Як я був «терористом»

Ізюмський район Харківської області

Непросто поснідати, коли ти в наручниках, а очі й верхня частина голови замотані непрозорим скотчем. Але треба, і то швидко. Ти не знаєш, скільки ще тебе триматимуть. Всю ніч не спав, бо думав, що буде далі. В футболці було холодно, наручники муляли, а між очима, праве вухо й під ребрами зліва боліло.

— Принесіть документи й техніку «номера два», — підслуховуєш і відчуваєш водночас надію, що нарешті розібрались, і жах, що повториться вчорашнє.

— Номер два! — вигукує вартовий, але ти не ворушишся: ти ж не повинен підслуховувати й знати, що ти — «номер два».

Тебе зводять по сходах під руку. Судячи з голосів, сподіваєшся, що цього разу все буде добре. Тебе суворо вичитують:

— Скажіть усім, із ким ви там спілкуєтесь, щоб у зону АТО так просто не їхали. Тільки з конкретною метою, тільки в конкретне місце.

Цим і займемося. Скажемо всім. Бо потім я дізнався, що не перший і не єдиний.

«Ми молимо Бога...»

Як виявилось потім, подібне стається і зі спеціалізованими військовими кореспондентами. Комусь не дають працювати, когось б’ють за підозрою в роботі на ворога: Аркадій Бабченко, який потрапив на яму приблизно в той же час, — лише один із них. І теж не перший.

Як співатиме мені контррозвідник у масці між побоями, «а на войне, как на войне». Тому що там війна — хоча в Києві не хочуть вживати це слово, користуючись евфемізмом АТО.

Я не збирався на війну: все одно не відрізню БТР від БМП. Мене цікавили виключно соціальні аспекти. Настрої, особливо настрої мирного населення. За деякі з записаних цитат я потім вигріб окремих звіздюлін. Як-от «ми молимо Бога, щоб Донбас вистояв».

Бо люди в Ізюмі думають «по-різному», як не раз прокоментують посадові особи: це так м’яко кажуть, що далеко не всі підтримують українську владу.

Сланцевий жах

43-літній Анатолій зі Слов’янського району повертається з заробітків з Москви і вранці не може проїхати через закрите КПП.

— Мне бы только добраться. И будем с женой думать, что делать дальше. Куда мне деваться? Брать детей, жену и снова все начинать с нуля.

У нього троє дітей. Він десять років тому переїхав під Свято-гірськ із Донецька через екологічні причини. Анатолій, як колишній екологічний активіст, вважає, що «Слов’янськ повстав» через плани видобувати поруч сланцевий газ:

— Правда, потом сюда действительно несколько российских диверсантов пробралось, — каже він. — Но сначала все было из-за сланцевого газа. Протестовать еще при Януковиче начали.

— А при чем тут нынешняя власть? — я не розумію його логіку.

— Так они ж сказали: нам российский газ не нужен. А если здесь начнут добычу — по Донцу пластмасса потечет вместо воды, — переконує мене він.

Після початку АТО в Ізюмі з’явилися люди зі Слов’янська. За даними райдержадміністрації, таких у місті близько двохсот. Крім того, люди виїжджають самостійно й не звертаються по допомогу. Я бачив в електричці кількох, які їхали в село до родичів. Ще інші мають дачі вздовж Донця й переїхали туди. Проблем із виїздом зі Слов’янська для цивільних — практично нема: на КПП, як я був свідком, лише перевіряють документи й багаж.

У багатьох ізюмчан, з якими я говорив — є родичі в Слов’янську.

— А что нам о них думать, — відповідає 49-літній Юрій на моє запитання про ставлення до ДНР. — Мы такие же, как они.

— Вы с оружием не воюете, — заперечую.

— Это да, — чухає голову Юрій і замовкає.

Армія, як армія

Я запитую в Ізюмі знов і знову, як ставляться до армії. Негативно ставляться переважно люмпенізовані люди, інтелігентніші ж кажуть:

— А как к ней относиться? Армия, как армия. Это правительство мы не любим.

Попри нелюбов до Києва, агресії місцевого населення до солдатів на місцях практично не помітно. Їх переважно жаліють: «вони тут не з власної волі». Жінки називають солдатів «солдатики». За це записане слово мене потім теж окремо битимуть контррозвідники: вони вважатимуть його ознакою не ніжності, а сарказму.

Юрій Шелест, керівник апарату Ізюмської райдержадміністрації, підкреслює: коли оголосили про потребу допомогти армії — люди принесли багато їжі й одягу:

— Просто тих, хто проросійські — більше видно, вони вважають за потрібне висловитись, — каже мені він. — А проукраїнські люди більше роблять, ніж говорять.

Самих солдатів у місті було мало. Один із тих, з ким вийшло поговорити, просив знову згадати про відому тему 95-ї житомирської бригади десантників: мовляв, за документами вони перебувають на навчанні — а по факту тут, на передовій. І гинуть. Того дня загинуло ще двоє.

Серед інших, із ким я встиг поговорити до затримання, настрій бойовий. Стверджували, що досі не зачистили місто лише тому, що не було чіткого наказу. «Але там Чечня», — казав один з десантників-контрактників. На прохання уточнити сказав: «Ну, там є чеченці. І взагалі...»

Не всі бойові. Один просив назвати його прізвище, бо він давно мав бути комісований, у нього маленька дитина — двох років нема. Я дивився на нього, й хотілося плакати від безсилля: він думає, що я можу йому хоч чимось допомогти?

«Правосєки» в погонах

Вранці КПП було закрите, і я встиг обійти весь Ізюм. Інтерв’ю в райдержадміністрації, vox populi на вулицях. Побував навіть на вході в найцікавішу частину — в місті пустили чутку, що там «Правий сектор». Попри «секретність», усе місто знає, де розташовані підрозділи українських сил. Мене провели прямо до спорткомплексу за заростями кущів у глибині парку.

Звісно, «Правий сектор» виявився брехнею. Там стояли полтавські міліціонери — звичайні оперативники та ППСники. Ввечері вони часом виходять у парк, у майках і капцях, п’ють пиво, жують сємки. Багато хто підкачаний і з короткою стрижкою. В Києві таких, не розбираючись, записали б у «тітушки», ну а тут — «правосєки».

Солдатики — народ дружний

КПП відкрили, але автобус на потрібне село так і не пустили. Село спеціально не називаю, хоча на місцях все одно всі все знають. Поїхав на таксі. Думаю наївно: поспілкуюсь із селянами, потім ще раз — учетверте — подзвоню прес-секретарю, підійду до КПП табору, поговорю з солдатами, потім посплю — і назад.

Наївно маю номер телефона сільського голови, сільський голова мене селить. Лишаю речі у хазяйки. Говорю з селянами.

Цікаве ставлення до армії. З одного боку, крім, власне, голови, селяни проти того, щоб тут стояли солдати. У них діти в дитсадку (між іншим, обладнаному пластиковими вікнами за спільною програмою Євросоюзу та ООН), а поряд тепер постійно стріляють. У багатьох, знову-таки, родичі у Слов’янську й районі. З іншого боку — солдатам, знов-таки, носили їжу в перші тяжкі часи. Дівчата й розлучені жінки з солдатами фліртують.

— Ты смотри, — застерігає одна жінка іншу, розлучену. — А то солдатики — народ дружный. Один слезает, другой залезает.

Та сміється в кулак. Ввечері у неї побачення на каву.

— К тебе? — питає подруга.

— Нет, на кофе вон там, — показує на сільмаг. — На кофе, все по-честному.

Навпроти сільради — звісно, сільський магазин. І там на терасі є солдати. Звісно, йду до солдатів. Чого мені боятись? У мене паспорт із західноукраїнською пропискою і журналістське посвідчення, я на «правильному» боці. Я поселився через голову сільради — найбільшу місцеву владу. Я попереджав прес-секретаря, що приїду в село, і не отримав заперечень. «Працюйте за власною програмою, тільки не потрапляйте в незрозумілі ситуації, як такі-то і ще отакі-то», — сказав мені він. «Не знаю, про що це він, — подумав я тоді, — але я ж нікуди не лізу».

Не всі солдати в сільмагу виявляються такими, як належить солдатам. Дехто нетверезий. «На щастя, всі без зброї», — доповідатиме потім старший патруля. Мене патруль загріб разом із солдатами прямо біля магазину як «незрозумілого». Солдати зараз, як заявить мені командир, котрого я не бачитиму через замотані очі, перебувають під трибуналом за порушення дисципліни у воєнній обстановці. Бо обстановка воєнна. В нудні години, які я провів в Ізюмі, у Слов’янську й навколо нього гинули люди, про що я тоді не знав.

«Журналісти — це жирні зелені мухи»

Військовий патруль забрав мене в машину «за компанію» з солдатами. Командир патруля спершу думав вигнати мене, тоді передумав — забрав документи й посадив знов у машину. Я записав це в плюс нашій армії: справді, як це — не перевірити?

На КПП забрали фотоапарат і телефон. Теж логічно. Зав’язали очі й повели. Теж логічно: щоб не бачив, як розташований табір. Я сказав, де зупинився і якому з прес-секретарів дзвонив. Думаю, зараз перевірять і виведуть назад. В рюкзаку, який залишив для безпеки (щоб не думали, що там зброя) є додаткові посвідчення спілки журналістів та військовий квиток. Все так легко перевірити.

Чомусь місце, куди мене привели, серед знаючих називається «яма», хоча це було підвищення. Схоже, машина. І чую, що крім мене в ній є ще хтось. Дихає. Мене попередили:

— Не розмовляти, а то буде застосовано фізичну силу.

Коли мене вивели і вперше вдарили, я навіть не зрозумів.

— У меня гибнут ребята! — пояснив мені голос.

В наметі мені розв’язують очі. Навпроти — люди в масках, з автоматами, ножами. Починається допит. Дивна гра: з одного боку, не вірять, що я журналіст, і питають, хто мене завербував. З іншого — окремо б’ють за журналістику.

— Это журналисты виноваты, что гибнут мои ребята. Знаешь, как это происходит? Появляются идейные, как ты, и начинают раскачивать страну, — як потім виявиться, це про Майдан. — И журналисты. Если бы не журналисты, ничего этого бы не было. Это из-за тебя гибнут мои ребята.

Все звідкись знайомо: щоб виправдати жорстокість, тебе роблять особисто винним.

Це не все. Щоб виправдати її, людину треба дегуманізувати (за розумні слова мене теж окремо битимуть). Дегуманізувати — значить зробити «не-людиною».

— Знаешь, есть такая жирная зеленая муха. Говорят, она чует труп за сорок километров. И журналисты такие. У меня как только гибнут ребята, так сразу появляются журналисты. Ты сюда приехал делать имя на смерти моих ребят. Ты сначала сделай что-то для страны, а потом начинай писать.

Які закони?

В якийсь момент, лежачи на землі після того, як мене збили з ящика ударом берца в живіт, я таки запитав:

— Ви ж працюєте на українську державу. Тут що, закони не діють?

— Какие законы? Тут наших ребят убивают!

І водночас не залишає відчуття, що все відбувається за інструкціями. Просто це інструкції воєнного часу замість мирних законів. Просто нам не кажуть, що тут війна: її називають АТО.

Б’ють без садизму, дозовано і так, щоб нічого не зламати: по вухах, по животу, по вилицях, по шиї. Все інше — залякування. Лякають відрізанням вух, відрізанням сосків. Стріляють над вухом. Змушують за три секунди відповісти, «хто тебе завербував», із дулом пістолета в роті.

І ти все розповідаєш. Якби було що — розповів би все. І про ФСБ розповів би, і про ГРУ розповів би. Пройшлися по біографії, й виявилося: можливо, я працюю не на Росію, а на ЦРУ. Як-як називалась та книжка Едварда Саїда, яку ти переклав на західний грант? Ах, «Гуманізм і демократична критика»? Окремий удар за «гуманізм» і окремий за «демократичну».

Коли тобі приставляють до потилиці дуло автомата й питають, якої ти релігії, ти розумієш, що найгірше для країни сталося з нами за останні півроку. Знецінення людського життя. Якщо смерть Нігояна чи Вербицького викликала хвилі обурення, то тепер — одним більше, одним менше...

В якийсь момент тобі здається, що логічним продовженням буде справді застрелити тебе й вивезти на той бік: мовляв, це зробили сепаратисти. Після побоїв це навіть не страшно, скоріше образливо. І в голові тільки чубчик дворічного сина — і фраза «ні за х** собачий». Образливо навіть не за себе, а за рідних: тобі буде вже все одно, а їм — ні.

Спасибі, що армія

Дружина знайшла у мене в імейлі контакти всіх прес-секре-тарів і вийшла-таки на того, з яким спілкувався я. Поки мене погрожували «передати тепер десантникам», прес-секретар уже заспокоював дружину: «Не переживайте, він не в терористів, а в армії».

Бо вони все ж якось перевірили мене, хоча стверджували, що «ніхто мене не знає». Навіть у найгірші моменти я був радий, що це — армія. Можливо, працював стокгольмський синдром: я майже любив головного в масці, який мене допитував, у ті моменти, коли ми для перепочинку співали українські народні пісні. Можливо, я навіть в найгірші моменти розумів: тут дисципліна й рішення про мою долю прийматиме не виведений з рівноваги автоматник, а якийсь утомлений генерал. Я був радий і досі радий, що це була армія, а не якийсь самодіяльний загін.

Я підписав документ, що не маю претензій до дій службовців АТО. Й хоча я підписував його під дулом автомата — я справді не маю претензій до конкретних дій конкретних службовців.

Бо знову ж розумію: усе відбувалося за інструкціями, які нині діють замість закону. Просто ми, «цивільні салабони» (як мене назвали), не усвідомлюємо, наскільки війна відрізняється від миру — в тому числі для «мирного» населення. Навіть якщо цю війну називають АТО.

«Журналіст» — це все-таки привілейований статус. Мене було дуже легко перевірити. Мене відпустили через ніч. «Номер перший», який дихав у камері поруч, там уже довго. Я не знаю, хто він і за що він там: я боявся дізнатися зайве про іншу людину, щоб з мене не вибили цю інформацію. Знаю лише, що «номер перший» піднімав і тримав переді мною відро для сечі, щоб я торкнувся пальцями краю відра, щоб зміг влучити з зав’язаними очима і зв’язаними руками.

