— Ну, Калинкин, крепко ты наш совхоз выручил! Эх, да что рассусоливать! Садись к столу, на самое почетное место… Я тебя не только медвежатиной угощу, но и сметаной неразбавленной, прямо с маслобойки. Добрый ты человек. Руки-то с мылом помыл?

Слесарь из Залукского совхоза Яков Арефьевич Калинкин, по прозвищу Тюря, зарделся, как ошпаренный рак. Руки его отмывались только при помощи бензина, и это обстоятельство сильно смущало Якова. Сняв теплые рукавицы, он сунул руки под стол.

— Вижу, что на износ работаешь, — с улыбкой подметил директор совхоза, тучный мужчина — косая сажень в плечах. — Но ты не робей. И я на износ, а что поделаешь?

Директор присел на просторный деревянный стул рядом с упитанным пушистым котом и, достав из широких брюк большие белые таблетки, положил под язык.

— Пятый год на валидоле сижу. А нынче сам бог заставляет таблетки глотать… С ремонтом замучились. То прокладки выходят из строя, то шестеренки, то подшипники, а тут еще чокера кончились. Спасибо за чокера, дружок, с такими людьми, как ты, нам любая акула не страшна…

В горницу вошла жена директора, неся за плечами огромный деревянный пестерь с онежскими щуками.

— Ну и холод в избе. Я думала, ты печку натопишь, а ты опять сахар аптечный грызешь. Хоть бы чаю согрел! Не совестно перед гостем-то?

— Теперь нам с Калинкиным некуда торопиться, — ответил супруг. — У нас сегодня праздник. Нам бы только поесть да на боковую. Ты не представляешь, Лиза, сколько он чокеров раздобыл!

— Яков всегда молодец, — подхватила жена, — и валидол не сосет. Эх, Просекин, Просекин, по ночам спать надо, а ты к телефону, будто калека к телевизору, прирос. Взгляни в зеркало… Ведь ты не старик еще, а седой весь.

Как нарочно, в горнице зазвонил телефон. Гудки были пронзительными, долгими.

— Я слушаю, — сняв трубку, устало ответил директор, — ну-ну, да, да… Отпустить, говоришь? Так мы за него, Антонина, тысячу рублей ухлопали! Холмогорский он. Ежели так безответственно работать будем, с одной мякиной останемся. Поймать быка надо, кровь из носу, поймать. Волки и без него сыты, а ежели, стервец, в суземье драпанет, из ружей палите. Мясо, говоришь, кому? Мясо только передовикам. А лучше живым его достаньте, слышь, Антонина, живым! Он ведь племенной…

Директор положил трубку, но телефон, как ужаленный, загудел опять.

— Я слушаю… А, Григорий Петрович. Ну-ну… Да. Да. Зачем, говоришь, дом продали писателю? Так ведь он наш, онежский. И потом, Григорий Петрович, обидно нам, мы ведь школу каменную отгрохали, скотник с экспериментальной ямой сдаем, пилораму, дорогу! Ведь это легко сказать, а на деле каждый день, как у Шекспира в «Гамлете» — «быть или не быть». А кто напишет про это, Григорий Петрович, мы с вами? Или Ванька с барки? Мне лично писать некогда, да и непривычно, а вы далеко от нас, не осилите. Короче, я считаю, что нашему совхозу просто необходим свой писатель. Ежели возражения есть, обсудим на исполкоме…

Директор подсел к Якову.

— Ну, спасибо тебе… Давай ради такого праздника стол организуем. — И, ловко распластав щуку, нарезая ее на крупные звенья, принялся за грузди.

— Морошку моченую будешь?

Калинкин молчал. Голова кружилась от усталости, хотелось спать. Но так вот запросто очутиться с директором совхоза за одним столом было для него немалой радостью. Он терпеливо дожидался праздничной трапезы.

Наконец стол был накрыт, и в центре его хозяйка поместила большую эмалированную сковородку с жареной медвежатиной.

— Ну что ж, добросовестный человек, — произнес директор, — еще раз спасибо тебе за чокера! Ради такого случая можно и брусничного морса выпить. Нынче брусника не уродилась, но мы с Лизой набрали.

