Тучи застлали снежные пики Чауда и клубились в верховьях Яман-Гола, вспыхивая и разрываясь от неистовой силы, заключенной в их черной, непроницаемой глубине. Впереди лежала широкая межгорная впадина и за ней — ослепительные зубцы Дагара. В той стороне еще светило солнце. Лагерь геологической партии находился в устье Яман-Гола на высоком яру среди сосен. До палаток оставалось шесть километров.

Косматый фронт тучи поглотил солнце. Застучали первые дождевые капли. Темные их рябины недолго пятнали серую поверхность глыб — скоро все стало одинаково мокрым и темным.

Минуту спустя ливень промочил одежду. Рубаха и куртка под тугим напором ветра облепили тело старшего геолога. Иван Николаевич Игумнов никогда не отличался тучностью, а в конце трехдневного маршрута по горам не располнеешь. Даже рюкзак за его спиной выглядел тощим и висел неподобранно. Игумнов на ходу свободной рукой подтягивал лямки. В другой руке он держал молоток и по привычке опирался на него, как на трость. Двое других маршрутчиков, геофизик Моторин и оператор Ильин, вприпрыжку поспевали за своим длинноногим напарником.

Обычно ходили по двое — геолог и оператор, но в этот раз с ними увязался главный геофизик экспедиции. В партии он был наездом, и ему хотелось побывать хотя бы в одном маршруте. Сейчас все трое еле держались на ногах и сильно продрогли: шквальный ветер на выходе из ущелья пронизывал до костей.

— Переждем.

У самой скалы было сухо. Слой кремнистой породы посреди известковой толщи высовывался из обнажения. Под ним можно было укрыться от ветра и ливня. У подножия отвеса потоки дождя в давнее время выстегали каменистый желоб. По нему катился временный ручей, несло хвою, ощепки лиственничной коры да проплывали дождевые пузыри.

— Надолго занепогодило, — предрек старший геолог.

— Перезимуем. Добрый бы кус хлеба да бифштекс в зубы вот этакий. — Оператор ребром ладони отмерил на своей руке невиданную порцию бифштекса.

— А потом в спальный мешок, — подытожил геофизик. Втайне он гордился собою: трехдневный маршрут выдюжил наравне с тренированными полевиками, которые к тому же были помоложе его. Правда, Игумнов всего на три года.

Все трое спинами прижались к шершавой каменистой стенке. От нее пахло плесневелым мохом и раскрошенным нутром древних осадочных пород.

— Костер бы изобрести, — вслух подумал геолог, прицеливаясь взглядом к кривоствольной березе. — Береста для растопки есть. А вот и дрова!

В самом деле, почти над ними с уступа свешивалась оголенная верхушка поваленной сушины. Степан Ильин подпрыгнул и ухватился за ветку, но мертвое дерево не шелохнулось, распластав по трещинам цепкие корни, оно, даже рухнувшее, крепко держалось на скале. Степан выпрягся из приборных лямок, поставил радиометр на сухой камень под навес.

В залпе грозового разряда не слышно было, как Ильин возился наверху, пытаясь спихнуть с уступа лиственничную валежину. Моторин с Игумновым перочинными ножами отдирали бересту. Деревце было гнутое и чахлое: вырасти высоким и стройным ему не хватало почвенных соков на скудной каменистой земле. Береста отслаивалась небольшими лафтаками.

— Алло, начальники, — послышался сверху голос оператора. Ухмыляющееся лицо Степана в чистых дождевых каплях свесилось с карниза. — Обнаружена неандертальская гостиница, — сообщил он. — Есть свободный номер на одно маленькое племя.

Забраться на уступ было несложно. Вход в пещеру маскировали колючие кусты шиповника — издали не разглядеть. Изнутри веяло влажным теплом и пустотою. Свод был достаточно высок, чтобы стать в рост. Дальняя стенка смутно различалась в полумраке.

Костер разложили у входа. Сухая плотная древесина не успела еще пропитаться дождем, разгорелась быстро. Стало уютно, можно было раздеться и просушить одежду. Блики пламени елозили по своду и стенкам известкового грота. Снаружи шумел ливень, испепеляюще резко вспыхивала молния, просторное подземелье содрогалось от грохота. Затуманенные ливнем горы на той стороне долины не проглядывались, молнии высвечивали только макушки лиственниц в пойме реки. Они озарялись ненадолго и опять пропадали в грозовом мраке. Сидя в гроте у жаркого костра, можно было спокойно любоваться грозой.

— Может быть, лет тысяч десять-двадцать тому назад на этом самом месте у костра собирались после охоты наши предки, — предположил Моторин. — В самом деле, почему бы им не жить здесь? Пещера подходящая.

— Пещера-то подходящая, да межгорье Чауда мало пригодное место для жизни, — не согласился Игумнов. — Разве какое-нибудь малочисленное племя, если его загнали сюда сильные конкуренты…

— А все-таки здесь кто-то был! — прервал его рассуждения Степан. — Смотрите!

 

Глава первая

Рокот водопада в пустом ущелье разносился гулко и повторялся эхом. Неутомимый До изредка лаял, давая знать Пиру, что он впереди и держит след.

Погоня началась с рассвета. Охотник и собака подняли оленя с ночной лежки и теперь старались не дать ему передышки, чтобы животное не могло утолить голод. По едкому запаху, который держался на кустах, человек знал, что зверь уже запалился и развязка наступит скоро. Да и уйти олень никуда не мог: выхода из теснины не было — верховье ключа замыкали отвесные скалы, полукружием обступившие крохотное озеро. Олень был в ловушке.

Пир хорошо изучил эти места. Там, где долину перегородил недавний обвал, а большую часть поймы сделал непроходимым залом из смытых рекою деревьев, охотник добавил немного стволов. Зверю, который хотел спастись от преследователей в верховье, ничего не оставалось, как повернуть в ущелье-тупик.

Теперь, когда добыча была уже близка, Пир мог спокойно думать обо всем, что попадалось на пути. Это нисколько не мешало его ногам — сильные и быстрые, они работали сами по себе в одном и том же ритме. Человек без малейшего напряжения ощущал каждый мускул своего легкого тела: он мог бы и еще столько пробежать без отдыха. А в памяти само собою удерживалось все, что попадалось на глаза: мшистая в тени каменная стена, корни кустарников, свисающие с нее, гладкий бок валуна в сыпучем борту ручья, дерево с расщепленной и оголенной вершиной…

Странно было не это, другое: находясь вдалеке от пещеры, где жило племя, Пир отчетливо представлял себе ее каменистую полость, старого У, сидящего у костра, его тяжелое скуластое лицо с опавшими щеками, костлявый излом старческого тела… Прежде У был вождем племени, но теперь уже не годился на это и досиживал свой век в пещере, охраняя и поддерживая огонь, когда женщины разбредались в поисках грибов и кореньев, а мужчины уходили на охоту.

Удивительные вопросы приходили в голову Пира. Он донимал ими старика:

— Отчего запах пищи, которую ели накануне или еще раньше, заставлял трепетать мои ноздри? Как я могу улавливать запах, которого давно нет?

— Ты задаешь много ненужных вопросов. Откуда такой порченый взялся среди нас? Вроде все у тебя, как у других: крепкие ноги и руки, сильное тело и меткий глаз — но отчего твой ум занят пустыми, никчемными мыслями? Не думай больше про это, — наставлял У.

Пир старался выкинуть из головы пустое, но у него не получалось: мысли приходили к нему сами.

Следы оленя привели на каменистое дно ущелья. Между глыбами тихо журчала вода. Впереди на скальном отвесе увиделся вывороченный с корнем мертвый куст и сухие ветви, распластанные на каменной стенке.

И опять — как уже было до этого — в извивах корневища и трещинах глыб Пиру почудились рога живого оленя. Только это был невиданно громадный олень, застывший на одном месте в стремительном полете-прыжке: отростки корня и ветки — рога, выпяченный бок валуна — напружиненное, залосненное от пота тело, трещина — выброшенные вперед ноги…

Пир продолжал бежать по следу, не отводя глаз от этого чуда. Потом увидел все как есть: корни, скалу, трещины — и оленя не стало. Но, если напрячься, он снова мог бы увидеть животное, которого на самом деле не было.

Вот это-то необъяснимое и странное свойство молодого охотника и вызывало тревогу.

— Видимо, у Пира порченые глаза, — решил У. — Болезнь удивительная и до сих пор неизвестная племени. Насколько она опасна? Чем и как лечить ее? Не поразит ли хворь других охотников?

Знахарка Эг приготовила отвар из кореньев и трав, Пиру промыли глаза. После этого их долго нестерпимо щипало, и без боли невозможно было разнять веки. Пир притворился выздоровевшим. Но он мог провести кого угодно, только не старика — У видел, что с юношей творится неладное…

Голос До стал отчетливей и раздавался с одного места. Видимо, пес загнал оленя на отстой.

Пир выкарабкался на верхнюю ступень долины. Перед ним лежало спокойное и мертвенно гладкое, без зыби, озеро в охвате скалистых вершин, которые громоздились высоко в прозрачную синеву. Вблизи берега на одном утесе, поместясь всеми четырьмя копытами на крохотной площадке, стоял загнанный олень. Собака не могла достать его и неистовствовала внизу, задыхаясь от лая.

Олень и пес одновременно услыхали приближение человека. Пир не мог оторвать глаз от напряженно мускулистого т^ла взмокшего от пота оленя. Его бока раздувались и опадали. Большими и печальными глазами олень смотрел на охотника, покорно ожидая своей участи. Пир сам сейчас чувствовал себя в его шкуре и, внутренне содрогаясь, готовился принять смерть от руки охотника. Свое родство с ним Пир сознавал постоянно: когда сам бежал и карабкался по кручам, мысленно представлял себя таким же ловким и стройным, как олень. Но вместе с тем Пир опытным взглядом оценивал будущую тушу свежего мяса и радовался, что олень успел вылинять, густой новый мех будет хорошо держаться. В голосе До появились жалобные нотки: ему не терпелось отведать свеженины — он честно заслужил свою долю.

За спиною у Пира на ременной бечеве закреплена сухая рогулина с расщепом на конце — праща. Пир неторопливо снял ее и огляделся, выбирая пригодный камень.

Острый осколок тяжело и глухо ударил оленя в голову, слышно было, как хрустнула кость. Из глубины оленьей утробы последней жалобой выдавился непродолжительный стон. Ноги сделали судорожную попытку удержаться на вершине утеса. Сразу ставшая грузной, туша оленя с высоты рухнула на глыбы. Большие копыта в предсмертных конвульсиях молотили воздух. До, избегая их смертоносных ударов, бросился терзать поверженного зверя.

Пир отогнал пса. Костяным ножом пропорол глотку, чтобы вытекла кровь. Припал к ране, взахлеб глотая горячую и пахучую пульсирующую струю. Он не мог выпить всю кровь, густая темная жижа хлестала на землю. До, ворча и озираясь, сглатывал и вылизывал ее, прежде чем она просачивалась в песок.