Інші люди

— Ти що думаєш, усі терористи ходять з автоматами і в кирза-ках? — саркастично питали мене під час допиту.

До того як стати «військовополоненим» і після, я спілкувався з цивільними, що повтікали зі Слов’янська та Слов’янського району. Інших — підслуховував. Між собою вони часто називають терористів зі Слов’янська — «патріотами». Це інформація для роздумів про те, чому армії буде тяжко повністю зачистити регіон від терористів. А я думаю про те, що відбувається під час допиту таких цивільних, якщо вони потрапляють під допит. Як їм довести, що вони — не терористи?

З іншого боку: солдати української армії, які постійно ризикують життям. У голосах рядових, які водили й охороняли мене, відчувалося співчуття. А з іншими я спілкувався до затримання. У когось «бойовий дух» високий. Багато хто зі старших — заявляли мені контррозвідники — прийшли тому, що їх покликали командири рот. А хтось називає своє прізвище і каже, що давно демобілізований, а тут його знову призвали, й він уже був у «цій Чечні» під Слов’янськом і більше не хоче.

Коли я дивлюся нині на сонечко, все здається таким далеким і нереальним.

Найважче усвідомлювати: те, що сталось зі мною — хоч і найгірше в моєму особисто житті (не так побої, як погрози «повільною смертю» і т. п.), але це — тільки малесенький епізод із хепі-ендом на тлі того, що відбувається загалом. З багатьма людьми, в тому числі цивільними, невинними, відбуваються і продовжать відбуватися значно гірші речі.

Я ніяк не можу оформити все у стрункий текст. Цивільні біженці, що підтримують терористів. До скількох цивільних жертв може призвести зачистка? Контррозвідники, які кажуть, що винні в усьому — Майдан і журналісти. Випадкові люди, які потрапляють у полон. Є ж сотні людей у полоні терористів — і, впевнений, у полоні терористів значно гірше. Непередбачуваніше.

Й усе це погрожує стати систематичним.

Ті, хто думає, що знає правильний вихід, просто нічого не розуміє. В якийсь момент між побоями я просто сидів, дивився у брезентову стінку військового намету й бурмотів: «Не можу повірити. Не можу повірити». Я не можу повірити, що це відбувається в Україні.

Я пробую, пробую — й ніяк не можу оформити все у стрункий текст, як умів раніше. Я тільки у тисячу разів глибше зрозумів одне стародавнє побажання:

Мир вам.

Артем Чапай, Insider 6 червня 2014

В начале лета развернулись бои между украинской армией и боевиками за контроль над российско-украинской границей. К 5 июня боевикам удалось захватить целый ряд украинских погранпунктов: станицу Луганская, Краснодон, Бирюково, Свердловск, Дьяково, Червонопартизанск, Должанский и Красную Могилу.

 

Мариуполь освобожденный

Вид из окна поезда Киев—Мариуполь контрастный: зеленые деревья вперемешку с ядовито-ржавыми трубами. Над отвалами перед одним из многочисленных заводов парят желтые облачка.

— Ух, га-а-адость, — ворчит соседка по купе. — Травят всех... А вы знаете, что в Мариуполе самое большое в Украине кладбище? То-то. Довели людей бандиты.

Пейзаж почти до самого вокзала не меняется: сплошь трубы, переплетающиеся между собой, словно змеи.

— А море, думаете, что-то нейтрализует? Ни черта подобного. Море тоже ядовитое, — добавляет старуха и продолжает ворчать: — Га-а-адость.

На перрон выходят две женщины в цветастых спортивных костюмах.

— Он меня «бандеровкой» назвал, ты слышала? Первый раз видит, не знает ничего, а «бандеровкой» зовет! — возмущается женщина в розовом, тянущая за собой розовый чемодан.

— Да просто тут много недалеких. «Бандеровцами» называют просто потому, что мы с Киева, не обращай внимания, — объясняет ее подруга в голубом, тянущая за собой голубой чемодан.

Обстановка в Мариуполе спокойная и даже по-курортному расслабленная. Город, переживший несколько критических периодов, постепенно начинает приходить в себя. В центре не видно ни людей с георгиевскими ленточками, ни флагов «Донецкой народной республики» — ни одного напоминания о сепаратистских настроениях.

Только на решетках одного из окон разгромленного здания управления МВД завязано несколько оранжево-черных узелков, а рядом на стене кто-то прилепил листок со стихами под названием «Проклятие киевской хунте».

13 июня батальон «Азов» вместе с Нацгвардией провел масштабную зачистку Мариуполя и освободил штаб на Греческой улице, где размещались боевики.

Старушка, жительница одного из домов на Греческой, напротив которого располагался этот штаб, показывает дырки от пуль в заборе.

— Тут была целая война, — говорит она спокойно и указывает на стену, недавно залатанную цементом: по ней прошлись пулеметом.

Ее сосед по двору, грек, выносит горсть пуль, которые прошли через забор. Около десяти капсул.

— Это мы на память себе оставили, — говорит он с ухмылкой.

В окне жилого дома виднеется два отверстия от пуль. Потрескавшееся стекло до сих пор не заменили.

— Еще несколько дней назад мы боялись из дома выходить, а теперь все тихо. Даже начали на машинах ездить, а раньше страшно было, — рассказывает мой собеседник.

— Но все равно мне не нравится, что в городе есть танки и эта Нацгвардия, — вступает в разговор еще один местный житель. — Лучше бы здесь их не было. Ни украинских военных, ни сепаратистов. Если пули заденут мою семью, мне будет все равно, кто эти пули выпустил, я пойду против любой из сторон.

Предупреждение «Русской весны»

В одном из местных вузов встречаюсь с политологом и преподавателем Марией, которая с начала «Русской весны» помогает украинским военным в Мариуполе. Как и многие здесь, она просит не называть себя, хотя, похоже, в городе не осталось людей, кто бы не знал, чем она занимается.

Замечаю в аудитории университета флипчарт, на котором красным фломастером написано: «Украина понад усе! Слава Украине!»

— Ой, это студенты наши... — смущенно объясняет Мария. — Видимо, еще во время сессии расписали.

Она говорит на украинском, но иногда сбивается на русский — в Мариуполь приехала с Западной Украины двенадцать лет назад.

Говорит, здесь никогда не было по-настоящему проукраинских партий — одни «регионалы», коммунисты и СПУ. Только во время Майдана патриотически настроенная молодежь сплотилась под эгидой «УДАРа». И тем не менее Мария утверждает — до весны в Мариуполе не было сепаратистских настроений. Да, была симпатия к России, но об отделении никто не помышлял.

По данным соцопроса, проведенного Центром европейских исследований Мариупольского госуниверситета, к концу апреля 75% мариупольцев поддерживали единую Украину, из них 15—20% хотели федерализации, остальные — децентрализации. Из оставшихся 25% семь поддерживали «Донецкую народную республику», а 15% — присоединение к России.

После «референдума» 11 мая больше людей стали поддерживать ДНР, поскольку о ней начали активнее говорить в области. Когда на Донбассе начались активные боевые действия, приехали украинские военные. И началось — по всему Донбассу, по примеру Крыма, проходили стандартные «акции»: к военным частям приходили бабушки и женщины с детьми и требовали сдать оружие.

Мария, памятуя «крымскую кампанию» и понимая, к чему дело идет, собрала знакомых и поехала к 72-й бригаде, которая дислоцировалась, по иронии судьбы, в поселке Ялта.

— Психологическое состояние военных тогда было очень тяжелым, — рассказывает она. — Бабушки просто демократизировали армию. Мы же делали все наоборот — сказали, что видим в ребятах защитников и будем помогать. Обменялись номерами телефонов, спросили, в чем они нуждаются, и начали работу.

Так появилась одна из волонтерских групп, которая собирает средства на бронежилеты, каски, белье, медикаменты и еду для наших военных в Мариуполе.

— Сначала я думала, что буду одна носить им закрутки и одежду на блокпосты, — смеется Мария, — Но люди стали нести мне деньги.

Таких, как Мария, оказалось много.

На выезде из Мариуполя — большой блокпост с украинскими флагами. Стоят несколько БТРов и БМП. Нацгвардейцы тщательно досматривают каждый автомобиль: проверяют документы, бардачок, багажник. Неподалеку располагается база, где живут и тренируются бойцы Нацгвардии из Киева и батальона «Днепр-1».

Мария выгружает привезенные вещи: помпы для воды, диклофенак, мази от грибка, полотенца, наборы для душа, «кусачки»...

На базе тренируются нацгвардейцы. Многие из них носят старую, износившуюся, местами в дырках, форму.

— Это новенькие, недавно приехали, — объясняет Мария. — Их мы еще не успели одеть. Это ведь у них единственный комплект, из-за постоянных учений изнашивается быстро.

Владимир, командир киевской роты Нацгвардии, крепкий взрослый мужчина. У него и его сегодняшних подопечных непростая история отношений — еще недавно они были по разные стороны баррикад. Владимир стоял в Киеве на Майдане за щитами внутренних войск.

— Я был во внутренних войсках, мы стояли безоружные, — говорит он. И вдруг произносит: — Это не смешно, понятно? У нас действительно не было оружия, а все телеканалы врали — и российские, и украинские.

Но обиды в его голосе нет.

— У меня родители с востока, а я сам с запада. Здесь я стою за единую Украину, — говорит он.

Переход к миру

После того как Мариуполь зачистили, люди стали более открыто говорить о своей позиции. Но возле сгоревшего здания городского совета, который дважды занимали сепаратисты, до сих пор собираются пророссийски настроенные горожане.

Несколько бабушек и пожилых мужчин громко обсуждают новые власти и сетуют на то, что «Донецкой народной республике» не позволили развернуть на территории города активную деятельность.

— Это остатки местных коммунистов, собираются здесь по привычке. Видимо, место до сих пор притягивает, — рассказывает один из волонтеров Юрий Тернавский. Он известный в городе человек — директор Управления общественного питания и торговли. По его мнению, сепаратистские настроения в Мариуполе активно поддерживал мэр Юрий Хотлубей.

— Мы все видели, как он сам завел сепаратистов в горсовет и подписал с ними меморандум. Он же поддерживал митинги Антимайдана, написал обращение к Путину... Этот мэр руководит городом уже 15 лет, он такой мариупольский Янукович, который «крышует» криминалитет в городе вместе с двумя сыновьями.

Тернавский уверен: Мариуполь никогда не был пророссийским городом, поскольку этнических русских здесь мало.

— Первые переселенцы здесь — немцы, болгары, греки с Крымского полуострова, казаки... Ничего общего с Россией нет. Мы всегда стремились в Европу, занимались торговлей и дружили со Львовом, это наш город-побратим. Но к России относимся с уважением.

По его мнению, мариупольцы пришли на «референдум» в поддержку ДНР только потому, что хотели выразить недовольство местной властью.

Тернавский стремится организовать местных бизнесменов, чтобы вместе помогать Нацгвардии и военным. Также он подключил своих сослуживцев к разъяснительной работе среди горожан, чтобы показывать, что «никаких «бандеровцев» и фашистов у нас нет» и что «мы должны жить в единой свободной Украине».

Один из коренных мариупольцев, мой знакомый, обращает внимание на то, что здесь всегда говорили: Мариуполь — не Донбасс. Действительно, картина здесь отличается от того, что я видела в Донецке, Горловке или Славянске.

В Мариуполе гораздо активнее развивается торговля и сфера услуг, туризм. На предприятиях, большая часть из которых подконтрольна Ахметову, довольно высокие зарплаты, и депрессивного фактора в виде шахт здесь нет.

Сейчас свободный от боевиков Мариуполь имеет все шансы стать экономическим и культурным центром всей Донецкой области. Об этом говорил президент, и такие планы есть у губернатора Сергея Таруты.

— Мы хотим на примере Мариуполя показать, каким может стать Донбасс после войны, — говорит мне помощник главы областной администрации Василий Арбузов. — Пока военные освобождают другие города, нужно перейти к мирному существованию здесь. Хочется уже сейчас запустить программы, которые будут оживлять город.

Судя по всему, жители Мариуполя к этому абсолютно готовы.

Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»

21 июня 2014

 

«Батальон политзаключенных» хочет выйти на Майдан и вернуть Крым

23 июня на восток Украины отправляются новобранцы батальона «Азов». Они присоединятся к команде бойцов, получивших известность после того, как провели зачистку Мариуполя от боевиков. Журналист «Украинской правды» пообщалась с лидерами «Азова» и побывала на базе батальона под Бердянском, где тренируются бойцы.

На площадку неподалеку от киевского аэропорта «Жуляны» садится небольшой самолет с красным крестом на крыле. Это — единственный в Украине самолет, оборудованный для транспортировки раненых. Он привез Руслана, позывной Легионер, бойца батальона «Азов», который был тяжело ранен при зачистке Мариуполя от сепаратистов. Когда группа двигалась по улице, под Русланом взорвалась подложенная боевиками мина. Ему полностью раздробило правую руку, несколько пуль угодило в живот.

Руслана встречает лидер «Азова», председатель организации «Патриот Украины» Андрей Билецкий. Он тихонько говорит что-то Руслану и провожает его до машины «скорой помощи». Руслан улыбается. Видно, что через боль.

Сам Андрей молчалив и сосредоточен. Он не похож на кровожадного головореза, каким бы его могли описать российские пропагандистские СМИ. Обычный худой высокий парень с серьезным спокойным взглядом. Такой не полезет в бой, не просчитав каждый шаг.

Билецкий отсидел 2,5 года в харьковской тюрьме, а в конце февраля его, как и Тимошенко, «васильковских террористов» и семью Павличенко, признали политическим заключенным и выпустили на свободу. После этого он участвовал в противостоянии с сепаратистами в Харькове, а потом основал батальон «Азов».

Этот батальон состоит, в основном, из таких же, как он, политических заключенных. В него входят и «васильковские террористы», и Сергей Павличенко, и супруг Татьяны Черновол Николай Березовой.

