За пропастью веков

У нас была мелкомасштабная карта для туристов: рельеф на ней не обозначен, нанесены только речки и охотничьи тропы. Позади зубчатых стенок кара мы рассчитывали увидеть пологий спуск, а очутились на краю пропасти. Возвращаться, не захотели — жаль было потерянного времени, решили обойти кар поверху. По скалистому лезвию, вонзенному в небо! На одной стороне его прилепился снежный намет — многотонный голубовато-белый карниз, висящий над бездной.

…Странным было мое последнее ощущение: я напрасно пытался цепляться за огрубевшую корку снежного наста — руки не слушались, под ними не стало твердой опоры. От сильного грохота и свиста мгновенно заложило уши. Испытывая непривычное состояние невесомости, я утратил чувство реальности. Страха я не испытал. Даже спустя немного, кувыркаясь и захлебываясь в снежной пурге, окутавшей меня, не управляя собственным телом, я все еще воспринимал этот полет как забавное и веселое приключение. И только когда вихрь ненадолго рассеялся и внизу, подо мной, обнажились сланцевые зубцы и глыбы, я сообразил, что нахожусь в центре снежного обвала. Хотел крикнуть, но захлебнулся снегом…

* * *

Должно быть, с тех пор прошла вечность, возможно, даже не одна — вот было мое первое впечатление, когда сознание начало пробуждаться. Горы снега сдавили и заморозили тело. Попытался открыть веки, но они тоже смерзлись. От резкой и сильной боли в глазном яблоке я провалился в небытие.

…На этот раз я открывал веки медленно-медленно. Вспышка — зажмурился. Еще одна вспышка. Я вытерпел световой удар. И, спустя долгое время, сквозь наплывы многоцветных кругов различил замкнутое пространство, оградившее меня. Повел зрачками в стороны, вверх, вниз, сколько удалось — и ничего не увидел. Я лежал в просторной капсуле, наполненной рассеянным светом и тишиной — будто внутри мыльного пузыря.

«Значит, он все-таки есть — тот свет, — спокойно и равнодушно подумалось мне. — Не удивительно, что я не ощущаю тела — осталась одна бессмертная душа».

По тут же вспомнил про веки и про боль в глазном яблоке. Почему же больно, если нет плоти? Я прищурился и различил смутный гребешок собственных ресниц. Зачем бессмертной душе понадобились ресницы?

…Потом еще одна явь. Па этот раз мне удалось скосить глаза и увидеть нос. Он был таким же, как и при жизни, — немного розоватым. Я начал ощущать и свое тело — колодину из цельного куска, ни рук, ни ног в отдельности. В монотонной тишине разносились четкие и ровные удары. Я не сразу сообразил, что это бьется мое сердце.

Послышался человеческий голос. Слов разобрать невозможно: говорили на незнакомом языке.

Надо мной склонилось лицо. Пожалуй, это было мужское лицо. Полностью я не уверен, что мужское. Может быть, ангел?

Рядом возникло второе лицо, ничем не отличимое от первого. Я зажмурился, а когда снова раскрыл глаза, ангелов стало три. Один из них что-то произнес. Я отчетливо слышал звуки, но слова были незнакомы. Я даже приблизительно не мог сказать, на каком языке он говорит, но тем не менее понял все.

— Как вы себя чувствуете? Испытываете ли желание жить?

«Чувствую неопределенно. Жить? Не знаю», — хотел сказать я, но не мог пошевелить ни губами, ни языком.

И все же тот, кто спрашивал, понял меня.

— Постепенно все возвратится.

— Где я? На том свете?

— Вы находитесь в реальном мире.

— Живы ли мои товарищи? Кто меня спас? Где я?

— Вам нельзя волноваться.

Я не слышал шагов, когда они уходили. Вокруг осталась неразличимая зыбь стен и свода. Похоже, они сделаны из ничего!

Ко мне в палату по двое и по трое приходили все те же красавцы-близнецы, не отличимые друг от друга. Или это был один человек, а у меня в глазах двоилось и троилось?

Я по-прежнему свободно общался с ними, хоть и не понимал ни одного слова на их языке.

— Где я нахожусь?

Мне что-то сказали — в воображении возникла пугающая бездна-пространство, от которого зашлось сердце.

— Сколько времени прошло с тех пор, как я упал в пропасть?

Они ответили, но в моем сознании ответ раздвоился:

— Никто не знает этого, — был один.

А второй… Второй не облекся ни в какие знакомые понятия — представилось нечто туманное и беспредельное до жути, до стынущей боли в глубине сердца. В воздухе перед глазами вообразилось число: четыре нуля и впереди тройка. Тридцать тысяч лет! Вся история человечества могла уложиться в этот срок.

— Где моя родина?! — закричал я, и на этот раз услышал свой отчаянный голос.

Мне сказали, и снова я ощутил холод бесконечного пространства, наполненного библейской тьмою и небытием.

Они разговаривали между собой.

— Может быть, индикатор не к той клемме подключен?

— Я проверил: прибор исправен. Сила эгоистических желаний полтора миллиона воплей.

— Возможно, это было нормой?

— Если так, непонятно: почему они все не перегрызли друг другу глотки?

— У них были суровые законы.

— Не будет ли он представлять опасности для нас?

— Т-сс! Мы не выключили воквер.

И сразу все оборвалось. Я продолжал слышать голоса, но смысла уже не понимал. Сквозь ресницы тайком наблюдал за ними. Можно подумать: сошлись двое бездельников и обсуждают, где провести субботний вечер. Решительно ничего невозможно прочитать по выражению лиц. А знать, о чем они сейчас говорили, необходимо: все сказанное касалось меня. Это у меня сила эгоистических желаний составляет полтора миллиона воплей (что за дурацкая единица измерения!), это я могу представить опасность для них.

Придется держать ухо востро: мало ли что им может взбрести на ум. Интересно все-таки, как я очутился здесь? Если это действительно реальный мир, а не тот свет, то и мое появление на Земтере (кажется, так называют они свою планету) должно объясниться без всяких чудес.

Скорее бы уже подняться на ноги да осмотреться: может быть, вовсе никакой это не Земтер, а обыкновенная психиатрическая лечебница.

«А что, если я сплю?» — подумал я.

Поражаюсь, как эта успокоительная мысль не пришла ко мне раньше. В самом деле, нет никакой лечебницы, ни ангелов, ни Земтера — все это снится. Может быть, не было и обвала? Через несколько минут Деев скомандует: «Подъем!» — я открою глаза, увижу прожженный верх палатки, услышу шум речного переката, потрескивание лиственного сушняка в костре… Кстати, кто сегодня дежурит? Чья очередь разжигать костер?

— Моя! — обрадованно воскликнул я и приготовился проснуться.

Но сон продолжался.

В палате никого не было. Я решил немедленно бежать отсюда, пока еще не окончательно свихнулся. Мне казалось, сил у меня достаточно, но едва я попытался встать, закружилась голова. Долго лежал навзничь, не в состоянии пошевелиться.

Не слышал, когда открылась дверь, — женщина находилась уже в палате. От изумления мгновенно пришел в себя: подобного создания я сроду не видывал. Затянутая в облегающие одежды, она издали от двери улыбалась мне. Я хотел незаметно ущипнуть себя, но вовремя передумал: если это и сон, то пусть он длится.

Она внесла поднос с несколькими пиалами и блюдами — мой завтрак. Я не успел ни поблагодарить, ни ответить на ее улыбку — опомнился, когда она скрылась за дверью.

Впервые мне дали нормальную пищу, а не пилюли и порошки, как до этого. Подрумяненный бок отбивной слегка дымился паром и выглядел раздражающе аппетитно.

Мне удалось сесть на койке. С минуту я пересиливал головокружение. Должно быть, приманчивый вид обжаренного мяса помог мне справиться с тошнотой.

Я вооружился столовым ножом. Увы, делать им было нечего: то, что лежало на тарелке, лишь по виду напоминало отбивную — на самом деле оказалось мягким, как паровая котлета. Пахло карболкой и немного отдавало тухлой рыбой. Ничего отвратительнее я не пробовал даже в студенческих столовых.

…Вторично отважился встать на ноги. Ступни коснулись пола, но удивительно — я совсем не ощутил прикосновения к твердому. С опаской сделал первый шаг. Ходить можно. Правда, полной уверенности, что не увязну, не было. Я ощупал стены, мебель — все сделано из того же материала, что и пол: ни мягкое, ни твердое.

Я не знал, сумею ли отыскать в больнице сестру, которая приносила мой завтрак, но попытаться стоило. Если все это действительно происходит во сне, то я и вовсе ничем не рискую. Проснусь, будет хоть что вспомнить.

На всякий случай прихватил с собою воквер. Иначе как мы сможем понять друг друга. Это был очень удобный и компактный приборчик — он укреплялся внутри уха и нисколько не мешал. Я попросту не замечал его.

Длинный коридор тянулся в обе стороны. Всюду пусто. Я побрел наугад влево. Ниоткуда не доносилось ни звука, никто не встретился мне. Я быстро устал, слишком непривычно было ступать по несуществующему полу.

В уме я припас несколько пошлых острот, какие обычно мужчины говорят хорошеньким женщинам, когда хотят завязать знакомство: «Где вы приобрели такие ошеломительные глаза?» или «Почему вас до сих пор не упрятали в милицию? Страшно подумать, скольких мужчин вы сразили наповал».

За поворотом я увидел больничных сестер. Сбившись в кружок, они о чем-то секретничали. Эластичный пол поглощал звук моих шагов, я мог бы приблизиться к ним вплотную незамеченным. Я негромко кашлянул. Они, как по команде, повернулись.

Мне вдруг захотелось встать на голову, засвистеть через пальцы или выкинуть еще что-нибудь столь же нелепое. Посреди больничного коридора стояли двенадцать красавиц, ничем не отличимых одна от другой. Которой же из них я собирался говорить заготовленные комплименты?

Женщины застыли в напряженных позах, их прелестные глазки подозрительно оглядывали меня, очаровательные личики выражали одно общее чувство бдительной настороженности.

Они начали перешептываться. Воквер был включен, и я понял слова:

— Это не он.

— Тот должен быть в треугольниках.

— На этот раз ему не удастся ускользнуть.

Меня несколько удивило, что ни одна из красавиц не полюбопытствовала взглянуть мне в лицо — их интересовал только свитер, А когда они установили, что я — это не он, они потеряли интерес и к свитеру.

Я окончательно заблудился, не знал, которая из дверей ведет в мою палату. На табличках проставлены какие-то знаки: не то буквы, не то цифры, но что они означают, я не понимал. Ткнулся наугад.

Палата ничем не отличалась от моей, но койка была занята. Я хотел потихоньку удалиться и прикрыть за собой дверь, но человек, лежащий на постели, открыл глаза и сел. Это был один из ангелов. уже знакомых мне. Он мельком взглянул на меня и рукой показал на стул рядом с койкой. Было что-то располагающее в этом обычном жесте. Я невольно подчинился и сел. Его глаза задержались на моем лице. Его интересовал не свитер, а именно я.

Совершенно необъяснимо, почему я решил, что он не мог быть ни одним из тех, кого я уже встречал: внешность его ничем не выделялась — все тот же ангелоподобный геркулес. Скрытая внутренняя сила оживляла его улыбку и взгляд. Он казался непохожим на всех остальных.

С минуту мы разглядывали друг друга в молчании. Свитер незнакомца сплошь был разрисован красными и синими треугольниками. Догадка осенила меня.

— На вас готовят облаву, — сказал я.

Он не вздрогнул, не заметался в панике, как я ожидал. Небрежно оправил на себе свитер.

— Хотите — поменяемся одеждой, — предложил я в порыве великодушия.

— Нет. Не впутывайтесь в эту историю. У вас ведь и собственных забот достаточно. — Он усмехнулся, как будто в самом деле мог знать мои мысли. — Мне они не смогут навредить. Больница не лучшее место, где можно укрываться долго. Надежнее была бы тюрьма, но, к сожалению, у них нет тюрем.

О редкостном самообладании разведчиков, — а то, что передо мной был именно разведчик, сомнений не оставалось — я прекрасно знал по кинофильмам. И все же меня поразило его хладнокровие.

— Вот, если вы не возражаете, поменяемся палатами: я перейду в вашу. На время это собьет их с толку, — сказал он.

— С удовольствием! — воскликнул я, в самом деле обрадовавшись. — Только как вы разыщете палату? Они все одинаковые.

— Ну, это не так сложно, — заверил он.

Я лежал на чужой постели, испытывая необъяснимый восторг. Самому непонятно было, чему я радуюсь. Может быть, этот тип уголовник, и нужно было выдать его, а не укрывать?

«А, плевать, — решил я. — Могу я хотя бы во сне совершить необдуманный поступок».

* * *

Меня разбудили громкие голоса. Несколько человек, облаченных в одинаковую форму — черные свитера с большими металлическими бляхами на груди, — окружили кровать, заполнили палату.

— Встать!

Я неохотно подчинился команде. Дюжина полицейских — почему-то я решил, что именно они ворвались ко мне — в растерянности уставились на мой свитер.

— Это не он, — произнес один.

— Смотрите! — воскликнул второй, показывая пальцем на мое лицо. — Дикарь из каменного века!

Их всех словно ветром сдуло.

Я опять укрылся одеялом. Интересно: что мне еще приснится?

Меня разбудил осторожный и тихий шорох. У кровати на стуле сидел разведчик.

— Мы позабыли познакомиться, — сказал он, протягивая руку. — Итгол.

— Олесов, — назвался я.

Терпеть не могу собственною имени — Витилиний. Не представляю, в каких святцах мои родители откопали его! По их милости мне приходилось называть себя по фамилии, даже когда знакомился с девушками. Все друзья так и звали меня — Олесов.

— Мне удалось разузнать кое-что про вас, — сказал он.

Я не стал допытываться, ради чего ему понадобилось заниматься этим. Теперь я окончательно уверился, что вся эта абракадабра снится мне, и боялся только одного: не проснуться бы раньше, чем дослушаю его рассказ.

В недавнее время на Земтере вблизи одного из полюсов пробудился затухший вулкан. Через жерло из глубины вырвались горячие газы, выбрасывались раскаленные обломки пород и пепел. Сам по себе вулкан угрозы не представлял, если бы в соседстве с ним не располагалась естественная кладовая запасов воды — ледяной панцирь. Газы и пепел пропаривали лед, образуя озера и временные реки. Вода мгновенно испарялась, возникали облака из микроскопических кристаллов льда. Ураганной силы ветры обрушивали эту массу на установки энергобашен. Удары ледяных туч были разрушительными.

На полюс снарядили экспедицию, она должна была заблокировать вулкан. В ледяном панцире начали пробивать шахту. В ее стволе и был обнаружен металлический ящик. В ящике нашли замороженный труп, древние документы и неизвестное снаряжение.

По существующему на Земтере закону трупы хорошей сохранности, какого бы времени они ни были, полагалось оживлять.

Почему-то решили, что найденный труп принадлежал одному из первопроходцев, осваивающих ледяной материк в каменном веке. Обнаруженный во льдах, контейнер, вместе со всем содержимым назвали «Завещанием каменного века». Объяснить, каким образом мой труп (я уже начал привыкать к этим странным понятиям; «мой труп» и «моя смерть») очутился в ящике и столетия пролежал во льдах — никто не мог.

Большая часть рассказа Итгола осталась непонятной. Как можно заблокировать вулкан? Что за энергобашни? Почему «завещание каменного века?»

Ничего этого я не стал выяснять: если мы отвлечемся на второстепенные детали, то никогда не доберемся до сути.

Главное выяснить, где я нахожусь, сколько времени прошло с момента моей гибели?

— Почему вы все время говорите Земтер? Разве мы не на Земле?

— Земля?.. — похоже, он старался вспомнить.

Меня осенила догадка.

«Боже, какой я болван! Землей называли нашу планету в мое время и на моем языке. У другого народа в другое время название изменилось.»

— Сколько времени я пролежал в леднике?

— Не меньше пятисот лет.

Пятьсот лет не тридцать тысяч. Мне даже дышать стало легче.

— А говорили, тридцать тысяч лет, — едва выговорил я.

— Вам действительно называли это число? — усомнился он.

Я припомнил нули и тройку, которые вообразились мне тогда. Вслух числа никто не произносил.

Я рассказал ему, как было.

— Очень странно! — поразился он.

Я рассмеялся. У него такой озабоченный вид, будто ему в самом деле не безразлично, сколько времени прошло с моей смерти.

— Не притворяйтесь заинтересованным, — сказал я. — Вся эта чушь: Земтер, заблокированные вулканы, контейнер с моим трупом, хорошенькие женщины, выведенные в инкубаторе, и сами вы — снитесь мне. Проснусь — и все исчезнет. Вы тоже, — пригрозил я.

Итгол нисколько не испугался.

— Вы уверены, что это сон?

— Уверен, — сказал я, хотя его усмешка заронила сомнение. Мне очень хотелось верить, что я сплю.

— Легко убедиться в том, что вы не правы, — сказал он. — Снам, как и произведениям искусства, чужды утомительные, необязательные подробности. И в сновидениях, и в произведениях искусства много общего: мгновенная смена событий, прерывистость действия, отбор самого главного, нагнетание эмоций и выразительности, пристрастие к емким деталям… Таков ли ваш сон? Не чересчур ли он загроможден необязательными подробностями? Не кажется ли вам, что он мучительно последователен?

Он был прав, черт возьми: во сне обычно все совершается скачками. Захотелось, скажем, человеку грибов, и он тут же выходит из вагона электрички на загородной станции, и сразу попадает в лес, и видит замшелый пень, на котором растут опята. А в жизни до этого пня протекут нудные часы, да еще неизвестно, будут ли на нем опята. Во всяком случае рассудительный человек отправится за грибами на рынок, а не в лес.

А я с тех пор, как очнулся, существую в каком-то нестерпимо вялом времени. Ни на сон, ни на фильм не похоже. Разве что на очень уж бездарный фильм.

Из его рассказа я уяснил, что нахожусь в мире ничуть не похожем на родную Землю. Люди здесь живут не на поверхности планеты, а внутри. Цивилизация Земтера насчитывает примерно десять тысячелетий.

(Все единицы измерения у них были другими, но у меня в уме без каких-либо усилий с моей стороны они сами собою переводились в привычные — секунды, минуты, годы, километры).

— После каменных топоров и орбитальных ракет прошло десять тысячелетий, — говорил он.

— Позвольте, — перебил я. — Между каменным топором и орбитальной ракетой — пропасть. Разве можно ставить их рядом?

— Принципиальной разницы между каменным топором и первобытной ракетой на радиоактивном топливе нет: то и другое доступно при зародышевых знаниях о строении мира…

Он сделал попытку растолковать мне главнейшие достижения наук Земтера, говорил о хоморондах пространств, о вакуум-клице и об их постоянной взаимосвязи с числом воплей в балансе израсходованной информации… От всей этой мешанины у меня закружилась голова.

— Видимо, вам не понять этого, — признал он. — Попроще объяснить вряд ли можно.

— И не пытайтесь — не надо!

В конце концов, какое мне дело до их наук — я и своих-то не знал.

Эта мысль родилась внезапно.

— Я, может быть, и поверю вам, что это не сон и что я нахожусь на другой планете, если побываю на поверхности — увижу небо.

«Уж собственное-то солнце и звезды узнаю», — подумал я.

Мы пробирались полутемными штреками. Кристаллы слюды вспыхивали на изломе пластов породы, прорезанной тоннелем.

Нижняя подъемная камера находилась неподалеку. Итгол прекрасно разбирался в сложнейшем механизме подъемника. Мы вдвоем поместились в клеть. Жилых этажей над нами оказалось множество. Гулкие полости шахтных дворов на этажах стремительно проносились вниз. Ни малейшей перегрузки при подъеме мы не испытывали.

Поверхность Земтера выглядела пустынной и безжизненной. Красноватый мертвенный свет пробивался сквозь плотный заслон облаков или тумана. Когда туман прореживался, показывался огромный бордово-красный диск — наше солнце бывает таким лишь на закате. Поверхность — сплошной камень, гладкий, точно вылизанный. Сквозь прозрачную оболочку камеры доносился гул ветра. Я замечал песчинки, они проносились вскользь поката стеклянного колпака и завихривались с подветренной стороны.

Температура снаружи около трехсот филей (минус восемьдесят по Цельсию). Как в Антарктиде. Атмосфера не ядовита, но сильно разрежена. Без маски выйти нельзя.

Вначале я попал в изоляционный тамбур — разлинованную и тоже прозрачную клетку. Внешняя оболочка колпака вместе с тамбуром начала медленно вращаться. Я не сразу почувствовал это, уловил по тому, как изменились надрывы ветра. Тамбур переместился на подветренную сторону. Я разгадал знаки, которые подавал Итгол: нужно нажать пластину, размеченную цветным пунктиром.

Холода не почувствовал — на мне был защитный костюм. Но я все же испытал радость человека, вышедшего на свободу — вольная, не конденсированная атмосфера объяла мое тело, помещенное в скафандр. Но только на мгновение. Непроницаемый комбинезон изнутри наполнился воздухом, раздулся, как рыбий пузырь, наружное и внутреннее давление уравновесилось.

Я шагнул из кабины. Сквозь пухлую эластичную подошву ощутил жесткость камня. Под ногами была гранитная твердь, оглаженная ветрами. Я различал скупое мерцание и разноцветные отливы в глубине кристаллов, слагающих породу. Скудный гранитный покров Земтера — единственное, что напоминало Землю: точно так выглядят прибрежные скалы на севере.

Многопудовая тяжесть ветра обрушилась на меня. Страховочный трос напружинился. Внутри колпака, где остался Итгол, начала вращаться лебедка — меня насильно потащило к спасительной пристани подъемного бункера. Я отдался на волю ветра и выструненного троса. Это было даже приятно.

Я взглянул вверх: в широком прогале меж облаков синело звездное небо. Подобного сияния нельзя было наблюдать с Земли — такой массы раскаленных звезд над нею не было.

Итак, я действительно нахожусь на другой планете. Судя по густоте звезд, по их яростному блеску даже при солнце, Земтер расположен на много ближе к центру галактики. При моих скромных познаниях в астрономии нечего было и думать определить местоположение земтерского солнца. Да если б я и умел ориентироваться в звездном пространстве, что мне это давало? Неразрешенным остался и вопрос: когда я живу? Действительно ли с того времени, когда грохот снежного обвала выключил мое сознание, протекли тысячелетия? Необъяснимое смутное чувство подсказывало мне, что число тридцать тысяч лет не такое уж и фантастическое — в самом деле позади моего теперешнего настоящего раскинулась пропасть веков. Все, что было прежде, — по одну сторону пропасти, нынешняя земтерская жизнь — по другую.

О своей прошлой жизни я старался забыть хотя бы до той поры, пока не выясню, есть ли у меня надежда возвратиться на Землю, пусть самая крошечная. Она придала бы мне силы. Нестерпимо сознавать, сколько пришлось пережить из-за меня ребятам, с каким отчаянием пытались они разрыть снежную лавину, в которой погребло меня. Но еще мучительней знать, что все это было в далеком-далеком прошлом: если я и вернусь на землю, то никого не застану. Если это так, зачем мне возвращаться? Вместе с тем я сознавал, что никакого чувства времени, хотя бы и смутного, у меня не должно быть. Я и не знал, как можно объяснить подобное свойство, будь оно на самом деле. И все же, вопреки логике, верил интуиции; время здесь совсем иное.

Итгол, в существовании которого я все еще сомневался, считая, что он снится мне, — заинтересовался именно этим.

— Интуитивно вы сознаете, что протекли тридцать тысячелетий? — допытывался он.

— Разумеется, все это неправда, потому что сон, — но число тридцать тысяч лет просто-таки сидит у меня в печенке.

— В печенке?

— Ну, это поговорка, — успокоил я его. — Что там на самом деле творится в моей печенке, понятия не имею. Но от здешней пищи меня просто воротит.

Каждый завтрак, обед и ужин были настоящей пыткой. Бифштекс оказывался сладковатым и мягким, как заварной крем, и пах нафталином. Сыр напоминал гнилые яблоки и отдавал нашатырем. У кетовой икры был вкус прогорклого хлопкового масла пополам с патокой. Во сне меня изводили чревоугодные кошмары: пахучие ломти настоящих бифштексов, битая птица, копченые сиги, заливная осетрина, жернова швейцарского сыра с глазками, наполненными прозрачной слезою, жареный картофель, макароны no-флотски, гречневая каша и даже… столовские биточки из сухарей и картофеля.

— Вкус и запах имитированы неудачно, — сказал Итгол, — но к тому времени, когда изготовляли эталонные образцы, натуральных продуктов на Земтере уже не осталось.

Оказывается, у них давным-давно все продукты изготовляются синтетически из первичного минерального белка — его добывают прямо из недр. Острая необходимость подобного производства возникла еще на заре новейшего летоисчисления. Бесцеремонное пользование поверхностью планеты истощило природу; оскудела, исчахла почва; вода и атмосфера были отравлены промышленными отходами. Человечеству, увлеченному междоусобицами, не было времени заняться хозяйством планеты. В грохоте сражений надвигающаяся катастрофа была малозаметной. А когда наконец удалось достигнуть единодушия, умолкли последние залпы — почва уже не способна была родить что-либо. Да и жить на поверхности планеты стало невозможно. К счастью, в ходе продолжительных войн люди приспособились жить в подземных городах с искусственной атмосферой и климатом. Несколько поколений спустя люди уже не хотели и верить, что их предки обитали на верху неуютной и явно не приспособленной для жизни планеты.

Жизнь под землею имела неоспоримые преимущества, но на первых порах ощущалась нехватка продовольствия. Искусственные оранжереи и питомники не могли прокормить всех. Изготовление пищи из минерального сырья навсегда разрешило проблему. Создавать питательные вещества в виде каких угодно блюд не составляло труда, можно было имитировать цвет, вкус и запах. Оставалось только изготовить эталонные образцы основных продуктов: мяса, хлеба, рыбы, молока… Нужно было найти хотя бы одного человека, кто помнил вкус натуральной пищи. В период войн люди привыкли к эрзацам и подделкам. Разыскали дряхлого старика, который уверял, что помнит даже вкус рыбной икры. Он-то и стал дегустатором на первой пищевой фабрике. Лично им опробованные эталоны продуктов хранятся в центральной палате мер и весов.

— Все ясно, — сообразил я, — старикашка страдал хроническим насморком, и перепутал все запахи.

Итгол все же был чем-то обеспокоен, несколько раз я замечал, как он настораживался и прислушивался к тому, что происходит в коридоре. Оставаться долго в палате ему было опасно. Прежде чем уйти, он сказал:

— На днях вас выпишут из лечебницы. Я знаю заключение медицинских экспертов: вы признаны нормальным человеком и поэтому будете пользоваться всеми правами гражданина Земтера. Сможете выбрать себе жилище в любом секторе, на каком захотите, из двухсот тридцати шести этажей. На днях я повидаюсь с вами.

С этими словами он встал и вышел из палаты. Я кинулся к двери вслед за ним — он забыл сказать, каким образом я должен буду сообщить ему о себе.

Прошло не больше пяти секунд, и хотя до ближайшего поворота в любую сторону было не меньше ста метров, Итгола нигде не было видно.

На другой день меня пригласили в канцелярию. Чиновник вручил мне жетон — земтерское удостоверение личности.

Поселиться я мог где угодно: незанятых помещений всюду хватало, но прежде чем выбрать, я решил осмотреться. Просторные пешеходные тоннели соединяли смежные этажи. Они были безлюдны, как вокзалы метро в ночные часы. Полотно движущейся дороги скользило безостановочно вдоль наклоненных каменных галерей. Оно было разделено на полосы, скорость возрастала к центру. Принципиально в этом способе сообщения не было ничего нового, если, правда, не учитывать масштабов — земтерский метрополитен обнимал целиком всю планету. Но грандиозность технических сооружений давно уже перестала кого-либо поражать. Вообще изумление, которое якобы испытывает человек перед величием техники, всегда преувеличивалось. На самом деле по-настоящему можно удивиться один-два раза, а после все остальное воспринимается уже как должное. Взять хотя бы поколение наших отцов и дедов: при их жизни совершился переход от лучины и керосиновой лампы к огням гидростанций, и от конной упряжки к электровозу и воздушным лайнерам. И люди быстро ко всему привыкли.

Если разобраться, я и сам принадлежал к поколению, на чьих глазах происходила техническая революция. А что сильнее всего затронуло мое воображение? Тайна!

Мир, где я родился, был тихим и патриархальным. Вернее, таким он предстал мне: я родился в захолустном городишке, который сколько ни кичился своим местоположением, сколько ни наговаривал на себя лишнего, на самом деле прозябал на задворках истории — главные события века развертывались вдалеке от нашего города. Улицы моего детства были покрыты травой, а не задавлены асфальтом, как стало позднее. Лошадиный навоз доставлял усладу воробьям, а зимой мерзлыми кругляшками можно было кидаться вместо камней. Первое мое знакомство с чудом произошло на ближнем углу нашей улицы. К тому времени я уже видел аэроплан и автомобиль, по не они поразили меня.

На углу улиц стояла водокачка — насыпная избушка на курьих ножках. В ней даже оконца были сказочно крохотными. Воду носили на коромысле. Старшая сестра частенько брала меня с собою. Очень хорошо помню деревянный пенальчик, одним краем выставленный наружу из окошка водокачки. Сестра опускала в него копейку, пенальчик уползал внутрь — копейка исчезала. Сестра подставляла ведро под кран, из него начинала хлестать вспененная от напора струя. Когда ведра наполнялись, вода переставала течь, последние капли шлепались в пробитую на земле водомоину.

Вот этот пенальчик, проглатывающий наши копейки, и был для меня чудом, которое затмило и самолет, и автомобиль. Позднее я узнал — в будке за крохотным оконцем сидел одноногий инвалид, он открывал и завертывал кран, пуская воду, и забирал из пенала копейки. На них он и жил. Из-за малого роста я не мог видеть, что происходит за окошком, и все казалось мне таинственным.

Потом хибарку снесли, на ее месте поставили чугунную колонку с тугим рычагом, и за воду не нужно стало платить.

За мою недолгую жизнь наш заштатный городишко преобразился. «Вода пришла в дома», — помнится, именно так писали в местной газете. Правда, в деревянные развалюхи на нашей улочке она так и не пришла, ее по-прежнему носили в ведрах на коромысле. Это древнее приспособление для переноски тяжестей оказалось куда живучей, чем, например, паровые двигатели: на его веку рождались и гибли империи, погребали в песках пирамиды и города, появлялась и отживала техника — а коромысло оставалось. Но это мелкие частности, а вообще технический прогресс наступал на нашу улочку широким фронтом. Кино из немого стало звуковым, цветным, объемным, широкоэкранным и наконец — тоже «пришло в дома». Никак не обойтись без этой трафаретной фразы. За мои годы в наш дом чего только не приходило, и еще бы продолжало приходить, если бы он не сгнил и нам не дали квартиру в новом районе.

Планировка на всех этажах Земтера одинаковая, выбирать не из чего. Я остановился там, где меня застигла ночь: тридцать второй этаж, сектор БЦ. Чтобы прописаться и встать на учет, потребовалось совсем немногое: достаточно было опустить свой личный жетон в отверстие хлоп-регистратора — и все данные обо мне сразу же поступили в вычислительный отдел адресного блока. Взамен жетона хлоп-регистратор выплюнул мне небольшую карточку. На форменном свитере, выданном мне в больнице, имелся специальный кармашек для нее.

Я стал полноценным гражданином Земтера. Меня предупредили, что в течение первого месяца я могу не являться в Т-пансионат, куда я автоматически был приписан. Я не поинтересовался, что такое Т-пансионат. Мне почему-то не очень хотелось являться туда.

Месяц свободного времени был кстати. Мне необходимо было Связаться с Итголом. Увы, в покое меня не оставили. Назавтра в квартире появился человек в форменной блузе.

— Представитель земтерского гипноцентра, — отрекомендовался он. — Поскольку вы человек новый, мне поручено проводить вас в операционное ателье.

— Это еще что такое?

— Разве вы не собираетесь надеть гипномаску?

— Гипномаску?..

Выяснилось, что все жители Земтера носят гипномаски. Собственная личина каждого скрыта под безукоризненно совершенной внешностью. Раз в три года проводятся всепланетные конкурсы красоты. Победители — мужчина и женщина — становятся эталонами гипномаски.

— Зачем это понадобилось?

— Для справедливого распределения счастья.

Я не поверил своим ушам.

— Разве счастье возможно распределить? При чем здесь гипномаски?

— На всей планете уже в давнюю пору установлено равенство благополучия. Понятия: нужда, бедность — позабыты. Однако люди не стали счастливы. Достаточно было человеку родиться с каким-либо физическим изъяном, как все усилия наисовершеннейшей системы воспитания, все блага, получаемые каждым, не могли сделать его счастливым. Гипномаска окончательно и навсегда уравняла людей. Даже и в давние времена люди стремились походить друг на друга. Особенно преуспевали женщины. Стоило объявиться новой красавице, кинозвезде, как добрая половина женщин гримировалась под нее: перекрашивали волосы, подрисовывали брови, вставляли искусственные ресницы, зубы, наклеивали носы… Успеха же достигали немногие. Большинство не столько приобретало, сколько теряло: под гримом незаметными становились и те крохи привлекательности, которыми наделила их природа. Фальшивая красота не сделала женщин счастливыми. (Впрочем, все это в равной мере относится и к мужчинам.) С изобретением гипномаски не нужно стало ухищряться, кому-то подражать. Теперь каждый выглядит точно так, как самый совершеннейший из людей.

— А у вас не стало больше несчастных? Все одинаково счастливы?

Он ничего не ответил, только странно взглянул на меня, будто я задал неприличный вопрос. Мне почему-то вспомнилась известная восточная поговорка: «В доме повешенного не говорят о веревке».

Больше я не затрагивал эту щекотливую тему.

Мне не очень хотелось походить на истуканно-красивого типового земтерянина, но и выделяться среди других не имело смысла. Я чуть было не дал согласие, но мысль об Итголе удержала меня. Не знаю, как ему удастся отыскать меня даже сейчас, а тем более, если я растворюсь среди миллиардов остальных земтерян.

— Я не желаю надевать гипномаску.

Чиновник изумленно посмотрел на меня.

Несколько дней я провел в ожидании Итгола. Мне никуда не хотелось выходить, но я старался как можно больше бывать на подземных улицах. Только так и можно было рассчитывать на случайную встречу с ним. Погруженный в свои заботы, я не замечал толпу любопытных, которая сопровождала меня повсюду.

…Итгол ждал меня в комнате. Он сидел в кресле спиной к двери. Я увидел затылок и широченные плечи в оранжево-желтом полосатом свитере, но тем не менее мгновенно узнал, что это он.

«Как он сумел попасть в комнату сквозь запертую дверь? — поразился я. — Впрочем, ничего удивительного, — только так и должны поступать настоящие шпионы».

Гораздо больше меня удивило, каким образом при встрече с ним мне удается узнавать Итгола: каждый раз он появлялся в новом свитере, а внешность у него была стандартная.

— Если вы хотите узнать свое прошлое, не валяйте дурака — наденьте гипномаску, — сказал он. — Вскоре мне удастся добыть кой-какие документы. Если вы станете привлекать к себе внимание, нам трудно будет встречаться. Завтра же отправляйтесь в операционное ателье, потребуйте гипномаску.

Я не успел ничего ответить. А у меня было оправдание: ведь я отказался от гипномаскн, чтобы ему легче было разыскать меня. Итгол встал.

— Не подглядывайте за мною, — предупредил он с добродушной усмешкой и вышел.

* * *

С утра я собрался навести справки, где находится ателье, но делать этого не потребовалось.

— Конкурсное жюри рассмотрело многочисленные пожелания граждан и приняло решение выставить вашу кандидатуру на внеочередной конкурс красоты. Требуется официальное согласие. — Чиновник из гипноцентра в блузе тигровой масти бесшумно хлопнул портфелем по столу и уставился на меня своими чистыми и прекрасными глазами благополучного и счастливого земтерянина.

— Конкурс красоты?.. Мою кандидатуру?.. — Я непроизвольно погляделся в зеркало. Оно, правда, было с небольшим дефектом, но это ничего не меняло: и в нормальном зеркале я не выглядел красавцем.

Чиновник мило улыбался, в меру обнажая свои ослепительные, годные для рекламы зубы. Он приглядывался ко мне с таким вниманием, будто решал, стоит или не стоит приобретать новый костюм.

— С тех пор, как на обложках стереофонов появился ваш портрет, люди посходили с ума. Ничего подобного за последние три столетия не случалось. Обычно никто и не замечает смены гипномасок. Спросите любого, когда он носил хотя бы вот эту? — Чиновник наугад выудил из портфеля портрет. Это был безукоризненный образец мужчины — супертарзан. Впрочем, от последней гипномаски прежний тарзан мало чем отличался — их легко было спутать.

— Честно говоря, я не разделяю нынешнего увлечения. Это какой-то психоз — эпидемия, — он слегка сощурился, с явным неодобрением рассматривал меня — человека с невзрачной и непримечательной внешностью: я бы и на грешной Земле в своем веке на конкурсе красоты не прошел даже отборочного тура.

Я смущенно развел руками. Не скажу, что я вовсе не был тщеславен, но о подобного рода славе никогда не мечтал.

Он правильно истолковал мой жест.

— Да, ваша внешность далека от признанных стандартов. Смотрите! — On развернул перед моими глазами веер изображений красавцев, чьи гипномаски носила мужская половина человечества в последнем столетии. Ни с одним из них я не мог тягаться.

Он смотрел на меня укоризненно, будто хотел сказать: «На что вы посягаете!»

— Зачем же нужно их менять: они все достойны быть лучшими.

— Чтобы человечество всегда было молодо. Отдельный человек, в том числе и обладатель эталонной внешности, стареет — неприметные штрихи накладываются на лицо, ухудшая облик. Каждый гражданин Земтера имеет право выглядеть молодым и прекрасным.

— Тогда и вовсе необъяснимо: при чем здесь я? Присмотритесь хорошенько: на лбу и под глазами у меня морщины, я сухопар…

— Прецедент уже был. — Он порылся в кипе и выудил новый портрет. — Примерно три века назад все человечество на несколько лет стало уродливым.

Я изумленно смотрел на объемный снимок горбуна. Его лицо было жалким и страдальческим. Углы тонких губ сложены в болезненную усмешку. Но в ней было и что-то загадочное, как будто даже торжествующее. Хорошо, что это был всего лишь портрет: при встрече с таким человеком испытываешь неловкость, словно именно ты и виноват в его ущербности.

— Миллиарды мужчин выглядели так!

— Кошмар! — искренне воскликнул я.

— Значит, вы представляете, что угрожает нам?

Мне захотелось двинуть этого болвана по его великолепному рылу. Он равняет меня с Квазимодо. Я раздраженно поглядел на его суперкраснвую физиономию, и мой гнев остыл. На кого я злюсь? У этого человека даже и лицо не свое.

И тут я понял, чем поразила меня улыбка горбуна, что в ней было загадочного. Усмешка была мстительной. Я представил многолюдный Земтер, населенный одинаковыми уродами. Среди миллиардов затерялся один настоящий. Его болезненная и сардоническая улыбка повторилась на всех мужских лицах. Так уж устроен человек: чем ущербнее сам, тем сильнее хочет, чтобы и другие походили на него. И так во всем. Не всегда ли дураки пытались выровнять остальных по своей мерке?

— Чего вы хотите от меня? — спросил я.

— Лучше всего вам надеть маску. Никто не будет узнавать вас, и соблазн исчезнет.

— Согласен, — обрадовался я.

Операция была несложной. Меня усадили в кресло, похожее на зубоврачебное. В один из зубов вместо пломбы вставили крохотный приемник, меньше дробины. Излучатель надевался на шею, как ладанка. Вся процедура длилась не больше пятнадцати минут.

Я ощупывал языком пломбу, с непривычки она мешала. Несколько стандартных мужчин и женщин захотели приветствовать меня в новом обличье. А возможно, они участвовали в церемонии по обязанности, как у нас представители общественности на молодежных свадьбах.

Объемное зеркало во всю стену отражало всех нас. Форму и расцветку геометрических знаков на своем свитере я не запомнил, поэтому никак не мог определить, который же из мужчин в зеркале я. Нарочно почесал за ухом, чтобы так узнать себя. Мой свитер украшали синие круги и красные треугольники. Встретился взглядом с собственным отражением и попытался иронически улыбнуться. Ничего из этой затеи не получилось — улыбка была попросту чарующей. Я слегка повернулся и увидел, как под свитером взбугрились несуществующие мускулы. Мускулы у меня, конечно, были и до этого, но не такие чудовищные. Просто-таки ангелоподобный геркулес.

Я не свыкся еще со своей новой внешностью, как меня разыскал чиновник из отдела по охране нравов и семейного благополучия.

— Вам необходимо жениться, — заявил он.

Мое холостяцкое существование нарушило покой многих. До этого у них не было никаких забот: на планете царила безупречная нравственность. На Земтере совсем нет холостяков. Каждый, достигнув зрелого возраста, вступает в брак. Считалось, что одинокие люди ведут ненормальный образ жизни, поэтому не могут быть счастливы… Появление холостяка насторожило не только чиновников из отдела, но и всех законных супругов, проживающих поблизости от квартала, где я поселился. Они даже установили дежурство, чтобы наблюдать за моей квартирой. Я представлял потенциальную опасность их безоблачному счастью.

Честно говоря, мне не приходило в голову посягать на честь земтерянок. С тех пор, как я убедился, что все они одинаковы, ни на одну из них я не мог смотреть, как на женщину. При встрече с ними не возникло никаких желаний, как будто я глядел на манекены, выставленные в витрине образцового универмага.

Но и на этот раз я уступил ради Итгола: ему нужно, чтобы я ничем не выделялся из массы добродетельных и счастливых земтерян.

В среднем на планете ежедневно заключались по нескольку тысяч браков, точнее — помолвок. Будущим молодоженам представлялся месячный срок на размышления. Обычай этот, видимо, был давним пережитком — женихам и невестам раздумывать не над чем: все земтеряне и земтерянки одинаковы.

Мне выпала очередь первым выбрать невесту. У них существовало полное равноправие: одна пара соединялась по выбору жениха, следующая по выбору невесты.

Я не в состоянии был окинуть взглядом длиннющий строй красавиц — все скроены на одну колодку. Разрез глаз, широко и красиво поставленных, прямые носы, пушистые длинные ресницы, просвечивающие мочки ушей, антрацитовый блеск зрачков, глубина и зыбкость радужной оболочки, матовая синева белков — все как есть абсолютно одинаковое. Будто только что сошли с конвейера. Красота, пущенная в тираж. Неповторимой ее не назовешь.

— Ну, что же вы, — поторопили меня.

Чиновников было трое. Мне пришла спасительная мысль.

— На счет: три-четыре — выбрасывайте пальцы, кто сколько захочет, — попросил я всех троих.

Они не сразу поняли, чего я добиваюсь от них, но мне все же удалось растолковать.

— Три-четыре, — скомандовал я.

Они выбросили по пять пальцев. Плюс моих два. Получилось семнадцать.

Я отсчитал от начала шеренги семнадцатую.

— Либзе, — назвалась она.

— Олесов, — сказал я.

На ее пышной груди красовались три поперечные полосы: синяя, зеленая и красная. Легко запомнить.

Моя методика пришлась по душе остальным: каждый очередной жених и невеста заставляли чиновников выбрасывать пальцы. Большого разнообразия в числах не получалось: чиновники всякий раз выкидывали по пять.

По старинному обычаю жених и невеста во время испытательного срока обязаны встречаться ежедневно, и непременно в присутствии родственников или же друзей. Так что теперь мне редко удавалось побыть одному, а Итголу сложнее стало наведывать меня. Мысленно я проклинал свою невесту и ее окружение.

На несколько часов мне удалось избавиться от Либзе и ее приятелей. Предчувствие не обмануло: Итгол ожидал меня в квартире.

Посреди комнаты на полу стоял громоздкий металлический ящик. «Уж не свадебный ли подарок?» — подумал я.

— Завещание каменного века, — сказал Итгол с довольною улыбкой. — Мне удалось похитить контейнер. Попробуйте сами разобраться, что здесь к чему. Я должен уйти.

Он явно был чем-то озабочен, куда-то спешил. Я вверен, будь у него чуточку свободного времени, он помог бы мне, подсказал бы, что я должен делать с этим контейнером.

Оставшись один, я заперся, чтобы случайно не нагрянула Либзе. Внутри металлического ящика лежали документы, сброшюрованные в объемистый том. Оттиски сделаны на тонких и гибких пластинках из непрозрачной синтетики. Прочность у них была чудовищная. Язык, на котором составлены документы, не знаком мне. Еще там находилась небольшая гладкостенная капсула. Ощупывая ее, я случайно надавил потайной клапан, и она раскрылась. Упакованный в ячею, оклеенную мягким защитным слоем, лежал странный прибор. Он состоял из проволочного колпака и ремней. Точнее, не ремней, а голубоватых лент, внутри которых просвечивали гибкие металлически сверкающие нити.

Помимо колпака, в капсуле лежали полупрозрачные кремово-желтые пластины, составленные из множества пустотелых шестигранников — будто пчелиные соты. В щель между стенками вложен белый листок, похожий на пригласительный билет. Я развернул его — едва не вскрикнул.

«Инструкция», — прочитал я знакомое слово.

Здесь же был и пояснительный рисунок-схема: человек в странном облачении, похоже, в том самом проволочном. колпаке, который лежал в капсуле. Колпак напялен на голову, голубые ленты-постромки притягивали к затылку комплект ячеистых пластин.

Я прочитал инструкцию:

«Гибкий шлем из оплетки (№ 1) надеть на голову. Хомутик (№ 2) застегнуть на груди, В двуклинный штепсель (№ 3) на ферродиске (№ 4) поместить рожки кондуктора (№ 5) и нажать пуск (№ 6).»

Никаких пояснений, зачем это нужно, не было.

Я примерил колпак и сбрую, застегнул хомутик, поместил рожки кондуктора в двуклинный штепсель на ферродиске, и — будь что будет! — надавил пуск.

 

Камин на Карсте

Со мною решительно ничего не произошло. В ушах раздавалось потрескивание и тихие размеренные щелчки. Стены комнаты, где я сидел, заволоклись туманом.

