48 діб в «Ізоляції»

Звільнений із полону ДНР — про слідчих зі схильністю до дешевих романів, п'ятиярусні камери «люкс» і міжусобні бої за шампанське

Дмитра Потєхіна 7 серпня в Донецьку затримали представники ДНР. Його родичі дізналися про це, за словами Дмитра, лише 13 серпня. Після понад півтора місяця полону його звільнили — 27 вересня.

Практично весь цей час Дмитра утримували на вулиці Світлого Шляху. Тюрма — територія колишнього заводу ізоляційних матеріалів, арт-простору «Ізоляція». Це додавало подіям сюрре-алістичності.

Потєхін розповідає про пережите з іронією. «Я порівняно з іншими почувався доволі вільно. Можливо, якби мене побили, то ставився би до цього більш серйозно. Били переважно місцевих», — розповідає він.

«Вас готовили к заброске»

Як тільки мене не називали. І «блогер», і «журналіст», і... Слідчий із МГБ («министерства государственной безопасности». — Авт.) дзвонив і питав: «Что делать? У нас тут организатор Майдана». Я думав: ну йоли-пали, не треба так казати — так мене ніколи не випустять!

У Донецьку на допиті я пояснював, що мав стосунок до організації Помаранчевого майдану, але не цього.

2004-го я координував чи не найбільший проект чесних виборів. Однією з моїх функцій було забезпечення винятково ненасильницького способу дії протестів. Коли мені це інкримінували — було страшно і смішно: навколо війна, постріли, ось ця тюрма, всі жахи — а мене звинувачують у ненасильстві в 2004 році!

Після 2004-го я працював тренером із ненасильницького спро-тиву в Єгипті, Ірані, Вірменії, Білорусі. З венесуельцями й кубинцями. Ну, і в Україні напередодні цього Майдану, проте, як ми побачили, не дуже успішно.

На допитах слідчі казали: «Вот вы там сделали Майдан в Киеве — а теперь у вас Порошенко». Я кажу: «Порошенко прийшов до влади в результаті виборів. А в результаті Майдану, яким я також незадоволений і який мав бути ненасильницьким, було повалено нелегітимний режим Януковича».

У Донецьк я поїхав, бо давно обіцяв аналітичну статтю канадському науковому журналу. Звичайно, я знав, що відбувається в Донецьку. Але думав, що ризик насильства щодо мене нижчий, бо я публічно виступав за незалежність України від Донбасу, а Донбасу від України. Щоправда, коли я на допиті показував цей текст, у них виникло запитання: «Так вас готовили к заброске?» (Сміється.)

«Тебя удивило, что в Донецке есть велодорожки?»

Я вирішив зробити все тупо й безпосередньо. Пішов на вокзал, узяв квиток. Сів на потяг, приїхав у Донецьк. Мене ніде не перевірили. Вільна дорога. Звичайно, сусіди по купе дивувалися. Потім знайшов таксиста, який би мене повозив.

Мені ж потім інкримінували створення мережі. На допиті слідчий кричав: «А теперь я тебе расскажу, как все было на самом деле! Ты приехал, чтобы установить контакт с вот этими тремя людьми!» І називає прізвища людей. Я кажу: «Я не знаю, кто все эти люди» (сміється).

Місцеві таксі на блокпостах не перевіряли, й ми весь день їздили. Місто порожнє. На допиті дивилися мої фотографії. Велодоріж-ка. «Что ты вообще фотографировал? Тебя удивило, что в Донецке есть велодорожки?» — «Нет, меня удивило, что на этой дорожке никого нет».

Наприкінці дня я йшов до вокзалу повз готель «Ліверпуль». Дістав мобільний, щоб сфотографувати його. З’ясувалося, що всередині сиділи люди, здається, з «Оплота» — із прапором «Ново-росії» на шефронах. Виходить до мене: «А ну подойди сюда. Киевская прописка? Принимай его».

Декілька годин у наручниках і з мішком на голові. Не били. Мене взагалі, на відміну від більшості, не били, крім одного разу вже ближче до звільнення — тоді побили «за компанію».

Відвезли в МГБ ДНР. Звідти, після допиту — в «Ізоляцію». Вже по дорозі почали розмовляти так, ніби це була помилка. Однак механізм «відпускання» не передбачений цим типом організації: людина, яка відпускає, бере на себе відповідальність — особливо щодо людини, яку підозрюють у тому, що це «агент».

«Движимый глубокими чувствами»

В «Ізоляції» мене допитувала людина, яка відповідає в МГБ за антидиверсійну роботу. Основне, що їх цікавило, — чи мене залякали, чи мені заплатили. Вони думають, що «правосєки» могли залякати мою сім’ю. Слідчі абсолютно вірять у міфічні речі. Що в уряді нацисти, й водночас... геї. Хоча їхня термінологія, звичайно, «п***си».

Абсурдності додавав факт, що все відбувалося в арт-просторі «Ізоляції».

Протокол допиту вела жінка у стилі вамп, яка потім стала керівником слідчого відділу МГБ. На якомусь етапі було страшно і смішно водночас. Мене підганяли, щоб я говорив швидше: «Ты такой умный, статьи пишешь — почему ты не можешь ответить на самый простой вопрос: кто тебя сюда прислал?!»

Я пояснював, що співпрацював з іноземними журналістами, але не маю стосунку до організації цього Майдану.

«Ну, а з ким із журналістів співпрацював?» — «Ну, з Аль-Джазірою». Вони: «С Аль-Джазирой?! А ты знаешь, что Аль-Джа-зира в ДНР признана террористической организацией?!» Я: «Не-не-не, не с Аль-Каидой...» Тут вони самі почали сміятись.

А ця дама у стилі вамп, яка вела протокол, дописувала від себе. Питали, чому я фотографував готель «Ліверпуль»? Я пояснюю: «Несколько лет назад, когда я был в Донецке с девушкой, останавливался в этом отеле...»

Дивлюсь, вона пише: «Движимый глубокими, неудержимыми чувствами... » Я: «Ну що це за стиль? Я так не казав. Ну що за дешевий роман?» І взагалі все виглядало, як дуже дешевий роман про агентів.

Бій за шампанське

Під час мого перебування в «Ізоляції» постійно гриміло. Часом це були постріли, але переважно гуркіт металу, який пиляли на брухт. Одне з основних джерел економіки ДНР — здача металобрухту (хмикає).

Одного разу до нас у камеру посадили чотирьох «оплотівців», яких МГБ заарештувало, бо в них не було дозволу на перевезення металобрухту. Потім цих «оплотівців» приїжджали визволяти з зеніткою — зав’язалася перестрілка між МГБ й «Оплотом».

Був інший випадок, і знов перестрілка між собою. МГБ відбило десь дві фури шампанського. Приїхав, здається, той таки «Оплот» — відбивати шампанське. Знов із зеніткою. Один ув’язнений, скориставшись перестрілкою, тоді втік.

Перестрілка тривала добу. Як ми дізналися пізніше, було подвійне кільце: «Оплот» оточив базу МГБ, а ззовні «Оплот» оточив іще якийсь підрозділ. Усе завершилося переговорами за шампанське. Облогу було знято. Кому дісталося шампанське, не знаю, але в «Ізоляції» його не виявилося.

«Чтобы не было п***сов»

Під час допитів я сказав, що спілкувався з колишнім послом США в Москві, посла цікавило: «Чого взагалі люди в Донецьку хочуть?»

До мене потім прийшов начальник і виклав доволі чіткий перелік. «Чтобы в Донецке не было ни американцев, ни украинцев. Чтобы не было п***сов. Чтобы не было болонской системы образования. Чтобы в СМИ не было секса, рекламы». І так далі — доволі стандартний перелік вимог нацистів. Але у них це асоціюється з антинацистською боротьбою.

Звісно, тоді я у відповідь не став казати, що вони виглядають нацистами, але ця думка регулярно відвідувала мене. Звинувачуючи Київ у нацизмі, вони значно далі просунулись у втіленні нацизму в реальне життя.

Зокрема, в організації цієї в’язниці.

Камера «люкс»

Спершу мене тримали в доволі комфортній камері. Воду давали в баклажках. У туалет також можна було ходити в баклажки. Але потім привезли жінку похилого віку, їй кілька годин не давали вийти в туалет. Підійшла знайома мені МГБшна жінка зі схильністю до дешевих романів, запитала, як я. Кажу, я-то нормально, але от не випускають жінку і з попереднього дня не годували.

Через хвилину прибігає тюремник. «Кто тут п**дит, что неделю не кормили и в туалет не водили?» — «Я так не говорил, но вот женщина сидит который час...»

Жінку вивели в туалет, але мене через годину перевезли в так званий «люкс». Це щось на кшталт кладовки два та три метри, висотою метрів вісім-десять. І п’ять ярусів полиць для інструментів і плакатів. Там зберігалися плакати радянських часів — антиалкогольні, безпека праці...

Й на цих полицях без матраців ми спали. Нас було десятеро — здебільшого місцевий «спецконтингент». Споживачі наркотиків. Був один, який перебував на замінній терапії, але йому не давали ліків. Один був дуже сильно побитий. Три доби, які я перебував там того разу, він постійно стогнав.

«Люкс» — це штрафкамера. В ній не було вікон, не було кисню. Була п’ятисантиметрова щілина під дверима, до якої ми по черзі підходили дихати.

Коли я зайшов, це виглядало жахливо. Уяви собі, десять людей набиті на полицях у півтемряві. Це було страшно.

Але там були дуже цікаві люди. Я з усіма привітався за руку. Потім нас нормально погодували, а для цієї камери «нормально» було, якщо дали що-небудь їсти, бо доти їх декілька днів не виводили, не годували.

Наступного дня у нас майже закінчилася вода. Й усі баклажки були наповнені сечею. В цю камеру майже не заходили тюремники.

«Жертви бабушок»

Затримані ділилися на декілька категорій. Перша — жертви «боротьби з наркоманією», як цю боротьбу уявляє МГБ.

Другі — бізнесмени. До речі, вийти можна було за хабар. Був один хлопець із магазину спецодягу. Потім він вийшов — дивимось, і вже всі тюремники одягнені (сміється).

Був один співкамерник, ми стали друзями. Він подарував мені авіакомпанію. Я тепер власник авіакомпанії (сміється). Спершу я подумав, що це жарт. Але то серйозна людина. Я коли вийшов, перевірив — авіакомпанія існує. Я йому в камері подарував у відповідь зубну щітку.

Треті затримані — місцеві, що виглядали як шпигуни-навідни-ки-коректувальники. Одного взяли за те, що він подавав сигнали літакам (сміється). Коли вимкнули електрику — він ходив по хаті з ліхтариком.

Місцевий телеканал постійно крутить телефон гарячої лінії. Й останні кілька тижнів серед затриманих було багато, як ми їх називали, «жертв бабушок».

Наприклад, були дівчата, які надто голосно слухали музику, чим не сподобалися якійсь бабулі. Причому коли їх приходили забирати — вони надто голосно слухали вже якийсь гімн ДНР. Але їх привезли, й вони добу тусили в нашій камері.

Практично всі, кого утримували, голосували за ДНР. Треба зробити примітку: це умови камери, свідомість параноїдаль-на... Але, думаю, більшість і справді щиро голосували за ДНР. Хтось міг казати, що те, що відбувається з ними, — «перегибы на местах».

«Не надо меня менять — отпустите меня»

Одного разу мене допитував ФСБшник. Мені віддали всі речі й начебто везли звільняти. А привезли на допит. Там розмова була коротка: чому про мене міг питати міністр оборони України? Я сказав, що не знаю — не військовий, не служив і не маю стосунку до української армії чи української адміністрації.

Потім у МГБ заявили: «ФСБ не хочет тебя брать». Не знаю, що це означало. Почали заявляти, що «Украине ты тоже не нужен».

Тоді зам по МГБ запропонував співпрацю з Ше№"№8 — до речі, одні «аналітики», які мене допитували, самі раніше відсиділи, а потім перейшли на той бік.

«ФСБ ты не нужен, Украине ты не нужен — так не хочешь ли ты, мальчик, поработать на ^еКешэ, будешь нашим королем. Мы тебе хорошо заплатим». До питання, «насколько хорошо», ми не дійшли, бо я кажу: «Подумайте сами. Ну, кто поверит мне? Давайте не будем этого делать». — «Но ведь украинская сторона отказывается тебя менять». — «Так не надо меня менять — отпустите меня. Я не воевал, я не убивал».

Це не справило на нього враження, відвезли мене назад в «Ізоляцію» й утримували ще кілька тижнів — у значно жорсткіших умовах. Припускаю, що їм не сподобалася моя відмова співпрацювати.

Я оголосив голодування. Це багатьох дратувало.

«Вы же понимаете — молодая республика»

«Ізоляція» була поєднанням тюрми й бази для бійців. Коли базу почали згортати — ми сподівалися, що згорнуть і тюрму.

Коли мене нарешті звільняли, то звільнили майже всю камеру. Нас вивели начебто на шмон. І тих, хто довго перебував, посадили у військовий мікроавтобус і повезли в колишнє КРУ, де було МГБ.

Людей почали допитувати. Мене останнього. Це була та сама женщіна-вамп, керівниця слідчого управління МГБ.

«Я вас уже допрашивала. Ничего на вас найти не удалось. Такая произошла ошибка. Но вы же понимаете — молодая республика. Мы вот приняли уголовный кодекс...»

Я почав ставити їй запитання. Це перетворилося ледь не на інтерв’ю. «А суд, может, у вас когда-нибудь возникнет? А то сорок восемь дней — что значит ошибка?»

«Вы же объективно освещайте то, что здесь происходило». Я: «Канэшна!» (Посміхається.) Об’єктивно визнаю, що в останні тижні ув’язнених значно менше били.

У нейтральній зоні

Я кажу: «У мене тут нікого немає. Ви мене відпустите з тим самим українським паспортом — як я перетну блокпости?»

«Мы вам предоставим конвой». Я не хотів конвой (посміхається). Я вже їздив із конвоєм начебто на «звільнення», яке виявилося допитом ФСБ.

«Ну хотите, есть местные, они проходили по делам и о вас спрашивали». Знайшов телефон місцевої людини, яка допомагала міжнародним журналістам у Донецьку. Людина була дуже здивована й не була впевнена, що це я. Вона поставила мені кілька запитань, ідентифікувала мене. Через 5 хвилин передзвонила й погодилася під’їхати.

Це був вечір. Я вийшов на вулицю. Зв’язався з родичами, друзями в ОБСЄ, друзями — іноземними журналістами. З’ясувалося, що один із них перебуває в Донецьку. Для мене винайняли квартиру. Наступного ранку привезли в готель до журналістів, ми порадились і вирішили, що в супроводі іноземних журналістів і водночас із конвоєм МГБ є реальний шанс виїхати.

МГБ погодилось — і вже через 20 хвилин ми їхали.

На обох блокпостах нас ретельно перевірили, бо ці блокпости тримали інші підрозділи, з якими в МГБ були сутички. Але все спрацювало. Через півгодини ми були в нейтральній зоні.

Записав: Артем Чапай, Insider

2 жовтня 2014

 

Художник из «Мурзилок». История плена и говая трудная жизнь

Сергея Захарова, художника, скрывавшегося под псевдонимом Мурзилки, из плена выпустили только в середине сентября. Точную дату он не помнит, как не помнит и то, сколько дней он провел в заложниках у боевиков Донецкой народной республики.

В Киев он приехал только на днях — заканчивал в Донецке какое-то важное дело, рассказывать о котором не хочет.