Несмотря на то что его выпустили из тюрьмы после смены власти, Билецкий считает, что революция не окончена, а власть не поменялась.

— Вот вы чувствуете, что власть поменялась? — спрашивает меня Андрей с фирменной невозмутимостью. — Я не чувствую. И я здесь не за государство воюю, а за родину.

Обновление украинской милиции

«Азов», как и другие батальоны, вошедшие в состав Нацгвардии и Минобороны, сформирован исключительно из добровольцев. По мнению помощника министра внутренних дел Антона Геращенко, создание таких отрядов — единственный верный выход из ситуации, которая сложилась в силовых структурах Украины. Срочники, призванные в армию, недостаточно мотивированы участвовать в боевых действиях на востоке страны, а добровольцы понимают, зачем идут на войну, и вряд ли станут сдавать позиции и оружие без боя.

— Какой смысл посылать людей с оружием, с обмундированием, когда они сдаются без боя? — задается вопросом Геращенко. — Поэтому мы настаиваем на добровольческих отрядах. В XXI веке, когда кругом секс, наркотики, компьютерные игры, человеку не хочется идти умирать. Зачем, если можно классно погудеть? И лишь немногие понимают, что есть кое-что поважнее.

По замыслу нового руководства МВД, те добровольцы, что вступили в батальоны Нацгвардии, сформируют кадровый резерв для обновления украинской милиции. Сейчас в батальонах служит около трех тысяч человек, а в планах — привлечь еще 2,5 тысячи добровольцев.

— Сейчас, конечно, в батальонах есть некоторое ощущение этакой махновской вольницы, — говорит Геращенко. — Но они настоящие патриоты, а нам нужно создавать новую милицию там, где она окончательно разложилась, особенно на востоке.

В Донецкой области 17 тысяч милиционеров, но фактически ни один из них не выполняет своих обязанностей. И мы хотим создать милицию, которая будет служить не конкретной власти, Коломойскому, Авакову или Порошенко, — а непосредственно народу.

Но готовы ли сами бойцы добровольческих батальонов стать новой украинской милицией?

«Главная цель — вернуть Крым Украине»

У ворот тренировочной базы батальона «Азов» меня встречает Андрей Дзиндзя, бывший активист «Дорожного контроля», который отсидел почти два месяца в тюрьме по обвинению в организации беспорядков возле администрации президента 1 декабря. Он одним из первых записался в батальон и сейчас уже является официально сотрудником милиции.

13 июня, во время зачистки Мариуполя, он впервые взял в руки оружие.

— Раньше держал в руках только фотоаппарат и камеру, — смеется Дзиндзя. — Я был помощником Татьяны Черновол в антикоррупционном бюро. Антикоррупционные законы Верховная Рада провалила, какие-либо действия по борьбе со взяточничеством не имели результата, поэтому пришлось ехать сюда, чтобы здесь быть полезным, — объясняет активист свое вступление в добровольческий отряд. — Здесь есть и мои товарищи с Автомайдана. Мы просто поняли, что здесь можем принести больше пользы, чем в Киеве.

У Дзиндзи, по его словам, никогда не было какой-либо боевой подготовки. Но он считает, что для спецопераций, подобных той, что была проведена в Мариуполе, она и не нужна.

— На самом деле тут важнее думать головой, — говорит он. — Мы показали это по Мариуполю: жертв с нашей стороны нет, потому что мы семь раз отмерили, один раз отрезали. Мы проводили тщательные разведки, анализировали, перепроверяли. Подготовка операции длилась около двух недель.

Главная цель Дзиндзи — вернуть Крым Украине: «Рано или поздно мы это сделаем», — надеется он.

Такую же цель ставят, похоже, и все остальные бойцы батальона.

Передо мной стоит «черный человечек» с позывным Холодный. Он совсем юный, ему девятнадцать. Говорит много, складно и эмоционально. В 2011 году он вступил в организацию Билецкого «Патриоты Украины» и увлекся, по его словам, «националистической литературой». Когда начался Майдан, Холодный участвовал в протестном движении в Харькове, присутствовал при штурме обладминистрации российскими активистами.

Молодой максималист целиком разделяет взгляды Белого вождя — так называют лидера батальона «Азов» — и восхищается тем, как построены отношения между бойцами и руководством.

— Здесь воспитывается не стадный инстинкт, а больше братские связи, — рассказывает Холодный. — В нас стараются воспитать индивида, чтобы каждый из нас мог принимать решение в той или иной ситуации, был автономной боевой единицей. А если человек привыкнет, что ему отдают приказы сверху, то толку от такого человека мало. У нас, конечно, есть иерархия, есть беспрекословное подчинение приказам. Но всем нравится, что командование бережно относится к спецоперациям. Нас не кидают куда-то непонятно зачем. Сначала мы отрабатываем тактику, тренируемся, нам сообщают о задачах и целях, и только потом мы едем на точку.

Парень скептически относится к идее пойти после батальона в милицию:

— Идти прикрывать зады каких-то олигархов и отмывать их деньги, при этом забирая их у обычных семей? Нет уж. Мне всю жизнь приходилось давать взятки, чтобы устроиться на работу, чтобы закончить учебу... Но если верхушка власти будет полностью заменена, то можно будет и в милицию пойти. А сейчас главное — вернуть Крым и Кубань, а там разберемся, — смеется Холодный. — Кубань — это же этнически украинская территория. И я хочу, чтобы украинцы вернулись в состав нашего государства. Когда мы станем могущественной и самодостаточной страной, тогда проблем не будет, люди захотят жить у нас, будут сами проситься. И крымчане тоже.

Во время перерыва между тренировками бойцы обсуждают политическую ситуацию, пересказывают новые шутки по мотивам российской пропаганды. Возле скамейки на асфальте лежит стопка газет «Новороссия» с панегириком идеолога сепаратизма Александра Дугина в адрес «министра обороны» ДНР Игоря Стрелкова на первой полосе.

— Мы эти газеты, как анекдоты, читаем, — шутит кто-то из бойцов. — А еще у нас есть пара флагов ДНР, мы их как тряпки используем.

Боец батальона Андрей, совсем недавно занимавшийся общественной деятельностью в Херсоне и работавший депутатом мест-ного совета, считает, как и все мои собеседники в батальоне «Азов», что власть в Украине не сменилась.

— Национальная революция перешла в латентное состояние, и теперь она тлеет на востоке, — говорит он. — Если бы не мы, эта чума расползлась бы дальше, в Харьков и Днепропетровск. Поэтому властям не нужно забывать, кто защищает страну. Совершенно очевидно, что нужно провести люстрацию и не допустить к власти ни «регионалов», ни коммунистов, ни всех, кто с ними когда-либо сотрудничал. Если мы не проведем глобальные чистки в верхушке, то получим Украину времен Кучмы: бизнес-кланы будут между собой договариваться. А нам ведь это не нужно, правда?

Интересуюсь у одного из бойцов, что он будет делать, когда батальон «Азов» выполнит свою миссию на Донбассе.

— Пойдем на Крым, возвращать будем! — говорит он с усмешкой. — Но сначала снова выйдем на Майдан. Надо напомнить власти, почему мы сейчас здесь.

Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»

23 июня 2014

Справка: Андрей Билецкий, командир батальона «Азов» — лидер ультраправой организации «Патриот Украины», а также ассамблеи ультраправых организаций «Социал-национальная ассамблея». Активист движения «Честно» Антон Кушнир, а также издание «Телекритика» указывали, что Билецкий ранее придерживался антидемократической и расистской программы.

 

Палата № 2

Головний військовий клінічний госпіталь — здебільшого корпуси ще царської забудови, розкидані обабіч тінистої каштанової алеї. Нині тут 57 поранених на сході.

«Ходячі» поранені на лавочках під деревами спілкуються з родичами. Солдат на милицях, у синьо-білій смугастій майці і з наколкою парашута на плечі, стоїть із перев’язаною від стегна ногою. Зневажливо розповідає двом старшим чоловікам:

— А сейчас ниче, вкололи два обезболивающих.

Старші родичі курять і мовчать.

Родимки завеликі

— Я лежу в палаті № 2, — каже по телефону Тарас Ковалик із добровольчого батальйону «Айдар». — Четвертий поверх, як заходите, від сходів ліворуч.

Тарас, родом з Тернополя, за професією — кухар. Працював офіціантом, але звільнився під час Майдану. Був одним із сотників 15-ї сотні Самооборони. Хотів вступити до 2-го батальйону Нацгвардії разом зі своїми — але не встиг: надто довго проходив медкомісію, щоб довести свою боєздатність.

— Кажуть, от у тебе родимки завеликі... Я плюнув на це все, сказав, о’кей, буде час — приїду займуся цим. Поїхав і почав шукати інші варіанти, яким чином можна поїхати на схід. Твої хлопці воюють — а сотник собі просто сидить.

І Тарас, дізнавшись про набір майданівців у батальйон «Айдар» — тоді він називався просто в/ч 0624, — у середині травня поїхав на Луганщину під Старобільськ, незважаючи на білий квиток. Пройшов місцеву медкомісію, а юридичні питання вирішив дооформити потім.

— Я так і не встиг вирішити всі ці питання, мене підстрелили, — засміявся Тарас.

По факту це були крики

Допомогу Тарасові, попри неясність із військовим квитком, надають без жодних проблем. У Тараса прострелені м’які частини ноги, пошкоджені судини та сухожилля. Коли підстрелили, спершу відчув тільки оніміння й лише потім побачив кров.

— Почав давати знаки... ну як, по факту це були крики, що поранений. Вколіть мені знеболююче, бо я не доїду. Якби я втратив свідомість, то ймовірність того, що мене б довезли, була б набагато менша. Особливо на БМП, я би просто злетів. Водій БМП не скидає швидкості, бо він знаходиться під вогнем. Заборонено зупинятись.

Тарасу на ходу вкололи знеболювальне, на блокпосту перев’язали, потім довезли з-під Щастя до Старобільська, де першу операцію провів хірург «Айдару»:

— Руслан. Йому самому кінчик носа відстрелили.

Ефка в руці

На запитання, що з пережитого було найважче, Тарас замислюється. Починає говорити — не про себе. Спершу збивчасто, а потім дедалі швидше він говорить про цивільних:

— У цьому найгірша трагедія... Війна — дуже брудна штука... Вискакує якийсь, вибачте, довбо**б... А хто знає, хто він? Кажеш йому. А воно все одно лізе... Бог суддя, і все одно... Якось розказували, в одного, і вроді цивільні номера машини, і машина без зброї — а ефка (граната Ф-1. — Авт.) в руці... А ти стоїш на блокпосту і знаєш, що це не просто твоє життя — за тобою батальйон... Я вважаю, що там місцеве населення все попереджено й вони мають змогу покинути ту територію, їм не перешкоджають... Їх можуть залякувати, але їм не перешкоджають. Досі з Луганська можна поїхати. На автобус чи поїзд — і проїхати геть. Я вважаю, що потрібно сказати, що: два дні, всьо, люди, ховайтеся в бомбосховищах, інакше ми не відповідаємо. І почати реально знищувати... Треба почесному ввести воєнний стан... І тоді — ти за замовчанням ворог.

Навіть якщо ти дитина. І тоді знімається відповідальність повністю моральна і юридична з військових... Хоча практично ми робимо все правильно. Ми робимо за законами воєнного часу... Ми діємо максимально лояльно. Ми нікого не чіпаємо, ми ніколи не стріляємо в сторону житлових будинків, ми, навпаки, стараємося відтягнути вогонь на себе, відійти вбік...

Тараса перепиняє прихід знайомої, яка занесла малини та смородини. Це його відволікає. Через кілька хвилин він повертає обличчя до мене, вже іронізуючи:

— А то люди вірять, що ми у Щасті стріляли в усіх чоловіків... Що ми якийсь елітний підрозділ... Люди вірять в це. Приходиш у Щастя, питаєш: «Що, реально відстрелювали?» Вони такі: «Ну що ви, дурні зовсім?» А питаєш: «А ви вірите, що у Слов’янську спец-снарядами стріляють і випалюють будинки?» — «У-у-у, віримо». Отакі люди, просто.

І всьо, повисла

На каталці привозять худого чоловіка, у якого в плече та передпліччя встромлені металеві прути. Рука зафіксована металевою конструкцією. Передпліччя перемотане.

Чоловік швидко встає з каталки й піднімає брови, апелюючи до всіх присутніх:

— Сказали б мені з утра, що ні пить, ні їсти.

Санітарки щось винувато кажуть і виходять.

Худий чоловік знизує плечима. У нього світлі очі.

Це Микола Боровин, 43-літній сільський фельдшер з Тростя-нецького району Вінниччини. Йому мали робити чергову операцію на роздробленому передпліччі, але не попередили, щоб не їв. Тепер треба чекати: поки що не можна робити наркоз.

Миколу разом із кількома знайомими фельдшерами з району призвали на початку квітня. Він сержант запасу. Показує радянський військовий квиток: демобілізувався в 1991 році.

З бази в Житомирі вінницьких фельдшерів спершу відправили до військових у Генічеськ на Херсонщину — тоді саме боялися вторгнення росіян з боку Криму.

— А вже потім звідти, колонами, стали відправляти на Донбас.

Микола щойно потрапив у Донецьку область — і колона, в якій він їхав, потрапила в засідку під селом Крива Лука Краснолиманського району. Це за 15 кілометрів від Слов’янська.

— Я одного замотати вспів. Замотав ногу, дивлюсь, треба мотати ще й руку. Ті тоді вже не стріляли. Вони довго не стріляють. Нападуть, постріляли. Наші почали відстрілюватись — ті й притихли. Я перев’язую раненого, і тут одиночний — фах! І всьо, повисла.

Микола киває на поранену руку. Він обережно притримує поранене передпліччя кистю здорової руки.

— І вже кістки стирчать. Кричу: «Женька! Йди мотай уже мені!»

Микола легко усміхається.

— Хуже всього (скоріш за все), снайпер. Бо одиночним... І так здалеку, щоб обидві кістки перебити, з автомата... — Він із сумнівом хитає головою.