Теперь нужно было освежевать и разделать тушу.

Над поймой сквозь редколесье виднелся глиняный отвес. Тропа к пещере, где жило племя, проходила под самой кручей. Наверх тоже карабкалась по каменистой ложбине. Никто не смог бы здесь подкрасться незамеченным. Удачливые охотники издали оповещали соплеменников победным криком, и все, кто был в пещере, выбегали встречать.

Пир готовился крикнуть, когда неожиданно отвлекся.

На самом верху глиняного борта после недавнего ливня обнажилась изгибистая плеть корня. Случайный расхлест ветки напомнил Пиру очерк выгнутой спины и опущенной шеи оленя, бегущего сквозь чащу. Пир скинул с себя шкуру убитого животного и половину туши — все, что смог принести за один раз. Высоко подпрыгнул и палкой зацепил свисающий корень. Выдрал его из глины. Гибкая ветвь безжизненно поникла в его руках — обыкновенное корневище.

Внезапная мысль подстегнула Пира. Он приволок из лесу валежину, взобрался на нее, чтобы можно было дотянуться, и острием обломленного сучка стал чертить по глине. Он повторил почти тот же контур, который остался на месте выдранного корня. Добавил всего две линии спереди и сзади — получились ноги. Пририсовал еще наклоненные рога.

Вычерченный в глине олень стал похож на живого — гораздо больше похож, чем туша убитого животного, лежавшая на камнях неподалеку. Это было необъяснимо: Пир хорошо знал, что на самом деле никакого оленя на обрыве нет — всего несколько продавленных борозд. Ни копыт, ни рогов, ни шерсти, ни запаха — всего, без чего не может быть оленя, ни живого, ни убитого. От шкуры и оленьей туши пахло кровью, мясом, потом, — и все же они не могли соперничать с несколькими кривыми бороздами в борту глиняной террасы. А ведь из шкуры еще очень долго не выветрится запах оленя, глина же всегда будет пахнуть только глиной.

До лежал в стороне и внимательными глазами наблюдал за странным поведением хозяина.

Пир набрал воздуху в легкие.

— То-тэ-то е-э!!!

Человек тридцать мужчин, женщин и детей выбежали навстречу ему. Он представил себе, как все будут поражены, увидав нарисованного оленя. Но никто даже не посмотрел на глиняный отвес — всех интересовали только принесенные им мясо и шкура.

— Что ты разглядываешь там? — поинтересовался один.

— А разве вы ничего не видите? — спросил Пир.

Все долго, пристально смотрели на глиняный борт. По их лицам Пир понял: никто не видит оленя.

— Вот же — олень! — он палкой обвел контур.

— Здесь только глина. Ты опять болен.

Двое мужчин несли мясо, добытое Пиром. Он понуро брел позади всех по узкой тропе.

О несчастье, постигшем молодого охотника, рассказали У. Тот старческими, слезящимися глазами смотрел на Пира и скорбно качал головой. Люди вблизи Пира замолкали, женщины обращались к нему ласково; как к больному. Когда мясо было готово, Пиру вырезали лучшие куски.

Нужно было идти в обратный путь, к месту, где осталась другая половина туши, пока на нее не набрел медведь или волки. Внизу Пир ненадолго остановился взглянуть на своего оленя. Все-таки он был! Почему же никто не видит? Или он в самом деле болен?

До бежал впереди, обнюхивая кусты. Ему часто приходилось останавливаться, ждать хозяина. Обоим предстоял долгий путь.

Возвращались они на другой день.

Скалистый борт на выходе из теснины хорошо знаком Пиру. Ржавые полосы вдоль и поперек рассекали податливый камень. Из них на скатанную спину речного валуна насыпался желтый порошок. Иногда его накапливалось помногу, но после очередного ливня вода смывала его. Нынешним летом стояла продолжительная сушь, желтой пыли накопилось особенно много. Пир остановился передохнуть напротив скалы и долго смотрел на валун, обсыпанный сухой пылью.

«Нужно достать этого порошка!» — осенило его.

По выступающим из воды глыбам перебрался на другой берег. Охра, жирная на ощупь, пачкала руки.

Полосы, прочерченные в глине, замазал охрой. Теперь уже только слепой мог не увидеть нарисованного оленя.

Пир крикнул, и опять люди выбежали из пещеры навстречу ему. Он стоял на том же месте, где и тогда, и смотрел на стену. Люди сочувственно молчали.

Первым черты изображенного оленя разглядел подросток Эд.

— Вижу! Вижу! — радостно и испуганно прошептал он, тыча пальцем в сторону отвеса.

У Пира сдавило горло. Он потрепал жесткие и маслянистые космы на голове Эда.

— И я… тоже вижу, — недоуменно проговорила Ми и встала рядом с Пиром. — Это ты… сам сделал?

Остальные шарахались от глиняной стены, на которой ярко выделялись таинственные и опасные линии, прочерченные рукой больного Пира. Никто не решался притронуться к ним. Неизвестная и страшная порча угрожала племени — уже не один, а трое были поражены недугом.

Необходимо было принимать решительные меры. Вождь племени Ясу спустился к подножию террасы и долго смотрел на желтые полосы. Он был охотник и воин, и ему не подобало страшиться опасности и отвертывать голову от обрыва, как делали другие. Никакого оленя он не увидел. Да и как можно было увидеть то, чего нету! И пахло от стены глиной, а не мясом и потом животного.

«Наверно болезнь поражает только слабых, — подумал Ясу, — а к тому, кто крепок и здоров, не пристает. Не случайно, кроме Пира, пострадали подросток и женщина».

Решили выселить из пещеры одного Пира. Племя не могло лишиться сразу троих. Даже и одного Пира жаль было терять. Он хороший охотник, а самое главное, — искусный тесальщик камня. Лучшие топоры и наконечники для стрел изготовлены им. У него поразительно гибкие и чуткие пальцы и наметанный глаз: он будто насквозь видит неприметные, скрытые трещины, по которым проще всего расщепить камень на пригодные для обработки осколки.

Возможно, у Ми и Эда болезнь пройдет. Знахарка Эг и У будут врачевать их.

Пиру отделили запас пищи и отдали шкуру добытого им оленя. Топор и стрелы он изготовит. В последние дни охота была удачливой, на долю Пира пришлось немало — запасов должно хватить дня на три-четыре. Потом он будет заботиться о себе сам.

Пир в последний раз глядел на соплеменников, вышедших проститься с ним, и на своего оленя.

— Признайся, что там ничего нет. Скажи, что не видишь никакого оленя, — шепотом посоветовал Пиру его лучший друг Пум.

— Но я вижу. Он есть. Может, и ты скоро увидишь.

Пум испуганно отшатнулся от помешанного.

Никто не произносил напутственных слов — и так все было ясно. Тяжелый ком прокатился по горлу Пира. Ему хотелось еще долго-долго смотреть на людей, но времени у него не было: потрескивающая головня в его руке торопила его.

В устье того самого притока Большой реки, где два дня назад Пир и До загнали оленя, была небольшая пещера. В ней и решил поселиться Пир. Нужно было добежать туда прежде, чем погаснет головня.

* * *

Удивительно было, почему раньше они не замечали их: на своде и боковых стенках грота рисунки были хорошо видны. Накрутив бересты на палки, соорудили самодельные факелы. В их свете озарились самые дальние углы пещеры. Всюду, где только нашлось место, в известняке был высечен один и тот же контур — бегущий олень. Кой-где слои известняка выкрошились от времени, рисунок был неполным, незаконченным. Но тогда недостающая часть прослеживалась контурно по сохранившимся вразброс линиям. Известняк был древним, окристаллизовался, стал почти мраморным. Можно было удивляться, сколько труда затрачено кем-то в этом заброшенном посреди пустынных ущелий гроте. Местами сохранилась черная и оранжевая краска, вмазанная в продолбленные линии.

Не разобрать было только, что изображено на дальней, самой просторной и ровной стене напротив входа. В беспорядке были разбросаны отдельные куски рисунка: оленья голова, круп, ноги — и все перечеркнуто. Как будто древний художник делал эскизы будущей картины, остался недоволен и хотел вымарать свою работу.

Дымная чернь от бересты тянулась кверху, оседая на своде пещеры. Погасили факелы, подложили в костер сушняка. От костра меньше было копоти, и дым уносился из грота, чуть-чуть только закапчивался пласт породы над входом. Пламя сильно колебалось, и фигуры оленей, черные точки их глаз выявлялись из мрака, словно живые.

Снаружи по-прежнему бушевал ливень. Молнии на мгновение высвечивали кулисы облаков, и казалось, что там, наверху, тоже есть свои ущелья и гроты.

В котелке над огнем клокотала вода, выплескиваясь на угли. Старший геолог обшарил все кармашки своего рюкзака. Отыскался завалявшийся кусок сахара, почти совсем размокший.

— На заварку годится.

Кипяток заправили жженым сахаром. Чай чуть-чуть сластил и главное стал запашистым — все-таки не вода. Нашлось немного и сухарей зубы поточить.

От того, что в пещере горел огонь, а за стенами полыхали молнии, казалось, наступила ночь, хотя на самом деле не было еще и четырех часов.

Остатки сахарного чая Игумнов допивал не торопясь, растягивая наслаждение. Правда, какое там наслаждение — обыкновенно он пил натуральный байховый чай, настоянный под цвет дегтя — по-сибирски. Ильин и Моторин быстро покончили с сухарями и кипятком и старались табачным дымом заглушить нисколько не утихший голод. В переменчивом свете костра фигуры высеченных оленей, казалось, передвигались, будто паслись невдалеке.

— Только дразнят, черти рогатые, — сказал Степан. — Лучше бы вместо этого стада один настоящий — были бы у нас и бифштексы и шашлыки.

От этих слов Моторину вообразился сочный запах жареного мяса. Он сглотнул слюну и неодобрительно посмотрел на оператора. Старший геолог допил остатки чая.

— Раз уж мы все равно вынуждены отсиживаться, — сказал он, — займемся делом. Нужно составить план грота и хоть как-нибудь перерисовать фигуры.

— Только роль старшего берите на себя. С этакой работой мне никогда не приходилось сталкиваться, — признался Моторин.

— Мне тоже. Но план-то, я думаю, составить в наших силах. Если находкой заинтересуются, сюда прибудут специалисты — им и карты в руки.

— Готов послужить для науки, хоть и не пойму, кому и какая польза от этих каракуль, — сказал Моторин. — Нет, нет, — поторопился прибавить он, — то, что эти рисунки наша история и прочее, это я понимаю и признаю. Но… — Он растопыренными пальцами показал в глубь пещеры, сразу на все стены. — Но меня больше всего поражает другое: почему этим дикарям не жаль было труда и времени. Думаю, им и без того хватало забот. Того же оленя загнать.