— Медвежатиной угощайтесь, — настойчиво предлагала Лиза, — наша, онежская. Муж-то опять шатуна выследил.

Но Калинкин продолжал стесняться закопченных рук и все время прятал их под стол.

— У меня, паря, от Карел до Печоры, по всему европейскому Северу кореша есть, — гостеприимно улыбался директор, чувствуя стеснение гостя. — Иначе нельзя… Ты руки-то не прячь под стол… С таким сердцем, как у тебя, и с грязными руками любо…

В горнице опять загудел телефон.

— Ha-ко, леший, — возмутилась Лиза, — поужинать не дадут.

Просекин поднял трубку.

— Я слушаю. А, Петровна. Что случилось? Прокурор и следователь? В совхоз, говоришь? Давно ждем. Надо их в нашу гостиницу устроить. Чего? Простыни кончились? Щас, Петровна, подожди… Лиза, — он устало обратился к супруге, — у нас чистые простыни есть?

— Нет, — сухо ответила жена, — на весь район не настираешься.

— Тогда извини, Калинкин. Идти надо… — Просекин грузно поднялся из-за стола. — Не серчай, братуха, что так получилось. Работа дьявольская… — И ловким движением наполнил стакан Калинкина брусничным морсом, плеснул полстакана себе и, хватив глоток напитка, оглушительно крякнул.

— Ты что, совсем омедведился? — со вздохом упрекнула жена. — Что человек подумает?

Директор почему-то нахмурился, исподлобья посмотрел сначала на жену, потом на тракториста и, поспешно проглотив хрустящий груздь, заговорил громко, взволнованно:

— А я считаю, люди дорогие, так. Нынче у нас всяк выпьет, да не всяк крякнет, потому и тихарей много развелось. Тайком, черти, пьют, чтобы никто не видел да никто не слышал. Молвы боятся, а хуже того — друг дружку.

Директор вышел из-за стола, набросил на плечи овчинный полушубок, проверил карманный фонарик и, подойдя к старинному буфету, крякнул еще раз, только более оглушительно.

— Угощайся, Калинкин, ешь и пей досыта! — громко сказал он. — А ежели повеселиться надумаешь — сплясать, скажем, или попеть наших народных песен, то шибко-то не стесняйся. Вприсядку хоть до потолка скачи. Мы с Лизой тихарей не любим… А я сейчас… Командировочных надо устроить.

Директор вышел из горницы, а Калинкина вдруг так разморила вкусная еда да жар уже затопленной русской печки, что он, сам того не замечая, грузно опустился над столом, закрыл глаза и словно в теплую болотину стал погружаться. Сначала он довольно ясно ощутил и запах, и вкус болотины. На первых порах ему даже нравилось вбирать порывистыми глотками любимые с детства запахи и багульника, и вероники, и брусники, и клюквы, но чем дальше, тем дышать становилось трудней, и через некоторое время сознание его словно растворилось в темной жидкой массе. Он чувствовал, даже ясно видел разбухшие коренья горьковатых трав, которые мелькали перед его глазами, затягивали, и противостоять их природному дурману был не в силах. Теплая болотина неумолимо заглатывала его.

Проснулся он ночью… Кругом черная тьма. Сначала ему показалось, что он в душном погребе на прошлогодней гнилой картошке. Он пошарил по сторонам, но картошки рядом не оказалось, а вместо нее перед носом лежала ватная подушка. Изнемогая от духоты и жажды, он отбросил подушку в сторону.

«Какой стыд, — подумал он, — неужели меня так разморило, что я не помню, у кого уснул. Где мои спички?»

Он потянулся к брюкам за коробком, но вдруг почувствовал, что лежит под темным байковым одеялом в одних трусах, в рваной морской тельняшке.

«Вот тебе и праздничек! Хотя бы порты нашлись!»

Он отшатнулся в ту сторону, где было тихо, и сразу же наткнулся на что-то твердое.

«Стена?! Ну да, конечно, стена! Бревенчатая, плотно покрытая бумажными обоями». Калинкин начал отыскивать флотские брюки и морской бушлат. Он почему-то был уверен, что стул с верхней одеждой находится между деревянной кроватью и утепленной стенкой горницы, но, как ни пытался, ничего, кроме пустой тумбочки, обнаружить не удалось. Стараясь не шуметь, он стал обшаривать тумбочку, но половица под ним внезапно скрипнула, и где-то в темноте кто-то оглушительно крякнул.