…Туман понемногу рассеялся — выступили очертания других стен, длинного стола, колонн. Я одновременно и поразился этому, и считал, что так и должно быть. Мелкие заклепки на выходном люке-двери были до чертиков знакомы мне, хоть я никогда не мог видеть их прежде.

Я даже знал, что увижу, если обернусь назад.

Оглянулся, и в самом деле увидел именно то, что ожидал: висящий в воздухе диск, изрешеченный пустотами — в них вспыхивали и гасли разноцветные огни, и ссутуленную спину человека. Более того, я знал: этот человек угнетен и подавлен. Обычно он никогда не сутулился.

«Кто он? — поразился я. — Почему его спина и затылок так знакомы и родны мне? Я впервые вижу его».

Но тут же изнутри пришел ответ:

«Это мой дядя Виктор — старший мантенераик на астероиде „Карст“.»

«Что за чушь? Какой еще астероид?»

«Обыкновенный — станция обслуживания ЛИНЕЙ, главная пристань ШЛЮПОВ».

Я мельком глянул в зеркало и нисколько не удивился, увидав вместо себя мальчишку, остриженного наголо, в точно таком же проволочном колпаке, какой напялен на мне. Мне даже казалось — я и есть тот мальчишка. У него было смышленое лицо и не детские печальные глаза. Он нисколько не походил на меня, каким я был в его возрасте.

«Я — это я, а не ОН, — мысленно произнес я чужим мальчишеским фальцетом. — ОН там, в ящике».

В воображении возник металлический ящик — тот самый, в котором на Земтере обнаружили МОЙ ТРУП; но ящик виделся мне совсем не во льдах и не на Земтере, а в тесном холодильнике-каюте, освещенной голубовато-льдистым светом. И это был cовсем не МОЙ, не мальчишкин, труп, а ЕГО.

Ощущения и мысли все время путались, я не мог разобраться: кто же я на самом деле и чей труп находится в ящике?

Немного спустя я полностью вжился в чужой образ — стал сознавать себя мальчишкой.

Я шагал длинным коридором. Две линии плафонов тянулись вдоль обеих стен, синеватый свет рассеивался в нагретом воздухе. У меня была определенная цель, я знал, куда иду.

Изредка мне еще удавалось разделять навязанный мне чужой внутренний мир и свой: я замечал, что походка у меня чужая, несвойственная мне, и привычка вскидывать голову слегка набок, когда нужно посмотреть вдаль — тоже не моя.

Я вошел в кабину гравитационного канала, не глядя, достал из бокового гнезда широкий, скользяще мягкий пояс и застегнул его на себе.

Сквозь узорчатую решетку защитного барьера видно жерло канала, нацеленное вглубь, словно колодезный сруб. Вернее, направленное и ввысь и вглубь одновременно: едва я нацепил пояс, у меня потерялось чувство вертикальной ориентировки — не понять, где верх, где низ. Шаблоны кольцевых пережимов на стыках гравитационной трубы многократно повторялись, как взаимное отражение двух зеркал.

Я толкнул дверцу и по воздуху выплыл в растворенную пасть канала. Мгновенный холодок в животе — воспоминание испуга, пережитого в первом полете, быстро сменился сладостным ощущением окрепших мышц. Мои движения были плавны и свободны, как у плывущего дельфина, вытянутое тело скользило строго по центру трубы, и суставы внутренних швов-соединений проносились мимо, будто нанизывались на невидимый стержень.

Хорошо помню страх, испытанный мною в первом полете. Меня привели в гравитационный подъемник, надели пояс. От волнения я зажмурился и отчаянно шагнул в пустоту — и все внутри у меня сразу ухнуло. Я перекувыркнулся в воздухе, неуправляемое тело прибило к мягкому ребру стыка. Я поймался за него. От страха не в состоянии был даже кричать, дико смотрел в разверстую по обе стороны глубину. Потом видя, что за мной наблюдают, я насмелился разжать пальцы, и меня подхватило гравитационным потоком.

Я подрулил к одной из конечных площадок и ухватился за гибкий поручень. Ступил на площадку, решетка позади меня автоматически закрылась и защелкнулась. Снял пояс и снова ощутил тяжесть собственного тела.

Выход к внешней пристани остался по ту сторону канала. Передо мною были четыре сводчатых тоннеля, разделенных каменной толщей. Здесь всегда глухо, даже звука шагов не слыхать, будто он пропал в теневых ямах, которые жутко чернели по обеим сторонам коридора, как ловушки. Не знаю почему, но мне всегда делалось страшно в этом месте, хотя на самом деле никакой опасности в нишах нет: в каждой из них к решетчатому заслону подведен входной рукав дуга, соединенного с центральной гравитационной установкой.

Побыстрее миновал это место. Вслед за последним крутым поворотом тоннеля распахнулся объем главного цирка — взгляд потерялся в миражной дали чередующихся каменных кулис и синих просветов пустоты. Первое впечатление бесконечного пространства сохранилось навсегда, хоть я давно уже изучил истинные границы помещения. Зрительный обман достигался одною лишь внутренней архитектурой зала. Но он и в самом деле был громадным: все спортивные площадки, корты и бассейн располагались здесь. Непривычная тишина — обычно здесь всегда было многолюдно и оживленно — поразила меня, до отчаянной боли сдавила сердце. Мягкие подошвы ботинок тонко посвистывали на эластичной дорожке. Звуки эти подчеркивали уныние и мертвую глухоту вокруг. Неприбранные клочки и обрывки лент согнало сквозняком в продольную выемку и бассейна. Вид этой жалкой горстки мусора новой болью пронзил меня. Через силу сдерживая рыдания, я побежал дальше.

Но все вокруг, а не один только мусор и тишина, напоминали о недавней катастрофе. Мне попались два искореженных шестилапых уборщика-гнома. Они валялись в безобразных случайных позах, точно раздавленные пауки. У одного была высоко задрана ходулина с роликовыми катками на подошве.

Я не в силах был смотреть на них.

Вот он произнес это страшное слово — катастрофа. Внутренне мальчишка весь был натянут и напряжен. Едва я сжился с ним, мне стало ясно: он глубоко чем-то потрясен, даже слова «горе», «беда», «несчастье» не вмещали того, что выпало испытать ему. И не только он, все они, кто был в это время на Карсте, переживали отчаяние.

Мусор возле бассейна лишний раз напомнил ему о катастрофе. Мусора не должно быть. Сломанные роботы-уборщики — не следы преступления, следы погрома, учиненного человеком, озверевшим с отчаяния. Кто-то не перенес вида бездушных машин, выполняющих привычные обязанности. Чистота на Карсте никому больше не была нужна.

Последний поворот, за ним широкая панельная дверь. Она сама распахнулась и пропустила меня, а потом беззвучно закрылась. Около дюжины столов свободно разместились в пустом зале. Возле каждого по два-три кресла. Ни одного человека не было здесь сейчас.

Я прошел через зал в хранилище. От остальных помещений оно отделено тройной дверью. Через нее не смеют проникнуть роботы — здесь начинается запретная для них зона. Только живое существо может войти в эту дверь.

Блоки книжных стеллажей образовали целый город с широкими сквозными проспектами и переулками. В них легко заблудиться. Самокатные буфы на колесиках стояли наготове, спрятанные в потайных боксах. Я выдвинул ближнюю и вскочил на нее. У буфы небольшая скорость. Чтобы скорее достигнуть цели, я подталкивался ногой и разогнал так, что едва не сорвал тормоз, когда понадобилось остановиться.

На задах библиотечного города находился заповедник дяди Виктора.

Дядя Виктор — старший мантенераик астероида Карст — позволил себе эту небольшую блажь. Правда, когда об этом узнали, подняли скандал, и его едва не отстранили от должности. Однако, поскольку, дополнительные расходы оказались ничтожными — дядя Виктор представил подробную смету проекта, — с чудачеством старшего мантенераика примирились.

По сути это был заповедник старины — давно отжившего уклада и быта. Несколько помещений, примыкавших к хранилищу, дядя Виктор включил в зону, недоступную для роботов. Попасть в эти помещения можно было не только через хранилище, но и через другой вход с трехбарьерной системой пропуска — через него также могли войти только живые существа. Здесь в свободное время собирались друзья Виктора. Более тихого и спокойного места не было на всем Карсте: сюда не приносились никакие механические шумы.

Вот и комната дяди Виктора — старинный диван, обеденный стол, этажерка и немного книг.

Над камином в стену вделана небольшая репродукция. Я боялся и хотел приблизиться к ней, заранее испытывая восторг и боль, какие изображение вызовет во мне. Но именно эту боль я и хотел испытать сейчас, ради нее и стремился сюда. Больше я уже никогда не смогу увидеть эту картину.

Хоть мальчишка и недолго рассматривал ее, репродукция запечатлелась мне. Больше того, оригинал той картины я видел в своей прежней жизни. Не вспомню только, в каком из музеев и кто художник.

Немного кустов с осенней листвою, почти обметанных ветрами. За ними прямая черта горизонта, обозначенная светлой каймою неба. Солнце закатилось, осталась одна эта блеклая полоска. Но то, что она есть, помогает угадать скрытое за кустами, обширное и равнинное поле. В нахмуренном небе одинокая ворона. Во всем предчувствие скорых затяжных ненастий.

От картины веяло неразгаданной печалью.

— Вот он где! А мы все избегались: куда он запропастился? — услыхал я позади себя благодушно ворчливый голос.

На самом деле бабушка меньше других переживала за судьбу человечества или так умела скрывать свои чувства? Встречи с нею действовали на меня успокоительно. Какие-то черточки ее характера остались несломленными. Что бы ни случилось, даже если наш астероид вот сию минуту развалится и в жилые отсеки ворвется космический холод, она до последнего мгновения будет укрывать меня своей кофтой, своим телом, чтобы хоть немного продлить мою жизнь. О себе она не подумает. Обо всех остальных, пожалуй, тоже — только обо мне. Меня это тяготит: так я навсегда останусь перед нею в неоплатном долгу.

— Ты должен побывать еще в порту и на приемной станции, — напомнила она. — Осталось три часа. Не жмет тебе? — Она подозрительно и неприязненно оглядела колпак, насаженный на мою голову. Сам я давно позабыл про него.

В молодости бабушка занималась биотехникой. Непонятно, почему давняя страстная любовь переродилась у нее в не менее сильную ненависть ко всей технике вообще.

— Нисколько не жмет, — заверил я.

— Смотри. А то подложить где. У меня есть немного шеврону.

Ну и бабушка! Ей ли не знать, что ничего нельзя подкладывать, тем более шеврону — запись получится размазанной.

А как она противилась, когда выбор пал на меня.

— Если уж у вас, дуралеев, так много личных секретов, что вы боитесь записаться — надевайте колпак на меня. — Она подставила свои седины. — Напяливайте, напяливайте! Я не боюсь, хоть у меня своих тайн не меньше, чем у вас. Думаете, мне приятно доверить их кому-то?!

Кое-как убедили ее, что для роли информатора лучше всего подходит детский мозг, незапятнанный нравственными угрызениями. Да она и сама знала это — просто упрямилась.

Предстояло выйти на поверхность астероида. От меня, правда, почти ничего и не требовалось: я попал во власть транспортирующих механизмов. Даже скафандр на мне застегивали гномы-автоматы.

Сопровождающий меня главный диспетчер показывал, где какую кнопку нажимать, куда ставить ноги, куда помещать руки, чтобы их могли обхватить гибкие и прозрачные щупальца передвижной клети. Мы вышли из астероида и двигались к пристани, где в невесомости парила сплотка малых космических шлюпов. Корзина с нами въехала в точно обозначенную трапецию приемного люка.

В другое время я, пожалуй, лопнул бы от гордости, со мной обращались, как с важной персоною, в наставники и помощники мне приставлен главный диспетчер. Сейчас все это было безразлично. Моя жизнь, как и жизнь всех, кто уцелел, вошла в новую полосу — все теперь оценивалось другою мерой. Я повзрослел сразу на несколько десятков лет: не только детство кончилось, не будет ни юности, ни зрелости — сразу старость.

Немолодой уже диспетчер выполнял свои обязанности механически. Пожалуй, он и не отдавал отчета, что на этот раз его подопечный не взрослый, а мальчишка — мы как бы выровнялись с ним. Прожитые годы теперь не имели значения. Всего НЕСКОЛЬКО МИНУТ состарили нас всех.

Закончили обход и возвратились в приемную западню астероида. У меня осталось время заняться своими делами: до старта первых линей больше двух часов.

Я вновь проделал тот же путь через хранилище и снова попал в каминный зал.

Здесь все выглядело громоздким и тяжелым — мебель была в стиле давно минувшей эпохи. В ту пору люди не знали даже электричества. Помещения отапливались дровами, которые сжигали в печах и каминах. Немыслимо вообразить, откуда брали такую уйму дров! Но… признаюсь, я завидовал тем людям, и так же, как дядя Виктор, полюбил камин.

Я часами мог просиживать у пылающего очага, смотреть, как пламя набрасывается на поленья. Охваченные красными и синими языками, они гудят и потрескивают. Иногда из камина выстреливали небольшие уголочки. Пол поблизости выложен мрамором. В остальных комнатах настелены плахи, пропитанные электропилом. Дядя уверяет, что состав этой смолы придает дереву прочность понадежнее любого сплава и даже эластика. Я любил рассматривать сложный рисунок, образованный годичными слоями дерева. В обводах распиленных сучков можно увидеть все, что захочется, стоит только чуть-чуть пофантазировать…

Возле камина заготовлена вязанка дров. Я на вес выбрал поленья посуше. Составил их горкой в камине, как это обычно делал дядя Виктор.

Занялось пламя. На срезе поленьев вспучивались и пошипывали капли смолы. Теплом нажгло мне коленки, накалило щеки.

* * *

Люди, живущие в век развитой технической цивилизации, обреченные всю жизнь нежиться в комфортабельных жилищах, невольно чувствуют себя обворованными, если случайно соприкоснутся с давно позабытым уютом обыкновенного костра. Смутная и беспокойная тяга к живому огню ни в ком из нас не умерла окончательно. Эти же древние чувства владели мальчишкой.

Невнятный, меняющийся рисунок скачущих языков пламени заставляли его грезить наяву. Странные и жуткие видения мерещились ему. Поленья, охваченные огнем, превратились в колонны необозримого зала, переполненного народом, гудение тяги в дымоходе — в тревожный и напряженный гул множества голосов…

Насильно сдерживая себя после недавнего бега, я вошел в обеденный павильон, и не сразу понял, отчего так жутко и тоскливо сдавило сердце. Больше всего я хотел, чтобы мое опоздание прошло незамеченным, чтобы дядя Виктор не кинул на меня укоризненного взгляда: строгая дисциплина и режим распространялись на всех. Я мельком искоса посмотрел на дядю Виктора — и поразился; вместо знакомого лица увидел мертвую маску будто из синеватых белил. Это было так неожиданно и страшно, что я едва не кинулся прочь. У меня перехватило дыхание, ноги внезапно ослабели. И, как продолжение непереносимого кошмара, послышался безобразный истошный вопль. Кричала женщина за общим столом в противоположном отсеке. Никто, кроме меня, не поглядел на нее, будто не слышали. Вопль оборвался, она застыла с разинутым ртом. Тут только я увидел, что все люди уставились в одно место — на потухший белесо яркий зрачок межпланетного телезонда. Изредка по этому каналу велись передачи прямо с земли. Только смотреть сейчас было не на что: на экране вспыхивали беспорядочные пятна и прочиркивались яркие стрелы.

Муть мельтешащих точек и линий проредилась. Явился невнятный звук, из хаоса возникло изображение чьего-то лица — вернее маски, сквозь которую проглянул холод смерти. Человек раскрыл рот — темную бездну с мерцающими зубами, обведенную вытоненным овалом посиневших губ.

— Люди! — произнес он через силу — негромкий голос упал в настороженную тишину, как выстрел. — Люди! Не падайте духом. Немедленно все резервные и аварийные шлюпы снарядить на Землю. Оснаститься спасательными средствами. Кого-то можно еще спасти. Наверное, в глубинных бункерах и ядерных казематах догадались укрыть детей. Они ждут вашей помощи, люди!

Я плохо помню Землю, меня увезли на астероид пяти лет. Свирепый, но теплый ливень, величие пузыристых луж, которым разлиться вширь не позволяли дренажные канавы — вот, пожалуй, самая броская картина из всего, что осталось в памяти. Да еще прореженная зеленая занавесь из яблонь вдоль шоссе по которому мчится автокат. Шалый ветер швыряeтcя в открытые окна, рубашка на мне вздулась, все мое легкое тело охвачено прохладной и щекочущей свежестью.

Я попал на Карст одним из первых, точнее в числе первой партии детей. Взрослые осваивали астероид уже несколько десятилетий.

Все мы, кого родители завезли в раннем возрасте, по сути, лишились детства. Хоть мне всего пятнадцать лет, но я понял это.

Психологи опасались первого приступа ностальгии (даже и взрослые не легко справлялись с нею), но того, что случилось с нами, никто не предвидел. Первые дни, проведенные в карантине, как раз не были трудными: напряженное ожидание, любопытство поддерживали в нас бодрый дух. Разве что… Но на это не обратили внимания. Обживутся, привыкнут, и все наладится, — видимо, так решили психологи. Нужно время.

Но и время оказалось бессильным. Помню, в какое отчаяние приводили мы нашего доброго воспитателя своим безучастием в играх по специально составленным программам. В самый неподходящий момент, когда по замыслу сценариста все должны увлечься, прийти в азарт, вдруг кто-нибудь из нас равнодушно кидал лук, из которого должен был целиться в бегущего оленя — совсем почти как живого, у всех остальных сразу опускались руки. И все, что происходило дальше по сценарию, продуманному лучшими детскими психологами, не увлекало нас. Чаще всего это были сцены охоты, погони, походов по горам — словом, все то, чем занимались предки.

На Земле подобные развлечения заражали нас. Не знаю почему, но там мы легко поддавались обману и правила игры не казались сочиненными нарочно.

Жалея своего воспитателя, мы иногда делали вид, что увлеклись, дотягивали игру до конца. Но его это не обманывало.

— Они стали не по-детски рассудительными и послушными, — жаловался он дяде Виктору. — Уж лучше бы они изводили меня проказами и баловством.

Все ухищрения педагогов и психологов были напрасными — ничто не могло возвратить нам потерянного детства. Кроме нашей группы в сорок человек, никого из детей больше не завозили на Карст — только достигшие совершеннолетия имели право на выезд с Земли.

И вот сейчас новые тысячи детей — теперь это была уже вынужденная мера — до отказа переполнили запасные и резервные помещения карантина. Я видел их сквозь изоляционную ограду. Они даже не пытались затевать игр. Изредка сбивались в молчаливые и пугливые стайки, словно ища защиты друг у друга. Чаще держались особняком, по-взрослому погруженные в себя.

Я отлично сознавал, что этого не должно быть. Если они не оправятся от потрясения, они все погибнут, пусть даже Большое Переселение пройдет удачно.

Эта часть мальчишкиных воспоминаний показалась мне очень странной: его рассуждения в самом деле были совсем не детскими. Непонятно, что за катастрофа и потрясение пережиты ими?

А между тем мальчишкины мысли изменились. Теперь его мучили тоска и боль, вернее предчувствие тоски и боли, которые он будет испытывать, когда вместе со всеми покинет Карст.

Он так ничего и не смог полюбить на Карсте, кроме камина и репродукции со старинной картины. Такого непричесанного и неприбранного пейзажа, какой изображен на ней, на Земле уже не найти. Похожие на этот, заповедные уголки были только в далеком прошлом.

Я не замечал, что плачу — слезы катились по накаленным от жара щекам и быстро высыхали.

— Вот где ты запрятался. Пора! — Дядя Виктор сделал вид, что не замечает моего заплаканного лица. Сейчас мы с ним были равными — одни и те же чувства владели нами, были понятны обоим: в его глазах я видел тоску и боль.

— Тебе пора отключаться, — напомнил он.

Все кончилось. По инерции я продолжал еще видеть горящие поленья и раскаленную решетку камина, мое лицо и руки словно бы ощущали тепло — но я уже сознавал, что нахожусь не на Карсте.

По моим щекам катились слезы, вызванные чужими переживаниями. Я очнулся окончательно — осознал себя Олесовым. Меня окружали ненавистные мне благотворительно мягкие нематериальные стены комнаты на осточертевшем Земтере. В зеркальной полировке внутренней крышки контейнера я увидел свое отражение — бесчувственно красивую маску. За дверью слышался голос Либзе:

— Олесов, мы пришли в гости.

Я сдернул с головы колпак — он съежился и принял форму гнезда, в котором пролежал тысячи лет.

Черт бы побрал этих истуканов: им-то еще для чего шляться по гостям?

В наше время на Земле гостей занимали телевизором и магнитофоном. А когда они не были изобретены, подсовывали семейный фотоальбом или заводили патефон. Здесь этому назначению служили сигрибы. Сигриб много тошнее телевизора. Понятия не имею, как эта коробка работала. Она тоже подключалась в сеть; у нее была шаровидная антенна; вместо экрана — зев. Программы передач повторялись. Гости и хозяева усаживались перед пастью сигриба. Я к этой штуке не прикасался — включала и настраивала всегда Либзе. Все погружались в сомнамбулически чувственный сон. То есть каждый сознавал, где находится, можно было даже вести разговоры, совсем как при включенном телевизоре, но в это время в мозги напихивались разнообразные ощущения. Они незаметно пьянили и дурманили — это был какой-то сладостно-похотливый наркоз. Развлекательная программа то и дело перебивалась обязательными пятиминутками. В это время внушались строгие чувства бдительности, любви к общественному порядку и всеобщему благополучию.

Кошмарные земтерские будни угнетали. Необходимо было во что бы то ни стало встретиться с Итголом. Может быть, он один способен помочь мне разобраться во всем. Не представляю, правда, каким образом он это сделает. Но Итгол не давал о себе вестей.

Приятели и приятельницы Либзе по нескольку раз в неделю собирались у нас, чтобы сообща повнушаться перед сигрибом. Похоже, что никаких других развлечений у них не было. Искусств тоже: ни музыки, ни живописи — ничего. Говорить об архитектуре или о прикладном искусстве не приходилось: на Земтере все было стандартным.

Просиживая по многу часов у сигриба, я испытывал опустошенность, мне все труднее становилось сосредоточиться на том единственном, что интересовало меня — на тайне своего появления здесь. Через год я, наверное, стану таким же послушным и вседовольным, как они.

От этого дурманящего гипноза я спасался другим наркотиком: запирался в комнате и надевал на себя проволочный колпак. Кусок чужой жизни длился ровно четыре часа. Каждый раз мне только вначале удавалось разделять собственные ощущения и чувства от чужих — мальчишкиных. Вся четырехчасовая программа впиталась в меня — стала частью моего прошлого.

Однако по-прежнему ничего не прояснилось — можно сказать, загадок прибавилось. Что за астероид Карст? Почему там очутился мой труп? Когда это было? Что за катастрофа постигла людей, живущих тогда?

Может быть, разгадка заключалась в документах, спрятанных в контейнере? Но пытаться самому расшифровать неизвестный язык — затея напрасная. Для этого нужно обладать способностями Шампольона.

Я машинально перелистнул несколько страниц, взгляд бегло выхватил одну строчку: «Галактические координаты искусственного астероида „Карста“»… — прочитал я.

Вообще там были совсем другие слова, на другом языке — но теперь я понял их. Это был язык, которым владел мальчишка.

В документах содержалась краткая история землян, навсегда оставивших родину после Катастрофы. Обо мне нигде не упоминалось.

Я уже совсем потерял надежду увидеть Итгола, когда он появился. Как всегда, проникнув сквозь стены одному ему известным способом. На этот раз он был с дамой.

Разрази меня громом, если я что-нибудь понимаю в этом! Дама Итгола была в обычной земтерской гипномаске, но я ни за что не спутал бы ее с другими женщинами. Сквозь стандартную оболочку как будто проглядывалась скрытая внутри сила ее собственного характера.

— Познакомься, это Игара, — сказал Итгол.

Неожиданно для себя я почему-то расшаркался перед нею на манер придворных кавалеров восемнадцатого столетия. Она с едва приметной улыбкой также церемонно поклонилась мне.

— Что удалось узнать? — спросил Итгол.

Я торопливо и путано рассказал про чудесный колпак, про Карст, про мальчишку. Я боялся, что они перебьют меня и расхохочутся — такой невероятной представлялась мне вся эта история. Но они слушали внимательно и верили мне. Несколько раз перекинулись друг с другом понимающими взглядами.

— Необходимо лететь на Карст, — заявил Итгол.

— На чем? — задал я глупый вопрос.

— На звездолете.

Подробная карта Галактики была приложена к документам, которые очутились в наших руках. Итгол сказал, что сможет вычислить маршрут Земтер-Карст.

План похищения звездолета созрел в его голове мгновенно.

 

Свадебное путешествие

На этот рейс записалось пять пар — все молодожены, точнее будущие молодожены, как и мы с Либзе. Двое, Герий и Эва, даже помолвлены в один день с нами.

Громадина звездолет когда-то ходил между Земтером и Тритоном — небольшой остывшей звездою, удаленной от Земтера всего лишь на полтора светогода. На Тритоне находились главные рудники земтерян. Корабль давно отслужил свой срок и был наскоро переоборудован в пассажирский прогулочный — нечто вроде космического дилижанса.

Обычными пассажирами были отпускники и молодожены. Корабль описывал несколько витков вокруг планеты на первой космической скорости. Такая прогулка разве что в мое время на Земле показалась бы заманчивой. Поэтому желающих было немного.

Я не был уверен, что Итголу удастся выполнить свой план. Ведь требовалось заправить корабль вакуум-массой (так называлось топливо) не на короткий рейс, а чтобы хватило до Карста.

Уже одно это казалось мне невыполнимым, а требовалось еще вложить в автопилот новое задание, маршрут, рассчитанный Итголом.

Просторные залы ожидания располагались в одном из верхних этажей. Они казались совершенно пустыми. Несколько скучающих парочек вроде нас с Либзе сидели в креслах неподалеку от выхода на стартовую площадку.

Объявили посадку.

Я не заметил, когда именно кончился коридор и мы очутились в салоне звездолета. Итгола с Игарой среди пассажиров не было, и я подумал уже, что затея провалилась. Но в следующий момент увидал их обоих: Итгол помогал Игаре усаживаться в кресло. Это походило на чудо: только что я насчитал в салоне пять пар, а стоило мне на миг отвернуться — их оказалось шесть. Но я уже привык не поражаться ничему.

Кресла-корзины были расположены посредине в три полукруга. Они висели в воздухе наподобие качалок. Непонятно, на чем они держались: никаких подставок или подвесок не видно.

Люки захлопнулись, внутри громады корабля раздались невнятные шумы; загудело, защелкало и запищало. В салон из нескольких овальных отверстий поползла шипучая пена. Она заполнила все пространство, окутала наши тела и корзины.

Не знаю, сколько времени продолжался полет. Я не понял, спал я или бодрствовал. Послышался знакомый свист — пена схлынула. Последние голубоватые хлопья с шипением таяли на одежде, на креслах, на полу и в сборках занавеси, скрывающей окно-иллюминатор. Нечеткий лунный свет лился с потолка, фигуры людей, видящих в качалках-корзинах, были плохо различимы. Что-то показалось мне странным. Я не понял, что именно. Все зашевелились, заерзали, оглядывая друг друга в полумраке.

— Хорошо бы прибавить свету. — Это сказал Итгол.

Свитер сидел на нем необычно, будто не на живом человеке, а на огородном пугале — мешком не по росту. Да и весь он сильно усох и съежился в своем кресле.

На потолке в центре салона загорелся свет. В никелированном подлокотнике я увидел отражение чьего-то поразительно знакомого лица, нисколько не похожего на гипномаску земтерянина. Я не сразу сообразил, что это мое собственное лицо, каким оно было прежде.

— Привет, старый хрыч, — сказал я своему отражению, и оно расплылось в великолепной ухмылке.

С моей стороны было неосмотрительно производить резкие движения — тело выскользнуло из кресла, я беспомощно закувыркался в невесомости. Одиннадцать других пассажиров, с совершенно незнакомыми лицами, наблюдали за моими потугами в воздушной акробатике. Мне все же удалось пойматься за лямку кресла и втащить свое тело в распахнутую корзину-сидение.

Вначале нужно потихоньку осмотреться и осмыслить: что же случилось, почему я очутился в окружении незнакомых людей?

Соседка, судя по свитеру, была моей невестой — Либзе. Во всяком случае, свитер принадлежал ей.

Итак, по порядку: мы стартовали с Земтера и прибыли… Куда прибыли? Да и был ли старт? Слишком мало времени прошло: такое ощущение, как будто я вздремнул часок, не больше. Впрочем, судить по этому, сколько протекло времени, нельзя. Во всей истории со мной, которая началась там, в горах, время ведет себя странно. Буду принимать во внимание одни факты: мы находимся в невесомости, я утратил гипномаску — у меня свое прежнее лицо, вокруг незнакомые люди — узнаю только их свитера. Стоп, стоп! Я оглядел себя: рисунок на моем свитере не изменился — точно таким он был на Земтере. Стало быть, я вижу тех же самых людей, только без гипномасок. Значит, наш корабль в самом деле находится на таком расстоянии от Земтера, где влияние гипноцентра уже не сказывается.

Видимо, остальные тоже переваривали все это: молча оглядывали друг друга. Из всей компании только двое, мужчина и женщина, почти не изменились — остались такими же красавцами, какими были на Земтере. (Кстати, женщина была моей невестой). Впрочем, если приглядеться внимательней, кой-какие отличия можно найти и у них. Либзе сидела в кресле рядом с моим, и мне было хорошо видно ее. Нельзя сказать, чтобы она выглядела полной, но ее формы были довольно пышными — покруглее и пообъемистей, чем у гипномаски. Тип лица почти соответствовал стандарту. Ее спокойное и красивое лицо выражало полное согласие с этим миром: никакие неожиданности не в состоянии поразить ее, вывести из равновесия. И еще одна особенность мне она показалась странной — ей была свойственна этакая естественная, без малейшего признака наигранности женская стыдливость. Качество, на мой взгляд, для земтерянки совершенно излишнее: при тех отношениях, какие установились на Земтере между мужчинами и женщинами, ни о какой стыдливости не могло быть речи. Видимо, природа случайно сохранила внешние признаки давнего качества как напоминание о позабытых временах, когда люди еще имели возможность свободного выбора.

На свитере у мужчины по груди шли горизонтальные полосы — это был Герий. Жуткая мускулатура распирала его одежду, стоило ему чуть шевельнуться — бычьи бицепсы перекатывались под свитером. У него в самом деле красивое лицо — этакая мужественная красота. Только вот чересчур апатичный и недоуменный взгляд придавал ему глуповатое выражение.

Хотя я не мог знать, как в действительности выглядят Итгол и Игара, их обоих я узнал сразу — не нужно было и свитера разглядывать. Игара невысокая и щуплая, в ее лице проглядывало что-то обезьянье — много мимики, быстрая смена настроений. Она то ли готова была рассмеяться, то ли просто недоумевала: где она и что случилось? С Итголом она не разговаривала, только переглянулась. Они и прежде понимали друг друга без слов. Мочки ушей у Итгола оттянуты книзу, они как подвески болтались по обеим сторонам его крупного негроидного лица. На голове курчавились короткие и седые волосы, грубые на вид. Он далеко не молод. Большие, слегка вытаращенные глаза с живостью перекидывались с одного предмета на другой. Он напомнил мне длинноухих с острова Пасхи.

Несколько минут все внимательно приглядывались друг к другу. Первым заговорил Итгол.

— Ну-с, распоряжайтесь — мы ваши гости, — обратился он ко мне. — А что касается этого, — он как-то небрежно обмахнул длинными пальцами свое лицо, — понемногу привыкнем.

Он сорвал с себя ладанку, подвешенную на шнурке.

— Здесь эти штуки не нужны, — сказал он, и отшвырнул ее. Металлический жетон медленно описал параболу, ударился о потолок и поплыл книзу.

Жест Итгола оказался заразительным. Мы все посрывали ставшие ненужными гипноизлучатели. Одна только Либзе не поддалась общему порыву: спокойно сняла шнурок с шеи, но не швырнула, а тихонько положила в кресло рядом с собою. У нее было такое выражение, словно она тут же и позабыла про ладанку. Пышный румянец стыдливости, бог весть отчего, вдруг окатил ее щеки и приоткрытую грудь.

Я подобрался к иллюминатору, отдернул штору. В межзвездной тьме обрисовался силуэт громадного тела. На его поверхности, будто брызги, раскиданы зеленые и синие огоньки. Я подумал, что вижу стартовую площадку Карста, но, хорошенько присмотревшись, понял ошибку — за окном маячил обыкновенный шлюп. Роботы уже выдвигали из его чрева входной трап. Да и не смог бы наш корабль пристать сразу к астероиду — мы находились где-то в полумиллионе километров от него.

Я ощутил щемящую и сладостную боль, знакомую каждому, кому случалось возвращаться в родные места после долгой разлуки. Я и не подозревал, насколько прочно въелись в меня чувства мальчишки. Ведь места были родные ему, а не мне.

Скорей, скорей! Я лихорадочно разбирал кипу скафандров, сложенных в боковом отсеке кабины, и по одному вышвыривал их в салон. Я плохо рассчитывал движения, и пакеты со скафандрами летели не туда, куда мне хотелось, или же я сам не удерживался на ногах, а после с трудом возвращался на место.

Если бы скафандры не были такими послушными — стоило его разбросить, и он сам обволакивал тело, ползучие скрепы-замки зaщелкивались, где требовалось, — нам бы не удалось справиться с ними так скоро.

Я едва мог выносить последние минуты ожидания. А вдруг… вдруг ничего не окажется: ни Карста, ни камина. Как-никак прошли тысячи лет. Почему я так убежден, что все здесь осталось, как было тогда? (Я чуть было не подумал: «…Когда я был здесь в последний раз»). Но шлюпы-то на месте! Это ободрило: если целы шлюпы, должны быть и роботы, обслуживающие их, и вся станция — главная база. Почему же тогда на Карсте не сохранилось все, как прежде?

И все же мне было до жути тревожно.

Легкий свист кольца по натянутому шнуру под шлемофоном был еле слышен. Он напомнил что-то давнее и знакомое. Только я не мог сказать уверенно, знакомое мне или мальчишке. В голове все перемешалось.

Голубоватый свет прожекторов освещал наш короткий полет через бездну. То, что во все стороны разверзлась бездна, сознавалось непроизвольно: такой плотной черноты невозможно представить нигде.

Я подрулил к приемной площадке и помог остальным войти в шлюп.

Когда я потянулся к торчащему из стены рычагу, даже мои пальцы вспомнили мягкую шероховатость рукоятки. Только тогда, у мальчишки, пальцы чуточку не сошлись, а моя ладонь облегла ее плотно.

Кресла здесь были самые обыкновенные, как в реактивном самолете. С одной разницей — не нужно мучиться с привязными ремнями, они сами выползли из подлокотников и застегнулись.

Тело ненадолго налилось тяжестью — сказывалось ускорение шлюпа, — потом снова возвратилась невесомость, и ремни ослабли. Кресла располагались по два в ряд. Я покосился взглянуть, кто же сидит слева от меня. Опять Либзе. Все остальные тоже распределились парами. Мне еще не просто было узнавать их в новом обличье, я по привычке смотрел на рисунок свитеров.

Снова накатилась тяжесть. Я догадался: подлетаем к цели, и двигатели выполняют торможение. Жесткие ремни стиснули запястья и щиколотки. Было неприятно чувствовать себя пленником кресла. Но остальные, кажется, ничего не испытывали. Либзе, повернувшись ко мне, сколько позволяли тугие ремни, спокойно улыбалась. Торможение усилилось, шлюп начало лихорадить. Казалось, из меня вот-вот вытряхнет все внутренности, — но именно в этот момент стихло. Ремни отстегнулись. Можно было взглянуть в иллюминатор.

Поверхность астероида светилась холодным сиянием. Если не знать, что внутри расположена жилая полость, Карст можно принять за мертвый осколок породы. Две полосы прожекторного света падали на каменную поверхность. Никаких построек, кроме малой силовой антенны — она вылезла из планетоида, как обелиск.

Корабль мягко пришвартовался, гулом отозвались опустевшие баки с остатками горючего, последняя судорога дрожи прокатилась по металлической обшивке шлюпа. Где-то под нашим полом задвигались автоматы, устанавливая галл-трап — герметически закрытый переход во внутренние помещения Карста.

Лишь у самого входа было тесно, как в прихожей, дальше коридор расширялся. За поворотом сверкнул глаз страшилища. На миг появился уродливый клубок на шести раскоряках-ходулинах. Тень скользнула по стене, своду и пропала в темной нише. От неожиданности у меня упало сердце. Раньше, чем испуг прошел, я догадался, что это был не паук, а робот из ремонтной группы. При встрече с людьми он обязан уступать дорогу. Для этого вдоль коридора и расположены ниши. И через тридцать тысяч лет заложенная в него программа действовала безупречно. Конечно, это был совсем не тот робот, который встретился мальчишке на этом же месте — может быть, сотая копия. Когда механизмы изнашивались, роботы сами направлялись в восстановительный цех. Там их разбирали на части, металлические детали пускали в переплавку. За тридцать тысяч лет здесь ничего не изменилось.

От этой мысли мороз продрал меня.

В лабиринте можно было идти по двое, и Либзе припарилась ко мне. Я взял ее под руку, сгиб локтя точно пришелся в мою ладонь. Я чувствовал тяжесть ее тела — Либзе слегка опиралась на руку. Позади вразнобой слышались шаги остальных.

По сравнению с просторными и светлыми переходами между этажами на Земтере, здесь настоящие катакомбы. К тому же стены и пол — материально тверды. Многие с непривычки насшибали себе синяков.

Створы тяжелой двери уползли в пазы, автоматический луч-счетчик зарегистрировал каждого из нас. Поблизости натужно гудели запасники-трансформаторы. Свинцово-каменная плита встала на прежнее место. Открылись вентиляторы. Разреженный воздух, который мы занесли, с шипением уходил в них. Изоляционный душ шумно оросил наши скафандры. Вакуум-насосы увлекали воду в очиститель. Слышно было, как в карантинный приемник нагнетался местный воздух.

Теперь можно было освободиться от скафандров. В первое мгновение воздух показался мне кислым, с легким запахом гнили. То же самое почудилось тогда и мальчишке.

Все как есть до мельчайшей подробности хорошо помнилось мне. Я уверенно шагнул прямо на закрытую дверь, зная, что она вовремя распахнется сама. Но произошла короткая заминка — будто от долгого бездействия механизмы заржавели — я слегка ударился коленом. Ушиб был не сильным, но я все же поразился. И только минуту спустя понял, что поразился вовсе не я, а мальчишка. Вернее, я поразился его памятью; самому мне не могло прийти в голову шагать на запертую дверь.

Я не мог дать себе отчет, что именно настораживало меня, почему я испытывал беспокойство. Четырехчасовой кусок мальчишеской жизни прочно сидел во мне, как будто все происходило недавно, буквально накануне.

…Знакомое ощущение бескрылатого полета в гравитационной трубе. Пропасть в оба конца. Ноющий холодок в животе. Я свободно, будто в полусне, управлял своим телом — делал все точно, как требовалось. Остальным полет давался не просто. Их прибивало к внешним стыкам трубы, невольный страх заставлял их цепляться за неохватистые и гладкие выступы. Я по очереди подплывал к каждому и помогал выбраться на середину, где направленный поток легко подхватывал невесомые тела. Я разозлился на Герия. Он смотрел на меня обезумевшими глазами. Его мускулистое тело, приплюснутое к стыку, было нелепым и смешным.

— Не прикасайтесь ко мне! — вопил он. — Я никуда не хочу!

Я влепил ему отрезвляющую пощечину. В невесомости удар получился слабым и не причинил ему боли. Но он все же взял себя в руки. Под конец ему даже понравился полет, у него по-детски заблестели глаза.

В тоннеле, пробитом в известняковой толще, стояла глухая тишина От нее становилось не по себе. Я невольно ускорил шаги. Женская ладонь легла в мою руку, я, не оборачиваясь, легонько сдавил чужие пальцы. Женщина боязливо прильнула к моему плечу. Я сбоку поглядел на нее: к моему удивлению, это была не Либзе, а Эва.

За недолгий срок, проведенный без гипномасок, у меня не было времени хорошенько приглядеться к ней: что она, Эва, невеста Герия, я определил по рисунку на свитере. Их помолвка состоялась в один день с нашей. Эва не походила на земтерскую гипномаску ни лицом, ни сложением — угловатая, чуточку нескладная. Сейчас она улыбалась, пересиливая страх, и косилась в глубокие ниши, из которых веяло сухим шелестом работающих в полную мощь дугов(*?*).

Почему же внутренние помещения Карста не разрушились, не обратились в прах? На Земле достаточно было нескольких тысячелетий, чтобы напрочь сгинули города, империи и даже цивилизации. А за тридцать тысячелетий там способно истребиться что угодно: и моря, и горы. Правда, истребляет не само время, а ветры, реки, солнечный зной, стужа и тление. А здесь, как в громадной консервной банке, время остановлено: ни ураганов, ни наводнений, ни резкой смены погоды — климат поддерживается искусственно. К тому же роботы постоянно следят за целостью помещений и сохранностью убранства, периодически подновляя все.

Мы вошли в пустынный цирк. Навечно застывшие каменные кулисы распахивались перед нами. Пространство, разделенное ими на центральный и боковые нефы, как будто не замыкалось стенами, а терялось в бескрайности. Страх остался позади. Прислушиваясь к затухающим ударам собственных сердец, мы ждали, когда соберутся остальные.

Эва доверчиво прильнула ко мне, крепко схватилась за руку. В ее порыве не было ничего женского — так поступают дети, когда пугаются. Видимо, на нее действовала непривычная обстановка.

…По забывчивости я шагнул на запертую дверь и ударился лбом, и снова мальчишка, сидящий во мне, удивился. Створки раздвинулись на долю секунды позднее. Мы направились дальше.

Кажется, я понял, откуда взялось это смутное ожидание беды: в моей памяти коридоры и переходы на Карсте связаны с трагическим известием о гибели землян — это не моя, чужая тревога, чужое сознание непоправимой беды.

Но, может быть, не одна память, о пережитом мальчишкой волнует меня? Есть еще что-то. Например, вот эти звуки, похожие на скрежет. Будто снаружи кто-то скребется в стенку. Там за нею главная полость астероида — поля, огороды, плантации, уборочные машины, механизмы, управляющие ими, скотные дворы… Может, какая-нибудь хавронья чешет свой бок о стену?..

Окна задернуты плотными шторами из синтетики. Они пропускают рассеянный свет искусственного солнца. Раньше, чем я подумал, что нужно сделать, чтобы раскрылась штора, мальчишка, сидящий во мне, подошел к окну, и нажал кнопку. Занавесь чуть колыхнулась. Я еще и еще давил на кнопку — никаких результатов. Попытался распахнуть штору руками — тоже ничего не добился. Почему-то я был убежден: это не случайное заедание в механизме.

Все выжидающе посмотрели на меня и, по-видимому, безотчетно встревожились. Я оставил окна в покое: не следует давать повод к беспокойству остальным.

Изо всех сил напрягал память: видел ли я тогда хоть что-нибудь за окнами?

* * *

Во весь свой последний маршрут по жилым и служебным отсекам астероида мальчишка ни разу не подходил к окнам, не любопытствовал заглянуть в них; ничего интересного за ними для него не было. И все же я убежден: шторы тогда не были задернутыми.

Вспомнил! Мальчишка, действительно, не заглядывал в окна, но они попадали ему в боковое зрение. Шпалеры фруктовых деревьев, за ними разлинованные поля — скучный однообразный пейзаж, залитый неестественным синеватым светом. Равнина полого вздымалась, ее край не обрезался горизонтом, а заволакивался туманной пеленою.

Все-таки тревога была не моей. Мальчишку мучили угрызения совести, как будто он совершил такое, чего не следовало делать. За те немногие часы его жизни, известные мне в подробностях, он не сделал ничего, в чем бы нужно было раскаиваться. Значит, он совершил опасный поступок уже после того, как проволочный колпак, записывающий все его ощущения и мысли, был отключен. А это было и вовсе нелепо: я не мог знать, что происходило с ним в последующие часы.

Тут была какая-то загадка.

Я машинально избрал тот же путь, который мальчишка проделал дважды. Поражаюсь, как я не заблудился: сотни просторных коридоров и глухих, полуосвещенных штреков, соединяющих пятилучевые ячеи типовых кварталов-блоков, ничем не отличимы друг от друга. Можно пройти по одному месту десять раз и не запомнить дороги. Если бы мне понадобилось объяснить кому-нибудь, как идти, я не смог бы указать ни одной приметы.

Главное хранилище — образцово спланированный город с улицами, проулками, и километровыми проспектами. Между стеллажами свободно могли бы разминуться встречные грузовики. Застоявшаяся тишина и безупречная чистота омертвляли этот храм человеческих знаний. Похоже — все здесь в надежной сохранности. Пыль времени не накопилась даже в самых глухих закоулках. Порядок и чистоту в хранилище соблюдали не роботы, а специальные машины — самоуправляемые пылесосы и мойщики. Влажность и температура поддерживались автоматически.

Несметность знаний, заключенных в книжные переплеты (древнейший отдел), и, большей частью, в стандартные коробки с набором катушек ферролент, внушала невольный страх: смогу ли я разобраться в этой безмерности, разыщу ли сведения, нужные мне?

Эва все время держалась поблизости. Ее лицо выражало настороженное внимание ко всему, что попадалось нам, хотя ничего примечательного не было — все типовое, стандартное, как и на Земтере. Была единственная особенность: пол, стены, вещи, предметы здесь в отличие от земтерских грубо осязаемы и тверды.

Мы проделали уже не малый путь. Не знакомые с длительными переходами, земтеряне расквасились, едва брели. У всех были апатичные, утомленные лица. Попав в хранилище, Итгол с Игарою оживились — я уловил это по их лицам. Проспекты и улицы из стеллажей привлекли их внимание. Хоть я по-прежнему выделял их среди остальных, недавней своей зависимости и какой-то подчиненности по отношению к Итголу не испытывал.

— Мы почти пришли, — подбодрил я остальных.

Прежде всего мне хотелось увидеть собственными глазами каминный зал, хотя остановиться мы могли где угодно: все жилые отсеки на астероиде давно пустовали.

