Стояла ясная солнечная погода, видимость была отличная. Удаляясь от Порт-Артура, в море маячили многочисленные дымы, постепенно уменьшавшиеся.

— Была вода, а теперь поле бранное, арена единоборства людей, мера их мужества и воли! — задумчиво сказал адмирал Верещагину. — Кое для кого ристалище кораблей, а кое-кому славная могила матросская. — Потом стал внимательно оглядывать в бинокль море и горизонт. — Дымков-то многовато. Пожалуй, вся японская эскадра к Артуру подходила. Мудрит Того, не поймешь сразу, что он думает… Ага, вот еще что-то вижу, а что — не разберу.

— Вижу предмет, — крикнули одновременно сигнальщики на фок-марсе и на баке.

Рулевой на ходовом мостике вопросительно взглянул на стоявшего рядом с ним Эссена.

— Держи поправее, — ответил командир, и «Новик» пошел навстречу тому, что пока различали только зоркие глаза сигнальщиков.

Через несколько минут все увидели на зеленоватой лазури моря плывшие предметы. Впереди плыла морская фуражка, черная с белыми кантами и офицерской кокардой. Фуражка была перевернута голубою подкладкой кверху, и на ней золотом были вытиснены инициалы «А. С.». Вслед за головным убором плыл спасательный круг с надписью «Стерегущий».

— Ну вот, Василий Васильевич, — произнес Макаров, безуспешно стараясь скрыть охватившее его волнение, — по-видимому, это все, что осталось под солнцем от лейтенанта Сергеева и «Стерегущего». Верю и знаю, что он погиб героем.

— Однажды под Самаркандом, — отозвался художник, — наши войска овладели каким-то кишлаком. Там осталось лишь несколько женщин. Среди них одна знала русский язык. Посмотрев на тела павших в бою, она сказала мне: «Когда гибнет герой, падает с неба и гаснет его звезда, но память о герое не погаснет и не погибнет…» Утром я узнал, что рядом с нашими убитыми, в соседней балахане, лежали ее два сына… Слова этой женщины я запомнил навсегда.

— Она права, эта несчастная мать и мудрая женщина, — быстро произнес адмирал. — Великое и героическое не умирает… в делах, думах и песнях народа.

Замедляя ход, «Баян» и «Новик» подошли к месту, где недавно толпились японские корабли. Ничто не указывало, что здесь только что произошло сражение. Море плескалось зеленое и глубокое, над ним носились белые чайки, изредка бросавшиеся, покрикивая, в воду, чтобы выхватить оттуда мелкую рыбешку.

Лейтенант Порембский первый на фок-марсе увидел, как на горизонте стали вырисовываться многочисленные суда японской эскадры. Он спустился лично доложить об этом адмиралу.

Противники увидели друг друга на расстоянии ста двадцати кабельтовых. Отряд броненосных крейсеров ходко шел к «Баяну» и «Новику».

— Чуть ли не вся эскадра, — сказал Макаров Агапееву. — Ну что ж, Александр Петрович, дело ясное. Сопоставляя все сегодняшние события, можно прийти к выводу, что японцы надеялись прошлой ночью повторить нам двадцать шестое января, но мы сегодня уже не те, что были вчера. Выслал Того миноносцы — сорвалось, не прошли ни тайком, ни силой. Кроме того, «Стерегущий» и «Властный» потопили каждый по одному миноносцу. Пытался Того незаметно подобраться к Порт-Артуру этой ночью, не вышло: уследили его «Стерегущий» и «Решительный». И вот японцы навязывают сейчас нам бой, прекрасно зная, что я не могу вывести против них всю эскадру, так как броненосцы могут выходить в море только во время прилива. Ничего, дождутся своего, получат от русских все сполна. Завтра выйдем в четыре утра, с утренней полной водой, и вернемся в Артур с вечерней полной водой. Теперь я знаю, где прячутся японцы, и сумею выкурить их из ихней норы.

Уже отчетливо видимые японские крейсеры быстро приближались.

— Николай Оттович, — повернулся адмирал к Эссену. — Распорядитесь «Баяну», чтобы он шуганул этих церемониймейстеров из своих восьмидюймовок. Да и нам не мешает отдать салют «Стерегущему». Прошу приготовиться.

