бессильно повисла вдоль тела. Раздался смех, а кто-то даже захлопал с задней парты.

Именно так он раньше пытался начать говорить, когда его вызывали к доске, но он от волнения и заикания не мог выговорить ни слова и таким же движением пытался машинально помочь себе произнести первое слово. Смех обычно так и не давал ему возможности что-то сказать, а если он начинал плакать от обиды, то только добавлял всем радости. Часто и учителя невольно улыбались, смущенно стараясь спрятать свою улыбку.

Он улыбнулся и повернулся лицом к доске. Пока он медленно вставал, собираясь с мыслями, будто стараясь дать себе немного времени, чтобы подобрать нужные слова, найти способ достучаться до всех, донести все то, что казалось очень важным, хотел связать обрывки мыслей и слов. Объяснить. Объяснить все, что было на самом деле очень простым, но от этого не менее, а пожалуй еще более важным.

Но стоя лицом к окружавшим его людям, он вдруг понял, что не хочет ничего говорить. Что-то важное и удивительное, чем он казалось готов был поделиться, не заслуживает того, чтобы говорить об этом им. Наверное он смог бы подобрать нужные слова, связать их в предложения, но осталось ли бы в них та самая суть, которая и наполняла бы эти фразы жизнью и смыслом?

Он не знал, да и пожалуй не хотел этого знать.

За многое из того, что стало ему важно, ему пришлось дорого заплатить. Он заплатил за это суровыми испытаниями, и не только физическими. Он заплатил за них болью и кровью и заплатил сполна.

Он повернулся к Тане лицом, и вдруг понял, что молчал целый день. За весь день он произнес одно единственное слово «извините», произнесенное так тихо и несмело, что это было не в счет.

И с первыми словами куда-то ушло сковывавшее его целый день напряжение, куда-то делось волнение и реальная или придуманная им самим дрожь в руках.

Горечь, которая была внутри него, никуда не делась, но почему-то и это не волновало его. Ни гнева, ни злости почему-то не было в нем, когда он заговорил, глядя прямо в глаза девушке, с которой познакомился в последний день лета, в тот день, когда и придумал ее, придумал такую, какой она была всего один день. Да и была ли?

Он подавил желание прокашляться, и, обдумав все в последний раз, сказал:

— Я много услышал здесь и сейчас, красивых и правильных слов. Правда я много отвлекался, потому что думал о своем, и мог многое пропустить. Сначала я даже думал о том, как бы я мог ответить на сказанное в мой адрес, но скорее всего это повлекло бы за собой все новые и новые слова, а я почему-то не в настроении говорить.

Он произнес эти слова тихо, не уверенный, что его слышат дальше второй парты, но он и не адресовался к тем, кто был у него за спиной. Часто ли они слушали то, что он говорит, всегда готовые только смеяться над ним?

— Поэтому я решил ничего не говорить. Обсуждайте, разбирайте, выносите и принимайте решения, все это меня совершенно не волнует. И будет значительно лучше, если это все произойдет без меня, — в его голосе зазвучала усталость, с непривычки он и так сказал уже слишком много.

«Всегда нужно смотреть в глаза», — вспомнилось ему наставление Корейца. «И другу и врагу». «Зачем?»- подумал он. Он не стал смотреть в глаза Тани, ему было все равно. Было неважно все то, что он мог в них увидеть. Чтобы там ни было, это уже не касалось его и не было ему интересно. Он мазнул невидящим взглядом по ее лицу, не фиксируя увиденное, не только не пытаясь запечатлеть это в памяти, а стараясь побыстрей забыть ее лицо, при взгляде на которое иголочки начинали больно кусать его щеку в том месте, куда пришелся ее удар, и стал собираться.

Он уже было взялся рукой за ручку портфеля и ощутил, как уже много раз до этого, треснувшую поверхность ручки и, следуя непонятному импульсу, внезапно отпустив ее, провел пальцем по шву. Кожа в этом месте разошлась, из прорехи торчали небольшие ворсинки, щекотавшие руку.

Он заметил на парте забытый им чехол от очков и взял его в руку, чтобы засунуть в него очки и убрать вслед за учебниками в портфель. Поднятая рука, скользнувшая по дужке его смешных очков в роговой оправе, которых он так стеснялся, вдруг коснулась полоски пластыря на брови и он, убрал руку, так и не сняв очков. Бросив в портфель пустой чехол, он щелкнул замком и этот звук показался ему оглушительным.

Горечь и усталость разворачивались внутри него и все, чего он сейчас хотел, это удержать контроль над своими эмоциями, сохранить самообладание и выдержку, но он боялся, что у него не получится.