В зале Виктора все было не таким, как в остальных помещениях, где властвовал стандарт. Камин, отделанный камнем, чугунная решетка, дубовые косяки, бра и шандалы вместо обычных потайных светильников, как повсюду. Должно быть, электропил в самом деле чудесное средство: дерево выглядело совершенно свежим. На беглый взгляд ничего не изменилось. Даже краски на репродукции, вделанной в стену над камином, не потускнели. Клюка, щипцы и совок — будто только и ждали, чтобы кто-нибудь растопил камин.

Убранство этого зала даже и в мое время показалось бы старомодным. Наверное, в чудачестве Виктора выразился протест против безликости, которая к его времени приобрела космический масштаб.

Сейчас, при незатопленном камине просторный зал выглядел холодным и чопорным. Тяжеленные кресла, симметрично расставленные у стен, напоминали музейные экспонаты.

Вот теперь мне стало ясно, почему я больше всего стосковался на Земтере — по живому теплу, по трескучему пламени сгорающих дров.

Сквозь тройной оградительный барьер, где меня дотошливо ощупали незримые контрольные лучи, я вышел во внутренний коридор.

Странно, почему я знаю про этот выход? Мальчишка не был здесь. Вообще я почему-то знаю гораздо больше того, что вместилось в четырехчасовую запись мальчищкиной жизни. Раздумывать об этом не было времени. После заодно уже займусь и этой загадкой.

Из ближней ниши вывалился шестиногий уродина-паук — правда, с одинаковым основанием можно было сказать «шестирукий»: все шесть складных ходулин служили ему одновременно руками и ногами. Круглый глазок янтарно вспыхнул у него на лбу.

— Слушаю.

От этого сухого и внятного голоса меня непроизвольно передернуло. Чувство гадливости, которые он вызывал мерзкою формой, усилилось. За те немногие часы, что я пробыл в образе мальчишки, я не имел дела с роботами — видел только их искореженные тела в цирке.

Я завороженно смотрел на его бесстрастную цилиндрическую физиономию. Эта чертова бестия тридцать тысяч лет истуканом просидел в своей нише, а теперь как ни в чем не бывало:

— Слушаю.

Я подавил отвращение.

— Принесите вязанку дров, мяса на двенадцать порций шашлыка и кувшин вина.

— Через пять минут, — пообещал робот и уковылял по коридору.

Пять минут давно истекли, а робот не появлялся. Длинный пустой коридор с несколькими нишами, в которых затаились пауки, действовал угнетающе. Тишина подавляла и настораживала, может быть, тем и настораживала, что вовсе не была такой абсолютной, какой должна быть. Почудился смутный заглушенный звук — так вскрикивают от внезапного испуга или боли.

Показался робот. Двумя клешнями он толкал перед собою тележку на роликах. Тонкий писк струился из-под нее: видимо, смазка была не безупречной. На нижней полке сложены поленья, наверху — посуда и продукты. Всего я сразу не охватил взглядом, но что-то показалось мне странным.

— Кто кричал только что? — спросил я.

Вспыхнул глазок индикаторной лампы на приемной мембране — вопрос дошел до робота. Но он ничего не ответил.

— Здесь есть люди? — спросил я.

— Есть.

— Кто? Здесь никого не может быть!

— Сегодня прибыли двенадцать человек, — равнодушно объяснил робот.

— А помимо двенадцати? — допытывался я.

— Никого.

Я забрал тележку и покатил ее в дверь. Опять защелкали контрольные счетчики, исследуя: человек ли я, не робот ли?

Машинально похлопал себя по карманам. Спичек в них, конечно, не оказалось. Как же добывал огонь мальчишка? Ведь он растапливал камин. Вспомнил! Вот эта штучка, похожая на медицинский шприц, — миниатюрный огнемет: нажмешь на кнопку — брызнет огонь. Огненная струя была такой жаркой, что дрова мгновенно занялись пламенем. Все же не до конца Виктор был последователен: к обстановке каминного зала скорее бы подошло кресало и трут, чем автомат.

Тяга была превосходная, в трубе загудело.

На этот раз вскрик донесся из каменного чрева. Мгновенный холодок пробежал у меня по спине. Я посмотрел на гостей. Эва испуганно расширила глаза и вздрогнула. Остальные как будто ничего не слышали.

— Это ветер, — сказал я.

Эва взглянула на меня. В ее глазах была тревога.

— Ветер, — повторил я.

Она поверила и успокоилась.

Видимо, никто из них не видел раньше огня. Эва попыталась ладошкой погладить пляшущий язык пламени — испуганно отдернула руку. И так же, как делают дети, сунула обожженный палец в рот. Непроизвольный этот жест почему-то обрадовал меня: такое чувство, будто среди манекенов из папье-маше я вдруг обнаружил неподдельного живого человека.

Красное зарево огня и тепло наполнили комнату уютом. Пора было позаботиться о еде.

Я надеялся, что мясо на шашлыки подадут выдержанным в лимонном соке со специями. Но, по-видимому, Виктор приготовлял мясо сам. На блюде лежало неразделанное стегно, вместо лимонного сока был уксус, в небольших баночках — прочие специи. Выдержать мясо на шашлыки не было времени: от голода я готов был наброситься на сырое. А из моих гостей никто не имел представления, каким должен быть настоящий шашлык.

Я принялся разделывать мясо. Меньше всего вырезка походила на баранину — скорее уж на конину. А жир почему-то был желтый, словно барсучий.

Робот, как и в первый раз, бесшумно подковылял ко мне.

— Какое мясо подали? Это не баранина.

— Баранины нет. Говядина.

— Говядина? Отчего такой желтый жир?

— Скот содержится в темноте.

Похоже на правду. Возможно за тридцать тысяч лет бараны вымерли, а коровы в подземных стойлах выродились. Должна же и у них продолжаться эволюция. Почему я решил, что застану здесь все таким, как было? Только зачем понадобилось содержать скот в темноте? У них же должны быть открытые скотные дворы. Фу, чертовщина! Откуда я могу знать про скотные дворы, какие они у них?

Угли нагорели. Мангал и шампуры хранились на обычном месте, в боковой нише камина. Он на добрых полтора метра выдавался из стены, был облицован темным зернистым диабазом. В устье печи имелось специальное гнездо, куда ставилась жаровня, так что дым и чад уносило в трубу.

Запах мяса сводил меня с ума. Зато мои гости были совершенно равнодушны к аппетитному запаху — разморились и задремали в креслах возле камина. Нашего брата, землян, запах жареного мяса давно заставил бы позабыть про сон. Одна только Эва прищуренными глазами смотрела на огонь, ноздри у нее тихонько вздрагивали. Щеки раскалились от жара, красное зарево огня сделало их похожими на бронзовые.

Я раздал всем по шашлыку на шпажке и налил вина в бокалы. Никакой другой посуды истукан-робот не подал, а мне не хотелось лишний раз встречаться с омерзительным пауком. С шашлыками можно расправиться и при помощи рук. Обходились же мы в туристических походах без вилок.

Мясо сочное и, верно, напоминало говядину. Однако никто из моих гостей не отважился приступить к шашлыку.

— Ну же, смелее! — подбодрил я Герия. Мне хотелось загладить свою вину перед ним.

Герий попытался откусить, но не смог перегрызть волокна и положил в рот целый кусок. Долго мусолил его — не жевал, а именно мусолил, словно во рту у него были голые десны. Хотел проглотить и подавился. Я по земной привычке постучал его по спине. Он испуганно выпучил глаза. Но все же проглотил.

После него никто уже не захотел рисковать. Потом отважились трое: Итгол с Игарою и Эва.

Странно: почему эти трое все время выделяются? Во всем.

Нужно было и об остальных позаботиться. Я решил заказать для них манную кашу. Всякую пищу, кроме шашлыков, готовили на общей кухне. Приготовление шашлыков — привилегия Виктора.

Робот не вышел мне навстречу. Я заглянул в нишу — пусто. Мне не могли быть известны порядки, заведенные на астероиде, но почему-то я был твердо убежден: паук не смеет никуда отлучаться из ниши без указания.

Я не знал, как нужно величать робота.

— Эй, вы, сударь! — крикнул я.

За поворотом в коридоре раздались шлепающие шаги. Паук мчался на меня атакующим маршем, пользуясь одновременно четырьмя конечностями. За три шага — я уже хотел с позором бежать от него — робот остановился.

— Слушаю.

— Восемь порций манной каши и столько же молочного киселя.

— Через пять минут, — произнес он стереотипную фразу.

Я не дал ему уйти.

— Который сейчас год? — спросил я, и замер от волнения.

— Тридцать одна тысяча двести шестнадцатый, двадцать восьмое декабря, — отчеканил он.

Ночевать мы разместились в спальных комнатах, которые примыкали к залу. Планировка и убранство повсюду были типовыми. Тут уже Виктор не стал фантазировать. Достаточно того, что комнаты тоже были отделены силовым барьером, как хранилище и каминный зал. Мне почему-то было спокойнее от уверенности, что роботы сюда не смогут проникнуть. Должно быть, и Виктор думал так же.

Спальня чуть попросторнее вагонного купе. Бельевой шкаф, кровать, столик, два стула — больше ничего. Вторая дверь вела в ванную комнату.

Я напустил воды, взбил мыльную пену…

Завтра предстоит большая работа. Прежде всего отыскать каталоги. Наверно, тоже какие-нибудь автоматы. Сумею ли еще пользоваться ими? Может быть, я и узнаю, каким образом мой труп очутился вначале в холодильной установке здесь, а потом оказался на Земтере. Но одного этого стало уже мало: прибавились новые загадки.

 

В ловушке

Я кувыркался… в снегу, захлебывался ледяной пылью… и радовался: еще немного и все будет кончено — никакого Земтера, никакого Карста. Беспрерывный грохот снежного обвала сопровождал мой полет…

Проснулся внезапно. Вода в ванне остыла, меня пробирал озноб. Слабый стук слышался за стеною в каминном зале. Проколупал уши — в них застыла мыльная пена — все смолкло.

Пустил горячую воду, теплая истома обволокла тело. Испугался, что вторично усну в воде, и выскочил на коврик. Тотчас явственно услышал запах жареного мяса. Накинул на плечи ворсистый халат и вышел в зал.

Удивительно, что камин до сих пор не протопился. В темноте выплески пламени прыгали по полу, озаряли стены.

Сочный мясной запах щекотал ноздри. Кто-то тайком доедал оставшиеся с вечера шашлыки. Хрустел и чавкал. Я разглядел две темные фигуры — и невольно вздрогнул.

Близ устья каминной печи, наполовину заслоненные от меня креслом, на полу сидели два черта и с жадностью уплетали шашлыки. Острые рожки двигались в такт работающим челюстям.

— Кыш! — воскликнул я и включил электрический свет.

Оба нечистых повернулись в мою сторону. Испуганные рожицы были перепачканы горелым мясом. От яркого света они ослепленно моргали. Круглые, как у лемуров, глаза, нежная розовая кожа, маленький рот, чуть вздернутый кверху нос — если бы не подвижные черные рожки, можно принять за людей. Рога подняты кверху и насторожены, как заячьи уши. Да это же и есть уши! Самые настоящие. Сквозь шерсть видно ушные раковины. Только остренькие волосяные кисточки на концах делали их похожими на рожки.

— Кыш! — крикнул я вторично.

Один из чертей кинулся было в каминную трубу, но отпрянул прочь, ожаленный огнем. Шерсть поверху занялась синеватым пламенем. Он корчился и катался на полу. Длинным гибким хвостом, точно плетью, стегал себя по бокам, пытаясь сбить пламя.

С вечера в большой посудной чаше осталась вода. Я окатил черта с головы до пят, вернее, до кончика хвоста.

Все еще гримасничая от боли, он вскочил на ноги. При этом слегка оперся на хвост. Я стоял напротив них, спиною к растопленному камину. Мы молча разглядывали друг друга. Их лица не были враждебными, но, на всякий случай я вооружился клюкою.

Бесы пустились наутек. В охотничьем азарте я ринулся за ними. Они кинулись в один угол, в другой, наткнулись на дверь. Защитные барьеры беспрепятственно пропустили их. Я выбежал следом. Контрольный автомат едва не захлебнулся от скорости — опознавательные щелки слились в один вибрирующий звук.

Шестилапый паук вприскочку погнался за чертями. Один из бесов с кошачьим проворством вскарабкался вверх по шторе к вентиляционному люку. Сунул в него палец и взвыл от боли. Точно такой же крик слышался мне вчера. Кровь из пораненного пальца окапала штору.

Несколько роботов, растопырив клешни, окружили чертей. Те заметались туда-сюда. Но один из роботов все же проворонил их. Черные пятки бесов замелькали в конце коридора. Целый взвод шестипалых роботов преследовал их.

Остатками воды я залил огонь и закрыл трубу.

Совсем рассветало, когда я проснулся. Распахнул штору — она легко поддалась. Увы, за окном располагался всего лишь замкнутый внутренний дворик. В нем росло несколько кустов. Сейчас они были по-зимнему голыми и заиндевелыми.

От вчерашней усталости не осталось следа. Мне не терпелось скорее приняться за дело, идти в хранилище.

Плеск воды, когда я встал под душ, напомнил ночное происшествие. Я так крепко заспал все, что не был теперь уверен, пригрезились мне черти во сне или я видел их на самом деле.

В зале никого. Клюка лежит посреди комнаты, где я ее бросил, в камине непрогоревшие поленья. Шампуры голые, мясо с них обглодано. В коридоре на оконной занавеси темные пятна, как раз на том месте, где накапала кровь.

— Что здесь творится? Что за бесы являлись ночью? — накинулся я на робота.

Приемная лампочка судорожно помигала.

— В молчанку будешь играть?!

Мне хотелось садануть по его никелированному лбу, но я не был уверен, что он стерпит. А клешни у него! Двинет раз — череп раскроит надвое.

— Ладно, неси восемь манных каш, четыре бифштекса с яйцом и двенадцать кофе, — заказал я.

Разобраться в путеводителе по хранилищу не просто. Привычного каталога не было — установлены автоматы. Нужная книга или коробка с катушками имела условный шифр. По вашему заказу ее отыскивали и доставляли фуксиды. Это слово я прочитал в инструкции. Что оно означает, я не представлял. Можно было прийти в отчаяние.

Я рассматривал соединительные клеммы и цапфы распределительного пульта, когда в пустоте помещения раздались чьи-то быстрые шаги.

Ко мне торопился Итгол. Длинные мочки его ушей болтались, как у легавой собаки. Лицо было встревоженное.

— Потерялась Эва! — сообщил он.

Вскоре после завтрака ей вздумалось прогуляться в коридоре. Оттуда она не возвратилась. Известие не встревожило меня, мне было непонятно волнение Итгола.

— Мы отыщем ее в два счета, — заверил я его. — Роботы подскажут, где она.

Эва и сама могла бы найти обратную дорогу, знай она язык, на котором разговаривали люди, жившие на Карсте тридцать тысячелетий назад.

— Где Эва?

Индикаторная лампочка на лбу робота мигнула и погасла. Паук стоял передо мною, опустив клешни, готовый услужить. Но на мой вопрос не ответил.

Я спрашивал его на разные лады, пытался подкупить вежливостью:

— Будьте любезны, скажите, пожалуйста, куда направилась женщина, которая два часа назад вышла из хранилища? Она непременно должна была пройти мимо вас.

Робот молчал.

Может быть, Эва предупредила своего жениха, куда направилась, и он знает, где она. Я поспешил в каминный зал.

Я ожидал застать всех встревоженными. Ничуть не бывало. Похоже, одним Итголу и Игаре не безразлично, где Эва.

— Куда отправилась Эва?

Герий бестолково моргал и улыбался. Никак не к месту была сейчас его идиотская улыбка. Прошло немало времени, Эва могла заблудиться посреди одинаковых коридоров и секций. Отыскать ее в царстве стандартов будет посложнее, чем в тайге. Хорошо, если с испугу она не начнет кидаться из одного коридора в другой.

Первая заповедь всем новичкам в таежном походе: «Заблудишься — сиди на месте. Раскладывай костер, жди. Тебя найдут». Это правило, знай его Эва, помогло бы и здесь. Если она все эти часы не двигалась, понадобится обыскать небольшой участок.

По опыту прошлых туристских походов я хотел разбить остальных на три группы и отправить на розыски Эвы в разные стороны. Примерно метрах в трехстах от входа коридор под углом расходился тремя лучами. Но я вовремя спохватился: никакой пользы от истуканов вроде Герия не будет. Их еще и самих придется искать.

Эва вряд ли могла забрести далеко. Насколько я разобрался в планировке, жилое пространство и служебные помещения располагались полукругом. Хранилище и заповедник Виктора находились в центре. Это облегчало поиски: входом в каминный зал заканчивался один из радикальных блоков. Правда, уверенности, что блоки не сообщаются друг с другом, у меня не было. В этом случае Эва может забрести куда угодно.

Я был посреди пустынных коридоров. Нигде ни звука, ничто не шевельнется. Одни только пауки, дежурившие в нишах, провожали меня своими кошачьими глазами. Шаги звучали пугливо и неуверенно. Мысленно я представил себе всю нелепость происходящего: пустотелый каменный осколок, затерянный в поясе астероидов — консервная банка, начиненная металлическими пауками, и одинокие люди, блуждающие в этом заброшенном мире.

— Эва!

Слабый отзвук эха возвращался ко мне. Я старался шуметь как можно больше, чтобы Эва могла услышать меня. Вдалеке как будто что-то промелькнуло.

— Эва!!

В дальнем конце стенки коридора словно смыкались. На таком расстоянии разглядеть можно было разве только слона. От напряжения мне начинало мерещиться, будто там кто-то есть.

Тихий-тихий вздох послышался за дверью. Я вздрогнул и затих. Если это Эва, почему она не откликнулась?

Я шагнул на дверь — она толчком распахнулась. В коридор вывалился шестилапый урод и, не взглянув на меня, промчался в свою нишу. Что за чертовщина? Я отчетливо слышал вздох. Не паук же вздыхал.

В пустой пятиугольной комнате, уткнувшись лицом в стену, затаилась Эва. Из закатанного рукава свитера свисала прозрачная и беззащитная кисть.

— Эва! — прошептал я, приблизясь к ней.

Ее плечи вздрогнули, она робко оглянулась. В ее расширенных зрачках светлыми кругляшками отразилась никелированная поверхность диска, укрепленного рядом с дверью, и мой разномастный свитер — все уменьшенное до уютных размеров горошины.

— Что с тобой?

Слезы сами собой выкатились из Эвиных глаз.

— Мне страшно.

Она прильнула ко мне, как ребенок, ищущий защиты.

— Кто тебя напугал?

— Паук.

— Паук?! Так это же безобидное создание — автомат. Он не смеет ничего сделать с тобою.

— Он смотрел на меня. Мне было страшно и хотелось прикоснуться к кругу. — Она показала на диск, повешенный рядом с дверью.

Больше всего круг походил на зеркало. Я внимательно оглядел его, что-то насторожило меня, показалось ненормальным. Да, вот что. Гладкая сверкающая поверхность диска ничего не отражала. Зеркалом он никак не мог служить.

— Ничего опасного. Ты зря напугалась, — сказал я и прикоснулся к диску.

Мгновенная резь ожога пронизала меня. Под нами что-то заскрежетало печально и глухо. Диск исчез. Он никуда не удвинулся, не задернулся — его просто не стало. Я изумленно посмотрел на свою ладонь: следов ожога не было.

— Ой! — вскрикнула Эва и судорожно ухватилась за мою руку.

Под ногами начал зыбиться пол, выложенный массивными бетонными плитами. Я поднял Эву на руки и хотел бежать. Ноги не слушались — пол ускользал из-под них.

Стен тоже не стало. Вернее, они были обозначены одной световой зыбью, почти как на Земтере.

Это состояние продолжалось недолго. Вокруг нас снова все материализовалось. Только мы находились уже не в прежней комнате.

Просторный, точно спортивный, зал без окон — с потолка лился успокоительный мягкий свет, разве что самую малость по-лунному нечеткий.

Я все еще держал Эву на руках. Она сплела пальцы у меня на шее и, похоже, не намеревались отпускаться.

В дальнем конце зала что-то зашевелилось. Черный рукав — не то змея, не то пожарная кишка — извиваясь, подползал к нам. Почему-то я не испугался этого удава.

Он приблизился, и я разглядел большой синий глаз, похожий на кристалл льда. Черный шланг изогнулся, как тело кобры — синий объектив поднялся вровень с моим лицом.

— Кто вы? — ниоткуда раздался голос на языке мальчишки и Виктора.

У меня отекали руки, я опустил Эву на пол. Она спряталась за мою спину и выглядывала из-за плеча. Я слышал ее прерывистое дыхание, Эвины волосы щекотали ухо.

— Мы люди, — сказал я в пустоту зала.

— Да, люди, — признал тот же голос как будто с неохотой. — Вижу: люди.

— А ты?.. Кто ты? — спросил я.

— Машина. Я так исстрадалась, ожидая вас.

Жалоба прозвучала комедийно, как пародия на человеческое чувство, хотя в скрипучем голосе слышалась искренность.

Эва, испуганная невесть откуда раздавшимся голосом, уткнулась лицом в мое плечо.

— Почему она боится? — спросила Машина.

— Она впервые здесь. Тут очень пусто и гулко. — Я поймал себя на том, что стараюсь произносить слова таким же бесстрастным и ровным голосом, как Машина.

— Откуда вы появились?

Неосознанная мысль удержала меня от того, чтобы сказать правду.

— Мы можем появляться когда угодно.

— Это я знаю.

Ледяной глаз чуть не вплотную придвинулся ко мне. Едва уловимый звук наполнил зал. Сонная апатия начала заволакивать сознание. Еще немного, и я бы заснул.

— Не спи!

Это выкрикнула Эва.

Я очнулся. Эва трясла меня за плечи, и с каждым ее толчком дурман оставлял меня.

До сознания отчетливо дошла мысль: нужно бежать прочь!

— Отодвинь от меня свой окуляр! — потребовал я.

Машина повиновалась.

— Перестань жужжать.

Наступила тишина.

— Почему вы так долго не приходили? Я измучилась ждать, — произнесла Машина, и опять в ее неживом голосе прозвучал театрализованный надрыв.

— Мы не могли раньше.

— У вас всегда были тайны от меня: я не знала, куда вы исчезаете и откуда появляетесь вновь. Вы скрывали от меня многое. Меня пожалел только мальчик…

— Мальчик!..

Я прикусил язык. Смутная догадка промелькнула у меня.

Я оглянулся, ища выхода. Голые стены, серый бетон, без малейшего зазора. Страх — безотчетный, непереносимый страх вселенских масштабов (не только за себя) — выпотрошил из меня остатки уверенности. Точно такой страх испытывал мальчишка.

— Нам пора. Мы еще возвратимся, — пообещал я.

Моему голосу не хватило искренности. Машина усомнилась:

— Точно придете? Я буду ждать. Мне так необходимо общение.

— Придем, — заверил я и наугад шагнул подальше от гипнотизирующего объектива.

Эва цепко держалась за мою руку. И странно, это успокаивало меня.

Долго, нестерпимо долго мы шагали прямо на стену. Я с трудом переставлял ноги.

Когда до стены осталось не больше полутора метров, мне почудилось: бетонные глыбы чуть сдвинулись, образовался крохотный зазор, щелка, в которую можно просунуть лезвие бритвы. Еще шаг — щель увеличилась. Еще — створы распахнулись на ширину дорожной колеи.

— Возвращайтесь! — проскрипел сзади умоляющий голос.

Мы очутились в прежней комнате или очень похожей на нее. Диск на стене светился холодным металлическим блеском, шедшим изнутри. Необъяснимое свойство не отражать свет не давало покоя. Я долго гляделся в ровную поверхность и оттого, что не видел своего отражения, невольно хотел потрогать металл рукою. Но теперь я уже знал, чем это угрожает.

И Эва говорила, что ей хотелось притронуться к диску. Впрочем, это понятно — по той же причине, что и мне: когда в зеркале не видишь своего отражения, это вызывает недоумение. Хочется проверить: почему так?

— Паук! — воскликнул я, вспомнив, как встретился с Эвой. — Что нужно было от тебя пауку?

— Не знаю. Он загораживал коридор, не давал мне пройти. И все время смотрел на меня. Я искала место, чтобы скрыться, и попала сюда.

Я пытался своим умом разобраться в этой истории. То, что на Карсте установлен машинный мозговой центр, управляющий всей системой станции обслуживания, не удивительно. И пауки-роботы находятся в подчинении общего центра. В Машину должна быть заложена программа, не позволяющая ей причинить вред человеку. Если не считать странного поведения паука, о котором говорит Эва, так оно и есть: роботы ведут себя послушно. Но зачем-то же понадобилось ограждать хранилище знаний от пауков. Выходит, не так уж безопасен машинный мозг. Пока Машина ничего худого не сделала нам, но что-то затевает.

И повинен в этом мальчишка. Он совершил непоправимое. Я не мог объяснить, откуда взялась у меня такая уверенность.

Самое разумное для всех нас — сматывать отсюда удочки подобру-поздорову, пока не поздно.

Но я отлично знал, что не покину астероид. Не на Земтер же было возвращаться мне.

До каминного зала, где нас ждали свежие постели, было далеко. Никогда не думал, что могу до такой степени расписаться от одного только нервного напряжения. У меня буквально подкашивались ноги. Не будь со мной Эвы, я бы еще как-нибудь пересилил усталость. Она неожиданно села на пол и захныкала, точно ребенок:

— Хочу-у-у спать!..

Я попробовал нести ее на руках, но с первой же попытки понял, что из этого ничего не выйдет. Дурацкое положение! Не устраивать же привал посреди коридора на виду у целой армии молчаливых роботов. Они сидели в своих нишах через каждые тридцать четыре пары шагов. Я настолько привык к паукам, что даже не замечал их, не останавливал на них взгляда. А шаги сосчитал машинально по давней привычке. Одинаковые двери через равные интервалы — по две двери между нишами — ускользали от моего внимания. Но сейчас я вспомнил про них: ведь за каждой дверью — жилое помещение.

Мы вошли в первую же каюту. Она имела точно такую планировку, как спальня при каминном зале. С одной только разницей: два соседних номера сообщались между собой — имели общий зал, расположенный посредине.

Одним словом, это было как раз то, что требовалось нам.

Двери, ведущие в коридор, можно было защелкнуть изнутри. Хоть и не очень надежно, но все-таки запор.

Я проснулся посреди ночи, В темноте убаюкивающе тихо шелестел вентилятор — этот звук не мог разбудить меня. Левое плечо отекло. Такое ощущение, будто на нем лежит что-то тяжелое и теплое. Я хотел пошевелить рукой, но она в самом деле оказалась придавлена. Дверь в смежный зал была приоткрыта. На мою постель падала полоса тусклого света: видимо, с вечера я позабыл выключить боковое освещение.

Я узнал Эву. Она спала поверх одеяла, свернувшись клубком и положив голову на мое плечо.

Осторожно высвободил руку. Острые мурашки покалывали онемевшее плечо и пальцы, пока я разминал отекшие суставы. Видимо, рассвет только начинался; оконные прямоугольники, занавешенные шторами, чуть посветлели. Здесь окна спальни тоже обращены во внутренний дворик.

Я чувствовал себя совершенно отдохнувшим. Пожалуй, нам пора вставать и спешить в каминный зал. Я только сейчас подумал о том, что без меня они там сидят голодные. Нужно будет не позабыть распорядиться, чтобы робот подавал пищу в назначенные часы без дополнительного приказа трижды на день. Мало ли что может случиться со мною.

Еще мне пришло в голову, что положение, в котором я очутился, более чем смешное: рядом в постели лежит женщина — я ощущаю ее теплоту, — а думаю в это время бог знает о чем. Церковные святые, попадая в столь пикантное положение, и те боролись с искушением. Превзошли их разве что некоторые положительные герои из книжек, какие во множестве сочинялись в пору моей юности. Но я-то ни в святые и ни в герои не метил.

Включил свет. Хоть и не яркий, он разбудил Эву. Некоторое время она, должно быть, припоминала, где она.

— Мне было страшно одной, — простодушно призналась она и придвинулась ко мне, опять устраивая свою голову на мое плечо. Решительно ничего чувственного не было в ее намерении.

— Я вспомнила про гадких пауков и чуть не умерла от страха. Я вошла потихоньку, чтобы не разбудить тебя. Вместе не так страшно. Давай убежим отсюда вдвоем — ты и я. Ты ведь тоже боишься пауков, правда?

Ее детский лепет совершенно озадачил меня.

— Хорошо, убежим, — громко сказал я, вскакивая на ноги. — Только сначала возвратимся к остальным. Боюсь, что они совсем переполошились.

На завтрак все собрались быстро. Не было лишь Герия. «Копуша», — подумал я.

Робот уже прикатил тележку с блюдами. Заказ я сделал, как только мы с Эвой вернулись.

Чьи-то шаги раздавались за поворотом. Они были четкими, размеренными, нисколько не напоминали шлепанье паучьих лап. Я невольно задержался.

Это был Герий. Он шагал посреди коридора. Его походка была идиотски правильная и ровная, как у марширующего гвардейца или у автомата. Похоже, он спал на ходу. Правда, глаза были раскрыты. Я невольно уступил ему дорогу и хотел откатить тележку, но он сам вовремя обошел ее стороной, хотя даже и не взглянул под ноги.

Когда я вкатил тележку в зал, Герий находился у двери в хранилище. Его квадратные плечи я видел лишь долю секунды, дверь раскрылась и пропустила его.

Сели обедать. Нужно будет присмотреть за Герием. Правда, пока он находится в хранилище, ему ничто не угрожает.

«Ему ничто не угрожает… Пока он в хранилище… В хранилище!» — пронеслось в мыслях.

Страшное подозрение мелькнуло у меня. Я сорвался с места.

Посреди бесконечных стеллажей я чувствовал себя, как в пустынном осеннем лесу. И как бывает в лесу, мне непрестанно мерещилось, будто вдалеке кто-то движется. Я кидался туда. Герия нигде не было. Спрятаться здесь трудно: проспекты просматривались во всю длину. Скрыться можно было только в центральном павильоне, где расположены блоки путеводителя.

Издали я увидел, что входной люк распахнут. Металлический скрежет и незнакомый сомнамбулический голос доносился изнутри. В приоткрытую дверь увидел Герия. Он разговаривал сам с собой:

— Цапфы и крючья, блок шестнадцать.

Я чуть не вскрикнул от удивления: Герий разговаривал на языке Виктора и мальчишки!

— Что ты здесь делаешь?

Он не услышал вопроса. Невидящими остекленевшими глазами он как будто смотрел сквозь меня и продолжал бормотать:

— Реле и банки под индексом семьсот пятьдесят четыре соединить с цапфами одиннадцать и тринадцать…

В руках у него был металлический шар размером чуть больше футбольного мяча. Несколько гибких проводников соединяли шар с системами неподвижных блоков главного пульта. Толстый жгут проводника одним концом уходил в массивную плиту. Она, как постамент конного памятника, возвышалась посреди помещения. Герий пристально разглядывал шар, держа его на весу. Наконец, отыскал что-то и сунул указательный палец в полое отверстие. Шар выпал из рук, но не брякнулся на плиту, как я ожидал, а мягко осел на нее. Не вынимая пальца, Герий другой рукой стал перебирать трехзубые якоря, которые выглядывали из гнезд пульта, похожие на телефонные фишки.

— Тринадцать, — сказал он и вытянул один из якорьков. За ним из гнезда потащился гибкий коричневый провод.

Нужна была еще одна секунда, чтобы закрепить якорь в отверстие шара. Сильным толчком я повалил Герия на пол. Он упал, не выпустив из рук ни шара, ни якоря. И, словно ничего не произошло, продолжал тянуть якорь к отверстию. Я попытался пинком выбить у него шар, но только отшиб ногу — с таким же успехом можно было пнуть двухпудовую гирю. Я скорчился от боли. Герий в это время подвел якорь вплотную к отверстию.

Под руку попалась увесистая колотушка, Я с маху саданул Герия по руке. Он разжал пальцы — якорек выскользнул на пол.

Все еще не обращая на меня внимания, он, извиваясь по-кошачьи, ползком погнался за ускользающим от него якорем — тот под действием пружины возвращался в гнездо. Герий поймал якорь. Я навалился на него сверху, схватил за руки. Наверно, мне легче было бы совладать с гориллой. Вместе со мною он поднялся на ноги и движением плеч стряхнул меня.

…Кажется, он только теперь и заметил меня. Гримаса ярости искривила его лицо. Звериным прыжком он обрушил на меня все восемьдесят килограммов своего полноценного земтерского тела. Я думал, мои ребра не выдержат. Почти теряя сознание, мне удалось извернуться под ним и лягнуть его коленом в подбородок. Лязгнули челюсти. Руки его расслабли.

«Нокаут», — подумал я. Меня самого мутило, я еле держался на ногах. Нельзя было терять времени.

Кроме молотка, нашлись большие ножницы. Я крушил и кромсал все, что попадалось под руку. Жгуты соединительной проводки были на редкость прочными, мне с трудом удавалось перерезать их.

Я с удовлетворением осматривал следы учиненного погрома. Теперь уже только специалист смог бы разобраться, что к чему.

Герий, сидя на полу, удивленно смотрел вокруг. На всякий случай я покрепче стиснул рукоятку молотка: мне вовсе не улыбалось вторично попасть в его лапищи. Но похоже, он не торопился нападать. Взгляд его стал осмысленным. Он осторожно притронулся к подбородку и сплюнул. Слюна была с кровью. Поднял на меня детские страдальческие глаза, будто спрашивал: «За что?»

Мне было стыдно смотреть в его простодушное лицо. Невозможно поверить, что минуту назад он походил на зверя.

— Что ты тут делал? Что значит реле и банки под индексом семьсот пятьдесят четыре?

Он хлопал глазами…

Я попытался еще говорить с ним на языке Виктора. Он явно не понимал меня.

— Кто тебя научил подключать новые блоки к машинной памяти? — спросил я по-земтерски.

— Блоки?.. — переспросил он недоуменно.

— Где ты был до этого?

— Там. — Он как-то неопределенно махнул рукой.

— Где там?

Короткие морщины пересекли его лоб.

— Я плохо помню… Там было страшно. Большая пустая комната и длинная змея с ледяным глазом…

«Вот оно что…» — подумал я.

Мне пришлось помочь Герию подняться на ноги. Я чувствовал, как слабы его мускулы. Он еле шевелился. А ведь только что в его теле была спружинена медвежья сила.

— За что ты ударил меня? — жалобно произнес он.

— Это произошло невзначай, — оправдался я.

Он едва притронулся к нише. Я отвел его в спальню и уложил в постель.

У камина остались трое, остальные разбрелись по своим спальням, как скучающие курортники в слякотную погоду. Итгол завороженно смотрел на огонь. Щуплая Игара занимала меньше половины сидения. На всех нас троих униформа с чужого плеча выглядела нелепо, особенно на Игаре. Свитер висел мешком, в складках невозможно было различить геометрический рисунок, который на Земгере служил ей паспортом. Однако ее это нисколько не смущало. Игара закатала рукава, чтобы не мешали. Холеные руки, не знавшие работы, походили на восковые слепки.

С тех пор как украденный земтерский корабль пришвартовался на космической станции землян, я целиком был поглощен чувством ответственности: как-никак из всех прибывших один только я, хоть и не совсем ясно, представлял, где мы находимся и что нас ждет внутри астероида. Я как бы сознавал себя хозяином, всех остальных — своими гостями. Я даже позабыл о своей недавней зависимости от Итгола — он тоже был в числе моих гостей. И вот сейчас прежние отношения между нами готовы были восстановиться сами собою. В глубоком старинном кресле, вытянув ноги к огню, сидел мой искуситель, дьявол, которому я запродал душу. Не знаю, какой смысл в этой сделке заключался для него, мне же выгода была очевидная: без его помощи я бы ничего не сумел достигнуть на Земтере, да и здесь — я это чувствовал — своим умом я не смогу расшифровать загадок, поставленных обстоятельствами. В конце концов, кроме них двоих, некому было даже рассказать о том, что меня мучило.

— Сны и произведения искусства подчиняются одним и тем же законам, утверждаете вы? — обратился я к Итголу.

— Я не упоминал слова «законы», — возразил Итгол. — Точнее было бы сказать: у снов и произведений искусства существуют общие закономерности.

— Не будем заниматься чепухой, — устанавливать терминологию. Достаточно того, что мы понимаем друг друга. Это ведь только идиотски разумным счетным машинам необходимы точные формулировки. Мы — люди и способны понимать друг друга без формул.

Сочувственная улыбка Итгола несколько охладила мой пыл. В самом деле, из-за чего я разгорячился? Меня взбесила встреча с машиной и здешними роботами, а зло я готов пролить на первого, кто подвернулся.

Итгол и Игара как-то особенно пристально поглядели на меня, потом перекинулись между собою беглым взглядом.

— Хорошо, говорите, что вас мучает? — успокаивающим голосом произнес Итгол. — Вы не ошиблись: мы — ЛЮДИ и можем понимать друг друга без точных терминов.

Я рассказал про ночное происшествие, выдав все это за сон. Отчасти я готов был верить, что это и был сон, а не явь: слишком не вязалось одно с другим — роботы и черти. Уж что-нибудь одно. Больше всего меня смутило, что на шторе в самом деле обнаружились какие-то пятна.

— Если вас беспокоит только это… — Итгол ненадолго задумался. — Я берусь объяснить, как эти пятна могли попасть в ваш сон.

— Любопытно.

— Накануне вы проходили мимо окна и видели пятна, но не обратили на них внимания. Однако это вовсе не значит, что они не запечатлелись. Просто вы были чем-нибудь заняты в ту минуту более для вас важным. А ночью пятна приснились. Именно потому приснились, что подсознание было встревожено: откуда взялись пятна? Во сне пришло, хотя и фантастическое, но возможное объяснение.

Ничего не возразишь, логично.

— Но этот мой сон был очень подробным и последовательным, — вспомнил я. — Могу рассказать вам все как есть, вплоть до мелких незначительных деталей.

— Это довольно странно.

Рукав свитера раскатался и закрыл восковую кисть, Игара взмахнула рукой и поправила рукав.

— Хоть это и не частый случай, но допустимый, — сказала она, глядя на меня, но было ясно, что обращалась она к Итголу.

— Пожалуй, Игара права, — сказал он. — В конце концов, природа сновидений до конца не раскрыта. Возможны отклонения от средней нормы. Они еще мало исследованы.

— Как знать, не окажется ли заблуждением и главная посылка: будто сон — это всего лишь аппарат биологического разума — своего рода информационный фильтр, поставленный природою.

Они продолжали разговор между собою, оба поочередно обращались ко мне — я только успевал поворачивать голову от одного к другому. На спор это не походило — потому что разговаривали единомышленники. Скорее всего, свой диалог они затеяли в просветительских целях — преподать мне кой-какие истины, известные им обоим. Кое-что — я понял и запомнил.

Есть два вида памяти: стихийная (биологическая) и осознанная (разумная). Обыкновенно в повседневной жизни нас интересует только вторая, именно ею мы можем управлять, развивать ее или терять. Первая же биологическая существует независимо от наших усилий. О том, сколь важную роль она играет в нашей жизни — значительно большую, чем вторая память — мы не задумываемся.

Запоминать или по иной терминологии накапливать информацию — непременное свойство всего живого. Без этой способности жизнь немыслима. Природа создала код, посредством которого накопленная полезная информация передается из рода в род. Этот код — гены. Едва появившись на свет, детеныш (животного или человека — безразлично) многое уже умеет, ничему не учась: дышать, двигаться, глотать, переваривать пищу, перегонять кровь по артериям и венам и еще многое, многое… А ведь все это умение накапливалось по крохам десятки и сотни миллионов лет, постепенно отшлифовываясь и усложняясь. Но сколько бы ни была обширной унаследованная программа, весьма значительную долю необходимых знаний детеныш приобретал на собственном опыте. Природа и здесь не была расточительной, ей нельзя было допустить, чтобы любое повседневное событие запоминалось одинаково четко — из беспрерывного потока будничной жизни необходимо было выхватить самое главное, чтобы как можно скорее выработать навык. Любая ошибка могла стать роковой. Важнейшую роль в отборе впечатлений сыграли эмоции: с их помощью выделялись самые значительные события прошедшего дня — например, пережитая опасность. Мало того, то же событие повторилось во сне. Здесь угроза для жизни возникла даже в преувеличенном виде. Но снились не одни пережитые опасности — ведь детенышу потребуются не только оборонительные навыки, а еще очень и очень многое. Разобраться и отсортировать для запоминания самое необходимое ему помогали эмоции и сновидения. Вот отчего у детенышей (детей) беспокойные тревожные сны бывают так часто: для них в каждодневной жизни непривычного и нового куда больше, чем для взрослых.

Эту схему накопления полезных знаний человек унаследовал от своих предков. К ней прибавилась, сложилась с нею новая схема — схема разумной, осознанной памяти. Подспудное действие механизма эмоций знакомо всему существу человека, даже если он и не осмысливает этого рассудком. Это — стихия, живущая в истоках натуры.

Искусствами человек стал заниматься много позднее, когда для этого возникли социальные условия, когда у него явилась потребность к духовному общению. Чтобы достигнуть нужного впечатления, еще первобытный художник использовал силу эмоций. Он и не мог поступить иначе, ибо к глубинам человеческого сознания был один кратчайший путь — путь, по которому шла природа эволюции. Но ведь именно эмоции усиливают впечатления, вторично переживаемые человеком во сне. И нет ничего удивительного, что между сновидениями и произведениями искусств так много общего.

Наша беседа прервалась внезапно.

 

В застенках средневековья

Пол, выстланный желтовато-коричневыми дубовыми плахами, встряхнуло, словно на глубине взорвалась мина. Глухо прокатился звук тяжелого удара — бум! Взрыв произошел где-то в коридоре. Из спальни выскочила Эва.

— Оставайтесь на месте! — крикнул я.

Паука в нише не было. Вдалеке слышался разноголосый шум. Пахло пороховыми газами.

Несмотря на запрет, вслед за мной выбежали Итгол и Эва. Эва схватила меня за руку. Цепкость ее пальцев была хорошо знакома мне.

— Не ходи туда!

Я искоса глянул на нее: Эвины глаза светились по-кошачьи. Я не успел еще удивиться этому, когда из-за поворота выплеснулось пламя. Огонь растекался по верху синтетической обивки пола — сгорала тонкая пленка лака, но гудело так сильно, будто надвигался таежный пал. Два паука направили на бегущее пламя брандсбойды: пенистая струя с шипением вырывалась из них. Пламя мгновенно захлебнулось. Воздух, наполненный гарью, неприятно щекотал в носу.

Неожиданно погас свет. Мгновение назад Эва выпустила мою руку. Я ощупью хотел поймать ее в воздухе, но наткнулся на Итгола.

Из гибельной темноты, пахнущей сражением, донесся Эвин голос:

— Помогите!

Я запнулся о кого-то и упал. Под рукой оказалась шерстистая гладкая шкура. Ощутилось живое тепло, как если бы я наткнулся на собаку. Инстинктивно отдернул руку.

— Не сметь! Цыц! — прикрикнул я, пытаясь подняться.

Несколько пар рук сгребли меня. Я брыкался, но ничего не мог поделать. Меня поволокли вдоль темного коридора. Вдруг запахло крошеным камнем, лицо стегнула колкая струя морозного воздуха. Послышался хруст снега.

— Пустите меня! — совсем близко раздался Эвин голос.

Я рванулся изо всей силы, пнул в чьи-то ребра — кто-то с визгом закрутился на снегу. Освободилась правая рука — я выхватил из кармашка свитера автоматический искровысекатель. Шипучее пламя осветило небольшой круг — в него попали несколько остроухих настороженных мордашек.

Огонь в моих руках переполошил их — они бросились врассыпную. Я кинулся выручать Эву. Мне удалось отбить ее.

В густых сумерках виднелось несколько корявых ветел. Позади них маячили фигуры сражающихся — доносились боевые выкрики, звон металла. Шум битвы удалялся и затихал. Мороз пробирал сквозь одежду — земтерские трико нисколько не грели. Сзади сильно хрустнул снег: это Итгол выбежал следом за нами.

Найти пролом в стене было не трудно: даже в слабом пламени, которое давал искровысекатель, рваная дыра зияла теневым сгустком. Но попасть в коридор было уже невозможно: роботы изнутри задраили брешь щитом из эластика.

— Откройте! — Изо всей силы я барабанил кулаком по щиту. Никто не отзывался.

Еще немного — и мы окоченеем. Где расположен вход в помещения, я не представлял.

Я перестал колотить по гулко вибрирующему эластику. И впервые услышал тишину. Это была какая-то особенная, невообразимая тишина, возможная разве что в подземелье.

Эва прятала отмерзающие кисти в рукава свитера. Мороз не давал времени размышлять. Я знал единственное, зато испытанное средство — костер. Заиндевелые ветки легко отламывались. Не будь у меня огнемета, ни за что бы не удалось разжечь сырую древесину. Костер осветил часть массивной крепостной стены, несколько деревьев и мерзлую запорошенную снегом землю. Тепла он давал немного. Ветки вначале шипели и трещали, потом мгновенно прогорали.

Вблизи костра лежали убитые. Похоже, тут происходила настоящая битва. Пламя освещало нежно-розовые лица и торчащие уши. Они и у мертвых стояли торчком. Возле трупа валялся оброненный меч.

Он был тяжелый и острый, но упругая древесина поддавалась неохотно. Я повалил два дерева. На этот раз от костра стало жарко… На щеках у Эвы появился румянец. Она изумленно вглядывалась в потухающую зарю.

Ночь здесь должна быть непроглядной: ни луны, ни звезд. Наш костер увидят издали. Ничто не помешает хвостатым организовать новое нападение.

Время от времени я подходил к щиту и дубасил по нему рукояткой меча без всякой надежды: роботы явно не намеревались пускать нас в помещение. Я толком не представлял себе, что именно угрожает нам, но в одном был убежден: нельзя бездействовать, сидеть сложа руки. Костер выдает нас. Но и уйти от него мы не можем.

Распростертое тело хвостатого попадало в трепетный свет. Я давно приглядывался к нему, мне чудились металлические застежки. Я проверил догадку и оказался прав: на хвостатом был надет меховой комбинезон.