47-летний широкоплечий мужик с мальчишеским темным каре сидит передо мной в кафе на Крещатике и совершенно ничего не заказывает. Сергей ничуть не похож на того лихого парня, которого многие из нас представляли поначалу, когда первые карикатуры на ДНР появились на улицах его родного Донецка.

Никто тогда еще не знал, кто оставляет эти остроумные и едкие «приветы» боевикам ДНР и какую цену ему придется за это заплатить.

— Ну а как еще художник может выражать свое неприятие? — говорит Захаров. — Стритарт — это самая быстрая форма для отзывов. Было приятно, когда мы разместили первые работы и потом видели, как люди показывают на них пальцем, фотографируются на фоне... Реакция была мощная.

Захаров радуется тем первым успехам, как ребенок. До того как создать проект «Мурзилки», в художественной среде он, в общем-то, был никем — занимался дизайном интерьеров, иногда выполнял заказы на художественные работы. Придумав «Мурзилки», он стал героем. Интервью с ним хотели заполучить украинские и иностранные журналисты, с ним желали сотрудничать арт-институции. Стал таким художником № 1 в Донецке, о чем наверняка никогда не помышлял.

Идея уличных карикатур зрела у художника с весны, когда в Донецке только появились люди с оружием и черно-сине-красными флагами. Ему захотелось отрефлексировать происходящее, которое ему, как и многим дончанам, совсем не нравилось.

К середине лета Захаров создал серию рисунков для стритарта и совершил первую «экспедицию» вместе со своим напарником — фотографом. Они выехали из мастерской в четыре утра, еще до окончания комендантского часа, с четырьмя работами. Разместили одну, другую. Когда за ними увязалась машина с вооруженными ДНРовцами, в багажнике оставалось еще две карикатуры. К счастью, тогда у них просто проверили документы и отпустили — повезло.

После этого «Мурзилки» взяли за правило размещать только по одной работе в день и делать это в светлое время суток.

— Днем было нормально — людей в Донецке летом практически не было, — вспоминает Сергей. — Мы подъезжали на место, я быстро крепил работу, фотограф делал снимки, может, даже больше рискуя, чем я, и дальше уже наблюдали за реакцией. Бывало, люди подходили и начинали дискутировать, но мы такого старались избегать — дискуссии чреваты последствиями.

Для размещения работ Захаров с напарником выбирали специально такие точки, поблизости от которых располагались штабы и знаковые места для ДНР и «Новороссии».

Так, карикатуру на свадьбу боевика Моторолы они разместили специально возле Дворца бракосочетаний, где эта свадьба и проходила. Спустя полчаса работу убрали. А дольше всех, к слову, продержалась работа с Шариковым. Момент, когда боевики обнаруживают карикатуры, заснять так и не удалось, зато Захаров выяснил, что они их точно не выкидывают — мусорные баки вокруг были пусты.

— У нас каждый раз поджилки тряслись, когда мы выезжали размещать работы, — рассказывает Захаров с улыбкой. — Ты понимаешь, что в воздух никто стрелять не будет, и если ты побежишь, тебя остановят.

Сергей говорит как-то рвано, каждое слово дается с трудом. Он уже миллион раз рассказывал о том, что с ним произошло, знакомым и близким, и каждый раз проживал все заново.

— Я понял сразу: будут бить. В том кабинете вся стена в крови.

Они вычислили его по телефону, когда он возвращался из мастерской домой. Первым делом Сергей заметил на пустынной улице две хорошие машины — такие в Донецке есть только у представителей ДНР. Вскоре перед ним появились двое: один направил на него пистолет, а другой показал ДНРовский документ.

У Сергея от прежней жизни осталось только несколько карандашей и альбом, в котором он рисует цикл иллюстраций того, что с ним происходило в плену. Ему до сих пор трудно избавиться от пережитого.

Его отвезли в здание СБУ, где тогда еще командовал Игорь Стрелков, которого Захаров изобразил с пистолетом у виска. Там его спросили, он ли автор тех самых работ. Тот кивнул. После этого началось маски-шоу: на Сергея надели наручники, запихнули в микроавтобус, набитый автоматчиками, поехали к нему домой, перевернули там все вверх дном, изъяли компьютер и трафареты, забрали даже машину, которая накануне как раз вышла из строя, — взяли на буксир.

Так художник оказался в подвалах здания СБУ, которые в то время еще не были обустроены для содержания людей. Там раньше были оружейные склады.

— Меня положили просто на бетонный пол с какими-то картонными подстилками. Люди лежали там навалом. Места мало, а людей столько, что даже перешагнуть невозможно. Лето, жара, дышать было невозможно. Нас два раза в день кормили какой-то кашей в пластиковых тарелках и два раза выводили в туалет.

Через несколько часов меня вызвали на допрос. Тогда я понял сразу: будут бить. В том кабинете вся стена в крови. Вокруг резиновые палки, деревянные биты. Допрашивала женщина в балаклаве, палач. У нее и у многих остальных был российский говор, они представлялись военной разведкой. После этого женщина выводила меня на расстрел, но я был уверен, что не расстреляют. За что меня стрелять-то?

Боевиков приводили в ярость работы «Мурзилок». Особенно они ненавидели его за карикатуру на Стрелкова с пистолетом у виска.

— Они мне говорили: «Ты в Бога веришь? Ты бы в икону плюнул? Так вот, ты плюнул в нашу икону!»

Захаров, как и все, на допросах кричал. А несколькими этажами выше в здании СБУ жили дети, и они слышали, как он и другие кричат.

— Они хотели, чтобы я «исправился», хотели выбить дурь.

Спустя несколько дней Захарова вместе с еще одним заключенным решили перевезти в другое место. Их вывели из здания СБУ и бросили в багажник автомобиля. На какой-то заправке перебросили в багажник другой машины. Куда их везли, они не понимали и только потом узнали, что прибыли на территорию бывшего районного военкомата.

— Там уже били в мясо. Раньше хотя бы лицо не трогали, а тут били чем попало — прикладами, ногами. И еще была пытка: стоит армейский фургон, там отсек металлический. Они запихивали в этот отсек по два человека, мы там еле помещались. И вот ты постоянно меняешься со своим товарищем, чтобы удобно себя чувствовать.

Всю ночь кувыркаешься, а потом начинается день. Лето, жара, все течет, уже теряю сознанию, думаю, будь что будет — начинаю колотить ногами по стенкам. Открывают, приходит врач, делает уколы, дает нам воды и чуть-чуть подышать, а потом опять закрывают. Мы примерно сутки в этом ящике провели. А потом нас бросили в гаражный бокс, и это было уже облегчением.

...Потом был период: пристегивают нас друг к другу наручниками, а у нас обоих травмированы левые руки. Так мы ходили 10 суток — все время вместе. В основном, правда, лежали. В том военкомате нас дважды выводили на инсценировку расстрела.

Это было страшнее, потому что пьяные охранники приводят к командиру, который тоже бухает, и с криками вытаскивает пистолет. Я уже не знал, чего ожидать. Зачем они это делали, я не понимал.

Там же, в военкомате, произошло и первое освобождение художника из плена. Однажды ему принесли ведро воды помыться и привели на территорию, куда свозятся дешевые «отжатые» автомобили — «Жигули», «ланосы» (там арестанты режут их на металлолом).

В тот момент там как раз красили «газель» в камуфляж — готовили для зоны боевых действий. Сергея спросили: «Слабо покрасить, художник»? А он обрадовался возможности быть хоть немного не пристегнутым наручниками. Несмотря на сломанные ребра и бессилие, он сделал работу. Тогда кто-то из командиров пообещал за это отпустить его домой.

— И действительно, вечером мне дали пять гривен на проезд. На мне была футболка вся в кровище, мне рубашку на замену нашли. Вышел оттуда весь синий, поехал домой. А документы не отдали, сказали — заберешь в здании СБУ.

На следующий день Сергей, ни о чем не подозревая, пошел за документами. Он не понимал, что нужно бежать из Донецка сломя голову, потому что в ДНР редко кто бывает честен, особенно в военной комендатуре. Как честный человек, он зашел в здание службы безопасности, где Стрелкова уже не было, и снова попал в плен.

— Мне объяснили, что я как-то мало отсидел. Снова оказался в подвале, но на допросы уже никто не вызывал, никто не трогал. Просто лежишь, проваливаешься в сон. Очнулся — день прошел. Два раза в туалет, два раза еда. И так целый месяц. Время тянулось бесконечно. В какой-то момент меня перевели в здание отеля «Ливерпуль», где теперь у них гарнизон, там были вообще нормальные условия.

А потом кто-то связался с человеком, который занимает пост в верхушке ДНР, он поинтересовался моей судьбой, и меня отпустили — уже с документами. Правда, ни машину, ни даже ключи от квартиры не вернули.

В плену, подытоживает Сергей, героев нет.

— Если бы меня заставляли признаться в убийстве Кеннеди, я бы признался. Зачем они держали меня там так долго? Думаю, просто хотели, чтобы я «исправился», хотели выбить дурь. Я впервые в жизни столкнулся с людьми, которые получают удовольствие от пыток и избиений.

Сейчас, после выезда из Донецка, Сергей ютится в Киеве в офисе одного знакомого. Средств на нормальное жилье у него нет: приехал из ДНР с пятьюстами гривен — это все, что у него было. От прежней жизни осталось только несколько карандашей и альбом, в котором он рисует цикл иллюстраций того, что с ним происходило в плену. Ему до сих пор трудно избавиться от пережитого.

— Вот я сейчас с вами поговорю, а потом меня еще минимум час отпускать не будет — возвращается то эмоциональное состояние, — признается Сергей.

Он еще ни разу не разговаривал с психологом. Средств на это у него нет, а о том, что в Киеве психологической помощью занимаются волонтерские организации, он не знал. Толковой работы у него тоже пока нет: пока что предложили должность дизайнера в мебельной фирме.

— Трудно начинать жизнь с нуля, когда тебе не двадцать лет, — говорит художник. — Мне здесь до сих пор кажется, что все это происходит не со мной...

Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»

20 октября 2014

 

Служили два «айдаровца». О чем принято молчать на войне

— Когда сталкиваешься с одним таким случаем, а через время с другим — справляешься. А когда думаешь обо всем вместе — это очень жестко, — говорит Славик.

Рядом с нами еще один «айдаровец», Лёня. Лёня — бывший преподаватель философии в вузе. У Славика — несколько высших образований. Лёня и Славик — давние друзья.

Каждый из них рассказывает жуткие истории войны. Но не о врагах. Они говорят о внутренних проблемах и преступлениях. То, с чем справиться гораздо труднее, чем с «Градами» русских.

За последние месяцы их батальон «Айдар» не раз обвиняли в нарушениях прав человека и «Международная амнистия», и губернатор Луганщины Геннадий Москаль, и простые жители области включительно с местными майдановцами. Признавал проблемы и новый и. о. комбата Евгений Пташник.

Оба бойца считают, что война — это череда легитимизованных преступлений. Все, чего они хотят, — чтобы самые вопиющие случаи все же расследовались и наказывались.

Славик скоро вернется на фронт. Лёня служил в июле и решил уйти, потому что не может больше выносить того, о чем рассказывает мне сейчас.

ЛЁНЯ

Лёня говорит очень медленно. В полном объеме он рассказывает все впервые. Иногда чувствуешь себя не журналистом, а психотерапевтом.

«Шахтерск»: Тимур и его команды

После Крыма я понял, что силовые варианты неизбежны — и начал готовиться.

После вышкола наша группа сначала поехала в батальон «Шахтерск». Перед самым выездом я узнал, что руководитель батальона, Руслан Онищенко, сам из Шахтерска — человек с несколькими судимостями, который занимался рэкетом, крышевал копанки.

Мы провели на учебной базе в санатории «Лесной» под Днепропетровском более двух недель. Нам все время обещали боевой выезд — этого не происходило, зато часто приезжали представители Ляшко и сам Ляшко. У нас складывалось впечатление, что это пиар-проект. К тому же нам не нравилась атмосфера в батальоне. Кобмат Онищенко наводил порядки бандитскими методами. За нарушение дисциплины приближенные комбата избивали людей.

Тренером по боевой подготовке был Тимур. Человек со своими психологическими сложностями. Курящий траву в больших количествах. И по-моему, не только это. И такая же космическая у него была девушка Карина.

Я раз дежурил на воротах. Подъезжают наши — из автобуса выбегает Тимур с автоматом и начинает палить возле меня боевыми. «Стоять!» Я отбегаю через забор, он направляет автомат на меня.

Думаю, наверно, это такая бравада, имитация штурма. Наверно, мне за травматом лезть в карман не надо. Сдаюсь. Открываю ворота.

Он командует, как стать, куда положить руки. Палит возле меня. Бьет ногами под дых. Водит с заломанными руками по территории. Пару моментов было довольно страшно — я начал сомневаться, в шутку ли это. Особенно когда он меня скрутил и с курткой на голове задавал вопросы — а если я неправильно отвечал, бил ногой в пах, а потом приставил туда автомат и спросил, хочу ли я, чтобы он выстрелил. Возможно, он плохо слышал через куртку мои ответы.

Плюс я не совсем понимал игру. Задает мне вопросы, из какого я батальона, кто мой комбат. Надо быстро отвечать на вопросы — а я не понимаю, какую роль мне играть. То ли разыгрывается версия, что я шпион в штатском, то ли это проверка, как я буду вести себя, если меня возьмут в плен. Из-за этого я притормаживал. И этим его злил.

В конце концов меня отводят якобы в подвал — но все вокруг понимают, что это клоунада и п**дец. Меня пацаны отводят на наш этаж, снимают куртку с головы.

Проблема была в том, что Тимур вообще ни с кем не согласовал этот учебный штурм. Приехал комбат, набил Тимуру е**ло.

Душевная махновщина

Четверо наших остались в «Шахтерске». Десять уехали электричками на Луганщину. Кстати, двое из наших потом попали в «Реванш».

Мы приехали в Половинкино, под Старобельськом, ночью. Включаются прожектора. Пулеметные вышки, контуры мясокомбината. Выходят огромные люди в потрепанной форме.

Здесь было душевнее. Но напоминало махновщину из советской пропаганды. Вольница в худшем понимании. Многие — люди с деформированной психикой. Им бы проходить реабилитацию — а они получили в руки оружие.

Плюс постоянная борьба людей комбата Мельничука и людей начальника штаба Бати. И тебя втягивают в эту борьбу.

Пацаны, это серебро или нет?

На первом же построении Батя (Валентин Лихолет. — Прим. ред.) поставил вопрос о мародерстве. Батя публично осудил эту практику, но звучало это типа «Я все понимаю, но держите себя в руках».

Да и когда мы были в «Шахтерске» — может, чтобы приободрить скучающий состав, комбат «Шахтерска» не раз сам говорил: «Выйдем на боевые — золотишком разживемся. Если будет ситуация: спасать меня раненого или мешок с золотом — спасайте золото».

В «Айдаре» очень популярными были разговоры о том, где обычно «сепары» держат ценности, где надо искать, а где не стоит — можно напороться на внутреннюю растяжку.

Как это происходит? Идет зачистка города — есть в нем пару промышленных предприятий, которые используются как база сепаратистов, и есть список адресов. Все это совместно с СБУ и милицией зачищается. Каждому определяется квадрат. Дается сигнал — начинается зачистка. Ну и кто-то тянет из квартир, из кабинетов.