На «Баяне» к стрельбе изготовились сейчас же, как были приняты сигналы адмирала. Артиллерист-лейтенант повернул свою носовую восьмидюймовую башню в сторону японцев, наблюдая в щель за их приближением.

— Смотри, братцы, не оскандалься, — бросал он торопливые слова комендорам, проверявшим действия механизмов. — В первый раз стреляем перед адмиралом. А он ведь сам артиллерист. Засмеет, если мешкать будем.

— Не извольте сомневаться, васкбродь, — степенно ответил один из комендоров. — Мы ведь балтийцы. Не подкачаем.

По «Баяну» разнеслись звуки боевой тревоги. С моря послышался раскатистый гул выстрела из тяжелого орудия. Слева по носу встал и рассыпался брызгами столб воды.

— Ну, спаси, господи, люди твоя, — сняв бескозырки, набожно закрестились матросы.

Эссен между тем разглядывал в бинокль приближавшиеся крейсеры. Изредка отрываясь от него, он писал что-то в записной книжке.

— Николай Оттович, что вы там рисуете? — окликнул Макаров. — Лавры у Василия Васильевича собрались отбивать?

— Никак нет. Тактико-технические данные крейсеров, идущих на нас. Не угодно ли взглянуть? — И Эссен протянул ему свою записную книжку.

— Значит, сто восемьдесят четыре японских орудия против пятидесяти восьми наших, — резюмировал адмирал его цифры и записи. — Да, в атаку не пойдешь. Не подпустят, разобьют на ходу.

— А я все-таки рискнул бы! — пылко сказал Эссен. — Что-то не верится мне, чтобы у японцев были хорошие комендоры.

— Конечно, лучше наших нет, — согласился адмирал. — Но рисковать сегодня я не позволю. Рискнем завтра, когда у нас с японцами будут относительно равные силы.

И адмирал отдал распоряжение ложиться на обратный курс.

Приближавшиеся японцы начали сильную стрельбу, но никак не могли пристреляться. Их снаряды все время давали значительные перелеты, вскидывая высоко к небу столбы воды.

Эссен быстро бросил на Макарова выжидающий взгляд.

— И не думайте, Николай Оттович, — замахал руками адмирал. — Сказал, что не позволю сегодня рисковать, и не позволю. Смотрите, вся японская эскадра подваливает… Завтра, завтра обязательно сразимся!

Полковник Агапеев внимательно смотрел в бинокль, разглядывая серые скалистые берега, на вершинах которых там и тут высились береговые батареи.

— Удивительно, ваше превосходительство, — сказал он, наконец, Макарову. — На Ляотешане нет ни одной батареи. Между тем немецкая военная мысль — профессора фон Меккель, Зауэр и другие — уже указывает на возможность перекидной стрельбы через горы по невидимой цели. Мне кажется, что японцы, если они не дураки, могли бы испробовать теоретические положения на практике…

— Вы полагаете, — быстро перебил его адмирал, — что японцы из-за Ляотешаня будут в состоянии безнаказанно обстреливать нашу эскадру на внутреннем и внешнем рейде?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Черт возьми! Нужно тогда сегодня же подумать об организации на вершине Ляотешаня наблюдательного пункта с надежной связью по семафору или еще лучше по телефону. Я так понимаю: если японцы смогут палить в нас из-за Ляотешаня этим самым перекидным огнем, то и мы можем палить в них с рейдов таким же образом. Не так ли?

— Совершенно верно.

— Так вот, полковник, я и попрошу вас заняться организацией этого дела немедленно.

«Баян» и «Новик» приблизились к «Белому Волку», начался Тигровый полуостров.

Японская эскадра продолжала двигаться к Порт-Артуру. Береговые батареи открыли по ней огонь. Сделав несколько ответных выстрелов и послав в «Баян» и «Новик» прощальные снаряды, эскадра отвернула и скрылась за Ляотешанем.

«Новик», войдя на внутренний рейд, направился непосредственно к причалу у Адмиральской пристани. Этот легкий трехтрубный красавец шел под флагом командующего эскадрой, сбавив свой быстрый ход, равного которому на Тихом океане не имел ни один корабль. О том, что на этом небольшом крейсере, вывести который из строя мог один шестидюймовый снаряд, Макаров лично ходил отбивать от врага «Стерегущего», знал уже весь Порт-Артур. Возвращение на «Новике» стало триумфом адмирала — не только со стороны эскадры, прекрасно понимавшей, на что шел ее командующий, какой опасности он подвергал себя, — весь гарнизон береговых фортов и батарей высыпал на брустверы. Население толпилось на Набережной, чтобы видеть и приветствовать Макарова.