— Ну что ж. В затяжные ненастья от безделья о чем только не толкуем, — сказал геолог, доставая из полевой сумки рулетку, компас и листок миллиметровки. — Давайте и сейчас будем рисовать, обсудим своим умом: имеет ли наскальная живопись подлинную ценность.

— Принято, — согласился Моторин.

 

Глава вторая

Пир не пробежал и половины пути, когда позади расслышал чьи-то быстрые и легкие скачки. Охотник свернул с тропы и приготовился защищаться. Тревога оказалась ложной: по следам хозяина мчался До. Пир потрепал собачий загривок, и До, непривычный к ласке, удивленно посмотрел на хозяина. Дальше они шли вдвоем, Пиру стало не так тоскливо. Верный пес добровольно разделил с человеком участь изгнанника.

Пир знал одну пещеру, пригодную для жилья, в ней могла бы поселиться небольшая семья. Он наткнулся на нее случайно, рыская вместе с собакой по звериным следам. Грот был хорошо защищен в случае нападения: ни человек, ни хищник не сможет подобраться ко входу незамеченным и неуслышанным.

Пир не мог позволить себе бездельничать. Набросав в костер толстых валежин и присыпав сверху землей, чтобы не разгорались сильным пламенем, а тлели, отправился на охоту. Назавтра ему пришлось вернуться ни с чем, хотя они с До напали на свежий след. Пес некоторое время продолжал еще погоню, потом, не слыша Пира, оставил зверя.

— Мы должны вернуться в пещеру и подложить дров, — объяснил Пир недоумевающему псу, который прыгал вокруг хозяина и обиженно лаял. — Иначе погаснет огонь.

Еще дважды Пиру приходилось оставлять почти уже загнанного оленя и возвращаться в грот, чтобы поддержать огонь.

Долго так не могло продолжаться, необходимо было что-то придумать. Кроме того, Пиру было невыносимо тоскливо в одиночестве. Раньше ему случалось уходить надолго одному, но тогда он не испытывал тоски, потому что знал: есть вдалеке над речным обрывом пещера, где живет племя, и, когда он добудет мяса, он снова придет туда — к людям. Теперь он возвращался в пустой грот, где слабо тлели остывающие угли. Он давно не ел мяса — одни коренья да ягоды, иногда орехи — и начал слабеть. До никак не мог понять, что происходит с хозяином, почему Пир покидает его, когда запах загнанного оленя так приманчиво близок. Пес одичал, стал промышлять в одиночку. Пир по калу узнавал, чем удавалось разживиться собаке. Чаще это были мелкие длинноухие зверьки. Пиру и самому иногда случалось подшибить камнем одного из них. Но этого было слишком мало. Надвигалась долгая зима — голодная и морозная. Пир понимал: одному ему не пережить ее — околеет с голоду. А собака либо разделит с ним участь, либо вернется в большую пещеру, к людям.

Даже и наяву его мучали грезы.

Пир был еще несмышленышем, когда племя, теснимое многочисленным и сильным народом, вынуждено было оставить привольную страну Несчитанных озер, бежать в горы. Раньше он ничего не вспоминал об этой поре — кое-что слышал от старших и только. Собственно его воспоминания, которые ожили сейчас в одиночестве, были смутными, но волнующими. Навязчивей всего возникали прошлые запахи. Один из них похож на легкое веяние пыльцы бледных весенних цветов, которые распускаются на горных кустах, едва ветви отряхнутся от снега. Так пахла озерная вода. А от воспоминаний другого запаха у Пира и вовсе щемило в груди. Этот запах шел от загорелой кожи на спине у женщины, которая таскала его на себе, когда сам Пир не был в состоянии пройти много. У женщины были легкие и длинные волосы. Пир любил растрепывать их и накручивать на пальцы. Еще у нее были удивительно мягкие и нежные ладони. Привязанность к ней была самым сильным и прочным чувством его детства.

Потом он вырос и позабыл ее.

Сейчас он, как и все другие его сверстники, не знал, которая из женщин племени носила его на себе и жива ли она. Его привязанность распространилась на всех женщин в Большой пещере. Видимо, это происходило от одиночества. Ему снились мучительные и приятные сны: он видел себя слабым, беспомощным ребенком, но вокруг него были люди и теплые женские руки ласкали его, и ему было радостно и покойно. Но сны были короткими.

Он не мог все время молчать и приучился разговаривать с собакой. До внимательно вслушивался в речь охотника и повиливал хвостом.

— Нам нужна женщина, — говорил Пир. — Женщина будет заготавливать дрова и поддерживать огонь, находить коренья и орехи. Мы сможем уходить далеко от пещеры и охотиться. Без женщины мы оба погибнем.

— Я украду Ми, — решил он вслух.

Почему именно ее, а не другую женщину племени, Пир не мог растолковать собаке. Ее лицо всплывало первым в его памяти, когда он думал о покинутой пещере. На острых выступах ее скул, обтянутых свежей и гладкой кожей, переливались отблески пламени костра, в узких и раскосых глазах веселыми огоньками вспыхивали темные и глубокие зрачки, когда она случайно взглядывала на Пира. Она была легка и быстра на ногу. Сколько раз Пир видел, как Ми без передышки вбегала по тропе на откос. Ее крутые бедра, вольно накинутый па них обрывок выношенной шкуры, ее ноги двигались плавно и сильно, — песок и галька шуршали, выкатываясь из-под ее стремительных ступней.

Пир навыворачивал много толстых старых и гнилых пней. Они хотя и не дают яркого пламени, зато подолгу тлеют, сохраняя огонь в трухлявой сердцевине. Он понимал: украсть женщину будет непросто. Неизвестно, сколько времени понадобится провести в засаде. Пес, видя, что хозяин не собирается на охоту, отправился рыскать по лесу в одиночку. Пиру это было даже на руку — появление собаки вблизи пещеры, где живет племя, могло быть замечено и насторожило бы всех. А ему необходимо застигнуть Ми врасплох.

Сотни знакомых примет попадались ему на пути, когда он подкрадывался к жилищу племени: галечный берег на излучине, расщепленное молнией дерево, сухая сосна с гнездом ястреба на макушке, обомшелый валун — точно зверь на лежке… Все это он и прежде видел множество раз, но тогда не испытывал и малой доли того волнения, как теперь.

Из кустов смотрел на глинистый откос — там по-прежнему четко выделялся нарисованный олень. Можно соскоблить рисунок, прийти к родичам и объявить, что выздоровел. И никогда больше не искушаться, забыть про все, что ему грезится. Его бы с радостью приняли: каждый здоровый охотник нужен племени. Это вернуло бы ему все права, какими он пользовался, живя в пещере. Он всегда был бы сыт наравне с другими, не нужно было бы самому заботиться обо всем: и о том, как сохранить и поддерживать огонь, как обезопасить жилище, и о многом, многом другом. И главное, одиночество не мучило бы его больше.

Чтобы возвратить эти блага, требовалось немного: сказать, что оленя на глиняной стене нет, признать, будто у него, у Пира, было временное затмение рассудка. Солгать.

Но олень был! И хоть от него не пахло ни мясом, ни потом — олень этот представлялся Пиру нужным даже больше, чем настоящий. Почему он был уверен в этом, Пир не смог бы растолковать.

Мужчины уходили на охоту — у каждого был свой излюбленный надел. Так, с молчаливого согласия, никто не появлялся в угодьях, отданных Пиру. Одна из собак учуяла Пира, но узнала его и не подняла тревоги. Женщины и дети разбредались невдалеке, собирали топливо, искали грибы. Пир крался за ними. Нужно было выждать, когда Ми удалится от других.

Неожиданный порыв ветра выдал его. Ми подняла голову, широкими ноздрями втянула воздух, ее рука нашарила суковатую палку, острые глаза остановились на дереве, за которым притаился Пир. Оба выжидали. Но ему уже стало ясно: затея провалилась. Теперь ему не справиться с Ми. Он показался из засады, она узнала его, и глаза ее радостно вспыхнули.

— Я думала, медведь.

— Не бойся, я не дам тебя в обиду. — Пиру вдруг стало стыдно за свой коварный замысел: ведь он хотел напасть на нее сзади, как на зверя. — Я справлюсь с медведем. Это неправда, будто я больной — я здоров.

— Знаю. Я ведь тоже вижу твоего оленя. Всякий раз, когда иду мимо, смотрю на него. Кроме нас с Эдом, многие видят, но не признаются. Вождь сказал: «Никакого оленя нет — есть глина». А кто станет говорить про оленя, того он заставит есть глину вместо мяса. Ты пришел посмотреть на оленя?

— Нет. Я хотел украсть тебя, — признался он.

— Украсть? — насторожилась она.

— Я хотел, чтобы ты жила со мной, чтобы было кому поддерживать огонь в пещере, когда я ухожу на охоту. Я уже давно не ел мяса.

Глаза Ми совсем сузились, в продолговатых щелках искрились темные зрачки в почти не различимом сейчас коричневом обводе.

— Не нужно меня воровать. Я пойду с тобой.

До встретил их у Пещеры. Он было заворчал на Ми, но узнал знакомый запах и успокоился.

Ми начала хозяйничать у очага, раздула тлеющие угли, подложила дрова. Никаких запасов у Пира не было. Они пожевали немного грибов и кореньев, которые принесла Ми. Пир стал собираться на охоту. До чутьем угадал перемену, возбужденно и радостно повизгивал, прыгая вокруг молодого охотника.

На третий день они загнали оленя. Ми тоже не сидела без дела: добрая половина грота была завалена дровами, множество грибов было разложено вблизи пещеры на камнях, чтобы просушивались на солнце. Тратить время на отдых они не могли: по ночам начинались заморозки, нужно было запастись продовольствием.

Все эти дни Пир был настороже: вот-вот могли появиться родичи и потребовать возвращения Ми.

Пришли четверо воинов и вождь. Пир загодя натаскал в грот камней, припас дубинок — пусть сунутся. Пятеро соплеменников стояли внизу на открытом месте. Видимо, они рассчитывали на благоразумие Пира. надеялись, что обойдется без драки.

— Мы знаем, женщина с тобой, — сказал вождь.

— Ми здесь.

— Она должна вернуться с нами. Ты отпустишь ее.

— Женщина останется со мной.

— Ты подчинишься или мы убьем тебя, — Вождь поднял над головой дубинку.

— Я буду защищаться.

Пятеро смотрели на узкий карниз, по которому им предстояло карабкаться, чтобы проникнуть в убежище Пира.

Ми выглянула из-за плеча Пира.

— Беги от него, он не посмеет тронуть, — позвали они.

— Я останусь. Мне хорошо с ним. Если вы захотите убить его, я буду драться против вас.

Это были не пустые слова: в руках у Ми была дубинка. Вождь озадачился. Воины и вовсе не хотели рисковать: у Ми и Пира было преимущество — они будут кидать камни сверху.