Калинкин в отчаянии опять скользнул на кровать и вдруг увидел, что рядом с ним лежит глазастый кот, тот самый, что сидел с директором на одном стуле. Зрачки у кота были сильно увеличены и ярко горели в темноте.

Калинкин осторожно прошел вдоль стенки, нащупал какую-то дверь. Резко открыл ее и сделал решительный шаг вперед. Он был уверен, что за дверью находится какое-нибудь помещение, немного прохладнее и свежее, чем эта проклятая комната.

Но попал он в еще более удушливое помещение: здесь пахло соляркой, нитроэмалями. Калинкин попытался пройти вперед и наткнулся на какие-то скользкие железки. Нагнувшись, он без труда узнал свои чокера.

— Японский городовой! — прошептал он с обидой. — За что же меня казнят? Ведь я за всю жизнь ни одной соломинки не украл! Ни одной крошки хлеба не съел задарма! Как так получается… Я им чокера из-под снега больше восьми лет выцарапываю, а они меня в душегубке, как в тюрьме, гноят. Где совесть? Где справедливость?!

Калинкин прыгнул куда-то вперед навстречу воображаемой двери и попал босой ногой в теплое ведро с тягучей соляркой.

— Люди!.. У меня каждый чокер собственными руками добыт! Любой слесарь об этом скажет! Любой чокеровщик! Да если хотите знать, у меня их целая коллекция, потому как для любого тракториста исправный чокер превыше всего! Да я его ни на какую золотую цепь не променяю!

Опрокинув невидимое ведро с вязкой соляркой, Калинкин сделал два буксующих шага.

Где-то в соседней комнате вспыхнула настольная лампа, и в светлом проеме неторопливо показалось заспанное лицо директора.

— Калинкин, ты что раскрякался? Я и так знаю, что ты не вор и делаешь все не тайком, а на людях… Чего же ты кричишь? Может, деньги за чокера нужны? Так я тебе премию выпишу… А вот ежели черти по ночам снятся, домой иди…

Директор исчез, а Калинкин долго стоял в дверях как оплеванный. Ни о каких деньгах он и думать не думал. И когда Просекин протянул ему расписку на получение премии, сказав при этом свою коронную фразу: «Долг платежом красен», то Яков Калинкин был готов провалиться сквозь землю.

— Денег я не возьму, Матвей Евлампиевич, — еле слышно процедил он, не глядя директору в глаза.

— Почему? — удивился Просекин. — Ведь ты же заслужил… Если мало, еще выпишу. Только скажи мне по-честному, полуношник ты эдакий, откуда у тебя столько чокеров? Любопытство меня разбирает, и командировочный следователь интересовался.

— Чокера, Матвей Евлампиевич, я достаю у вас.

— Как у меня?

— В совхозе вашем. Многие трактористы из отдаленных участков теряют их, а я эти брошенные чокера, будь они неладны, выцарапываю из грязи, снега, потом ремонтирую и, когда у вас нехватка, вам сдаю.

— Чего?

Калинкину показалось, что Матвей Евлампиевич не расслышал, и он повторил еще раз.

— Да ты знаешь, что ты со мной сделал теперь?! Калинкин, душа моя, молодость моя! Калинкин! — Лицо Просекина светилось неудержимой радостью. — Дай я тебя обниму, голубчик ты мой! Дай я тебя расцелую, как сына родного! Ведь ты для меня нынче, как спелый колос на заре! Я-то думал, что такие люди повывелись, а ты есть, Калинкин, есть! Да еще как есть-то! Я тебе щас новый слесарный станок выпишу, чтобы ты по гроб жизни помнил, какие мы с тобой люди!

Он достал из комода кожаный бумажник и, вытащив оттуда бланки с печатями, положил на стол.