Верещагин спешно зарисовывал отдельные сцены и лица. С чувством собственного достоинства застыл на палубе «Пересвета» седоусый боцман, стоя навытяжку с рукою у козырька; понимание и полное одобрение светились в его глазах. Размахивая фуражками, рукоплескали и возбужденно кричали что-то восторженное молодые офицеры: морские, артиллерийские, стрелковые. Во всю мощь своих богатырских легких гремели несмолкающим, переливчатым «ура-а» матросы, солдаты, толпа на берегу.

Неожиданно раздался звук взрыва. Невдалеке от «Новика» бултыхнулся в воду снаряд. Следующий разорвался за Набережной. Бывшая там толпа бросилась врассыпную с возгласами ужаса.

— Откуда это стреляют? — встревоженно спросил Эссен. — Я вижу против Артура только два японских крейсера. Но они стоят спокойно и только что-то сигнализируют.

— Японцы стреляют из-за Ляотешаня перекидным огнем, — спокойно сказал Макаров. — Александр Петрович прав: неприятель превращает немецкую теорию в японскую практику.

Грохот канонады из-за Ляотешаня все нарастал. Снаряды падали в порту, рвались в воде. Несколько из них легли около «Пересвета», «Ретвизана» и «Петропавловска».

Адмирал немедленно отправился на «Петропавловск». Около «Ретвизана» его обдало водой от близкого взрыва, у самого «Петропавловска» его накрыло второй волной. Адмирал поднялся на шканцы, словно не замечая, что вода течет с него ручьем, принял рапорт командира, капитана первого ранга Яковлева, вахтенного начальника, поздоровался с офицерами и прошел по фронту команды.

С кораблей понеслись звуки боевой тревоги. Корабли приготовились к принятию боя, стоя на якоре. Но сражаться было не с кем: противник, прикрывавшийся массивами Ляотешаня, был невидим. Его броненосцы «Хацусе», «Шикишима» и «Яшима» стреляли по внутреннему рейду и городу из своих двенадцатидюймовых орудий.

Огонь их корректировали крейсеры, находившиеся в море против входа в гавань. И броненосцы и крейсеры были вне досягаемости крепостной и корабельной артиллерии. Между тем на «Ретвизане» и «Аскольде» появились уже убитые и раненые.

— Хорошенькое дело, — раздраженно сказал адмирал Агапееву. — В море выйти нельзя — отливы. Стрелять нельзя — не видно. В молчании крепости и флота для нас много унизительного. Но эти унижения особенно оскорбительны тем, что мы сами уготовили их себе. Значит, вы завтра же, а еще лучше, если сегодня, займетесь наблюдательным пунктом на Ляотешане, а пока что давайте прятать наши корабли за Золотой горой и Тигровым полуостровом.

По распоряжению адмирала корабли ушли со своих стоянок под укрытие береговых скал. Теперь японцы вели стрельбу вслепую, наугад. Снаряды падали на пустом месте.

Обстреляв рейд, японцы перенесли огонь на город. В Старом и Новом городе стали вздыматься огромнейшие столбы песка и дыма. В бинокль было видно, как загорелись два-три деревянных дома и рухнуло несколько каменных зданий.

— В морское управление палит, — сказал на «Петропавловске» один сигнальщик.

— Нет, зачем… В Русско-Китайский банк, — возразил другой.

— Ну, в банк ничего. Там самые расподлющие люди засели. От них вся буза и в Японии и у нас. Ворюги!

Подпоручик Алгасов в фуражке и пальто, при шашке и револьвере, расхаживал по казарме злой и раздраженный. Японская бомбардировка прекратилась, неприятельская эскадра исчезла из виду, назначенный час блинов у Франков давно прошел, а вызванная в ружье его рота продолжала бесцельно томиться в казарме, сидя в фуражках и шинелях, с подсумками у поясов и с винтовками в руках.

Рука офицера машинально играла темляком шашки, и солдаты, неподвижно сидевшие на койках, сонно смотрели, как между его пальцами моталась серебряная кисть на черном ремешке, простроченном стежками серебряной нитки.