— Женщина останется со мной, — убеждал Пир, уловив нерешительность. — Без нее я не проживу: кто-то должен поддерживать огонь, когда я охочусь.

— Он прав, — сказал один из воинов. — Другого выхода у него нет — он будет драться насмерть. А зачем нам непременно нужна Ми? Разве у нас мало других женщин?

— Хорошо, — согласился вождь. — Мы оставим тебе ее, но ты уже никогда не вернешься в племя.

Их шаги стали неслышны. Ми возвратилась в грот. Пир подсел к огню рядом с нею. Руки Ми были заняты работой — она выделывала шкуру. Отсветы пламени скользили по ее плечам. И опять на него повеяло мучительными запахами, памятными с детства. Только теперь эти запахи не вызывали тоски. Они напоминали, что ему нельзя засиживаться в тепле и уюте пещеры: нужно заготовить много еды. Зима сурова, дни станут короткими, охотиться в лютые морозы нелегко. Ночью застойная вода между валунами покрылась тонким льдом. Еще не рассвело, когда Пир отправился на охоту.

Ми нагребла угли и золу, собралась идти за грибами, но ее чуткий слух уловил чьи-то шаги. Она взяла дубинку и притаилась у входа: не соплеменники ли явились за нею, выждав, когда она останется одна? Но это был Пир. Он на плече тащил огромную рыбину, пропустив сквозь жабры палку. Чешуйчатый хвост волочился по камням.

Ми отложила дубинку. Пир бросил добычу у костра.

— У нас будет много рыбы, — сказал он. Пир случайно наткнулся на заводь, отрезанную от главного русла реки. Рыба зашла в нее в паводок и очутилась в ловушке.

Ми осталась выуживать рыбу. Большие, как колодины, лососи кишмя кишели в прозрачной воде. Добыть их было не трудно. Они станут хорошей добавкой к мясу, которое принесет Пир.

Пиру посчастливилось загнать самого крупного оленя из тех, какие водились в этих местах. Понадобилось четыре раза сходить, чтобы перетаскать тушу. Шкура тоже была кстати — ее хватит укрываться обоим.

Возвращаясь в темноте, Пир издалека замечал свет костра в пещере. Он походил на звезду.

Странные мысли часто возникали у Пира, когда он возвращался с охоты. Ему интересно было знать: откуда у него появляются свежие силы, стоит ему подумать о жарком костре и о Ми, которая ждет его? Почему звери боятся огня? Только одни собаки могут греться возле костра вместе с людьми. Еще он думал о том, что весной нужно будет сманить к себе нескольких щенков и вырастить их. Пусть плодятся. До поможет ему натаскать их на оленей, и они станут хорошими помощниками.

* * *

— Надо полагать, для обрядов, — высказал свое мнение Моторин. — Прежде чем идти на охоту, шаманы или жрецы племени (или как там они у них назывались?) совершали молитвенный обряд, вымаливая удачу.

— Возможно… — Игумнов в свете костра внимательно разглядывал стены грота: не так-то просто было составить план. Другое дело, если бы речь шла о документации геологического обнажения, тогда бы он чувствовал себя в своей тарелке. — Но ведь прежде чем прийти к мысли совершать молитвенные обряды, кто-то должен был нарисовать первого оленя.

— Извечный вопрос: все сводится к тому, что было вначале? — Моторин заглянул в чистый лист, который держал старший геолог, словно рассчитывал прочитать там ответ.

— Вот именно, что было вначале?

— Жратва, — вставил Степан.

— Это само собою, — Игумнов очень серьезно взглянул на оператора. — Чтобы высекать рисунки в этакой стенке, нужно сильную руку. Художник должен быть атлетом и, конечно, сытым атлетом.

— Но если этот первый олень не был нужен ни для чего, то и вовсе непонятно, зачем понадобилось его высекать на скале? — возвратился Моторин к своему рассуждению. — Не могло же племя позволить сильному, здоровому охотнику так нерационально расходовать труд ни для чего.

— Так мы можем препираться до бесконечности. — Игумнов начал растягивать рулетку. Гибкая металлическая тесьма мерной ленты тихонько позванивала. — Собственно, мы в тупике. С одной стороны, признаем: для того, чтобы совершить обряд, племени нужен был идол-высеченный олень, а с другой стороны, не сомневаемся: чтобы кто-то нарисовал первого оленя, необходимо, чтобы он уже был нужен.

— А как же вы предлагаете поставить вопрос?

— В этом-то и задача.

— А может быть, нашелся чудак, который нарисовал оленя просто так, по вдохновению, — высказал предположение Ильин.

— Чепуха, — не согласился Моторин.

— Как знать. — Игумнов подал Степану конец ленты. — Вначале обмеряем переднюю стенку и вход.

 

Глава третья

На редкость злая зима стояла в этом году. Снег закрыл горы, засыпал каменистые лощины. Из ущелья тянуло холодом, морозный воздух проникал в грот. Они изводили прорву дров, но тепло держалось только вблизи костра, пока горел яркий огонь. Не согревали и оленьи шкуры, которыми они укрывались. Пес, и тот жался поближе к огню. Они давно собрали все поваленные деревья, какие были в округе, за топливом приходилось ходить на другой берег реки. На охоту не оставалось времени, короткого дня едва хватало, чтобы заготовить дров. Запасы пищи подходили к концу.

Чтобы не бездельничать в морозы, Пир еще до снега натаскал в пещеру много добрых и крепких камней — они часто попадались в русле реки; глаз на пригодные камни у него был наметан. Долгими вечерами, сидя у огня, Пир внимательно рассматривал каждый из обломков, отыскивая скрытые следы трещин, по которым можно расколоть камень. Удачные осколки покрупнее годились на топор, мелкие шли на выделку наконечников к стрелам.

Он любил смотреть на мерцающие звезды. Не такие же ли это пещеры, в которых горят костры, и возле них коротают зиму люди, занятые мелкой работой, как и они? Возможно, кто-нибудь из них глядит оттуда на огонек их костра. Если прищурить глаза, можно увидеть тонкие лучики, которыми звезды соединяются друг с другом, образуя множество причудливых фигур. Они что-то смутно напоминали Пиру, волновали его. Он подозвал Ми и показал ей на небо.

— Олень!

Ми долго смотрела на звезды, но ничего не увидела.

— Это небесные огни. Там не может быть оленя.

А Пир каждую ночь отыскивал своего оленя и потом уже не удивлялся, когда обнаружил еще собаку, медведя, зайца…

Однажды он не вытерпел и головешкой начертил на стене пещеры своего оленя. У него получилось сразу, будто рука сама хранила в памяти расположение линий. Несколько дней олень хорошо был заметен на известковой стене, и Ми тоже видела его, и глаза ее радостно вспыхивали всякий раз, когда она глядела на стену. Потом копоть от костра стушевала рисунок. Пиру пришло в голову высечь оленя рубилом, по тем же линиям, которые были начерчены углем. Их не везде было видно, но они и не нужны были Пиру.

Съели последнюю рыбу. От оленя, высеченного в камне, не было никакого проку. Пир и До вышли на охоту. Они напрасно прорыскали целый день. Добыли всего лишь зайца.

Подряд шли неудачные дни: Пир возвращался с пустыми руками. Спали у костра под шкурами, прижавшись друг к другу, но были голодны и не могли согреться.

И все же Пир ночами продолжал высекать оленя в каменной стене. Наконец он вырубил последнюю борозду. Утром Ми увидела рисунок. Она обрадовалась, но ненадолго. Голод был мучительным.

Ночью Пир слышал, как Ми двигает голодными челюстями, мучается и стонет оттого, что не может насытиться пищей, которая только воображается ей.

До снова отбился от рук, стал промышлять в одиночку. Ему удавалось настигать зайцев. Пир узнавал это по его помету, в котором встречались непереваренные кусочки кожи и шерсти.

Пир хорошо знал петлистые следы длинноухих зверьков. У них были свои излюбленные тропы. Никто из охотников племени всерьез не занимался такой мелкой дичью — только подростки: бывало, сам заяц им под руку подвернется, так станет добычей. Но сейчас Пир был бы счастлив, добудь он хоть одного такого зверька. От голоду он совсем изнемогал. Но зайцы были проворны и быстры. За одним Пир долго, но безуспешно гонялся. Заяц легко прыгал по насту там, где охотник проваливался по пояс. Все же он подстрелил одного из лука.

Возвращался в пещеру, волоча убитого зайца за длинные лапы. Тушка быстро проморозилась насквозь и, когда задевала о землю, стучала, как деревяшка.

Пир еле удерживался от желания немедленно разодрать добытого зайца и съесть. От истощения у него кружилась голова. Он оступился в глубокий снег — и во весь рост растянулся, увязнув руками в сугробе. Долго лежал не двигаясь.

С усилием высвободил ногу — она была зажата между тугими ветвями стелющихся кустов. Смутная мысль мелькнула в голове Пира — что-то очень важное; но от голода и усталости он не смог думать.

Ми тоже возвратилась в пещеру не с пустыми руками: выследила беличью нору и разорила дупло. Не велика добыча, но все же подспорье. Орехи были на подбор ядреные, ни одного гнилого. Она просушила их у огня. Когда возвратился Пир, Ми протянула ему горсть пахнущих смолью и маслом орехов. Пир отдал ей в руки закоченевшую тушку зайца.

В этот раз у них был вкусный ужин. Только пищи было все-таки мало на двоих. Ночью Пир снова испытывал мучительный голод и опять гонялся за длинноухим зверьком, который петлял в кустах, легко увертываясь от охотника. Пир никак не мог настигнуть зайца. Ему не повезло и во сне: он опять провалился в снег, и нога завязла между ветками стланика.

Проснулся лихорадочно возбужденный. Мысль, которую он не смог додумать накануне, прогнала его сон. Костер совсем зачах. Ми крепко спала, почти вплотную придвинувшись к дотлевающим угольям. Пир подложил дров, но он помнил: нужно немедленно проверить догадку. Он забыл и про голод, и про усталость.

Заготовленные впрок сухожилия — мало ли зачем они могли понадобиться: на тетиву для лука или на подвязки к обуви — хранились в дальнем углу пещеры в нише наверху, чтобы До не соблазнился ими и не сгрыз. Пир принес их к огню. Нужно было неторопливо отогреть их на несильном жару — иначе они могут покоробиться, станут ломкими. Ему не сразу удалось сделать надежную петлю.

Ми проснулась и лежа наблюдала, чем это занят Пир.

— Ты голоден, и оттого тебе не спится, — сказала она. — У нас осталось немного орехов-поешь.

Пир улыбнулся ей и покачал головой.

— Почему у тебя так блестят глаза, будто ты досыта наелся мяса? — допытывалась Ми. — Нам остается только съесть его. — Ми осторожно кивнула на До, спящего по другую сторону костра.