— Вот тебе бумага на получение слесарного станка. — Директор размашистым движением расписался и еще раз с любовью глянул на Калинкина. — А ко мне вчера прокурор со следователем приехали. Почему, говорят, у тебя все трактора на ходу, машины все работают и план ты перевыполняешь на десять процентов? Лес заготовляешь, трелюешь, строишь много… А вот в соседних совхозах, мол, обратная картина: запчастей не хватает, машины стоят, картофель гниет… Да разве с такими людьми, как ты, Калинкин, возможно в хвосте плестись! Или хозяйство совхозное запустить! Держи расписку на получение денег да бумагу на станок.

Калинкин смущенно взял две заверенные бумажки, положив в верхний карман куртки, и лицо его налилось словно брусничным соком.

— А теперь, дорогой ты мой человек, давай-ка тяпнем по чашке крепкого чая. — Просекин неожиданно как-то весь выпрямился, поправил на себе просторный байковый халат и, проворно открыв термос, стоявший на холодильнике, разлил по чашкам.

— Хороший вчера был праздник, а сегодня еще лучше, потому как знаю теперь твердо, что мы с тобой, Яша, честные государственные люди! — Он неожиданно крякнул, поднял над столом чашку, но, помолчав немного, с грустью отставил. — Нет, я, пожалуй, вместо чая валерьяновки или валокордина проглочу.

Директор опустил чашку и, положив одну руку на сердце, налил другой рукой в стакан темной жидкости с валериановыми каплями.

— Ну будь здоров, чертяка…

Поморщившись, он еще раз крякнул и выпил стакан до дна.

— А чокера ты продолжай выцарапывать и других слесарей хозяйственности учи. Мы ведь перед людьми в ответе…

И Калинкин тоже неожиданно крякнул, сделав глоток чая. И получилось у него это, как у самого директора совхоза!

— Отлично, Яша! Завтра, если захочешь, поедем со мной в райцентр. Там ведь новый Дом культуры отгрохали, жуть! Я на совещание, а ты культурным отдыхом займешься. Ну?

— А что, поехали…

— Тогда по рукам…

С директором Калинкин был готов ехать хоть на край света. Дорожил он Просекиным, как родным отцом дорожил.

Сердечная беседа с почитаемым во всем районе человеком сильно взволновала его. Он понял как-то вдруг, что вести себя можно совсем иначе, да и жить на родной земле не так осторожно, а шире, уверенней. Одним словом, что-то словно раскололось в нем, и дышать стало свободнее.

— Ох и лихо нынче в душе! Ох и празднично! — барабанил он себя в грудь, подъезжая в машине директора к райцентру. — Давно я мечтал вот так… с медвежатиной посреди стола, да с брусничным морсом из вековых четвертей! Вот вы, Матвей Евлампиевич, человек, и здесь тоже люди живут, но разве они смогли бы на такое решиться…

— На что, Яша? — строго спросил директор.

— Да на то, чтоб душу-то распахнуть!

— A-а… Вы все о душе моей, и ты тоже. А она у меня самая что ни на есть нормальная. Я ведь не писатель какой, не артист. — Директор широко улыбался, хотя и думал совсем о другом, и в первую очередь о том, что предстояло высказать на совещании. — Ты не торопись, Яша, с выводами. У ДК тормознуть или как? Может, у церкви? Там тоже интересно нынче. Преподобные Зосима и Савватий в полный рост… Музей, короче, открыли, только вход теперь по билетам.

— Лучше у ДК.

Директор притормозил у Дома культуры и велел ждать его на обратном пути около шести вечера. Ему хотелось, чтобы Калинкин смог сходить куда-нибудь, скажем в городской кинотеатр, а может, и в ресторане пообедать. И он незаметно сунул в куртку тракториста десять рублей.

«Это ему на праздничное настроение, — решил он. — Пусть отдохнет как следует, купит чего-нибудь».

Районный Дом культуры оказался на запоре со всех сторон, и Калинкин, обойдя его кругом, свернул в сторону главной улицы.

— Пиво-воды, — прочитал он на углу одноэтажного дома. Войдя внутрь, он быстро окинул помещение острым взглядом и, сняв шапку, направился к мужикам, чем-то похожим на него самого.

— Ку-ку, ребята? — осторожно спросил он.

— Пока ку-ку, — ответил бородатый здоровяк с таким же острым взглядом, как у Калинкина. — Ты что, с вахты сбежал? — поинтересовался он.