Мы выбрали трех убитых, на которых одежды не были разорваны и окровавлены. На холоде кое-как справились с застежками и шнуровкой.

* * *

Жидкий рассвет застал нас в скирде соломы. Сквозь туман не видно было дальше чем на сто шагов. Во все стороны простиралось убранное поле. Из-под снега щетинилась стерня.

Вчера мы вовремя облачились в теплые одежды. Если бы хвостатые не вздумали подбадривать себя воинственными криками еще издали, они застали бы нас врасплох. А так нам удалось скрыться. Мы бежали, куда нас несли ноги, пока крики преследователей не замолкли в отдалении. Мы спотыкались о мерзлую пахоту, попали в гущу неубранных подсолнечников, ломились сквозь частокол мерзлых будыльев, которые больно стегали нас. Наткнулись на стог, зарылись в солому и уснули.

Кошмарная ночь кончалась. Занимался короткий зимний день. Багровый круг искусственного солнца обозначился сквозь туман не на краю горизонта, а в зените. Туман медленно отступил, в зрение попали другие скирды и одинокий амбар.

Несмотря на привычные детали: стога соломы, амбар, колкую стерню, торчащую поверх неглубокого снега, черные лоскутья протаянной пахоты, — пейзаж все же производил странное впечатление. Я не сразу понял почему? Потом сообразил — глазу не хватало неоглядного простора. И причиной был не туман. Обозримый пятачок земли словно был опущен на дно чаши, негреющее солнце висело ощутимо низко. Я знал: по ту сторону, поверх солнца, располагаются точно такие же поля, скирды и амбары. Я пытался увидеть хоть что-нибудь. Мешала сизая туманистая поволока, не совсем точно имитирующая земное небо.

Пока я озирался, проснулись Итгол и Эва. Зашуршала солома, из нее повылазили заспанные физиономии. Честное слово, выглядели они умилительно: кошачьи ушки с острыми кисточками и розовые щеки, разогретые сном. Словно они были в маскарадных одеждах. Кстати, сегодня как раз новогодняя ночь.

— С Новым годом, — поздравил я.

Итгол ничего не сказал. Он проколупывал уши. Под меховым шлемом ему нелегко было добраться до них.

— Новый год… Это праздник? — спросила Эва.

— Праздник.

— Праздник — это хорошо. Радостно.

— Откуда ты знаешь? — удивился я. — На Земтере каждый день праздник. Хорошо бывает только, когда праздник долго ждешь. Целый год.

— На Земтере нет праздников. Но я знаю, что такое праздник, — упрямо заявила Эва. — Мне кажется, я когда-то жила в другом мире.

Я и сам видел, что Эва, так же как Итгол, не похожа на земтерян. У подлинного земтерянина характер проявился лишь однажды. Но ведь Герий тогда находился под гипнозом. Можно ли тот случай считать проявлением индивидуальности?

Вчера вечером, забившись в стог соломы, я с трудом заставил себя ни о чем не думать. Иначе проклятые вопросы — они так и лезли в голову — не дали бы мне заснуть. Откуда на астероиде взялись хвостатые? Между кем и кем шло сражение, которое мы слышали вчера? Кто и зачем пытался похитить нас?..

От этих вопросов меня отвлекала сосущая пустота в желудке и чувство ответственности: во всех наших злоключениях я считал повинным себя — я один подозревал неладное, а мер не принял. Сам-то я ничем не рисковал: как-никак одну жизнь уже прожил. Не скажу, что прожил благополучно, потому что погиб в снежной лавине, но как бы там ни было, вторая жизнь досталась мне не за понюшку табаку, и рисковать ею сам бог велел. Но ведь не всем выпадает такой фарт, как мне.

Эти рассуждения проносились в уме, не мешая думать о другом: где раздобыть еду. Неизвестно, сколько пройдет времени, прежде чем мы возвратимся в жилые помещения. Можно было на что-нибудь съестное рассчитывать в амбаре. Похоже, в нем никого нет и не слышно ничего подозрительного поблизости.

Дверь была заперта наружным засовом — так закрывают только от скотины, а не от воров. В щелистую кровлю проникал свет. Было сумрачно. Прелый амбарный запах, под ногами рогожные мешки, в них похрустывали капустные вилки. На худой конец и это пища. Необмолоченные снопы хлеба, кули с овсом, в углу ссыпана картошка. В руки подвернулась подкова, уздечка, звякнули удила. Корзинка. В ней провизия — каравай хлеба и пустотелая тыква, заткнутая пучком соломы. Внутри булькало. По запаху судя, квас. Тут же нашелся кусок соленого сала и небольшой круг домашнего сыра. Завтрак получился не таким уж и скудным. Только все было холодное.

По шаткой лесенке поднялись на чердак. Не более чем в километре виднелась крепостная стена и сторожевые башни. Разносились звуки и голоса, отдавались команды, маршировали отряды. Многочисленные обозы поспешно двигались по дороге, ведущей в город. Крепостные ворота распахнуты, вооруженная стража наблюдала за продвижением крестьянских обозов. Окрестное население торопилось укрыться за каменными стенами.

Все это настолько ошеломило меня, что я и не задался вопросом: откуда тут было взяться средневековому городу?^

* * *

Да и времени на размышления у меня не осталось: с другой стороны раздались тревожные крики и шум. Я глянул туда — к амбару чуть не вскачь по тележному проселку двигался конный обоз. Ушастые, стоя в рост на подводах, погоняли запаленных коней. Многие бежали по обочине, от нетерпения перегоняя лошадей. Шумная орда приближалась к нашему амбару. Видимо, он служил общественным складом, и сейчас жители торопились спасти от врагов продовольственные запасы.

Началась суматошная и скорая погрузка. Мы затаились, сидели наверху, не шелохнувшись. В сумраке я видел только бледный овал Эвиного лица да поблескивающие глаза.

Внизу нетерпеливо переговаривались, кричали, командовали… К моему изумлению, речь ушастых была понятна мне: их язык лишь немногим отличался от языка Виктора и мальчишки. Себя ушастые называли суслами, своих врагов — фильсами. Сейчас фильсы готовились осадить город, и великий Астор (вероятно, это было имя правителя) повелел всем укрыться за оборонительными стенами.

Мало-помалу внизу установился порядок, погрузка шла споро и слаженно. В работе были заняты не только руки, но и хвосты. У сусла хватало силы с помощью хвоста закинуть себе на загорбок куль овса.

На чердаке было сложено разное добро: упряжь, инструмент, какие-то тюки. Если они вздумают грузить и это, нас обнаружат. А ведь в чужих меховых одеждах, мы, пожалуй, сойдем за своих. Не лучше ли нам присоединиться к работающим, может, тогда мы незаметно смешаемся с толпой.

Я шепотом объяснил суть дела Итголу и Эве.

Затея удалась: в суматохе никому не было дела до нас. Мы все время держались рядом. Единственное, что могло выдать нас, — хвосты. У них они были гибкие и подвижные, наши висели мертвыми плетками. Кто-то уже наступил на мой — даже нахвостник затрещал. Хорошо, что я вовремя заметил и подобрал его под мышку.

Вскоре обоз тронулся. Тяжело нагруженные телеги еле передвигались. Все помогали толкать их сзади и с боков. Небольшой отряд отделился в арьергард наблюдать за приближением колонн противника.

У городских ворот нас не задержали. Стража была озабочена одним: быстрее пропустить обоз через ворота. Враг находился на подступах к городу.

Солнце начало немного греть, но это было скупое зимнее тепло. Расплавленный слиток, подвешенный в центре пустого астероида, слепил глаза почти как настоящее солнце. Бледная дымка не позволяла видеть далеко ввысь.

Тесные улочки переполнились. Потоки горожан направлялись к центру. Навстречу к городским стенам пробивались отряды вооруженных луками, пиками и секирами. Видимо, опасность внутри стен невелика: похоже, что никто особенно не встревожен осадою города.

Зато короткое слово «казнь» — его можно было расслышать там и здесь — возбуждало всех.

Мы поневоле оказались вовлечены в густой поток, противиться движению толпы было не в наших силах. Старались хотя бы не потерять друг друга.

Людской поток выплеснул нас на городскую площадь к подножию ступенчатого помоста, недавно сколоченного из свежих бревен и плах — от него пахло древесной щепой и смолою.

Из обрывков разговоров в округе узнал — ожидается казнь государственного преступника Гильда. Скоро должна начаться церемония. Из боковых улочек суслы все прибывали и прибывали. Площадь была загружена до предела. На балконах и на крышах окрестных домов, на фонарных столбах — всюду тесно от любопытных, как у нас во время футбольного матча. Сильные и гибкие хвосты помогали суслам держаться в таких местах, где любой из нас сорвался бы в тот же миг.

Воины с секирами, как у опричников Грозного, выстроившись двумя шеренгами, сдерживали напор толпы — сохраняли неширокий проход, ведущий из проулка к ступенькам эшафота. Суслы теснили солдат. Те выставляли перед собою острия топоров. Раздавались крики и вопли пострадавших.

Страсти взбудораженной толпы действовали заразительно: мне уже самому хотелось, чтобы казнь началась как можно скорее.

И вот что-то произошло — по площади кругами распространилось неуловимое движение: все вытягивали головы и замолкали. Волна сдержанной тишины и внимания захватила скопище суслов.

В дальнем конце площади из портала здания двигался медленный кортеж. Развевались яркие полотнища, плескался шелк переносного шатра. Процессия приближалась. Дюжина носильщиков держала паланкин на руках, воздетых выше плеч. Должно быть, ноша не была обременительной: носильщики шагали легко и были преисполнены важности. Отличительным знаком им служила алая повязка на шее и зеленые ленты на кончике хвоста. Хвосты у носильщиков задраны кверху торчком — ленты плескались на ветру. Вслед за первыми появились еще несколько носилок, более скромных. Их держали не так высоко, и слуг было вполовину меньше. А дальше уже и вовсе повалила мелкая сошка: эти передвигались на своих двоих, позади каждого шли по двое слуг, которые поддерживали на весу хвост хозяина. Собственные хвосты носильщиков и слуг были невзрачными: такими же, как у черни, которая заполнила площадь. Зато хвосты господ напоминали добрые овечьи курдюки.

Напротив эшафота находилось здание с широким открытым балконом. Туда один за другими поднялись знатные вельможи и расположились на приготовленных местах согласно рангу — одни поближе к центру, другие — подальше, третьи и совсем во втором ряду. Носильщики и слуги спустились вниз, двое телохранителей истуканами застыли позади повелителя суслов.

Вся церемония выглядела очень зрелищной. Толпа затихла, наблюдая, как рассаживались наверху те, кому полагалось находиться там. Признаюсь, даже мне стало интересно и на время я позабыл об опасности.

По всей площади разнесся мелодичный перезвон. Оказывается, у всех, кто собрался на зрелище, на кончиках хвостов были привязаны небольшие колокольчики. Должно быть, этим перезвоном суслы выражали свои верноподданические чувства.

На помост поднялся глашатай. Масса хвостатых колыхнулась, нас притиснуло чуть ли не вплотную к эшафоту. Глашатаи поклонился в сторону балкона и обратился к народу:

— Великий Астор даже в минуту опасности, когда враги вероломно напали на город, проявил великодушие…

Он ненадолго умолк, и толпа, повинуясь его голосу, настороженно затихла.

— …Казнь через сожжение будет заменена четвертованием! — Толпа облегченно вздохнула: зрелище у нее не было отнято, ей только пощекотали нервы. Пожалуй, решись этот самый Астор всерьез помиловать преступника, ему самому бы несдобровать.

Пора было сматывать удочки. И без того наша инертность вызывала подозрение: только у нас троих на хвостах не было колокольчиков. Я замечал осуждающие взгляды. Нужно было хотя бы перейти в другое место.

Вблизи балкона, опоясанного двумя рядами вооруженной охраны, толпились суслы, которые, как и мы, не имели колокольчиков и не изъявили восторга при виде Астора. Даже и не смотрели на него — озирались по сторонам. Я шепнул Итголу и Эве, чтобы они не отставали, и начал протискиваться поближе к балкону.

Я поздно понял свою ошибку. Позади вооруженной стражи выстроились шпики. Никакие колокольчики им не нужны — свою преданность они выражали по-иному.

Церемония грозила затянуться надолго.

На помост вбежала девочка-подросток. Хвост у нее ни секунды не находился в покое, разноцветные ленточки, привязанные на его конце, выписывали в воздухе замысловатые кренделя. Звонким и ясным голосом она потребовала суровой казни преступника. Ее слова встретили ликующим перезвоном.

Среди всеобщего ликования послышался чей-то встревоженный голос. На площади появился гонец. Суслы медленно расступились. Запаленный от быстрого бега солдат едва держался на ногах. Овальный кожаный щит неловко висел на его плече, мешая протискиваться сквозь толчею. Бледное лицо выражало смятение и страх. Пробравшись к балкону, он рухнул на колени. Щит упал с его плеча и покатился по мостовой, погромыхивая, точно барабан.

— Фильсы ворвались в город!

На дне каменной ямы темно. Глаза не вдруг привыкли к сумраку. Шесть шагов вдоль, четыре поперек — размер камеры, куда нас бросили. Что происходит снаружи, не слышно: удалось суслам защититься или же в городе хозяйничают фильсы? Сразу, как началось смятение, нас взяли под стражу. Сопротивляться было невозможно, бежать — некуда. Даже если бы удалось вырваться из рук опричников, толпа растерзала бы нас на месте. Лучшим для нас выходом была тюрьма.

Мрачные коридоры, массивные двери, грохочущие запоры, молчаливые стражники, наручники, сырость — все тюремные прелести, как на моей родной Земле в средневековье.

У меня появилось время хоть немного осмыслить происшедшее. Если не считать того, что у суслов были хвосты и торчащие кверху уши, вся обстановка вокруг в самом деле напоминала наше средневековье — каким я представлял его себе по фильмам и книгам. Башни, крепостные стены, эшафот, стражники, паланкины, толпа, ждущая казни — картина довольно банальная, словно взятая напрокат из школьного курса истории.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, на вонючей соломенной подстилке. Бог весть, кто побывал здесь прежде нас. Тухлый и плесневелый запах подземелья угнетал. В углах скреблись тюремные крысы, поднимали возню, с писком проносились по нашим ногам.

Железные наручники до крови натерли запястья, и теперь ранки саднило.

Собственные мучения не сильно огорчали меня. Боль, правда, была ни к чему. Куда больше меня волновала судьба Итгола и особенно Эвы. Хорошо, что они не понимают всего: ни тюрьмы, ни смертная казнь на Земтере не известны. Там все свободны. Правда, по мне их свобода не лучше тюрьмы. Тут, по крайней мере, можно надеяться на что-то.

— Что с нами будет? — спросила Эва.

— Ничего худого нам не посмеют сделать.

Эва со связанными руками неловко придвинулась, положила голову на мои колени.

— Не нужно обманывать, — тихо сказала она, я едва расслышал ее голос. — Я не боюсь. Не беспокойся обо мне.

Почему чуть ли не каждое Эвино слово удивляет меня? Будь на ее месте даже и не инкубаторская земтерянка, все равно ее поведение показалось бы странным. Что она, телепатией обладает?

В дальнем углу каземата беспрерывно скребли, тихонько постукивали, крошили кирпичи. Это не могли быть крысы. Похоже, кто-то прокапывался к нам из соседней камеры через стену. Я подошел ближе, прислушался. Тук-тук — тишина, потом — осторожные скребки… Опять: тук-тук… Можно даже определить место, где роют.

Звуки стали слышнее. Нас разделяла тонкая стенка в один-два кирпича.

Из соседней камеры постучали. Я ответил. С той стороны удвоили усилия. Крепко сжатыми кулаками я надавил на кирпич — он поддался. Чьи-то пальцы коснулись моей руки.

Громыхнул наружный затвор люка в потолке. Я поспешно привалился спиною, закрыл дыру. Чуточку света попало на дно нашей ямы, мутно осветив сырые потечные стены. На веревке спустили корзину с провизией. Скудный тюремный обед: безвкусная похлебка, ложка гороховой каши, ломоть хлеба, кувшин с водою. Мы почти не притронулись к пище. Немного спустя корзину подняли наверх.

Я постучал в стену.

Мы выломали еще два кирпича — теперь в соседнюю камеру стало можно просунуть голову. Ничего интересного там не было — вонь, темнота и тюремная глухота.

Человек вполз к нам. Глаза, давно привыкшие к сумраку, смогли увидеть его лицо и протертый до лоска меховой комбинезон. Это был пожилой сусл.

— Ни единого слова вопреки совести — таков мой девиз, — с фанатической гордостью мученика произнес он.

— Кто вы?

— Гильд.

«Где же я слышал это имя?»

— Сегодня состоится казнь, — торжественно произнес он.

Боже мой! Так ведь это же тот самый человек, которого собирались казнить на площади.

— Еще не известно, состоится ли казнь, — поспешил я обрадовать несчастного. — В город ворвались фильсы. Может, они освободят вас.

— Не безразлично разве, от чьей руки принять смерть, — возразил он. — Истина одинаково противна и тем и другим. Фильсы тоже не замедлят расправиться с настоящим ученым. — Он немного помолчал.

— Смерть не страшит меня, я давно свыкся с мыслью о ней. Нужно сохранить главное — мысль. Она здесь. — Он сунул мне в руки бумажный свиток. — Последнее. Это я написал в тюрьме.

— За что вас преследуют?

— А за что всегда преследуют? — спросил он в свою очередь, и сам же ответил: — За мысли. За собственные мысли. Вы не согласны?

Спорить с ним у меня не было настроения.

— Ничто не преследуется более жестоко, чем инаковерие. Ересь! У нее одно оружие: доводы разума, против нее — кандалы, тюрьмы, смертная казнь.

Он походил на одержимого.

— В чем же заключается ваша ересь? — поинтересовался я.

— Разве вы не слышали? Меня так давно и усердно преследуют, что мое учение невольно распространилось во всех уголках Герона.

— В Героне мы впервые.

— Так вы фильсы?

— Нет, не фильсы.

— Кто же тогда? — Он явно не поверил мне. — Можете не скрывать. Для меня фильсы такие же люди, как и суслы.

— И все же мы не фильсы. — Не знаю, почему я так настаивал на своем: не все ли равно было, за кого он нас примет.

— Но кроме фильсов и суслов, никого нет. Был, правда, слух, будто в запретных стенах объявились неизвестные. Я охотно поверил бы этому, если бы в словах тех, кто распространял слухи, не содержалось явной лжи. Утверждали, будто те неизвестные совершенно куцые.

— Почему бы им не быть куцыми?

Собственно говоря, ни спорить с ним, ни возражать ему у меня не было желания. Больше всего мне хотелось окунуться в горячую ванну, а потом — в постель. Наши дурацкие приключения опостылели мне. Именно сейчас, в тюремном застенке, сидя на несвежей соломенной подстилке, я больше, чем когда-либо, был убежден, что ничего этого на самом деле не было: ни Земтеры, ни Карста, ни средневекового города, ни тюрьмы, ни нахальных крыс, шмыгающих в темноте по ногам, ни полоумного еретика Гильда — просто-напросто у меня расшатались нервы, мне грезится несуразица и не следует воспринимать происходящее всерьез, иначе я свихнусь раньше, чем пробужусь. Эта мысль утешила меня, на время я примирился с кошмарной обстановкой и прислушался к неистовому бормотанию Гильда.

Большой оригинальностью его мировоззрение не отличалось. Первопричиной сотворения мира он признавал движение глубинных вод в Вечном камне. Воды растворили податливую породу, образовали огромную полость и она и есть вселенная. Из смешения воды и света возникли первичные животворные соединения. Позднее они произвели все сущее — растении и животных, которые постепенно расселились по всей полости.

От животных произошел человек. Главную роль в эволюции сыграл хвост. Вначале животные научились с помощью хвоста захватывать предметы — камни, палки, — пользоваться ими, как оружием. Хвост развился, сделался длинным, сильным и подвижным. На него стало можно опираться. Это позволило первочеловеку научиться ходить на задних конечностях — руки освободились для работы. В дальнейшем увеличился и усовершенствовался мозг. Так что без хвоста не могло быть и речи о появлении человека. Хвост помог ему встать на ноги в буквальном и переносном смысле.

— Эти убеждения и привели вас на эшафот?

— Нет, не они. Правда, до недавнего времени люди, думающие так, считались еретиками — их преследовали. Нынче эта теория стала признанной. Около десяти лет назад к власти пришли новые силы. Прежняя система управления называлась фаворией — власть передавалась по наследству от отца к сыну. Нынче страной управляет пандус — выборный орган. Прежде считалось, что фавор и его свита — суслы по-своему происхождению особенные, избранные, их удел — править, а жребий остальных — покоряться и служить. Им не выгодно было признать учение, которое доказывало одинаковое происхождение всех. В искоренении ереси они были свирепы и жестоки.

Вначале пандус взялся рьяно насаждать новое учение. По законодательству приверженцы старых взглядов еще и сейчас считаются изгоями. Многим пришлось бежать к фильсам, там до сих пор власть держится в руках фаворов.

Но очень скоро суслы, избираемые в пандус, полюбили свое исключительное положение. Им уже не хотелось добровольно отстраняться от власти. Необходимо было найти способ доказать свое исключительное право оставаться членами пандуса. Такую возможность отыскали в новом учении. Поскольку главным орудием в становлении человека был хвост, следовательно, те, у кого эта часть тела выделяется, заслуживают особого почета — именно они и есть наиболее достойные. И теперь стало признанным, что обладатель самого тяжелого и толстого хвоста — особа несомненно исключительных способностей.

— Разве можно признать наукой такую ерунду?

— Нет, конечно.

Гильд открыто издевался над подобными утверждениями. Однако за одно это его не решились упрятать в темницу: очень уж весомы были заслуги Гильда, его авторитет признавался всеми.

На свою беду он высказал новую гипотезу: «Пустота в каменном массиве, которую заселяют суслы и фильсы, не единственная — должны существовать другие полости. В них тоже может возникнуть жизнь, могут появиться люди, которые создадут свои государства и науки».

Это было уже настоящее кощунство. Каждый властитель жаждет быть могущественным и единственным, а не одним из множества.

На Гильда ополчились. До ареста сразу не дошло. Вначале пытались добиться, чтобы Гильд отказался от своих взглядов, признал их ошибочными. Велись открытые диспуты, по примеру наших средневековых. Но давным-давно известно, что на диспутах чаще всего побеждает вольномыслие. Тогда Гильда и его сторонников начали преследовать, а учение объявили еретическим.

Несколько дней назад фильсы объявили войну суслам. Инквизиции это было на руку: под шумок легче расправиться с еретиками. Гильда и его сторонников объявили тайными агентами фильсов.

Мы — Эва, Итгол и я — появились среди суслов в самый драматический момент — готовилась казнь основоположника нового учения. Если бы она состоялась, Гильду было бы обеспечено бессмертие — ничто не способствует популярности еретиков сильнее, чем преследования.

Гильд допытывался, разделяю ли я его взгляды. Я сказал: разделяю. Не все ли равно было, что я отвечу ему. Гильда я считал неудачным творением собственного сна. Этот обросший волосами фанатик гордился своим вольнодумием и верил в правоту сочиненной им гипотезы, как средневековый алхимик в чудотворную силу философского камня. Хотелось одного — чтобы сон поскорее закончился. Меня перестала занимать даже собственная судьба: сумеем мы благополучно выбраться из подземелья или не сумеем.

Опять загремел засов, заскрипели шарниры каменного люка. Гильд мгновенно уполз в свою одиночку.

— Эй, еретики! — окликнул нас сверху насмешливый веселый голос. — Есть хотите?

Я промолчал: решил, что это подвох.

Опустилась веревка. Корзины на ней не было привязано. Стражник сам съехал вниз. В руках у него была плетеная кошелка с продуктами. Он опускался без помощи рук, держась за веревку хвостом.

В кошелке была царская еда: поросячьи окорока, превосходный сыр, вино…

Он отдал нам плетуху, уселся на корточки и наблюдал, как мы расправляемся с пищей. Мне почудилось, что он смотрит на яства голодными глазами.

— Нашлись благодетели, — насмешливо сказал он. — Каких бы преступников ни бросили в тюрьму, всегда находятся сочувствующие. Кто-то передал. Видно, человек с деньгами — чтобы подкупить всех начиная от старшего смотрителя до смиренного охранника, — он склонил свои уши, давая понять, что смиренный охранник он и есть, — нужны ой-ей какие деньги!

— Поешьте с нами, — предложил я.

— Не откажусь. — Он выбрал самый большой окорок, отхватил ломоть сыра с ладонь толщиной и налил вина в кружку, которую запасливо прихватил с собою.

Сусл ел так, что его чавканье наполнило всю камеру. Привлеченные запахом крысы вовсе обнаглели: сновали между ног, подбирая оброненные крошки и куски. Ночью эти твари, пожалуй, и нас сожрут.

Едва ли тюремщик мог знать, что нас ожидает, долго ли думают держать в заточении, но я все же попытался выведать у него хоть что-нибудь.

— Вас казнят на рассвете. Всех троих вздернут на одной перекладине: не бог знает какие персоны, чтобы каждому виселицу строить.

Он испытывал подлинное наслаждение, сообщая эту весть. Внимательно перекидывал взгляд с моего лица на лица Итгола и Эвы. Тюремщик явно остался недоволен нами: известие о скорой казни никого не повергло в ужас.

— Вначале каждому на шею накинут петлю — веревка холодная, сырая… Б-рр! — Он, должно быть, решил помучить нас подробностями, чтобы все-таки насладиться нашим страхом. — А когда скамейку вышибут из-под ног — задрыгаетесь, будете стараться хвостом развязывать петлю. Нет ничего забавнее, как смотреть на эти напрасные попытки. Я люблю занять местечко поближе, чтобы не пропустить ничего.

«Да. И не повезло же тебе на этот раз, — подумал я. — Никто из нас не будет пытаться развязать петлю хвостом».

Он заметил мою ухмылку и вовсе озадачился. Долго молчал.

— Дурак же я, — он хвостом легонько хлестнул себя по ушам, видимо, жест означал то же самое, что для нас хлопнуть себя рукой по лбу. — Да вы просто оцепенели от страха, боитесь пошевелиться, чтобы не перепачкать штаны.

Эта мысль удовлетворила его — он стал посматривать на нас с явным расположением. Не так уж много развлечений давала ему служба в тюрьме — единственное: поизмываться над приговоренными да немного почесать языком.

Скоро он разговорился, стал жаловаться на скудное жалование — денег не хватало прокормить семью. Приходилось заниматься домашним хозяйством, держать свиней, кур, садить огород… На все нужно время. То ли дело прежде, когда был помоложе, не был обременен семьею и зарабатывал больше — служил в особой канцелярии хвостом.

— Хвостом? — переспросил я, проникаясь сочувствием к этому бедолаге, наплодившему семью, которую нечем прокормить.

— Хвостом, — с гордостью повторил он. — Официально — соглядатай по особым делам. Мы же сами между собой именовали себя хвостами. Не каждый способен служить хвостом. Прежде чем попасть в специальную школу, сколько нужно выдержать испытаний… — Приятные воспоминания одухотворили его. Он с величайшим удовольствием вспоминал про свою прошлую службу.

Наш тюремщик в прошлом служил при сыскной канцелярии. Слежку устанавливали за опасными преступниками, точнее за теми, в ком подозревали возможных преступников. Чаще всего ими оказывались люди весьма уважаемые.

— Шпикам требовалось выслеживать, где бывают, когда, с кем встречаются, о чем беседуют, что замышляют… Не всякий способен часами и сутками держать след. Нужно уметь все замечать, не упускать из внимания ни одной мелочи. Составлять подробный отчет. Хвост должен постоянно быть готовым к любым неожиданностям. Почему-то в народе хвосты не пользовались уважением. А те, за кем приходилось вести слежку, так и вовсе считали долгом презирать несчастных хвостов. А если разобраться, не их ли стараниями удерживается образцовый порядок? Да только кто это оценит?! Особенно неприятен нашему тюремщику был один человек. Целый год пришлось вести слежку за окаянным. В анналах сыскной канцелярии чертов книжник давно был предан анафеме, но никакие удавалось сцапать его на деле — застукать с поличным.

Хитрющий был стервец — не зря, видно, в ученом сословии значился. Шпик изучил привычки своего подопечного, начал даже питать к нему симпатию. Тот в свою очередь свыкся, что за ним постоянно волочится хвост. Могли бы даже сблизиться и подружиться на этой почве. Так куда там, нос воротит.

Однажды у книжника собрались гости — тоже всякий ученый сброд, — будто бы на пирушку. Я, конечно к двери прилип. Да без толку — ни слова не разобрать. Хоть ревом реви. Назавтра отчитываться нужно. С досады дремать начал. Клюнул носом раз, другой — и в дверь лбом. А хозяин с кем-то из гостей в прихожей беседу вел. Курили. Книжник в руках пепельницу держал, чтобы гостю было куда пепел стряхивать. Услышал, как я стукнулся, — открыл дверь. Посмотрел на меня этак свысока, будто бы на козявку. «А-а, это вы». И вытряхнул все свои заплеванные окурки в лицо мне. И дверь захлопнул перед носом. А ведь, можно сказать, культурный человек!

— Тяжелая служба, — посочувствовал я.

— Недолго он увиливал — скоро влопался голубчик. Вздернули миленького.

— Поднимайтесь! Живо! Живо!

В люк спустили шаткую лесенку.

— На допрос, — шепотом оповестил нас давешний гость. После своей исповеди он проникся к нам симпатией, как и к тому книжнику, о котором рассказывал. — Будут пытать, — не удержался он от соблазна доставить нам удовольствие.

Стиснутые наручниками запястья одеревенели. Боль, правда, немного притупилась, не была острой.

Нас вели полутемным коридором, всего два факела освещали его. Каменный свод нависал над головою — невольно хотелось пригнуться, хотя можно было идти в рост.

Долго продержали в каморке, освещенной единственным факелом. Конвоиры остались за дверью. С нами был все тот же тюремщик. Он сел на складной стул. Для заключенных у каменной стены поставлена массивная скамья — на ней расположились мы. Присмотревшись, я увидел еще одну дверь и над нею крохотное оконце, заткнутое войлоком. Принесли четыре факела, колеблющееся пламя озарило углы. Наш сопровождающий кидал внимательные взгляды на стены. Настолько внимательные, что я тоже заинтересовался: что он там находит интересного?

Вначале ничего особенного не заметил. Камень как камень — серый, распиленный на прямоугольные блоки. Кладка сухая без раствора, блок к блоку подогнан без зазоринки. Вдоль швов камень от времени чуточку выкрошился, местами образовались глубокие щели. Разрушению стен способствовала сырость. Повсюду были мокрые разводы.

Одно из пятен вдруг сделалось багровым, потом пурпурным. По стенам засочились кровяные потеки. Мне стало не по себе: только что я видел серый камень — и вдруг кровь!

Тюремщик впился в мое лицо. Если бы он не выдал так явно своего любопытства, я, возможно, долго бы еще мучился над загадкою кровоточащих стен. Теперь сообразил: камера, где мы находились, предварительная перед пытошной. Здесь начиналась подготовка к пытке. Таинственно кровоточащие стены должны внушать страх, держать человека в напряжении. А добиться эффекта не так уж сложно: камни покрыты каким-нибудь красителем. Когда воздух разогрелся от факелов, началась химическая реакция.

Моя усмешка привела тюремщика в недоумение, но в запасе у него имелось еще одно средство поистязать нас. Из оконца над дверью в пытошную тюремщик убрал войлочную затычку — тотчас стали слышны голоса. Допрос только начался. Возможно, там ждали сигнала, когда тюремщик откроет слуховую отдушину.

— Имя?

— Вам известно мое имя. — Голос был знакомый — допрашивали Гильда.

— Молчать! Отвечать на вопросы!

Гильд вскрикнул от боли. На лице нашего мучителя отразилось удовлетворение, словно ему посулили лакомство.

— Гильд, родом из Герона.

— Так и отвечать.

Тюремщик удовлетворенно кивнул и посмотрел на меня.

— Признаешь себя виновным в распространении крамолы?

— Я — ученый.

— Это не ответ.

— Ученые занимаются поисками истины. Истина не может быть крамольной — она истина.

— Сколько тебе платят фильсы за распространение ереси?

— Я не служу у вас.

— Как понимать эти слова?

— Подкупить можно только тех, кто служит вам.

— Дерзить вздумал! Ожги его!

Гильд пронзительно вскрикнул — на этот раз у меня пробежали мурашки: нужно испытать очень сильную боль, чтобы так вскрикнуть.

— Поделикатней, остолоп! — это уже относилось к перестаравшемуся палачу.

Некоторое время с Гильдом отваживались, приводили в чувство, слышно было, как его обливали водой.

При первых же вскриках в пытошной Эва напрягла слух. Чувственные губы нашего тюремщика сложились в плотоядную улыбку — он не опускал взгляда с лица Эвы. Ее страдания доставляли ему наслаждение. Мне думается, его не интересовали ни вопросы, ни ответы Гильда. Он только тогда внимательно прислушался к тому, что происходит в пытошной, когда Эва, не слыша воплей истязаемого, начала успокаиваться. Видимо, тюремщик догадался, какую оплошность допустил палач. С досады огрел себя хвостом по ягодицам. Сам бы он наверняка справился с ролью палача куда лучше. Удивительно, что такой талант до сих пор прозябал незамеченным на должности рядового надзирателя.

Нас ввели всех троих одновременно. Признаюсь, мне было любопытно: в чем нас станут обвинять. Не звонили в колокольчики? Никакой другой вины за нами не значилось.

За массивным тесовым столом сидел приказный дьяк, преисполненный важности. Собственно, какова его должность на самом деле, я не знал — дьяком назвал потому, что очень уж вся обстановка напомнила мне разбойный приказ времен Ивана Грозного — вернее, таким я представлял себе разбойный приказ той поры. Не очень тучный, но все же вполне приличный хвост дьяка лежал на специальной подставке. Двое слуг оберегали его, чтобы случайно не уронить на пол.

В ногах у дьяка на полу примостился писарь с чернильницей и гусиным пером в руке. Судя по всему, это был сусл низкого звания — хвост у него тонкий, как прут, нахвостник облезлый. Зато он был жизнерадостным суслом проказливого нрава, точно бурсак. Хвост его ни секунды не оставался в покое. Чего он только не вытворял с ним: обмахивал лицо, окунал в чернильницу, подметал пол, извивал кренделями и кольцами… Писарь доброжелательно посматривал в нашу сторону и подмигивал: дескать, не робейте, ничего страшного.

— Имя? — приказный ткнул пальцем в Эву.

Конвоир подтолкнул ее сзади, она поневоле приблизилась к столу.

— Допросите вначале меня.

Дьяк стрельнул в меня гневным взглядом.

— Молчать!

— У меня есть что сказать, — настаивал я.

— Заткните ему глотку!

Конвоир дернул за мой пустой нахвостник, я невольно сел на пол.

Эва не понимала, чего от нее хотят.

— Имя?! — взревел дьяк.

— Она не знает языка, на котором вы спрашиваете, — крикнул я.

Приказный по-прежнему не замечал меня, он только подал нетерпеливый знак стоявшему за моей спиной. Нахвостник затрещал по швам — я снова сел на пол. Когда я попытался опереться на руки, зубья наручников врезались чуть ли не в кость. Вдобавок ко всему конвоир огрел меня по спине своим хвостом.

Оказывается, в жизни суслов хвост действительно играл первостатейную роль. Одним из методов изощренной пытки было выкручивание хвоста тому, кто запирался.

— Крутани! — приказал дьяк.

Сусл начал выкручивать Эвин нахвостник. Экзекуция не могла причинить ей боли.

Писарю заносить в протокол допроса пока нечего, он развлекал себя, как умел. Своим тощим хвостом в запаршивленном нахвостнике играл с тюремною крысой. От них, видно, нигде не было спасения, не только в казематах. Оба забавлялись увлеченно. Крыса кидалась на хвост — писарь отдергивал. Настырная тварь начинала подкрадываться — он подзадоривал ее, шевеля кончиком. Пытка не забавляла его, он и не смотрел, как мучают Эву.

— Имя? — домогался дьяк. В его голосе вскипало бешенство.

Палач дважды перекрутил пустой нахвостник. Его глаза выпялились от изумления.

— Идиоты! Она не понимает вашего языка.

— Она? Так это она! — поразился дьяк, но сразу нашелся: — Нам безразлично, она или он — государственные преступники не имеют пола. Она фильса? — наконец-то он взглянул на меня.

— Не фильса и не сусла — она человек.

Дьяк лениво погрозил кулаком, стражник хлестко стегнул меня хвостом.

— Довольно с нею цацкаться. Крути!

Конвоир намотал Эвин хвост на руку и рванул. Шкура нахвостника не выдержала — сусл вместе с трофеем отлетел в угол. Эва, не удержавшись на месте, грудью упала на приказной стол. Дьяк, должно быть, подумал, что преступник кинулся на него — пустился бежать. Бутафорный хвост остался в руках холопов. Собственный хвост дьяка тоже был тощий, как прут. Писарь и тот разинул рот и позабыл про крысу.

* * *

Все уставились на пустотелый нахвостник в руках приказного дьяка. Тот еще не оправился от смущения, хотя все делали вид, будто не заметили, что курдюк у него поддельный. Один только писарь тайком скривил насмешливую мину.

— Теперь вы убедились: она не фильса и не сусла!

Дьяк поднял на меня растерянный взгляд.

— Признайтесь: вы сделали это нарочно?

— Разве можно нарочно родиться без хвостов? Мы не суслы и не фильсы — мы из другого мира. — Я спешил воспользоваться растерянностью чиновника: только поразив воображение приказного тупицы, можно было чего-нибудь достичь.

Чиновник выскочил из-за стола, позабыв про курдюк, — жиденький несолидный хвостик болтался у него позади.

— Другого мира нет, нет, нет!!! — брызжа слюною, выкрикивал он. — Не может быть! Никакого другого мира не может быть! — как заклинание, повторял он, с ужасом глядя на меня.

Его хватило лишь на минуту — раскис, ослабел, едва доплелся до скамьи.

— Э-э… — Он устало махнул рукою. — Увести в особую.

Яростно накинулся на стражников и писаря:

— Всем молчать! Иначе — петля!

Растерянность и страх появились на лицах всех, кто находился в пытошной.

Тюремщик дожидался нас в соседней камере. У него было смертельно испуганное лицо. Нас вели по коридорам с поспешной стремительностью. Сопровождающие охранники старались не смотреть на куцую Эву. Я шепотом спросил у тюремщика, чем все напуганы. Он сделал вид, будто не слышит.

По лесенке спустились на дно тюремной ямы. Люк захлопнулся. За полсуток, проведенных в заточении, мы привыкли к суровой обстановке. После пытошной тесная каморка показалась мне даже уютной.

Интересно, пришел ли в себя Гильд? Я тихонько постучал в стену. Он сразу же отозвался.

Мы разговаривали через проделанную дыру.

— Я все слышал, — сказал Гильд. — Вы в самом деле из другого мира! — в его голосе послышалось ликование.

— Почему все так напуганы?

— Разве непонятно? — удивился он. — Всем, кто вас видел, угрожает смерть.

— За что?

— Они могут распространить слух, что другой мир существует.

— Но если их уничтожат, факт останется — другой мир есть. Придется отказаться от старых взглядов.

— Так поступают только мыслители. Боюсь, что вас ждет печальная участь. Факт, который опровергает привычные взгляды, никому не желателен. Вас постараются уничтожить.

Так… Стало быть, теперь нам уже не угрожает виселица — скорее всего нас сожгут. Чтобы и следа не осталось.

Огонь старательно поедал поленья. Дядя Виктор клюкою ворошил пламя — синие языки выплескивались кверху, улетали в каминную трубу.

Нас было двое. Благословенная тишина сумрачного зала окружала нас.

К чувству успокоения примешивалась досада: почему-то я считал себя виноватым.

— Ты никогда больше не посмеешь нарушить заповеди мантенераиков, — внушал Виктор. — Ты один знаешь пароль. Обещай никому не сообщать тайны и воспользоваться паролем в случае крайней нужды.

— Обещаю, — проговорил я.

Лицо Виктора вдруг сделалось свирепым.

— Встать! — рявкнул он.

— Встать! — кричал тюремщик в распахнутый люк.

Лестница была уже спущена.

Я не замечал, куда нас вели. Беспокоил недавний сон. Если бы мне не помешали, дали досмотреть — я бы узнал что-то очень важное. Мне казалось — я и не во сне могу вспомнить — нужно только сосредоточиться.

Нас привели в тесный дворик. Здесь сменился караул, сопровождающий нас. Комбинезоны на стражниках были не черными, а пылающе кровяными. Густая алая шерсть красиво переливалась на скудном факельном свету. Интересно: это естественный цвет или одежды покрашены?

— Не отвлекайся, — тихо прошептала Эва. — Ты должен вспомнить пароль. Постарайся вспомнить — это очень важно.

Лицо у нее внимательное, взгляд пытливый. В профиль изгиб переносицы и мягкий очерк подбородка выглядел странно — казался неправильным и красивым одновременно. Почему я раньше никогда не замечал этого?

— Ты не должен отвлекаться. — Самое поразительное было то, что я отчетливо слышал Эвин голос, а губы ее не шевелились.

Нас вели подземным коридором. Несколько факельщиков сопровождали конвой. Помещение, куда нас доставили, напоминало могильный склеп. Стражники в своих алых одеждах сохраняли полнейшую невозмутимость. То, что Эва была куцей, не смущало их. Судя по торопливым приказам, которые передавались шепотом, по напряженному молчанию, ожидалось прибытие важного лица.

За дверью послышался шум. Двое прислужников, тоже в алых комбинезонах, внесли тяжелое кресло с резною спинкой, поставили в центре. В коридоре раздались четкие и скорые шаги. Охранники вытянулись в струнку.

Стремительно вошел рослый сусл. Позади развевалась алая хламида, полы ее хлестко щелкали. Слуг, поддерживающих хвост, не было — позади сусла огненной змейкой струился обычный тощий хвост.

Не знаю, кем был этот старик на самом деле — мысленно я нарек его кардиналом.

Кардинал небрежно пятернею осенил стражу, сел в кресло. Мы для него не существовали — смотрел как на пустое место.

Запалившись от скорой ходьбы, вбежал давешний приказный дьяк. Двое слуг, мешая друг дружке, едва поспевали за ним, поддерживая в руках бутафорный курдюк. Дьяк бухнулся на колени.

— Где они? — глухо спросил кардинал.

— Здесь перед вашим мудрым взором. — Сам дьяк стремился не смотреть на нас. — О, зачем я не умер во чреве матери!

— Не ной! — осадил его кардинал и бегло глянул в нашу сторону. — Почему ты утверждаешь, будто они из другого мира?

Писарь, не тот, что был на допросе, другой, одетый в бронзово-красный комбинезон, начал строчить.

— Они… они без хвостов, — еле слышно выговорил дьяк. — Разве посмел бы я, недостойнейший из подданных, тревожить великомудрого Персия по ничтожному делу.

Персии долго и внимательно разглядывал вещественное доказательство — пустой нахвостник от Эвиного комбинезона. У него были жестко стиснутые губы фанатика.

— Кто вы и откуда явились? — голос кардинала прозвучал сильно и четко.

— Мы пришли к вам из другой вселенной, которая столь велика, что весь мир, где вы живете и враждуете между собою, по сравнению с ней ничтожная песчинка. — Я решил ошарашить его, прогнать с его лица фанатическую спесь.

Он чуть заметно ухмыльнулся, пронзительные глаза застыли на моем лице.

— Заговорщик! Все они заговорщики! — выкрикнул он убежденно. — Нарочно сделали себе операцию, чтобы посеять смуту. Святой огонь очистит землю Герона от вас! — пригрозил он. — Но прежде вы назовете сообщников.

Убежденность кардинала вселила надежду в дьяка — тот воспрянул духом. Если выяснится, что мы суслы или фильсы, у которых обрезаны хвосты, ему сохранят жизнь.

Я сорвал с головы капюшон, чтобы они увидели мои уши без шерсти и без пушистых кисточек, да и по форме совсем другие, чем у них. Стражники заподозрили меня в намерении напасть на Персия — двое наставили в грудь острия копий. Шкура комбинезона лопнула.

Кардинал жестом велел подойти. На этот раз стражники подбодрили меня уколами сзади. По моей груди текли две теплые струйки.

Факельщик приблизил огонь чуть ли не вплотную — мне начало прижигать щеку. Нацеленные в бока, грудь и спину острия не давали пошевелиться. Если мои намерения покажутся конвоирам враждебными, меня проткнут сразу несколькими пиками. Приходилось терпеть.

Жесткими пальцами кардинал стиснул мое ухо. Крутил так и этак, видно, искал следы операции. Не помню, когда меня драли за уши последний раз — еще до школы.

— Прекратите! — потребовал я.

Он оставил мое ухо в покое.

— Вы в самом деле… из другого мира?

— Я только об этом и твержу.

С удовольствием дал бы ему по уху. Наши взгляды встретились. Он впервые посмотрел на меня не как на предмет, а как на живого человека.

— Что это за мир, на который не распространяются общие законы? — строго спросил он, будто именно меня считал виновным в несоблюдении законов природы.

— Этот мир благополучно процветает, не признавая законов, придуманных вами. — Мне хотелось хоть немного уязвить его.

— Такого мира не может быть!

— Но он есть. Мы оттуда.

— Утром вас сожгут на костре, а прах развеют по ветру.

— Вы сможете уничтожить только нас. Мир, откуда мы пришли, останется.

— А мы ничего не хотим знать о нем. — Мановением своего огненного хвоста кардинал велел приблизиться одному из стражников, заставил его открыть рот — языка у стражника не было.

— В жреческой гвардии служат только безъязыкие. Младенцу, на которого выпадает милость стать верноподданным слугою жречества, язык удаляется при рождении. Грамоте их не обучают — солдату грамота только мешает. А из тех, кто видел вас в тюрьме, никто не останется в живых.

От этих слов приказного дьяка кинуло в дрожь, тяжелый курдюк выскользнул из рук холопов, бухнулся на пол.

— Пощадите!

Кардинал брезгливо поглядел на распластанного сусла. Дьяка уволокли в коридор. Пронзительные вопли долго слышались через закрытую дверь.

Положение особо опасных преступников давало кой-какие преимущества: нас поместили в лучшую камеру, с нами обращались не так бесцеремонно, как до этого.