— Нет. Он еще пригодится нам, когда наступят теплые дни и можно будет снова надолго уходить из пещеры охотиться. Я знаю, как можно добыть мясо.

Весь день Пир отыскивал звериные тропы и расставлял петли. Вечером снова обошел их. В одном силке оказался пойманный заяц.

Войдя в пещеру, он положил к ногам Ми добытую тушку.

— Теперь у нас будет мясо каждый день.

* * *

Давно смерклось. Дождь барабанил по камням в одном ритме будто зарядил навечно.

Игумнов при свете костра заканчивал чертежи. На схеме были обозначены положения древних рисунков, и все они были пронумерованы по часовой стрелке от входа в грот. В примечаниях каждому было дано название: «Бегущий олень», «Олень с наклоненной головой», «Олень стремительный»… И только про рисунок на дальней стене было сказано: «Набросок».

На ужин довольствовались пустым кипятком.

— Хоть кишки прогреем, — сказал Степан, разливая из котелка по кружкам.

— И надо же было мне не взять фотоаппарат, — посетовал геофизик. — Испугался лишнего груза!.

— Все равно снимки не получились бы. Темно.

Мрак загустел в дальних углах пещеры; неровная ниша входа глубинным провалом черноты зияла в известковой стене грота. Яростным жаром пылали раскаленные угли и прогретые камни вблизи костра. Маршрутчики сидели вокруг очага, их обнаженные тела — все трое разделись до пояса — светились в потухающем пламени. Игумнов с бряком опрокинул пустую кружку на выступающую из земляного пола каменную плиту. Слой отвердевшей глины, смешанный с пеплом и мусором, покрывал пещеру. Игумнов давно боролся с желанием поковыряться в нем — здесь могли оказаться оружие и предметы быта древних обитателей пещеры. Но лучше было не трогать: если находкой заинтересуются археологи, раскопками займутся специалисты. Геологи могли только навредить им. А все же к плану грота, составленному ими, не лишне было прибавить хоть один осколок камня, отесанного руками человека — вещественные доказательства всегда кажутся более убедительными.

Но были и другие заботы, более неотложные. Сразу не подумали запасти дров на всю ночь — теперь придется шарить по мокрым глыбам в темноте. При одной мысли о том, что придется вылезать из тепла, становилось не по себе. Но тянуть дальше было нельзя.

— Иначе к утру дуба дадим, — высказал общее мнение Степан Ильин. Он один рискнул вылезть под дождь раздетым, в трусах и в ботинках на босу ногу.

Невдалеке на склоне стояло несколько сушин. Игумнов приметил их еще днем мимоходом, по привычке замечать все, что может понадобиться на случай ночевки. Кроме них, там и сям среди камней извивались понизу клубки мертвых веток стланика, они легко выдирались вместе с корнем. Сушины срубили топориком. Металл звенел, ударяясь о сухую и твердую древесину, — ливень не смог ее промочить.

Ветвистые и горбатые стволы, пружинистые скрутки толстых веток стланикового сушняка загромоздили половину грота. Зато дров наверняка теперь хватит на всю ночь.

Снова нужно было сушить одежду и отогреваться. Руки окоченели так, что пальцы едва гнулись.

— Вот вам и июль! — сказал Моторин. — Воспаление легких можно схватить.

— Отогреемся, — успокоил его Игумнов.

Стланиковые ветки трещали особенно весело и озорно постреливали угольками — иные вылетали со свистом, как пули.

— М-да, — произнес геофизик, мокрой рубахой защищаясь от жара. От рубахи валил пар. — Я про этих, — пояснил он, кивая головой на разрисованные стены. — Каково им тут жилось.

— Так же, как и нам сейчас: грели свои пустые животы у костра и мечтали о лучшем будущем. Может быть, в отдаленной перспективе им даже грезилась наша светлая эра, — сказал Степан.

— Любой из нас, оставь его здесь одного на зиму, околел бы в первую неделю.

— Так уж и в первую неделю! — заспорил Ильин. — Месяц проживу, копыт не откину — ручаюсь. А неделю-то приходилось.

— Это где же так было? — иронически глядя на оператора, усомнился Игумнов.

— Иван Николаевич, вы будто уже и не помните. В прошлом году — октябрь на носу, снег валит, вертолет никак не пробьется, свои олени были — поразбежались по тайге, а нас четверо. Последнюю банку сгущенного молока высосали…

— Так, так, — перебил его старший геолог. — Давай считать, коли на то пошло. Палатка у вас была? — он повернулся спиной к пламени и, глядя в лицо Степану, загнул на своей руке один палец.

— Ну, положим, этот грот ничем не хуже палатки. Даже получше, — возразил Степан.

— Хорошо, согласен. Спички у нас были?

— Огонь можно поддерживать.

— Топор, пила — были?

— Ну это, конечно… В крайнем случае, обошлись бы и без топора — сушняку наломали бы.

— Спальные мешки были?

— Спали бы на шкурах. Убили бы парочку изюбров — карабин у нас был…

— Вот-вот: карабин!

— Смастерили бы луки, пращу…

— Одежда была?

— Много ли в тайге нужно — не на танцы. Сшил бы себе трусики из заячьих шкурок.

— На чем бы они у тебя держались? Резинку бы где взял?

Степан поднял руки вверх.

— Сдаюсь. Резинкой вы меня доконали.

— И в самом деле, — произнес Моторин, — трудностей всяческих им не у нас занимать — своих хватало. А находили время пустяками заниматься, рисовать…

— Ну, это ведь по нашим представлениям у них была не жизнь, а каторга, — возразил Игумнов. — Сами-то они так не считали. Уверен, что у них находилось время для развлечений и для игр.

 

Глава четвертая

Хоть и не всегда досыта, мясо у них теперь было. С каждым разом Пир совершенствовал ловушки, выбирал более удачные места на тропе. Учился прятать петли, чтобы зверек ничего не заподозрил и не учуял. После оленины зайчатина казалась пресной и не такой сытной, но все же это было мясо. Даже и собаке немного перепадало от их стола. Да еще немного промышляла Ми — отыскивала беличьи дупла. Случайно она наткнулась на погребенные, поваленные снегом стелющиеся кусты, на которых было множество нетронутых шишек. Хоть и скудная пища, зато всегда под рукою. Казалось, и мороз смилостивился — днем понемногу начало пригревать. И хотя до конца зимы было еще долго, лица Ми и Пира потеплели.

Ясно уже было: первая зима окончится для них благополучно. А ко второй они сумеют приготовиться лучше.

Правда, и забот тоже прибавится: будет ребенок.

Пока еще ничего не было заметно, но Ми уже знала и томилась ожиданием и предчувствием. Лицо ее выражало озабоченность, но стало как будто мягче. Пир завороженно смотрел на живот и бедра Ми, будто хотел разглядеть, как в ее теле зреет новая жизнь.

Ночами он по-прежнему урывал немного времени и высекал на другой стене нового оленя. Без этого он уже не мог обойтись. Если рука его долго не держала каменного рубила, он мучился, и пальцы ощущали нетерпеливый зуд. Он с удивлением рассматривал задубленную кожу собственных ладоней, заживленные ссадины и борозды и неизменную паутину тонких линий, которые достались ему от рождения.

Умение обрабатывать камни, изготовлять ножи, топоры и наконечники к стрелам он перенял у Тао. Правда, сложному мастерству Тао обучал всех подростков племени, но отчего-то навыками старого искусника вполне овладел только Пир, может быть, именно потому, что делал всегда по-своему, а другие только усваивали отработанные стариком приемы ремесла. Но, правда, руки ему достались особенные — все схватывали на лету, и не могли обходиться без дела: просто зудеть начинали, если он долго не прикасался к рубилу и камню.

Ему безразлично было, что делать: обрабатывать каменный топор или высекать строгие линии на стене пещеры. Больше того, бесполезное занятие — рисовать оленя — сильнее влекло его. Восторг, который охватывал его, когда на серой известковой поверхности возникала настороженная голова животного, прибавлял ему силы, хоть в животе урчало от голода.

Просыпалась Ми. Ее глаза, впалые от худобы, еле светились, как потухающие угли. Она молча наблюдала за работой Пира. Он откладывал рубило и уходил в лес добывать мясо.

Новый олень на стене грота был более грузным, словно отяжелевшим в конце сытой осени, когда еще не наступила изматывающая пора гона. Вот такого бы оленя им и добыть сейчас — можно было бы растянуть мясо до тепла. У третьего оленя, нарисованного Пиром, больше было стремительности — он весь был заряжен ею. В гордом изгибе поднятой шеи — нетерпеливость бойца. Пир самого себя ощущал таким, когда теплые ветры в середине дня приносили невесть откуда нервозные, буйные запахи наступающей весны. Она приходила из-за гор. Половодьем обрушивалась в долину и снова уходила в горы, слизывая со склонов снежные языки. Вскрылась река. Только у затененных скал глыбились припаи синего льда. Ранняя зелень пробивалась сквозь сухую прошлогоднюю ветошь. А на озерах — их круглые зрачки были раскиданы по всей долине — еще ослепительно голубел лед. Только он уже не был прочным: стоило на него наступить, рассыпался на звонкие хрустальные иглы. Вдоль берега появились пропарины.

Здесь Пир случайно наткнулся на легкую добычу. По отмели на берегу густая трава поднималась над водой. Днем большие зубастые рыбины подплывали из-подо льда, заплывали в прогретую воду. Пир обнаружил их по шевелящейся траве. Подстеречь и оглушить щуку оказалось нехитрым делом.

Это было тем более кстати, что зайцы перестали попадаться в петли.

Пир решил сходить за щенками. В эту пору всегда бывала прибыль. Он взял с собой несколько наконечников и новый топор, чтобы выменять на хороших щенков.

Негустая дымка молодой зелени долго заслоняла от него глиняную стену — мелькнет в просветах серый борт и опять заслонится ветками. Пир никак не мог разглядеть, цел ли его олень. Наконец, вышел на опушку. И сразу увидел оленя. Он сильно пострадал. Талые воды подмыли крутояр, кой-где глина отвалилась пластом. Но все же олень был хорошо заметен. Кто-то даже провел линию по свежему слою. Только рука у того, кто рисовал, была не так тверда и глаз не совсем точен. Пиру стало жаль своего изуродованного оленя. Лучше бы уже и не притрагивались. Впрочем, исправить можно: соскоблить чужое и дорисовать самому.

Пир не сразу увидел внизу группу молодых охотников. Они готовились что-то делать. Один из охотников отделился, отошел подальше и с разбегу с силой метнул копье. Оно вонзилось в бок глиняного оленя и повисло. Вторым попытать меткость и силу руки взялся Эд.

Раздвигая ветви, Пир вышел на тропу, опавшие сучья постреливали под его ногами. Молодые охотники всполошились. Пир удивился: неужели подозрительный шорох способен напугать стольких молодых мужчин?