Микола, перев’язуючи пораненого, був із лікарською сумкою, з намальованим на ній хрестом. І Микола, і Тарас вважають, що снайперам бойовиків окремо доплачують за виведення зі строю медиків і офіцерів. Тарас каже, що в «Айдарі» через це медики й офіцери ходять у бій без розпізнавальних знаків.

Дві корови, свині

— Солдатам дають по одному буторфанолу, — Микола хитає головою. — Це наркотик слабенький, ефект не дуже. Мені два зразу вкололи, я кричу: давайте ще третій.

Микола втікав сам, пригинаючись і ховаючись за БТР. Всередині БТРів везли більш тяжко поранених, а зверху — вбитого, якого Микола послідовно називає інакше:

— Двохсотий.

І «трьохсотих» (поранених), і «двохсотого», відступивши з-під обстрілу, відправили вертольотом у тил, а звідти Миколу іншим вертольотом повезли в Харків, де зробили першу операцію.

— В операційну я пішком ішов. Ще б час, і я би без руки лишився. Або якби на сантиметр вище, щоб локтьовий сустав зачепило.

Микола розповідає про все, крім «двохсотого», з легкою усмішкою. Якщо у Тараса Ковалика відчувається гнів на супротивника, у Миколи Боровина важко помітити бодай роздратування чи на тих, хто стріляв у нього, чи на будь-кого іншого:

— Слава богу, що вернувся, — тільки й каже він.

Через годину приходить жінка-терапевт. Слухає дихання:

— Так, товарищ сержант, вы сколько курите?

— Пачки півтори в день, — усміхається Микола.

Терапевт хитає головою з осудом. Виходить. Микола лягає на здорову руку і пробує читати детектив Гарднера «Таинственная блондинка». Заходить санітарка. Дає Миколі й Тарасові по персику. Потім приносить компот.

— Мені ж не можна пить і їсти, — каже Микола. — А то знов чотири часа чекать. А то утром тільки перев’язку робили.

— Як? Без наркозу?

— Так мені ж дали промедол. В вену. Середньої дії. Мені щас можна в руку лізти, — киває він на роздроблене передпліччя. — Я нічого не відчую.

Це для перев’язки. Для операції потрібен повний наркоз. Треба чекати ще трохи.

— Брат обіцяв приїхати, — розповідає, чекаючи, Микола. — Може, син. Але син ніколи в Києві не був, а тут попробуй розберись. А ще вроді завтра приїдуть провідати круті родичі, — Микола знижує голос і розповідає про чоловіка двоюрідної, здається, сестри. Це чиновник, який переходить з одного міністерства в інше.

— А жінка до вас приїжджала?

— Як вона приїде? — з легкою усмішкою хитає головою Микола. — Хазяйство. Дві корови, свині...

Його перебиває молодий невисокий хірург, що заходить в палату:

— Ну что, пойдем потихоньку?

— Простинь взяти?

Хірург не встигає відповісти, бо фельдшер Микола вирішує сам:

— Ну, назад же на каталці буду. То краще взяти.

Тарас Ковалик, який сидить унизу на лавочці з гостем-одно-класником, розповідає мені про фельдшера Миколу:

— Дивний чоловік. Мучиться вночі, не дає себе обезболюючим вколоти. Стогне.

Артем Чапай, Insider

1 липня 2014

В ночь на 5 июля 2014 года после боев боевики ДНР под руководством Игоря Стрелкова-Гиркина покинули Славянск и Краматорск. В тот же день город перешел под контроль украинских военных, а над Славянским городским советом был поднят украинский флаг. «Армия» Стрелкова обосновалась в Донецке.

 

Смертельная усталость: Краматорск накануне побега сепаратистов

На дорогах в Краматорске почти нет машин. Горожан тоже не видно. Все магазины закрыты.

— Здесь за полчаса до того, как вы приехали, была тревога — опять бомбили, — рассказывает местный житель Артём. Он согласился поселить нас в квартиру к другу, который недавно сбежал из Краматорска за границу.

Артём выглядит смертельно уставшим. Вскоре становится понятно почему.

— Ну как прошел день? — интересуюсь у него.

— День? Тебе с двенадцати ночи рассказывать? — отвечает он, печально ухмыляясь. — Тут по часам все. В двенадцать здесь стабильно начинают стрелять. Как в «Золушке».

Брошенная квартира выходит окнами на Славянск и гору Карачун. Из окна видно, как над горой разрываются снаряды. Где-то вдалеке громыхает.

— Знаете, что делать, когда начинается обстрел? — флегматично спрашивает Артём. Я мотаю головой: еще не знаю. — Сразу прячьтесь за стену, которая за туалетом. Чтобы от окна тебя отделяло две стены. А лучше залечь в чугунную ванну.

Артём рассказывает: сегодня сепаратисты заявили, что на площади, где располагается штаб «ополчения», будут выдавать пенсии. Но снаряд попал в здание прямо за штабом — и, конечно, никаких денег никто не выдал.

Он считает, что в Краматорске стреляют только местные — «повстанцы», как он их называет, — а украинской армии и Нац-гвардии в городе нет. Правда, подтвердить или опровергнуть это предположение невозможно: сепаратисты свою причастность к выстрелам, естественно, отрицают, а их противников не видать.

— У меня подозрение, что «повстанцы» этой долбаной «республики» сами стреляют по жилым кварталам, чтобы людей в страхе держать. Чтобы потом эти женщины с детьми сами бросались под танки и останавливали украинскую армию, — предполагает он.

Телевидения в Краматорске уже нет — третьего дня завалилась вышка. Радио тут только одно. Впрочем, местным жителям, кажется, уже не хочется никаких новостей: от выстрелов они все равно не спасают.

— Сейчас уже все очень устали от этого. Даже мой папа был за «республику», но когда блокпост сепаратисты перевели под его дом, мнение свое поменял, — продолжает Артём, вздыхая. — Теперь он постоянно сидит в погребе на стульчике и ждет, когда начнут стрелять.

Прямо под домом, где мы поселились, располагается станция с хлором. Нас предупреждают: если вдруг снаряд попадет туда, нам придется, мягко говоря, несладко. Мысленно надеюсь, что снаряды пролетят мимо.

— Смотри, вон там — микрорайон Лазурный. Это наш Чернобыль, — рассказывает Артём. — Его основали в 86-м году, тогда же, когда произошла авария на ЧАЭС. А есть у нас микрорайон Чечня — его основали, как раз когда Чеченская война началась. Видимо, суждено нам было в такую ситуацию попасть...

На днях Артёма пытались задержать в городе сепаратисты. Обещали отвести в «подвал» и «серьезно поговорить». По его словам, в таких ситуациях нужно держаться спокойно.

— Они, как дикие звери: чувствуют страх и агрессию, — объясняет Артём. — Когда нас с другом задержали, мы стояли перед ними сдержанно, так, будто ничего особенного не происходит. И они просто не знали, что с нами делать. Так и отпустили. Непередаваемое чувство...

В Краматорске на улицах почти нет людей — оттого кажется странным, что по моим следам долго идет неизвестный мужчина. Говорят, такое здесь уже не редкость. У сепаратистов в городе много сторонников, которые устанавливают слежку за подозрительными людьми и «новенькими». За мной, видимо, следят как за «новенькой». Или это просто паранойя. В такой обстановке паранойя возникает очень быстро.

В одиннадцать вечера гремит взрыв. Из окна видно, как на Карачуне разгорается вспышка. Раздается очередной взрыв, за ним еще один: работает артиллерия. Под ногами начинает подрагивать пол. Вдруг вдалеке срабатывает сирена, а за ней включается сирена где-то сразу под нашим домом. Жуткий, страшный вой. Автоматически прячусь за стену за туалетом, хоть и осознаю, что вряд ли снаряд влетит именно в мой дом.

С этой сиреной горожане живут каждый день. Почти никто не спит. Под такие звуки спать просто невозможно.

Сирена стихает так же неожиданно, как началась. Но в ушах до сих пор стоит гул.

В тишине начинает кричать какая-то птица, и этот крик совсем не похож на птичий. Звук такой, будто где-то рядом вылетает пуля. В Краматорске, кажется, все звуки искажены. А у людей за те два месяца, что здесь ведутся боевые действия, искажено сознание.

В подъезде дома, где мы провели тревожную ночь, живет целая свора котов: Пятнашка, Черныш, Серый, Огонек... Все они были оставлены хозяевами, решившими покинуть Краматорск.

На моих глазах очередная семья забирает вещи из дома.

— Уезжаете? — спрашиваю я у девушки, которая заталкивает чемоданы в лифт.

— Уезжаем, — резко отвечает она. — Но скоро вернемся, вы не думайте.

...Из Краматорска мы двинулись дальше — в сторону Славянска. По дороге, на повороте к не занятому сепаратистами Святогорску, я увидела яблоневый сад, вокруг которого расставлены фигуры лебедей, вырезанные из автомобильных покрышек. Эти фигуры сделал дядя Коля. Он недавно перебрался в деревню из Краматорска, где работал на металлургическом заводе.

Дядя Коля вышел к нам, широко улыбаясь, в джинсовой панамке с надписью “Marlboro” — и сразу предложил посмотреть на его черепах. Их у него четыре: цепляются на удочки местных рыбаков, а те приносят их дяде Коле, зная, что тот сможет позаботиться.

— Вышел на пенсию, а заниматься чем-то надо. Вот и развожу живность, а жена раскрашивает домик, чтобы любо было смотреть, — объясняет мужчина.

Дядя Коля рассказывает, что мимо его дома постоянно проезжает военная техника. «Если кто-нибудь эти машины подрезает, начинают стрелять», — говорит он. Бывает, пули попадают и по домам, но никто здесь на это особого внимания уже не обращает.

— Вообще не люблю говорить о политике. Когда-нибудь все утрясется и ненависть забудется. Я лучше буду цветы разводить и черепах, так гораздо спокойнее, — говорит дядя Коля.

В его доме на лавочке стоит старый граммофон, а рядом с ним — стопка пластинок. Жена Татьяна включает проигрыватель, и начинает петь Высоцкий.

— Телевизор у нас уже давно не работает, новости не смотрим, — говорит она. — Зато решили переслушать Высоцкого и поняли, что он поет прямо о том, что сейчас происходит. Вы только послушайте!

— И все же, как вы относитесь к тому, что сейчас происходит? — спрашиваю я дядю Колю. Он загадочно улыбается.

— Знаете, в 1974-м я был на Западной Украине у сестры, — рассказывает он. — Однажды она повела меня в поле и сказала: вот, это мое поле. Я ей говорю: да какое же оно твое, это же советское все! А она отвечает: вот когда все закончится, оно опять будет мое. Так и произошло. А теперь у нас то же самое происходит, что у них тогда.

Напоследок, когда мы покидали дядин Колин дом с лебедями, вырезанными из шин, он произнес:

— Моя бабушка, западенка, всегда говорила, что сила Украины — в единстве. Так что мы будем жить дружно, вы не переживайте!

На следующий день сепаратисты покинули Славянск и Краматорск и отправились в сторону Донецка.

Сирена здесь больше не воет, а птицы поют уже без всякой тревоги.

Смертельная усталость скоро пройдет. В эти города вернется жизнь.

Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»

6 июля 2014

 

Славянск. Пейзаж после битвы

По дороге к Славянску, перед блокпостом, где теперь развеваются украинские флаги, — вереница машин. Едут автомобили с красным крестом и с надписью «гуманитарная помощь» — везут медикаменты и продукты в оставленный «ополченцами» город. Еще вчера эта дорога была пуста и напоминала путь в Сайлент-Хилл. И точь-в-точь как в одноименном хорроре, с наступлением сумерек здесь начинала выть сирена. Больше она не воет, потому что Славянск уже никто не бомбит.

По городу разбросаны сожженные машины и покрышки. Смотрю по сторонам: повсюду разгромленные дома и магазины. Многие здания сильно повреждены, хоть и не настолько, чтобы сравнить Славянск с Цхинвалом.

Возле большого супермаркета собралась толпа: здесь получают воду. Люди бегут вслед за машиной, которая везет гуманитарную помощь.

— Скорей, скорей! — кричит женщина, подгоняя свою знакомую с пустыми сумками.

Площадь перед горсоветом, вход в который по-прежнему завален мешками с песком, заполнили несколько тысяч человек. Периметр заняли бойцы украинской армии и Нацгвардии. Из горсовета выходят двое парней в форме. Спрашиваю у них, довольны ли они тем, что после двух месяцев военных действий взяли Славянск.

— Довольны ли мы? — ухмыляется один из них. — Не то слово.

— Мы здесь были два месяца назад, — говорит второй. И мрачно добавляет: — В плену.

Вокруг горсовета выстроились машины, груженные мешками с картошкой, луком, хлебом и колбасой. В воздухе сильно запахло лекарствами.

Несколько сотен человек толкаются в очереди, чтобы получить хлеб. Каждый пытается пробиться вперед и схватить свою буханку первым. Хлеба здесь не видели четыре дня.

— Что вы снимаете? Вот когда нас бомбили, надо было снимать! — кричит мне женщина.

— Вы издеваетесь, что ли? — поддерживает ее другая. — Мы тут изголодались...

— Да шо вы плачете, женщина, — говорит кто-то из толпы бабушке, которая в слезах тянет руки к парню, раздающему хлеб. — Отойдите, не позорьтесь!

— Выстроились, вы посмотрите на них. На показуху, что ли? Как будто не ели не знамо сколько, — комментирует проезжающий мимо на велосипеде мужчина.

Парня, раздающего хлеб, буквально сносит толпа.

— Колонна, два шага назад! — кричит он. Толпа не двигается. — Отойдите, ну пожалуйста! — молит парень.

Возле машины, где раздают колбасу, женщина устраивает истерику:

— Не снимайте нас! Не снимайте!

Другая, прорываясь вперед, сокрушается:

— Они сначала в нас стреляли, а теперь кормят!

Мужчина в кепке с надписью “USA” пытается ее усмирить:

— Что вы орете, вам же сейчас ничего не дадут. Ну что за люди? Вы сначала тут бастовали против газа, а теперь что, против колбасы бастуете?

Вдруг одна из женщин, стоящих в очереди за колбасой, падает в обморок. Она разбивает лицо, но, утерев кровь накидкой, быстро поднимается, хватает сумку, запихивает в нее какие-то пакеты и продвигается дальше к машине с гуманитаркой.