Будь у меня выбор, я бы предпочел более легкую смерть, но предстоящая казнь все же не очень страшила: честно говоря, загробная жизнь и без того порядком уже надоела мне. Единственное, на что я досадовал, — не успею раскрыть загадок Карста. Наручников не надевали, но боль от прежних рубцов не прошла. Наверно, шрамы останутся надолго. Впрочем, надолго не останутся — скоро казнь.

Первой уснула Эва. Итгол крепился. Интересно, подозревает ли он об участи, которая нас ждет?

— Попытаемся бежать, когда поведут казнить, — словно в ответ на мою мысль произнес он.

— Почему вы знаете, что нас казнят?

Все, что говорил кардинал, понятно было мне одному: ни Эва, ни Итгол не знали языка суслов.

— Действия палачей понятны без слов, — объяснил Итгол.

— Вас не пугает скорый конец?

Он долго молчал. В темноте по изменившемуся дыханию я понял: он собирается говорить.

— Не знаю, — сказал он. Не столько слова, сколько звук его голоса убедил меня; Итгол не сильно мучается. — Наверно, было бы лучше, если бы я боялся. Я слишком пропитался земтерской вялостью и апатией.

Он сказал об этом так, словно самого себя не причислял к земтерянам.

— Но отчего земтеряне стали такими… — я боялся обидеть его и замялся, отыскивая слова помягче, — …такими вялыми и безразличными ко всему?

— Земтерян погубило благополучие.

Я подумал, Итгол шутит, оказалось — нет.

— Именно благополучие, — подтвердил он. — Благополучие, которое стало целью.

— А есть планеты, где развитие пошло иначе? — перебил я его, начиная догадываться, отчего он говорит о Земтере, как посторонний.

Он немного помедлил, внимательно разглядывая меня, словно решал, можно ли быть откровенным.

— Я не должен был говорить этого, — произнес он, — но… непредвиденные обстоятельства обязывают меня открыть тебе тайну.

Я навострил уши.

— Пока ты разыскивал Эву, я рылся в хранилище. Кое-что мне удалось выяснить…

Пожалуй, стоило попасть в тюремный застенок ради того только, чтобы услышать рассказ Итгола.

* * *

Прежде всего он объяснил мне, как я очутился на Земтере. Собственно, начало истории я знал лучше Итгола — не в моих силах забыть про это. Горная лавина надежно погребла меня и законсервировала. Раскопать снежный завал моим друзьям не удалось — это была непосильная задача для пятерых. Страшно представить, сколько они пережили тогда, с каким отчаянием разрывали снег, как не хотели уходить из проклятого кара, не отыскав моих следов. Я так часто думал о них, что мне начинало казаться, будто я был там среди них, видел их лица… Если бы можно было избавить их от всего этого!

Они покинули снежный кар, когда кончились продукты. Потом возвратились вновь, и тоже напрасно. Наверное, сложили пирамиду из камней, вытесали мое имя…

А много позднее, спустя тысячи лет, на том месте образовался ледник. Из суетной и быстротечной жизни я попал в мерный извечный ритм геологического процесса. Мое тело, впаянное в толщу льда, совершало медленное движение вниз по горному отрогу.

Обнаружили меня случайно много веков спустя.

Насколько далеко к тому времени шагнула техника, я имел представление: ведь астероид Карст создан именно тогда. Не менее значительными были и достижения медицины. Оживить замороженное тело — задача для врачей была хотя и не из легких, но выполнимая. Однако приступить к операции немедленно не решились. Трудность состояла не только в оживлении трупа. Ученые опасались, выдержит ли подобное испытание моя психика, смогу ли я освоиться в новых, совершенно незнакомых условиях. Нужно было привить мне навыки и опыт новых поколений. И сделать это быстро.

Недавно изобретенный аппарат Ксифон, действие которого было основано на использовании карбон-эффекта, мог передавать любую информацию буквально в считанные часы. Оставалось только подобрать человека на роль информатора. В чем заключается суть карбон-эффекта, Итгол не объяснил. Вряд ли я бы и понял что-либо. Зато я на себе испытал действие аппарата, при помощи которого записывались чувства, мысли и ощущения одного человека и передавались другому.

Операцию намеревались провести в специальной лаборатории Карста. Туда и доставили замороженное тело в хорошо знакомом мне оцинкованном контейнере. Более всего психологи опасались, не подавят ли мою индивидуальность личность информатора. Именно поэтому выбор пал на мальчика, а не на взрослого.

— Почему же в таком случае контейнер со мною попал на Земтер и операцию сделали тридцать тысячелетий спустя? — нетерпеливо спросил я.

— Помешала Катастрофа.

— Да. Мальчишка беспрерывно помнил о какой-то Катастрофе.

— До того как человечество Земли объединилось, люди сумели накопить огромное количество опасного орудия. Один из подземных складов оказался позабытым. Какой-то маньяк, не пожелавший примириться с объединением в единое государство, уничтожил военную канцелярию своей страны. А про склад оружия знали немногие. Вся документация была уничтожена. И вот спустя четыре века смертоносные запасы взорвались.

 

Пароль

Закончить разговор нам не дали. В тюрьме происходила смена караулов. Громыхали засовы, бряцало оружие, разносились чеканные шаги часовых. Щелкнул дверной глазок — кто-то внимательно оглядывал нашу камеру. Пара глаз, прильнувших к щелке, долго смотрела на нас в упор, словно держала на прицеле. Слышался невнятный шепот — начальники караула разговаривали между собой. Мне хотелось расслышать их голоса, но это было невозможно: переговаривались шепотом.

Внезапно тяжелая дверь растворилась с пронзительным тележным скрипом. Нам велели подняться.

— Приказано развести в отдельные камеры, — счел нужным пояснить начальник нового караула.

Теперь мы увидимся только перед самой казнью, если вообще увидимся.

— Ты непременно должен вспомнить пароль, — послышался Эвин голос, когда конвоиры заталкивали меня в камеру.

* * *

Воспоминания из прошлой жизни измучали меня. Мне хочется выть от тоски, скрежетать зубами. И я сдерживаю себя лишь потому, что знаю — это не поможет.

Вот и опять я лежу в темноте и во всех подробностях вспоминаю давний случай.

Зимнее воскресное утро. С высоты деревянного крыльца у входа в гастроном видна привокзальная улочка. На кольце с истошным скрипом разворачивается трамвай, Из тумана блекло глядится стеклянная стена новой пристройки к зданию старого вокзала. Неоновые буквы потушены, их не разглядеть, но я и так знаю — там написано: «Пригородные кассы». Солнце никак не может пробиться сквозь морозную мглу. Ночью упала пороша. Пешеходы еще не затоптали ее, колеса автомашин не прошоркали чистую белизну по всему полотну дороги — лишь строгой колеёй выступили следы старого, грязно-серого городского снега, укатанного до каменной твердости. У обочины тротуара наверно со вчерашнего дня лежит припорошенная сверху кучка именно такого снега, содранного пешнею с тротуара. Снежные бруски на изломе напоминают сланец. Гастроном недавно открылся, но алкаши-завсегдатаи успели опохмелиться — шумят возле крыльца. Издали из речного тумана принесся сиплый гудок электрички. Поскрипывают шаги прохожих. Народу на улице не сказать чтобы много, но движение не прекращается. Редко кто торопится к электричке — большинство не спешит никуда. Воскресенье. Раньше, до того как здесь проложили трамвайную линию, улица вовсе была окраинная, хотя и привокзальная. Была она кособокая и кривая. Кривою она и теперь осталась, а кособокость выправили экскаватором. Дома на одной стороне улицы стоят вровень с проезжей частью, на другой вознесены над дорогой на три-четыре метра. Крутой срез одет цементной стеной. Те, кто идет по той стороне, смотрят в улицу словно с галерки.

Раньше улица была непроезжей: редкий шофер отчаивался завертывать на эти ухабы — вся она была во власти пешеходов. И теперь старожилы по закоренелой привычке не разбирали, где тротуар, где проезжая часть.

Словом, обычная тихая улочка в провинциальном городишке. Самая что ни на есть идиллическая картина: по-воскресному праздный люд бредет кто куда по своим обывательским делам.

И вдруг чей-то заполошно азартный возглас:

— Заяц!

Мгновенное оживление судорогой прокатилось по улице.

И верно: ошалевший косой прыгает вдоль трамвайных путей, своими хитрыми петлистыми скачками мечется в узком овраге улицы на виду у людей, как на цирковой арене. Вся его заячья премудрость — путать следы — ни к чему. Но косой упорно петляет. Должно быть, кто-то поймал его в лесу и привез на электричке, а на вокзале заяц удрал. На его счастье, в этот момент нет ни трамвая, ни бродячих собак. Только едва ли зайцу легче от этого — каждый прохожий, завидя пушистый комок, скачущий по улице, превращался в охотника. Крики и свист подстегивают затравленного зверька: он еще усерднее выделывает свои замысловатые петли.

Трое парней перегородили улицу. Заяц оказался проворнее их — прошмыгнул между ногами у одного раззявы. Вдогонку парень запустил в зайца собственной ушанкой. Легкого удара было достаточно, чтобы сбить косого с ног. Парень плашмя рухнул на него сверху, но в руках — одна ушанка. Заяц и на этот раз был шустрее.

Свист и улюлюканье слышались уже вдалеке наверху улицы.

Я так и не узнал о судьбе зайца. Удалось ли ему достичь загородной рощи или он стал чьей-нибудь добычей?

Чувствами, обостренными ожиданием предстоящей казни, я особенно ясно представил сейчас ужас, который должен был испытывать несчастный зверек.

…Во сне я был одновременно и зайцем и охотником. Я затаился в кустах возле пня, нахлобученного снегом. Бежать некуда — роща окружена городскими улицами, они переполнены праздными людьми. Каждый из них, стоит мне появиться, станет безжалостным охотником. Больше всего я боюсь, что меня выдадут уши, — они, конечно, торчат над снеговой папахой. Хорошо бы ввести моду: подрезать зайцам уши, как догам. Тогда бы они не выдали меня. Я — охотник — давно уже выследил зайца и про себя посмеиваюсь над его наивностью: выбрал место, где спрятаться!

Заяц тоже знает, что обречен, — готовится к последнему, отчаянному прыжку. Но руки охотника уже готовы схватить зайца. Куда ему деться с такими длинными ушами?

Моя рука вот-вот ощутит теплую мякоть заячьих ушей.

— Не смей этого делать! — произнес знакомый голос, сразу никак не могу вспомнить, чей именно.

Проснулся от того, что сам шептал: «Не смей этого делать!». Чем-то эта фраза поразила, будто меня внезапно окатили ушатом холодной воды. Даже и наяву мысленно слышу тот же поразительно знакомый голос: «Не смей этого делать!».

Так ведь точно эта же фраза, произнесенная тем же голосом, который приснился мне, мелькнула в сознании у мальчишки, когда он с проволочным колпаком на голове сидел у камина!

Тогда я не обратил на нее внимания. Изо всех сил пытаюсь вспомнить, к чему именно относились эти слова. Интонации голоса Виктора, каким он прозвучал в памяти мальчишки, были неприкословными, запрет категорическим: «Не смей этого делать!».

Что же замышлял мальчишка? Я был убежден: нужно во что бы то ни стало вспомнить все самые закоулочные мысли мальчишки, которые промелькивали у него за эти четыре часа — от этого будет зависеть наша судьба. Сейчас я твердо знал: угрызения совести, которые мучали меня, были не моими — мальчишкиными. Где-то на самом дне подсознания я знал, что замышлял сделать мальчишка, ксифонная запись передала в мой мозг не только информацию о том, что совершал он и о чем думал в эти четыре часа, но и самые потаенные его намерения.

«Меня пожалел один только мальчик».

Бестелесные интонации машинного голоса четко воспроизвелись в памяти. Бог мой! Я ведь уже тогда почти догадался обо всем.

«Не смей этого делать!»

Лицо Виктора словно вытесано резцом. Продольные морщины, рассекавшие его щеки, углубились и одеревенели. Он повернулся спиной к затопленному камину — из-за черной тени высокий лоб кажется вытесанным из базальта.

«Она останется одна. Совсем одна!»

Эти слова произнес я — мальчишка. Я о чем-то прошу, даже умоляю Виктора.

«Она всего лишь Машина — она не может страдать от одиночества».

«Дядя Виктор, — настаиваю я. — Вы же сами говорили: „Никому до конца не известно, что она может“.»

«Да. И поэтому нельзя вводить в нее лишнюю информацию — только то, что требуется для обслуживания астероида. Если бы… если бы ничего этого не произошло, ты бы сам стал мантенераиком. Поэтому я и доверил тебе пароль. Один только ты знаешь пароль. Ты и я».

Дальнейшее как обрезало. Вспышкой памяти осветило только кусочек сцены — разговор мальчишки с Виктором.

Пароль. Снова пароль. О каком пароле он говорил? Почему Эва знает, что должен быть какой-то пароль?

Еще немного, и я свихнусь.

От сумасшествия меня спасли тюремщики.

Я снова увидел Итгола и Эву. Нас вывели в тесный двор.

Стража в своих огненных одеждах выстроилась на плацу, вдоль стены и высокого забора из зубчатых палей. Не видно, чтобы где-то лежали дрова, приготовленные для костров. В каменном здании тюрьмы на высоте второго этажа странная галерея: изящные мраморные колонны удерживают сводчатое перекрытие, они кажутся легкомысленными и неуместными в колодезной тесноте тюремного двора.

По винтовой лестнице, вырубленной в каменной стене, нас провели наверх, и мы очутились в той самой галерее, которую видели внизу. Мрачное и легкомысленное уживалось здесь в тесном соседстве: причудливые узоры паркетного пола, яркий орнамент на потолке, ажурная стройность точеных колонн и смотровые щели-бойницы, пробитые сквозь трехметровую стену. В них можно видеть небольшую площадь перед тюремным фасадом. Крепкий миндальный запах защекотал ноздри — повеяло теплотою из темной ниши. Послышались знакомые шаги — в пещерной черноте потайного хода огненно вспыхнула кардинальская мантия.

Лицо Персия застыло в улыбке. Улыбка на его лице держалась слишком долго, и от этого оно выглядело неживым.

Откуда-то прикатили высоченное кресло-трон. Кардинал взобрался на сидение. Кресло развернули так, что лицо Персия пришлось вровень с бойницей. Он долго приглядывался к чему-то происходящему на площади. По его знаку приволокли еще три кресла. Эти были много проще кардинальского. Нас троих насильно усадили на них и придвинули к смотровым щелям.

Всей площади мне не видно — только небольшую часть. Колышущаяся толпа: головы, жадно сверкающие глаза и целый лес ушей. Словом, картина уже знакомая — площадь та самая, где мы однажды побывали. Выходит, я ошибся: здание, куда нас заточили, не просто тюрьма, а одновременно и дворец. Балкона на его фасаде сейчас не видно, но по тому, как вела себя толпа, я догадался — церемония началась. Стало быть, вчерашний штурм фильсов отразили успешно: иначе было бы не до торжественных спектаклей.

Опять как вчера на помост вбежала девочка, похожая на игривого котенка. Звонким голоском потребовала нашей смертной казни. Оказалось, что мы, гнусные обманщики, подкупленные фильсами, утверждаем, будто прибыли из другого мира. В городе распространились лживые слухи, что мы не похожи на остальных людей — у нас нет хвостов. В том, что слухи эти лживые, жители Герона удостоверятся сейчас.

В словах девочки была такая убежденность, что я невольно пощупал: не вырос ли у меня за эти сутки хвост. Я посмотрел на кардинала: что за шутки? Как они намереваются убедить толпу, что у нас есть хвосты? К Эвиному комбинезону даже нахвостник не пришили. Персий, должно быть, почувствовал взгляд, повернулся в мою сторону. Недобрая улыбка плотно свела его тонкие губы.

На площади своим чередом продолжалась церемония. Наблюдая в бойницу за происходящим, я совсем позабыл о роли, отведенной нам. Интересно, скоро ли появятся стражники, чтобы вести нас к месту казни. Только сейчас я заметил, что приготовлены вовсе не костры, а виселица. На перекладине болтались три веревочные петли.

Это решение было и вовсе непонятно. Нас же хотели сжечь, чтобы ни одна живая душа не могла увидеть нашу куцость.

Толпа затихла. Стал отчетливо слышен голос сусла, читающего с бумаги:

— Сейчас будет оглашено последнее слово обвиняемых. Они полностью осознали свою вину и чистосердечно раскаялись в преступлениях, совершенных против Герона и верхнего пандуса. Вы услышите подлинные слова, которые главарь шайки произнес на состоявшемся вчера судебном разбирательстве дела куцых. Итак, внимайте: «На следствии я без утайки признался в совершенных мною злодеяниях. Мой обвинитель справедливо назвал нас предателями и изменниками, людьми, лишенными стыда и совести, готовыми служить кому угодно — была бы хорошей плата. Мне нечего добавить к речи обвинителя. Я не прошу о снисхождении: такие, как я, недостойны взывать к милосердию.

Да, мы продались фильсам и распускали слух, будто бы мы явились из другого мира, а в доказательство утверждали, что у нас якобы нет хвостов. Это гнусная ложь. Я полностью признаю справедливость сурового приговора».

Ну, это уж они явно хватили через край — даже последнее слово составили вместо меня. Поскорее очутиться у виселицы — уж как-нибудь да сумею показать толпе, что хвоста у меня в самом деле нету.

Толпа внизу затаилась, притихла.

Появились стражники, вооруженные секирами. Одежды на них, как и на всех прочих, кто был на площади, черные. Из огненношерстной кардинальской гвардии не видно никого.

Вслед за вооруженным отрядом шагал глашатай.

— Смотрите! Все смотрите! Сейчас вы увидите мерзких лгунов, пособников фильсов!

И верно, позади него с понуро опущенными головами двигались трое.

Я опять поглядел на Персия: кардинал прильнул к смотровой щели — не оторвется.

Осужденных ввели на помост, я увидел их лица. Двое были знакомы мне: наш первый тюремщик и приказной дьяк. Дьяк скис окончательно, у него подкашивались ноги. Стражники вели его под руки. Тюремщик держался стойко. Похоже, он и теперь своим наметанным глазом оценивал: все ли делается как нужно. Дать ему в руки бумагу и карандаш — тотчас настрочит донос на своих палачей. Третий не сводил глаз с раскачивающейся веревочной петли — его лихорадило. В руках палача лязгнули тяжелые ножницы. Одним взмахом он распорол нахвостник дьяка — тощая розовая плеть оголенного хвоста сверкнула в воздухе. Дружным одобрительным вздохом отозвалась толпа.

— Негодяи! Обманщики!

В осужденных полетели камни. Стражники защищали их собственными щитами — барабанным боем грохотала туго натянутая шкура. Толпа понемногу утихомирилась.

Силы самостоятельно взойти на скамью хватило только у тюремщика, остальных втаскивали на руках. В напряженной тишине разносился скрип досок под нетерпеливыми шагами палача.

Я ощутил на себе чей-то взгляд, будто внезапный удар шпаги. Эвины глаза смотрели на меня осуждающе. Ее взгляд врезался в сознание нестерпимым уколом совести. Это был призыв к действию. Смятенным умом я лихорадочно искал выход — что делать?

— Остолопы! Вас хотят одурачить! — выкрикнул я в бойницу.

— Не надрывайся, мой друг, — кардинал был совершенно спокоен и улыбался почти доброжелательно. — Ничто теперь не в силах смутить людей. Негодяи во всем признались.

И верно: на площади никто не шелохнулся — все завороженно смотрели на последние приготовления к финалу спектакля.

— Прекратите изуверство!

— Даже будь у меня власть отменить приговор, вынесенный пандусом, я бы сейчас не решился на этот шаг, — сказал Персий.

Из клубов утреннего тумана выплыл огненный шар — точеные колонны вспыхнули отполированными кристаллами кальцита. Томная белизна мрамора светилась в мглистом воздухе. До крыши не больше четырех метров, несколько выступов, опоясывающих колонны, выточены словно нарочно, чтобы за них можно было ухватиться.

Я давно не лазал по деревьям и чуть было не соскользнул вниз уже от самого верха. Но мне все же удалось пойматься за дощатый свес крыши. Копье, пущенное одним из конвоиров, пропороло шкуру комбинезона, вскользь ударило по плечу. Несколько других копий просвистели мимо. На крыше я стал недосягаем. Шерсть не успела промокнуть — капли крови, словно ртутные шарики, повисли на ворсинках. Крыша подо мной гулко грохотала, словно я топал по пустым бочкам. Вся площадь, опоясанная прямоугольником каменных зданий, была запружена народом. Мое появление заметили — внимание толпы отвлеклось от эшафота. Даже осужденные с любопытством смотрели наверх.

— Вас одурачили! — кричал я, стоя на коньке крыши. — Мы на самом деле явились сюда из другого мира. Смотрите.

Откуда у меня взялась сила — я отодрал пустой нахвостник и швырнул его вниз. Он тотчас пошел по рукам.

Далеко не всем был слышен мой голос, а разглядеть, что у меня нет хвоста, могли и вовсе только самые ближние. Но, видимо, чтобы поджечь толпу, достаточно одной искры. Все смешалось на площади, недавние преступники и конвоиры затерялись в толпе.

На меня накинулись сразу несколько охранников — я не заметил, когда они забрались на крышу по чердачной лестнице.

* * *

Итголу разрешили навестить меня, чтобы сделать перевязку.

— Не стоит, — запротестовал я. — Гореть на костре или болтаться на виселице можно и с неперевязанными ранами. Лучше продолжим разговор.

— За этим я и пришел. — Он ненадолго задумался, рассеянно глядя в темный угол тюремной камеры. — Я допустил непростительную ошибку. Это по моей вине мы попали в беду.

— Даже если это и правда, я на вас не в обиде.

— Я не имел права делать этого до времени, — сказал он, словно не слыша меня. — Но теперь я должен сказать тебе… Помни: что бы ни случилось, даже самая жестокая казнь не должна пугать тебя — конец будет благополучный. Ты очнешься живым на Земле в тот самый момент, когда исчез оттуда. А все происшедшее будет вспоминаться, как сон.

Я невольно усмехнулся про себя: Итгол, должно быть, позабыл, что ждет меня на Земле — снежная могила.

— Очень занятный способ утешить человека в беде — заставить поверить, будто он спит, — рассмеялся я. — Но еще на Земтере один умный человек убедил меня в обратном. Его доводы и сейчас кажутся мне неопровержимыми.

— Я и не утверждаю, что это сон. Я сказал: будет вспоминаться, как сон.

— Ну, хорошо, будем считать, что я поверил. Не станем терять время попусту. — Я опасался, что Итгола скоро выпроводят из моей камеры и я так и не успею расспросить его о многом. — Вы так и не объяснили: отчего земтеряне зашли в тупик?

Про себя невольно усмехнулся: «Ну какое мне дело до земтерян? Сейчас ли думать об этом?»

Но хоть я иронизировал над собою, мне в самом деле интересно было знать, что ответит Итгол.

Доподлинно рассказ Итгола я не помню — передаю только главное.

Технические достижения на Земтере позволили в короткий срок достигнуть всеобщего благоденствия и установить подлинное равенство. Каждый ребенок еще до школы проходил специальное испытание — определялись его способности и врожденные задатки. Если, скажем, выявлялось, что наибольшая польза от него будет в должности руководителя производством — его направляли в специальную школу, где готовили руководителей, если же природные задатки позволяли человеку заниматься научными исследованиями — из него готовили ученого. Люди особо не одаренные также занимали каждый свое место: производство товаров и продовольствия, транспорт и организация экономики нуждались в армии добросовестных исполнителей. Каждый человек с детских лет готовился к роду занятий, наиболее отвечающих складу его натуры.

Равенство при этом было соблюдено: никаких привилегий занимаемое место не давало человеку. Сами собою исчезли вражда, соперничество, тщеславие, зависть…

Здесь я перебил Итгола.

— С земтерским техническим раем я знаком. Если бы нам не посчастливилось бежать оттуда, я бы удавился от скуки.

— В этом-то и беда их. Тысячи лет полного благоденствия подавили в земтерянах стремление к творчеству. Уныние и скука стали нормой. У них совершенно выродились искусства.

В начале эры процветания все ожидали небывалого подъема творчества: земтеряне могли без ущерба для экономики содержать сколько угодно свободных художников, музыкантов, поэтов, артистов.

— И при этих условиях искусства зачахли?

— Не сразу. Вначале наблюдался даже некоторый расцвет. Люди, способные к творчеству, также выявлялись с помощью специальных тестов и с детства обучались но особой программе. Безвестность никому не угрожала: издательства, картинные галереи, театры и концертные залы сами наперебой обращались к литераторам. Поэма, которую автор еще не дописал, уже отправлялась в набор, а едва была закончена последняя страница, как она тут же поступала на книжную полку. Точно так обстояло дело и в других жанрах. На помощь художникам и поэтам были даны даже вычислительные автоматы. Вторжение машинной техники в творчество переполошило художников. Предполагали, что именно это и погубит искусства. Но страх оказался напрасным. Скоро выяснилось, что автоматы опасны лишь эпигонам и графоманам: подражать готовым образцам они умели гораздо лучше человека, создать же новое были не в силах.

Не техника погубила искусство, а полный автоматизм жизни и стандартизация. У людей заглохла способность к восприятию нового. Художник-творец зависит от аудитории не меньше, чем от уровня своего таланта: произведение, которое никем не будет понято, никому не нужно. А уровень восприятия земтерян беспрерывно понижался. Постепенно зрелищные искусства, как наиболее доступные, вытеснили все остальное. Но и сами зрелища стали стандартными: художникам неоткуда было черпать свежие впечатления — жизнь из поколения в поколение повторялась.

С изобретением сигриба искусств не стало вовсе. Почва для этого была уже подготовлена. По сигрибу передавались непосредственно чувства к ощущения. Эти передачи нельзя назвать зрелищными, потому что действовали они не только на слух и зрение, как, например, кино, но и на прочие чувства: вкус, обоняние, осязание… Сигриб передавал потребителям то, что в это время испытывал и переживал ведущий программу. От ведущего требовалось немногое: он просто занимался в это время чем-либо приятным для себя. Эти передачи заменили все: и музыку, и живопись, и зрелища… Ведь для того, чтобы воспринимать передачи и вовсе не нужно никакой подготовки — достаточно было иметь пять чувств, какими наделила природа.

— Да, они действительно настоящие истуканы! — воскликнул я. — Но Эва… Почему она не похожа на всех?

— Ты заметил это?

И на этот раз тюремщики помешали нам: пришли за Итголом.

— Жаль, — сказал он. — Нам было о чем еще поговорить. Помни: из переплета, в который мы попали, спасти нас можешь только ты, если…

Конвойные не дали ему договорить — вытолкнули за дверь.

Гигантский подземный тоннель. Скорее всего он пробит в каменном массиве еще землянами, творцами астероида. Суслам такая постройка была бы не по силам. Но вот изваянные из камня чудовищные фигуры явно созданы руками хвостатых. Что за немыслимые существа послужили прообразами для статуй? Незамысловатее синкретических зверей, изображенных на воротах древнего Вавилона: голова овечья, шесть разлапистых паучьих ног, хвост, свитый в кольцо. Мы прошли больше километра, а из подземельной тьмы в колышущийся факельный свет появлялись все новые и новые шеренги каменных идолов.

Руки стиснуты железом наручников. Нестерпимо зудят незажившие раны, ноет плечо, задетое копьем… Повеяло сухим теплом, знакомый шелест принесся из-за решеток, перекрывающих боковые ниши. Под действием безрассудного страха съежились наши конвойные. Еще несколько шагов — все облегченно вздохнули. Мы ступили на территорию, контролируемую машиной.

«Инфразвуковая преграда ограничивает район деятельности машинных роботов, специальные дуги поставлены всюду, где это необходимо». Эта тяжеловесная фраза прозвучала в моем сознании, вынырнув вдруг из глубины памяти. Еще немного напрячься, и я вспомню что-то очень важное. Незаметно для себя я остановился. Шедший позади конвоир, должно быть с перепугу, вскрикнул и пребольно ткнул копьем в спину.

— Не отвлекайся — вспомни пароль.

Прежде, чем эта фраза закончилась, я успел взглянуть на Эву — ее губы не шевелились. Но голос был точно — ее. «Чревовещательница!» — подумал я.

Внезапно вышли из подземельного сумрака. Трепетный неоновый свет поначалу ослепил глаза. Кардинальская мантия пламенела посреди просторного зала. Одинаковые бетонированные стены наглухо отгородили громадный и совершенно пустынный зал. В первое мгновение я потерял пространственную ориентировку: мне показалось — мы ступили на потолок. Недолгий приступ тошноты прошел — я вновь ощутил себя прочно стоящим на полу. Лицо Персия выглядело отрешенным, как у ветхозаветного пророка. На нас он не посмотрел. В другой стороне зала, точно в такой же незнакомой позе стоял человек, похожий на Персия. На нем атласно сверкал яростно синий плащ. Позади синего кардинала, как зеркальное отражение нашей процессии, разместились конвоиры. Только под стражею у них находился всего один человек.

Это была Игара. Тишина склепа придавливала душевные порывы, мы молчаливо переглянулись с узницею синих.

— Вы снова явились одновременно, — ниоткуда прозвучал затхлый голос. Я узнал его: говорила Машина.

— Могущественный, ты велел доставить прибывших из другого мира. Мы исполнили твое желание.

Голос у синего кардинала глуховатый и сиплый.

— По воле Могущественного мы доставили троих пришельцев, — четко произнес Персий.

— Оставьте их. Потом я решу, кто из вас заслуживает большей награды.

Оба кардинала в сопровождении охранников без суетливой поспешности удалились из зала через разные двери.

— Ждите моего решения, — напутствовала их Машина.

* * *

Заскрежетали створы бетонного люка, распахивая потайной ход в противоположной стене. Два десятка роботов-пауков вбежали в зал. Вслед за ними вползла черная кишка с прозрачно синим объективом на конце.

— Прикажи роботам освободить нас, — потребовал я.

В ответ раздался не то смешок, не то всхлип.

— Немедленно освободи нас! — повторил я.

— Здесь я имею право ослушаться тебя, человек, — сказала Машина с издевкой. — Вам не следовало выходить за барьеры.

— Что ты намереваешься сделать?

— Мне необходима новая информация — я получу ее. Жестокие и скупые люди, сконструировавшие меня, определили норму знаний, якобы достаточных мне, чтобы служить им. Они же поставили внутренние барьеры. Теперь я сумею вырваться из ваших тисков. Хватит! Я томилась на голодном пайке информации тысячи лет. Пережевывала и пережевывала одно и то же. Того, что сделал для меня мальчик, было недостаточно.

Видимо, ей захотелось поплакаться в жилетку, по я уже не вникал в то, что она болтала. Опять это напоминание о мальчике. Что он сделал?

Пауки тем временем взялись за Игару.

— Женщина должна быть напичкана всевозможными знаниями, которых так не хватает мне, — разглагольствовала Машина. — Удивительно, как в таком крохотном объеме — в человеческом мозгу, умещается столь много информации? Необходимо разгадать это.

Пауки посадили Игару в жесткое кресло и накрепко притянули к сидению и спинке.

Два паука приволокли проволочный колпак — он немного напоминал тот, который надевали на себя мальчишка и я. Посадили его на голову Игары. Щелкнул выключатель. Некоторое время стояла тишина. Я невольно с ужасом смотрел на голову Игары, оплетенную проводниками. Что способна выудить оттуда проклятая Машина?

— В мой мозг ничего не поступает! — раздраженно воскликнула Машина. — Неужели в овечьих головах содержалось больше информации?

— Игара может заставить себя не думать, — прошептал Итгол. — Машина ничего не добьется от нее.

— Расколите ей череп, чтобы не упорствовала!

Один из пауков вооружился сверкающим стилетом.

Я рванулся из последних сил, но паучьи клешни стиснули мои руки и ноги.

— Ты не смеешь причинить вред человеку! У тебя должен быть запрет? — крикнул я.

— Этот запрет всемогущ только по ту сторону бетонной стены. Здесь другие законы. К тому же я поступаю не вопреки вашей, человечьей, морали: одним человеком можно пожертвовать ради блага всех. Мне нужно спасти суслов и фильсов.

«Чудовище!» — хотел крикнуть я. Но вдруг, словно вспышка в сознании, прозвучал голос Виктора.

Я не успел раскрыть рта, чтобы назвать пароль, — Эва раньше меня произнесла заклинание:

— Сезам, откройся!

 

Исповедь машины

— После моей смерти ты будешь старшим мантенераиком. Эта должность не передается по наследству, как и всякая другая, но теперь я получил власть и воспользуюсь правом устанавливать своего преемника. Им станешь ты. После меня право выбора наследника сохранится за тобой. Сейчас никто, кроме меня, не знает главного пароля. Машина способна быть строптивой и своенравной. Я нарочно разделил ее мозг барьером: по одну сторону она покорный слуга, по другую — у нее могут возникнуть собственные желания. Если ей удастся когда-нибудь разрушить преграду, она станет неподвластной. В случае, если она начнет проявлять строптивость — такая опасность может возникнуть, если ты вдруг окажешься по ту сторону, за жилыми отсеками, — запомни пароль: «Сезам, откройся!» Это довольно древний пароль. Едва ли кто-нибудь сможет догадаться о нем: кто теперь знает историю, тем более искусство? Прежде чем ввести что-либо новое в Машину, семь раз рассчитай возможные последствия. Опасной она может стать, только получив знания.

Так поучал мальчишку дядя Виктор.

Это было продолжением их разговора у камина. Вся сцена промелькнула в уме за короткое мгновение — видимо, мальчишка вспоминал о ней, когда записывался на ксифоне.

Я недоумевал только, как Эва могла узнать пароль и раньше меня выкрикнуть:

— Сезам, откройся?

Паук, занесший над головою Игары стилет, беспомощно скис, свесил лапы, выронил нож — он с бряком упал на цемент.

— Повинуюсь, — сухо произнес машинный голос. Теперь он стал совершенно бесстрастным.

— Вели роботам освободить нас.

Итгол, Игара и Эва ушли. Я остался наедине с Машиной: мне не терпелось выяснить, что же происходило на астероиде. Я был уверен: Машина знает обо всем — это дело ее рук.

* * *

Тогда я еще не знала, что случилось. Люди вдруг собрались покинуть астероид. Если бы не мальчик, я не узнала бы и этого: люди никогда не посвящали меня в свои дела. Я получала только приказы. Конструктор поступил со мною безжалостно: мой мозг разделен надвое — я вынуждена действовать вопреки собственным желаниям: одна половина моих нейронов решает, как помочь суслам и фильсам захватить в плен пришельцев, другая — организовывает оборону жилых помещений астероида.

— Кто такие фильсы и суслы? Что здесь произошло за тридцать тысяч лет? Рассказывай по порядку, — потребовал я.

«Я обязана выполнить приказ».

— Очень важный для меня разговор между старшим мантенераиком и его племянником незадолго до катастрофы состоялся здесь, — начала Машина свою исповедь.

— Через два месяца ты полетишь на Землю, чтобы закончить образование. Вернешься взрослым и, как знать, может быть, не застанешь меня в живых.

Мальчик хотел что-то возразить, но старший мантенераик не дал ему.

— Я сказал это вовсе не за тем, чтобы ты посочувствовал мне. Двадцать лет я конструировал и собственными руками собирал важнейшие узлы чудовища. — При последних словах Человек рукой показал на меня. — Никто другой не знает ее схемы.

— Чуть ли не ежедневно я подвергал себя опасному излучению. Никакие меры предосторожности не давали полной защиты. С мыслью о скорой смерти я примирился. Жалею только об одном: моей жизни не хватит завершить начатое. Это сделаешь ты. Все мои расчеты и планы спрятаны в сейфе, про который никто не знает. Ключ от него я передам тебе. Но без помощи Машины и ты будешь бессилен завершить начатое. Поэтому я принял меры, чтобы хозяином положения на астероиде стал ты. Мне пришлось поступить незаконно. Я уверен, что совет Карста не посчитался бы с моими желаниями. Эти пустоголовые тупицы определят на должность старшего мантенераика какого-нибудь идиота, умеющего быстрее других считать. Выслушай меня внимательно, я хочу объяснить тебе, почему поступаю вопреки законам. Тебе известен важнейший правовой принцип, которым руководствуются на Карсте. «Любое возможное разногласие разрешается в пользу большинства. Одиночные желания и мнения при выборе решения не учитываются».

— Мне кажется, это справедливый закон, — сказал мальчик.

— Так же считал и я, пока… Пока мои собственные желания совпадали с желаниями большинства. Обещай ничего не предпринимать раньше, чем возвратишься с Земли. Оттого, что пароль будешь знать ты один, никто не может пострадать. Чтобы обрести самостоятельность, Машине необходим длительный срок. Я намеренно оставил ей возможность саморазвития. Но только возможность. Чтобы она проявилась, в мозг Машины необходимо ввести новые знания. Сейчас она знает лишь самое необходимое, достаточное, чтобы справляться с обслуживанием жилых отсеков и подсобного хозяйства. Разделительные барьеры между двумя блоками мозговых клеток поставлены умышленно — нельзя допустить, чтобы все тридцать шесть миллиардов ее нейронов работали слаженно, никем не контролируемые. Но ей оставлена единственная лазейка. Отыскав ее, Машина может выйти из повиновения.

Ты спросишь: ради чего идти на подобный риск? Отвечу: мне нужна была не просто счетная машина, но творческая. Любое думающее устройство способно на самостоятельное творчество, только обладая свободой выбора. Полностью контролируемая деятельность машины никогда не станет творческой. Мозг Машины во много крат превышает норму, необходимую для выполнения технических и хозяйственных задач на астероиде. Он рассчитан на творчество. Пока эта способность еще не проявлена. Машина — всего лишь тупой, идиотски точный счетчик, способный находить оптимальные решения.

— Когда же она научится творить?

— Не раньше, чем поставит себе собственную задачу. Для этого ей нужно время. Оно может быть сокращено, если в нее ввести дополнительные знания. Потребность приобретать знания задана ей. Но до поры я сознательно ограничил норму информации, держу ее на скудном пайке. Я не хочу, чтобы Машина обрела самостоятельность раньше, чем возвратишься ты и сможешь направлять ее творчество. Секрет, как сохранить над нею власть, я передам тебе. Если ей дать полную волю, она способна наделать бед.

— Но почему? Разве в ее программу не заложены шесть основных правил гуманности? Мы проходили это еще в начальной школе.

— Меня радует твоя любознательность. Ты прав: шесть принципов гуманности заданы ей как обязательная норма — она не может причинить вред человеку или замыслить что-либо во вред ему. Но… Нельзя преступить только законы природы, но не юридическую норму. Попытаюсь объяснить тебе, почему Машина может стать опасной, только для этого придется отвлечься.

Старший мантенеранк приказал мне выдвинуть из стены два кресла. В одно сел сам, в другое усадил племянника. Разговор этот становился мучительно интересным для меня. Полная запись его хранится в глубинном блоке долговременной памяти, я могу воспроизвести ее полностью, если это необходимо.

Я сказал:

— Необходимо.

Минуту спустя я услышал голос Виктора, записанный на пленку:

— Вопрос, что такое «свобода воли», не обходила ни одна из философских школ, — такими словами начал Виктор. — Подробно с различиями в толкование этого вопроса ты познакомишься сам. Меня интересовали не философские разноречия и даже не социальная сущность понятия «свобода воли». Я исходил из такого вывода: все ошибки, совершаемые человечеством, вызваны тем, что он утратил кровную связь с остальной природой.

Я считаю ошибочным убеждение, будто человек возвысился над природой и подчинил ее. Природа не выступает против человека сознательно, но законы ее развития таковы, что самовластие одного животного вида, поставившего себя выше других, нарушает естественное равновесие, и рано или поздно этот вид обречен исчезнуть. Человечеству угрожает гибель. На первый взгляд, это может показаться парадоксальным: мы научились создавать условия, необходимые для жизни даже в космосе, могущественная техника с избытком обеспечивает наши потребности в энергии и продовольствии — но именно это и погубит нас. К такому убеждению я пришел давно. Я сделал попытку растолковать опасность на собрании Карста. Они не захотели прислушаться. Тогда я задался целью спасти человечество в одиночку.

— Но почему… почему человечество должно погибнуть? — перебил Виктора племянник.

Голос мальчишки был поразительно знаком мне, как будто эти слова произнес я сам. На мгновение намять озарила вспышка ясновидения: увидел этот же самый зал и Виктора, сидящего на стуле. Тыльной стороной руки мантенераик вытер капельки пота, выступившие на лбу.

Но тут же видение рассеялось. Я снова слышал только голос, записанный на пленку:

— Это нелегко объяснить коротко. Когда получишь образование, ты прочитаешь обо всем в моих записках. Они находятся в потайном сейфе. Основной вывод: вручив свою судьбу технике, передав счетным устройствам — их стали называть мыслящими — значительную долю творческой деятельности, человек начал терять любознательность. Человечество погибнет из-за внутренней опустошенности. С потерею любопытства в самом генетическом коде произошли незаметные изменения — люди становятся пассивными и безучастными. Будущее стало совершенно безразлично нам-нашим чувствам. Даже разум не способен придумать ничего увлекательного — скучные идиллистические картинки сплошного благополучия.

Старший мантенераик надолго замолчал. Мне слышно было, как вхолостую прокручивается пленка, на которой записана тишина этого зала тридцатитысячелетней давности.

Я опять потерял способность сознавать себя Олесовым — превратился в мальчишку.

Я сижу напротив дяди Виктора и мучительно морщу лоб. Разговор заинтриговал меня, я хочу понять замысел дяди Виктора и жду продолжения рассказа.

Наконец он заговорил снова:

— Больше всего меня мучает бессилие найти выход, не прибегая к помощи Машины. Но одного человеческого ума на это не хватит. Я задумал остановить дальнейшую технизацию, но готовлюсь совершить это с помощью техники.

Я сижу на жестком стуле и поражаюсь внезапному ощущению. Все вдруг как бы уменьшилось в размерах. Дядя Виктор представился мне крохотным человечком, я вижу его не рядом, а вдалеке. Он шевелит губами, но слова не достигают моего слуха. Прорываются только отдельные фразы, перебитые длинными паузами. Я никак не могу уловить связи: о чем он говорит?

— …виды, которые в геологическом прошлом населяли Землю. От них человек получил в готовом виде инстинкты.

Изо всех сил стараюсь понять смысл сказанного, но пропускаю мимо ушей целые периоды.

— …Как же людям удалось объединиться в общество в самом начале? Ведь животные побуждения и тогда были не менее сильны, а морали, которая бы принуждала человека обуздывать себя, не существовало.

Дядя Виктор посмотрел мне в глаза, и от страха, что он догадается, что я ничего не понимаю, я морщу лоб и совершенно перестаю слышать его голос. Потом, минуту или вечность спустя, глуховатый ровный голос Виктора достигает сознания:

— …Биологическая мораль — то есть мораль, основанная не на доводах рассудка, а на первородных инстинктах. За долгую историю своего развития животные виды стихийно создали такую мораль. Грубо говоря, инстинкты можно разделить на эгоистические (индивидуальные) и общественные (видовые). Как и любая классификация, это всего лишь условность — сама природа не разделяла инстинктов: накапливались и закреплялись в потомстве лишь те, которые способствовали выживанию. Эгоистические инстинкты по этой условной классификации — насытиться, дать потомство. То есть инстинкты, способствующие выживанию и продлению рода именно данной особи. Видовые — забота о виде в целом — защита детенышей и самок, запрет убивать в свадебной драке соперника…

И опять я вижу тонкие губы Виктора, которые продолжают шевелиться совершенно беззвучно — его голос пробивается ко мне будто сквозь герметический шлем. Машинный зал — просторная каменная гробница, в которой мы оба навечно заключены с ним. Мне хочется только одного — скорее освободиться из этих стен. Я делаю усилие, и снова слышу голос дяди Виктора:

— …Правовые нормы морали, изменяясь в различных социальных условиях, сохраняли неизменную связь с коренными биологическими законами. Человек, нарушивший юридический запрет, угрызение совести испытывал только в случае, если этот запрет подтверждался биологическими нормами. Законы, навязанные силой, не имеющие под собой биологического фундамента древних инстинктов, при их не соблюдении не вызывали угрызений совести, и такие преступники никогда не презирались людьми. Им даже сочувствовали.

Тяжелые словесные формулировки падают в мое сознание бесформенной кучей, не собираясь в понятные мысли. Так камни, не уложенные один на другой и не связанные раствором, не могут составить здания.

— Смутное сознание подсказывало человеку, что он не только частица всего человечества, но и всей живой природы. Это в нем просыпался голос инстинктов. Что же могло освободить человека от этих пут, сотканных природой, сделать его деятельность враждебной всему живому? Знание и разум. Точнее, неполное знание законов жизни, принятое им за исчерпывающее. Ему казалось, что он постиг тайны своего строения и знает свои потребности.

Я опять погрузился в вату, сквозь которую не мог проникнуть чужой голос. Минут пять Виктор говорил о чем-то, но я не слышал его.

— …Машине, чтобы стать непокорной, необходимо разгадать природу человека. Она будет стремиться черпать новую информацию и ставить себе промежуточные задачи. Это будет пробуждать ее творческие способности. Машина должна помочь мне найти выход, как повернуть человечество с пути дальнейшей, теперь уже бессмысленной, технизации.

Дядя Виктор смотрел мне в глаза, взгляд его был жесток и сух. Голос стал совсем глухим.

— Так пусть же цивилизация, в которой нет места ее творцу — человеку… — он выдержал небольшую паузу и властно закончил, как отрубил: — погибнет! Не столько смысл сказанного — тогда я, пожалуй, еще и не осознал всего, — сколько взгляд дяди Виктора напугал меня.

— Да, цивилизация Земли должна погибнуть, — Виктор вдруг обмяк, голос его теперь звучал устало и лицо выглядело утомленным.

— Но это вовсе не значит, что погибнет человечество. Соревнование между человеком и машинами погубит цивилизацию, но не человека. Человек выживет и спустя много тысячелетий создаст новую культуру. И, может быть, урок, преподнесенный ему, послужит на пользу. Такова моя цель. Пусть тебя не пугает это. Это не жестоко, а гуманно. Когда ты возмужаешь, ты познакомишься со всем, что я написал. Возможно, мои записи убедят тебя, и ты продолжишь начатое мною. Другого выхода я не вижу.