Эд узнал Пира, и все успокоились.

— Мы думали, вождь или кто из стариков. Нам запретили бросать копья в нарисованного оленя. Говорят: бесполезное занятие. А нам нравится.

Пир взял копье и долго разглядывал наконечник. Этот был сработан еще его руками.

— Я пришел, чтобы выменять у вас щенков. — Он выложил свои богатства. — И еще, чтобы научить вас ставить петли на зайцев. Их могут изготовить женщины и дети — совсем просто.

— Не попадайся на глаза старикам. Вождь приказал, если ты появишься, убить. Он считает, что ты заразил всех. Теперь уже каждый видит оленя, только не все осмеливаются признаться. Но скоро все изменится: Ясу одряхлел, его сменит Фу, и тогда ты снова возвратишься и нарисуешь нам нового оленя.

Ми по-прежнему заготовляла дрова, отыскивала съедобные коренья, собирала вытаявшую из-под снега прошлогоднюю ягоду. Пир старался быть невдалеке, всегда готовый защитить ее. Он не знал, какая опасность может угрожать ей именно теперь, но тревожный и смутный голос природы велел ему быть возле нее. Слух и зрение его были обострены как никогда. Ему необходимо было постоянно видеть Ми, ее раздавшееся вширь тело, перепоясанное по-летнему коротким обрывком шкуры. Крохотное существо, чья жизнь созревала в чреве Ми, до своего появления направляло помыслы Пира. Натаскал сухих стволов, отгородил невдалеке от очага площадку — здесь малыш будет учиться ползать. Насобирал множество сухих гнилушек — сгодятся на подстилку, чтобы постель ребенка всегда была сухой: гнилушки впитают влагу, их нужно будет чаще менять. На трех подрастающих щенков он смотрел, как на будущих друзей и защитников ребенка. У Ми чуть отяжелела походка, сама она огрузла, сильнее выступили скулы, лицо стало озабоченным, взгляд настороженным.

Подошел срок. Ми ничего не сказала ему, он понял сам. В этот день она никуда не пошла из грота. Запас мяса у них был. Пир занимался мелкой работой поблизости от пещеры. Обычно в племени вблизи роженицы всегда находилась старшая и опытная женщина. Но бежать за помощью к родичам было уже поздно.

Пир смотрел, как трое щенков играют с До. Пес позволял им ползать через себя, делал вид, что злится и слегка кусал их. Казалось, будто он стеснялся Пира, не давал себе воли расшалиться.

Не то глубокий стон, не то зов послышался из пещеры. Даже щенки притихли. До навострил уши и повел носом. Пир вбежал по отвесу. Ми скорчилась невдалеке от костра, сквозь стиснутые зубы тихонько стонала. Он на корточках присел рядом. Она не прогнала его. Он взял ее руку. Ми до боли стиснула его пальцы. Несколько времени он просидел так, через соединенные руки ощущая каждый новый толчок боли в ее теле. Раскаленные угли, не давая пламени, распространяли вокруг сухое тепло.

Все кончилось. Он взял в свои ладони теплое орущее и влажное существо. Жар и трепет чужой жизни пронзил его. Ми повелительно протянула руки и он возвратил ей ребенка. Она лежала на шкуре, прижав его к груди. Тот постепенно затих, слышно было только как почмокивал.

Уже через день Пир отправился на охоту, а Ми занялась обычными делами. Маленький Фэт был с нею, шкурой притянутый к груди — Ми только одной рукой придерживала его. Круглыми глазами он неосмысленно глядел на мир, где ему предстояло жить.

Когда он подрос, Ми стала носить его за спиной. Иногда Пир даже завидовал ему: сейчас Фэт проникался тем самым чувством, которое смутно запомнилось Пиру от детской поры. Малыш отнимал все внимание Ми. На время Пир и До стали просто подсобными работниками у нее. Она властно распоряжалась обоими. Пиру в награду разрешалось ненадолго брать малыша на руки. До боялся приблизиться к малышу. Хлесткий взгляд Ми останавливал его. Собаке не разрешалось даже заходить в грот, и До безропотно подчинился этому, покоряясь силе материнского чувства, которое владело Ми. Но однажды малыш сам приполз к До. Тот поджал хвост, весь подобрался, готовый к бегству, если Ми прикрикнет на него. Но она молчала. Фэт запустил пальцы в шерсть собаки и вскарабкался на нее. До покорно стерпел. С этих пор между ними установилось согласие.

Несколько молодых охотников во главе с Эдом пришло проведать семью изгнанника. Пир и Ми позвали их в грот. Все молчаливо сидели у костра, на котором готовилось мясо. Охотники заметили оленей, высеченных Пиром на стене. Он ревниво наблюдал за их лицами и остался доволен: судя по восхищенному блеску глаз, рисунки понравились всем. Он даже не знал до этого, как необходимо ему вот такое молчаливое одобрение других. Теперь уже голодные ночи, проведенные за тяжелым трудом, не казались напрасными — эти люди навсегда запомнят его оленей. Только это и нужно было ему.

— Осталось совсем немного ждать. Скоро вы возвратитесь к нам, — пообещал Эд на прощание. — Нужно будет и у нас в пещере высечь такого же оленя.

* * *

Не спалось. К ночи они подготовились неплохо: наломали стланиковых веток и высушили их у костра. Густая длинноигольчатая хвоя — хорошая подстилка. У каждого в рюкзаке был брезентовый чехол от спальника. К ночевкам у костра геологи привычны.

Но сегодня натощак не спалось.

— А мы так и не решили: в чем ценность наскальных рисунков? — напомнил Моторин.

— Да ни в чем, — решительно высказался Ильин. — Помню, в школе наш историк говорил: всякие древние находки нужны, чтобы представлять себе, как жили люди в прошлом. Ну, представили. И что?

Некоторое время в гроте было тихо, слышался только равномерный шум дождя, да хрустели и шуршали обсохшие ветки под Игумновым — он, не вылезая из чехла, сел, выставив запеленутые в брезент ноги на свет костра. Должно быть, собирался возразить Степану, но тот опередил:

— Не подумайте, Иван Николаевич, что я такой уж ко всему безразличный. Честно. Даже и представить себе, как жили тогда, — и то интересно. Но одного этого мало. Наверно, в чем-то еще должна быть ценность всяких древностей?

— Наверно, есть особое мастерство в том, как они выполнены, — предположил Моторин.

— А по-моему рисунки первобытного человека ценны не мастерством, — не согласился Игумнов. — Нынешние живописцы более искусны: сейчас даже посредственные художники нарисуют то же самое гораздо лучше. Если бы произведения ценились за одно мастерство, тогда подражатели всегда одерживали бы верх над теми, кто ищет, а копии ценились бы наравне с подлинниками, а то и выше. Значение этих вот рисунков особое: они обогатили человека, может быть, больше, чем все полотна прославленных живописцев, скажем, эпохи Возрождения или нашего времени. Здесь истоки осмысления окружающего мира, отсюда развились все искусства. И не одни искусства, а и науки.

— Ну, это вы уже хватили через край, — Моторин не мог скрыть иронической нотки. — Какое отношение к наукам могут иметь эти примитивы? Этак вы объявите, что детский сад, где ребенок учится малевать кривоногих человечков, больше дает образования, чем институт, где человек постигает интегральное исчисление и теорию поля.

— Именно! Это я и хотел сказать. Не только институт, но даже кандидатская и докторская диссертации, вместе взятые, не смогут выправить положение, если было что-то самое важное упущено в детском саду. А здесь, в пещерах, все человечество находилось в детском саду. Вы даже не подозреваете, какую верную мысль высказали: именно так и происходит из века в век, из поколения в поколение — каждый человек повторяет путь, пройденный человечеством.

— Это все общие слова. Вы скажите, чем науки обязаны вот этому? — настаивал Моторин, с какою-то непонятной обидой тыча пальцем в стену, где виднелось изображение оленя.

— Вы не станете возражать, что не будь элементарных арифметики и геометрии, не было бы ни алгебры, ни дифференциального исчисления, ни аналитической геометрии, ни топологии, ни кибернетики…

— Не стану. Но ведь элементарная геометрия и арифметика не наскальные рисунки. Вы обещали указать на связь между рисунками и науками, а сами ссылаетесь на науки же.

— Хорошо. Не берусь рассуждать о связи между всеми науками — только о геометрии и астрономии. Связь этих наук с первыми рисунками древнего человека кажется мне несомненной. Различие между науками простыми и более сложными — между арифметикой и алгеброй или геометрией и топологией — состоит главным образом в степени отвлеченности от конкретных предметов: штук, килограммов, метров… Нужны были многие тысячелетия, чтобы человек приучился вести счет различных предметов абстрактными числами. Десять камней и десять деревьев это ведь не одно и то же, но в арифметике и то и другое может быть обозначено одинаковым числом. А в алгебре следующая ступень абстрагирования — уже и самые числа, возможно стало обозначать символами-значками: икс, игрек, зет…

— Против того, что науки развивались от простых к сложным, никто не спорит. Но где же обещанная зависимость геометрии от рисунков?

— В любом школьном учебнике можно прочитать, что геометрия появилась в Древнем Египте. После весенних половодий Нила приходилось ежегодно заново устанавливать границы земельных участков. Отсюда и название: геометрия — землемерие. Но ведь прежде чем изобразить участок поля, пашни на чертеже — не важно на папирусе или на ватмане — нужно было уметь отвлечься от сути поля, как земли возделанной или невозделанной, плодородной или неплодородной, представить этот участок абстрактно. А разве не этого же самого достиг первый художник, разглядев в сочетании простых линий своего оленя, бизона, мамонта? Потребовались тысячи лет, чтобы в сознании прочно закрепилась связь между предметом и его изображением. После этого перенести на чертеж контуры поля было уже проще. А когда эти линии, оторванные от предметной сути, возникли на папирусе, с ними уже можно стало производить различные операции: складывать, вычитать, делить…

— Если признать в этом резон, получается, что искусства вы ставите выше наук? По-вашему, вначале были искусства, а потом уже науки?

— Не все ли равно, что было раньше. А скорее всего и то и другое начиналось одновременно. Свои знания и средства познавать мир человек разделил на науки и искусства много позднее. В чем я совершенно уверен, так это в том, что первым художником и первым ваятелем мог стать мастер, который искусил других выделывать каменный топор и наконечники стрел, нужно, чтобы рука умела ощущать предмет и видеть форму там, где ее еще нет.

Игумнов подложил в костер и пошуровал нагоревшие угли геологическим молотком, как кочерги — взметнулось пламя и посыпались искры. Ильин и Моторин отпрянули от огня.

— А ведь там не наброски! — воскликнул геолог, показывая на дальнюю стену грота. — Один рисунок высечен поверх другого.