— Ну, всем привет, продолжайте без меня, — сказал он и пошел к двери, стараясь не торопиться и идти спокойно.

— Эй, ты куда это собрался, тебя разве отпустили? — донесся до него окрик Игоря, который вдруг решительно вскочив со своего места, сдвигая парты и стулья, оказывающиеся у него на пути, бросился к двери и встал к ней спиной, преградив ему выход.

Игорек скалился своей улыбкой, обнажающей сколотые передние зубы, что всегда вызывало у него чувство какого-то животного отвращения.

Но не в этот раз.

Игорь по-прежнему был выше него, может быть не так и сильно, как два года назад или всего лишь в конце прошлого учебного года. Был выше пожалуй на полголовы или уже меньше. Ощерившийся в улыбке рот, изогнутые презрительно губы, решительная поза, все казалось указывало на то, что Игорь не позволит ему выйти из класса.

Он остановился и посмотрел в глаза Игоря долгим взглядом.

Он вспоминал, как год или два назад нашел в себе силы впервые ответить ударом на удар и как мечтал тогда стереть с лица Игорька самодовольное выражение. Как он ударил тогда, слабо и неумело, всего лишь вспомнив книгу «Как закалялась сталь», нелепо мазнув бессильным кулаком по челюсти, как шел потом домой, утирая бессильные слезы. Вспоминал как ему стыдно было смотреть в оловянные глаза-пуговицы плюшевому медведю, на котором он попытался отработать свой первый оборонительный удар.

Как отвечал с того дня ударом на удар, как выслушивал раз от раза шипящие угрозы, и, забывшись, иногда садился на подложенные на его стул кнопки.

Сколько же раз он видел на лице Игорька это выражение злобы и превосходства? Конечно, он не считал, но успел изучить его в мельчайших подробностях, это плоское лицо с близко посаженными глазками, ненавидяще смотрящими на него, заставлявшими когда-то торопливо писать решение задач и, воровато оглядываясь, незаметно передавать назад по рядам, лицо, на которое в такие моменты натекало выражение самодовольства и удовлетворения, сытого и так ненавистного ему превосходства. Как же он ненавидел его раньше.

Но не сейчас.

Сейчас пришла тишина и покой. И пустота. И только они имели значение.

Он смотрел и удивлялся тому, как давно это было и насколько все изменилось за такой короткий и такой длинный срок.

Он печально и тихо, будто отпуская наконец те давнишние воспоминания и эмоции, спросил:

— И что, ты не дашь мне пройти? Уверен?

Усмешка все еще кривила губы Игорька, и очевидно горделивая уверенность в том, что да, он не позволит ему выйти из класса, заставляла его задирать подбородок.

— Тебя никто не отпускал, ты понял? Вернись на место или придется тебе помочь, — произнес Игорь с четко выраженной угрозой и замахнулся.

Ему захотелось закрыть глаза и он сделал это на мгновение. Силуэт Игоря подобно моментальной фотокарточке запечатлелся перед глазами, застыв четким, вырезанным и наклеенным на черную бумагу силуэтом с занесенной для удара рукой. Эта рука приближалась и приближалась к его лицу, но как же медленно она это делала!

Он физически ощутил, как пространство вновь сгустилось вокруг него и черноту перед закрытыми глазами пронзили всплески сиреневого света. За какие-то доли секунды он представил, как слаженно и естественно работают его руки, одна за другой, вперед-назад, удар, импульс, возврат, почувствовал, как энергия раскрывается благодарным цветком внутри его противника.

Он ударил. Ударил уже после того, как кулак Игоря метнулся к его лицу, казалось неудержимо, пучком спрессованной злости, которую невозможно было остановить.

Его удар достиг цели намного раньше. Серия ударов слилась в один. Наверное он просто разучился бить один раз и ждать в немом оцепенении того, что неизбежно наступит потом. Сейчас это «потом» определял он.

Вдох, выдох, и это уже было неважно. Он не следил за своим дыханием, это было не нужно, он дышал правильно и ровно, не фиксируясь и не думая об этом. Руки били в одну точку и он не следил за их движениями так же, как давно перестал вести счет своим ударам по стене. Он бы мог воспроизвести это и с закрытыми глазами, настоящее и прошлое свободно обтекали его, не задевая, и течение времени вновь нарушило свой ход.

Серия началась одновременно с его выдохом, вобрав в себя всю силу легких и корпуса, доворот бедер помог вложить в удары всю силу всего тела. Вдох-выдох. Секунда или полторы. Или он научился делать это за доли секунды?

Он открыл глаза. Это длилось какое-то мгновение, но картинка, нарисованная в его сознании, была яркой и отчетливой, настолько живой, что открыв глаза, он удивился, что Игорь, как и за мгновение до этого стоит перед ним и только-только начинает замах.