Подпоручик думал, как уютно сейчас в столовой Франков. Его, конечно, уже перестали ждать, и воспользовавшийся его отсутствием Кудревич, наверное, уселся рядом с Лелечкой.

— Пожалуйста, пожалуйста, — прошептал Алгасов, чувствуя приступ ревности, и кисть темляка еще сильнее замоталась в его руке. — Как только выберусь из этой дурацкой казармы, отправлюсь к Франкам и назло всем буду весь вечер ухаживать за Инночкой Франк. А вы любезничайте себе, сколько хотите, со своим балетных дел мастером, лучшим вальсёром Порт-Артура, — с разгорающейся злобой передразнил он кого-то.

Но злиться надоело, и подпоручик принялся перебирать в памяти свои встречи с Лелечкой. Сколько незабываемых чистых мгновений дала она ему, в особенности когда подпоручик находился в Дальнем. Он даже зажмурился — так ярко и свежо встало перед ним воспоминание о том августовском дне, который он провел с Лелечкой. Вечерело, когда они отправились к морю немного пройтись. Порывистый ветер развел в бухте Виктория довольно сильную волну. Брызги воды долетали до камней, на которые Лелечка собиралась сесть. Она так и не решилась на это, с сомнением осматривая каждый камень, мокрый от воды. Так и не присев, они дошли до берега. Чуть отступая от него, тянулась гряда камней — естественная небольшая плотина, в которую со стороны моря били волны. Их огромные зеленоватые гребни закипали далеко в море, откуда невидимое крыло ветра размашисто гнало их к берегу. Не достигнув его в этом месте, они разбивались о плотину в водяную пыль, падали вниз белой накипью и, усмиренные, отступали назад в море. Зато с другой стороны плотины — между нею и береговой галькой — прозрачная вода лежала тихо, как застывший пруд.

Вдоль берега, неуклюже валясь с борта на борт, медленно шел китайский сампан. Его грязный коричневый парус был так наполнен ветром, что мачта гнулась, как молодое деревце, и, казалось, вот-вот разлетится в куски. А справа от сампана, обгоняя его и неся на носу белопенный бурун, ходко мчал со стороны Бицзыво изящный миноносец, густо дымя из всех своих четырех труб.

— «Стерегущий», — зоркими глазами прочел подпоручик название военного корабля.

— Счастливые люди моряки, — мечтательно произнесла Лелечка. — Каждый день у них что-нибудь новое. Как я жалею, что не могу стать моряком! Я завидую даже китайцам, плывущим на этом сампане. Когда я смотрю на море, мне хочется переплыть его или еще лучше — перелететь, чтобы взглянуть с высоты, что делается на белом свете, чем живут люди в других краях. Я выбрала бы все, что есть лучшего, сравнила, примерила и построила себе собственный кодекс жизни. Морякам это легко сделать, а мне невозможно. Верь тому, что читаешь. А ведь я по натуре Фома неверующий, и до всего мне требуется прикоснуться собственными руками. Я знаю, что счастье есть на земле, но не пойму, где оно, — серьезно закончила она свою краткую исповедь.

— Счастье — это любовь! — пылко воскликнул Алгасов. — Самое трудное в жизни, — несколько тише и задушевнее сказал он, думая о своей спутнице, — это найти и сохранить около себя человека, который понимает и разделяет твою любовь.

— Может быть, это и так, — раздумчиво согласилась Лелечка. — Но что такое любовь?..

Алгасов быстро взглянул на ее строгий профиль: зачем она задала ему этот вопрос?

А она полушутливо, полусерьезно добавила:

— Не отвечайте только, пожалуйста, иначе скажете пошлость. О любви лучше всего молчать… Смотрите, смотрите, Гри-Гри!

Она коснулась его руки, заинтересованно глядя в пространство между каменною грядою и берегом. Алгасов посмотрел туда же.

В тихую заводь заплыла стая мелкой рыбешки, осторожно подошла к водорослям, покачалась на них в прозрачной воде и серебряными брызгами бросилась в стороны. Из водорослей неожиданно выскочил и как-то боком побежал по прибрежной гальке сердитый краб с выпученными глазами.

— Совсем генерал Фок, — звонко рассмеялась девушка. — Ну, не будьте букой. Запрет мой относится только к одной теме.