Все трое вылезли из чехлов и, светя себе фонариками, приблизились к дальней стене пещеры. В самом деле: на известняке были изображены два оленя — один рисунок перекрывал другой.

 

Глава пятая

В конце лета возвратился Сул. Он был в числе немногих охотников, которые две зимы назад отважился перевалить горы. Их никто не ждал, считали погибшими.

— Земля кончается за горами, — уверял Тэт-он, самый мудрый и старый из хранителей огня.

Но вот появился Сул. Он пришел не один, привел женщину из чужого племени. По словам Сула, то племя было многочисленным и обитало на обширной равнине, у которой нет края. Племя говорило на другом языке. Сул выучился этому языку. Люди племени промышляют охотой. Они не знают ни лука, ни стрел, зато умеют копать в земле ловушки, в которые загоняют зверей.

Самое невероятное, что рассказал Сул: будто на равнине водятся животные величиной с гору. Мясом одного убитого зверя может пропитаться все племя в течение долгого времени. И облаву на зверя устраивают всем племенем.

— Ничего этого не может быть. Ты лжец! — сказал Тэт-он.

И вождь племени Ун согласился с ним:

— Сул — лжец.

— Позади гор ничего нет, потому что за горами кончается земля, — продолжал Тэт-он. — Иначе зачем были бы нужны горы, если бы они не отделяли наш мир от другого мира, куда каждый уходит после смерти. Сул видел другой мир.

Объяснение шамана походило на правду.

— Не встретил ли ты кого-нибудь из умерших? — спрашивали у Сула.

— Там были такие же люди, как мы, только разговаривали по-своему, — уверял Сул.

Но ему не верили.

— Они и должны говорить по-другому — ведь это совсем другой мир, — объяснил Тэт-он, и с этим тоже нельзя было не согласиться.

— Но вот же Муна — она пришла со мной оттуда.

— Пусть уходит назад, откуда пришла.

От женщины в страхе шарахались.

— Назовись: кто ты? Как тебя звали, когда ты жила среди нас? — допытывались у Муны женщины посмелее.

Но, видимо, Муна не помнила своей прошлой жизни, никого не узнавала, и даже слова, обращенные к ней, понимала с трудом.

Надвигалась зима, а путь в страну теней был долгим и нелегким. Сулу и Муне разрешили остаться до весны. А чтобы от них не было порчи другим, Тэт-он сделал обряд очищения. Их поставили на колени лицом к стене пещеры, на которой был высечен Большой Олень. Головы посыпали пеплом и сухой глиной — нет ничего целебней пепла и глины, а пятки прижгли углями. Сулу запретили сочинять и рассказывать сказки про другую страну: каждый сам узнает, как там, когда придет его срок.

В своей жизни Тингл не помнит ничего занимательнее, чем история Сула и Муны. Целую зиму провели они в племени Большого Оленя. И хотя после обряда очищения можно было не опасаться беды, их все равно сторонились из осторожности, особенно Муны.

У Тингла были способные руки: никто не мог сравниться с ним в обработке камня. Лучшие топоры и наконечники к стрелам изготовлял он. Еще он умел рисовать — каменным острием вычерчивал оленя на костях. Его олени были похожи на Большого, который украшал обрядную стену. Да рисовать иначе не было никому позволено. На этот счет был непререкаемый закон. Тайком, для себя Тингл рисовал оленей иначе. И с ним ничего не случалось. Он все боялся, что у него начнут сохнуть руки, как обещал Тэт-он, но ничего не происходило, а руки его только крепли.

Тингл не однажды допытывался у старших: кто высек оленя на стене?

— Никто. Он всегда был. Разве может кто-нибудь из племени сделать такого оленя.

— Я бы смог.

За эти слова Тинглу надавали подзатыльников. Но подзатыльники были плохим доказательством. Тингл не верил ни старшим, ни Тэт-ону. Почему никто не мог высечь оленя, если он, Тингл, чувствовал в своих руках уверенность сделать оленя ничуть не хуже Большого? Даже лучше. Также не верил он и тому, что Сул пришел из страны теней, куда уходят и не возвращаются. Сул ничем не отличался от остальных, а умерших и погибших на охоте Тингл видел. Из них-то, конечно, ни один не возвратился.

Каждый взрослый охотник обучал кого-нибудь из подростков. Тингл попросился в подручные к Сулу.

Удача нескоро пришла к ним. Уже отощавшие от голода, они только на четвертый день загнали оленя. Они впервые заговорили, когда освежевали тушу, сами наелись и накормили двух собак, помогавшим им.

— Я не верю Тэт-ону, — сказал Тингл, — я верю тебе. За горами не страна теней, а большой мир. Когда я вырасту, я увижу его.

Сул положил на голову мальчика руку.

— Спасибо, — сказал он. — Человеку очень тяжело, когда ему не верят.

— Расскажи мне про ту страну, где живет племя Муны.

Сул рассказывал много. Он измучился молчанием. После того, как шаман запретил ему рассказывать про чужую страну, никто из соплеменников не решался заговорить с ним. Тингл был первым.

И мальчику тоже хорошо было с охотником. У Сула можно было спрашивать, о чем угодно, не рискуя получить шлепок или подзатыльник.

— Правда, что оленя никто не высекал на стене — он всегда был?

— Когда я был таким, как ты, — сказал Сул, — слепой Инг (он лишился глаз в схватке с рысью) рассказывал, будто давным-давно, неизвестно когда, в племени родился человек, который умел рисовать. И Большого Оленя высек он. С тех пор многие научились рисовать оленя. Но шаман сказал, что Инг лжет, и старика выгнали из пещеры. Он недолго прожил.

— Я бы сам смог высечь оленя. Только еще лучше, чем в пещере.

— Здесь недалеко есть малая пещера. О ней не все знают. Там много нарисованных оленей. Я уже был в ней, и со мной ничего не случилось. Если не боишься, я проведу тебя туда.

Весной Сул и Муна ушли в горы и не вернулись. В племени стали забывать про них.

Один только Тингл не забывал Сула. Помнил он и лицо чужестранки, озабоченное и скорбное. Женщины сторонились ее, она всегда была одинока, и это угнетало ее. Лицо ее просветлело только когда подошел срок возвращаться на родину. И хотя ей будет тяжело идти — вскоре она должна стать матерью — глаза Муны зажигались радостью всякий раз, когда она смотрела в сторону тяжелых скал, отгородивших Долину.

Однажды Тингл тайком начал обрабатывать податливый камень, из которого были сложены стены пещеры. Этот камень не годился на топор. Из-под рук Тингла появилась небольшая фигурка — он сам видел в ней женское тело, в котором созревала новая жизнь. Нос у Муны был крупнее, чем у женщин из племени Большого Оленя, и такой нос Тингл вытесал у своей каменной фигуры.

Он не слыхал рысьих шагов Тэт-она. Сухие и жилистые руки старого шамана вырвали у Тингла почти законченную фигуру. Тэт-он долго ее рассматривал и никак не мог взять в толк, что это изготовил Тингл. Меньше всего это походило на топор. И может быть, все кончилось бы благополучно для Тингла, не окажись рядом подростка Ала.

— Женщина, — сказал он. — Та самая, — узнал Ал, показывая пальцем на выступающий нос, — которая ушла туда, за горы.

* * *

— Еще и не ночь, только вечер: половина одиннадцатого, — сказал Моторин, с трудом разглядев при свете костра положение стрелок на своих часах.

— Жуть! — воскликнул Степан и скорчил страдальческую физиономию. — Целая ночь впереди! Мне от голода чертики начинают мерещиться.

— Отщипни крошку от своего энзе, — посоветовал Игумнов.

— От какого еще энзе?

— От плитки шоколада.

В начале сезона завхоз партии привез несколько плиток шоколада. Начальник разделил. Каждому досталось по полторы плитки. «Шоколад будет нашим энзе», — объявил он.

— Вспомнили. Я тот шоколад проглотил в первом маршруте.

— Вот теперь и страдай поделом, — усмехнулся Иван Николаевич. — Ладно, ставь котелок с водой, — смилостивился он.

Глаза Степана вспыхнули, как у кошки.

— Богу буду на вас молиться. От голодной смерти спасаете.

Вода закипела мгновенно. Игумнов достал из сумки плитку шоколада. Она была помята и переломана на несколько рядов. Когда развернул фольгу, рассыпалась на мелкие крошки. Но все же это был шоколад.

— Теперь, когда наши желудки прогрелись чаем и насытились шоколадом, можно продолжить поиски истины, — шутливо предложил Моторин. — Кое к чему мы уже пришли: древняя наскальная живопись помогла человеку развить способность мыслить абстрактно.

Игумнов переместил дальше от костра свой брезентовый чехол — он уже накалился и обжигал руки, как листовое железо. Брезент весь был в звездочках-дырах, прожженных искрами. Не первую ночь приходилось геологу коротать у таежного костра!

Собственно, можно ли было назвать сегодняшний костер таежным? Может, пещерным?

— Значение искусства в сотворении человека таким, каким он стал, мне кажется огромным. И действие его не мгновенное: изобразил, дескать, то-то и то-то, зрители запечатлели и облагородились, — нет, искусство воздействует на человека сотни и тысячи лет, постепенно научая его чувствовать и мыслить иначе и глубже, чем он умел. Но самый первый и самый крупный вклад на этом пути был сделан еще здесь — в пещере первобытного человека. — Игумнов торжественно и значительно поднял руку и показал неразличимые сейчас стены грота, расписанные древним художником. — Отсюда пошло новое летоисчисление в истории всего живого на земле — летоисчисление человеческой эры. Были и другие очень важные вехи в развитии человека: первый каменный топор, изготовленный рукой дикаря, приручение животных, освоение огня, первый колосок, выращенный человеком, — но для начала отсчета человеческой эры, я бы выбрал это, — он опять протянул руку в направлении высеченных рисунков. — Когда «не хлебом единым» стало для человека непременным условием жизни. Да, каменный топор, приручение животных, возделывание земли дали больше, чем живопись, для того чтобы выжить. — Игумнов говорил громко, будто спорил с кем-то. — Но человек только тогда стал человеком, когда просто выжить для него стало мало.

 

Глава шестая

Совет старейшин постановил изгнать Тингла из племени на один срок. Сроком считался период от начала лета до первого снега. Потом он может возвратиться в Большую Пещеру. Одиночество должно образумить еретика, он научится верить словам жреца и поймет, что удел каждого смертного, чьи руки постигли мастерство рисунка, — изображать Большого Оленя. Никто еще не осмеливался рисовать покровителя племени раненым. А тем более никто не пытался рисовать рядом с оленем человека или вытесывать из камня роженицу.

В руке у Тингла тлеющая головня, позади за плечами, чтобы были свободны руки, привязаны лук, стрелы и топор.

Тингл решил поселиться в малой пещере, которую ему показал Суд.

В очаге еще сохранились погасшие угли костра, который они разводили тогда.