Я разговаривал с одним таким мужиком. Вернулся с боевого выезда, присел возле нас и раскладывает телефоны, выдернутый винчестер, какие-то статуэтки, ложечки. «Пацаны, это серебро или нет?» — «Не, это пищевая сталь». — «Жалко». Говорит, два месяца отпирался — но «у меня же дома жена, дети».

Мы слышали постоянные рассказы о том, что люди отправляют домой принтеры, ксероксы. Кто-то даже пробовал переправить «Новой почтой» оружие.

Трое из наших потом поехали в Пески — там был настоящий фронт, и там вообще не до грабежей. Эксцессы случаются, когда есть лишнее время и нет четкой позиции руководства на этот счет. Не знаю, возможно ли пресечь это абсолютно. И была ли когда-то армия, в которой этого не было. Я знал, что это есть — но все оказалось жестче, чем я думал.

Были люди, которые жестко осуждали практику мародерства. Я допускаю, есть подразделения «Айдара», где этого нет. «Айдар» нельзя воспринимать как целостный батальон. Он состоял и тогда уже из отдельных групп. Группировки в разных локациях, которые действовали автономно.

Ну, и много машин гражданских, причем ассортимент обновляется. Нужно ведь на чем-то воевать — забираем у «сепаров». Но если нужна твоя машина — ты очень легко станешь «сепаром».

Думаю, начальство не позволяло этому принять особый размах. Почетнее считалось отжать это в бою. Но, тем не менее, был чувак, который ехал в составе колонны на мопеде.

Идем мариновать «сепаров»

На базе в Счастье мы, как новички, караулили пленных и стояли на воротах.

Нам, как молодым пацанам, было трудно чему-то противостоять. В том числе втягиванию во внутренние интриги.

Мы пару раз не пускали посторонних людей к пленным. Но пару раз избиения все-таки происходили. Это не было методично. Обычно отношение к пленным было нормальное — до нас там были дедушки-афганцы, они относились к пленным строго, но человечно.

Но после боев люди приходят странные. Причем в боях происходят странные вещи. Выдвигается разведгруппа — и по них бьет артиллерия. Очень сложно наобум попасть. Кто-то сдал. Или, бывало, на боевую точку не подвозили боеприпасы. Идут бои — а вооруженные силы обещают, что вот-вот-вот подойдет подкрепление. А подкрепление не получает приказа, хотя стоит в 25 километрах. Было всеобщее мнение, что «Айдар» сливают. Ну, это вообще распространенное мнение.

И вот в таких условиях маринуют пленных, из которых треть — это, б**дь, просто местные мужики. Случайно попавшиеся. Хотя треть была — российские военные спецы, это стопроцентно. Граждане России по паспортам, ну и по выправке в любом коллективе видно, как выстраивается иерархия.

Да, я лично видел, как били пленных. Били ногами сидящих. Подымали и опять били. Это недолго продолжалось — комендант прибегал и все прекращал. А били люди, которые возвращались с передовой. У тебя убили друга — что ты делаешь? Да:

— Идем в подвал мариновать «сепаров».

Они ломятся мимо тебя, караульного — наставляют на тебя оружие. Пару раз в пол стреляли. Я так понимаю, это довольно часто происходит. Как-то вот так.

История про миссию ОБСЕ

Мне теперь кажется, что на практике все эти конвенции о правах человека — до п**ды.

Расскажу историю про миссию ОБСЕ.

В нашей группе приехал паренек, позывной Автоном... В общем, он нас всех обманул — ему не было восемнадцати лет. Он взял с собой ксерокопию паспорта, в которой исправил дату. В общем, ему все нравилось и казалось интересным.

Я был в подвале, он стоял на воротах. Мы связываемся по рации. Звоню ему:

— Автоном, как ты?

— Ги-ги, тут місія ОБСЄ приїхала. Хоче до плєнних.

— И что, пропускаешь их?

— Та **й я їх пущу, ліберастів кончєних.

Вот так. Семнадцатилетний пацан по своему произволу не пустил миссию ОБСЕ. А моя мама, по крайней мере раньше, принимала участие в миссиях ОБСЕ. Она до сих пор не знает, где я был. И я подумал: какой был бы каприз судьбы, если бы она была в составе этой делегации, Автоном пропустил бы их — а мне в подвале пришлось бы с автоматом не пропускать свою маму. Потому что есть распоряжение не пускать к пленным никого, кроме коменданта.

Как афганец изнасиловал пленную

Один раз я сам слышал, как одну из пленных насиловали.

Я слышал и о других случаях изнасилований, ближе к фронту — которые преподносили как геройство и забавное приключение.

Я вот думаю. Люди, совершавшие Октябрьскую революцию: через фильмы мы видим в основном образ честных, иногда простоватых людей. И только раз в фильме «Мы из Кронштадта» фигурирует момент, где пьяные матросы ночью пристают к прохожей, а вооруженный рабочий патруль препятствует этому. Возможно, это намек на попытку изнасилования. Иначе зачем матросам приставать к тетке.

Эта тема старательно обходится и в литературе. Одно время моим любимым периодом было начало двадцатых годов — тогда еще не было особой цензуры. Но даже критически мыслящие люди, такие как Платонов, об этом не упоминают. Или возможно, упоминания вычищены позже.

Так вот. На первом этаже было зарешеченное и заклеенное фольгой окно. Там сидели пленные женщины. Туда зашел один из афганцев. Я слышал, как она говорила: «Не надо, нельзя!» А потом приглушенные, сдавленные стоны.

Наверно, это происходило как-то жестко — потому что, когда ее в следующие дни выводили в уборную, она прихрамывала. Ей было тяжело идти.

Потом я интересовался, что это за женщина «А, это сепаратистская снайперша». — «А по чем известно? Ее взяли с оружием?» — «Нет, у нее нашли балаклаву». Какая-то тетка на основании того, что у нее была балаклава, попала в плен, где ее насилуют.

Я не знал, как себя вести в этой ситуации. Как выстраивать отношения дальше. Потому что этот афганец был одним из немногих людей, которых я до этого считал нормальными. Подсказывал нам, помогал, выручал. Вот такое.

Как Костыль убил Гуцула

С самого начала было страшно, что из-за всего бардака подстрелят свои же. Много пьяных, и все с оружием.

На второй же день после приезда мы видели, как пьяная женщина-медик в упор стреляет по коменданту очередью из автомата. Она была пьяна и пустила очередь по стене. А он спрятался за пацанов. Вот такой руководитель.

А потом я видел, как случайно убили своего пацана. Это произошло в десяти метрах от меня.

Это была та единственная ночь, когда я стрелял по врагу. Была попытка нападения на комендатуру.

Это были два пацана с Западной Украины. У одного был позывной Гуцул, ему было лет двадцать. У второго был позывной Костыль. Я так понимаю, он был выше по иерархии. И постарше, покрупнее.

После перестрелки они вышли объехать вокруг комендатуры — нет ли «двухсотых» и «трехсотых» среди тех, по кому мы стреляли. В тепловизор мы обнаружили пять-шесть людей с автоматами.

Тел они не нашли. И там у них случился конфликт. Они вернулись ссорясь. Гуцул постоянно говорил: «Я тебя прикрываю, а ты фигню порешь». Костыль пытался ему закрыть рот.

Начали друг друга шарпать. Их пару раз разнимали. В какой-то момент Гуцул, приготовясь к обороне от более крупного чувака, развернул автомат, чтобы отбиваться прикладом. Понятно, это очень обидный жест.

Полчаса они толкались. Их растягивали. И вроде все, помирились.

Гуцул положил автомат: «Ми ж тут не для цього. Закінчиться війна — вияснимо стосунки». А Костыль: «Так. Ти нормальний пацан — просто іноді дуже хочеться зробити тобі ось так». — Костыль берет свой пистолет Макарова, приставляет Гуцулу к голове и нажимает курок. И забывает, что из-за предыдущей тревоги пистолет снят с предохранителя и патрон в патроннике.

Гуцул падает. Костыль сразу: «Гуцул! Братуха! Що я наробив!»

Мы сразу сообщили Бате. Люди комбата сообщили комбату. Мельничук отдал распоряжение одной из подконтрольных группировок приехать и вывезти Костыля, чтобы спрятать от разбирательства и замолчать этот случай.

А на Батю рассчитывали, что он даст справедливый ход делу. А я дежурю на воротах. Это случилось в полчетвертого утра. Около шести утра приезжают люди комбата. Мне один говорит: «Надо, чтобы люди комбата не выехали до приезда Бати». Я: «А как это замутить? Головорезы, все с оружием». — «Потеряй ключ от ворот».

Я ему отдал ключ, и полтора часа ломал комедию с потерянным ключом, пока не приехали пару грузовиков людей Бати. Костыля официально арестовали. Что с ним сейчас, я не знаю.

Короче, я сдался

В последние дни моего пребывания — особенно после этого случая — я ощутил, что у меня иссяк заряд мотивации и мужества. Что здесь при этих обстоятельствах я не готов находиться. Что я хочу, чтобы хоть со мной это закончилось. Что я деморализирован и разбит. Короче, что я сдался.

Только троим из наших, правдами и неправдами, через знакомых — потом удалось вырваться на передовую.

Было предложение остаться со знакомыми из другого взвода и принять участие во взятии Станично-Луганского района. Но это была очевидная авантюра. Кажется, тогда была идея за три-четыре недели, до Дня Независимости, взять Донбасс. Очевидно, что это делалось бы числом невероятных жертв.

Пару раз были расклады, когда было похоже, что генштаб сознательно бросает «Айдар» в рубку, чтобы избавиться от этого полубандитского формирования.

Все преследуют разные цели. В «Айдаре» много разных групп, независимых одна от другой, — и «Айдар» очень мало слушается руководства Вооруженных сил Украины.

Я думаю, такие эксцессы неизбежны в быстро создающихся ситуативных обществах. Это признак слабости, дезориентированности. Возможно, если бы люди ранее были товарищами, до этого создавали конструктивные сообщества — было бы иначе.

В то же время — тяжело осознавать, что я мальчик, а там мужики с железными яйцами. Иногда велик соблазн списать безжалостность этих мужиков к другим на их безжалостное отношение к себе.

Там царило военное беззаконие. Я чувствовал свое бессилие в этой ситуации. Да и наша группа начала разлагаться. Наш командир попал в госпиталь. Некоторые начали выпивать.

Я чувствовал себя слабым. Одному противостоять чему-либо было сложно.

Не знаю, наверно, у меня получилась односторонняя картина. Ведь, с другой стороны, «Айдар» — это и героический батальон.

Ты послушай еще Славика. Он очень правильные вещи говорит. Возможно, с ним я бы вернулся назад. И возможно, ситуация в стране сложится так, что я вернусь.

СЛАВИК

Славик, наоборот, формирует мысли быстро и четко. Очевидно, что при этом он успевает продумать в десять раз больше, чем говорит.

Разные подходы

Мы с Лёней стоим на похожих позициях. Если бы мы были вместе — может, и ему, и мне было бы комфортней.

Лёне я верю, у нас общий багаж фактов. Но у нас разные подходы. Лёня — человек теперь уже на гражданке. Он более не является частью процесса. Я собираюсь быть там если не до победы, то до мобилизации.

Это предполагает разницу позиций. Я заинтересован, чтобы... чтобы мы не молчали о наиболее вопиющих случаях, но и не старались очернить батальон.

Командир лично расстрелял бойца

Это очень сложно. Раньше, когда я был просто активистом — я думал так, как ты или Лёня. Правду любой ценой. Когда я попал на войну — я понял, что реальность сложнее. Простых ответов, если ты хочешь выжить — нет. Врать не нужно не в коем случае. Нужно дозировать информацию. И наиболее оперативно улучшать ситуацию на местах. Чтобы эксцессы не повторялись в будущем. Это сложный процесс.

С тем, о чем говорит Лёня, я лично не сталкивался. Я в другом подразделении «Айдара». «Айдар» — это батальон, который состоит из самых разных элементов. Много майдановцев, очень идейных людей. Правые, левые, аполитичные. Хватает и криминальных элементов, и всякой алкашни — тех, кто и занимается мародерством.

Ни с чем из того, о чем говорят об «Айдаре», я не сталкивался лично. В нашем подразделении такие вещи сурово наказываются.

Очень много зависит от личных качеств командира. Наш командир лично расстрелял за изнасилование местной жительницы одного из бойцов.

С тех пор это стало притчей во языцех. После этого в нашем подразделении не было больше случаев мародерства и изнасилования. В нашем подразделении изнасилование и мародерство караются смертью.

У нас техника — большей частью со складов Минобороны. Техники много, хватит еще на несколько воен. Есть и гражданские машины — что-то отжимается у сепаратистов, и это считается большой удачей. В бою, не у местных жителей. В бою сепаратисты оставили свою машину — очевидно, что это наш трофей, который мы можем использовать, как считаем нужным. Не будем же мы ее отдавать, правильно?

А насчет пленных? Так мы ведь... нет, это уже слишком, удали это. Короче, мы пленных не берем.

Если ты ничем не скован

У меня несколько высших образований. Я много анализирую.

Как и любое сложное общественное явление, батальон «Айдар» очень разнообразен в своих проявлениях. С одной стороны, он по праву считается героическим батальоном, который сделал очень много хорошего. Положил многих, но и внес серьезную лепту в оборону Украины. У «Айдара» было очень много боев, очень много побед.

Но сейчас в силу так называемого перемирия — люди гниют. Потому что тут куча мужиков, пришедших сюда убивать и готовых быть убитыми за свои идеи. И когда тебе запрещают заниматься тем, ради чего ты сюда приехал — оборонять страну от внешней интервенции, — ты начинаешь искать себе применение.

Понимаешь, там есть мужики, которые про*бали все шансы в жизни, и для них война — хоть какой-то шанс обрести смысл. Далеко не все такие — погибший Динамит был успешным бизнесменом. Но есть и те, кто пошел на войну за смыслом жизни.

А тут перемирие. И вот: если нет образующей идеи, нет семьи — ты ничем не скован морально. Ты ни **я не имеешь в жизни, и тебе нечего терять. Даже доброй памяти о себе.

«Айдар» — это конгломерат

Опять-таки, «Айдар» не есть нечто цельное — это куча группировок, которые зачастую враждуют между собой. Ты вот говоришь, «наш» комбат пошел депутатом от Ляшко? Да не наш он — он сам по себе.

Все зависит от командира конкретного подразделения. «Айдар» — это конгломерат. У всех одно название лишь потому, что «Айдар» — это официально зарегистрированный батальон в составе Вооруженных сил. Все формально идут в «Айдар», чтобы не быть незаконным вооруженным формированием. В зоне АТО — а по факту в зоне отчуждения — ты можешь заниматься тем, что считаешь нужным, и не быть за это наказанным. Для кого-то нужное — это справедливость, оборона страны, оборона революции. А для кого-то — мародерство.

«Айдар» — не правый батальон, в отличие от, скажем, «Азова». У большинства людей нет каких-то оформленных взглядов. Как обычное общество. Другое дело, что в обществе сейчас есть определенный правый консенсус. Но что бы я не сказал перед братьями по оружию — это воспримется нормально, потому что они знают, что я их прикрываю в бою.

Я в очень хорошем подразделении. Я много чего слышал про «Айдар» еще до поездки — но лично я очень доволен тем, что увидел. Я ожидал, что будет сложнее.

Иерархия зла

Я раньше тоже был, как ты: нужна только правда. Но сейчас война. Когда и так работает мощная машина путинской пропаганды, которая опирается на абсолютную ложь, мы... не должны врать, но должны не выдвигать на передний план некоторые наши проблемы.

Да, я читал Оруэлла. И «Памяти Каталонии» в том числе. Но я — личный участник процесса. Все сложно.