Смотреть на изголодавшихся, неумытых, запуганных людей жутко и больно. В середине апреля я была на этой самой площади и наблюдала, как женщины носят еду боевикам, которые совсем недавно заняли здание городского совета, и как они рассуждают о том, что им хочется жить в России. Хорошо запомнился молодой парень, который гулял по площади с коляской, не боясь людей с автоматами. Он переживал, что из-за конфликта между Украиной и Россией заводы в Славянске закроются, поскольку они тесно завязаны на российском рынке. Парень искренне надеялся, что Россия присоединит к себе Донбасс и здесь, в Славянске, сразу повысятся зарплаты и появятся новые рабочие места. Вот бы поговорить с ним теперь, после того, как сотни мирных людей погибли от пуль и артиллерийских снарядов, а тысячи покинули свои дома.

Тогда, в апреле, на площади находились люди, окрыленные надеждой. Теперь же я вижу здесь разочарование и стыд. Одни стыдятся того, что вынуждены толкаться в очереди, чтобы ухватить себе хоть какой-то еды. Другие стыдятся своих грязных волос и одежды.

— Но ведь это не ваша вина, — успокаивает женщину приезжий.

— Нет, наша. Мы сами виноваты в том, что все это произошло, — печально констатирует она.

Многие из тех, кто вышел на площадь за гуманитарной помощью, когда-то выступали на пророссийских митингах и поддерживали «ополченцев».

— Вы же хотели в Россию, а видите, что получили? И не стыдно вам? — обращается одна женщина к другой.

— А вы уверены, что мы хотели в Россию? — отвечает та, чуть не плача. — Мы просто хотели нормальную зарплату, вот и все. Жить хотели лучше.

Местная жительница рассказывает мне, как набирала воду из бассейна и заряжала телефон от бензинового генератора, который поставили на улице. Ее знакомой, молодой девушке, при разрыве снаряда оторвало руку, а мать другой знакомой погибла.

— Зато все стали такие добрые и сплоченные! — с восторгом продолжает она. — Мы пекли пироги и разносили по домам, помогали друг другу. Никогда такого раньше не было. А сейчас мы просто рады оттого, что не стреляют и что ночью смогли наконец-то поспать.

Вместе со Славянском сепаратисты оставили и соседний Краматорск. Но ликования там нет.

На въезде в город — пустующие блокпосты с символикой «Донецкой народной республики». В самом городе — ни единой души и абсолютная тишина. Изредка над пустыми улицами разносится звук короткой автоматной очереди: где-то неподалеку еще идут перестрелки с партизанами. Люди затаились, осторожно выглядывают на улицу из окон. Они все еще чего-то ждут и боятся.

Теперь огромная территория — от Славянска до самых подступов к Горловке — превратилась в такой Сайлент-Хилл, где витают призраки звуков стрельбы и разрывающихся снарядов, призраки случайных смертей. Только с наступлением сумерек здесь уже не воет сирена.

Екатерина Сергацкова, Соltа

7 июля 2014

 

«Карателі» на шкільних автобусах

Що розумієш на горі Карачун

Гойдалка з упирями

— Мне кажется, в этих качелях не будет победителей и побежденных, — каже колишній військовий, який супроводжує нас у Харкові. — А качели будут, пока «те», наверху, торгуются.

«Качелями» ветеран називає розгойдування насильства: того дня з «Градів» з боку Росії знов обстріляли українських військових.

Мій співрозмовник, великий усміхнений чоловік, служив миротворцем в Іраку за 677 доларів на місяць. На 2003 рік це здавалось йому великими грошима. А до того воював «в Ичкерии. Было и такое». В деталі не вдається.

— В России осталось куча упырей от прошлых воен. Теперь у Путина есть возможность очистить от них Россию. Мда. За счет жизней украинских военных.

Саме бажанням «очиститись від упирів за чужий рахунок» цей ветеран і пояснює випадки, коли російські прикордонники, запустивши «ополченців» для ДНР і ЛНР з боку Росії, при відступі не запускають їх назад у Росію:

— Даже под белыми флагами шли. Все равно русские по ним стреляют. Им эти упыри самим ни к чему.

Більше не куля в лоб

Ми веземо в кілька військових частин бронежилети, якими не забезпечила солдат держава.

За Ізюмом на трасі нас притискає до узбіччя довгий кортеж, який їде назустріч. Сирени. Стаємо на узбіччі. Стоїмо кілька хвилин. Понад десяток машин включно з каретою «швидкої допомоги».

Потім виявиться: кортеж із маячками, який усіх притис до узбіччя, був Яценюка. Той, вочевидь, відмовився від філософії «куля в лоб — то куля в лоб».

Проїхавши всі КПП за Ізюмом, ми вдягали бронежилети в посадці біля бічної дороги, від страху забули про це й поїхали далі не трасою, а цією бічною дорогою. Кілометрів сто їхали не в той бік.

— Так і прямо до сепаратистів приїхать можна, — нервово хихотів водій Олександр, коли ми виявили помилку.

А потім Олександру подзвонили з дому з Демидова, й він опісля багато курив.

Того дня в Демидові ховали танкіста, який загинув від залпового вогню під Зеленопіллям. Ховали в цинковій труні. Труну чомусь не запаяли. Через це біля труни вилися мухи.

Літо. Спека

Коли ми заблукали, поїхали в бік бойовиків і під бронежилетами спітніли від страху — найбільше вражала краса довкола. Соняшники. Цілі поля соняшників.

+30° або більше. На в’їзді до Слов’янська — озеро, на березі та в воді повно народу. Це якраз неподалік великого закинутого блокпоста Гіркіна.

А на горі Карачун, домінуючій висоті над Слов’янськом і Краматорськом — ніякої тіні. Намети на голому плато. Пряме сонце. Кілька солдатів стоять у черзі в машину-лазню. Інші перуть у коритах білизну. Артилерія розташована по периметру.

Нині тут стоїть 11-й батальйон «Київська Русь». Частина людей — добровольці, частина — мобілізовані резервісти. Практично всі — з Києва й Київської області.

Різні бійці батальйону, незалежно одні від одних, надто близько до серця сприймають пропаганду російських ЗМІ, які обізвали батальйон «карателями».

24-літній Віталик з Іванкова перший заговорює про це, зі смішком:

— Обізвали нас так, ще як ми в «Десні» на навчаннях були. А ми що, колись когось карали? Голови комусь відрізали, чи що?

Віталик — доброволець. У нього дві вищі освіти. Пішов, бо «комусь треба». Дружини й дітей не має.

— А як буде мир, подумаю і про сім’ю.

Віталик показує мені повалену телевежу. Неподалік телевежі — розриті могили з дерев’яними дощечками. Тут ховали загиблих у бою за Карачун солдатів, коли не було можливості вивезти тіла. Тепер солдатів перепоховали.

Отруйні ягоди війни

З гори відкривається чудовий вид на Слов’янськ і Краматорськ. На горі Карачун розумієш: якби армія була карателями, то могла звідси хоч зрівняти обидва міста з землею. Обидва — як на долоні. Вночі, казали солдати, особливо гарно. Вночі вже знову все світиться.

— А з тих кущів, — Віталик показує вниз по схилу, — досі стріляють. І ходять усякі. Сигнальні ракети вічно спрацьовують. Особливо вночі.

— А зараз — це наші ходять отам між кущами? — я непокоюсь і відходжу від краю прірви.

— Зараз наші. Сапери. Тут стільки всякого...

Через кілька хвилин до Віталика підходить один із саперів і показує те, що має в руках:

— Если не знать, как собирать — можно остаться без того, чем собираешь. — Сапер гмукає: — Ядовитые ягоды войны.

Уявляєш, як дітям?

— А уявляєш, як дітям? Ми, як малі були, любили то на яблуню, то в малину залізти. А тут попробуй залізь кудись. Хто знає, де розтяжки? — каже чоловік із позивним Карась.

Карасю 34 роки, в цивільному житті охоронець. Із Василькова.

— Я хочу, щоб моя дитина не боялась вийти погуляти з друзями. А ти подивись, як тут.

Карась прийшов у військкомат добровольцем, але попросив, щоб його взяли як мобілізованого. Це, бодай теоретично, дає більші гарантії:

— Якщо, не дай бог... — Карась спльовує через плече, — то родині компенсація.

Карась, як і Віталик, заговорює про «карателів». Якщо Віталик казав мені, що жодного разу на блокпостах не чув поганого слова від місцевих — то Карась стверджує:

— Різні є люди. Хтось нормальний. Але приходять іноді на блокпост провокатори. Всякого наслухаєшся. Дуже образливі слова. Але навіть якщо тобі в обличчя плюнуть — ти не солдат, якщо піддався на провокацію. Ніколи — ніколи не можна навіть спрямовувати зброю в бік мирного населення.

Карась — далеко не єдиний тут — каже про «провокації сепаратистів», але справжнім ворогом вважає Росію.

В ті дні — тільки й розмов, що про «Гради» з боку російського кордону.

Сам подивись на цих «карателів»!

— Ніколи не думав, що свою молодість проведу на полігоні. Война, сама настояща война, — каже Дизель.

Дизелю 24 роки, він слюсар і токар з Трипілля. Дитині 2 роки 4 місяці. Дизеля призвали.

— Спершу казали: 45 днів. Але, судя по разговорах, нема ким нас замінити.

Дизель із Карасем, доповнюючи один одного, розповідають про забезпечення. Бронежилети, форма — є, але все не завдяки державі чи військкоматам, а через волонтерів і спонсорів. Через це форма, звісно, в усіх різна.

Зампотилу був схожий на героя вестерна, наприклад.

— Більше допомагають люди, а не держава, — каже Карась. — Волонтери. Тільки нада, щоб привозили індивідуально. А то... — він хмикає, — губиться.

Комусь бронежилет купили роботодавці. Комусь — місцева влада. Комусь — скидалися всім селом.

Але, на відміну від бронежилетів чи ось генераторів або приладів нічного бачення, військову техніку для батальйону спонсори й волонтери купити не можуть.

— Які «карателі»? Ти подивись на цих «карателів»! — іронізує Дизель. — У нас колгоспна техніка. Чи он, глянь: шкільні автобуси.

Справді, автобуси — як не шкільний, то службовий «пазик», машини — ГАЗони.

— Броні мало, — каже Дизель. — І то як не один, то інший заглохне. Чи закипить. Встидно дивитись. Сьогодні Яценюк приїжджав. Жалко, я не застав. Хотів йому поставити пару питань.

Як і Яценюк, ми не хотіли кулю в лоб, тож назад поїхали до настання пітьми.

Артем Чапай, Insider

18 липня 2014

20 июля появляется сообщение о том, что Игорь Стрелков сложил с себя обязанности «министра обороны» ДНР и уехал из Донецка. Его место занимает тренер из Федерации дзюдо Донецкой области, подполковник Владимир Кононов с позывным Царь.

 

Необитаемая «республика»

Что случилось с лидерами и идеологами ДНР во время антитеррористической операции

Вокруг Донецкой областной госадминистрации больше нет баррикад. Ни одной. Нет и сцены, с которой обычно представители «временного правительства» «Донецкой народной республики» вещали последние новости «сопротивления». Людей здесь тоже почти нет. От былой крепости осталось только пара палаток да несколько флагов с символикой «Новороссии» и «Русской православной армии».

На входе в администрацию сонные автоматчики проверяют у посетителей сумки. Само помещение ОГА пустует. Там, где раньше волонтеры ДНР нарезали бутерброды и громко зазывали парней с дубинками на чай, теперь тишина. На пятом этаже в холле стоит одинокая пальма, навевая на мысль о необитаемом острове. О том, что нога человека здесь еще недавно ступала, напоминает мусор. Пытаюсь найти «правительственных» чиновников, с которыми еще недавно общалась в этих стенах, но безуспешно — кабинеты заперты или пустуют.

В холле на втором этаже расположен медпункт, в нем сегодня тоже пусто, если не считать сидящего на подоконнике мужчину в шортах. Мужчина курит, стряхивая пепел прямо на пол. По соседству с медпунктом находится «отдел пропаганды и агитации». В маленькой комнате теплится жизнь. Заглядываю за картонные ящики и упаковки бумаги для принтера: полный парень с невыразительным лицом, по которому невозможно прочесть возраст, барабанит по клавиатуре. Похож на программиста. Встречаемся взглядами.

«Программиста» зовут Максим. Ему 35 лет, он убежденный сторонник ДНР. Начал работать на «республику» в отделе агитации и пропаганды сразу, как только была захвачена областная администрация. Теперь он один из главных авторов листовок и брошюр, словом, «теоретик революции».

— Наша повестка дня сейчас — изменить представление о ДНР как о террористической организации, — округлым басом излагает теоретик.

Максим делает большой глоток из чайной чашки, задумывается и в тот момент, когда я решаю, что он уже все сказал и продолжать беседу не собирается, вдруг произносит:

— Вообще-то перед нами стоит дилемма: оставаться работать при ДНР или уходить в «Новороссию», — Максим поднимает на меня глаза, как будто ждет совета.

Мне, признаться, не очень близка драма внутреннего выбора идеолога, поэтому молчу. Максим клюет носом, вероятно, одобряя какое-то свое решение:

— Хотя, честно говоря, все равно, как эта организация будет развиваться. Главное, чтобы мы не остались в составе Украины. Они ж хотят нам смерти, как мы сможем после такого вместе жить? Или они думают, что после гражданской войны все наладится?

Вступать в дискуссию с идеологом ДНР, который только что, не вставая со стула, совершил эмиграцию в «Новороссию», в мои планы не входит. Вежливо попрощавшись, продолжаю путешествие по главному осиному улью сепаратизма.

Вход на одиннадцатый этаж, где раньше ежедневно проводились заседания «временного правительства» ДНР, охраняют несколько суровых бородатых мужчин с автоматами. Судя по форме, это бойцы известного батальона «Восток», которыми руководит бывший глава донецкого спецподразделения «Альфа» Александр Ходаковский.

— Во сколько здесь сегодня собрание? — наивно спрашиваю я.