— Сбежать-то сбежал, да в кармане дырка, — чистосердечно признался Калинкин.

— Не бери в голову… — сурово буркнул бородач. — Кружку неси.

Калинкин взял кружку на соседней стойке, сильно смутился.

— Ты не канючь, — весело подмигнул бородач. — Угощайся.

Он лихо плеснул Калинкину районного пива, оглядел тракториста с ног до головы.

— Ну, дырка, поехали!

Они выпили.

Последний раз Яков пил пиво много лет назад. Еще в те времена, когда перед выборами в местные Советы в дальнюю деревню забрасывали не только яблочный сок, но чего-нибудь покрепче. И сейчас это мгновенно сказалось на его настроении.

«Вот город, — одурев от горького напитка, отметил он, — с ходу по мозгам лупит».

Бородач словно угадал его мысли и подтвердил это на факте — вылил Калинкину оставшееся пиво.

— Будь здоров…

— И ты, борода, не болей, — осмелел Яков.

— Ты мореман или деревня?

— Чё, по харе не видно?

— С верховья, что ль?

— Ну да…

— А сюда зачем?

— Да вот, это самое… чокера собираю, ну и…

— Постой, постой!

Глаза бородача вспыхнули, губы задрожали, он как-то сразу весь выпрямился, поправил на себе ватник, заговорил совсем другим голосом:

— У тебя деньги есть?

— Деньги?!

Калинкин машинально полез в карман за распиской на получение премии и наткнулся на десятку.

— Ух ты, да тут червонец, — удивился он, не сразу сообразив, откуда взялись деньги. — Вот тебе и чокера!

— Чего? — не понял бородач.

— Чокера, говорю, дефицит, — весело пояснил Калинкин. — Где бы еще раздобыть?

— Ну да… Конечно, дефицит, — хитровато пробурчал бородач. — И раздобыть их не всегда можно…

Он неожиданно засуетился, ловко обшарил пивную сальными глазками, с жаждой глянул на десятку Калинкина.

— А теперь ты нам ку-ку! Понял? Бери пиво… мы сейчас…

Калинкин встал в очередь за бутылочным пивом, а бородач вместе с приятелями вышел на улицу.

— Вы куда, ребята? — крикнул им вслед Калинкин, но они почему-то не ответили.

Очередь приближалась медленно. Яков взял восемь бутылок пива и, поставив на стол, опять подумал о том, что Просекин отличный человек.

Праздник души в сердце слесаря продолжался.

«Сейчас придут его городские дружки, и он обязательно расскажет им, какой у него директор, — решил он. — И расписку на премию покажет, и распоряжение на получение нового станка…»

Наконец дружки появились.

— Вы что, и в самом деле ку-ку? — спросил Калинкин и оторопел от удивления.

Трое городских приятелей были обвешаны чокерами, словно новогодние елки увесистыми гирляндами.

— Лешаки! — громко закричала буфетчица. — Ларек в гараж превратили! Стойки бензином пропахли, а вы что вытворяете? Вон отсюда!

— Мы чо, выпимши иль к горлу с ножом лезем? Чего кричишь, Роза?

— Я не кричу, а в помещении с частями от трактора не положено.

— Где написано про то?

— На лбу у тебя написано, брондохлыст! В глазах твоих осоловелых, — еще больше повысила голос буфетчица, обращаясь к бородачу.

Она вышла из-за прилавка и подошла к теплой компании.

— Счас пиво отыму и за дверь всех четверых!

— А мы тебе, кхе! Взятку дадим. Верно? — заулыбался Калинкин, сочувственно поглядывая на бородача.

Мужики прыснули от смеха, хорошо зная, что Роза берет взятки не только деньгами.

— Ты ей конец чокера на груди завяжи, а другой к трактору! — выкрикнул один не из робких посетителей ларька. — Так и в ОБХСС дуй!

— Ты у меня живо отгул на пятнадцать суток схватишь, — закричала буфетчица и достала из халата милицейский свисток.

Посетители ларька замерли. Только обвешанные чокерами, словно по команде, переглянулись и положили стальные тросы на пол.

— Слушай, парень, — оживился бородач, обращаясь к Якову. — Пусть эта зараза кричит, а нам ради такого дела шарнуть надо.