Я считаю, что есть иерархия зла. Сегодня интервенция путинского протофашистского государства после того, как в Украине совершилась демократическая революция — это большее зло, чем разбой и эксцессы на местах. Я стараюсь быть историчным.

Я понимаю, что любая война — это всегда преступления и слезы с обеих сторон. Я не отрицаю, что в «Айдаре» немало эксцессов — но стараюсь, будучи субъектом, не выносить слишком много сора из избы. Все эти вещи можно решить, допустим, через совет полевых командиров. Чтобы здоровые силы «Айдара» контролировали нездоровые элементы. К этому дело и идет — тенденция есть.

Возможно, проблемы можно решить переформатированием батальонов — речь ведь не только об «Айдаре». Централизация. Об эксцессах именно в «Айдаре» известно больше всего потому, что он самый дезорганизованный. Это не оскорбление, а факт. Разные группы действуют автономно — и в чем-то это полезно, ведь генштаб... ну, не всегда справляется со своими обязанностями.

Третий Майдан

Да, мы свергли режим Януковича — но мы не свергли систему олигархии как таковую. Если батальоны пойдут на Киев — это будет третий Майдан. И он будет другим. Ты не представляешь, сколько оружия уже вывезено из зоны АТО.

Ты прав — есть риск, что это не будет демократическая революция. Да, тогда-то и возможна настоящая хунта. Поэтому-то нам нужно готовиться защищать демократию.

Да, при свержении олигархии возможна настоящая гражданская война. Нет, сейчас это не гражданская война — сейчас это интервенция России, без которой конфликт не перерос бы в вооруженный. Понятно, что при любой интервенции есть группы, которые на стороне интервента.

Преступление — это суть войны

Есть вопрос этики, соответствия средств и цели. Есть великая цель — преодолеть мировое зло, имперскую Россию. Методы должны быть соответствующие. Если потребуются — мы должны пойти и на пытки. Все эти эксцессы неизбежны на любой войне. На любой.

У нас ведь какой выбор, если мыслить логически. Вообще не вести войну, сдать Донбасс Путину — либо пойти на войну, с учетом допущения эксцессов.

Преступление — это суть войны. Но есть и политический контекст. Война — это разбой, который мы допускаем, когда в другом случае будет хуже. Я думаю, расширение авторитарной империи Путина, этого православного мракобесия, полуфеодальной монархии на эти регионы и всю Украину — в рамках исторического процесса гораздо хуже.

Конечно, нужно стремиться минимизировать эксцессы. Но все это решается конкретно на местах. Например, я считаю, что нужно выплачивать все выплаты жителям Донбасса — но пусть их получают на освобожденных территориях. Тем самым будет презентоваться факт, что это наши граждане независимо от того, кто их оккупировал.

То же касается эксцесса с ахметовским гуманитарным конвоем. Я считаю, что если эти продукты идут на пользу мирным жителям, и эта инициатива Ахметова не сказывается на политике государства — да пожалуйста! Запрещать их перевозки — это по-фашистски. Это очевидная, нерациональная жестокость. Ведь что такое фашизм? Это жестокость, никак не обоснованная рационально. Как Холокост — на основе бредовой мысли о еврейском заговоре.

Реальность циничнее

Мрачные вещи, происходящие на войне, — увы, неизбежность. Нет, не «необходимость», а именно неизбежность — это разные понятия.

До войны я думал, что мой гражданский активизм будет опираться на вечный комплекс нерушимых установок: гуманизм, эмпатия, сострадание. Я понял, что реальность сложнее. Если мы должны добиться цели — мы должны согласовывать средства с ними. Если цель требует жестокости — мы должны это принять, если потенциально большая жестокость существует в случае нашего бездействия.

Конечно, анализ и личная этика — разные вещи. В плане личной этики — очень сложно. Мне очень неприятно об этом говорить.

Реальность сложнее и циничнее наших упрощенных схем. Умирают конкретные люди. Ты видишь оторванные конечности.

Все мои предыдущие абстрактные речи в мегафон о гуманизме — чушь собачья. Как говорит Жижек: «Приветствуем вас в пустыне реальности».

Записал: Артём Чапай, Insider

5 января 2015

Постскриптум. РОТНЫЙ ЗОЛА

Депутат Игорь Лапин, он же ротный Зола, подчеркнул, что Валентин Батя Лихолет никоим образом не является руководителем «Айдара». По его словам, в Половинкино собрались «охотники за гуманитаркой», а в Счастье — боевое подразделение.

«Есть воины — а есть говномуты», — сказал Лапин.

Кстати, практически то же самое ранее говорил и и. о. комбата Евгений Пташник, к которому Лапин относится критически.

Ротный подтвердил инцидент с убийством Гуцула товарищем. «Гуцул был отличный парень. Сути междусобойчика я не знаю. Знаю, что кто-то был арестован».

В то же время, Зола категорически опроверг возможность избиения пленных, а тем более изнасилования. Лапин сказал, что в случае нарушений должно быть официальное заявление. «Мы должны жить по закону. Это же не махновщина», — сказал он.

Ротный подчеркнул, что ключи от камер пленных находятся у караульного.

«То есть твой друг сам себе подписывает статью. Скажи, что у тебя есть телефон Золы — я бы хотел узнать, кого же именно избили». Лапин подчеркнул, что является субъектом нарушения криминального дела.

Он также предупредил, что, если эта статься будет опубликована, он лично будет ее «бомбить». Напомнил о помощи путинской пропаганде.

Леонид, с которым я снова связался, заявил, что да, ключи были у него, однако вернувшиеся с передовой под угрозой оружия заставили его пропустить их к пленным. «Это сложное психологическое противостояние. Люди с оружием считают, что имеют моральное право». В другой раз избиение произошло во время вывода группы пленных на водные процедуры. Леонид снова подчеркнул, что такие эпизоды не были систематичными, начальство пыталось их пресекать — однако не всегда успешно, из-за недостаточной дисциплины.

В ответ на возможность преследования, Леонид сказал: «Я ведь не первый, кто говорит об этом публично».

О похожих инцидентах и необходимости их озвучивать писала Татьяна Мазур, директор Amnesty International в Украине, в тексте под заглавием «Навіщо казати правду про “Айдар”».

tsn.ua, 22 сентября 2014

 

22 дня в ДНР

В самом конце августа москвич Владимир Максаков по собственному почину отправился в ДНР, три недели пробыл в Донецке и вернулся в Москву. Вот что он там пережил, увидел и услышал.

Сборный пункт

На сборном пункте ополченцев в Ростове-на-Дону висит боксерский мешок. День вполне может начаться с боя с тенью. Или с перепасовки футбольного мяча. Утром обязательное построение вдоль чуть заметной выцветшей зеленой линии на асфальте.

На втором этаже живет раненный в ногу. На голени аппарат Илизарова, ходит он на костылях. Ноги худые и безволосые, с желтой кожей. Таких раненых стараются отправить сюда. Тут их выхаживают.

Над сборным пунктом висят флаги России, ДНР и российского ВМФ. У выхода — горка и шведская стенка с детской площадки. Трудно себе представить, что на ней делают мужики.

«Война без баб — не война», — глубокомысленно замечает один из добровольцев и сам смеется своей шутке. На сборном пункте есть ванна, стирают в пластиковом бассейне, в банке на столе — общак для сигарет и чая. У одного ополченца вместо погон — георгиевские ленточки. На завтрак макароны, кто-то делится воспоминаниями о Чечне.

Ополченец в очках, вполне интеллигентного вида, матерясь, говорит о тарифах. Мелькают ростовские реалии: «Теле-2», «Звони дешевле», «Все свои». Ко мне подходит парень и просит телефон, ему надо позвонить в Украину раненому другу, он в госпитале.

Перед выездом абсурдистская картина: ранним утром на донском пляже уже сидят рыбаки и купаются люди, а мы проходим мимо и грузимся в машины с тонированными стеклами. Две из которых — «газели» с номерами, идущими по порядку (возможно, обычные наклейки), а третья — «командирский» «мерседес» с украинским номером. Местным жителям известно, кто мы и куда мы едем. Они не обращают на нас внимания. Привыкли. Им нет дела ни до своих, ни до чужих. Выезжаем. Меня не оставляет ощущение, что мы играем в шпионские игры.

Шутка «ну че, надевайте гавайские рубашки, учим английский и берем пиндосов в плен» вызывает нездоровый хохот. Многие с похмелья.

Едем под шансон. «Приходится имущество прятать», — констатирует один ополченец, располагая понадежнее рюкзак под сиденьем. За то время, что ополченцы провели вместе, они уже успели составить какое-то мнение друг о друге. Шутят: «Написать на автобусе — “Маленькие дети”».

В машине нас четырнадцать человек с водителем. Тяжелый запах. Один из добровольцев показывает на старом ноутбуке мотивирующие картинки, прославляющие «Новороссию».

«К армии ДНР мы не имеем никакого отношения. Запомните это», — серьезно наставляет Петрович, один из проводников через границу. У него «Книга для записей» цветов российского флага. Вдоль дороги часто встречаются надписи «Счастливого пути».

Настроение меняется, как только выезжаем на трассу. «Мы не знаем, куда едем» — эти слова добровольца Малого звучат уже в полной тишине. В Ростовской области много размеченных участков, они огорожены контурами заборов и ворот, собранными из труб. Говорят, для беженцев, но пока тут никого.

По мере приближения к границе дорога стремительно пустеет. Редкие машины попадаются только навстречу. Вдоль трассы — многочисленные памятники-танки, посвященные Великой Отечественной. Сама собой напрашивается нехитрая аналогия. Добровольцы охотно говорят о воевавших в этих местах дедах и прадедах, словно получая от них благословение на войну.

Таможня

Подъезжаем к таможне. Напряжение нарастает. Есть риск, что всех не пропустят. Короткий инструктаж, как себя вести. «Вопросы есть?» — «А если не пустят?» — «Тогда ждать и идти по «зеленке» с проводником (в обход границы, по лесу)».

На таможне нас встречает собачка, старая болонка. Ходит по дороге перед зданием. А вслед за ней с территории Украины в Россию въезжают два автобуса с беженцами. Затем, с промежутком минут в двадцать, проезжают пять армейских КамАЗов. Без номеров. В обе стороны.

Солнце очень яркое, но ветрено, не жарко. Перед зданием таможни — брошенный трактор. Сквозь ржавый металл проросла трава в человеческий рост, а на щитке лежит совершенно новая, еще в целлофановой упаковке, книга Л. Рона Хаббарда. Сельский сортир примыкает задней стенкой к местному сельпо. Кто-то шутит: «В него сдают конфискат». Единственная марка сигарет, которая тут продается, «Сент-Джордж», пустые пачки валяются под ногами. В пыльной траве замечаю собачью челюсть. Стойкое ощущение перехода границы во времени.

Интересуюсь, почему едем через эту таможню. От нее — самый короткий путь до Донецка. Говорят, будем ехать через Снежное. Местный говор — в ударениях: Снежное, Славянск. Стоим, ждем, курим. Подъезжает легковушка с разбитым левым бортом. В ней кроме водителя четыре добровольца в камуфляже. Вид у них — как у героев боевика. Ловлю себя на мысли, что примерно так можно проехать из одного африканского государства в другое. Наколенниками и налокотниками они напоминают мне каких-то безумных роллеров из постапокалиптического мира.

Уже здесь все разговоры идут за жизнь — или о том, как понимать происходящее. Практически все добровольцы — люди идейные.

Вот ополченец Егор. Позывной — Месяц. Ему двадцать два. Он не служил. Но подтверждает слова Стрелкова: на настоящей войне иные гражданские осваиваются быстрее военных. Воевал под Славянском. Командир расчета АГС. Был ранен, осколки из лица извлекли, из руки — нет. Прошел лечение в Ростове и возвращается в Донецк. Воевать. На вопрос, после чего решил вступить в ополчение, отвечает, глядя куда-то вдаль: «После Одессы». Это одна из точек невозврата.

Едет с нами и еще один уже воевавший. Позывной — Джинн. Ходил в разведку, был ранен, для излечения вывезен в Ростов. Документы остались по ту сторону границы. И обратно попасть ему пока не удается — удостоверение ополченца ДНР, разумеется, недействительно. А в Донецке у Джинна осталась семья. Это еще одна трагедия новых границ: люди возраста Джинна как будто до сих пор не могут поверить в то, что между Россией и Украиной — таможня. Ведь на то мы и братья, правда? Я впервые напрямую сталкиваюсь с проблемой непризнанных или частично признанных государств: как быть их жителям с документами, не знает никто. Особенно таможенники и пограничники.

Между тем подходит и наша очередь. Все всё понимают, но делают вид. Один из добровольцев в ответ на вопрос «Куда?» отвечает: «К бабушке. Ну и на могилу к дедушке. Он у меня там похоронен». Меня расспрашивает высокий и толстый пограничник в майке, обтягивающей нависающий над ремнем живот: «Откуда?» — «С Москвы». — «Кто бы сомневался. Зачем? От жены с детьми бежал, чтобы алики не платить? Или за острыми ощущениями, да?» Пока я пытаюсь что-то придумать, уже прошедший паспортный контроль доброволец подсказывает все ту же сказку: «На могилу к дедушке». — «А ты что, его язык?» — «Я тоже с Москвы, без разницы». — «Разница есть. Так к кому ты едешь?» — «К знакомым». Как ни странно, такой ответ его устраивает.

Ополченцы

Сразу после перехода через границу мы оказываемся в автобусе с новыми ополченцами. Они тоже уже не новички. На войне, где сначала наносятся артиллерийские и ракетные удары, а потом позиции противника зачищают пехотинцы, боевым крещением считают любой обстрел. Так что среди бывалых есть и те, кто прорывался с боем из-под Славянска, и те, кто только раз пережидал в окопе огонь. «Опытными» можно считать тех, кто служит месяц.

«Опочленцы», — шутили про них ВСУ. Пока ждем остальных, они сами шутят. Как подсыпали таблетки для эрекции своему товарищу и тот не мог кончить. Подъезжает машина службы, которую здесь называют «аварийно-ритуальной». «Аварийно-ритуальная» занимается сбором тел на зачищенных территориях. Ее работники должны не допустить вспышки заразных болезней и ведут первичный учет «двухсотых», как их здесь называют. Погибших украинских военнослужащих увозят КамАЗы без номеров. «Черные», — прозвали «аварийщиков» ополченцы.

У некоторых «старослужащих» — тех, кто прошел всю летнюю кампанию, — выгоревшие волосы. Замечаю обручальные кольца. Ополченцы сидят впереди, зажав автоматы между коленями, дулом вверх. В автобусе («бусике») им уступают место. Они разговаривают между собой, но так, чтобы слышали и мы. В какой-то момент доброволец Калмык, перешедший границу полчаса назад, не выдерживает: «А ведь это, того, они могут и нас здесь положить». Молча соглашаюсь. Сами ополченцы нам доверяют (или делают вид) — они выходят из «бусика», спокойно оставляя оружие. Пока не едем. У водительского сиденья стоит пакет с открытыми консервами. Над ними вьются мухи.

Слева от дороги пасутся коровы. Одна лежит, остальные стоят и с отрешенным видом пережевывают жвачку. На обочине мусор. Видимо, это традиционное место для стоянки автобусов, встречающих новых добровольцев.

Ждем, сидим, стоим, курим. Кто-то отходит отлить.

«Что до таможни, что после — скучно», — говорит один из новеньких. У границы полоса отчуждения. Это странное пространство кажется одинаковым с обеих сторон. «Когда земля перестает меняться, она умирает», — вспоминаю чьи-то слова.