Чтобы избавиться от наваждения, он встряхнул головой. Он уже увидел то, что вот-вот произойдет и был готов к этому, еще совсем недавно он бы сам хотел этого, это стало естественным и несложным для него. Но сейчас почему-то не хотел.

Не поднимая рук, не пытаясь разорвать дистанцию или начать хоть какое-то подобие защитного движения, он тихо спросил: — А ты один-то справишься, Игорек?

Что-то в его голосе приостановило на мгновение уже занесенную для удара руку. Удивленный и немного сбитый с толку Игорь, не ожидавшей вопроса, и уж тем более заданного с непривычной интонацией, задержал свое движение, всматриваясь в такого знакомого, стоящего перед ним очкарика, в этот раз даже не снявшего с себя очки и от этого еще более смешного и жалкого.

Игорь заглянул в его глаза и вдруг что-то увидел там. Наверное то, чего никак не ожидал разглядеть там и ощутить своей нервной системой так, что какой-то импульс дрожью прошел по всему его телу. Стоящий перед ним очкарик, сам увидевший в зеркале этим утром что-то новое и необычное в самом себе, почему-то не был в это мгновение ни смешным, ни жалким. Он был непонятным и странным, другим, но Игорек почувствовал, что ему не хочется знать разгадку и разбираться в происходящем. Через секунду это чувство трансформировалось в острое сожаление о том, что он так необдуманно вскочил из-за парты и бросился к двери.

Игорь метнулся взглядом к своему дружку, продолжающему сидеть за партой и старательно отводящему взгляд в сторону и осознал очевидность странного факта, что его дружок не собирается ему помогать, что он упустил что-то значимое. Игорь оцепенел. Что-то странное происходило, а его почему-то забыли поставить в известность.

— Наверное не справишься, — после повисшей паузы он сам утвердительно ответил на свой же поставленный вопрос и оглянулся.

Таня стояла за учительским столом, напряженная как струна, но не произносила ни слова, ее совсем недавно раскрасневшиеся щеки побледнели.

Олег, оставшись один за партой, старательно смотрел в окно, и в этот момент он с отчетливостью осознал, что Олежек успел очухаться тогда, в раздевалке спортзала, пока весь класс весело смеялся над ним, вышедшим за дверь и утирающим кровь с лица. Что никому не рассказал о происшедшем, решил, что все это было случайностью и даже успел убедить в этом самого себя.

Он повернулся обратно к Игорю и взял под локоть его руку, которая так и не успела ударить:

— Пойдем-ка, я тебя провожу обратно на место, — и повел его к парте. Игорь, слабо ориентирующийся в происходящем, послушно шел за ним, нерешительно передвигая ноги и не сопротивляясь.

Подведя его к парте, он вежливо спросил: — У тебя же есть запас канцелярских кнопок, достань пожалуйста.

Как сомнабула, Игорь протянул ему горсть кнопок, не меньше чем половину коробка. — Олежек, встань пожалуйста со стула, — он продолжал говорить тихо и вежливо, еле-еле, но класс молчал и его слова наверное были слышны в самом дальнем углу класса.

Олег встал, старательно отводя глаза в сторону, и он высыпал все кнопки на оба их стула. Несколько штук скатилось на пол, но это было и неважно.

— А теперь садитесь, ребята, — еще тише сказал он и они, к его удивлению, послушно сели на стулья, поморщившись от боли, о чем сказали столь похожие гримасы на лицах, видимо каждому из них какая-то его особая кнопка попала на чувствительное место.

— Вот и отлично, вижу, что вы сможете с удобством и комфортом досидеть до конца собрания. Голосуйте только с умом, ребята.

Ему показалось, что он произнес это тихо, почти неслышно, но собственные слова вдруг показались ему оглушительными. Или это был эффект от временной потери слуха? В классе стояла полнейшая тишина.

Он повернулся лицом к Тане и сказал: — Трусливо прячась за выдуманной болезнью, я все-таки ухожу, продолжайте без меня. Если бы чувствовал себя немного лучше, наверняка бы довел до слез кого-нибудь слабее меня, но теперь уже видимо в следующий раз.

— Впрочем, — он не удержался от иронии, — надеюсь, комсомол даст мне решительный отпор.

Таня не смотрела на него, на ее всего минуту ранее бледных щеках он увидел красные пятна, но они ничего не сказали ему, а задумываться о том, что они могли означать, он не хотел.

Ему было все равно.

Он резко повернулся и вышел из класса.

В пронзительно громкой и бьющей по ушам тишине было слышно лишь как в дальнем углу жужжит осенняя муха, бьющаяся еле слышно из последних сил в стекло.