— Кого шарнуть?

— Дурачок… выпить, говорю, надо.

— Зачем?

— Как зачем?

— А вот так, зачем? — повторил Калинкин. — Я, например, культурно решил отдыхать, хоть и в душе погано.

— Ну давай красным побалуемся, — не успокаивался бородач. — Червонца жаль?

— Червонца-то не жаль… с железками вы поторопились.

— Все равно давай… мы сейчас…

Калинкин выложил остаток от десятки, бородач что-то хотел сказать, но, как только буфетчица приставила свисток к губам, он вместе со своими дружками ринулся к выходу.

— Постойте, мазурики! И вам за железки достанется!

Буфетчица преградила пусть бородачу и его компании, пронзительно засвистела.

— Милиция, милиция!

В утепленную дверь ларька просунулась голова дежурного милиционера.

— В чем дело?! — мрачно спросил он.

— Да вот, Петя, опять покоя нет. Этот в серой кепке, — буфетчица кивнула на голосистого остряка, — ругается как сапожник. А эти ларек в гараж превратили — видишь? — Она глянула на чокера. — Готовы к стойке паровоз подкатить, лишь бы ерша накушаться.

— Ваши документы? — так же мрачно спросил дежурный, обратившись к бородатому здоровяку и его компании.

— С собой не носим, — вежливо ответил бородач за своих приятелей.

— Тогда в отделение пойдем.

— И этого, Петя, уводи. — Буфетчица опять глянула на Калинкина. — Он мазуриков спаивает, а они ему железо толкают…

— Вот ведь до чего додумались! И надо же на такое позариться. Пройдемте, гражданин в отделение, — обратился участковый к Якову.

— Нет, я в отделение не пойду.

— Как это не пойдете?

— А вот так, парень, не пойду, и все тут… вины за собой не чую! — Калинкин начинал нервничать.

— Придется пройти, гражданин. — Милиционер взял руку под козырек. — Потому как эти железки краденые, и вы к ним имеете прямое отношение!

— Краденые??!

— Вот именно…

Яков удивленно посмотрел на чокера, отошел от стойки к нахохлившемуся бородачу, к притихшей компании.

— И не стыдно, ребята! Я к вам с открытой душой причалил… единственный червонец разменял, а вы? Ну что ж, пойдем, разберемся.

И откуда взялась у Калинкина такая решительность, такая смелость! Раньше, до беседы с Просекиным, он обходил милицию за версту, но теперь, после душевной встречи с директором, Яков понял, что он, Калинкин, и директор совхоза самые честные государственные люди и нечего им страшиться милиции.

Оказавшись в кабинете следователя, он, конечно, растерялся немного, но рук неотмываемых уж не стеснялся.

Следователь разложил на столе изъятые у Калинкина документы и, ознакомившись с ними, долго молчал. Затем он поднялся из-за стола, взял в руку несколько чокеров, раздраженно бросил их обратно на пол.

— А куда вы деньги спрятали, Яков Арефьевич? Отвечайте по всем правилам и не вздумайте искажать факты, — мрачно сказал он.

— Какие деньги?

— Не притворяйтесь… Ведь вы же в город за дефицитом пожаловали.

— За каким дефицитом?

— Да вот, за этим самым… — следователь кивнул на чокера. — Дураку ясно… у нас не деревня… на шармака не объедешь… еще вчера были в вашем совхозе и честь имели беседовать насчет этих самых железок.

— Чего?

— Хватит чевокать!

— Вот видите, что это?

— Чокера…

— А вы знаете, чьи они?

— Откуда мне знать?

— Тогда слушайте внимательно и постарайтесь давать показания коротко, ясно. Вот эта железина, — следователь поднял с пола длинный стальной трос, положил на стол, — снята с грузовой машины, где начальником товарищ Романов. Надеюсь, вам известна его фамилия и какой он пост занимает?

— Неизвестно…

— Понятно… Так и запишем. Эх вы, Калинкин, или прикидываетесь дурачком, или в самом деле странный какой-то. А вот эта штука откуда, знаете? — Следователь достал из сейфа кусок толстого троса с гаком на конце.