Охранники ухмыляются и молчат.

— А Пушилин тут? — спрашиваю, чтоб что-то спросить. Ответ на самом деле мне известен.

— Пушилин? — то ли переспрашивает, то ли передразнивает один из бойцов и начинает гоготать.

— Пушилина здесь нет. Давно, — объясняет другой и добавляет: — Кстати, вы не первая, кто задает такие тупые вопросы.

Где Пушилин

Он уехал из Донецка в начале июня, сразу после того, как в центре города был застрелен его помощник Максим Петрухин. 11 июня председатель президиума «Верховного совета» ДНР Денис Пушилин стал одним из главных героев московского митинга, посвященного поддержке «Новороссии». В те дни я была в Москве. Столица готовилась к празднованию Дня России: по центру расхаживали люди с георгиевскими ленточками и флагами, по периметру Красной площади полицейские налаживали рамки металлоискателей. Пушилина встречали как борца за свободу Донбасса от «киевской хунты», возвращающего исконно русские земли под крыло России.

Пушилин — низкорослый круглолицый мужчина с пухлыми губами и бегающим взглядом — стоял на сцене в недорогой куртке. Переминался с ноги на ногу, на лице застыла неловкая улыбка. Когда ему дали слово, он произнес своим фирменным шепелявым говором что-то стандартное о единении с русским миром.

Вскоре он уже сидел в кабинете лидера ЛДПР Владимира Жириновского. Встречу транслировали журналисты LifeNews. Лидер «бунтующей украинской провинции» покорно кивал в ответ на каждую реплику Владимира Вольфовича.

— Вам на помощь готовы прийти добровольцы, так сказать, всех мастей... — вещал Жириновский. Кивок. — Но главное — моральный аспект... — продолжал Жириновский. Кивок.

Когда лидер ЛДПР дал Пушилину слово, тот вдруг выдал:

— Я не должен был в этом участвовать. Я не политик и не видел себя даже во время Майдана в этой роли.

Он, действительно, не политик. По крайней мере, не профессиональный политик. Дениса Пушилина в Донецке помнят как одного из основателей местной ячейки финансовой пирамиды МММ. Еще год назад он занимался мелкой коммерцией — продавал кондитерские изделия и пытался подрабатывать на финансовых махинациях.

Пару месяцев назад, сидя в занятом сепаратистами кабинете губернатора Донецкой области, Пушилин рассказывал мне о финансовой пирамиде с невероятным оживлением:

— Вот в Индонезии МММ сильно развивается, там у них семьи большие, по 700—800 человек. Каждый работающий 10—15 процентов от заработка скидывает в общий котел, никто друг друга не обманывает. Потому что все родственники.

Пожаловался на то, что времени заниматься МММ уже нет. Пушилина полностью поглотила новая роль — руководителя «правительства» ДНР. Чувствовалось, что эта роль ему нравится. Когда он шествовал на заседание «правительства», прохожие дергали его за рукав и спрашивали:

— Ну что, Денис? Как там?

А он бодро отвечал, поднимая вверх кулак:

— Держимся, держимся! По-другому никак!

Пушилин считал себя победителем по жизни, видел особый знак судьбы в том, что день его рождения приходится на 9 мая. Три года назад в этот день он бросил пить. На тот момент это было, пожалуй, одно из основных достижений будущего деятеля, но оказалось, что главное событие в жизни у него впереди.

Вокруг областной администрации тогда еще строили баррикады, а представители ДНР каждый день ожидали штурма со стороны украинских силовиков. Бурлила жизнь: этажи были переполнены активистами и волонтерами, которые готовили бутерброды, прибирались, укрепляли посты.

Еще через месяц соратники Пушилина объявили о том, что на территории Донецкой области будет создаваться своя финансовая система, основанная на особой, местной валюте. Мечта главы «правительства» ДНР о создании мира МММ на Донбассе начинала потихоньку сбываться. Но проявить свои финансовые способности Денис не успел. Когда в донецком аэропорту развернулась антитеррористическая операция, мечта рухнула, финансовая система отошла на задний план, а Пушилин начал терять влияние среди соратников. Обзавелся несколькими охранниками из харьковской организации «Оплот» — опасался покушения. С какого-то момента вовсе перестал появляться в здании областной администрации.

Судьба комиссара

Отец донецкого «референдума», комиссар движения «Восточный фронт» Николай Солнцев сообщил, что больше не принимает участия в жизни ДНР, поскольку не хочет, чтобы его считали террористом. Это решение созрело в нем спустя месяц после того, как был разграблен магазин Metro. С Солнцевым мы знакомы, номер его телефона у меня был. Вот комментарий:

— Я принял решение уйти в чисто политическое поле. — В трубке голос перепуганного человека. — Я обещал людям провести референдум, я его провел. А вот это вооруженное противостояние меня не касается.

Сегодня у Николая много проблем, одна из них — материальная. В разгар восстания он уволился с мясоперерабатывающего завода, где трудился технологом пельменного цеха, дабы посвятить себя политической деятельности. Сейчас он занимается вывозом беженцев из Славянска и Краматорска в Россию и заботится о выживании своей семьи.

— С деньгами сейчас не очень, — говорит вздыхая. — Пока что с женой делаем небольшой бизнес, какие-то копейки зарабатываем, чтобы на плаву держаться. Многие наши поуезжали, конечно. Но я не буду, я же своих не брошу...

Солнцев — коренастый округлый мужичок за сорок. Выглядит, как весельчак У из фильма про Алису Селезнёву, только улыбка бесхитростная, добрая. Вечно ходит с какой-нибудь увесистой книгой под мышкой. Он один из последовательных сторонников федерализации и пророссийских движений. Себе в заслугу ставит то, что 19 февраля вместе с соучредителем «Восточного фронта» Эдуардом Акоповым привел на пророссийский митинг 560 человек.

Солнцев в точности помнит каждую дату и цифру. Помнит, как в 2004-м, вступив в Партию регионов, лично собрал 700 подписей в поддержку Януковича и получил от него благодарственное письмо. После этого успеха пошел учиться на политолога.

— Тогда я почувствовал, что это мое, — рассказывал Солнцев, расплываясь в улыбке. — Политика, политтехнологии — все это я хорошо умею.

Николай изучал аспекты социализма и коммунизма, а параллельно работал в мясном цеху — нужно было кормить семью. Дочь оканчивала школу, а сын — институт.

В 2013-м Солнцев совершил прорыв на политологическом фронте: написал манифест, взятый впоследствии за основу концепции «Восточного фронта», и статью «XVIII євробрюмера України», которую движение «Украинский выбор» Виктора Медведчука отметило призом в 500 грн. В этой статье он, как ни странно, предугадал многое из того, что сейчас происходит на востоке страны.

«Только русские в Украине по определению способны организовать жесткий силовой отпор действующему политическому режиму и повести за собой народные массы к освобождению от буржуазно-уголовно-олигархических пут и этноцида, — писал Солнцев. — Уже в 2013 году нас ждет новая волна антикриминальной революции, но в более жестких и более насильственных ее формах...» Локальные восстания, по Солнцеву, должны привести к расколу Украины.

Когда в Донецке начали собираться первые пророссийские митинги и было сформировано «правительство» ДНР, Солнцев ощутил себя предвестником восточной революции. Делился радостью:

— Я чувствую себя кирпичиком истории, я делаю важное для страны дело!

11 мая Солнцев, излучая радость, наматывал круги вокруг здания Ворошиловской районной администрации, где базировалась территориальная избирательная комиссия. Выглядел как человек, вершащий главное дело своей жизни. В конце концов, именно он организовал «референдум» о самостоятельности «Донецкой народной республики».

А спустя пару недель ушел в тень. Сегодня он держится в стороне от «государственного строительства» и в разговорах о политике ограничивается дипломатичными фразами: «Я просто считаю, что Донецкая народная республика должна защищать права русских и стать исключительно этнической и культурной автономией».

«Министр» Хряков и «вице-премьер» Пургин

Мир ДНР узорчат и ворсист. В каждой ниточке этого ковра — уникальная история падений и взлетов. Заводские рабочие и активисты пророссийских движений, журналисты и копирайтеры, свадебные фотографы и мелкие менеджеры, кинологи и монтажники — такие люди еще недавно населяли областную администрацию под черно-сине-красным флагом. Толкали речи, диктовали приказы, назначали друг друга «министрами».

Одна из самых головокружительных карьер — у Александра Хрякова. Этот человек больше десяти лет проработал на шахте, в конце девяностых пытался создать свое дело — вместе с товарищем выполнял заказы на художественное оформление квартир и офисов. В 2004-м стал председателем областного союза предпринимателей малого и среднего бизнеса. Хотя сфера эта не самая прибыльная: в Донецке малый бизнес не развивался никогда. В 2005-м Хряков, будучи лидером организации «За Украину без Ющенко», перекрыл проезжую часть и избил двух милиционеров, за что попал под уголовное дело. Еще один скандал вокруг его имени: в 2012 году он публично назвал журналистку сайта «Остров» чмом и пригрозил «приложить ее головой о пол».

Александр Иванович — крупный высокий мужчина предпенсионного возраста. Его правую щеку рассекает глубокий шрам, а один глаз значительно меньше другого. Некоторую интеллигентность добавляют очки. Моя коллега назвала его почему-то «типичным шестидесятником». Как бы там ни было, одно из основных качеств этого общественного деятеля — умение бесконечно говорить о любви к Советскому Союзу.

С карьерой Хрякову по жизни не очень везло. Взлет был внезапным: после захвата областной администрации на собрании активистов его произвели в «министры информации и массовых коммуникаций» «Донецкой народной республики». Именно он на первых порах запускал в массы идеологические тезисы, руководил тем самым «отделом пропаганды и агитации» на втором этаже. Карьера Хрякова закончилась столь же стремительно, как и началась. В середине июня он бежал в Москву. Последнее, что известно об этом человеке: побывал в гостях программы «Воскресный вечер» и высказал мысль, что «демократия — это когда убивают русских». Фраза запомнилась.

Еще одна ярчайшая ниточка ковра — первый «вице-премьер» ДНР Андрей Пургин, политический маргинал со стажем. После Оранжевой революции собирал подписи за создание «Донецкой республики» и проведение «референдума» об отсоединении восточных областей от Украины. Но собрать достаточного числа голосов не удалось. В его акциях участвовало, как правило, всего несколько десятков человек. В 2007 году организацию Пургина объявили вне закона, но он с немногочисленными соратниками еще около года продолжал проводить одиночные пикеты под черно-сине-красными флагами и раздавал георгиевские ленточки прохожим.

После этого общественник почти на шесть лет выпал из информационного поля. И вдруг всплыл этой зимой среди наиболее рьяных сепаратистов. Надо полагать, мечта этого человека сбылась: он стал первым «вице-премьером» «правительства» «Донецкой народной республики». Но и первого «вице-премьера» в здании захваченной ОГА сегодня нет. Находится ли Пургин в Украине — неизвестно, выйти с ним на связь не удалось. Как знать — возможно, ведет управление молодой «республикой» из подполья?

Закон силы

Командир батальона «Восток» и глава «службы безопасности» «республики» Александр Ходаковский один из тех, кому принадлежит реальная власть на территориях, контролируемых сепаратистами. Статный мужчина с лицом Арамиса и флегматичностью Фантомаса. Мы познакомились с ним в полевом лагере «Востока» неподалеку от резиденции Ахметова. Не помню, каким был мой вопрос, помню ответ:

— Как говорил Марк Твен, лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал.

Цитата из американского классика была посвящена походу батальона на Донецкий аэропорт в тот день, когда началась антитеррористическая операция. Ходаковский, кажется, действительно мало о чем сожалеет. Он возглавлял донецкое спецподразделение «Альфа» при Януковиче и участвовал в силовых операциях на Майдане. Мотив своей нынешней работы объясняет так:

— Я же понимал, что после этого переворота меня либо привлекут к уголовной ответственности, либо заставят выполнять преступные приказы новой власти. Вот и решил заняться ополчением. Все равно уже срок светит.

Ходаковский всерьез исповедует миф о том, что Майдан спровоцировали США. В одном из видео он без всяких эмоций, с традиционной флегматичностью, говорит, что именно США «филигранно внедрили в сознание молодежи все эти нынешние ценности». Себе в заслугу вменяет то, что именно батальон «Восток» заставил «американских наемников» уйти с Донбасса. Хотя подтверждения того, что «американские наемники» находились на территории Донбасса нет и не было. Кажется, что этот человек живет в какой-то параллельной реальности. Но беда в том, что он не одинок. В той же параллельной реальности пребывают тысячи жителей Донбасса.

— Мы здесь не за себя боремся на самом деле, а за Россию. А что касается ДНР... Лично для меня это вообще непонятное образование, я ему и не подчиняюсь особо, — признался глава «службы безопасности» ДНР. — Но главное ведь — бороться с врагом, а в составе чего — неважно.

Вот такой государственник. Как и Максиму из «отдела пропаганды и агитации», Ходаковскому кажется, что цель оправдывает средства. ДНР, ЛНР, «Восточный фронт», «Новороссия», движение «Юго-Восток» и прочие объединения — лишь способ демонстрации своих намерений. Так думает большинство сторонников отделения Донбасса от Украины: неважно под кем, главное — остаться при своем мнении, не дать слабины. И все же интересно — кому глава «службы безопасности» «непонятного образования» подчиняется? Моя версия — московскому политтехнологу Александру Бородаю (он же — «премьер-министр» ДНР).

Бородай внезапно появился в Донецке 16 мая, после «референдума», именно он привел в город под своим патронажем батальон «Восток». Сегодня можно сказать, что этот москвич сместил с лидерских позиций дончанина Пушилина. Где находится штаб-квартира «премьер-министра» ДНР — неизвестно, но точно не в здании ОГА. Сам Бородай больше похож на полевого командира, чем на политолога. Во время пресс-конференции несколько дней назад «премьер» был сдержан, дипломатичен, на вопросы о расколе в руководстве ДНР отвечал неохотно. Из него удалось выдавить фразу: «Конфликта с Пушилиным у меня пока нет». Чувствовалось, что акцент сделан на слове «пока». На самом же деле очевидно, что Бородай — представитель силы, которая уже поглотила мечтательного, но не самого уверенного в себе строителя финансовых пирамид. И не только его.