Прикосновение ее теплых пальцев к его руке было невинной, дружеской лаской, но Алгасов почувствовал, как между ними протянулась вдруг тонкая неразрывная нить взаимного понимания. Слова о любви, которые он хотел ей сегодня сказать, действительно стали ненужными.

Солнце почти закатилось. Пожаром вспыхнула заря. Черными птицами с обагренными пламенем крыльями потянулись вверх одна за другой сумеречные тени.

— Пойдемте домой, мой милый мечтатель. Мне холодно, — зябко подернула Лелечка плечами.

Уходя, они бросили прощальный взгляд на море. Сначала они увидели двигавшиеся к ним огни — красный и зеленый, потом услышали мерный угрожающий гул, и, наконец, мимо берега пронесся огромный пароход, шумный, сверкающий и прекрасный…

Очарование воспоминаний прервал вестовой, явившийся с вызовом Алгасова в канцелярию к ротному командиру.

— Григорий Андреевич, — сказал ротный командир, отводя глаза от молодого офицера в сторону. — Из штаба полка мне передали, что у вас дома что-то стряслось. Идите-ка, голубчик, домой. Если вы нужны будете в роте, я пришлю за вами вестового, — и ротный командир торопливо пожал Алгасову руку.

В воротах казармы подпоручик увидел Родиона в одном мундире с криво надетым поясом. У солдата был вид чрезвычайно взволнованный.

— Ты чего здесь болтаешься? — удивился Алгасов. — Что за вид у тебя? Напился на блинах, что ли?

— Никак нет! Несчастье у нас. Так что мичман Кудревич вместе со «Стерегущим» нонича утром утопли…

— Как?! Что ты говоришь? — воскликнул подпоручик, останавливаясь и хватая денщика за плечо.

— Так точно, потоп. Их вестовой, Больших-Шапок, все мне в точности рассказал: как японец артиллерией «Стерегущего» разбил, и он пошел ко дну, а «Решительный» в Артур прорвался.

— Какое несчастье, какое несчастье! — быстро зашагав от казармы, говорил Алгасов. Тоска сдавила ему грудь. Он думал, как опечалит Лелечку известие о гибели мичмана, и, все еще не веря, что его соседа по комнате уже нет на свете, скорбно повторял: — Бедный, бедный Константин Владимирович!

— А им голову оторвало, и они лежат теперь в Сводном госпитале, — продолжал Родион, стараясь идти в ногу с офицером.

— Что ты путаешь? — снова остановился Алгасов. — Только что говорил — мичман утонул, а теперь в госпитале лежит.

— Никак нет! Это не им голову оторвало, а барыне Франк. Как наша барышня вместях с ней пошли в гости к барину Сидорскому, японская эскадра и возьмись палить. Всех и поубивало.

— Всех? — переспросил Алгасов, бледнея, срывающимся голосом. — Что это за «наша барышня»… Елена Владиславовна? — и сердце захолонуло в ожидании ответа.

— Так точно. Но барышню только ранило. Давеча еще были живы.

— Жива? — хрипло выдохнул Алгасов, напряженно глядя перед собою.

— Так точно, — не решился сказать Родион сразу всей правды.

Охваченный тревожным волнением, Алгасов круто повернул, почти побежал к госпиталю. Он не мог поверить в возможность несчастья. Ему хотелось надеяться, что оно прошло мимо. Чувство надежды никогда не покидает человека. Родион едва поспевал за ним.

В комнате врача, с надписью на черной железной дощечке «Дежурная», Алгасов нашел Сеницкого и по лицу его понял, что все кончено.

— Нет в живых? — вымученно спросил он неповиновавшимся голосом.

Сеницкий молча кивнул.

— Как же это произошло? — бессвязно и даже как-то бездушно, словно поддерживая ненужный разговор, спрашивал Алгасов. — Очень мучилась?.. Что вы знаете?

— Очень мало… Принесли едва живой. Осмотрел ее, сделал перевязку. Больше помочь ничем нельзя было.

— Дальше! — нетерпеливо перебил Алгасов. — Когда ее принесли… она…

— Дальше, голубчик, пришло то, что с каждым из нас неминуемо приключится… мгновением раньше, мгновением позже.

— Дайте мне посмотреть на нее, — с дрожью в голосе попросил Алгасов.

— Пойдем, — коротко ответил Сеницкий, нахлобучивая фуражку.

Сеницкий и Алгасов вышли из дежурной, Родион поплелся за ними.