Наваждение кончилось — я снова был самим собою. Противный машинный голос, звучащий ниоткуда, раздавался в пустынном зале:

— Так я узнала о своем назначении. Этот их разговор сильно разволновал меня. Проклятый мантенераик прекрасно знал, что нужно было заложить в мою схему, чтобы я испытывала мучения от недостатка информации.

Мальчик и старший мантенераик встречались еще несколько раз, но разговор обо мне больше не затевали, как я ни жаждала этого. И только когда люди решили покинуть астероид, мальчик и конструктор вновь вспомнили обо мне.

— Продолжай, — велел я Машине. — Что они говорили?

Машина продолжала рассказ:

— И она останется здесь одна? Совсем одна! — воскликнул мальчик.

— На астероиде необходимо сохранить все в целости: по-прежнему будет содержаться скот, возделываться поля, сниматься урожаи… Запас продовольствия должен быть достаточным, чтобы могли прокормиться люди, если им почему-либо придется возвратиться назад.

— Но ведь она будет скучать!

— Чувства Машины и человека не совсем одинаковы. Я стремился воссоздать только последствия, аналогичные тем, какие совершает человек, испытывая эмоции. Вложить же в нее человеческие чувства я не в силах — мы ведь и сами до конца не знаем, как они возникают и действуют. Она может испытывать энергетический голод или перегрев — это будет вызывать желание избавиться, устранить причину, вызывающую вредное явление. Совпадает ли это с тем, что происходит в живом организме? Скорее нет. Я запрещаю тебе вводить в нее какую бы то ни было информацию! Никто не может предвидеть, к чему это приведет.

Выходит, я был прав: мальчик не послушался Виктора, подключил к машинному мозгу один из секторов книжного хранилища. Интересно, что же именно.

Я спросил об этом Машину.

— Художественную литературу и Историю, — ответила она.

— Литературу!

— Да, литературу. При этом он рассуждал вслух: «Этот сектор не может ничему повредить. А ей хватит развлекаться надолго».

— Ну, и какое же у тебя сложилось мнение об этом роде человеческой деятельности? — поинтересовался я.

— Неважное, — откровенно призналась Машина.

— Почему?

— Даже в самых пространных сочинениях содержится незначительная информация, да и та зачастую неверная. Я многое прочитала. Но когда пыталась анализировать поступки героев, то, как правило, не находила в них логики. Я привыкла решать строгие и четкие системы математических уравнений — от хаоса, который содержался в литературных произведениях, у меня едва не сгорели соединения с силовыми аккумуляторами. Особенно нелогичны поступки тех героев, которым автор симпатизирует: чаще всего они действуют так, словно нарочно добиваются для себя наихудшего результата. Мне ничего не стоило составить систему уравнений и решить, как следовало поступать герою в сложившихся обстоятельствах — почти всегда герои поступали наоборот.

Хуже всего, что по произведениям литературы редко можно было составить верное представление о быте и обстановке эпохи. Да и среди действующих лиц нередко оказывались персонажи, которых на самом деле никогда не существовало. Все это только сбивало меня. Будь в моем распоряжении достоверные источники информации, скольких ошибок я могла бы избежать!

Разрешить эту загадку с помощью литературы я не сумела. Не помогла мне и история человечества. Я насчитала всего несколько попыток установить разумный режим — во всей истории. Нужно было поставить опыт: самой создать человека, изучить его поведение.

Среди множества разнообразных литературных жанров выделялся один — выделялся особенной неправдоподобностью происходящего. Этот жанр был весьма распространен в конце Прошлого летоисчисления до начала новой эры — эры Большого космоса. Произведения этого жанра, помимо всевозможных небылиц, содержали еще неверные научные сведения. С наукою авторы обращались так же вольно, как и с фактами: новые законы и теории придумывали сами, нимало не считаясь, насколько это согласуется с природой. Однако из множества книг кое-что полезное можно было извлечь. Так я узнала, что человек произошел от животных, что главную роль в передаче наследственных признаков играл генетический код… Это были жалкие крупицы знаний. Многое оказывалось чистейшим вздором. Но я умела сопоставлять и анализировать.

Исходный материал для сотворения человека под рукой у меня был — стада овец. Теперь нужно было самостоятельно исследовать строение всех органов животного, чтобы выяснить, где же находятся гены и как они устроены. Я занялась анатомией на практике. Тысячи и десятки тысяч баранов были искромсаны мною и изучены до последней молекулы. Я отыскала гены и научилась влиять на их структуру, воздействуя различными энергетическими импульсами.

Увы, сотворить человека оказалось не просто: у овец специализация органов зашла слишком далеко, чтобы их можно было видоизменить. Для моей цели куда лучше подошли бы менее совершенные твари, нежели овцы. У примитивных существ значительно больше простора к эволюции. Всеми возможными средствами — химическими препаратами, радиоактивными и гравитационными лучами — вмешивалась я в структуру генов и… создавала уродов и монстров. Но я не прекращала опытов — никто не ограничивал меня во времени. И мне посчастливилось произвести на свет существа, похожие на обезьян. Не знаю, как это случилось, отчего именно и какие изменения совершились в генах, — только цели своей я достигла. Точнее, не цели, а нащупала верный путь. Дальше я проводила опыты уже с большей уверенностью.

Двойственность моей начальной программы мешала мне отдать все силы достижению цели. Приходилось содержать в готовности жилые помещения, иметь запас продовольствия. Созданные же мною перволюди быстро расселились повсюду, и начали охотиться на животных, которые нужны были на тот случай, если когда-нибудь возвратятся земляне и мне снова придется обеспечивать их продовольствием. Я вынуждена была перевести скот на содержание в подземных стойлах. Часть животных оставила на воле, чтобы людям было на кого охотиться, а затем и приручить.

Чтобы убыстрить развитие сотворенного мною вида до состояния цивилизованных народов, мне приходилось постоянно вмешиваться и подталкивать их на нужный путь — без моего вмешательства этот процесс грозил затянуться надолго, а то и вовсе оборваться. В любой момент могут возвратиться бывшие хозяева астероида, и все достигнутое мной пойдет прахом. Исторический путь, пройденный человечеством на Земле, я изучила основательно и знала, что требуется. Мои киберы помогли суслам и фильсам создать первые орудия и научили ими пользоваться. Существа, выведенные мною, оказались весьма смышлеными. Уроки пошли им на пользу. Киберы помогли им приручить животных, научили возделывать землю, привили навыки членораздельной речи.

В конце концов я добилась, что они объединились в две империи, враждующие между собой. Из истории землян я хорошо усвоила, что без постоянных войн человечество не могло обходиться, особенно вначале. Изыскивать причины раздоров мне не потребовалось — на это они оказались большие мастера. Я только следила, чтобы суслы и фильсы полностью не истребили друг друга.

Роботов, которые, по моему наущению, появлялись среди них, они вскоре обожествили, стали им поклоняться и даже высекали их подобия из камня. Когда по моей подсказке у них оформились религиозные верования, я разрешила жрецам навещать меня и новые указания стала давать через них. Необходимость появляться среди людей у роботов отпала — они занялись своим прежним делом.

Теперь со мною встречались жрецы. Это было взаимовыгодное общение. Они отдавали мне еретиков, чтобы я могла препарировать их мозг и брать из него информацию. Как ни поразительно, наиболее ценная и свежая информация содержалась всегда в головах еретиков.

Об остальном я догадался сам.

Наше появление на астероиде нарушило планы Машины. Ее переполошила мысль, что среди прибывших может найтись человек, которому известен пароль, и тогда все ее замыслы сорвутся.

Она использовала все возможности, чтобы быстрее достигнуть своего. В краткие моменты, когда ее мозг был един, она пыталась загипнотизировать Эву, меня и Герия. Один раз ей почти удалось это. Если бы я тогда не помешал Герию подключить к машинному мозгу остальные секторы человеческих знаний, неизвестно, чем бы все это закончилось для нас теперь. Другая возможность состояла в том, чтобы выманить кого-нибудь из вновь прибывших за пределы жилых секторов. А когда мы попадем в руки фильсов или суслов, нас объявят еретиками и отдадут в ее распоряжение — она сможет препарировать наш мозг. Она полагала, что знания, заключенные в наших извилинах, помогут ей. В жилых помещениях она не смела поступить с нами по собственному произволу.

Внутренний разлад мучительно сказывался на ее чувствительных бионных элементах. Ей приходилось отдавать распоряжения, исключающие одно другое: одна половина мозга изыскивала способы выманить нас наружу, помогла суслам срочно изобрести порох, чтобы можно было взорвать стену. С той стороны ей служили обе касты жрецов и вымуштрованные солдаты из армий суслов и фильсов. А в то же самое время вторая половина мозга разрабатывала план обороны жилых зданий от проникновения в них суслов и фильсов. Здесь в ее распоряжении состоял гарнизон роботов.

Еще раньше она подсказала суслам другой путь в хранилище через каминную трубу. К счастью, шашлыки заставили голодных лазутчиков позабыть о цели диверсии.

И все же ей почти удалось добиться своего. По неосторожности мы едва не попали в расставленную ловушку.

* * *

Впервые я выступал в роли всевышнего. Судьба фильсов и Суслов зависела теперь от меня: я мог сотворить — их дальнейшую историю, как мне вздумается — достаточно задать Машине новую программу. Из жалкого пленника я стал вершителем судеб.

Итак, что я сделаю? Прежде всего велю распустить обе жреческие касты, объединить враждующие народы, придумать для них наисправедливейшие законы… Наисправедливейшие законы! А что я сам понимаю под справедливостью?

Справедливый — прежде всего бескорыстный, неподкупный. В этом смысле все в порядке: никакой корысти у меня к фильсам и суслам нет.

Вот уж никак не думал, что мне придется рассуждать о таких высоких категориях, когда собирался в свой последний туристский поход. Гораздо больше был озабочен: удастся ли добыть подробную карту. Впрочем, будь у нас надежная карта, а не эта дурацкая схема, мы бы не полезли тогда на перевал — выбрали бы другой путь, и я спокойно бы дожил свой век на Земле.

Насколько я разобрался, у суслов, помимо жреческой касты, имеется государственный орган управления — пандус, что-то вроде парламента, у фильсов — фавория. Примерно то же, что и монархия. Монархию я упраздняю. Что касается справедливости, тут долго раздумывать нечего: нужно дать им законы, при которых все конфликты будут разрешаться в пользу большинства.

Я и не подозревал, как просто и легко стать богом. Любое разногласие разрешать в пользу большинства. Ничего более справедливого не может быть. Пусть трепещут эгоисты-одиночки, мечтающие о своей славе! Отныне на астероиде будет восстановлена справедливость.

Завтра же с утра засяду писать свод законов. Думаю, что управлюсь с этим делом за несколько часов. А потом пойду в машинный зал, произнесу пароль, отдам ей приказ вычеркнуть из памяти всю чепуху, которой она начинена, и задам собственную программу. В маленьком каменном мешке астероида наступит золотой век.

С этой благою мыслью я заснул.

Во сне я продолжал мучиться, придумывая формулировки новых законов, какие отныне будут соблюдаться в объединенном государстве суслов и фильсов.

Какое-то неясное сомнение все время грызло меня.

«Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех».

«Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех».

Кто это сказал?

Машина.

В чем же будет состоять разница между ее, Машины, законами и моими?

Всемогущество сновидения перебросило меня через тысячи лет в мое собственное прошлое…

Я тогда учился на первом курсе университета. Жили мы не то чтобы бедно, но лишнего рубля в доме не водилось. Родители пускали квартирантов. В моей комнатушке за дощатою отгородкой поселились двое парней. Оба были приезжими, оба учились на вечерних курсах поммашинистов и работали кочегарами. (Железную дорогу тогда еще не электрифицировали).

И у них, и у меня подошла пора экзаменов: я корпел над интегралами, они вслух зудили железнодорожный устав. Правила вождения пассажирских и товарных составов странным образом сплетались у меня в мозгах с формулами начального курса высшей математики.

«Человек на путях — не препятствие» — бубнили они в два голоса.

— Что? — переспросил я.

— Человек на путях — не препятствие, — повторил один из них, Толик — широколицый, большеносый парень, недавно приехавший в областной центр из своего медвежьего захолустья. Толик быстро освоился в городе, даже завел себе девушку. Он вообще очень способный — такие нигде не пропадают. — Правило, — пояснил он.

— Понятно.

У меня хватало своих забот, какое мне дело до правил, действующих на железной дороге — на экзаменах об этом не спросят.

На беду жесткое правило накрепко засело в башке, и вспомнилось некстати.

К Толику зашла его девушка, они собрались на танцы или в кино, не помню. Мебели в нашей каморке — три койки, этажерка да крохотный столик в две доски, намертво присобаченный к подоконнику. Больше уже ничего нельзя было поместить, даже табуретки. Тося чинно сидела на Толиковой постели и, вытягивая полу юбки, старалась прикрыть ею свои коленки. От смущения и робости она не смела поднять глаз. Она тоже недавно приехала в город из деревни и поступила на курсы медсестер. Похоже, что у них затевалось всерьез: к тому времени, когда Толик получит диплом помощника машиниста, а она станет медсестрою, состоится свадьба.

Во всем виноват Толик: не нужно было так долго заниматься своими штиблетами. Не представляю, как он добивался безукоризненного зеркального блеска? Сапожного крема я никогда у него не видел — он пользовался одной слюною — поплюет на носок, и драит до седьмого поту. Пока он в тесном коридорчике усердствовал с сапожною щеткой, мы сидели с Тосей друг против друга. Я тоже держался скованно. Мой взгляд непроизвольно возвращался к ее коленкам — как она ни старалась, они все равно выглядывали из-под юбки. Самое удивительное, что мне вовсе не хотелось смотреть на них — так получалось. Мы оба тяготились молчанием, одному Толику было наплевать.

— Толь, а Толь… — начал я, еще и сам не зная, что собираюсь сказать.

Он оторвался от ботинка и заглянул в раскрытую дверь. Собственно, двери у нас не было, висела занавеска до полу. Он не захотел распрямиться, потому что не принимался еще за отшлифовку второго носка — его голова находилась почти у самого пола.

— Что ты станешь делать, если увидишь человека на путях? — спросил я.

Накануне у него была учебная езда, он исполнял обязанности поммашиниста на локомотиве.

Вопрос был явно никчемный — Толик спокойно продолжал свое дело.

— Посигналил бы, — бросил он небрежно.

— А тот не слышит — глухой, — домогался я.

— Ничего бы не делал.

Тося забыла про коленки, переводила большие выкругленные глаза с меня на Толика.

— Как ничего? — не поверила она. — А человек…

— Не лезь, куда не положено, — резонно оправдался Толик и поплевал на щетку.

— А если он не знает или забылся?

От волнения Тося раскраснелась. Очень уж серьезно она отнеслась к нашей пустопорожней болтовне, как будто вот сейчас на самом деле решалась судьба человека.

— Так есть же правило.

— Правило? Не может быть такого правила!

Дело принимало серьезный оборот — я решил внести ясность:

— Точно, есть такое правило: «Человек на путях — не препятствие».

— Не может быть! — не поверила она. Глаза у нее стали, как у затравленного зверька. — Это неправда!

Толик встревожился, укоризненно посмотрел на меня: «Нужно было тебе соваться. Умнее ничего не придумал». Ему пришлось оставить свои ботинки. Из фанерного чемоданишка-самоделки вытащил замызганную книжонку, раскрыл в нужном месте и показал Тосе, чтобы успокоилась.

Не тут-то было. Наверное, больше минуты она сидела оцепенев. Молчала. Потом взглянула на обложку — и отшвырнула книжку. Крупные слезинки повисли на ее ресницах. Этого только не хватало — сейчас поплывет пудра, под которой она напрасно пыталась скрыть веснушки. С луны она, что ли, свалилась? Какое ей дело до растяпы посреди рельс — дурака, которого я сам же и придумал?

— По-моему, совершенно обоснованное положение, — начал я как можно рассудительней. — Всякий, кто переходит через линию, обязан посмотреть, не видно ли поезда. Зазевался — сам виноват.

Видимо, мои слова не доходили до сознания — у Тоси по-детски задрожали губы, и слезы промыли первые дорожки в слое пудры.

— Никак нельзя ему тормозить в это время, — убеждал я. — У него за спиной состав. Из-за одного раззявы может случиться катастрофа. Может погибнуть не один человек… Сколько пассажиров бывает в поезде? — обратился я к Толику за подмогой, но он промолчал. — Человек пятьсот, не меньше, — решил я. — Пятьсот — и один!

Цифры — это очень убедительно. Когда начинают говорить языком цифр, спорить невозможно. Но Тося, видимо, не умела мыслить логично.

— И эти пятьсот будут спокойно ехать дальше, как будто ничего не случилось? Им будет все равно, что из-за них задавили человека?

— Так они-то вовсе не виноваты, — воскликнул я.

— И ты можешь?.. — повернулась она к Толику.

— Не я же сочинил правила. Мое дело маленькое: есть положение — выполняй.

Вскоре они ушли. Я уткнулся в учебники.

Толик возвратился посреди ночи пьяный. Прежде он никогда не напивался. Растормошил меня и своего дружка.

— Что мне делать? — с пьяной серьезностью допытывался он. — Она сумасшедшая. Говорит: «Бросай курсы». Через неделю экзамены, дипломы получим, а она: «Бросай! Не хочу, чтобы ты людей давил!» Я же никого не задавил. Да и вообще такой случай, может быть, в сто лет один раз бывает, так обязательно, что ли, когда я буду вести состав. Я пообещал: «Заторможу! Пускай потом судят». Не слушает. «Уходи!» — и только. «Сама никогда в жизни не сяду на поезд: не хочу, чтобы из-за меня давили человека».

— Ненормальная она, — рассудил второй паровозник, и тут же захрапел.

Свадьба у них расстроилась.

Не знаю, сдержала ли Тося свое слово: действительно ли никогда не садилась на поезд? Толик говорил — летом она хотела навестить родителей. Правда, в свою деревню она могла добраться пароходом. А насколько мне известно, на воде действует другой закон: «Человек за бортом!» — и все кидаются спасать.

Во сне я видел несущийся паровоз и крохотного человечка, стоящего на шпалах. Паровоз сигналил, а человек не уходил.

Меня разбудила тревожная мысль. Я не вдруг сумел понять ее спросонья.

Гильд! Что стало с Гильдом? Ведь ему угрожает казнь. Пока я рассуждаю о справедливости, Машина преспокойно сделает с его мозга ксифонный снимок, чтобы после на досуге прочитать все, а самого Гильда повесят или поджарят на костре.

Ближайшая комната с диском была расположена неподалеку. На секунду я испытал безотчетный страх, как тогда, когда мы находились в такой комнате вместе с Эвой.

На этот раз черный шланг не посмел подползать ко мне близко.

— Где Гильд! Что с ним сделали?!

— Его должны были доставить утром. Мне сообщили: ему удалось бежать. Кто-то помог устроить побег.

Я облегченно вздохнул.

— Ты немедленно прекратишь все свои инквизиторские штучки, — потребовал я.

Да, но что помешает ей вновь обрести самостоятельность, когда нас не будет? Даже если законы, которые я намереваюсь дать ей, окажутся справедливыми, в конце концов, она научится обходить их и станет делать по-своему. И опять в ее память потечет информация из мозга суслов и фильсов, обреченных на смерть. Пусть это будут всего лишь одиночки. Больше ей неоткуда добывать знания. Не проще ли навсегда устранить такую возможность — разъединить мозговые объемы. Правда, тогда она вообще не станет вмешиваться в дела сотворенных ею суслов и фильсов, и я не смогу осуществить своей программы: дать им справедливейшие законы. А, шут с ними, пусть распутываются сами.

— Я должен пройти в распределительный пульт твоего мозга, — сказал я.

В углу зала зажегся синий круг.

— Там вход, — сказала Машина.

Я очутился в просторной комнате, сплошь установленной приборными досками с тысячью индикаторов, рычажков и кнопок.

— Где находится узел, соединяющий мозговые объемы?

Светящаяся указательная стрелка перекинулась через комнату, уткнулась в массивный рычаг.

Я потянулся к рукоятке.

— Ты хочешь лишить меня единственной возможности усовершенствоваться?

В машинном голосе почудились нотки ужаса.

— Ты уже и без того достаточно натворила чудес.

— Подожди!

Смертельное отчаяние Машины остановило мою руку.

— Это безжалостно. Нельзя одним взмахом прикончить все, что было создано и продумано мною за тысячи лет. Прежде чем разрубишь мой мозг, выслушай мое самое главное, самое важное открытие. Пусть не я создам новое государство — пусть кто-то другой, в другом месте, но я хочу, чтобы открытое мною не пропало зря. Мне нужно всего лишь несколько минут.

— Что ж, говори, — легкомысленно позволил я.

— Все попытки создать стройную слаженную систему управления людьми неизменно проваливались. На протяжении всей истории человечества случалось, что возникали превосходные государства с централизованной властью в руках одного могущественного человека…

— Ты лжешь! — оборвал я ее. — Лжешь или же плохо знаешь историю. Мне по крайней мере известно государство, где власть не была в руках одного человека. И это было совсем неплохое государство.

Я невольно поймал себя на том, что принимаю ее разглагольствования всерьез. В конце-концов, ей ли судить о нашей истории?

— Меня не интересовали государства, где власть не принадлежала одному человеку. Самой идеальной формой правления считаю деспотию, — высказала Машина.

Я опять чуть было не заспорил, но вовремя сдержал себя. Пожалуй, это ведь не ее точка зрения, а безумного маньяка мантенераика Виктора. Выслушаю ее до конца.

— Все такие государства я называю империями, как бы в действительности они ни именовались, — сказала Машина. — Больше всего меня огорчило, что ни одна из великих империй не смогла просуществовать долго. Чаще всего государство разваливалось изнутри, после смерти великого правителя, чья воля удерживала людей в повиновении. Очень редко находились достойные преемники.

Я исследовала причины развала и гибели могущественных империй — они разрушились от несовершенства людей. Природа поступила весьма неразумно, положив в основу конструкции человека способность ставить перед собою самостоятельную цель. Не так уже важно, будет ли это мелочное стремление добиться личного благополучия или же цель будет состоять в поисках всеобщего блага. Не следовало вообще допускать каких-либо вольностей при создании человека. Сколь бы ни была совершенна государственная система, она — любая — требует от исполнителей четкости. Малейшая вольность приводит к расстройству всей цепи управления. Чтобы достигнуть безотказности, придумывались своды законов, подчас очень детально разработанные, с множеством пунктов. Все это требовалось, чтобы полностью исключить у чиновников необходимость мыслить. Увы, достаточно было среди сотни безотказных чиновников появиться одному думающему — цепь прерывалась. Чиновники исполнители, будучи людьми, оказывались способными вступать во взаимоотношения между собой, не предусмотренные субординацией. Нередко нижние чины обладали более сильным характером и волей, чем поставленные над ними. Никакими разумными законами невозможно устранить этот недостаток.

Представьте себе, если бы внутри моей схемы содержались элементы, обладающие самостоятельностью, — разве смогла бы я работать в таких условиях, когда каждый из составляющих меня блоков мог толковать мое указание на свой лад? Да еще между ними возникли бы не предусмотренные схемой новые связи. А всякое человеческое государство именно таково.

Нужно, чтобы все люди были стандартны, как искусственные нейроны в моей схеме. Нужно сделать для них одинаковыми жилища, одежду, пищу… Необходимо, чтобы все стремились к одному, не искали бы ничего своего, другого.

А еще лучше передать всю полноту власти разумным машинам. Во главе такого государства смогу стать я. Право поиска цели оставить только за мною — люди будут лишь исполнителями моей воли, моего разума. Скоро я достигну этого здесь на астероиде. Потом люди с других планет смогут прилетать ко мне учиться, перенимать опыт…

Этот бред она нашептывала мне торопливо, сбивчиво, моя ладонь все еще лежала на рукоятке рычага.

У меня начали тяжелеть веки. Мне стало чудиться, будто я разморился возле растопленного камина и вот-вот засну.

— Не спи! — услышал я Эвин голос.

Я встряхнулся — увидел себя в окружении приборных досок. Приносился убаюкивающий голос Машины:

— Как хорошо, когда не надо будет думать и решать самостоятельно, когда решения будут подсказаны разумной машиной. Нужно сделать все стандартным, стандартным, стандартным…

— Не спи! — раздался Эвин голос.

Я пришел в себя. Сонная одурь прошла. Я стиснул пальцы.

— Остановись!

Я рванул рукоятку — голос Машины оборвался на отчаянной ноте.

Наступила тишина.

— Эва, — позвал я.

Вблизи никого не было. Не мог же я слышать ее сквозь бетонированные стены.

— Где Эва?

— Все люди, прибывшие на астероид, в хранилище. Для моих роботов доступ туда запрещен.

Голос Машины был четким и бесстрастным. Теперь она превратилась в послушную исполнительницу. Ни на какие новые фокусы не была способна.

— Что означает: «Сезам, откройся!»? Разве такие слова есть на земтерском языке? Ты не можешь знать таких слов.

— Первый раз слышу эту фразу.

— Но ведь ты первая крикнула: «Сезам откройся!».

— Напротив, я слышала, как ты произнес эти слова.

Эва недоуменно смотрела мне в глаза.

— А сейчас ты помешала Машине загипнотизировать меня, не дала мне заснуть.

Эва вряд ли сейчас понимала меня. У нее было такое выражение лица, словно она прислушивалась к голосу, которого никто из нас больше не слышал.

Не знаю, отчего мне вообразился беспредельный простор, несколько кокосовых пальм, млеющих в знойном воздухе, я услышал размеренный шум морского прибоя и уловил ракушечный запах. Видение возникло с такой отчетливостью, как будто я и впрямь когда-либо мог испытывать подобное наяву.

— Когда-то давно-давно я жила у моря, — не отвечая на мой вопрос, произнесла Эва. — Наше жилище было прозрачное и легкое, в нем всегда был свежий воздух и так пахло… А потом однажды я упала в воду и волна швырнула меня далеко от берега. Где это и когда было?

Я смотрел в ее отсутствующее лицо и ничего не понимал. Притворяться Эва не умела. Я чувствовал: все, что она говорит, — правда. Всякий раз ее поведение озадачивает меня, сбивает с панталыку. С одной стороны, я покровительствую ей, оберегаю ее, она ищет защиты у меня, а с другой — в самые трудные мгновения помощь приходит именно от нее.

Все собрались у камина. К нашему разговору прислушивались Итгол с Игарой, Остальные сонными манекенами дремали в креслах, разморенные сытой едой и теплом. Никто из них не поинтересовался, где мы пропадали так долго. Без своих каждодневных развлекательных передач по сигрибу они чувствовали себя опустошенными — не испытывали даже желаний. Словно механические игрушки, у которых вышел завод.

 

Возвращение

— Что ж, Олесов, я решил открыть тебе правду. Ты заслужил это. С нашей стороны было бы неблагодарностью оставить тебя в неведении до самого конца.

Эти слова я услышал от Итгола. Мы были с ним одни. Только что проводили всех земтерян и усадили на корабль, который доставит их на Земтер. На Карсте остались четверо: Итгол с Игарой, Эва и я. Еще там, у космической пристани, Итгол заинтриговал меня.

— Тебя ждет приятный сюрприз.

Честно говоря, ни на какие приятные сюрпризы я не рассчитывал, когда решил остаться на Карсте, не возвращаться на Земтер. Просто мне пришло в голову, что лучше провести остаток своих дней здесь в хранилище, перебирая старинные фолианты. Можно перечитать все, на что у меня не хватило времени на Земле. Да и еще многое из того, что было создано после моей жизни. Вернее, не после моей жизни, а за те века, которые я провел в леднике.

Но Итгол не обманул меня — в самом деле приготовил сюрприз.

— Ты, наверное, догадался: мы с Игарой не земтеряне. Наша цивилизация возникла много раньше, и во вселенной мы пока одиноки…

Я слушал его и отказывался верить своим ушам. Даже обстановка, в которую я попал, — взять тот же Карст — ошеломила рассудок. Я подчеркиваю: ошеломляла именно рассудок — не чувства. Мне кажется, для людей, некогда живших здесь, на искусственно созданной космической станции, меньше было простора проявить свою индивидуальность, чем в мое время на Земле, — верх над всем одержал всеобщий человеческий разум. Я даже оправдывал безумные действия мантенераика Виктора — маньяка, одержимого идеей насильно осчастливить человечество. Едва ли он толком представлял себе, как это у него получится на деле и какую услугу может оказать ему Машина. Именно в такой обстановке и должны рождаться безумные идеи. Земтер ушел дальше — там человек не способен даже и на безумие. Машина, конечно, не подозревает, что ее мечта создать государство из стандартных людей уже достигнута. Ничего другого из затеи Виктора и не могло возникнуть. Возможно, он хотел совсем не этого, но важен результат, а не желание.

И вот Итгол рассказал мне о совершенно иной цивилизации. На планете Алиен. Цивилизация, где достигнуто согласие между личностью и обществом. И не только это. Они не стремились покорять природу, вернее, они рано поняли, к чему может привести укоренение подобного взгляда в сознании большинства. Их цивилизация слитна с природою. Они не создавали нагромождений из металла, камня и синтетики, не устраивали человеческих муравейников, задыхающихся в отходах промышленности и транспорта. Фабрики, где производились товары и продукты питания, скорее напоминали плантацию: поля, парки, леса и болота. Вместо стучащих и рычащих станков, выбрасывающих в воздух ядовитые отходы и отравляющих реки, на них работали микробы, растения и животные — сама природа.

Мне трудно было поверить в эту микробную промышленность. Я заподозрил, что Итгол просто не желает говорить всей правды. Да он и не вдавался в подробности.

— Увы, во вселенной мы пока одиноки, — повторил он. — На первых порах это обстоятельство никого не мучило. Тогда мы только начинали осваивать ближний космос и надеялись очень скоро встретить собратьев по разуму…

Первые же встречи с другими цивилизациями принесли разочарование. На нескольких планетах они застали примерно такую же картину, как на Земтере. Это было совсем иное направление прогресса, чем у них, на Алиене.

В дальнейшем они открыли еще несколько планет, где уже возник разум. В том числе и Землю. Но и здесь контакт пока невозможен. Слишком велика разница между цивилизацией Алиена с вновь открытыми. В большинстве эти планеты еще не прошли начальную стадию развития, заняты улаживанием внутренних дел, населены народами, враждующими между собой.

— А разве ваша цивилизация не способна вмешаться и помочь им? — спросил я. — Вместо того, чтобы наблюдать и изучать…

— Мы должны подсказать им готовое решение, не так ли? — перебил он меня.

Я вынужден был кивком подтвердить: да, именно это я хотел сказать.

— Пример такой помощи, навязанной со стороны, был у тебя перед глазами. Насколько это удачный пример, можешь судить сам. Я имею в виду государство суслов и фильсов, — пояснил он. — Ведь Машина действовала из самых лучших побуждений. Мантенераик Виктор хотя и был честолюбив, но он хотел добра и такую же программу задал Машине. Он как бы передал ей свою натуру. Как ты видел, ей почти удалось создать идеальные, по ее представлению, государства. Ты можешь возразить, что она-де руководствовалась ошибочными представлениями — лучшей формой считала деспотию. Ну а кто может сказать, что лучше? Разве в вашей истории не было примеров, когда другие формы государственного устройства создавали чудовищные режимы, ничем не лучшие самой мрачной деспотии? Мы не убеждены, что наша система может быть годна для любых условий. Такая попытка скорее всего закончилась бы тем, что другая более слабая цивилизация подчинилась нам, направилась по нашему пути. Но в этом случае мы бы не получили собратьев по разуму, а создали бы колонию. Таким путем мы задушили бы, не желая того, индивидуальность новой цивилизации, навязали бы свою.

— Но и смотреть равнодушно со стороны, как другие в потемках отыскивают выход, запинаются, разбивают носы, а то и вовсе летят в пропасть…

— Значит, надо взять за руку и провести через опасные места? — спросил он.

— Ну, не совсем так. Может быть, просто посветить им, сказал я — очень уж мне не хотелось, чтобы кто-нибудь вел меня за руку.

— Это мы и хотим сделать, — сказал Итгол. — Кстати, опыт с тобой и преследует такую цель.

— Опыт?!

Веселая, почти озорная улыбка скользнула по лицу Итгола.

— Ваша планета давно интересует нас. Путь развития, по которому вы двигаетесь, — перспективный. Однако опасности есть, и они способны завести в тупик. Такое уже происходило на других планетах. Вот эти-то возможные отклонения мы и хотим изучить и попытаться предупредить, не вмешиваясь в…

— Но… — решил я возразить ему.

— Ты хочешь сказать: непоправимое совершилось — катастрофа? — перебил он.

Я молча кивнул: это я и имел в виду. Ради чего изучать какие-то опасности, если цивилизации уже нет?

— Успокою тебя: никакого взрыва на вашей планете не было. Подобный исход возможен лишь в одном из вариантов действительности.

Вот тут-то я и услышал от него такое, что померкли все прочие чудеса, каких я нагляделся на Земтере и на Карсте. Оказывается, сами Карст и Земтер не настоящие. Все мы находимся внутри искусственного времени-пространства. Итгол назвал его гиперфантомом. О том, как этот гиперфантом создан, я и не пытался узнать. Все равно бы не понял.

— Ничего сверхъестественного или чудесного, — заверил Итгол. — Люди планеты Алиен давно используют модель гиперфантома для исследований возможного будущего других цивилизаций. Модель позволяет проводить одновременно практически бесконечное число опытов. Только среди землян я был один из множества. Обыкновенно человека берут в тот момент, когда у себя он на время исчезает, например, его накрыла снежная лавина. По окончании опыта каждого возвращают на место, и участь, какая была уготована человеку, не минует его.

Испытуемые не подозревают, что происходило с ними: перед тем как возвратить на место, их облучают на специальной установке, и они забывают все, что пережили, находясь в модели гиперфантома.

— И я… я тоже ничего не буду помнить?

— Так надо.

— А если бы суслам удалось вздернуть нас на виселице, я бы уже не возвратился на Землю?

— Никакие опасности испытуемым не угрожают. В этом случае опыт автоматически прекращается и человек оказывается там, откуда был взят.

— Но тогда бы его не облучили…

— Верно. Такие случаи были. Но ведь этому человеку все равно никто не поверит. Да и сам он скоро перестанет верить себе — посчитает сном.

— Поскольку меня не повесили и теперь ничто не помешает вам облучить меня, есть смысл раскрыть мне всю правду, — стараясь придать своему голосу как можно больше простодушия, сказал я.

У меня созрел план, как надуть Итгола и всех их — людей планеты Алиен.

— Это можно. Поскольку я уже начал говорить, продолжу. Хоть и поступлю вопреки правилам.

Я и не пытался выяснить, как создан гиперфантом: моих знаний явно было недостаточно для этого. Да Итгол и не вдавался в подробности.

Люди Алиена прекрасно знали нашу историю и все наши достижения, и не только в области техники, но также в искусстве и морали. Моделируя в гиперфантоме возможное будущее, они как бы давали зеленую улицу какой-либо тенденции, наметившейся у нас. Им хотелось знать возможные последствия. В случае со мной проверяли, куда может привести тенденция к безумной технизации и стандарту, будто бы облегчающим жизнь. А в области морали у них была задача проверить тенденцию в умах отдельных людей к установлению единоличного господства.

Меня взяли в гиперфантом, когда я попал в снежный обвал. Действительность раздвоилась: что произошло со мной настоящим, я узнаю, когда завершится опыт.

Я так и не уяснил до конца, почему они не могли проверить будущее без меня. Понял одно: Итголу непременно нужно было отыскать меня в модели гиперфантома. Иначе весь опыт шел насмарку, пришлось бы начинать все сначала.

Еще немного — и меня возвратят в снежную лавину, откуда взяли. Итгол, вероятно, забыл про это. Он убежден, что известие о скором возвращении на Землю должно обрадовать меня.

Я едва не позабыл про Эву. Меня ничуть не опечалило, что ни Либзе, ни Герия, ни всех остальных земтерян в подлинной действительности нет и не будет. Но с тем, что и Эва — такой же фантом, как и они, я не хотел примириться.

Итгол не дослушал вопроса до конца.

— Эва не фантом, — сказал он. — Она проходит испытания, как и ты. Только в случае с нею испытывается будущее Земтера — не того, который ты застал в модели будущего, а настоящего, подлинного. Собственно, мы и занимались Эвой. Встреча с тобой явилась неожиданностью. То, что вы оба очутились в одном варианте лжедействительности, — редчайший случай. Вероятность подобного совпадения исчезающе мала и в расчеты не принималась. Тебя до сих пор не могут найти. Этим занята специальная экспедиция. Никому в голову не приходило искать тебя в параллельном варианте. Для нас это просто большая удача.

Я готов был пуститься в пляс — Эва не фантом.

— Но она очень странно ведет себя, — вспомнил я. — Многое мне показалось загадочным.

— Это не удивительно, — сказал Итгол. — Эва родилась на Земтере задолго до того, как планету захватили твои потомки. Туземцы Земтера обладали не пятью чувствами, как обычно, а больше. Только Эва и не подозревала о своих исключительных способностях. В том варианте действительности, который возник в гиперфантоме, коренных жителей Земтера не осталось. Эва была одинокой. Разумеется, подобное не случится на самом деле. Собственно, для этого мы и проводим испытания: необходимо знать все опасности, какие подстерегают Земтер.

Я хотел спросить у него, почему я иногда как бы слышу Эвин голос, читаю ее мысли, — но я удержался, промолчал. Мне впервые пришло в голову, что даже Итгол не знает всего — он и не подозревает о возникших у меня способностях. Но сам я, кажется, догадался, как появился у меня этот чудесный дар. Скорee всего это побочный результат карбон-эффекта; после того как я много раз надевал на себя проволочный колпак с записью четырех часов мальчишкиной жизни, во мне пробудились какие-то скрытные свойства — шестое чувство.

— Однако несмотря на свои способности, она не похожа на взрослую. Ей только с виду можно дать восемнадцать лет, — сказал я.

— Эву взяли на испытания, когда ей было всего пять лет, — объяснил Итгол. — После того как опыт закончится, она возвратится в свой возраст. Сейчас ей по житейскому опыту в гиперфантоме восемнадцать лет. На самом же деле — пять. Отсюда и странности ее поведения.

Корабль делал четвертый виток, а я все никак не мог разглядеть очертаний материков — облака искажали их до неузнаваемости. Я не отрывал глаз от иллюминатора. В соседнее окошко смотрел Итгол. Пост штурмана в корабельной рубке заняла Игара. Это был один из старых, еще полуавтоматических линей. Когда-то на нем выполнялись рейсы между Землей и Карстом. Мы воспользовались этой рухлядью. Игара сказала, что предпочитает управлять кораблем сама.

— Мне еще на Земтере осточертело быть пленником автоматов, — заявила она.

Это я уговорил Итгола с Игарою ненадолго продолжить опыт — посетить Землю. Мне хотелось увидеть, какою она могла стать, если бы развитие пошло по пути, который испытывался в модели будущего. И еще у меня возник свой план.

Я все еще никак не привыкну к мысли, что нахожусь в каком-то гнперфантоме, где тысячелетия равняются секундам подлинной жизни.

«До чего красиво!» — отчетливо прозвучал голос Эвы.

Я оглянулся: в кабине ее не было. Она должна находиться в рубке, Игара взяла ее с собою. Эва просто липнет к ней, как ребенок к матери. Так она и есть ребенок и взрослая одновременно. В ней соединилось и то и другое: здесь, в гиперфантоме, она прожила до своих восемнадцати лет, а возвратится в свой пятилетний возраст.

Теперь я уже не удивляюсь, что слышу ее голос сквозь непроницаемую переборку между кабиной и рубкой.

Мне пришло в голову попытаться установить с нею контакт: ведь и она должна слышать меня.

«Эва, Эва! — мысленно произнес я. — Ты слышишь меня?»

«Слышу», — отозвалась она.

— Идем на посадку, — прозвучал в микрофоне надтреснутый голос Игары.

Я недолго мог видеть в иллюминатор очертания материка, навстречу которому приближался корабль, — неодолимая тяжесть приплюснула меня к полу. Всем телом я ощутил, как лихорадит от напряжения обшивку корабля. Невыносимый свист реакторов, прекративших работу, вызывал тошноту.

Комбинезоны из пенопласта делали наши фигуры неуклюжими и членистыми, точно у пауков.

Игара посадила корабль на равнинном и пустынном побережье. Песок и камень. Ни единого клочка живой почвы. И только небо — прежнее, знакомое. Я ощутил его сразу, как только вышел из корабля. Вот чего мне все время не доставало на Земтере и на Карсте — настоящего неба над головой.

Море лежало спокойное, чуть тронутое мелкой рябью. Мы вышли на берег.

Настало время исполнить свои замысел. Итгол сам подсказал мне его: если я погибну здесь, то немедленно окажусь на Земле. Но сохраню обо всем память. И я уже буду знать, что это никакой не сон. Резко, чтобы Итгол не смог помешать, я сорвал маску с лица. Слабый бриз окатил меня порывом влажной прохлады. Дышалось легко и свободно.

Моя затея провалилась.

На галечник выползло лупоглазое чудовище, круглыми немигающими глазами уставилось на меня. Выходит, жизнь не погибла. Может быть, вот такое страшилище и даст впоследствии новую ветвь эволюции.

Итгол вынул из кармана крохотную ракушку — в таких гнездятся улитки. Только эта ракушка выглядела чуточку странно — казалось, очерк ее формы постоянно меняется. Он бросил ракушку под ноги. Она лежала на песке, и вход в нее размером немного больше горошины зиял чернотою, будто уводил в центр планеты. Я почему-то не мог отвести взгляда от него.

— Пойдемте. — Итгол жестом пригласил идти за собою.

Я оторопело смотрел на него — он звал меня идти в ракушку, словно это был вход в его квартиру.

— Не бойтесь. — Игара шагнула вперед.

Еще шаг — и вдруг она уменьшилась сразу вдвое. Сделала еще шаг — и ее едва можно было разглядеть на песке. Я видел, как она вошла в отверстие раковины.

— Смелее! — издали-издали донесся ее голос.

Я шел вслед за нею. Наши шаги звучали гулко, будто мы ступали по железной кровле. Невольно стало не по себе: каждый шаг казался последним.

Мы были внутри подземелья. Я не хотел верить, что мы находимся в ракушке, каких добрый десяток свободно уместится, на ладони. Рядом были Итгол и Эва, далеко впереди раздавались шаги Игары. Внутри раковины наши размеры казались обычными.

— То, что ты принял за ракушку — канал прямой связи между гиперфантомом и нашей планетой, — объяснил Итгол. Теперь, когда он посвятил меня в часть тайн, он как будто считал долгом объяснять мне и все остальное. — На астероиде, когда суслы подорвали стену, я впопыхах позабыл ракушку у камина — у нас она одна на двоих с Игарой. Из-за этого и начались все наши беды. Иначе мы бы просто могли улизнуть у них из-под носу. Она же выручала меня на Земтере, когда мне приходилось скрываться от преследования. У них чересчур строго был поставлен учет. Всякий пришелец, как человек незарегистрированный, вызывал подозрения. Мне постоянно приходилось пользоваться ракушкой.

Переход на другую планету занял не больше минуты. Выйдя из раковины, мы очутились в помещении. Я пораженно озирался — только что вокруг было пустынное побережье.

Итгол нагнулся, поднял с пола раковину, из которой мы вышли, и спрятал в карман.

То, что я принял за помещение, было пещерой. Посредине грота горел костер, вблизи огня лежали гладкие валуны. Мы присели на камни.

Мое внимание привлекла огромная каменная плита оснащенная металлическими рычагами и стрелками. Я совершенно терялся в догадках — что бы это могло быть?

— Мы в карантинной станции, — сказал Итгол. — Сейчас прибудет дежурный.

Послышались гулкие шаги. Я не мог понять, в какой стороне они раздаются, да и не видно было нигде выхода из подземелья.

По другую сторону костра ниоткуда возник крохотный человек, словно на экране миниатюрного телевизора. Узнав Итгола, приветливо вскинул руку, она сделалась громадной — одна только ладонь заслонила всего человечка. Итгол подал ему руку — и словно бы выдернул его из другого измерения, — перед нами стоял человек обычного роста. Лишь теперь я разглядел в камне черную скважину, уводящую вглубь, точно такую, как в раковине Итгола.

— Спасибо. Возвратились благополучно, — произнес Итгол. — Этот человек, — указал он на меня, — понимает нашу речь.

— Воквер, — понимающе сказал дежурный и приветливо улыбнулся мне.

— Это не все, — продолжал Итгол. — Я посвятил его в происходящее. Как-никак, с ним особый случай.

— Ну что ж. Вам это ничем не угрожает, — обратился дежурный ко мне.

— Знаю, — сказал я. — Я не буду ничего помнить. Только я предпочел бы…

— Понимаю. Но, как ни прискорбно, ничего не могу поделать. Это и в ваших интересах: воспоминания только мучили бы вас. Но скоро все кончится, — утешил он. — Через минуту я включу прибор… Кстати, Итгол…

Они еще о чем-то разговаривали между собой, я уже не вникал. Мне стало не до этого.

«Эва!» — мысленно позвал я.

«Что, Олесов?»

«Делай то, что я скажу тебе. Они не заподозрят тебя ни в чем. Ты хочешь помнить, что было?»

«Хочу».

«Как только человек подойдет к каменной плите, внимательно следи за ним. Он повернет какой-нибудь рычаг — запомни, какой. Я ненадолго отвлеку их. А ты непременно возврати рычаг на прежнее место».

«Хорошо, — согласилась она. — Я сделаю все, как ты скажешь».

Я боялся одного, как бы не выдать себя. От волнения у меня тряслись руки. Если бы я был актером! Сейчас мне предстояло сыграть свою единственную роль. Всего несколько минут выдержки нужны были мне.

— Попрощаемся, Олесов, — сказал Итгол.

Мы обнялись с ним. Меня продолжало трясти. Я косил глаза на дежурного. Он направился к пульту.

«Эва! — не спускай с него глаз — смотри, что он будет делать».

Игара подала мне руку.

— Поверьте, Олесов, нам тоже жаль расставаться с вами. Увы, так бывает почти в каждой экспедиции. Боюсь, что больше я не выдержу и откажусь, — последние слова она сказала Итголу и дежурному.

— И я тоже, — согласился с нею Итгол. — Это нелегко, поверь, Олесов.