Перекличка, наконец трогаемся.

В окно иногда доносится запах гари. Пролетающие мимо картины больше всего напоминают кадры из фильма про войну. Слушаем разговоры бывалых, сами молчим, впитываем каждое слово. «Аллергии ни у кого нет?» — «Только на укроп!» — «Один ездил на «бэхе», так попала мина. А была — номерная, «пиновская», отжатая». — «А сколько их таких вообще было?» — интересуется доброволец Калмык. «Говорят, штук пятьсот. Одной меньше».

Ополченцы смеются, очень много, слишком много. Смехачи. «Меряются» Славянском. Именно там, вспоминает ополченец Дуб, уже убитым или тяжелораненым украинским военнослужащим делали контрольный выстрел в голову.

Навстречу — машины беженцев. Их немного, всего несколько штук — очевидно, все боятся скопления людей и автомобилей, чтобы не стать целью для ракет. Едут они небыстро, всегда готовые к внезапной остановке. Машины можно рассмотреть во всех деталях. Легковушки преимущественно российского производства. На ручках дверей белыми бантиками бинты. Задние сиденья сняты, там сейчас лежат вещи, самое необходимое, что успели взять с собой.

Ополченцы обсуждают «походы по адресам». В пригородах Донецка до сих пор скрываются «диверсанты», и как только появляется информация, группа из нескольких ополченцев идет на зачистку. Думаю, что здесь не обходится без доносительства со стороны излишне бдительных соседей. Справедливости ради сразу отмечу, что лично я ни об одном случае «походов по адресам», кроме как от этих «пограничных» ополченцев, потом не слышал. Между тем нас обгоняет грузовик, в котором сидят солдаты в масках. Ходят слухи, что это и есть та самая «невидимая» русская помощь.

Проезжаем пустую украинскую таможню. Она уничтожена. Следы огня видны повсюду. На брошенном блокпосту ополченцы жарят шашлыки. На памятнике-танке Т-34 надпись: «На Киев!»

Иногда ополченцы передергивают затворы автоматов, раздается сухой щелчок, предвестник выстрела. Но и без этого звука понятно, что кругом война. Остовы сгоревших танков при всем желании не перепутать с брошенным трактором. Они напоминают останки огромных доисторических животных. Ополченцы внимательно следят за проводами — если электропроводка и повреждена, то это незаметно. Их линии сопровождают нас непрерывной прямой на всем пути.

Комментируя виды за окном, ополченец зевает. Он шутит, что еще немного — и будет водить экскурсии. «Немного» — это после победы, разумеется.

В Макеевке нас встречает надпись: «Все, кто выполняет приказы киевской хунты, — фашисты».

Донецк

— Зато пробок нет, — шутит кто-то, когда мы въезжаем в полупустой город. Да, и скидки в большинстве магазинов до 70%.

Уже позже, когда «бусик» остановится и мы все выйдем на улицу, я обращу внимание на неестественную тишину — в Донецке нет городского шума. Пока же, в пригородах, я замечаю только множество частных брошенных домов. Они построены недавно. В некоторых выбиты окна.

Ларьки на остановках транспорта работают. Кажется, это новая торговая сеть города, пришедшая на смену супермаркетам и обычным магазинам. На нескольких блокпостах флаги — с ликом Христа. Названия некоторых улиц стихийно «переводятся» с украинского на русский: поверх старых указателей наклеены листы А4, на них от руки написаны новые названия, кое-где бумага цветная и в ламинате.

Сейчас Донецк неприступен. Холмы, окружающие город, все больше называют по-военному — высоты. Почти все пассажирские «газели» изъяты и приспособлены под военные нужды. Самый большой блокпост — на въезде. На бетонных блоках написано белой краской: «Спасибо за помощь!» Теперь это место — своего рода триумфальная арка Донецка. На другом блокпосту схожая надпись: «Только с вашей помощью мы побеждаем».

Совсем другой смысл обрело давнее название одной из центральных улиц Донецка — «проспект Освобождения Донбасса». Именно там нас принимают в ополченцы.

Я радуюсь, что Донецк не очень сильно пострадал от обстрелов. В телевизоре все выглядело куда хуже. Здесь говорят — это потому, что ВСУ часто используют осколочные снаряды. «Для поражения живой силы», а не с целью нанести повреждения зданиям. Действительно серьезно пострадали Снежное и Макеевка, через которые мы уже проезжали. Разрушения, причиненные прямым попаданием артиллерийского снаряда или ракеты, не спутать с воздействием стихийных бедствий: кажется, что огромный кулак нанес чудовищной силы удар, точно прицелившись в самое уязвимое место.

Подъезжаем к нашей будущей части. Выгрузились, строимся. Перекличка. Бывалые ополченцы объясняют нам, как правильно пить воду: теплую и маленькими глотками, чтобы утолить жажду.

Во внутреннем дворе нам устраивают смотр. Капают капли из кондиционера. Словно в унисон, начинают звучать отдаленные и редкие залпы артиллерии. Добровольцев разделяют на две группы — служивших и нет. В первой группе находится один, проходивший службу в прежней украинской армии. Выяснив его часть, командир удовлетворенно констатирует, что и этих разбили.

Предметом из другого мира выглядит стоящий недалеко «бентли». Очевидно, командирский.

У нас переписывают гражданские специальности (военноучетные, понятно, у немногих). Один из нас забыл добавить, что он — психолог, но писарь уже уходит. Психологи здесь, кажется, не нужны. Чуть позже выяснится, что в нашем отделении есть эфэсбэшник, представившийся в анкете «сексотом». Есть парень из Белоруссии.

Недостатка в живой силе Народное ополчение Донбасса не испытывает, и нас распределяют в резервную роту. После того как доведут списочный состав до ста человек, подумают, что с нами делать. «А пока, — шутит ополченец Горец, — можете в столовке мыть посуду».

Со мной в комнате четверо, все бывалые: оправляющийся от ранения ополченец Юра, двое совсем молодых парней из Донецка (оба сидели) и еще один, ждущий распределения.

Ходят слухи, что в комендантский час задержали четверых и предложили им выбор — на «Яму» (я еще не знаю, что это такое, но боюсь лишний раз интересоваться) или в Народное ополчение ДНР.

У ополченцев, недавно вернувшихся с передовой, отрешенный взгляд. Как будто они смотрят на что-то, чего нам увидеть не дано. Они еще там, на фронте. Передовая цепко держит, линиями окопов и точками блокпостов проникая в Донецк. А еще те, кто побывал под обстрелом, не могут расстаться с бинтом и жгутом, их носят в боковых карманах штанов, так, на всякий случай, чтобы всегда под рукой. Передовую называют «передком» или «передоном».

Между тем нашу резервную роту распределяют по специальностям. Особенно торгуются из-за медиков. Оно и понятно: не хватает медсестер, не говоря уже о врачах. Шутят, что те могут делать искусственное дыхание в противогазе.

По двору бегает собака, выглядящая здесь явным недоразумением, — йорк-терьер. В гараже убираются женщины. Там проход в помещения охраны комендатуры.

Во двор постоянно заезжают машины командиров. В них сидят люди, которые косят под чеченских героев. Они отпустили бороды и обрились наголо. Контрразведка предпочитает незаметные легковушки. Те, кому приходится много ездить по Донецку, стараются достать себе машины получше. Предел мечтаний — конечно, джип.

В шесть вечера — импровизированный молебен и крестный ход вокруг части, где расквартировано подразделение РПА, Русской православной армии, говорят, местного лидера по числу нарушений (формирование, известное своей жестокостью, изнасилованиями и пытками. — colta.ru).

Женщины, работающие в столовой, носят в качестве украшений браслеты из георгиевских ленточек. Ополченцы едят с оружием, положив автомат на соседний стул или прислонив к своему. Перед едой все желают всем приятного аппетита: «вежливые люди». Футболки с этой надписью и изображением ополченца в балаклаве, заботливо держащего на руках «калаш», пользуются успехом. Модно приклеить российские и ДНРовские триколоры на приклады.

Работает телевизор. Интервью с одним известным российским политиком, рассказывающим об успехах Кузбасса.

Другая столовая, уровнем повыше, — СБУ, через дорогу. На блокпосту сидит женщина средних лет. Она крашеная, в сером платье, закинула ногу на ногу, курит. Во дворе стоит джип с пулеметом «Утес» в кузове. Эту замысловатую штуковину ополченцы называют «утюгом»: она «утюжит» позиции противника. Что это, современная тачанка? Привет из лихих девяностых?

За обедом ополченцы хвастаются удалью: собирали арбузы с минного поля. Это мне напоминает игру в «Зарницу», как и пулемет «Утес» на джипе, и женщина в гражданском на блокпосту.

Утром — ОФП на стадионе. По дороге замечаю, что канализационные люки завалены мешками с песком, чтобы ими не могли для своих передвижений по городу воспользоваться «диверсанты».

Если про окна с выбитыми стеклами говорят «слепые», то здесь, в Донецке, много «подбитых». На одних наклеен крест-накрест, в несколько слоев, скотч, чтобы если и разобьются от взрывной волны, то, по крайней мере, без осколков. Другие окна закрыты листами фанеры или ДСП (некоторые — это отодранные задние стенки шкафов).

Недалеко от нашей части — троллейбусный парк. Сейчас из всего подвижного состава работает пятая часть. Остальные троллейбусы — днепропетровские «зиушки» — стоят без дела. Они выстроены по-военному в длинные и ровные колонны.

Во время зарядки выясняется, что вояки из нас, прямо скажем, так себе — кто-то не умеет подтягиваться, у кого-то незаживший перелом. Если верить разговорам, только у одной пятой бойцов ДНР есть за плечами военный опыт.

Тем временем — новые разговоры. Ополченец из Харькова, Кобра, который вывел нас из части в город получить удостоверения и купить местные СИМ-карты, говорит, что Украина воюет руками олигархов. Ринату Ахметову было жаль его кровную «Дон-басс-Арену», вот по ней не стреляли, только один шальной снаряд (с тех пор «Донбасс-Арену» неоднократно обстреливали. — соШ. ги). А кто-то из местных воротил потерял на закрытии торговых центров. Походя упоминает о российских «Ураганах», которые, как считает Кобра, придвинули к границе российские олигархи.

Вечером рассказывает другой ополченец, Туз: «диверсантов» в Донецке пока не удается уничтожить, местные ОПГ (организованные преступные группировки. — Авт.) рядятся под бойцов ДНР и отжимают у мирного населения машины, а то и квартиры. Сами же «диверсанты», судя по всему, — профессиональные минометчики, возможно из местных, вооружены то ли 82-миллиметровым «подносом», то ли американской мортирой, передвигаются на грузовой «газели», огонь ведут из закрытых дворов, где нет поблизости блокпостов.

По словам Туза, треть населения Донецка была настроена пророссийски, другая — проукраински, а еще одна пыталась стоять над схваткой. Сейчас в городе остались люди только из первой группы, население наконец объединено. Откуда же «диверсанты»? Этот неудобный вопрос я так и не задаю.

«Яма»

На «Яме» — военной тюрьме бывшей СБУ, нынешней госбезопасности — я оказался вечером на следующий день после приезда. Сразу отмечу, что до конца не уверен в последовательности всего, что там случилось.

Составляют рапорт о моем задержании. В написанном с ошибками тексте мое внимание привлекает заголовок: «бывшая СБУ».

Кажется, что ДНР сама еще не определилась, как называть свою собственную службу безопасности. Хотя отказ от украинского прошлого очевиден: Донецк словно движется назад во времени, набирая скорость, обратно в 90-е, а затем и в СССР, минуя «незалежную».

У меня отбирают личные вещи. К сумке приклеивают бумажки с моей фамилией. Телефон выключил и вместе с деньгами (сумму тщательно пересчитывают) кладу в файл, который при мне заклеивают скотчем. По дороге в камеру я замечаю, что к ножке стола, стоящего поперек дверей лифта (им не пользуются — доступ на некоторые этажи ограничен), привязана веревка с петлей. Мне очень страшно. В завязавшемся разговоре конвоиры меня поправляют: «ДНР, а не Донецкая область». Шутят: «Днепрожидовск».

Камера, в которую меня приводят, представляет собой прямоугольник три метра на полтора, без окон. Здесь нельзя ни встать в полный рост, ни вытянуться на полу, с относительным удобством можно только сидеть. Десять заключенных лежат не вдоль, а поперек камеры, подогнув ноги под себя или задрав их на противоположную стену. Иначе мы все просто не уместимся.

Как ни странно, в «Яму» новости доходят очень быстро. Узнаю последние: в батальоне «Кальмиус» служит около сотни «голубых беретов», а на днях приехало добровольное пополнение в полтысячи человек из Одессы. Говорят про масштабы бегства из Донецка: в доме из 144 квартир свет по вечерам включают только в четырех.

Мои сокамерники: Михаил, бывший шахтер, матерившийся на блокпосту и получивший за это неделю; еще один шахтер, Ваня, служил в особом подразделении практически полностью из горняков, он слишком хорошо знал устав караульной службы, убил в карауле одного сослуживца и ранил другого, не отвечавших на пароли, за это Ваню жестоко избили и прострелили ногу, он провел месяц в одиночке без света в Куйбышеве, а теперь переведен на «Яму»; другой мужчина громко ругался с женой, чем привлек внимание соседей, посчитавших своим долгом сообщить куда следует (это тоже причина); дончанин, опрометчиво сфотографировавший по просьбе незнакомой девушки ее дом в подвергавшемся обстрелу районе, чтобы переслать ей фото, его задержали бдительные местные жители и быстро вызвали патруль ДНР. А еще он состоял в проукраинских группах «ВКонтакте». За это, наверное, он и был жестоко избит. Об остальных я еще расскажу.

Меня вызывают на допрос. В вину мне вменяется то, что я не рассказал по прибытии о своем журналистском опыте. Говорю, что упомянул об этом не раз, добавил, что по образованию историк. Меня допрашивают с пристрастием, трое. В Ростове в магазине спецодежды я успел купить последнюю тельняшку — крапчатобелую. Теперь ко мне подходит мужчина, который поигрывает боевым ножом и интересуется, знаю ли я, чью тельняшку посмел надеть. Я говорю, что нет, не знаю. Он рассказывает мне о «краповых беретах». Нож блестит под ярким электрическим светом, и я понимаю, что человеку напротив ничего не стоит перерезать мне горло. Я предлагаю сейчас же снять с себя тельняшку. «Это на будущее», — говорит он и уходит. Немного позже уводят и меня. Обратно в камеру. Про себя я благодарю Бога, что меня не бьют. По крайней мере, пока.

Две главные категории, на которые делят почти всех подозреваемых, — корректировщики и наводчики (в местной номенклатуре военных преступлений это почти одно и то же). Законы здесь жесткие, и их легко нарушить. А еще ничего не стоит подставить человека. Бьют не с целью выбить нужные показания или чистосердечное признание, а, кажется, чтобы получить удовольствие.

На следующий день выводят в туалет. Вечер. У лифта, под столом, кровь. Кровавые следы ведут к лестнице. В коридоре избивают очень редко, только особо отличившихся. И то — вряд ли это делают конвоиры. Выходит, кто-то из следователей посчитал нужным продолжить допрос.

Еще одного парня запускают уже после меня. Он поехал в Донецк за вещами из относительно спокойной Авдеевки, на блокпосту его задержали, по мнению ополченцев, карта в его машине была слишком подробная. Били, но не сильно. Машину на ночь «отжали».