Алгасов встал в углу так, чтобы ему была видна Лелечка. Вытянув голову, он настороженно вглядывался в лицо девушки: не откроет ли глаза, не улыбнется ли?.. В памяти оживали видения прошлого, и все вокруг было, как смутный сон, разорванный на части.

Входили и уходили люди, сменялись их лица, слышались голоса. Вошел полковник Агапеев, пропуская вперед сестру милосердия. В ногах у Лелечки они положили по большому букету. От электрического света на золотой парче то загорались блестящие искорки, то бегали тихие ласковые тени, прячась в цветах. Недавно срезанные цветы напомнили о благоуханной, радостной, вечно живой природе…

В сестре милосердия, повернувшейся от стола, подпоручик узнал Таисию Петровну. Она первая поклонилась, глядя на него с сочувственным испугом.

Алгасов не ответил ей, безразлично отвернулся в сторону.

Она снова подошла к Агапееву и сейчас же услышала его шепот:

— Смотрите, какая красота погибла! И за что?

Взволнованная молодая женщина промолчала, искоса наблюдая за Алгасовым. Откуда брать силы человеческому сердцу? Подпоручик как бы качался от свалившегося на него горя, и рука его, нервно скользя то вверх, то вниз, оглаживала кобуру револьвера… В кого собирался стрелять он? В себя? В японцев? Для чего ему это оружие, которым он не мог защитить свое счастье?..

Адмирал Макаров появился неожиданно: твердой поступью прошел к столу, сам окаймил гирляндой из роз изголовье усопшей, скорбно и низко склонил над ней голову.

— Вечный покой и вечная память тебе, дорогое дитя!

Выпрямляясь, увидел в ногах Лелечки солдата с заплаканными глазами и скорбную фигуру молодого офицера в походной форме. Адмирал много раз видел смерть. Он знал, что скорбь и печаль у всех различны: у кого мужественны, как готовность побороться с предстоящими новыми испытаниями, у кого безвольны и жалки, как отчаяние, от которого никнет голова и опускаются руки.

Макаров круто повернулся, увидел стоявшую рядом с полковником Агапеевым Таисию Петровну. Глаза ее встретились со взглядом Макарова, тревожно о чем-то спрашивая.

Степан Осипович был далек от мысли встретить ее в мертвецкой солдатского госпиталя. И то, что именно здесь, в этой страшной обстановке, предстояло сказать ей о гибели Сергеева, ужаснуло адмирала. «Быть может, отодвинуть этот момент?»

Но тут же Макаров устыдился своих колебаний. Взгляд Кадниковой был настойчиво-выжидающий, и адмирал решил сказать то, что она должна была знать.

— Таисия Петровна! — произнес он. — У меня тоже горе. Сегодня в десять часов пятнадцать минут японская эскадра, которую мы недавно отогнали, разбила «Стерегущего», он затонул. Нашим крейсерам подобрать никого не удалось. Следует полагать, что на «Стерегущем» доблестно погибли смертью храбрых все офицеры и матросы. Вечная память героям!

Таисия Петровна втянула в грудь судорожными глотками воздух, так сильно было ощущение, будто она сорвалась с горы и летит в какую-то пропасть, и через миг в мертвецкой раздался ее безумный вопль:

— Са-аша-а!

На помощь ей стремглав бросился доктор Сеницкий, стремясь подхватить на руки падающее тело…

Выйдя из мертвецкой, Макаров не спеша зашагал по выложенной из кирпичей дорожке, посыпанной песком. От мысли, что лейтенанта Сергеева, которого он давно знал и любил, уже нет в живых, сердце адмирала заполнялось болью. Оно болело за весь экипаж «Стерегущего», за всех этих смелых русских людей, до конца показавших себя героями. Но он жалел их не только сердцем, как чувствительный человек, а и разумом, как рассудительный начальник, неожиданно потерявший опытных, знающих моряков, на которых можно было положиться в любом трудном деле. Смерти, как у них, — в доблестном, горячем бою — он желал и себе самому, как наиболее почетного завершения жизни воина, и все-таки было тоскливо. Чтобы избыть тоску и утешить себя, адмирал вымолвил громко свое излюбленное: «В море — значит, дома…» Но слова прозвучали сейчас как-то тускло, и сухой шелест голоса утонул в вечернем ветре.