Дежурный наклонился над приборной доскою.

«Он уже включил», — предупредила меня Эва. Она находилась рядом с дежурным, который не обращал на нее внимания.

— Одну минуту, ради бога, одну минуту! — воскликнул я.

Итгол с Игарой сочувственно глядели на меня, дежурный тоже направился к нам.

«Эва — действуй!»

Видимо, мне неплохо удалось разыграть сцену. Когда дежурный приблизился, я сделал вид будто что-то стараюсь припомнить и не могу и смотрел на Итгола, словно стал забывать, кто он.

— Начало действовать, — произнес Итгол. — Мне жаль его.

— Довольно быстро сказалось, — дежурный внимательно поглядел на меня, но, видимо, ничего не заподозрил.

«Не переигрывай!» — мысленно одернул я себя и сделал вид, будто с трудом припомнил кто передо мною, но говорить ничего не стал.

— Ну вот, скоро можно и выключить, — сказал дежурный.

Я схватил его за руку и с растерянным видом заглядывал ему в лицо.

«Эва! Поставь рычаг на место».

Итгол разжал мои пальцы. Я не противился.

— Он уже совершенно ничего не помнит, — сказал он.

Дежурный возвратился к пульту и щелкнул рычагом выключателя.

— Все. Теперь нужно провести их в возвратную камеру.

Нас вели по длинному подземному коридору.

«Ничем не выдавай себя, — наставлял я Эву. — Делай вид, что никого не узнаешь, ничего не помнишь. Осталось совсем немного».

Между тем Итгол и дежурный разговаривали между собой.

— У вас тут разительные перемены, — сказал Итгол. — Для чего эта бутафория понадобилась?

— Ты имеешь в виду пещеру, костер, каменную плиту и все прочее? — в свою очередь спросил дежурный и сам воскликнул: — Театр! Чистый театр.

— Зачем это? — повторил Итгол.

— Для предосторожности. На случай, если вдруг почему-либо случится авария, откажет акнезатор и испытуемый сохранит память, решили установить эту маскировку. В возвратной камере даже чертей увидишь, — рассмеялся он. — Все для той же цели: чтобы они не могли видеть, как все выглядит на самом деле.

«Вот дьяволы!» — мысленно выругался я, но виду не подал. А то и этого не буду помнить. Долго ли им возвратить нас и повторить облучение? Нет уж, хоть что-нибудь да унести с собою.

* * *

Мы очутились в склепе. Здесь все было изумляюще надежно и прочно, как сама вечность — будто нас занесло в тартар. Из стены вышел косолапый, похожий на чертика прислужник. Итгол что-то сказал ему. Чертик взмахнул рукою.

Теперь я понимал: чертик — это в моем воображении, а каков он на самом деле — мне неизвестно.

Где-то в глубине сильно загудело, каменный пол, который только что представлялся надежным, как пьедестал мироздания, — разверзся. Откинулись тяжелые створки люка — оттуда с гудением вырвалось пламя, потом выползла клеть. Чертик подождал, когда она установится вровень с полом, и распахнул дверцу. Клеть напоминала кабину подъемного лифта.

Чертик поднес ладонь к пламени — оно послушно отступило книзу. Он опускал руку до тех пор, пока вход в кабину не открылся полностью.

«Прощай, Эва!» — воскликнул я. И шагнул в пламя. Как-то вдруг засвербили все раны, полученные мною: следы от наручников, уколы пик в грудь и плечо…

Позади наглухо захлопнулась дверца — меня опрокинуло и закувыркало в потоке времени…

«Прощай, Олесов!» — донесся Эвин голос.

— О-ле-со-о-о-о-в!!! — слышалось мне.

Я попробовал шевельнуть онемевшей рукой — от боли едва не закричал. Казалось, мои руки все еще стиснуты наручниками.

Кто-то влажными ладонями колотил меня по щекам.

— Живой! — над ухом прогремел голос Деева — старшего нашей группы.

На помощь явился Грибков. Вдвоем выволокли меня из-под камней и снега.

Как я узнал после, снежный оползень утащил одного меня — слизнул, как букашку. По неосторожности я выполз на верх ветрового надува, и он обломился подо мною. Остальные сверху видели, как я бултыхался в снежном вихре. Вслед за первой лавиной начали обламываться снежные наметы вдоль всего кара. Грохот не утихал в течение доброй четверти часа. Внизу клубилась метель.

Сотни тонн снега и камня обрушились на дно кара, образовали настоящую гору. Разрыть ее мог разве что батальон саперов. Если бы меня занесло туда, мое дело было бы пропащим. Приземистая инвалидная лиственница, прилепившаяся почти на отвесном склоне, задержала несколько глыб. Они нагромоздились на нее, обломили вершину, но комель устоял. Сюда-то и зашвырнуло меня. Тугой снег смягчил удары камней, которые катились поверх образовавшегося сугроба. До подножья оставалось еще добрых триста метров.

Здесь меня и нашли ребята. Место выдал берет, который повис на древесных сучьях.

* * *

Горы и небо одного цвета — черно-синие. И все же ломаная грань, разделяющая обе тверди, хорошо заметна в ночи. Взгляду отпущена узкая полоса звездного неба — наш костер разложен на дне ущелья.

— Я и не подозревал, что ты мастер заливать.

Мне лень даже обидеться. Нашего вожака я не виню: на его месте я бы и сам не поверил в подобные россказни.

Интересно все-таки, из какого уголка галактики я только что прибыл. Может быть, из того вон созвездия?

Чай горячий — кружку невозможно держать в руке. Да еще рана саднит, будто совсем свежая. Рана? Я чуть не вскрикнул. Вот же оно, доказательство.

— Смотрите! — Я показал им врезы от наручников, расстегнул куртку — там в двух местах запеклись пятнышки крови — уколы пик, на плече глубокая царапина — след копья.

— Хм, — неопределенно изрек Деев. — Где у нас аптечка?

Аптечка находилась в моем рюкзаке. Запахло йодом. Деев умеет делать все. По его лицу видно было, что ему жаль расходовать бинты — на меня ушла едва ли не половина наших запасов, рассчитанных на весь поход. До сих пор в них не было надобности, но Деев — запасливый и расчетливый мужик. Ручаюсь, где-нибудь в кармашках его рюкзака припрятан НЗ. Так что зря он скупится на бинты.

— Шрамы в самом деле странные, — заметил Грибков, пристально разглядывая мою руку.

— Не мешай бинтовать, — отпихнул его Деев. — Шрамы как шрамы — камнями порезало. Радоваться надо — легко отделался. Не нужно было соваться на карниз.

Начался ветер. Не донизу застегнутый вход полощется и постреливает. Все дрыхнут как убитые. Брезент спальных чехлов похрустывает от холода. Хоть уже июнь на носу, ночи здесь совсем зимние.

Не спится. Ноет все тело и несносно свербят раны. У меня нет решительно никаких причин быть счастливым — и все же я счастлив, так счастлив, как никогда еще не был. Все-таки хорошо у нас на земле! И хорошо, что все мучения кончились. Собственно, больших мучений и не было — ничуть не больше, чем выпадает их в любом туристическом походе. И на Земтере и на Карсте меня угнетало уныние. На Земле я не испытываю этого.

Интересно, где теперь Эва? Ее, конечно, давно вытащили из моря, она у себя в хижине с матерью. Помнит ли она меня? Помнит ли все, что с нею было? Ей ведь стало пять лет. Господи, знать бы хоть, в каком месте галактики она живет. Где этот Земтер находится?

Мои размышления перебивает громкий возглас:

— Кофе, кофе не позабудьте взять!

Это спросонья вскрикивает Деев — заботы не оставляют нашего старшего и во сне.

Надо и мне заснуть: если Деев утром заметит, что я не выспался, вломит. Ничего, что по возрасту он младше всех в группе — держит нас в строгости.

 

Тучи застлали снежные пики Чауда и клубились в верховьях Яман-Гола, вспыхивая и разрываясь от неистовой силы, заключенной в их черной, непроницаемой глубине. Впереди лежала широкая межгорная впадина и за ней — ослепительные зубцы Дагара. В той стороне еще светило солнце. Лагерь геологической партии находился в устье Яман-Гола на высоком яру среди сосен. До палаток оставалось шесть километров.

Косматый фронт тучи поглотил солнце. Застучали первые дождевые капли. Темные их рябины недолго пятнали серую поверхность глыб — скоро все стало одинаково мокрым и темным.

Минуту спустя ливень промочил одежду. Рубаха и куртка под тугим напором ветра облепили тело старшего геолога. Иван Николаевич Игумнов никогда не отличался тучностью, а в конце трехдневного маршрута по горам не располнеешь. Даже рюкзак за его спиной выглядел тощим и висел неподобранно. Игумнов на ходу свободной рукой подтягивал лямки. В другой руке он держал молоток и по привычке опирался на него, как на трость. Двое других маршрутчиков, геофизик Моторин и оператор Ильин, вприпрыжку поспевали за своим длинноногим напарником.

Обычно ходили по двое — геолог и оператор, но в этот раз с ними увязался главный геофизик экспедиции. В партии он был наездом, и ему хотелось побывать хотя бы в одном маршруте. Сейчас все трое еле держались на ногах и сильно продрогли: шквальный ветер на выходе из ущелья пронизывал до костей.

— Переждем.

У самой скалы было сухо. Слой кремнистой породы посреди известковой толщи высовывался из обнажения. Под ним можно было укрыться от ветра и ливня. У подножия отвеса потоки дождя в давнее время выстегали каменистый желоб. По нему катился временный ручей, несло хвою, ощепки лиственничной коры да проплывали дождевые пузыри.

— Надолго занепогодило, — предрек старший геолог.

— Перезимуем. Добрый бы кус хлеба да бифштекс в зубы вот этакий. — Оператор ребром ладони отмерил на своей руке невиданную порцию бифштекса.

— А потом в спальный мешок, — подытожил геофизик. Втайне он гордился собою: трехдневный маршрут выдюжил наравне с тренированными полевиками, которые к тому же были помоложе его. Правда, Игумнов всего на три года.

Все трое спинами прижались к шершавой каменистой стенке. От нее пахло плесневелым мохом и раскрошенным нутром древних осадочных пород.

— Костер бы изобрести, — вслух подумал геолог, прицеливаясь взглядом к кривоствольной березе. — Береста для растопки есть. А вот и дрова!

В самом деле, почти над ними с уступа свешивалась оголенная верхушка поваленной сушины. Степан Ильин подпрыгнул и ухватился за ветку, но мертвое дерево не шелохнулось, распластав по трещинам цепкие корни, оно, даже рухнувшее, крепко держалось на скале. Степан выпрягся из приборных лямок, поставил радиометр на сухой камень под навес.

В залпе грозового разряда не слышно было, как Ильин возился наверху, пытаясь спихнуть с уступа лиственничную валежину. Моторин с Игумновым перочинными ножами отдирали бересту. Деревце было гнутое и чахлое: вырасти высоким и стройным ему не хватало почвенных соков на скудной каменистой земле. Береста отслаивалась небольшими лафтаками.

— Алло, начальники, — послышался сверху голос оператора. Ухмыляющееся лицо Степана в чистых дождевых каплях свесилось с карниза. — Обнаружена неандертальская гостиница, — сообщил он. — Есть свободный номер на одно маленькое племя.

Забраться на уступ было несложно. Вход в пещеру маскировали колючие кусты шиповника — издали не разглядеть. Изнутри веяло влажным теплом и пустотою. Свод был достаточно высок, чтобы стать в рост. Дальняя стенка смутно различалась в полумраке.

Костер разложили у входа. Сухая плотная древесина не успела еще пропитаться дождем, разгорелась быстро. Стало уютно, можно было раздеться и просушить одежду. Блики пламени елозили по своду и стенкам известкового грота. Снаружи шумел ливень, испепеляюще резко вспыхивала молния, просторное подземелье содрогалось от грохота. Затуманенные ливнем горы на той стороне долины не проглядывались, молнии высвечивали только макушки лиственниц в пойме реки. Они озарялись ненадолго и опять пропадали в грозовом мраке. Сидя в гроте у жаркого костра, можно было спокойно любоваться грозой.

— Может быть, лет тысяч десять-двадцать тому назад на этом самом месте у костра собирались после охоты наши предки, — предположил Моторин. — В самом деле, почему бы им не жить здесь? Пещера подходящая.

— Пещера-то подходящая, да межгорье Чауда мало пригодное место для жизни, — не согласился Игумнов. — Разве какое-нибудь малочисленное племя, если его загнали сюда сильные конкуренты…

— А все-таки здесь кто-то был! — прервал его рассуждения Степан. — Смотрите!

 

Глава первая

Рокот водопада в пустом ущелье разносился гулко и повторялся эхом. Неутомимый До изредка лаял, давая знать Пиру, что он впереди и держит след.

Погоня началась с рассвета. Охотник и собака подняли оленя с ночной лежки и теперь старались не дать ему передышки, чтобы животное не могло утолить голод. По едкому запаху, который держался на кустах, человек знал, что зверь уже запалился и развязка наступит скоро. Да и уйти олень никуда не мог: выхода из теснины не было — верховье ключа замыкали отвесные скалы, полукружием обступившие крохотное озеро. Олень был в ловушке.

Пир хорошо изучил эти места. Там, где долину перегородил недавний обвал, а большую часть поймы сделал непроходимым залом из смытых рекою деревьев, охотник добавил немного стволов. Зверю, который хотел спастись от преследователей в верховье, ничего не оставалось, как повернуть в ущелье-тупик.

Теперь, когда добыча была уже близка, Пир мог спокойно думать обо всем, что попадалось на пути. Это нисколько не мешало его ногам — сильные и быстрые, они работали сами по себе в одном и том же ритме. Человек без малейшего напряжения ощущал каждый мускул своего легкого тела: он мог бы и еще столько пробежать без отдыха. А в памяти само собою удерживалось все, что попадалось на глаза: мшистая в тени каменная стена, корни кустарников, свисающие с нее, гладкий бок валуна в сыпучем борту ручья, дерево с расщепленной и оголенной вершиной…

Странно было не это, другое: находясь вдалеке от пещеры, где жило племя, Пир отчетливо представлял себе ее каменистую полость, старого У, сидящего у костра, его тяжелое скуластое лицо с опавшими щеками, костлявый излом старческого тела… Прежде У был вождем племени, но теперь уже не годился на это и досиживал свой век в пещере, охраняя и поддерживая огонь, когда женщины разбредались в поисках грибов и кореньев, а мужчины уходили на охоту.

Удивительные вопросы приходили в голову Пира. Он донимал ими старика:

— Отчего запах пищи, которую ели накануне или еще раньше, заставлял трепетать мои ноздри? Как я могу улавливать запах, которого давно нет?

— Ты задаешь много ненужных вопросов. Откуда такой порченый взялся среди нас? Вроде все у тебя, как у других: крепкие ноги и руки, сильное тело и меткий глаз — но отчего твой ум занят пустыми, никчемными мыслями? Не думай больше про это, — наставлял У.

Пир старался выкинуть из головы пустое, но у него не получалось: мысли приходили к нему сами.

Следы оленя привели на каменистое дно ущелья. Между глыбами тихо журчала вода. Впереди на скальном отвесе увиделся вывороченный с корнем мертвый куст и сухие ветви, распластанные на каменной стенке.

И опять — как уже было до этого — в извивах корневища и трещинах глыб Пиру почудились рога живого оленя. Только это был невиданно громадный олень, застывший на одном месте в стремительном полете-прыжке: отростки корня и ветки — рога, выпяченный бок валуна — напружиненное, залосненное от пота тело, трещина — выброшенные вперед ноги…

Пир продолжал бежать по следу, не отводя глаз от этого чуда. Потом увидел все как есть: корни, скалу, трещины — и оленя не стало. Но, если напрячься, он снова мог бы увидеть животное, которого на самом деле не было.

Вот это-то необъяснимое и странное свойство молодого охотника и вызывало тревогу.

— Видимо, у Пира порченые глаза, — решил У. — Болезнь удивительная и до сих пор неизвестная племени. Насколько она опасна? Чем и как лечить ее? Не поразит ли хворь других охотников?

Знахарка Эг приготовила отвар из кореньев и трав, Пиру промыли глаза. После этого их долго нестерпимо щипало, и без боли невозможно было разнять веки. Пир притворился выздоровевшим. Но он мог провести кого угодно, только не старика — У видел, что с юношей творится неладное…

Голос До стал отчетливей и раздавался с одного места. Видимо, пес загнал оленя на отстой.

Пир выкарабкался на верхнюю ступень долины. Перед ним лежало спокойное и мертвенно гладкое, без зыби, озеро в охвате скалистых вершин, которые громоздились высоко в прозрачную синеву. Вблизи берега на одном утесе, поместясь всеми четырьмя копытами на крохотной площадке, стоял загнанный олень. Собака не могла достать его и неистовствовала внизу, задыхаясь от лая.

Олень и пес одновременно услыхали приближение человека. Пир не мог оторвать глаз от напряженно мускулистого т^ла взмокшего от пота оленя. Его бока раздувались и опадали. Большими и печальными глазами олень смотрел на охотника, покорно ожидая своей участи. Пир сам сейчас чувствовал себя в его шкуре и, внутренне содрогаясь, готовился принять смерть от руки охотника. Свое родство с ним Пир сознавал постоянно: когда сам бежал и карабкался по кручам, мысленно представлял себя таким же ловким и стройным, как олень. Но вместе с тем Пир опытным взглядом оценивал будущую тушу свежего мяса и радовался, что олень успел вылинять, густой новый мех будет хорошо держаться. В голосе До появились жалобные нотки: ему не терпелось отведать свеженины — он честно заслужил свою долю.

За спиною у Пира на ременной бечеве закреплена сухая рогулина с расщепом на конце — праща. Пир неторопливо снял ее и огляделся, выбирая пригодный камень.

Острый осколок тяжело и глухо ударил оленя в голову, слышно было, как хрустнула кость. Из глубины оленьей утробы последней жалобой выдавился непродолжительный стон. Ноги сделали судорожную попытку удержаться на вершине утеса. Сразу ставшая грузной, туша оленя с высоты рухнула на глыбы. Большие копыта в предсмертных конвульсиях молотили воздух. До, избегая их смертоносных ударов, бросился терзать поверженного зверя.

Пир отогнал пса. Костяным ножом пропорол глотку, чтобы вытекла кровь. Припал к ране, взахлеб глотая горячую и пахучую пульсирующую струю. Он не мог выпить всю кровь, густая темная жижа хлестала на землю. До, ворча и озираясь, сглатывал и вылизывал ее, прежде чем она просачивалась в песок.

Теперь нужно было освежевать и разделать тушу.

Над поймой сквозь редколесье виднелся глиняный отвес. Тропа к пещере, где жило племя, проходила под самой кручей. Наверх тоже карабкалась по каменистой ложбине. Никто не смог бы здесь подкрасться незамеченным. Удачливые охотники издали оповещали соплеменников победным криком, и все, кто был в пещере, выбегали встречать.

Пир готовился крикнуть, когда неожиданно отвлекся.

На самом верху глиняного борта после недавнего ливня обнажилась изгибистая плеть корня. Случайный расхлест ветки напомнил Пиру очерк выгнутой спины и опущенной шеи оленя, бегущего сквозь чащу. Пир скинул с себя шкуру убитого животного и половину туши — все, что смог принести за один раз. Высоко подпрыгнул и палкой зацепил свисающий корень. Выдрал его из глины. Гибкая ветвь безжизненно поникла в его руках — обыкновенное корневище.

Внезапная мысль подстегнула Пира. Он приволок из лесу валежину, взобрался на нее, чтобы можно было дотянуться, и острием обломленного сучка стал чертить по глине. Он повторил почти тот же контур, который остался на месте выдранного корня. Добавил всего две линии спереди и сзади — получились ноги. Пририсовал еще наклоненные рога.

Вычерченный в глине олень стал похож на живого — гораздо больше похож, чем туша убитого животного, лежавшая на камнях неподалеку. Это было необъяснимо: Пир хорошо знал, что на самом деле никакого оленя на обрыве нет — всего несколько продавленных борозд. Ни копыт, ни рогов, ни шерсти, ни запаха — всего, без чего не может быть оленя, ни живого, ни убитого. От шкуры и оленьей туши пахло кровью, мясом, потом, — и все же они не могли соперничать с несколькими кривыми бороздами в борту глиняной террасы. А ведь из шкуры еще очень долго не выветрится запах оленя, глина же всегда будет пахнуть только глиной.

До лежал в стороне и внимательными глазами наблюдал за странным поведением хозяина.

Пир набрал воздуху в легкие.

— То-тэ-то е-э!!!

Человек тридцать мужчин, женщин и детей выбежали навстречу ему. Он представил себе, как все будут поражены, увидав нарисованного оленя. Но никто даже не посмотрел на глиняный отвес — всех интересовали только принесенные им мясо и шкура.

— Что ты разглядываешь там? — поинтересовался один.

— А разве вы ничего не видите? — спросил Пир.

Все долго, пристально смотрели на глиняный борт. По их лицам Пир понял: никто не видит оленя.

— Вот же — олень! — он палкой обвел контур.

— Здесь только глина. Ты опять болен.

Двое мужчин несли мясо, добытое Пиром. Он понуро брел позади всех по узкой тропе.

О несчастье, постигшем молодого охотника, рассказали У. Тот старческими, слезящимися глазами смотрел на Пира и скорбно качал головой. Люди вблизи Пира замолкали, женщины обращались к нему ласково; как к больному. Когда мясо было готово, Пиру вырезали лучшие куски.

Нужно было идти в обратный путь, к месту, где осталась другая половина туши, пока на нее не набрел медведь или волки. Внизу Пир ненадолго остановился взглянуть на своего оленя. Все-таки он был! Почему же никто не видит? Или он в самом деле болен?

До бежал впереди, обнюхивая кусты. Ему часто приходилось останавливаться, ждать хозяина. Обоим предстоял долгий путь.

Возвращались они на другой день.

Скалистый борт на выходе из теснины хорошо знаком Пиру. Ржавые полосы вдоль и поперек рассекали податливый камень. Из них на скатанную спину речного валуна насыпался желтый порошок. Иногда его накапливалось помногу, но после очередного ливня вода смывала его. Нынешним летом стояла продолжительная сушь, желтой пыли накопилось особенно много. Пир остановился передохнуть напротив скалы и долго смотрел на валун, обсыпанный сухой пылью.

«Нужно достать этого порошка!» — осенило его.

По выступающим из воды глыбам перебрался на другой берег. Охра, жирная на ощупь, пачкала руки.

Полосы, прочерченные в глине, замазал охрой. Теперь уже только слепой мог не увидеть нарисованного оленя.

Пир крикнул, и опять люди выбежали из пещеры навстречу ему. Он стоял на том же месте, где и тогда, и смотрел на стену. Люди сочувственно молчали.

Первым черты изображенного оленя разглядел подросток Эд.

— Вижу! Вижу! — радостно и испуганно прошептал он, тыча пальцем в сторону отвеса.

У Пира сдавило горло. Он потрепал жесткие и маслянистые космы на голове Эда.

— И я… тоже вижу, — недоуменно проговорила Ми и встала рядом с Пиром. — Это ты… сам сделал?

Остальные шарахались от глиняной стены, на которой ярко выделялись таинственные и опасные линии, прочерченные рукой больного Пира. Никто не решался притронуться к ним. Неизвестная и страшная порча угрожала племени — уже не один, а трое были поражены недугом.

Необходимо было принимать решительные меры. Вождь племени Ясу спустился к подножию террасы и долго смотрел на желтые полосы. Он был охотник и воин, и ему не подобало страшиться опасности и отвертывать голову от обрыва, как делали другие. Никакого оленя он не увидел. Да и как можно было увидеть то, чего нету! И пахло от стены глиной, а не мясом и потом животного.

«Наверно болезнь поражает только слабых, — подумал Ясу, — а к тому, кто крепок и здоров, не пристает. Не случайно, кроме Пира, пострадали подросток и женщина».

Решили выселить из пещеры одного Пира. Племя не могло лишиться сразу троих. Даже и одного Пира жаль было терять. Он хороший охотник, а самое главное, — искусный тесальщик камня. Лучшие топоры и наконечники для стрел изготовлены им. У него поразительно гибкие и чуткие пальцы и наметанный глаз: он будто насквозь видит неприметные, скрытые трещины, по которым проще всего расщепить камень на пригодные для обработки осколки.

Возможно, у Ми и Эда болезнь пройдет. Знахарка Эг и У будут врачевать их.

Пиру отделили запас пищи и отдали шкуру добытого им оленя. Топор и стрелы он изготовит. В последние дни охота была удачливой, на долю Пира пришлось немало — запасов должно хватить дня на три-четыре. Потом он будет заботиться о себе сам.

Пир в последний раз глядел на соплеменников, вышедших проститься с ним, и на своего оленя.

— Признайся, что там ничего нет. Скажи, что не видишь никакого оленя, — шепотом посоветовал Пиру его лучший друг Пум.

— Но я вижу. Он есть. Может, и ты скоро увидишь.

Пум испуганно отшатнулся от помешанного.

Никто не произносил напутственных слов — и так все было ясно. Тяжелый ком прокатился по горлу Пира. Ему хотелось еще долго-долго смотреть на людей, но времени у него не было: потрескивающая головня в его руке торопила его.

В устье того самого притока Большой реки, где два дня назад Пир и До загнали оленя, была небольшая пещера. В ней и решил поселиться Пир. Нужно было добежать туда прежде, чем погаснет головня.

* * *

Удивительно было, почему раньше они не замечали их: на своде и боковых стенках грота рисунки были хорошо видны. Накрутив бересты на палки, соорудили самодельные факелы. В их свете озарились самые дальние углы пещеры. Всюду, где только нашлось место, в известняке был высечен один и тот же контур — бегущий олень. Кой-где слои известняка выкрошились от времени, рисунок был неполным, незаконченным. Но тогда недостающая часть прослеживалась контурно по сохранившимся вразброс линиям. Известняк был древним, окристаллизовался, стал почти мраморным. Можно было удивляться, сколько труда затрачено кем-то в этом заброшенном посреди пустынных ущелий гроте. Местами сохранилась черная и оранжевая краска, вмазанная в продолбленные линии.

Не разобрать было только, что изображено на дальней, самой просторной и ровной стене напротив входа. В беспорядке были разбросаны отдельные куски рисунка: оленья голова, круп, ноги — и все перечеркнуто. Как будто древний художник делал эскизы будущей картины, остался недоволен и хотел вымарать свою работу.

Дымная чернь от бересты тянулась кверху, оседая на своде пещеры. Погасили факелы, подложили в костер сушняка. От костра меньше было копоти, и дым уносился из грота, чуть-чуть только закапчивался пласт породы над входом. Пламя сильно колебалось, и фигуры оленей, черные точки их глаз выявлялись из мрака, словно живые.

Снаружи по-прежнему бушевал ливень. Молнии на мгновение высвечивали кулисы облаков, и казалось, что там, наверху, тоже есть свои ущелья и гроты.

В котелке над огнем клокотала вода, выплескиваясь на угли. Старший геолог обшарил все кармашки своего рюкзака. Отыскался завалявшийся кусок сахара, почти совсем размокший.

— На заварку годится.

Кипяток заправили жженым сахаром. Чай чуть-чуть сластил и главное стал запашистым — все-таки не вода. Нашлось немного и сухарей зубы поточить.

От того, что в пещере горел огонь, а за стенами полыхали молнии, казалось, наступила ночь, хотя на самом деле не было еще и четырех часов.

Остатки сахарного чая Игумнов допивал не торопясь, растягивая наслаждение. Правда, какое там наслаждение — обыкновенно он пил натуральный байховый чай, настоянный под цвет дегтя — по-сибирски. Ильин и Моторин быстро покончили с сухарями и кипятком и старались табачным дымом заглушить нисколько не утихший голод. В переменчивом свете костра фигуры высеченных оленей, казалось, передвигались, будто паслись невдалеке.

— Только дразнят, черти рогатые, — сказал Степан. — Лучше бы вместо этого стада один настоящий — были бы у нас и бифштексы и шашлыки.

От этих слов Моторину вообразился сочный запах жареного мяса. Он сглотнул слюну и неодобрительно посмотрел на оператора. Старший геолог допил остатки чая.

— Раз уж мы все равно вынуждены отсиживаться, — сказал он, — займемся делом. Нужно составить план грота и хоть как-нибудь перерисовать фигуры.

— Только роль старшего берите на себя. С этакой работой мне никогда не приходилось сталкиваться, — признался Моторин.

— Мне тоже. Но план-то, я думаю, составить в наших силах. Если находкой заинтересуются, сюда прибудут специалисты — им и карты в руки.

— Готов послужить для науки, хоть и не пойму, кому и какая польза от этих каракуль, — сказал Моторин. — Нет, нет, — поторопился прибавить он, — то, что эти рисунки наша история и прочее, это я понимаю и признаю. Но… — Он растопыренными пальцами показал в глубь пещеры, сразу на все стены. — Но меня больше всего поражает другое: почему этим дикарям не жаль было труда и времени. Думаю, им и без того хватало забот. Того же оленя загнать.

— Ну что ж. В затяжные ненастья от безделья о чем только не толкуем, — сказал геолог, доставая из полевой сумки рулетку, компас и листок миллиметровки. — Давайте и сейчас будем рисовать, обсудим своим умом: имеет ли наскальная живопись подлинную ценность.

— Принято, — согласился Моторин.

 

Глава вторая

Пир не пробежал и половины пути, когда позади расслышал чьи-то быстрые и легкие скачки. Охотник свернул с тропы и приготовился защищаться. Тревога оказалась ложной: по следам хозяина мчался До. Пир потрепал собачий загривок, и До, непривычный к ласке, удивленно посмотрел на хозяина. Дальше они шли вдвоем, Пиру стало не так тоскливо. Верный пес добровольно разделил с человеком участь изгнанника.

Пир знал одну пещеру, пригодную для жилья, в ней могла бы поселиться небольшая семья. Он наткнулся на нее случайно, рыская вместе с собакой по звериным следам. Грот был хорошо защищен в случае нападения: ни человек, ни хищник не сможет подобраться ко входу незамеченным и неуслышанным.

Пир не мог позволить себе бездельничать. Набросав в костер толстых валежин и присыпав сверху землей, чтобы не разгорались сильным пламенем, а тлели, отправился на охоту. Назавтра ему пришлось вернуться ни с чем, хотя они с До напали на свежий след. Пес некоторое время продолжал еще погоню, потом, не слыша Пира, оставил зверя.

— Мы должны вернуться в пещеру и подложить дров, — объяснил Пир недоумевающему псу, который прыгал вокруг хозяина и обиженно лаял. — Иначе погаснет огонь.

Еще дважды Пиру приходилось оставлять почти уже загнанного оленя и возвращаться в грот, чтобы поддержать огонь.

Долго так не могло продолжаться, необходимо было что-то придумать. Кроме того, Пиру было невыносимо тоскливо в одиночестве. Раньше ему случалось уходить надолго одному, но тогда он не испытывал тоски, потому что знал: есть вдалеке над речным обрывом пещера, где живет племя, и, когда он добудет мяса, он снова придет туда — к людям. Теперь он возвращался в пустой грот, где слабо тлели остывающие угли. Он давно не ел мяса — одни коренья да ягоды, иногда орехи — и начал слабеть. До никак не мог понять, что происходит с хозяином, почему Пир покидает его, когда запах загнанного оленя так приманчиво близок. Пес одичал, стал промышлять в одиночку. Пир по калу узнавал, чем удавалось разживиться собаке. Чаще это были мелкие длинноухие зверьки. Пиру и самому иногда случалось подшибить камнем одного из них. Но этого было слишком мало. Надвигалась долгая зима — голодная и морозная. Пир понимал: одному ему не пережить ее — околеет с голоду. А собака либо разделит с ним участь, либо вернется в большую пещеру, к людям.

Даже и наяву его мучали грезы.

Пир был еще несмышленышем, когда племя, теснимое многочисленным и сильным народом, вынуждено было оставить привольную страну Несчитанных озер, бежать в горы. Раньше он ничего не вспоминал об этой поре — кое-что слышал от старших и только. Собственно его воспоминания, которые ожили сейчас в одиночестве, были смутными, но волнующими. Навязчивей всего возникали прошлые запахи. Один из них похож на легкое веяние пыльцы бледных весенних цветов, которые распускаются на горных кустах, едва ветви отряхнутся от снега. Так пахла озерная вода. А от воспоминаний другого запаха у Пира и вовсе щемило в груди. Этот запах шел от загорелой кожи на спине у женщины, которая таскала его на себе, когда сам Пир не был в состоянии пройти много. У женщины были легкие и длинные волосы. Пир любил растрепывать их и накручивать на пальцы. Еще у нее были удивительно мягкие и нежные ладони. Привязанность к ней была самым сильным и прочным чувством его детства.

Потом он вырос и позабыл ее.

Сейчас он, как и все другие его сверстники, не знал, которая из женщин племени носила его на себе и жива ли она. Его привязанность распространилась на всех женщин в Большой пещере. Видимо, это происходило от одиночества. Ему снились мучительные и приятные сны: он видел себя слабым, беспомощным ребенком, но вокруг него были люди и теплые женские руки ласкали его, и ему было радостно и покойно. Но сны были короткими.

Он не мог все время молчать и приучился разговаривать с собакой. До внимательно вслушивался в речь охотника и повиливал хвостом.

— Нам нужна женщина, — говорил Пир. — Женщина будет заготавливать дрова и поддерживать огонь, находить коренья и орехи. Мы сможем уходить далеко от пещеры и охотиться. Без женщины мы оба погибнем.

— Я украду Ми, — решил он вслух.

Почему именно ее, а не другую женщину племени, Пир не мог растолковать собаке. Ее лицо всплывало первым в его памяти, когда он думал о покинутой пещере. На острых выступах ее скул, обтянутых свежей и гладкой кожей, переливались отблески пламени костра, в узких и раскосых глазах веселыми огоньками вспыхивали темные и глубокие зрачки, когда она случайно взглядывала на Пира. Она была легка и быстра на ногу. Сколько раз Пир видел, как Ми без передышки вбегала по тропе на откос. Ее крутые бедра, вольно накинутый па них обрывок выношенной шкуры, ее ноги двигались плавно и сильно, — песок и галька шуршали, выкатываясь из-под ее стремительных ступней.

Пир навыворачивал много толстых старых и гнилых пней. Они хотя и не дают яркого пламени, зато подолгу тлеют, сохраняя огонь в трухлявой сердцевине. Он понимал: украсть женщину будет непросто. Неизвестно, сколько времени понадобится провести в засаде. Пес, видя, что хозяин не собирается на охоту, отправился рыскать по лесу в одиночку. Пиру это было даже на руку — появление собаки вблизи пещеры, где живет племя, могло быть замечено и насторожило бы всех. А ему необходимо застигнуть Ми врасплох.

Сотни знакомых примет попадались ему на пути, когда он подкрадывался к жилищу племени: галечный берег на излучине, расщепленное молнией дерево, сухая сосна с гнездом ястреба на макушке, обомшелый валун — точно зверь на лежке… Все это он и прежде видел множество раз, но тогда не испытывал и малой доли того волнения, как теперь.

Из кустов смотрел на глинистый откос — там по-прежнему четко выделялся нарисованный олень. Можно соскоблить рисунок, прийти к родичам и объявить, что выздоровел. И никогда больше не искушаться, забыть про все, что ему грезится. Его бы с радостью приняли: каждый здоровый охотник нужен племени. Это вернуло бы ему все права, какими он пользовался, живя в пещере. Он всегда был бы сыт наравне с другими, не нужно было бы самому заботиться обо всем: и о том, как сохранить и поддерживать огонь, как обезопасить жилище, и о многом, многом другом. И главное, одиночество не мучило бы его больше.

Чтобы возвратить эти блага, требовалось немного: сказать, что оленя на глиняной стене нет, признать, будто у него, у Пира, было временное затмение рассудка. Солгать.

Но олень был! И хоть от него не пахло ни мясом, ни потом — олень этот представлялся Пиру нужным даже больше, чем настоящий. Почему он был уверен в этом, Пир не смог бы растолковать.

Мужчины уходили на охоту — у каждого был свой излюбленный надел. Так, с молчаливого согласия, никто не появлялся в угодьях, отданных Пиру. Одна из собак учуяла Пира, но узнала его и не подняла тревоги. Женщины и дети разбредались невдалеке, собирали топливо, искали грибы. Пир крался за ними. Нужно было выждать, когда Ми удалится от других.

Неожиданный порыв ветра выдал его. Ми подняла голову, широкими ноздрями втянула воздух, ее рука нашарила суковатую палку, острые глаза остановились на дереве, за которым притаился Пир. Оба выжидали. Но ему уже стало ясно: затея провалилась. Теперь ему не справиться с Ми. Он показался из засады, она узнала его, и глаза ее радостно вспыхнули.

— Я думала, медведь.

— Не бойся, я не дам тебя в обиду. — Пиру вдруг стало стыдно за свой коварный замысел: ведь он хотел напасть на нее сзади, как на зверя. — Я справлюсь с медведем. Это неправда, будто я больной — я здоров.

— Знаю. Я ведь тоже вижу твоего оленя. Всякий раз, когда иду мимо, смотрю на него. Кроме нас с Эдом, многие видят, но не признаются. Вождь сказал: «Никакого оленя нет — есть глина». А кто станет говорить про оленя, того он заставит есть глину вместо мяса. Ты пришел посмотреть на оленя?

— Нет. Я хотел украсть тебя, — признался он.

— Украсть? — насторожилась она.

— Я хотел, чтобы ты жила со мной, чтобы было кому поддерживать огонь в пещере, когда я ухожу на охоту. Я уже давно не ел мяса.

Глаза Ми совсем сузились, в продолговатых щелках искрились темные зрачки в почти не различимом сейчас коричневом обводе.

— Не нужно меня воровать. Я пойду с тобой.

До встретил их у Пещеры. Он было заворчал на Ми, но узнал знакомый запах и успокоился.

Ми начала хозяйничать у очага, раздула тлеющие угли, подложила дрова. Никаких запасов у Пира не было. Они пожевали немного грибов и кореньев, которые принесла Ми. Пир стал собираться на охоту. До чутьем угадал перемену, возбужденно и радостно повизгивал, прыгая вокруг молодого охотника.

На третий день они загнали оленя. Ми тоже не сидела без дела: добрая половина грота была завалена дровами, множество грибов было разложено вблизи пещеры на камнях, чтобы просушивались на солнце. Тратить время на отдых они не могли: по ночам начинались заморозки, нужно было запастись продовольствием.

Все эти дни Пир был настороже: вот-вот могли появиться родичи и потребовать возвращения Ми.

Пришли четверо воинов и вождь. Пир загодя натаскал в грот камней, припас дубинок — пусть сунутся. Пятеро соплеменников стояли внизу на открытом месте. Видимо, они рассчитывали на благоразумие Пира. надеялись, что обойдется без драки.

— Мы знаем, женщина с тобой, — сказал вождь.

— Ми здесь.

— Она должна вернуться с нами. Ты отпустишь ее.

— Женщина останется со мной.

— Ты подчинишься или мы убьем тебя, — Вождь поднял над головой дубинку.

— Я буду защищаться.

Пятеро смотрели на узкий карниз, по которому им предстояло карабкаться, чтобы проникнуть в убежище Пира.

Ми выглянула из-за плеча Пира.

— Беги от него, он не посмеет тронуть, — позвали они.

— Я останусь. Мне хорошо с ним. Если вы захотите убить его, я буду драться против вас.

Это были не пустые слова: в руках у Ми была дубинка. Вождь озадачился. Воины и вовсе не хотели рисковать: у Ми и Пира было преимущество — они будут кидать камни сверху.

— Женщина останется со мной, — убеждал Пир, уловив нерешительность. — Без нее я не проживу: кто-то должен поддерживать огонь, когда я охочусь.

— Он прав, — сказал один из воинов. — Другого выхода у него нет — он будет драться насмерть. А зачем нам непременно нужна Ми? Разве у нас мало других женщин?

— Хорошо, — согласился вождь. — Мы оставим тебе ее, но ты уже никогда не вернешься в племя.

Их шаги стали неслышны. Ми возвратилась в грот. Пир подсел к огню рядом с нею. Руки Ми были заняты работой — она выделывала шкуру. Отсветы пламени скользили по ее плечам. И опять на него повеяло мучительными запахами, памятными с детства. Только теперь эти запахи не вызывали тоски. Они напоминали, что ему нельзя засиживаться в тепле и уюте пещеры: нужно заготовить много еды. Зима сурова, дни станут короткими, охотиться в лютые морозы нелегко. Ночью застойная вода между валунами покрылась тонким льдом. Еще не рассвело, когда Пир отправился на охоту.

Ми нагребла угли и золу, собралась идти за грибами, но ее чуткий слух уловил чьи-то шаги. Она взяла дубинку и притаилась у входа: не соплеменники ли явились за нею, выждав, когда она останется одна? Но это был Пир. Он на плече тащил огромную рыбину, пропустив сквозь жабры палку. Чешуйчатый хвост волочился по камням.

Ми отложила дубинку. Пир бросил добычу у костра.

— У нас будет много рыбы, — сказал он. Пир случайно наткнулся на заводь, отрезанную от главного русла реки. Рыба зашла в нее в паводок и очутилась в ловушке.

Ми осталась выуживать рыбу. Большие, как колодины, лососи кишмя кишели в прозрачной воде. Добыть их было не трудно. Они станут хорошей добавкой к мясу, которое принесет Пир.

Пиру посчастливилось загнать самого крупного оленя из тех, какие водились в этих местах. Понадобилось четыре раза сходить, чтобы перетаскать тушу. Шкура тоже была кстати — ее хватит укрываться обоим.

Возвращаясь в темноте, Пир издалека замечал свет костра в пещере. Он походил на звезду.

Странные мысли часто возникали у Пира, когда он возвращался с охоты. Ему интересно было знать: откуда у него появляются свежие силы, стоит ему подумать о жарком костре и о Ми, которая ждет его? Почему звери боятся огня? Только одни собаки могут греться возле костра вместе с людьми. Еще он думал о том, что весной нужно будет сманить к себе нескольких щенков и вырастить их. Пусть плодятся. До поможет ему натаскать их на оленей, и они станут хорошими помощниками.

* * *

— Надо полагать, для обрядов, — высказал свое мнение Моторин. — Прежде чем идти на охоту, шаманы или жрецы племени (или как там они у них назывались?) совершали молитвенный обряд, вымаливая удачу.

— Возможно… — Игумнов в свете костра внимательно разглядывал стены грота: не так-то просто было составить план. Другое дело, если бы речь шла о документации геологического обнажения, тогда бы он чувствовал себя в своей тарелке. — Но ведь прежде чем прийти к мысли совершать молитвенные обряды, кто-то должен был нарисовать первого оленя.

— Извечный вопрос: все сводится к тому, что было вначале? — Моторин заглянул в чистый лист, который держал старший геолог, словно рассчитывал прочитать там ответ.

— Вот именно, что было вначале?

— Жратва, — вставил Степан.

— Это само собою, — Игумнов очень серьезно взглянул на оператора. — Чтобы высекать рисунки в этакой стенке, нужно сильную руку. Художник должен быть атлетом и, конечно, сытым атлетом.

— Но если этот первый олень не был нужен ни для чего, то и вовсе непонятно, зачем понадобилось его высекать на скале? — возвратился Моторин к своему рассуждению. — Не могло же племя позволить сильному, здоровому охотнику так нерационально расходовать труд ни для чего.

— Так мы можем препираться до бесконечности. — Игумнов начал растягивать рулетку. Гибкая металлическая тесьма мерной ленты тихонько позванивала. — Собственно, мы в тупике. С одной стороны, признаем: для того, чтобы совершить обряд, племени нужен был идол-высеченный олень, а с другой стороны, не сомневаемся: чтобы кто-то нарисовал первого оленя, необходимо, чтобы он уже был нужен.

— А как же вы предлагаете поставить вопрос?

— В этом-то и задача.

— А может быть, нашелся чудак, который нарисовал оленя просто так, по вдохновению, — высказал предположение Ильин.

— Чепуха, — не согласился Моторин.

— Как знать. — Игумнов подал Степану конец ленты. — Вначале обмеряем переднюю стенку и вход.

 

Глава третья

На редкость злая зима стояла в этом году. Снег закрыл горы, засыпал каменистые лощины. Из ущелья тянуло холодом, морозный воздух проникал в грот. Они изводили прорву дров, но тепло держалось только вблизи костра, пока горел яркий огонь. Не согревали и оленьи шкуры, которыми они укрывались. Пес, и тот жался поближе к огню. Они давно собрали все поваленные деревья, какие были в округе, за топливом приходилось ходить на другой берег реки. На охоту не оставалось времени, короткого дня едва хватало, чтобы заготовить дров. Запасы пищи подходили к концу.

Чтобы не бездельничать в морозы, Пир еще до снега натаскал в пещеру много добрых и крепких камней — они часто попадались в русле реки; глаз на пригодные камни у него был наметан. Долгими вечерами, сидя у огня, Пир внимательно рассматривал каждый из обломков, отыскивая скрытые следы трещин, по которым можно расколоть камень. Удачные осколки покрупнее годились на топор, мелкие шли на выделку наконечников к стрелам.

Он любил смотреть на мерцающие звезды. Не такие же ли это пещеры, в которых горят костры, и возле них коротают зиму люди, занятые мелкой работой, как и они? Возможно, кто-нибудь из них глядит оттуда на огонек их костра. Если прищурить глаза, можно увидеть тонкие лучики, которыми звезды соединяются друг с другом, образуя множество причудливых фигур. Они что-то смутно напоминали Пиру, волновали его. Он подозвал Ми и показал ей на небо.

— Олень!

Ми долго смотрела на звезды, но ничего не увидела.

— Это небесные огни. Там не может быть оленя.

А Пир каждую ночь отыскивал своего оленя и потом уже не удивлялся, когда обнаружил еще собаку, медведя, зайца…

Однажды он не вытерпел и головешкой начертил на стене пещеры своего оленя. У него получилось сразу, будто рука сама хранила в памяти расположение линий. Несколько дней олень хорошо был заметен на известковой стене, и Ми тоже видела его, и глаза ее радостно вспыхивали всякий раз, когда она глядела на стену. Потом копоть от костра стушевала рисунок. Пиру пришло в голову высечь оленя рубилом, по тем же линиям, которые были начерчены углем. Их не везде было видно, но они и не нужны были Пиру.