Кто еще у нас? Украинский военный, ему двадцать восемь, его ранило в ногу осколком мины. Двое суток он прятался в посадках, на третьи вышел к блокпосту ДНР и сдался. Без оружия. По его словам, рота, в которой он служил, разбежалась после первого же залпа. Дома у него беременная жена. В военкомате обещали ко-миссовку после 45 дней службы, а в армии он с мая. Разумеется, он возненавидел войну.

На следующий день вечером (один наш сокамерник забыл снять часы, и мы можем узнать, сколько сейчас времени, иначе, думаю, было бы хуже) заводят женщину. Конвоир бросает: «Пока не трогайте». Ее зовут Аня, она жмется в угол к двери, ей трудно дышать, не хватает воздуха. У нее истерика, она медленно сползает на пол. Шахтер Ваня говорит с ней твердо, но не повышая голос. Аня понемногу приходит в себя. Здесь ее никто не обидит. Если верить тому, в чем ее обвиняют, по меркам военного времени Аня совершила тяжелое преступление: при выезде из Донецка ее задержали на украинском блокпосту, она нанесла пометки на карту города и там написала номер своего телефона. Украинцев отогнали, ополченцы взяли блокпост, нашли брошенную в суматохе карту и «пробили» телефон, позвонив и попросив человека на том конце помочь с доставкой детской одежды из гуманитарного груза. Аня согласилась. Ее схватили, били и насиловали, несмотря на месячные, в том числе и дулом автомата. Отвезли на «Яму». Угрожали расстрелом. (Думаю, чего же стоят ВСУ, если не могут сами найти точки обстрела?) Здесь, в камере, Аня вздрагивает от каждого громкого звука, особенно от шагов по коридору или лязга щеколды на двери.

Каждый день по коридору вдоль тюремных камер идет медсестра. Внутрь она не заходит, несмотря на охрану — автоматчика. Останавливается у двери, равнодушным голосом осведомляется, имеются ли жалобы, и выдает чудо-лекарство от всего — цитрамон. Тот, кого били, как нашего Ваню, может получить зеленку, перекись водорода и ватку. У нас в камере уже сутки нет света, поэтому осмотреть огнестрельные ранения осторожная медсестра отказывается. Не заглянул к нам в камеру и православный священник, которого мы встретили, возвращаясь с параши. Мы попросили его зайти к нам, в качестве ответа прозвучало безразличное: «Будет видно». Что ж, наверно, он слишком занят. В воскресенье — один из главных донецких праздников: День шахтера. Вечером видим у того же лифта двух человек — один жестоко избит, другой с простреленными ногами лежит на носилках. Думаю, что это пленные украинские военные. Нет, шахтеры, которые продолжали праздновать уже после наступления комендантского часа.

Через день нам наконец делают свет. До этого почти все мои сокамерники ушли на работы, я остался в темном пространстве один с шахтером Михаилом. Лежим, молчим. Приходит конвоир с электриком. Меня выводят из камеры, а Миша остается помогать — держать лестницу, подавать провода и лампочки. Подходит ополченец со сломанным носом и распухшим от ударов лицом. Он говорит с конвоиром, вставляя через слово вместо мата утвердительно-вопросительное «понял». Он рассказывает, за что его так. Он подвозил девушку и увидел, что какие-то люди что-то делают с электрощитовой на лестничной площадке. Он принял их за наводчиков и открыл по ним огонь на поражение. Они оказались работниками из компании — интернет-провайдера, но выяснилось это слишком поздно.

В следующий раз Аню приводят через день или два. У нас уже есть свет, и я вижу, в каком она состоянии. Светлые штаны в кровавых потеках. Аня общается через «кормушку» (дыра с лотком в двери, через которую передают еду) с баландером Витей. Он один из немногих в «большой» камере (там сидит тридцать человек), кто отнесся к ней по-хорошему. Сам он на «Яме» уже пятьдесят суток. Он бывший милиционер, и кто-то из новой власти решил свести с ним счеты. В нашу камеру Аню подселяют намеренно, знают, что у нее проблемы с дыханием, а нас десять человек в маленьком и душном помещении. От Ани узнаем новости — в соседней камере сидели два подростка, 16 и 17 лет, о которых просто забыли. Правда, сейчас их уже выпустили.

В один из дней меня выводят на работу. В моем случае это уборка этажа. Я мету и мою полы. В одном из кабинетов на тумбочке под столом лежит пистолет. Мелькает мысль: «А не лучше ли застрелиться?» В ополчении ДНР действует строгий сухой закон, но некоторые равнее других, и в мусорном ведре я обнаруживаю бутылку из-под коньяка. И использованные презервативы.

Я неосмотрительно ставлю ведро с грязной водой рядом с дверью одного начальника. Тот выходит и опрокидывает ведро. Жду, что меня изобьют или впаяют еще десять суток, как предлагает один из конвоиров. Нет, отшучивается, мол, сам виноват, надо под ноги смотреть. Начальники здесь самые разные, среди них есть вполне интеллигентные выходцы с Кавказа, которые не матерятся и даже на свой лад дружелюбны. После работы мне предлагают кофе или чай, я, воспользовавшись моментом, прошу принести кипяток нам в камеру. Соглашаются. В условной караульной бойцы играют в «Контру».

Когда я возвращаюсь в камеру, у нас закрывают «кормушку», через минуту мы понимаем почему. Мужчина из соседней камеры объявил голодовку, и сейчас его избивают. Бьют беспощадно. Он орет. Я молюсь. Вечером следующего дня его вернут на «Яму» из больницы. На носилках, со множественными переломами. А я увижу человека, который профессионально занимается избиением. Это высокий и плотный мужчина, он ходит в солнцезащитных очках, с наушниками и в фуражке.

А у нас новенький — бывший участковый, уволился с прежнего места службы, ехал переоформляться, вроде бы даже заранее согласовал новую работу в создаваемом министерстве внутренних дел ДНР. Его задержали на блокпосту, «отжали» машину, не били, но умудрились «потерять» документы. По его словам, он даже представить себе не мог, что творится на «Яме». Тюрьма по сравнению с «Ямой» — место отдыха.

К нам «подселяют» еще одного задержанного — рэпера, подозреваемого в мародерстве. Он сумеет наладить контакты с начальством, и его будут отправлять на работу — уборку больничных помещений — каждый день. На «Яме» ценится любой труд, лишь бы не сидеть сутки напролет в камере. Наконец, последний «новоприбывший» — сотрудник госэкспертизы. Взяли прямо из дома: позвонила консьержка и попросила спуститься. Ему нельзя сидеть, и в камере он только стоит. Через два часа его вызывают на допрос и отпускают. Мы все удивлены. А еще больше — на следующий день, когда он лично является с передачей. Я уже давно не испытывал такой искренней радости. Передачи здесь жизненно необходимы — то и дело отключают воду, еда тоже оставляет желать лучшего. Впрочем, грех жаловаться — хорошо, что вообще кормят.

Со временем в камере становится все жарче. Мы обмахиваемся картонками, так хотя бы можно дышать. Над нами держат пленных украинских военнослужащих. Говорят, что сейчас на одном только этаже их около 170. И они спят на кроватях, а не так, как мы, — на чем придется. Да и кормят их лучше, и в туалет выводят чаще. Нас со временем тоже стали выводить три раза. На «Яме» я провел шесть суток. Это самое страшное время в моей жизни.

«Дворец Таруты»

В жизни все, как в хорошей драме: из ада я попадаю в рай. По крайней мере, именно так воспринимается то место, куда меня забирают с «Ямы». Информбюро политотдела минобороны

ДНР находится на той же улице, что и бывшая СБУ, всего через несколько домов. В опустевшем Донецке вообще все рядом. В том же здании располагаются разведка, один из офисов Павла Губарева и еще склад гумпомощи. Тыл пытается быть похожим на фронт: мы живем там же, где и работаем, только на другом этаже.

Я приписан к отделу военных корреспондентов. Объясняют, что прежде всего мы — военнослужащие, а только потом журналисты. Это значит только одно: в крайнем случае нас могут перебросить на фронт. Между корреспондентами ДНР и иностранными спецкорами (в том числе и из России) разницы почти нет: аккредитации, документы, пропуска и разрешения всех видов и уровней допуска мы получаем в одном месте, ездим примерно в одни и те же места, подвергаемся приблизительно одинаковой опасности. Возможно, мы даже лучше подготовлены — у нас есть бронежилеты, каски (хватает не на всех) и даже оружие (правда, только для начальства). И да, находимся мы под достаточно строгим контролем политотдела. При всем желании не удастся забыть, что здесь война: под цензуру попадают не столько сами написанные и снятые материалы, сколько решение о том, чтобы предать их гласности. Хотя иностранных журналистов проверяют гораздо жестче. Основной принцип работы — каждый материал должен быть нацелен на победу. Объективность здесь не нужна, пусть даже условная.

Наверное, именно здесь, в бывшем «дворце Таруты», я встречаю самых идейных людей, которые готовы трудиться ради победы ДНР сутки напролет, не уходя с рабочего места. В двух-трех отделах на ночь остаются не только дежурные, но и простые сотрудники. Зарплаты здесь не получает никто, все состоят на довольствии. Возможно, в каком-то смысле это и обостряет конкуренцию. Начальству достаточно упомянуть о «Яме», чтобы напрочь отбить у подчиненных инициативу и желание что-то делать на свой страх и риск. А работы между тем много: хоть и действует режим прекращения огня, снаряды рвутся в Донецке каждый день, а ночью можно сверять часы с началом обстрелов украинской артиллерией. Изредка стреляют залпами, так как слишком велика вероятность промахнуться. Одно дело — попасть в жилой район единичной миной, снарядом или даже ракетой и совсем другое — накрыть несколько домов залповым огнем.

Утром, после летучки, наша первая (и тяжелая) задача — выехать на места обстрелов. Иногда на это может уйти весь день, если речь идет об удаленных от самого Донецка населенных пунктах. Вместо «информационного повода» здесь «информационные точки»; слишком часто ими оказываются разрушенные дома и убитые мирные жители. Несмотря на войну, привыкнуть к ежедневной гибели людей невозможно. При этом потери в корреспондентском отделе, как, зевая, сообщил один из наших начальников, доходят до 40%...

Одно российское издание первой величины предлагает целую полосу под перепечатку новостей из ДНР, но руководство не готово принять в сжатые сроки столь важное решение. Еще бы — всем надо со всеми посоветоваться, но на деле боятся подставы. Подставить и подставиться здесь можно в любой момент, главное — непонятно, с какой стороны ждать опасности. Разведка и контрразведка действительно работают хорошо. Сталинизм здесь у многих в головах.

Я дежурю, принимаю звонки. В отдел военных корреспондентов иногда звонят просто потому, что не знают, где еще помогут. Портниха жалуется на ополченку, которая не хочет платить за пошив одежды. У пожилого человека сын был задержан в комендантский час, ему предложили на выбор — «Яма» или ополчение, он предпочел стать добровольцем. С тех пор прошла неделя, он числится пропавшим без вести. Хозяйка торговой точки на рынке сообщает о людях в камуфляже, которые вскрыли склад и конфисковали почти весь товар.

На первом этаже лежит гуманитарная помощь. Ее очень много, русские — добрый народ. Распределение идет медленно. Волонтер лениво нарезает несколько кругов по двору на велосипеде. Часть вещей из одежды и обуви оказывается перепроданной на рынках. Не прописанные до конца компетенции и юрисдикции приводят к тому, что не всегда можно получить со склада гумпомощи, скажем, минералку, без которой не обойтись на выездах в задымленные места. Попадаются удивительные вещи: пачка ламинированных картонных иконок с ликом Николая II, прославляемого почему-то как «царь-воин», с 90-м псалмом на обороте и акафист воину Евгению Родионову.

Во время одного из выездов встречаю у здания бывшей СБУ сбившихся в кучку женщин. Это жены, матери и сестры пленных украинских военных. Во дворе пресс-центра, под навесом у гаража, развернут своего рода «военно-полевой музей»: остатки ракеты, неразорвавшиеся гранаты, пули, есть даже несколько гранатометов. А «музейные экспонаты» можно в самом Донецке обменять на что-нибудь стоящее. Для начальства, разумеется.

На одном из выездов попался неразорвавшийся снаряд. Знакомый с военной техникой парень с ходу определяет, что он без взрывателя, безопасный. Раз он такой умный, наши начальники отходят в сторону, а ему дают трос, чтобы он эту самую ракету и доставал. Он оказывается прав. Сегодня.

В столовой «дворца Таруты» есть настоящая фреска, на которой изображена Богоматерь. На стойке бара — бумажный журавлик, сделанный из газеты. На его крыле — фотография Игоря Стрелкова. За столом случайно встречаются бывшие одноклассники, которые работают в соседних отделах. Парни флиртуют с девушкой, интересуясь, сколько ей. «А сколько дадите?» — «Двадцать? Двадцать два? Двадцать четыре?» — «Я еще диплом не получила, — смеется девушка. — У нас, конечно, есть, кто уже замужем и с детьми. И даже развестись успели. Кому что надо. Я хочу сначала послужить». Не сразу, но я понимаю, что она похожа (или хочет казаться похожей) на нынешнего прокурора Крыма.

У нас трехразовое питание, готовят вкусно, еще и добавку дают. Правда, дня три подряд не было свежего хлеба — ракета угодила в хлебозавод. Но чувство голода не покидает, и раз в несколько дней мы всем отделом берем в складчину курицу. Особо ценится сгущенное молоко. Вечером в гараже «дворца Таруты» ополченец усердно намывает командирскую машину. Другой ополченец «отжал» «Мини-Купер» с рекламой «Ред Булла». Огромную рекламную банку, понятное дело, снял, так что сзади образовалось свободное пространство, в которое так и напрашивается пулемет. Машина перекрашена в камуфляжные цвета. Наверное, в целях особой безопасности: на ней время от времени подвозят девушек в миниюбках и на каблуках.

На следующий после дежурства день у меня выходной. Мы с другом идем на «Яму» с передачей — проведать наших бывших сокамерников.

Я сижу на скамейке во внутреннем дворике бывшей СБУ Даже не верится, что у такого здания может быть внутренний дворик, да еще и с часовенкой и складом для еды. И все же. Рядом со мной бутылка «Байкала». Предлагаю ее знакомому конвоиру. Тот с жадностью прикладывается, делает пару больших глотков. Дела у него так себе. Одного задержанного сегодня недосчитались. За это всему караулу грозит «Яма». На неопределенный срок. Боевые выезды у них случаются, но редко. Основное время они — охранники здесь, в здании СБУ Он звонит кому-то по телефону, негромко ругается. Уходит.

Я жду своего друга, который ушел с передачей. Я не могу быть уверенным в том, что его не задержали. Мне страшно. Ко мне подсаживается еще один ополченец. Протягиваю ему «Байкал», он отказывается. Только что поел. В столовой бывшей СБУ сегодня вкусно кормят. Видимо, в честь того, что аэропорт все-таки переходит в «наши» руки (на начало 2015-го аэропорт так и не взят. — Прим. ред.). Вчера взяли шестерых корректировщиков, из-за которых погибли мирные люди на Путиловском рынке. Ополченец жалеет, что их сразу же не поставили к стенке. Говорит: «Но ведь тем мы и отличаемся от врага, что не устраиваем самосуд, правда? Пусть это они несут варварство, а мы — цивилизацию».