Проект «Донецкая народная республика» близится к завершению. Несостоявшаяся республика стала отдушиной для людей, которые часть своей жизни провели как бы в подполье. В любом обществе есть неудачники, живущие в иллюзиях, состоящие в маленьких организациях, пишущие по ночам какие-то концепции. Большинство из них вряд ли всерьез рассчитывают воплотить их в жизнь. И вдруг! Николаю Солнцеву пригрезилось, что он явил миру новую идею. Андрею Пургину показалось, что он создает суверенное государство, а Денису Пушилину — что он им руководит. Люди из маргинального подполья поверили, что теперь смогут диктовать свои правила восьмимиллионному населению. Что создадут свой собственный город Солнца, свергнут олигархов и политиков... Но длилось это недолго.

Теоретически ДНР все еще существует. Но за пределами ОГА игра идет по другим правилам. После того как на улицах Донецка появились серьезные люди с оружием и начались перестрелки, «Донецкая народная республика» живет лишь в головах уцелевших мечтателей, которых никто даже толком-то и не охраняет. Да и есть ли они сами? Вокруг администрации разобрали баррикады, в здании нет людей, а на одиннадцатом этаже больше не проходят заседания. Оружие поглотило идеологию.

Екатерина Сергацкова, «Фокус» июль 2014

 

Обстріл під Зеленопіллям. Від першої особи

26-річний капітан Олександр Скрипка — кадровий офіцер, командир танкової роти у складі 72-ї бригади.

Чоловік вижив після обстрілу «Градами» під Зеленопіллям 11 липня. Того дня, за офіційними даними, загинуло 19 військових і було поранено 93. Свідки називають більші цифри.

За тиждень до нашої розмови Скрипці видалили малу гомілкову кістку. Олександр сподівається знайти гроші на лікування за кордоном: тоді, можливо, все-таки зможе ходити, як раніше.

Скрипка розмовляє тихо й дуже культурно:

— Ні, ви мене не втомлюєте. Навпаки, що більше я з кимось, то більше відволікаюся від болю.

Прямим текстом: хтось здав

— 10 липня я отримав наказ знятися з блокпоста, де стояв, і супроводжувати колону. Їхали дуже повільно. Коли через 15 годин доїхали до Зеленопілля, нас вишикували в три шеренги. Це ну... настільки неправильно!.. Ну, але ми ж туди приїхали всього на дві години, тільки поповнити боєприпаси й паливо.

Але тільки-но заїхала остання машина нашої колони — почався обстріл. Стріляли точно. Нас чекали, щоб знищити максимум техніки. Тим більше, нас поставили в кучу. То єсть, хароша цель. Карочє, такі справи. Прямим текстом можна сказати, що хтось здав.

Найстрашніше, що я бачив у житті, це коли закінчився обстріл. Обгоріла техніка, обгорілі тіла — навіть не тіла, а шматки тіл.

Знеболювальне майже не допомагає

— Нас, командирів, відкликали порішати про боєприпаси і паливо. І тільки я відійшов від танка — почалося.

Перший вибух був — як від мене до отого зданія (20—30 метрів. — Авт.). Бачу — переді мною хтось тікає. В окоп пригає. А ми йшли між машин. Я пригаю під машину. І тільки хочу залізти глибше — другим вибухом мені осколок прямо в ногу.

Сознаніє я зразу не потєряв. Зразу таке ощущєніє, наче кип’ятком ногу облили повністю. У мене отут рана 25 на 10 сантиметрів. І ще багато малих осколків.

Скільки длівся обстрєл, я не знаю, бо потім почали взриватися боєкомплекти в наших машинах. Одна взірвалась, по цепочкє — третя, четверта... Я не знаю, скільки я там лежав. Потім хтось мене замітив, слава богу, витащили з-під тієї машини.

Знаєте, коли такі рани — знеболювальне майже не помагає. Я ще під машиною собі сам вколов. Я ж просив знеболююче. Люди біля мене сначала не давали — боялись, може їх поранить. Потом дали два. Я вколов, але не сильно помагає, скажем так. Та даже і щас не кожне знеболююче помагає. Через раз. Як каже доктор, там є чому боліти.

Пам'ятаю тільки періодично

— Я старався не тєрять сознаніє, але помню тільки періодично. На БТРі мене транспортували в якусь заброшену ферму. З ферми на грузовій машині до місця, де вертольот міг сісти. Харашо, шо були товаріщі з 72-ї бригади. В першому вертольоті, який забирав найтяжчих, уже не було місця. Слава богу, що мене туди впихнули.

У вертольоті я не міг просто лежати. Жгут мені наложили, нога розпухла, начала боліти. Може, я зробив неправильно, але жгут я розв’язав і ворочався. З останніх сил потім підняв руку — кажу, я тяжкий, втратив багато крові. Кажуть, прибув у лікарню майже без давлєнія.

Танки! Танки! Танки!

— А взагалі солдати себе нормально показували. За весь час із нашої 72-ї тільки два чєловєка злякались. В том смислє, що сховалися в полі в бетонну трубу для зливу води й не виконували команди. А решта, в принципі, молодці.

Навіть у Зеленопіллі у мене механік с наводчіком сообразили — відігнали наш танчик плюс взяли на троси ще один танчик 24-ї бригади. Сохранили дві машини.

Якось ми виїжджали на бивший пост протівніка — поки обшук робили, внутрішні війська побачили щось і кричать: «Танки! Танки! Танки!» З кіпішом. Ну шо, ми зразу в танк, на те місце — оказалось, не танк, а прицеп із бочкою. Ну, здалеку схоже.

А взагалі кіпішу не дуже багато. Чим довше стоїш, тим більше привикаєш. В 10 часов вечора обстрєл — ну, бажають спокойної ночі. С утра обстрєл — ну, всьо понятно, це доброє утро.

Противник прикривається цивільним населенням

— (Гмукає.) Тактика, яку я в училищі вчив, не допомагала. Ми вчилися ще по тактиці Другої світової війни. Зараз усе по-іншому. По-перше, в умовах міста. По-друге, ми воюємо на своїй території. Не можемо стріляти на винищення. Противник завжди прикривається цивільним населенням. Постійно прикривається.

Сучасні «американські» методи теж не підходять. Ну що таке метод американської війни? Спочатку розбомбити все вщент, а потім ввести війська, знаючи, що вже майже нікого нема — просто для зачистки. Ну, ми ж не можемо цього зробити, бо воюємо на своїй території. Що, своїх же і вбивати? Як мінімум, неправильно.

Такі ж люди, як і ви

— З 12 червня по 10 липня ми місяць стояли на блокпості біля Маринівки, біля кордону. Сначала зайшли в магазін — і начинають на нас: «Та ви, “правосєкі”». Ну, я кажу (дуже спокійно): «Ви хоть раз бачили “Правий сєктор”?» — «Нє». Говорю: «І я не бачив». — «Ну ви ж оце, туда-сюда, вся Западна Україна...» Говорю: «Шо ви говорите? Такі ж самі люди, як і ви». — «А шо ж ето у вас одні повязкі, другіє». А у нас весь батальйон у британській формі: наша погана, а таку спонсори купили. От і потрібні пов’язки.

Люди різні. Одні місцеві проїжджають наш блокпост — і сепаратистам кажуть, де що. Інші нам так само все говорили. Де яка техніка стоїть, де що. Місцеві «працювали» нормально шо туда, шо туда.

А так, то чим довше ми стояли, тим краще до нас ставилися. Ми даже якось поле затушили. Получилось так, що сигнальна міна попала в пшеницю. Почало розгоратись кругом. То ми однією гусінню лівіше від вогня, притоптуючи пшеницю, щоб не горіла. А потім в обратну сторону. У мене ж механік-водітєль — на танку віртуоз. На гражданкє він комбайнер. Затушили все. Місцеві були нам, канєшно, вдячні.

Я ще щось можу

— Стоячи в Маринівці, я даже дівчину собі знайшов. Я її даже називав: «сєпаратістка». Вона не обіжалась. Вапщє вона була ні за нас, ні за ДНР.

Вона поїхала з батьками в Шахтарськ, потім начали бомбить Шахтарськ — звідти вони виїхали в Бердянск. Ми кожен день спілкуємось. Але я не хочу, щоб вона сюди приїжджала. Я лучше сам виздоровію і приїду. Не хочу, щоб мене бачили в такому немощному вигляді.

Я хочу бути придатним до військової служби. Але чи буду — не знаю. Всі навчання резервістів пройшли через мене. Я вважаю, що це немаленький вклад у те, що резервісти непогано були підготовані. Скажемо так, я ще щось можу.

Записав: Артем Чапай, Insider

1 вересня 2014

 

В Гостях у Беса

С группой российских журналистов перемещаться по зоне АТО не так страшно. Таксист без охоты и за дорого взялся довезти нас из Донецка до Горловки: проезжать через военные кордоны рискованно, могут без объяснений отнять машину. Но пока все слава богу. Перед последним блокпостом «Донецкой народной республики» на въезде в Горловку водитель притормаживает задолго до знака «Стоп». На всякий случай: по тем, кто не снижает скорость, могут открыть огонь.

К нам подходит крепкий бородатый мужик с автоматом, досматривает такси, изучает документы. Добродушно кивает, увидев двуглавого орла на паспортах. Бородач, кажется, сразу проникается к нам доверием. За мешками с песком замечаю щуплого парня в белой майке. На лице — испуг, под глазами серые круги, какие бывают после многодневной бессонницы. Белую майку трясет, как осенний лист.

— Вот, полюбуйтесь, настоящий патриот, — хмыкает Бородач, тыча в Белую майку. — Бежит в Одессу! Поймали его... А ну иди сюда... Поймали без документов, наврал, что едет к девушке в Горловку, а где она живет, не знает.

— Но я... — пытается оправдаться Майка.

— Может, ты не к девушке ехал, а? — надвигается на него Бородач. — Ладно, разберемся с тобой сейчас.

— А что вы с ним делать будете?! — выкрикиваю я с заднего сиденья.

Мне уже известно, что у таких вот беглецов и людей без документов, попавшихся бойцам ДНР, всего три пути: в подвал здания СБУ для обмена на пленных, в трудовые исправительные бригады и в армию «ополчения». На мальчика больно смотреть.

— Ничего такого, — вальяжно тянет боец. — Проверим его и решим, что дальше. Он у нас, кстати, не один такой. Недавно тут проезжала баба, везла наклейки «Спільна справа».

— И как вы с ней поступили? — не унимаюсь я.

— Мы с ней поговорили, — лукаво ухмыляется Бородач, несколько секунд как будто размышляет: говорить или не говорить. Решает «не говорить», сплевывает и просит нас проезжать дальше.

Гляжу в заднее стекло автомобиля, как мальчик, опустив голову, выслушивает тираду мужика с автоматом. Понимаю, что ничем помочь в этой ситуации пленнику не смогу. Самой бы живой остаться.

Дорога от блокпоста в центр города пустынна. За окном мелькают в основном машины без номеров — это те автомобили, что «ополченцы» отняли у мирных жителей. На многих машинах отметины от пуль и столкновений. Впрочем, к атмосфере беды быстро адаптируешься, тем более, что жизнь в самой Горловке, кажется, идет своим чередом: магазины и кафе открыты, прохожие торопятся по своим делам, словно ничего не происходит. Позднее узнаю, что даже в местных банкоматах можно снять деньги — такой роскоши уже нет даже в Донецке.

Аудиенция

У нас сложный маршрут: Донецк—Горловка—Славянск— Донецк. Первый пункт — штаб «полевого командира» ДНР Игоря Безлера. Цель путешествия: своими глазами увидеть, как устроены армии обоих фронтов. Часть пути уже позади, перед нами — штаб местных сепаратистов.

На фасаде горловского управления МВД установлена табличка: «Горловский Бес». Слово «Бес» собрано из букв, содранных с других табличек. Такой вот трогательный подарок «ополченцы» преподнесли некоторое время назад авторитетному гражданину Безлеру. Этот человек еще в апреле установил в городе полное единоначалие: подчинил себе правоохранительные структуры и горсовет, сколотил «армию» из местных шахтеров и безработных. Горожане поговаривают, что по его приказу были расстреляны все наркоторговцы и теперь наркотиков в Горловке нет. А за злоупотребление алкоголем наказывают. Такой себе Робин Гуд.

О Безлере ходит много легенд и слухов. Собирательный образ: самый жестокий в ДНР воевода, бывший гробовщик, который пытает и расстреливает пленных. Поговаривают, что Безлер расстреливал наркоторговцев, хотя сам не слезает с тяжелых наркотиков. Что из этого правда, что — ложь, судить сложно, факт лишь то, что Безлера местное население боится. Градус страха вырос после того, как в мае он устроил показательный расстрел украинских офицеров. Видео было выложено в интернет. Позднее Безлер заявил, что это была инсценировка, сделанная, чтобы припугнуть украинские власти.

Нас ждут. По дороге в кабинет представляю себе, как вместо интервью меня бросают в подвал, предварительно засадив под ногти пару толстых иголок. Страшно.

В первые мгновения кажется, что Бес — обычный чиновник ранга местечкового градоначальника. На столе разложена карта Донецкой области, на которой синей ручкой отмечены блокпосты и огневые точки. «Градоначальник», полоснув по нам тяжелым и чуть уставшим взглядом, просит помощника приготовить всем кофе, вытряхивает из пачки «Богатырь» папиросу, разминает ее, о чем-то задумавшись. Как выглядит материализовавшийся Бес? Ясные голубые глаза с прищуром, короткая стрижка, ухмылка в правом уголке губ. Демонизированный прессой полевой командир не похож на взбесившегося вояку. Он сдержан и даже, не скрою, харизматичен. Держится, как образцовый советский офицер: выправка, гордый взгляд и легкая начальственная вальяжность. С подчиненными общается с уважением, но, чувствуется, что держит их на дистанции: никаких лишних реплик, только четкие указания. Речь ровная, уверенная. Во время разговора с журналистами Бес вынимает откуда-то железную трубку и протягивает ее мне.