Съели последнюю рыбу. От оленя, высеченного в камне, не было никакого проку. Пир и До вышли на охоту. Они напрасно прорыскали целый день. Добыли всего лишь зайца.

Подряд шли неудачные дни: Пир возвращался с пустыми руками. Спали у костра под шкурами, прижавшись друг к другу, но были голодны и не могли согреться.

И все же Пир ночами продолжал высекать оленя в каменной стене. Наконец он вырубил последнюю борозду. Утром Ми увидела рисунок. Она обрадовалась, но ненадолго. Голод был мучительным.

Ночью Пир слышал, как Ми двигает голодными челюстями, мучается и стонет оттого, что не может насытиться пищей, которая только воображается ей.

До снова отбился от рук, стал промышлять в одиночку. Ему удавалось настигать зайцев. Пир узнавал это по его помету, в котором встречались непереваренные кусочки кожи и шерсти.

Пир хорошо знал петлистые следы длинноухих зверьков. У них были свои излюбленные тропы. Никто из охотников племени всерьез не занимался такой мелкой дичью — только подростки: бывало, сам заяц им под руку подвернется, так станет добычей. Но сейчас Пир был бы счастлив, добудь он хоть одного такого зверька. От голоду он совсем изнемогал. Но зайцы были проворны и быстры. За одним Пир долго, но безуспешно гонялся. Заяц легко прыгал по насту там, где охотник проваливался по пояс. Все же он подстрелил одного из лука.

Возвращался в пещеру, волоча убитого зайца за длинные лапы. Тушка быстро проморозилась насквозь и, когда задевала о землю, стучала, как деревяшка.

Пир еле удерживался от желания немедленно разодрать добытого зайца и съесть. От истощения у него кружилась голова. Он оступился в глубокий снег — и во весь рост растянулся, увязнув руками в сугробе. Долго лежал не двигаясь.

С усилием высвободил ногу — она была зажата между тугими ветвями стелющихся кустов. Смутная мысль мелькнула в голове Пира — что-то очень важное; но от голода и усталости он не смог думать.

Ми тоже возвратилась в пещеру не с пустыми руками: выследила беличью нору и разорила дупло. Не велика добыча, но все же подспорье. Орехи были на подбор ядреные, ни одного гнилого. Она просушила их у огня. Когда возвратился Пир, Ми протянула ему горсть пахнущих смолью и маслом орехов. Пир отдал ей в руки закоченевшую тушку зайца.

В этот раз у них был вкусный ужин. Только пищи было все-таки мало на двоих. Ночью Пир снова испытывал мучительный голод и опять гонялся за длинноухим зверьком, который петлял в кустах, легко увертываясь от охотника. Пир никак не мог настигнуть зайца. Ему не повезло и во сне: он опять провалился в снег, и нога завязла между ветками стланика.

Проснулся лихорадочно возбужденный. Мысль, которую он не смог додумать накануне, прогнала его сон. Костер совсем зачах. Ми крепко спала, почти вплотную придвинувшись к дотлевающим угольям. Пир подложил дров, но он помнил: нужно немедленно проверить догадку. Он забыл и про голод, и про усталость.

Заготовленные впрок сухожилия — мало ли зачем они могли понадобиться: на тетиву для лука или на подвязки к обуви — хранились в дальнем углу пещеры в нише наверху, чтобы До не соблазнился ими и не сгрыз. Пир принес их к огню. Нужно было неторопливо отогреть их на несильном жару — иначе они могут покоробиться, станут ломкими. Ему не сразу удалось сделать надежную петлю.

Ми проснулась и лежа наблюдала, чем это занят Пир.

— Ты голоден, и оттого тебе не спится, — сказала она. — У нас осталось немного орехов-поешь.

Пир улыбнулся ей и покачал головой.

— Почему у тебя так блестят глаза, будто ты досыта наелся мяса? — допытывалась Ми. — Нам остается только съесть его. — Ми осторожно кивнула на До, спящего по другую сторону костра.

— Нет. Он еще пригодится нам, когда наступят теплые дни и можно будет снова надолго уходить из пещеры охотиться. Я знаю, как можно добыть мясо.

Весь день Пир отыскивал звериные тропы и расставлял петли. Вечером снова обошел их. В одном силке оказался пойманный заяц.

Войдя в пещеру, он положил к ногам Ми добытую тушку.

— Теперь у нас будет мясо каждый день.

* * *

Давно смерклось. Дождь барабанил по камням в одном ритме будто зарядил навечно.

Игумнов при свете костра заканчивал чертежи. На схеме были обозначены положения древних рисунков, и все они были пронумерованы по часовой стрелке от входа в грот. В примечаниях каждому было дано название: «Бегущий олень», «Олень с наклоненной головой», «Олень стремительный»… И только про рисунок на дальней стене было сказано: «Набросок».

На ужин довольствовались пустым кипятком.

— Хоть кишки прогреем, — сказал Степан, разливая из котелка по кружкам.

— И надо же было мне не взять фотоаппарат, — посетовал геофизик. — Испугался лишнего груза!.

— Все равно снимки не получились бы. Темно.

Мрак загустел в дальних углах пещеры; неровная ниша входа глубинным провалом черноты зияла в известковой стене грота. Яростным жаром пылали раскаленные угли и прогретые камни вблизи костра. Маршрутчики сидели вокруг очага, их обнаженные тела — все трое разделись до пояса — светились в потухающем пламени. Игумнов с бряком опрокинул пустую кружку на выступающую из земляного пола каменную плиту. Слой отвердевшей глины, смешанный с пеплом и мусором, покрывал пещеру. Игумнов давно боролся с желанием поковыряться в нем — здесь могли оказаться оружие и предметы быта древних обитателей пещеры. Но лучше было не трогать: если находкой заинтересуются археологи, раскопками займутся специалисты. Геологи могли только навредить им. А все же к плану грота, составленному ими, не лишне было прибавить хоть один осколок камня, отесанного руками человека — вещественные доказательства всегда кажутся более убедительными.

Но были и другие заботы, более неотложные. Сразу не подумали запасти дров на всю ночь — теперь придется шарить по мокрым глыбам в темноте. При одной мысли о том, что придется вылезать из тепла, становилось не по себе. Но тянуть дальше было нельзя.

— Иначе к утру дуба дадим, — высказал общее мнение Степан Ильин. Он один рискнул вылезть под дождь раздетым, в трусах и в ботинках на босу ногу.

Невдалеке на склоне стояло несколько сушин. Игумнов приметил их еще днем мимоходом, по привычке замечать все, что может понадобиться на случай ночевки. Кроме них, там и сям среди камней извивались понизу клубки мертвых веток стланика, они легко выдирались вместе с корнем. Сушины срубили топориком. Металл звенел, ударяясь о сухую и твердую древесину, — ливень не смог ее промочить.

Ветвистые и горбатые стволы, пружинистые скрутки толстых веток стланикового сушняка загромоздили половину грота. Зато дров наверняка теперь хватит на всю ночь.

Снова нужно было сушить одежду и отогреваться. Руки окоченели так, что пальцы едва гнулись.

— Вот вам и июль! — сказал Моторин. — Воспаление легких можно схватить.

— Отогреемся, — успокоил его Игумнов.

Стланиковые ветки трещали особенно весело и озорно постреливали угольками — иные вылетали со свистом, как пули.

— М-да, — произнес геофизик, мокрой рубахой защищаясь от жара. От рубахи валил пар. — Я про этих, — пояснил он, кивая головой на разрисованные стены. — Каково им тут жилось.

— Так же, как и нам сейчас: грели свои пустые животы у костра и мечтали о лучшем будущем. Может быть, в отдаленной перспективе им даже грезилась наша светлая эра, — сказал Степан.

— Любой из нас, оставь его здесь одного на зиму, околел бы в первую неделю.

— Так уж и в первую неделю! — заспорил Ильин. — Месяц проживу, копыт не откину — ручаюсь. А неделю-то приходилось.

— Это где же так было? — иронически глядя на оператора, усомнился Игумнов.

— Иван Николаевич, вы будто уже и не помните. В прошлом году — октябрь на носу, снег валит, вертолет никак не пробьется, свои олени были — поразбежались по тайге, а нас четверо. Последнюю банку сгущенного молока высосали…

— Так, так, — перебил его старший геолог. — Давай считать, коли на то пошло. Палатка у вас была? — он повернулся спиной к пламени и, глядя в лицо Степану, загнул на своей руке один палец.

— Ну, положим, этот грот ничем не хуже палатки. Даже получше, — возразил Степан.

— Хорошо, согласен. Спички у нас были?

— Огонь можно поддерживать.

— Топор, пила — были?

— Ну это, конечно… В крайнем случае, обошлись бы и без топора — сушняку наломали бы.

— Спальные мешки были?

— Спали бы на шкурах. Убили бы парочку изюбров — карабин у нас был…

— Вот-вот: карабин!

— Смастерили бы луки, пращу…

— Одежда была?

— Много ли в тайге нужно — не на танцы. Сшил бы себе трусики из заячьих шкурок.

— На чем бы они у тебя держались? Резинку бы где взял?

Степан поднял руки вверх.

— Сдаюсь. Резинкой вы меня доконали.

— И в самом деле, — произнес Моторин, — трудностей всяческих им не у нас занимать — своих хватало. А находили время пустяками заниматься, рисовать…

— Ну, это ведь по нашим представлениям у них была не жизнь, а каторга, — возразил Игумнов. — Сами-то они так не считали. Уверен, что у них находилось время для развлечений и для игр.

 

Глава четвертая

Хоть и не всегда досыта, мясо у них теперь было. С каждым разом Пир совершенствовал ловушки, выбирал более удачные места на тропе. Учился прятать петли, чтобы зверек ничего не заподозрил и не учуял. После оленины зайчатина казалась пресной и не такой сытной, но все же это было мясо. Даже и собаке немного перепадало от их стола. Да еще немного промышляла Ми — отыскивала беличьи дупла. Случайно она наткнулась на погребенные, поваленные снегом стелющиеся кусты, на которых было множество нетронутых шишек. Хоть и скудная пища, зато всегда под рукою. Казалось, и мороз смилостивился — днем понемногу начало пригревать. И хотя до конца зимы было еще долго, лица Ми и Пира потеплели.

Ясно уже было: первая зима окончится для них благополучно. А ко второй они сумеют приготовиться лучше.

Правда, и забот тоже прибавится: будет ребенок.

Пока еще ничего не было заметно, но Ми уже знала и томилась ожиданием и предчувствием. Лицо ее выражало озабоченность, но стало как будто мягче. Пир завороженно смотрел на живот и бедра Ми, будто хотел разглядеть, как в ее теле зреет новая жизнь.

Ночами он по-прежнему урывал немного времени и высекал на другой стене нового оленя. Без этого он уже не мог обойтись. Если рука его долго не держала каменного рубила, он мучился, и пальцы ощущали нетерпеливый зуд. Он с удивлением рассматривал задубленную кожу собственных ладоней, заживленные ссадины и борозды и неизменную паутину тонких линий, которые достались ему от рождения.

Умение обрабатывать камни, изготовлять ножи, топоры и наконечники к стрелам он перенял у Тао. Правда, сложному мастерству Тао обучал всех подростков племени, но отчего-то навыками старого искусника вполне овладел только Пир, может быть, именно потому, что делал всегда по-своему, а другие только усваивали отработанные стариком приемы ремесла. Но, правда, руки ему достались особенные — все схватывали на лету, и не могли обходиться без дела: просто зудеть начинали, если он долго не прикасался к рубилу и камню.

Ему безразлично было, что делать: обрабатывать каменный топор или высекать строгие линии на стене пещеры. Больше того, бесполезное занятие — рисовать оленя — сильнее влекло его. Восторг, который охватывал его, когда на серой известковой поверхности возникала настороженная голова животного, прибавлял ему силы, хоть в животе урчало от голода.

Просыпалась Ми. Ее глаза, впалые от худобы, еле светились, как потухающие угли. Она молча наблюдала за работой Пира. Он откладывал рубило и уходил в лес добывать мясо.

Новый олень на стене грота был более грузным, словно отяжелевшим в конце сытой осени, когда еще не наступила изматывающая пора гона. Вот такого бы оленя им и добыть сейчас — можно было бы растянуть мясо до тепла. У третьего оленя, нарисованного Пиром, больше было стремительности — он весь был заряжен ею. В гордом изгибе поднятой шеи — нетерпеливость бойца. Пир самого себя ощущал таким, когда теплые ветры в середине дня приносили невесть откуда нервозные, буйные запахи наступающей весны. Она приходила из-за гор. Половодьем обрушивалась в долину и снова уходила в горы, слизывая со склонов снежные языки. Вскрылась река. Только у затененных скал глыбились припаи синего льда. Ранняя зелень пробивалась сквозь сухую прошлогоднюю ветошь. А на озерах — их круглые зрачки были раскиданы по всей долине — еще ослепительно голубел лед. Только он уже не был прочным: стоило на него наступить, рассыпался на звонкие хрустальные иглы. Вдоль берега появились пропарины.

Здесь Пир случайно наткнулся на легкую добычу. По отмели на берегу густая трава поднималась над водой. Днем большие зубастые рыбины подплывали из-подо льда, заплывали в прогретую воду. Пир обнаружил их по шевелящейся траве. Подстеречь и оглушить щуку оказалось нехитрым делом.

Это было тем более кстати, что зайцы перестали попадаться в петли.

Пир решил сходить за щенками. В эту пору всегда бывала прибыль. Он взял с собой несколько наконечников и новый топор, чтобы выменять на хороших щенков.

Негустая дымка молодой зелени долго заслоняла от него глиняную стену — мелькнет в просветах серый борт и опять заслонится ветками. Пир никак не мог разглядеть, цел ли его олень. Наконец, вышел на опушку. И сразу увидел оленя. Он сильно пострадал. Талые воды подмыли крутояр, кой-где глина отвалилась пластом. Но все же олень был хорошо заметен. Кто-то даже провел линию по свежему слою. Только рука у того, кто рисовал, была не так тверда и глаз не совсем точен. Пиру стало жаль своего изуродованного оленя. Лучше бы уже и не притрагивались. Впрочем, исправить можно: соскоблить чужое и дорисовать самому.

Пир не сразу увидел внизу группу молодых охотников. Они готовились что-то делать. Один из охотников отделился, отошел подальше и с разбегу с силой метнул копье. Оно вонзилось в бок глиняного оленя и повисло. Вторым попытать меткость и силу руки взялся Эд.

Раздвигая ветви, Пир вышел на тропу, опавшие сучья постреливали под его ногами. Молодые охотники всполошились. Пир удивился: неужели подозрительный шорох способен напугать стольких молодых мужчин?

Эд узнал Пира, и все успокоились.

— Мы думали, вождь или кто из стариков. Нам запретили бросать копья в нарисованного оленя. Говорят: бесполезное занятие. А нам нравится.

Пир взял копье и долго разглядывал наконечник. Этот был сработан еще его руками.

— Я пришел, чтобы выменять у вас щенков. — Он выложил свои богатства. — И еще, чтобы научить вас ставить петли на зайцев. Их могут изготовить женщины и дети — совсем просто.

— Не попадайся на глаза старикам. Вождь приказал, если ты появишься, убить. Он считает, что ты заразил всех. Теперь уже каждый видит оленя, только не все осмеливаются признаться. Но скоро все изменится: Ясу одряхлел, его сменит Фу, и тогда ты снова возвратишься и нарисуешь нам нового оленя.

Ми по-прежнему заготовляла дрова, отыскивала съедобные коренья, собирала вытаявшую из-под снега прошлогоднюю ягоду. Пир старался быть невдалеке, всегда готовый защитить ее. Он не знал, какая опасность может угрожать ей именно теперь, но тревожный и смутный голос природы велел ему быть возле нее. Слух и зрение его были обострены как никогда. Ему необходимо было постоянно видеть Ми, ее раздавшееся вширь тело, перепоясанное по-летнему коротким обрывком шкуры. Крохотное существо, чья жизнь созревала в чреве Ми, до своего появления направляло помыслы Пира. Натаскал сухих стволов, отгородил невдалеке от очага площадку — здесь малыш будет учиться ползать. Насобирал множество сухих гнилушек — сгодятся на подстилку, чтобы постель ребенка всегда была сухой: гнилушки впитают влагу, их нужно будет чаще менять. На трех подрастающих щенков он смотрел, как на будущих друзей и защитников ребенка. У Ми чуть отяжелела походка, сама она огрузла, сильнее выступили скулы, лицо стало озабоченным, взгляд настороженным.

Подошел срок. Ми ничего не сказала ему, он понял сам. В этот день она никуда не пошла из грота. Запас мяса у них был. Пир занимался мелкой работой поблизости от пещеры. Обычно в племени вблизи роженицы всегда находилась старшая и опытная женщина. Но бежать за помощью к родичам было уже поздно.

Пир смотрел, как трое щенков играют с До. Пес позволял им ползать через себя, делал вид, что злится и слегка кусал их. Казалось, будто он стеснялся Пира, не давал себе воли расшалиться.

Не то глубокий стон, не то зов послышался из пещеры. Даже щенки притихли. До навострил уши и повел носом. Пир вбежал по отвесу. Ми скорчилась невдалеке от костра, сквозь стиснутые зубы тихонько стонала. Он на корточках присел рядом. Она не прогнала его. Он взял ее руку. Ми до боли стиснула его пальцы. Несколько времени он просидел так, через соединенные руки ощущая каждый новый толчок боли в ее теле. Раскаленные угли, не давая пламени, распространяли вокруг сухое тепло.

Все кончилось. Он взял в свои ладони теплое орущее и влажное существо. Жар и трепет чужой жизни пронзил его. Ми повелительно протянула руки и он возвратил ей ребенка. Она лежала на шкуре, прижав его к груди. Тот постепенно затих, слышно было только как почмокивал.

Уже через день Пир отправился на охоту, а Ми занялась обычными делами. Маленький Фэт был с нею, шкурой притянутый к груди — Ми только одной рукой придерживала его. Круглыми глазами он неосмысленно глядел на мир, где ему предстояло жить.

Когда он подрос, Ми стала носить его за спиной. Иногда Пир даже завидовал ему: сейчас Фэт проникался тем самым чувством, которое смутно запомнилось Пиру от детской поры. Малыш отнимал все внимание Ми. На время Пир и До стали просто подсобными работниками у нее. Она властно распоряжалась обоими. Пиру в награду разрешалось ненадолго брать малыша на руки. До боялся приблизиться к малышу. Хлесткий взгляд Ми останавливал его. Собаке не разрешалось даже заходить в грот, и До безропотно подчинился этому, покоряясь силе материнского чувства, которое владело Ми. Но однажды малыш сам приполз к До. Тот поджал хвост, весь подобрался, готовый к бегству, если Ми прикрикнет на него. Но она молчала. Фэт запустил пальцы в шерсть собаки и вскарабкался на нее. До покорно стерпел. С этих пор между ними установилось согласие.

Несколько молодых охотников во главе с Эдом пришло проведать семью изгнанника. Пир и Ми позвали их в грот. Все молчаливо сидели у костра, на котором готовилось мясо. Охотники заметили оленей, высеченных Пиром на стене. Он ревниво наблюдал за их лицами и остался доволен: судя по восхищенному блеску глаз, рисунки понравились всем. Он даже не знал до этого, как необходимо ему вот такое молчаливое одобрение других. Теперь уже голодные ночи, проведенные за тяжелым трудом, не казались напрасными — эти люди навсегда запомнят его оленей. Только это и нужно было ему.

— Осталось совсем немного ждать. Скоро вы возвратитесь к нам, — пообещал Эд на прощание. — Нужно будет и у нас в пещере высечь такого же оленя.

* * *

Не спалось. К ночи они подготовились неплохо: наломали стланиковых веток и высушили их у костра. Густая длинноигольчатая хвоя — хорошая подстилка. У каждого в рюкзаке был брезентовый чехол от спальника. К ночевкам у костра геологи привычны.

Но сегодня натощак не спалось.

— А мы так и не решили: в чем ценность наскальных рисунков? — напомнил Моторин.

— Да ни в чем, — решительно высказался Ильин. — Помню, в школе наш историк говорил: всякие древние находки нужны, чтобы представлять себе, как жили люди в прошлом. Ну, представили. И что?

Некоторое время в гроте было тихо, слышался только равномерный шум дождя, да хрустели и шуршали обсохшие ветки под Игумновым — он, не вылезая из чехла, сел, выставив запеленутые в брезент ноги на свет костра. Должно быть, собирался возразить Степану, но тот опередил:

— Не подумайте, Иван Николаевич, что я такой уж ко всему безразличный. Честно. Даже и представить себе, как жили тогда, — и то интересно. Но одного этого мало. Наверно, в чем-то еще должна быть ценность всяких древностей?

— Наверно, есть особое мастерство в том, как они выполнены, — предположил Моторин.

— А по-моему рисунки первобытного человека ценны не мастерством, — не согласился Игумнов. — Нынешние живописцы более искусны: сейчас даже посредственные художники нарисуют то же самое гораздо лучше. Если бы произведения ценились за одно мастерство, тогда подражатели всегда одерживали бы верх над теми, кто ищет, а копии ценились бы наравне с подлинниками, а то и выше. Значение этих вот рисунков особое: они обогатили человека, может быть, больше, чем все полотна прославленных живописцев, скажем, эпохи Возрождения или нашего времени. Здесь истоки осмысления окружающего мира, отсюда развились все искусства. И не одни искусства, а и науки.

— Ну, это вы уже хватили через край, — Моторин не мог скрыть иронической нотки. — Какое отношение к наукам могут иметь эти примитивы? Этак вы объявите, что детский сад, где ребенок учится малевать кривоногих человечков, больше дает образования, чем институт, где человек постигает интегральное исчисление и теорию поля.

— Именно! Это я и хотел сказать. Не только институт, но даже кандидатская и докторская диссертации, вместе взятые, не смогут выправить положение, если было что-то самое важное упущено в детском саду. А здесь, в пещерах, все человечество находилось в детском саду. Вы даже не подозреваете, какую верную мысль высказали: именно так и происходит из века в век, из поколения в поколение — каждый человек повторяет путь, пройденный человечеством.

— Это все общие слова. Вы скажите, чем науки обязаны вот этому? — настаивал Моторин, с какою-то непонятной обидой тыча пальцем в стену, где виднелось изображение оленя.

— Вы не станете возражать, что не будь элементарных арифметики и геометрии, не было бы ни алгебры, ни дифференциального исчисления, ни аналитической геометрии, ни топологии, ни кибернетики…

— Не стану. Но ведь элементарная геометрия и арифметика не наскальные рисунки. Вы обещали указать на связь между рисунками и науками, а сами ссылаетесь на науки же.

— Хорошо. Не берусь рассуждать о связи между всеми науками — только о геометрии и астрономии. Связь этих наук с первыми рисунками древнего человека кажется мне несомненной. Различие между науками простыми и более сложными — между арифметикой и алгеброй или геометрией и топологией — состоит главным образом в степени отвлеченности от конкретных предметов: штук, килограммов, метров… Нужны были многие тысячелетия, чтобы человек приучился вести счет различных предметов абстрактными числами. Десять камней и десять деревьев это ведь не одно и то же, но в арифметике и то и другое может быть обозначено одинаковым числом. А в алгебре следующая ступень абстрагирования — уже и самые числа, возможно стало обозначать символами-значками: икс, игрек, зет…

— Против того, что науки развивались от простых к сложным, никто не спорит. Но где же обещанная зависимость геометрии от рисунков?

— В любом школьном учебнике можно прочитать, что геометрия появилась в Древнем Египте. После весенних половодий Нила приходилось ежегодно заново устанавливать границы земельных участков. Отсюда и название: геометрия — землемерие. Но ведь прежде чем изобразить участок поля, пашни на чертеже — не важно на папирусе или на ватмане — нужно было уметь отвлечься от сути поля, как земли возделанной или невозделанной, плодородной или неплодородной, представить этот участок абстрактно. А разве не этого же самого достиг первый художник, разглядев в сочетании простых линий своего оленя, бизона, мамонта? Потребовались тысячи лет, чтобы в сознании прочно закрепилась связь между предметом и его изображением. После этого перенести на чертеж контуры поля было уже проще. А когда эти линии, оторванные от предметной сути, возникли на папирусе, с ними уже можно стало производить различные операции: складывать, вычитать, делить…

— Если признать в этом резон, получается, что искусства вы ставите выше наук? По-вашему, вначале были искусства, а потом уже науки?

— Не все ли равно, что было раньше. А скорее всего и то и другое начиналось одновременно. Свои знания и средства познавать мир человек разделил на науки и искусства много позднее. В чем я совершенно уверен, так это в том, что первым художником и первым ваятелем мог стать мастер, который искусил других выделывать каменный топор и наконечники стрел, нужно, чтобы рука умела ощущать предмет и видеть форму там, где ее еще нет.

Игумнов подложил в костер и пошуровал нагоревшие угли геологическим молотком, как кочерги — взметнулось пламя и посыпались искры. Ильин и Моторин отпрянули от огня.

— А ведь там не наброски! — воскликнул геолог, показывая на дальнюю стену грота. — Один рисунок высечен поверх другого.

Все трое вылезли из чехлов и, светя себе фонариками, приблизились к дальней стене пещеры. В самом деле: на известняке были изображены два оленя — один рисунок перекрывал другой.

 

Глава пятая

В конце лета возвратился Сул. Он был в числе немногих охотников, которые две зимы назад отважился перевалить горы. Их никто не ждал, считали погибшими.

— Земля кончается за горами, — уверял Тэт-он, самый мудрый и старый из хранителей огня.

Но вот появился Сул. Он пришел не один, привел женщину из чужого племени. По словам Сула, то племя было многочисленным и обитало на обширной равнине, у которой нет края. Племя говорило на другом языке. Сул выучился этому языку. Люди племени промышляют охотой. Они не знают ни лука, ни стрел, зато умеют копать в земле ловушки, в которые загоняют зверей.

Самое невероятное, что рассказал Сул: будто на равнине водятся животные величиной с гору. Мясом одного убитого зверя может пропитаться все племя в течение долгого времени. И облаву на зверя устраивают всем племенем.

— Ничего этого не может быть. Ты лжец! — сказал Тэт-он.

И вождь племени Ун согласился с ним:

— Сул — лжец.

— Позади гор ничего нет, потому что за горами кончается земля, — продолжал Тэт-он. — Иначе зачем были бы нужны горы, если бы они не отделяли наш мир от другого мира, куда каждый уходит после смерти. Сул видел другой мир.

Объяснение шамана походило на правду.

— Не встретил ли ты кого-нибудь из умерших? — спрашивали у Сула.

— Там были такие же люди, как мы, только разговаривали по-своему, — уверял Сул.

Но ему не верили.

— Они и должны говорить по-другому — ведь это совсем другой мир, — объяснил Тэт-он, и с этим тоже нельзя было не согласиться.

— Но вот же Муна — она пришла со мной оттуда.

— Пусть уходит назад, откуда пришла.

От женщины в страхе шарахались.

— Назовись: кто ты? Как тебя звали, когда ты жила среди нас? — допытывались у Муны женщины посмелее.

Но, видимо, Муна не помнила своей прошлой жизни, никого не узнавала, и даже слова, обращенные к ней, понимала с трудом.

Надвигалась зима, а путь в страну теней был долгим и нелегким. Сулу и Муне разрешили остаться до весны. А чтобы от них не было порчи другим, Тэт-он сделал обряд очищения. Их поставили на колени лицом к стене пещеры, на которой был высечен Большой Олень. Головы посыпали пеплом и сухой глиной — нет ничего целебней пепла и глины, а пятки прижгли углями. Сулу запретили сочинять и рассказывать сказки про другую страну: каждый сам узнает, как там, когда придет его срок.

В своей жизни Тингл не помнит ничего занимательнее, чем история Сула и Муны. Целую зиму провели они в племени Большого Оленя. И хотя после обряда очищения можно было не опасаться беды, их все равно сторонились из осторожности, особенно Муны.

У Тингла были способные руки: никто не мог сравниться с ним в обработке камня. Лучшие топоры и наконечники к стрелам изготовлял он. Еще он умел рисовать — каменным острием вычерчивал оленя на костях. Его олени были похожи на Большого, который украшал обрядную стену. Да рисовать иначе не было никому позволено. На этот счет был непререкаемый закон. Тайком, для себя Тингл рисовал оленей иначе. И с ним ничего не случалось. Он все боялся, что у него начнут сохнуть руки, как обещал Тэт-он, но ничего не происходило, а руки его только крепли.

Тингл не однажды допытывался у старших: кто высек оленя на стене?

— Никто. Он всегда был. Разве может кто-нибудь из племени сделать такого оленя.

— Я бы смог.

За эти слова Тинглу надавали подзатыльников. Но подзатыльники были плохим доказательством. Тингл не верил ни старшим, ни Тэт-ону. Почему никто не мог высечь оленя, если он, Тингл, чувствовал в своих руках уверенность сделать оленя ничуть не хуже Большого? Даже лучше. Также не верил он и тому, что Сул пришел из страны теней, куда уходят и не возвращаются. Сул ничем не отличался от остальных, а умерших и погибших на охоте Тингл видел. Из них-то, конечно, ни один не возвратился.

Каждый взрослый охотник обучал кого-нибудь из подростков. Тингл попросился в подручные к Сулу.

Удача нескоро пришла к ним. Уже отощавшие от голода, они только на четвертый день загнали оленя. Они впервые заговорили, когда освежевали тушу, сами наелись и накормили двух собак, помогавшим им.

— Я не верю Тэт-ону, — сказал Тингл, — я верю тебе. За горами не страна теней, а большой мир. Когда я вырасту, я увижу его.

Сул положил на голову мальчика руку.

— Спасибо, — сказал он. — Человеку очень тяжело, когда ему не верят.

— Расскажи мне про ту страну, где живет племя Муны.

Сул рассказывал много. Он измучился молчанием. После того, как шаман запретил ему рассказывать про чужую страну, никто из соплеменников не решался заговорить с ним. Тингл был первым.

И мальчику тоже хорошо было с охотником. У Сула можно было спрашивать, о чем угодно, не рискуя получить шлепок или подзатыльник.

— Правда, что оленя никто не высекал на стене — он всегда был?

— Когда я был таким, как ты, — сказал Сул, — слепой Инг (он лишился глаз в схватке с рысью) рассказывал, будто давным-давно, неизвестно когда, в племени родился человек, который умел рисовать. И Большого Оленя высек он. С тех пор многие научились рисовать оленя. Но шаман сказал, что Инг лжет, и старика выгнали из пещеры. Он недолго прожил.

— Я бы сам смог высечь оленя. Только еще лучше, чем в пещере.

— Здесь недалеко есть малая пещера. О ней не все знают. Там много нарисованных оленей. Я уже был в ней, и со мной ничего не случилось. Если не боишься, я проведу тебя туда.

Весной Сул и Муна ушли в горы и не вернулись. В племени стали забывать про них.

Один только Тингл не забывал Сула. Помнил он и лицо чужестранки, озабоченное и скорбное. Женщины сторонились ее, она всегда была одинока, и это угнетало ее. Лицо ее просветлело только когда подошел срок возвращаться на родину. И хотя ей будет тяжело идти — вскоре она должна стать матерью — глаза Муны зажигались радостью всякий раз, когда она смотрела в сторону тяжелых скал, отгородивших Долину.

Однажды Тингл тайком начал обрабатывать податливый камень, из которого были сложены стены пещеры. Этот камень не годился на топор. Из-под рук Тингла появилась небольшая фигурка — он сам видел в ней женское тело, в котором созревала новая жизнь. Нос у Муны был крупнее, чем у женщин из племени Большого Оленя, и такой нос Тингл вытесал у своей каменной фигуры.

Он не слыхал рысьих шагов Тэт-она. Сухие и жилистые руки старого шамана вырвали у Тингла почти законченную фигуру. Тэт-он долго ее рассматривал и никак не мог взять в толк, что это изготовил Тингл. Меньше всего это походило на топор. И может быть, все кончилось бы благополучно для Тингла, не окажись рядом подростка Ала.

— Женщина, — сказал он. — Та самая, — узнал Ал, показывая пальцем на выступающий нос, — которая ушла туда, за горы.

* * *

— Еще и не ночь, только вечер: половина одиннадцатого, — сказал Моторин, с трудом разглядев при свете костра положение стрелок на своих часах.

— Жуть! — воскликнул Степан и скорчил страдальческую физиономию. — Целая ночь впереди! Мне от голода чертики начинают мерещиться.

— Отщипни крошку от своего энзе, — посоветовал Игумнов.

— От какого еще энзе?

— От плитки шоколада.

В начале сезона завхоз партии привез несколько плиток шоколада. Начальник разделил. Каждому досталось по полторы плитки. «Шоколад будет нашим энзе», — объявил он.

— Вспомнили. Я тот шоколад проглотил в первом маршруте.

— Вот теперь и страдай поделом, — усмехнулся Иван Николаевич. — Ладно, ставь котелок с водой, — смилостивился он.

Глаза Степана вспыхнули, как у кошки.

— Богу буду на вас молиться. От голодной смерти спасаете.

Вода закипела мгновенно. Игумнов достал из сумки плитку шоколада. Она была помята и переломана на несколько рядов. Когда развернул фольгу, рассыпалась на мелкие крошки. Но все же это был шоколад.

— Теперь, когда наши желудки прогрелись чаем и насытились шоколадом, можно продолжить поиски истины, — шутливо предложил Моторин. — Кое к чему мы уже пришли: древняя наскальная живопись помогла человеку развить способность мыслить абстрактно.

Игумнов переместил дальше от костра свой брезентовый чехол — он уже накалился и обжигал руки, как листовое железо. Брезент весь был в звездочках-дырах, прожженных искрами. Не первую ночь приходилось геологу коротать у таежного костра!

Собственно, можно ли было назвать сегодняшний костер таежным? Может, пещерным?

— Значение искусства в сотворении человека таким, каким он стал, мне кажется огромным. И действие его не мгновенное: изобразил, дескать, то-то и то-то, зрители запечатлели и облагородились, — нет, искусство воздействует на человека сотни и тысячи лет, постепенно научая его чувствовать и мыслить иначе и глубже, чем он умел. Но самый первый и самый крупный вклад на этом пути был сделан еще здесь — в пещере первобытного человека. — Игумнов торжественно и значительно поднял руку и показал неразличимые сейчас стены грота, расписанные древним художником. — Отсюда пошло новое летоисчисление в истории всего живого на земле — летоисчисление человеческой эры. Были и другие очень важные вехи в развитии человека: первый каменный топор, изготовленный рукой дикаря, приручение животных, освоение огня, первый колосок, выращенный человеком, — но для начала отсчета человеческой эры, я бы выбрал это, — он опять протянул руку в направлении высеченных рисунков. — Когда «не хлебом единым» стало для человека непременным условием жизни. Да, каменный топор, приручение животных, возделывание земли дали больше, чем живопись, для того чтобы выжить. — Игумнов говорил громко, будто спорил с кем-то. — Но человек только тогда стал человеком, когда просто выжить для него стало мало.

 

Глава шестая

Совет старейшин постановил изгнать Тингла из племени на один срок. Сроком считался период от начала лета до первого снега. Потом он может возвратиться в Большую Пещеру. Одиночество должно образумить еретика, он научится верить словам жреца и поймет, что удел каждого смертного, чьи руки постигли мастерство рисунка, — изображать Большого Оленя. Никто еще не осмеливался рисовать покровителя племени раненым. А тем более никто не пытался рисовать рядом с оленем человека или вытесывать из камня роженицу.

В руке у Тингла тлеющая головня, позади за плечами, чтобы были свободны руки, привязаны лук, стрелы и топор.

Тингл решил поселиться в малой пещере, которую ему показал Суд.

В очаге еще сохранились погасшие угли костра, который они разводили тогда.

Прежде всего Тингл позаботился о дровах. Он не хочет, оставшись без огня, обращаться за помощью в племя. Он уже не маленький — в этом году встретил свою четырнадцатую весну.

После этого нужно было подумать о пище. Бездельничать времени не было.

Пламя осветило пещеру. Вспыхнули черные зрачки оленя, нарисованного на дальней стене. Этот был почти точной копией Большого Оленя из пещеры, где жило племя. Тингл взял из костра головню и приблизился к нему. Увидеть оленя на близком расстоянии труднее — несколько размашистых линий, плавно изогнутых в одном месте, в другом — скрещенных под острым углом. Но Тинглу не обязательно целиком видеть рисунок, он может распознать целое по детали. Только он видит мысленно совсем не такого оленя, какой нарисован, — а своего, другого. Он испытывает нестерпимый зуд в кончиках пальцев, так ему хочется прочертить на камне свои линии, иные, более точные, чем вырубленные до него. Сразу видно, что олень не живой, — на скале только его мертвый контур, как застывшая тень. Ведь у настоящего живого оленя мощно выпирают бока, шкура на них светится иначе, чем на холке, у сильного самца борода серебрится на свету. Оленю, высеченному на стене, не хватает этих живых изменчивых переливов света, чтобы ощутился напор мускулов.

Но тот, кто каменным резцом высекал эти линии, установил, того не желая, жесткий закон: только так! Давно уже никто не помнит его имени, но старейшины и Тэт-он не допустят никаких отклонений.

Тингл укрепил головню в трещине, выбрал из костра остывший уголь, и одним твердым размахом провел по известняку новую линию, перекрывшую оба старых рисунка…

Если бы не эта страсть, понуждавшая его даже в ненастные и голодные ночи высекать на известковой стене своего оленя, он не перенес бы изгнания и одиночества.

В тот год лесная земля не уродила ни грибов, ни ягод, на деревьях не было шишек. Не нажировавшие за зимнюю спячку сала медведи не собирались ложиться в берлогу. С ребрами, выпирающими сквозь мочки и колтуны облезлой паршивой шерсти, они бродили повсюду, потеряли осторожность, перестали бояться огня и запаха дыма. Один из таких ошалевших медведей ночью забрался в пещеру, занятую Тинглом. Они сплелись в борьбе на смерть — не окрепший подросток и отощавший, ослабевший медведь.

Когда соплеменники пришли за Тинглом, они нашли у холодного очага только два обглоданных лисицами скелета.

Никто не сумел разглядеть, что было изображено Тинглом на дальней стене грота.

* * *

…Теперь уже никто не спорил — нужно уходить из гор. На бесплодной каменистой земле не хватало скудного корма. А за горами — простор. Земля богата травой, мохом, ягодами, грибами… В реках не выводится рыба. Тучные стада диких оленей свободно пасутся посреди обширных долин.

Вначале сведения про изобильные земли были чересчур туманными. За снежными горами побывали одиночки — самые отчаянные и непоседливые охотники, которые не посчитались с суровым запретом. Из них лишь немногие возвратились назад: одни погибли в пути на горных перевалах, другие пристали к чужому племени.

Многое в рассказах странников выглядело невероятным, неправдоподобным, загадочным. Старейшины принуждали дерзких охотников отречься от собственных слов, признать, что все это одни выдумки, бредни. Тех, кто упорствовал, изгоняли из пещеры. Но, даже оставаясь изгоями, люди эти будоражили воображение многих, особенно молодых охотников.

В длинные зимние ночи, сидя возле пещерного огня, кто-нибудь вспоминал про все чудесное, невероятное, рассказанное людьми, побывавшими за горами. Слушали не прерывая, затаив дыхание. Никакие окрики старейшин и вождя не действовали. Дерзкое желание увидеть сказочные земли своими глазами зрело в душе отважных.

Едва наступала весна, новые отряды смельчаков направлялись в рискованный путь. Все труднее было заставить людей племени не верить в рассказы возвратившихся из Загорья.

Каждый новый сезон прибавлялось число непоседливых.

Уже не только юноши, но и многие молодые женщины отваживались пускаться в неизвестную страну. Иные из них, по слухам, навсегда осели на богатых землях. Уже подрастало поколение охотников, родившихся в Загорье. И те, кто весной дерзали идти за горы, находили у них поддержку и приют.

И настал день, когда племя снялось. Первыми в Загорье направились молодые охотники. Они подыщут места стоянок, наметят безопасный путь через горы. Почти все они до этого уже побывали в Загорье. Их влекло новое. Никто даже не проронил слезы во время прощального обряда.

Племя снялось двумя днями позже. Вой женщин и плач детей сопровождали последний обряд у стены Большого Оленя. Руки шамана тряслись, в узких глазах, обесцвеченных невзгодами, стыли слезы, голос звучал глухо, будто из тумана. Даже самые несмышленые малолетки сознавали: происходит нечто особое, небывалое, пугливо жались к женщинам, таращили глаза на костер на полуобнаженное тело старого Хеба. Он пытался кружиться и прыгать, как предписывал обычай. Однако его движениям не хватало легкости. Хеб с трудом отрывал ноги от пола, неуклюже взмахивал тощими костлявыми кистями. Кое-как ему, наконец, удалось распалить себя. Лицо шамана одеревенело, взгляд застыл, как у мертвой птицы, прыжки сделались непринужденными, стремительными. Он добавил еще немного пылу, еще… и вот под сводами пещеры разнесся его последний вскрик — и шаман рухнул на каменный пол.

Наступила долгая тишина. Все завороженно ждали продолжения. По традиции шаман должен начать оживать: вначале непроизвольно вздрогнет кончик пальца на руке, потом оживут кисти, расширится грудь, послышится тихий вздох… Но ничего этого не произошло. Тело шамана оставалось недвижимым возле угасающего костра.

Вилк, преемник Хеба, наклонился к шаману. Тот был еще жив, но продолжать обряд не мог, не было сил. Вилк направился в жертвенный угол, обеими руками поднял над головой каменную статуэтку. Это была Муна — покровительница рода, хранительница очага. Теперь и она тоже отправится в дорогу вместе с племенем. Ей предстояло дарить свои милости людям под другим кровом. Пещера, где всегда жило племя, скоро опустеет.

Из рассказов, побывавших в Загорье, было известно, что Муна почитается и у тех, кто давно покинул племя и поселился в неведомой земле. Только люди живут там не в просторной пещере, а в тесных жилищах из оленьих шкур. В каждом шатре у них свое изображение Муны, либо вытесанное из камня, либо вырезанное из кости, из дерева, либо слепленное из глины. У племени была одна Муна — самая древняя, неведомо кем и когда высеченная. Она всегда стояла в каменной нише, следя оттуда за всем, что совершалось в пещере, прислушивалась к разговорам у костра.

Необходимо заручиться ее поддержкой. Вилк сознавал, что Муна не сразу и не легко согласится покинуть пещеру. Никому не известно, сколько времени пробыла она здесь. Разве ей захочется покинуть обжитое место? Нужно объяснить ей, почему племя не может дольше оставаться в теснине, где мало тепла, где не хватает угодий, где охотники каждый сезон добывают все меньше и меньше пищи. Далеко не все, даже молодые и здоровые, доживают до новой весны — помирают от истощения. Муна не может не одобрить решение старейшин покинуть пещеру. Такова судьба племени.

— Прости нас, Муна. Мы оставляем кров хранимой тобою пещеры. Не прогневись, помоги нам в нелегком пути, защити нас, сохрани наших младенцев, дай им вырасти сильными и ловкими, чтобы они могли приносить тебе щедрые дары — горы свежего мяса, тучного от обильного корма. Дай силу и ловкость молодым, терпение и мудрость бывалым. Благослови нас в путь.

Люди слушали речь Вилка, обращенную к Муне. Мысленно каждый повторял слова и с надеждой смотрел на каменную фигуру женщины в руках шамана. Отсветы костра плясали по ее скорбному лицу. Она знала, что путь предстоит нелегкий.

…Хеб открыл глаза. Слабо тлели угли. В сумраке невозможно было разглядеть, есть ли еще кто-нибудь в пещере, кроме него.

— Вилк, — позвал шаман.

Он не сразу сообразил, отчего ему стало жутко, и, только дважды повторив напрасный зов: «Вилк, Вилк», — понял, что его напугал собственный голос — он прозвучал непривычно, пугающе. В пещере было пусто.

Шаман сел. А когда пригляделся к сумраку, различил чью-то смутную фигуру по другую сторону очага.

— Кто здесь? — спросил Хеб как можно тише, чтобы не слышать эха в пустоте пещеры.

— Это я, Уэн, — отозвался человек.

В пещере остались еще несколько дряхлых стариков и старух. Они сидели недвижимо и беззвучно. Никто из них не вынес бы далекого пути.

Племя позаботилось о них: снабдило дровами и пищей, которой хватит всего лишь на несколько дней. Уделить больше им не могли: пища нужнее будет тем, кто отправился в путь, в манящее одних и пугающее других неизвестное Загорье… Что-то ждет их там? Что-то будет теперь с племенем? Жаль что они не могли взять с собою изображение Большого Оленя. Вся надежна у них только на Муну, на доброту и щедрость ее женского сердца.

— Помоги им, Муна. Не оставь их своими милостями, — тихо прошептал старый шаман.

«Хорошо, что я здесь в пещере, — подумал Хеб, — Иначе я умер бы в дороге далеко от Большого Оленя. Вряд ли моя тень смогла бы возвратиться назад. Неизвестно где бы пришлось ей скитаться».

Под гнетом пустоты ни у кого не было решимости начать разговор. Да и о чем было говорить? Все и так ясно. Они молча понемногу подкладывали в огонь. Он не грел, только светил. Дрова нужно было беречь. Заготовить еще они не смогут. Для них не было ничего страшнее темноты. Нужно было чуть-чуть поддерживать костер, чтобы хотя бы смутно видеть стену с изображением Большого Оленя.

* * *

Промозглая сырость тянулась в грот. Угли, припорошенные пеплом, чуть алели и попыхивали.

— Подъем! — весело скомандовал Игумнов.

Зашевелились чехлы, высунулись две головы.

— Как там погодка? — поинтересовался Степан.

Но и так было ясно, не нужно и выглядывать из пещеры — слышалось, как снаружи беспрерывно шелестел дождь.

Самыми неприятными были первые шаги — холодная вода лилась с каждого куста, под ногами хлюпало и чавкало. Но вскоре разогрелись на ходу. Им посчастливилось — вышли на звериную тропу. Но более всего взбадривала мысль, что до лагеря уже недалеко. Там можно отогреться у костра или забраться в сухой теплый мешок, досыта наесться горячего супа, гречневой каши с тушенкой.

Всем не терпелось поскорее рассказать о своей находке — не так уж часто в геологических маршрутах встречаются пещеры, расписанные художниками палеолита.