Прежде всего Тингл позаботился о дровах. Он не хочет, оставшись без огня, обращаться за помощью в племя. Он уже не маленький — в этом году встретил свою четырнадцатую весну.

После этого нужно было подумать о пище. Бездельничать времени не было.

Пламя осветило пещеру. Вспыхнули черные зрачки оленя, нарисованного на дальней стене. Этот был почти точной копией Большого Оленя из пещеры, где жило племя. Тингл взял из костра головню и приблизился к нему. Увидеть оленя на близком расстоянии труднее — несколько размашистых линий, плавно изогнутых в одном месте, в другом — скрещенных под острым углом. Но Тинглу не обязательно целиком видеть рисунок, он может распознать целое по детали. Только он видит мысленно совсем не такого оленя, какой нарисован, — а своего, другого. Он испытывает нестерпимый зуд в кончиках пальцев, так ему хочется прочертить на камне свои линии, иные, более точные, чем вырубленные до него. Сразу видно, что олень не живой, — на скале только его мертвый контур, как застывшая тень. Ведь у настоящего живого оленя мощно выпирают бока, шкура на них светится иначе, чем на холке, у сильного самца борода серебрится на свету. Оленю, высеченному на стене, не хватает этих живых изменчивых переливов света, чтобы ощутился напор мускулов.

Но тот, кто каменным резцом высекал эти линии, установил, того не желая, жесткий закон: только так! Давно уже никто не помнит его имени, но старейшины и Тэт-он не допустят никаких отклонений.

Тингл укрепил головню в трещине, выбрал из костра остывший уголь, и одним твердым размахом провел по известняку новую линию, перекрывшую оба старых рисунка…

Если бы не эта страсть, понуждавшая его даже в ненастные и голодные ночи высекать на известковой стене своего оленя, он не перенес бы изгнания и одиночества.

В тот год лесная земля не уродила ни грибов, ни ягод, на деревьях не было шишек. Не нажировавшие за зимнюю спячку сала медведи не собирались ложиться в берлогу. С ребрами, выпирающими сквозь мочки и колтуны облезлой паршивой шерсти, они бродили повсюду, потеряли осторожность, перестали бояться огня и запаха дыма. Один из таких ошалевших медведей ночью забрался в пещеру, занятую Тинглом. Они сплелись в борьбе на смерть — не окрепший подросток и отощавший, ослабевший медведь.

Когда соплеменники пришли за Тинглом, они нашли у холодного очага только два обглоданных лисицами скелета.

Никто не сумел разглядеть, что было изображено Тинглом на дальней стене грота.

* * *

…Теперь уже никто не спорил — нужно уходить из гор. На бесплодной каменистой земле не хватало скудного корма. А за горами — простор. Земля богата травой, мохом, ягодами, грибами… В реках не выводится рыба. Тучные стада диких оленей свободно пасутся посреди обширных долин.

Вначале сведения про изобильные земли были чересчур туманными. За снежными горами побывали одиночки — самые отчаянные и непоседливые охотники, которые не посчитались с суровым запретом. Из них лишь немногие возвратились назад: одни погибли в пути на горных перевалах, другие пристали к чужому племени.

Многое в рассказах странников выглядело невероятным, неправдоподобным, загадочным. Старейшины принуждали дерзких охотников отречься от собственных слов, признать, что все это одни выдумки, бредни. Тех, кто упорствовал, изгоняли из пещеры. Но, даже оставаясь изгоями, люди эти будоражили воображение многих, особенно молодых охотников.

В длинные зимние ночи, сидя возле пещерного огня, кто-нибудь вспоминал про все чудесное, невероятное, рассказанное людьми, побывавшими за горами. Слушали не прерывая, затаив дыхание. Никакие окрики старейшин и вождя не действовали. Дерзкое желание увидеть сказочные земли своими глазами зрело в душе отважных.

Едва наступала весна, новые отряды смельчаков направлялись в рискованный путь. Все труднее было заставить людей племени не верить в рассказы возвратившихся из Загорья.

Каждый новый сезон прибавлялось число непоседливых.

Уже не только юноши, но и многие молодые женщины отваживались пускаться в неизвестную страну. Иные из них, по слухам, навсегда осели на богатых землях. Уже подрастало поколение охотников, родившихся в Загорье. И те, кто весной дерзали идти за горы, находили у них поддержку и приют.

И настал день, когда племя снялось. Первыми в Загорье направились молодые охотники. Они подыщут места стоянок, наметят безопасный путь через горы. Почти все они до этого уже побывали в Загорье. Их влекло новое. Никто даже не проронил слезы во время прощального обряда.

Племя снялось двумя днями позже. Вой женщин и плач детей сопровождали последний обряд у стены Большого Оленя. Руки шамана тряслись, в узких глазах, обесцвеченных невзгодами, стыли слезы, голос звучал глухо, будто из тумана. Даже самые несмышленые малолетки сознавали: происходит нечто особое, небывалое, пугливо жались к женщинам, таращили глаза на костер на полуобнаженное тело старого Хеба. Он пытался кружиться и прыгать, как предписывал обычай. Однако его движениям не хватало легкости. Хеб с трудом отрывал ноги от пола, неуклюже взмахивал тощими костлявыми кистями. Кое-как ему, наконец, удалось распалить себя. Лицо шамана одеревенело, взгляд застыл, как у мертвой птицы, прыжки сделались непринужденными, стремительными. Он добавил еще немного пылу, еще… и вот под сводами пещеры разнесся его последний вскрик — и шаман рухнул на каменный пол.

Наступила долгая тишина. Все завороженно ждали продолжения. По традиции шаман должен начать оживать: вначале непроизвольно вздрогнет кончик пальца на руке, потом оживут кисти, расширится грудь, послышится тихий вздох… Но ничего этого не произошло. Тело шамана оставалось недвижимым возле угасающего костра.

Вилк, преемник Хеба, наклонился к шаману. Тот был еще жив, но продолжать обряд не мог, не было сил. Вилк направился в жертвенный угол, обеими руками поднял над головой каменную статуэтку. Это была Муна — покровительница рода, хранительница очага. Теперь и она тоже отправится в дорогу вместе с племенем. Ей предстояло дарить свои милости людям под другим кровом. Пещера, где всегда жило племя, скоро опустеет.

Из рассказов, побывавших в Загорье, было известно, что Муна почитается и у тех, кто давно покинул племя и поселился в неведомой земле. Только люди живут там не в просторной пещере, а в тесных жилищах из оленьих шкур. В каждом шатре у них свое изображение Муны, либо вытесанное из камня, либо вырезанное из кости, из дерева, либо слепленное из глины. У племени была одна Муна — самая древняя, неведомо кем и когда высеченная. Она всегда стояла в каменной нише, следя оттуда за всем, что совершалось в пещере, прислушивалась к разговорам у костра.

Необходимо заручиться ее поддержкой. Вилк сознавал, что Муна не сразу и не легко согласится покинуть пещеру. Никому не известно, сколько времени пробыла она здесь. Разве ей захочется покинуть обжитое место? Нужно объяснить ей, почему племя не может дольше оставаться в теснине, где мало тепла, где не хватает угодий, где охотники каждый сезон добывают все меньше и меньше пищи. Далеко не все, даже молодые и здоровые, доживают до новой весны — помирают от истощения. Муна не может не одобрить решение старейшин покинуть пещеру. Такова судьба племени.

— Прости нас, Муна. Мы оставляем кров хранимой тобою пещеры. Не прогневись, помоги нам в нелегком пути, защити нас, сохрани наших младенцев, дай им вырасти сильными и ловкими, чтобы они могли приносить тебе щедрые дары — горы свежего мяса, тучного от обильного корма. Дай силу и ловкость молодым, терпение и мудрость бывалым. Благослови нас в путь.

Люди слушали речь Вилка, обращенную к Муне. Мысленно каждый повторял слова и с надеждой смотрел на каменную фигуру женщины в руках шамана. Отсветы костра плясали по ее скорбному лицу. Она знала, что путь предстоит нелегкий.

…Хеб открыл глаза. Слабо тлели угли. В сумраке невозможно было разглядеть, есть ли еще кто-нибудь в пещере, кроме него.

— Вилк, — позвал шаман.

Он не сразу сообразил, отчего ему стало жутко, и, только дважды повторив напрасный зов: «Вилк, Вилк», — понял, что его напугал собственный голос — он прозвучал непривычно, пугающе. В пещере было пусто.

Шаман сел. А когда пригляделся к сумраку, различил чью-то смутную фигуру по другую сторону очага.

— Кто здесь? — спросил Хеб как можно тише, чтобы не слышать эха в пустоте пещеры.

— Это я, Уэн, — отозвался человек.

В пещере остались еще несколько дряхлых стариков и старух. Они сидели недвижимо и беззвучно. Никто из них не вынес бы далекого пути.

Племя позаботилось о них: снабдило дровами и пищей, которой хватит всего лишь на несколько дней. Уделить больше им не могли: пища нужнее будет тем, кто отправился в путь, в манящее одних и пугающее других неизвестное Загорье… Что-то ждет их там? Что-то будет теперь с племенем? Жаль что они не могли взять с собою изображение Большого Оленя. Вся надежна у них только на Муну, на доброту и щедрость ее женского сердца.

— Помоги им, Муна. Не оставь их своими милостями, — тихо прошептал старый шаман.

«Хорошо, что я здесь в пещере, — подумал Хеб, — Иначе я умер бы в дороге далеко от Большого Оленя. Вряд ли моя тень смогла бы возвратиться назад. Неизвестно где бы пришлось ей скитаться».

Под гнетом пустоты ни у кого не было решимости начать разговор. Да и о чем было говорить? Все и так ясно. Они молча понемногу подкладывали в огонь. Он не грел, только светил. Дрова нужно было беречь. Заготовить еще они не смогут. Для них не было ничего страшнее темноты. Нужно было чуть-чуть поддерживать костер, чтобы хотя бы смутно видеть стену с изображением Большого Оленя.

* * *

Промозглая сырость тянулась в грот. Угли, припорошенные пеплом, чуть алели и попыхивали.

— Подъем! — весело скомандовал Игумнов.

Зашевелились чехлы, высунулись две головы.

— Как там погодка? — поинтересовался Степан.

Но и так было ясно, не нужно и выглядывать из пещеры — слышалось, как снаружи беспрерывно шелестел дождь.

Самыми неприятными были первые шаги — холодная вода лилась с каждого куста, под ногами хлюпало и чавкало. Но вскоре разогрелись на ходу. Им посчастливилось — вышли на звериную тропу. Но более всего взбадривала мысль, что до лагеря уже недалеко. Там можно отогреться у костра или забраться в сухой теплый мешок, досыта наесться горячего супа, гречневой каши с тушенкой.

Всем не терпелось поскорее рассказать о своей находке — не так уж часто в геологических маршрутах встречаются пещеры, расписанные художниками палеолита.