— Смотрите, это модератор. Сами его сделали на заводе, — с гордостью говорит командир. — Эта насадка на автомат глушит звуки и огонь, а также позволяет работать очередями. Может, запатентовать? — Ухмылка.

Я зачем-то держу эту странную штуку, представляя, как из такого автомата безлеровские бойцы стреляют по украинской армии. Бес что-то говорит, но из общего потока слов мое сознание фиксирует высказывание командира о том, что в его планах — дойти до Львова.

— И в каких же границах вы видите себе это государство? — оживаю я, и в какой-то момент мне кажется, что слышу себя со стороны.

Этот вопрос — больше для поддержания разговора, потому что ответ должен быть стандартный — что-то о границах Советского Союза. Ан нет. Рука Беса ныряет за пазуху, шарит по груди и достает старинный медальон с двуглавым орлом:

— Вот, любуйтесь. Хочу установить границы России 1815 года.

Историческая справка: в тот год большая часть Варшавского герцогства была присоединена к Российской империи. Такие вот планы у горловского командира. Меня передергивает. Безлер это замечает и, видимо, пытается разрядить обстановку:

— А хотите анекдот? — Все та же ухмылка правым уголком губ. — Вот в XIX веке все учили французский — русские взяли Париж. В XX учили немецкий — взяли Берлин. Сейчас все учат английский. Значит, пора брать Вашингтон.

Надо смеяться, но мне не смешно. И не только оттого, что перспектива скорого начала третьей мировой меня не радует. Я больше боюсь за собственную судьбу: никаких гарантий, что после разговора Бес не возьмет в плен всю нашу группу. Пытаюсь не выказать собственный страх, но Безлер, похоже, его учуял:

— Могу показать своих пленных, — ни с того ни с сего спокойно предложил он. — Только я их называю «гостями».

Выходим из кабинета, идем по коридору. Безлер открывает по очереди двери на первом этаже. За процессом пристально следят мрачные бородатые мужики с автоматами. Я заглядываю в комнаты. Какие-то столы, какие-то люди. Оказывается — военнослужащие украинской армии. Пленные. Иногда они спокойно входят и выходят. Большинство из них попали в плен больше месяца назад, в момент, когда их батальоны передислоцировались ближе к границе с Россией. Выглядят они сносно — кровоподтеков и переломов нет. Значит, не пытают, предполагаю я.

Пытаюсь обменяться с ними взглядом, репликой. На вопрос, хорошо ли с ними обходятся, парни в унисон кивают головой. Имя одного из них мне известно. И именно этот человек выглядит хуже всех. У замкомандира третьего батальона 72-й бригады Романа Засухи подбит глаз и простреляна нога. Он поступил в штаб к Без-леру совсем недавно, после того, как его поймали бойцы «Русской православной армии». История вкратце такова: одного из соратников Засухи убили у него на глазах, а самого Романа подвергли пыткам. Бес взял его себе, чтобы потом обменять на своих бойцов. Обычная практика. И вновь знакомое чувство — хочется чем-то помочь, но не можешь.

Вместе с военнопленными у Беса живут их родственники: к нескольким рядовым приехали матери, а к Засухе — жена Оксана. Они выполняют на кухне черновую работу: чистят картошку, нарезают колбасу. Удалось перемолвиться словом с Оксаной. Она сказала, что с ней обходятся нормально, хотя с местными она практически не общается. Во взгляде — мольба о помощи.

— Хотите передать что-то своим близким на свободе? — спрашиваю.

— Да что передавать? Надеюсь, все это скоро закончится, — тихо и без особой надежды в голосе отвечает Оксана, поднимает глаза. Глаза говорят больше, чем слова.

Пленных я насчитала четырнадцать человек. Полноценно пообщаться с ними тяжело — рядом Бес. Интересуюсь у Безлера: есть ли гражданские?

— Гражданских я не беру, только военных, — резко отвечает он. — А если вы о Нацгвардии... то такие мне не нужны. Их мы стреляем на месте.

— Почему?

— Потому что они наемники, а не регулярные войска, — объясняет Бес.

Его слова я интерпретирую так, что он, как кадровый офицер, готов вести диалог только с равными.

Я знаю, в царстве Беса не все так гуманно, как он пытается представить. В его владениях привлекают к черновой работе «провинившихся» горожан — например, тех, кто гулял по городу пьяным или без документов. Установил в подконтрольных ему районах систему оброка — заставил предпринимателей отдавать часть прибыли. Это так, детали. Еще одна деталь: по признанию одной из волонтерок, занимавшейся эвакуацией вынужденных переселенцев, ее несколько часов пытали в штабе Беса, чтобы она выдала контакты своих соратников. Смотрю на Беса, а воображение прокручивает кадры-воспоминания об этой женщине.

Наконец Бес оставляет нас, чтобы переговорить со своими подчиненными, вернувшимися с разведки. К нам подходит его помощник — комендант штаба с позывным Пограничник.

— Мы все очень уважаем Игоря Николаевича, — с нежностью говорит он.

Здоровенный мужик средних лет, по комплекции — шкафчик. Невнятная блуждающая улыбка, бегающий, опасливый взгляд. Пограничник признается мне, как единомышленнику, в искренней ненависти к Украине. Как и многие здесь, он не считает эту страну заслуживающей права на существование.

— Очень жаль, что у нас не было опыта войны, — деловито рассуждает он. — Приходится учиться в процессе.

Пограничник — типичный боец ДНРовского «ополчения». Жил в Донецке, служил в армии, работал на заводе, читал много книжек по истории. Вероятно, слишком много и не тех. Нынешняя война для него — это развиртуализация прочтенных книг и пройденных компьютерных игр. Теперь он играет по-взрослому. В его взгляде — совершенная уверенность в том, что назад дороги нет, потому что его и так уже окрестили террористом. Разговор с ним только подтверждает первое впечатление. Пограничник воюет не за за-мыленное уже слово «федерализация» и не за отделение Донбасса от Украины. Он воюет за полное подчинение страны Российской империи и за передел влияния в мире.

Что тут скажешь. Его можно было бы окрестить мечтателем, который, следуя за двумя столпами «армии» ДНР — Игорем Без-лером и Игорем Стрелковым, — отвоевывает право жить в том мире, который ему представляется правильным. Но что-то в этой картине мира не так, что-то не так и в самом «мечтателе». Что именно — понять не успеваю.

Безлер возвращается с переговоров напряженным. За ним торопятся, почти бегут несколько человек в камуфляже. Ловят каждое слово. Чувствуется, что командиру сейчас не до журналистов. Раздав бойцам команды, Бес ведет нас к выходу.

Его сопровождает совсем юный мальчик с маленькими черными глазками. В горячем взгляде — беспощадность. Мальчик приближается ко мне, показывает на кучку песка, оставшуюся после строительства укреплений. В песок втоптан украинский флаг. Забрали с поля боя, предполагаю я. А может, именно этот флаг когда-то висел над зданием МВД.

— Вот это сфотографируй, — тычет мне мальчик, но как-то не нагло, голос вкрадчивый, интонация доверительная.

И бросает на флаг непотушенный окурок.

Светлая сторона

Машина тронулась, едем в сторону Славянска. По дороге нас несколько раз останавливают на блокпостах ДНР. Все как обычно — досматривают багажник, проверяют паспорт и аккредитацию. За окнами пронесся Краматорск. Успела заметить: жизни на улицах мало — ни прохожих, ни машин, тихая и немного зловещая пустота. Мелькают раскуроченные автобусные остановки, сожженные автобусы, в бывших кафе выбиты стекла...

Минуя несколько суровых блокпостов на выезде из Краматорска, попадаем на развилку между Славянском, Изюмом и Святогорском. Трудно поверить, но факт: мы на украинской стороне. Пропускные пункты теперь должны быть украинские. Так и есть. На следующем же блокпосту нас встречают бойцы Нацгвардии. Рослые парни с серьезным взором. Досмотрев машину и узнав, что мы журналисты, принимаются расспрашивать у российских коллег, «когда уже Путин от нас отстанет». Все улыбаются.

Самый общительный — Володя, решает на камеру рассказать все, что думает об этой войне. Он бежит к украинскому флагу, примотанному к какой-то коряге, нежно берет его в руки и произносит:

— Я здесь стою не за Америку или Европу, и я не против России. Мне очень стыдно за то, что я не могу закрепить флаг моей страны на нормальном флагштоке и растянуть его на все небо, чтобы те, кто нас бомбит, видели, что моя страна будет независимой. — Юный Володя замолкает, глядя куда-то в сторону.

Из-за моей спины выбегает командир. Орет, чтоб замолчал. Спустя несколько секунд понимаю: командир недоволен тем, что кто-то устроил съемку на блокпосту.

— Мы когда увидели, что камера на нас направлена, собирались стрелять. Но вам повезло, — грозно говорит командир.

Камеру выключили, офицер смягчился. Повздыхал, махнул рукой и даже спросил — чем нам можно помочь.

Едем по украинской территории. После общения с Володей и с его командиром в душе что-то происходит. Что? Володе, должно быть, влетит. Нет, не то... Ловлю себя на том, что здесь не страшно. Вдруг понимаю, в каком напряжении находилась все то время, проведенное в армии боевиков ДНР. В Святогорске, Изюме и даже в только что освобожденном Славянске легче дышать. Исчезло чувство, будто в любой момент могут арестовать, отправить в подвал, убить. В часы, проведенные на украинской стороне, я чувствовала себя в безопасности. И мир стал немного иным: другое солнце, другие ласточки над вечерним городом.

Но предстоит путь назад — в Донецк. В тот город, куда на днях вошла «армия» «министра обороны» ДНР Игоря Стрелкова.

Темная сторона

Дорога в Донецк. Такое ощущение, что асфальт расчерчен красками флагов: сперва желто-голубыми, затем черно-сине-красными полосками. Иногда полосы белые. От Изюма до Краматорска тянется украинская лента, а от Краматорска до Дружковки — нейтральная полоса. Населенные пункты в этой зоне покинуты «армией» ДНР, но украинских военных там практически нет. Хотя случаются перестрелки. И вот очередной кордон — горловский блокпост.

Граница ДНР. В висках вновь стучит тревога. Вжимаюсь в кресло. К нам подходит пацанчик в спортивных штанах. На шее автомат. Говорит, что тоже журналист — «стрингер телеканала Вести 24» и, по совместительству, «ополченец». Громко сообщает, что наша группа — не угодные «Новороссии» журналисты. К нашей машине тут же подходит мужик в камуфляже и, снимая с плеча автомат, с совершенно серьезным лицом спрашивает:

— Расстрелять?

Парень трясется от смеха и объясняет автоматчику, что это была шутка.

Мне опять не смешно, я вижу, как такие же автоматчики вытряхивают из соседней машины молодого парня. Им показалось, что он что-то не так сказал. Поэтому стараюсь не подавать признаков жизни, вжимаюсь в кресло, молчу. В горле ком. К счастью, шутники нас пропускают.

Приехали. В Донецке мгла, в Донецке Гиркин (он же — Стрелков). Идет дождь, город как будто обернули серой клеенкой, через которую не могут пробиться лучи света. В этом неприютном царстве предстоит найти ночлег. Гостиница, в которой я останавливалась еще несколько дней назад, закрыта. Она находится слишком близко к зданию СБУ, где нынче обустроился Игорь Стрелков, и теперь там дислоцируются боевики «армии»

ДНР, прибывшие из Славянска. Оказывается, этот отель вчера шерстили вооруженные люди — проверяли постояльцев с украинскими паспортами. Соседнюю гостиницу уже тоже заселили «ополченцы».

Шепот города

Иду по центру под дождем. Возле СБУ собрались женщины. Одна из них держит в руках увесистую сумку, из которой торчит пара сапог и свитер. Ее сына задержали бойцы ДНР за то, что он шел по улице без документов, и отправили на «исправительные работы» — рыть окопы на окраине Донецка.

— Я-то не против, чтобы он это делал, но он же в одной майке был, а сейчас холодно! — жалуется женщина, узнав, что перед ней журналист. — Это же бессовестно, просто с улицы людей забирать. Сделали бы хоть какое-то объявление, что ли...

Чем я могу помочь? Пытаюсь отыскать знакомое кафе. Закрыто. Следующее тоже закрыто. Наконец удается отыскать работающее заведение. Складываю зонт, заказываю капучино и бутылку облепихового сока. Сок прячу в сумочку, а кофе пью маленькими глотками — греюсь и слушаю шепот города. За соседним столиком всхлипывает девушка. Тихо говорит кому-то по телефону:

— Представляешь, его забрали ополченцы. Просто пришли и все... Почему это с нами происходит?

— Когда только приехали ребята из Славянска, они прямо так — с оружием, в форме — пошли в главный торговый центр, — бубнит мужик слева. — На следующий день торговый центр закрылся. Город вымирает. Еще две недели назад донецкая толпа гудела иначе. Об «ополченцах» часто рассказывали с восторженным придыханием. А теперь само слово «ополченцы» произносят как будто с брезгливостью. И еще — со страхом. Куда ж без него. Дончане понимают, что с приходом Стрелкова их город потерял свободу, и в любой момент здесь может начаться то же, что в Славянске. Никто толком не понимает, за что воюет «армия» ДНР.

Капучино согревает. Я вспоминаю Пограничника, вспоминаю гвардейца Володю. И вдруг осознаю совершенно отчетливо, почему «ополченцы» неминуемо потерпят поражение. Потому что мечты Пограничника — это мечты о войне и нескончаемой исторической реконструкции. А мечты голубоглазого Володи с блокпоста под Славянском — это мечты о мире и новой жизни.

— Будет, как в Славянске, — шепчет голос слева.

— Повторить? — спрашивает официант, забирая пустую чашку.

Вздрагиваю. Слишком уж символичен вопрос.

— Ни в коем случае, — отвечаю.

Не надо повторять. Если можно. Я не хочу, чтобы этот официант, мужик слева или крашеная блондинка за дальним столиком пережили то, что пережили жители Славянска. И в который раз понимаю, что ничем этим людям помочь не могу.

Екатерина Сергацкова, «Фокус»

июль 2014