Эхо выстрелов теннисным мячиком прыгает в колодце четырех стен здания СБУ. Залпы сменяются автоматными очередями. Интересуюсь, когда же в итоге будет генеральный штурм аэропорта. Должен был быть ночью, но перенесли. Изначально, еще после Славянска, там засел «Азов» (в действительности Донецкий аэропорт защищают ВСУ и отряды «Правого сектора». — colta.ru), а недавно к ним прорвалось подкрепление со стороны Авдеевки — ходят слухи, что среди них есть и наемники. Ополченец продолжает: кстати, о птичках. Вроде бы на вооружение ВСУ уже поступила натовская техника из США и Германии. Что ж, тем больше будет ее у ополченцев. А еще, говорят, негров все-таки видели. Они же здесь наемники, поясняет ополченец, из США, а там за деньги маму родную продадут. Сам он вступил в ряды Народного ополчения Донбасса не только чтобы родину защитить (хотя это, разумеется, главное), но и чтобы увидеть все своими глазами, узнать, как оно на самом деле. Да, в украинские СМИ не верят уже давно. Его родственников спасает только кабельное телевидение, благодаря ему у них есть доступ к российским каналам, которые, как уверен ополченец, показывают всю правду без прикрас. А впрочем, ладно: ополченец докурил и сейчас хочет поспать хотя бы несколько часов перед ночным дежурством. Может, этот сон спасет его от смерти?

Хотя и сегодня ночью их командир приказал всем спать в одежде — был риск налета авиации ВСУ Миновало.

А я остаюсь сидеть в одиночестве и ждать. Новых залпов, взрывов, автоматных очередей. И друга, который ушел повидать сокамерников и отнести им передачу. Но вообще-то мне пора. Вообще пора.

С отъездом у меня проблем не возникло. Ополченцы у границы вежливы, вещи перебирают тщательно и аккуратно. Дают нам, пассажирам автобуса Донецк—Ростов-на-Дону, время сложить все на место. Моей соседкой оказывается женщина-педиатр, которая едет к детям. С отцом и Донецком она прощается со слезами. От нее я слышу знакомые слова: «Только бы Россия еще помогла». Автобус едет вперед, скоро за нашими окнами начнется Россия.

Владимир Максаков,

11 ноября 2014

 

Інтелігенція у бліндажі

«Я — тривожна натура», — іронізує Геннадій Корнєв. Він називає себе «інтелігентом в окулярах» й чимось нагадує персонажів Вуді Аллена. Корнєв — стипендіат Фулбрайта, працював у компаніях РоскеЛоок та «Київстар». У нього двоє дітей: дівчинці 4, хлопчику півроку. Корнєв пішов на фронт добровольцем через три місяці після народження молодшого. Розповідає про все без пафосу. Про «піджаків» з мікрохвильовками замість тактики, про солдатів-дітей, невинних алкоголіків, мишей-диверсантів, страх змій.

Проектний менеджер, стипендіат фулбрайта

Під час «тієї» ще революції, у 2004 році, я вчився в КІМО (робить «козу» пальцями), все як треба. А давніше знав Сергія Лещен-ка. Якось зустрілися, Лещенко каже: «Це Притула». А я не знав, хто це. «Редактор Української правди». — «О, класно. А можна я буду вас перекладать на англійську?» У мене тоді якраз була теорія і практика перекладу.

На стипендію Фулбрайта я потрапив у 2008-му, з третьої спроби. Вони сказали: «Та йди вже, щоб тільки ти знову до нас не приходив». Вчився у Вашинґтоні на юриста-патентознавця. Потім у «Покетбуку» очолював департамент контенту. А в «Київстарі» два роки, менеджер проектів. Найбільш помітний мій проект — «Магазин розумного контенту». Були й інші, але це моя улюблена дитина. Це перший в Україні електронний книжковий проект, який окупився.

Умреш — приб'ю!

Мене чіпонув отой пост «Фенікса», Юрія Бірюкова: «Ви всі кричите, що потрібна ротація — а ротувати нема ким». Ну, і я думаю, що аби до нас ніхто не пхався — нам треба, як Ізраїль. Щоб усі, тупо всі відслужили. Причому не рік — не треба цього дебілізму. Два місяці відслужи на блокпосту. Просто щоб ти зрозумів. Якщо кожен у віці від 18 до 60 так відслужить — хер взагалі сюди хтось полізе.

Діти? Що, мало загинуло пацанів, у яких були діти? Чим я відмінніший? Тим, що живу на Лютеранській? Жінка у мене взагалі з Макіївки. Ну, вона була не в захваті й вважала мене ідіотом, але вона ніколи не ниє.

Розумієш, донедавна було три типи «донецьких». Перший — «реальні пацани». Це як Ахметов до минулого року. Другий тип донецьких — я їх називаю «януковичі». Пацани, які ніфіга не реальні пацани, але намагаються всім довести, що вони реальні пацани. Звідси всі ці дачі-фігачі, золоті унітази. Третій тип — донецькі, на яких тримається світ. Це «естети териконів». Люди, які пройшли і реальних пацанів, і януковичів, і при цьому не втратили людське обличчя. От така моя дружина. «Хочеш — їдь. Умреш — приб’ю!»

Все й пішло дуже швидко. «Оп-оп, я їду. Оп-оп, я в АТО». — «В якому АТО?»

Нафіга нам «піджак»?

Я приїхав у Миколаїв, хотів у легендарну 79-ту бригаду, «Фенікс».

Я ж закінчив військову кафедру — я молодший лейтенант. Якби не це — мене взяли б у «Фенікс». А так кажуть: «Нафіга нам потрібен «піджак»?» «Піджак» — це офіцер, який не служив. Я, карочє. Купили мікрохвильовку викладачу тактики, який півроку зачитував нам статут чогось-там. Оце й уся військова кафедра.

Хоча мій військовий фах — військовий переклад — я дуже любив. Часто був єдиний з групи на парі.

«Та й де ти бачив десантників в окулярах? Ну ладно, очкастих ще б узяли, — кажуть, — але «піджак» не потрібен. Рядовим ми б тебе взяли — але не можемо, бо українське законодавство забороняє брати офіцера рядовим».

Та й то я думаю — може, взяли би й офіцера рядовим. Були такі випадки. Але мені подивилися в очі: «Ти готовий померти?» А я ж хитро зроблений: прямо не скажу, що не готовий. Кажу: «Я готовий жити».

Вони: «Ну, ясно». А там люди готові померти. Є такий тип — воїни.

Є інший дужжже класний варіант

Слухай далі!

А в Миколаєві дуже круті військкоматівці. Проактивні. Ну, не потрапив я в 79-ку — і слава богу. Бо потрапиш ти в якісь Піски й будеш там командувати взводом, бо рядовим ти не можеш. Ну і куди мені командувати — очкарику з мікрохвильовкою замість тактики?

В результаті я кажу військкоматівцям: «Розподіляйте нас кудись». — «Харашо. Є 72-га бригада, тоже нормальний варіант». Але 72-га сказала: «Нафіга нам воєнний пєрєводчик, нам потрібен артилерист. Тут і так усі знають мову ворога».

Тоді військкоматівці й кажуть: «Ладно! Є ще один варіант — дужжже класний варіант! 19-й батальйон тероборони». Приїхали ми — і там зразу було зрозуміло, що нас візьмуть, ха-ха.

Щас я тобі розкажу, яка була учєбка

У військкоматі це був я і ще один хлопець, програміст. Його рідні досі не знають, що він в АТО.

Ми з програмістом познайомилися рано-вранці на вокзалі. Він єдиний сидів там по-воєнному струнко. Бо ж поїзд приїжджає дуже зручно — о п’ятій ранку. А військкомат відкривається о восьмій. От я три години й кантувався на вокзалі. Бачу — сидить чувак у берцах, але при цьому по погляду видно, що він іще явно ніде не був. Дуже інтелігентний. Я зразу зрозумів, що він теж у 79-ку. Підходжу: «Ти в “Фенікс”?» — «Так». — «Ну давай разом».

Так разом ми три місяці й відслужили в 19-ці. Він безбашенний. Каже: «А ми ще толком і не повоювали. Можна на ротацію й не йти». — «Це ти дітей не маєш, тому так кажеш». — «Ну, так».

Отже, 30 серпня ми потрапили в військову частину, а вже 4 вересня потрапили в бойові дії. Учєбка? Щас я тобі розкажу, яка була учєбка!

Словом, приїхали ми з програмістом у частину, і нам кажуть: «Ну, є позиція психолога — це для капітанів. А для лейтенантів — коректувальник і авіанавідник. Хто з вас буде коректувальником, а хто авіанавідником?». (Сміється.) Авіанавідником, кажуть, мажорніше. Ну, ми з програмістом кинули на камінь-ножиці-папір — я виграв і став авіанавідником.

Що робить авіанавідник? Теоретично — це тєма з Афганістана, коли летить вертоліт, ти коректуєш йому з землі, як йому влучити по цілях або забрати поранених. По авіарації. «Курс 240, погода така-то, ваша ціль — танки в укритті, відпрацюєте — відхід вправо». Ну, це в теорії.

А на практиці — це просто запасний офіцер на випадок, якщо уб’ють командира взводу. Який з мене командир взводу? А який з мене авіанавідник? Давай з цього почнемо.

Я ж думав, нас хоч трохи повчать. Замкомбата: «Канєєєєшна! У вас буде два тижні навчання, потім тиждень бойового злагодження...»

По факту, ми поїхали в АТО за два дні. Вранці ми прийшли до ЗКБ, заступника командира батальйону: «Ну шо, коли буде учьо-ба?» — «Яка, б**дь, учьоба! Завтра, с**и, п**ете в АТО!» — «Стоп, так ви ж казали...» — «Мало що я казав!» Коротше, все вони знали від початку. У них був недокомпект — вони й вирішили доукомплектуватись.

Ці люди — як діти

Про армію і алкоголь — це жопа. Жопа постійна. Зараз я тобі розкажу.

Ми їхали три дні. Виїхали 2 вересня, приїхали 4 вересня. З усього ешелону — тобто з усього батальйону — не бухало одне наше купе. Один спецназівець, один десантник, байкер, брат байкера, я і програміст.

Тепер всі обсирають армію — але чому ці люди так бухають?

Добровольці в батальйоні були в основному офіцери — ну, крім байкера, він сержант. Але це сержант, який вартує десятьох офіцерів.

Солдати ж — призовники. Мене-от не призвали. А призивають — кого? Це Миколаїв, і у нас було три типи людей. Оператори сємєчних пресів; маршруточники й водії; і комбайнери. Власне, ось ці комбайнери в посадках нас із тобою й захищають.

Ці люди — як діти. Ось ці комбайнери й оператори пресів... Так, особливо оператори пресів. Сідають біля вогнища: «Ой, розкажи нам ще щось про Сан-Франциско». Як діти, розкажи нам ще одну казочку. «І що, ти справді був у кварталі геїв? Ого, і шо там — настоящіє гомікі?» Діти, я ж кажу.

Бухають? Але ці солдати — герої. Так, бухають. Але що їм іще робити? Якщо людина каже: «Краще здохнути, ніж жити в такій країні, з такими п***сами». І це вони кажуть про президента, уряд, генштаб, про всіх. Вони ненавидять Київ. Недолюблюють захід, бо начебто західні батальйони ротували вчасно, а людей з півдня невчасно, бо вони не «свої». Я не кажу, що це правда, — я тобі їхні міфи розказую.

І от ти комбайнер. Чи оператор пресів. По-перше, вони бухають і по гражданкє. Якщо у тебе безнадьога, ти працюєш, як віл, а отримуєш півтори штуки гривень — понятно, що ти забухаєш. А тут тебе відірвали від дружини — ніхто тобі мізки не чистить. Ти хочеш розслабитись. Тебе кожного дня можуть вбить. На тебе всі забили — починаючи від командування твого батальйону, закінчуючи Міністерством оборони. Нам за весь час від держави видали тільки автомати — і потім, після скандалу, броники. Це окрема історія.

«План К»

Правда, боєприпасів дають неміряно. Згущонки-тушонки теж неміряно. З хавчиком проблем не було — а з рештою величезні. У мене хоч ситуація, що я можу поволати на «Фейсбуку» — й волонтери підмучували нам, що треба. І тепловізор, і дальноміри. Хіба що БТР не підмучували.

В усіх повільно їде дах. Уяви собі, раз на тиждень тобі кажуть: на наступному тижні ми тебе ротуємо.

Поки ми там стояли — «сепарів» три рази ротували. Спершу були чеченки. Ці пуляють на кілометри вліво і вправо — і їм пофіг, влучать вони в цивільних чи ні. Потім були російські військові. Ці стріляли точно. У нас п’ятеро загинуло, поки я служив — по всіх чітко попали російські військові. А потім їх ротували на оцих ростовських волонтерів — вони, дурні, пішки на нас поперли, наші їх поклали.

А нашим все обіцяють ротацію, але відкладають. Дах у солдат і їде. Й у тебе самого їде дах. Якщо у тебе підлеглі набухані, ти як офіцер ідеш по посадці й розумієш: якщо зараз попруть «сепари», то єдине, що тебе врятує — це «план К».

Що таке «план К»? К — значить кукурудза. Коли був перший дощ і всі конкретно набухались, ми розробили план, як п’ять трєзвєнніков відійдуть у кукурудзу, протримають оборону, скільки можна, і потім звалять у сусідню бригаду.

А отак наша армія і тримається. Думаєш, російська армія не така? Я думаю, Russian army is overrated. Така ж клоака, тільки більша і з ядерною зброєю.

Але ці солдати, хоч і бухають — це герої, що лишилися. Розумієш, у нас злиняло 60% батальйону. Ми взагалі перші півтора місяці були там нелегально. За паперами ми були на якомусь там полігоні Широкий Лан. Стандартна тема. А 60% написали рапорт: «Не хочемо служити в АТО». Здали зброю і звалили. Їх тепер **е прокуратура, звісно — але обов’язково напиши, що я їх абсолютно не засуджую. Люди мали повне право проголосувати ногами проти дебілів, які їх відправили зачищати Тельманове без броників.

Нам видали броники централізовано аж через декілька днів після того, як ми постояли під обстрілами. Мужики сказали: «Або ми прямо зараз зй**ємо звідси, або нам видають броники». Навіть не так. «Ми згортаємося, спочатку фігачимо штаб — а тоді йдемо на Миколаїв».

У нас був переломний момент, коли військових інженерів бездумно кинули за лінію фронту. У нашій сучасній армії є таке дебільне явище: ось у них у штабі на карті намальовано, що тут лінія фронту. А те, що по факту «сепари» давно пройшли на 15 кілометрів углиб нашої території, окопані, встановили міномети — нікого не гребе. І нас хотіли поставити саме в таку ділянку.

Ротний відмовився — його ледь не відправили під трибунал. «Ладно, харашо». Його лякали тим, що військові інженери сидять на ваших позиціях, їдять ковбасу — а ви боягузи, не хочете їхати. Він каже: «Ну там нем-м-ма військових інженерів, не може бути». — «Ні є, і завтра ми вам ще пришлемо». — «Ну харашо». Завтра він їде на місце — по дорозі їх зустрічають. Дванадцять інженерів зникли безвісти.

Частина потім пробралась у штаб через хащі та посадки. Злі та стомлені. Але декілька так і зникло безвісти: чи вбиті, чи у полоні.

Фейсбук і Босх проти алкоголізму

Звичайно, алкоголізм робить багато горя. А хто солдатів проконтролює? Всі офіцери так само бухають. Як контролювати алкоголізм? Та треба дбати про людей! У нас не було, наприклад, психолога.