— Нет, не знаю…

— Железина вытащена из служебной машины всеми почитаемого директора гидролизного завода.

Следователь что-то написал в протоколе, достал носовой платок, вытер вспотевший лоб.

— Уму непостижимо! Снять трос с чертова колеса в центральном парке? Заставить его крутиться вместе с космической каруселью! Ведь эти две огромные «дуры» и сейчас ветер раскручивает… Остановить не могут! Вы слышите, какой ветер на улице?

— Слышу.

— Тогда зачем пакостить?

— Вы что, за вора меня принимаете? — резко спросил Калинкин.

— А кто вы?

— Я?! Да мы с товарищем Просекиным честные государственные люди!..

— Спокойно! Червонец-то вы за какие такие шиши этим троим наемникам выделили?! Ведь они вас и заложили. Молчите лучше!

— Вот оно что? У меня слов нет…

— Ну что ж, так и запишем. Возражений обвиняемый не имеет, слов тоже… то есть полностью признает свою вину.

— Какую вину?

— Воровскую… Вор ты, братец, и не отпирайся, хотя бы ради того, чтоб наказание смягчить. Скажи честно, приехал в город за железками, а так как одному возиться с ними несподручно, решил подыскать подходящих собутыльников, на шармака к воровству склонить. — Следователь помрачнел, нахмурился. — Так что до полного выяснения обстоятельств тебе придется посидеть в камере предварительного заключения, а дальше, сам понимаешь, срок… групповое хищение, статья № 96, от года до пяти.

— Да вы что, рехнулись?

— Разберемся… разберемся.

Калинкин сел на стул, обхватил голову обеими руками.

— Дайте мне поговорить с бородачом, — со вздохом обратился он к следователю. — Ведь он свидетель.

— Не свидетель, а сообщник. Во-вторых, его зовут Матвей Сергеевич Разливин. Ну что ж, если хотите поговорить, я не против.

Следователь попросил позвать гражданина Разливина.

В комнату вошел, как показалось Калинкину, совсем другой человек: глаза горели хитростью, губы изображали улыбку.

— Ты что, борода, — сразу обрушился на него Яков, — и меня в свои железки впутываешь?

— Спокойно! — вмешался следователь. — А как же вас не впутывать, если вы этими самыми чокерами весь совхоз снабжаете. У вас что, кузница на дому?

— Вот именно, — подхватил Разливин. — Нужен, мол, дефицит, а сам перед моим носом червонцем размахивал.

— Чего?! Я тебе счас не червонцем помашу, двуличный гад!

Калинкин поднялся со стула, сжал широкие ладони в узловатые кулаки.

— Да нам теперь с товарищем Просекиным никакая акула, никакая гнида не страшна! А вы что делаете?

На совещании директоров совхозов Просекин выступал около двух часов. Регламент был не больше двадцати минут, но поскольку его совхоз единственный в районе выполнял план, то райком позволил не ограничивать товарища Просекина во времени.

Выступление его было последним.

— Конечно, бригадный подряд — это не худо, — говорил директор, — но главное, я повторяю еще раз, — люди! Дело здесь не только в организации труда. Пора относиться к рабочему человеку как к творческой личности, умеющей самой организовать себя на добрый поступок. Я приведу вам множество фактов. Например, Калинкин…

Именно в эту роковую минуту в отделе сельского хозяйства, где проходило совещание, прозвенел звонок из милиции.

Следователь встретил Просекина с торжествующей улыбкой.

— Вот мы и продолжили наше знакомство, Матвей Евлампиевич, правда, не запланированное…

— Так ведь это прекрасно! Я вас в своем совхозе рад видеть, а вы, наверное, здесь…

— Конечно… вы там, я здесь… Только вы там без милиции живете, порядка меньше. А у нас тут все оцеплено, полный порядок.

Директор задумался, внимательно посмотрел на районного следователя Митю Черняева, известного во всем районе мастера спорта по стрельбе из малокалиберной винтовки.

— Ты знаешь, уважаемый Митя, — неожиданно мрачно заговорил он, — непослушных коров мы тоже пастухами оцепляем. Так сказать, искусственно порядок создаем, но всех млекопитающих не оцепишь!

— На что вы намекаете?

— На то, что людей оцеплять нехорошо, жестоко…

Следователь усмехнулся, пристально посмотрел в светлые глаза Просекина, предложил сесть.

— Уважаемый Матвей Евлампиевич, вы даже не подозреваете, до чего довела вас доброта! Да, да, именно доброта. Ведь мы с прокурором не зря заезжали к вам в совхоз… и в поле были, и на ферме, и в отделе кадров полдня просидели. Уму непостижимо! Народец-то у вас со всей России работает, кого только нет! Одних уголовников амнистированных тридцать восемь человек насчитали, тунеядок, сосланных из больших городов, около двадцати, из ЛТП — девять. Зачем превращать совхоз в исправительно-трудовую колонию?

— Работать некому, дружище, потому и не приходится особо выбирать, а шабашники с юга за такую плату не хотят работать.

Директор исподлобья покосился на следователя.

— К тому же я в детском доме рос, знаю, как важно вытащить человека из беды.

— Любопытно. Как мне известно, вы начали работать в совхозе обычным слесарем?

— Ты что, дружище, опять допрашиваешь меня? — нахмурившись, пробурчал Просекин.

— Можете считать как угодно, но на Калинкина заведено уголовное дело.

— За какие такие грехи?

— За чокера.

— Чего?

— За чокера, говорю.

— Постой, постой… что-то у меня в голове не укладывается.

Директор удивленно, даже растерянно глянул на следователя.

— Ворует он эти самые железки, — сквозь зубы процедил тот, — наши ребята засекли.

— Не может быть, Митя?!

Следователь вытащил из-под стола связку стальных тросов.

— А это что, по-вашему?

Директор поднялся со стула, внимательно осмотрел улики.

— Давно засекли?

— Сегодня.

— Как сегодня? В городе, что ли?

— А где ж еще…

— Тогда все понятно. — Просекин перевел дыхание, неожиданно заулыбался. — Ведь он у меня в городе, наверное, лет десять не был, а то и больше…

— Ну и что?!

А то, что ты, Митя, в законах человеческой души ни бельмеса! Книгами обложился, как твой дружок прокурор, а тут пусто. — Просекин сильно постучал себя по лбу. — Да где вам понять душу русскую, если вы наичестнейшего человека вором нарекаете!

— Прошу полегче, товарищ Просекин!

— А чего полегче-то! Фасону у тебя, Митя, с лихвой, а груздь с поганкой спутал! Да ты знаешь, что за человек этот Калинкин!

— Обычный слесарь…

— Нет, не обычный! Обычный ты, потому что шила от мыла не отличишь, хотя и с ромбом на груди. Яков мой — душа всего совхоза! Каждый мужик за него заступится! Каждый как за самого себя, и я в том числе! А за тебя кто заступится? Прокурор? Начальник милиции? Сомневаюсь…

— Отчего ж так, Матвей Евлампиевич?

— Да от того, что на лосей в одном и том же месте охотитесь… Конкурируете меж собой, черти руководящие! — Просекин неожиданно засмеялся, и смех его был настолько заразительным, что следователь тоже повеселел. — Прошлым годом как-то все начальство в районе, словно по сговору, в командировки укатило. Звоню в райисполком, председателя нету, в лесхозе тоже начальство отсутствует, я в Госпромхоз, и там пусто… а спустя дня три в лес пошел, глазам не верю… в дальнем урочище вездеход стоит, и на нем сам товарищ Романов с карабином в руке. Я на лыжах их объехал тихонько и вдруг на зампредседателя райисполкома наткнулся. Помнишь, Митя, ведь и ты там был?!

Следователь ничего не ответил, помолчал, насупился.

— Значит, Матвей Евлампиевич, вы считаете, что Калинкин не виновен? — после долгого молчания задумчиво спросил он.

— Уверен в этом.

— Но ведь мы его с поличным… он портовых бичей спаивал, а те ему чокера воровали… правда, денег у него всего десятка оказалась.

— Это моя десятка, Митя! — вдруг громко почти выкрикнул Просекин. — Это я всучил ему десятку, по случаю праздника! На любом суде докажу…

— Какого праздника?

— Да нашего, Митя, нашего, совхозного! Ведь люди у нас намного честнее, чем вы думаете.