Мене рятував Фейсбук і Босх. Мені часом кричать уже: «Ей, очкарик! Іди сюди, забухай з нами!» А я сиджу і строчу у Фейсбук. Це така терапія. О, вже п’ять лайків — о, уже сто лайків. Може, тому я й не збухався.

Я взагалі мнітєльний. У мене навіть галюцинації були. Якось сидимо на посту, і бачу — стоять три російських десантника й хитаються. Так ніби танцюють. І от годину стою — і годину вони хитаються. Мені товариш каже: «Гєна, тебе глючить! Нема там десантників. Це дерева». І я розумію, що не будуть три десантника годину танцювати, якщо вони тільки не з не кордебалету Борі Моісєєва. А мозок все одно дає сигнали, що це російські десантники.

Про таких мнітєльних — мені потім товариш історію розповів. Був у нього під Мар’їнкою один мнітєльний. Вночі чує скрегіт, і по рації: «Ай, заряджають!» — «Заспокойся, це «сепари» залізо на металобрухт п**дять». — «Ні, заряджають!» — «От побачиш, і завтра будуть заряджати, і післязавтра». Отаке десь у мене ставлення до того, що відбувається. Донбас хочуть здати на металобрухт. Все, що б могло годувати мільйони людей, здають на брухт, не думаючи про майбутнє. І наше діло — не дозволити цього.

Я оце постійно жартую. Це така захисна реакція. От коли вже не жартується — тоді їде дах. Потрібна терапія.

Дуже люблю цей фільм, знаєш — «Залягти на дно у Брюґґе». Пам’ятаєш, вони там картини Босха роздивляються? Я скачав собі «Сад земних насолод» в офігенному розширенні.

Сидиш у бліндажі під обстрілом — і роздивляєшся, скільки там вершників. Критику качав з . (Сміється.) Йде обстріл, а ти психуєш, що скачування РББ обірвалось.

Ми з жінкою хочемо в Брюґґе з’їздити разом із дітьми, коли це все закінчиться — але їй після десяти відкритих шенгенів Бельґія відмовила у візі. Може, тому, що вона з Макіївки.

Тут немає змії

В армії нема поняття «холодно». Є «свіжо», «дуже свіжо» і «піпєц як свіжо».

Мені гріх скаржитися. «Київстар» регулярно відправляв мені все, що треба. І я спав у бліндажі, так склалося. Туди ж поклали картоплю, цибулю — бо це був найближчий бліндаж до кухні. Цибуля відганяє комах, спати легше.

А більшість спали в посадці у дешевих туристичних наметах. В літніх наметах. Один матрац під себе, вкриваєшся кількома ковдрами — а щоб було тепліше, згори ще одним матрацом.

А ще — миші. Вони скрізь. Є дві стратегії. У програміста була стратегія: він усіх валив мишоловками. Я вирішив, що треба навпаки: хай найсильніші миші відіжмуть район, вириють уже за раз усе, що їм треба — й більше мене не будуть турбувати.

Так і сталося. Найсильніші миші віджали район, тримали його — й інших мишей не пускали. Трохи собі лазили. Якщо вже сильно нагліли — я ганяв їх штик-ножем.

Бо коли миша над тобою просто бігає — то над тобою сипеться. А якщо вона риє нірку — то на тебе може отака брила землі впасти. Я часто спав у касці. А то спиш, і на тебе БУДУХ! Ти спросоння: «А-а-а, нападають!»

Миші — таке. Я боюся змій. Коли ліз у бліндаж, завжди казав собі: «Тут немає змії». І так в усьому. Коли я був на дальньому дозорі — це ти сидиш із напарником поперед усіх і не стріляєш, а тільки по рації повідомляєш про пересування та кількість. Якось почався бій, прийшли наші підрозділи — одні по одних фі-гачать, і «сепари» підстрілюють. Мене не видно ні тим, ні іншим.

Отут я і всрався. Кулі літають в усі боки, а ти сидиш на тому дальньому і повторюєш, як мантру: «Тут немає змії, тут немає змії, тут немає змії... Я не загину, не потраплю в полон, я повернуся живий». І повернувся.

Місцеві — різні бувають

Місцеві? Все сильно змінилося ближче до зими. До нас приїжджає мужик на старенькому «жигульонку». І тут стою я, в окулярах. По мені не скажеш, що я бойовик «Правого сектора». Хоча насправді-то бойовики «Правого сектора» — часто саме такі (сміється). Але ж для місцевого — я не його демон. І каже мені: «У мене «ополченці» хотіли взяти дві тисячі гривень, бо ж якщо ти виїжджаєш за межі ДНР — ти зрадник і маєш платити податок».

Місцеві — різні бувають. Наприклад, у селі поруч не любили військових — бо в них половина «сепари». Тому що це Тель-манівський район. А далі буквально 5 кілометрів — інше село, це вже Волноваський район. То там ти приїжджаєш, і місцеві тобі кричать «Слава Україні!» бо сприймають нас як захисників, а не «карателей».

Ну і ми здружилися. Зі згущонкою й тушонкою у нас проблем не було. Тому ми частину віддавали місцевим. Інколи кажуть, воєнні жирують — але ж це наша безпека. Якщо ти привіз і дав дитині тушонку — малоймовірно, що її батьки вночі розстріляють тебе з міномета.

А то з одного села нас розстрілювали прямо. І що ти зробиш? Він дістав з погреба міномет і шмальнув по тобі — а ти не можеш у відповідь шмальнути, бо ж ти армія, а не бойовик. Ти не шмаляєш по цивільних. І місцеві опініон-лідери — продавщиці у магазині, вчительки, трактористи — переважно знають, що українська армія намагається по цивільних не шмаляти.

Знову ж, і українська армія українській армії — рознь. Місцеві розповідали дуже неприємні історії про те, як перед нами поводились Нацгвардія й наші ж армійці. Але в миколаївському батальйоні зовсім інші — треба розуміти психотип. Це комбайнер. Він собі тихо нап’ється — ну, максимум, піде в поле покричить, як він ненавидить Порошенка і свого комбата.

Когнітивний дисонанс

Взагалі миколаївці тут цікаві. З одного боку, всі україномовні, а з іншого — всі розмовляють і російською. Багато хто по дефолту спілкувався українською, але належав до обох культур. Маршруточник їде і слухає Мішу Шуфутінського. Моя мама з Миколаївської області, й мені було цікаво послужити якраз із такими людьми. З івано-франківцями, скажімо, все більш зрозуміло.

Дніпропетровськ — теж цікаві люди. Ось такі миколаївські чи дніпропетровські солдати створюють когнітивний дисонанс у місцевих, які чекають хунту «карателей» і «правосеков». А тут до них приїжджає хлопець, який їде по селу й у своїй «таблетці» слухає Мішу Шуфутінского.

«Таблетка»? Ну це радянський міні-бус, санітарна машина. Їх дуже всі люблять, бо вони найвитриваліші. У нас же не було справжньої бронетехніки. Тільки бронемаршрутка з армованої фанери, як ми казали, і бронетаблетка «Антилопа Гну». Причому вона реально фартова. Коли обстрілювали інженерів — куля пройшла наскрізь усю машину, але не зачепила ні водія, ні пасажирів.

Так-от. Їде миколаївський по донецькому селу і слухає у своїй бронетаблетці Мішу Шуфутінського — от у місцевих і когнітивний дисонанс? Яка між нами різниця? І яка це нафіг хунта?

Знову проектний менеджер — тепер в армії

Я й тепер служу. Звичайно, я ж мобілізований — куди я дінусь? Просто тепер я служу з дев’ятої до шостої під Києвом. Я не можу розповідати, де саме служу. Скажемо так — я проектний менеджер армії.

Це значно цікавіше, ніж стерегти посадку. Бо давай по-чесному: що ми робили ці три місяці під Тельмановим? Ми стерегли посадку. Але кажу тобі, саме оці комбайнери, які стережуть посадки по всьому периметру, — виграють війну. Це вони, ну нехай і п’ють, нас із тобою захищають.

Я продовжую служити. Нині це більш інтелектуальна робота. Нині це проектний менеджмент, а не «посадочний» менеджмент. Але я вважаю, що це — правильний шлях. Спочатку треба відслужити з усіма — бо як ти можеш менеджити проекти для людей, про яких ти нічого не знаєш?

Записав: Артем Чапай, Insider

5 грудня 2014

 

Донецкий вакуум

— За ДНР молиться? Чтоб победили, да?.. — паренек в драной куртке и монашеской шапке, как будто вышедший из фильма про Ивана Грозного, принимает из рук пассажирки автобуса, следующего в Донецк, двадцатигривенную купюру. Пассажирка несмело кивает. Глаза у парня при упоминании ДНР сияют.

— А хотите еще свечку за вас поставлю и помолюсь? Это пятьдесят стоит, — добавляет он и, услышав отказ, покидает автобус.

Вынужденные переселенцы массово возвращаются домой. Подписанное в Минске перемирие работает: на въезде в Донецк — многокилометровые очереди машин. В донбасскую столицу возвращаются, несмотря даже на то, что дороги периодически обстреливаются.

Посреди мариупольской трассы, неподалеку от ДНРовского блокпоста например, из воронки торчит снаряд. Стрельба здесь не прекращается: ежедневно, по разу-два в час, в разных концах города раздаются взрывы. Местами работает «Град», местами — гаубицы и минометы.

Эпицентры войны прежние: хуже всего приходится районам возле аэропорта и вокзала, чуть легче — Петровскому району, граничащему с Марьинкой, за которой стоят украинские войска.

Десятилетний Коля проводит мне экскурсию по бомбоубежищу на Петровке.

«Вот, — говорит, — здесь живет моя семья, а вот тут, — показывает на крохотный стол, заставленный посудой, — мы кушаем». Готовят семьи у себя дома — в бомбоубежище нет газа, — а готовую еду приносят сюда, в подземелье. «Душа и туалета здесь, — говорит Коля, — тоже нет».

— Как же вы живете? — спрашиваю я, с трудом понимая, как в таких условиях можно провести хотя бы сутки.

— Ну, у кого дом неподалеку, ходят в туалет туда, а у кого нет... сами знаете... на улицу, — стесняясь, отвечает мальчик.

Сам Коля живет в этом бомбоубежище с июля. Так вышло, что его родной дом попал в эпицентр обстрелов, а когда он с семьей перебрался в другой район, начали стрелять и там. В школу не ходит: некуда.

Неподалеку от этого бомбоубежища располагается разбомбленная школа. Снаряд прошил потолок в кабинете английского. На доске осталась то ли с умыслом, то ли без, запись детской рукой мелом: «Спасибо большое! Донецк, 2014 год».

Директор школы не следил за своим бомбоубежищем, поэтому здесь условия одни из худших. Внизу прохладно и сыро, на деревянные поддоны настелены старые матрасы, электричества нет. На одном из таких матрасов, раскинувшись звездочкой, безмятежно спит годовалая Лиза, не обращая внимания на шум и холод.

Пока она спит, ее мать, тридцатилетняя Света, курит на улице, выслушивая подъехавших с гуманитарной помощью волонтеров из группы «Ответственные граждане». Гражданского мужа Светланы, сорокалетнего беззубого мужчину с потемневшей кожей, сократили — он работал дворником.

— В Бердянск с детьми поедете? Перезимовать хотя бы, — спрашивают у Светы волонтеры. Света, недолго думая, отмахивается: «Не надо», — говорит.

С мужем она не расписана, а паспорт свой она несла в фонд, да попала под обстрел, из дома уехала, где документы теперь, не знает, да и черт с ними, с документами, главное, жива, — размышляет она.

— А в Бердянске что? Там же «нацики», — продолжает Света. Лучше тут, в Донецке, сидеть, так безопаснее. «А то мы наслушались, как там убивают, насилуют, — всерьез говорит Света. А тетя Наташа поддакивает.

Тетя Наташа — старшая по бомбоубежищу. Принимает гуманитарку, распределяет, решает вопросы. В мирной жизни она работала бухгалтером. Среди ее друзей — сплошь «активисты» ДНР.

— На Яценюка противно смотреть, Аваков голубой, а Порошенко так вообще... — перечисляет тетя Наташа все, что знает о политиках.

Тема киевских чиновников заводит ее за полсекунды. Вот она уже громко рассказывает, что сюда, на Петровку, регулярно приезжают диверсионные группы «нациков» с пулеметами, которые обстреливают район. Причем «нацики» одеты, как правило, в гражданскую одежду либо форму ДНРовцев — «маскируются».

Чуть позже я увижу на дороге, ведущей к разбомбленной школе, группу военных, одетых в форму «армии» так называемой Новороссии, на машине с прицепленным гранатометом. Спустя несколько минут после этого во двор школы — аккурат туда, где сидела тетя Наташа, — прилетят два снаряда.

В некоторых бомбоубежищах нет не только света, но и еды и воды. Точнее, во время дождей воды бывает по колено, а питьевую жильцы бомбоубежищ покупают в магазинах в перерывах между обстрелами. Одного мужчину во время такого похода на Киевском проспекте убило снарядом.

Многие из жильцов бомбоубежищ не выходят на улицу днем — позволяют себе выйти «подышать» только глубокой ночью, когда не стреляют. Боевики ДНР, которые еще пару месяцев хвастали тем, что расчистили бомбоубежища и снабдили людей всем необходимым, уже давно не появляются у подопечных.

Люди остались наедине со своей темной и сырой жизнью.

— Пока тихо — кто-то бежит кипяток принести, — спокойно рассказывает старушка — одна из жительниц бомбоубежища, и вдруг переходит на крик: — Мы тут скоро сдохнем! Вы нас будете отсюда выносить!

— Вчера вот один бутерброд разделили на всех. Один! — добавляет другая.

— Они (ДНР) снабжают Ворошиловский и Ленинский районы, где спокойно, а тут, где бомбежка идет, никого нет, — продолжает первая старушка. — Забыли нас все. Говорят: ну, приходите к нам сами за помощью. А кто ж у нас пойдет-то?..

Брошенными оказались и старики, переехавшие в центральные общежития из разрушенных домов. В одной из комнат для переселенцев живет бабушка-диабетик. У нее гниет нога, а помочь ей некому.

К таким, как она, не доходят медики: в Донецке врачи — роскошь. Те, кто остался работать в осажденном городе, занимаются в основном ранениями террористов — на остальных не хватает мощностей.

Практически все держится в Донецке на местных волонтерах, которых не трогают боевики ДНР. Они понимают: если волонтерам не дать возможности заниматься своим делом, мирным жителям придется еще тяжелее.

Именно волонтеры ездят в свободные от ДНР города за редкими лекарствами, продуктами, средствами гигиены, которых в Донецке становится все меньше. Впереди зима, и волонтеры готовятся к тому, что придется завозить в Донецк печки-«буржуйки». В разбомбленных районах городские власти вряд ли успеют наладить теплоснабжение.

А пока волонтеры занимаются подсчетами будущих трат, руководители террористов «Донецкой народной республики» и «полевые командиры» ужинают в самых дорогих донецких кафе. Все это наблюдают. Между ними и «народом», ради которого они якобы и устроили войну, — пропасть.

В Донецке уже никто ничего не ждет. Ни выборов в Раду, которым здесь не суждено состояться, ни выборов в ДНР — все понимают, что это фейк. Ни войны, ни мира. Город как будто поместили в пластиковую упаковку и выкачали воздух, а из людей — волю.

Донецк стал городом-призраком, в котором сохраняется лишь видимость жизни. Столица Донбасса погружается в кому все глубже. Как будет выходить из нее — вопрос большой и сложный — пока безответный.

Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»

8 октября 2014