Встреча с Василием Шукшиным

С Василием Макаровичем Шукшиным я встречался много раз. В основном в те жестокие времена, когда его фильмы «Странные люди», «Ваш сын и брат», «Печки-лавочки» принимались на студии им. М. Горького по третьей или четвертой категории (самые низкие) с упреком в их малохудожественности и самодеятельной игре актеров. Но Шукшин не сдавался, продолжая работать над тем, без чего не представлял своей жизни.

Многие считают, что Шукшину надо было заниматься чем-то одним: либо литературой, либо кино. Может быть. Но с его любовью к российскому человеку он мог заниматься любым видом искусства и все равно остался бы Шукшиным. В нем душа России была, пусть голодной России, но зато честной, верующей в сострадание, в совесть людскую. Сначала я понял это из его рассказов, а потом – когда встретился с ним на киностудии.

Судя по всему, он терпеть не мог наглости, самодовольства, хотя и был горячим, темпераментным.

– Пойдём от них куда-нибудь… на чердак, что ли, – мрачно процедил он, узнав, что я тоже пишу и родом с Севера.

«От кого – от них»? – подумал я тогда. Ведь на лестничной клетке рядом с ним резвились и рассказывали друг другу анекдоты самые популярные артисты советского кино, и для кого-то было бы большой честью находиться среди них или хотя бы наблюдать за ними вблизи. Но он потянул меня своим жестким взглядом куда-то наверх, к чердаку, на этаж выше тонстудии, где озвучивался фильм «Комиссар».

Здесь мы скрылись от глаз людских, но вдруг оказались в такой чердачной грязи, что он не выдержал и выругался.

Наверху лестничной клетки и в самом деле было не то что неуютно, а просто скверно. Откуда-то от угла, где стояли пустые бутылки из-под вина, смрадно тянуло скисшей бормотухой и тухлыми яйцами. На площадке валялись предметы, явно не походившие на реквизит киностудии: истоптанные бутерброды, окурки, рваные чулки, губная помада.

– Закурим, – мрачно выдавил он, не обращая внимания на «живописный интерьер», и задумчиво присел рядом со мной на пожарный ящик. – Здесь можно говорить о чём угодно…

Мы закурили, и только теперь я разглядел, какое у него уставшее лицо.

– Давно пишешь? – тихо спросил он после глубокой затяжки.

– Не один год уже, – смущенно ответил я. – Стихи в основном… Да вот еще повесть попробовал написать.

– В стихах я ничего не смыслю, – так же тихо сказал он, – а повесть могу прочесть, конечно, не завтра, дней через пять. Слышишь, как внизу резвятся, не тонстудия, а карнавал. – Он почему-то опять выругался. – А ведь про них не напишешь… А может, и писать про них не стоит? Как ты думаешь?

Я уже знал, что о людях искусства писать – пустое занятие, все равно нигде не напечатают. Об этом мне не раз говорили на литобъединении, критикуя «Театральный роман» М. Булгакова и «Мастера и Маргариту». И я напомнил об этом, вызвав у него такое негодование, что он не мог долго успокоиться.

Представляю себе, как бы он распорядился своей прозой, если бы писал не только о сельских жителях. Впрочем, за них ему тоже досталось. Наверное, досталось бы и в наши дни, если бы он был жив. Вы скажете: гласность! Гласность у того, в чьих руках телевидение, радио, журналы, газеты, издательства, театры, кино. Можно кричать на всю площадь, но тебя услышат только в пределах твоего крика (конечно, не заткнут рот, и это, может быть, неплохо), тогда как шёпот экстрасенсов буквально вталкивается в нас всеми достижениями радиотехники.

Вспомним, что Шукшин печатался только в трех столичных журналах, а в кино у него был только единственный защитник и учитель – Михаил Ильич Ромм (кинорежиссер).

Хотя многие герои Шукшина, да наверняка и сам он, стремились к патриархальному образу жизни русской деревни, но национальный вопрос они решали по-своему. Они не били себя в грудь и не кричали, что они русские. Сила была в национальных характерах: добродушных, упрямых, неистовых, порой чудаковатых. А если жестоких, то только в безвыходности жизненной ситуации. В этом Шукшин близок Ф. М. Достоевскому.

1970-е

Встречи с Владимиром Высоцким

Мне всю жизнь внушали – сначала в Школе-студии МХАТа, где я проучился два с половиной года, потом в ГИТИСе, потом в кино, потом в литобъединении, что искусство – это не фотография, не зеркало. Мол, все, как в жизни, да не так.

Вот этим самым «да не так» мы загубили не одну сотню, а, может быть, и тысячи талантливых людей. За этим самым «да не так» прятались и кровожадно хозяйничали все командно-административные управления от искусства.

Они воспитали в своем «сплоченном коллективе» таких «гениальных» писателей, как Леонид Брежнев. Мыслимо ли было об этом сказать лет пятнадцать назад? Но Высоцкий уже тогда говорил:

Высоцкий был впереди честных, принципиальных поэтов, отражающих нашу жизнь, как в зеркале, без всякой косметики, парадности, моды. А те вершители поэзии и прозы, которые не пропускали в печать его рукописи, отличались противоположным. Их и сейчас тьма. На них невозможно смотреть, их трудно слушать. Они сжигают свои души не над рукописями, не над тем, чтобы их поняли простые люди, а над тем, чтобы заполучить другое место в издательстве, журнале или в каком-нибудь литературном учреждении. Если их читают, то лишь только потому, что уж очень интересно, как писатель одного журнала (не буду уточнять, чтобы не разжигать ненависти) дает в ухо писателю другого журнала, и как тот будет отбиваться.

Высоцкий также, как и поэт Николай Рубцов (его современник), не принадлежал к таким поэтам и писателям.

Он работал без корысти, от чистого сердца, и утверждал прежде всего свое слово, его глубину, нерв, музыку, а не свое положение или власть, как это многие делают, чтобы потом посредством ее вещать на весь мир пустые слова.

Смешно и грустно. Но, видимо, иначе нельзя было ворваться в прилизанную жалкую литературу того времени, а может, и сейчас невозможно войти в нее по таланту?

Я считаю, что литература, да и все искусство наше, несмотря на все усилия перестройки, пока что оторвано от народа и служит только ее отдельным влиятельным группировкам. Например, Александру Малинину пришлось состязаться на конкурсе в Юрмале, где он каким-то чудом взял первое место, завоевав зрительские симпатии, затем работать в театре Аллы Пугачевой и только после этого мы услышали несколько песен по телевидению и узнали, что есть на свете удивительный певец с прекрасным народным голосом, крепким сибирским нутром.

Возникает вопрос: он что, до всех этих перипетий был глухонемым или в Сибири, в избушке у Лыковых отсиживался? Или мы совсем оглохли и, кроме Майкла Джексона, ничего не видим и не слышим, и уж куда нам до своих народных талантов?

И в самом деле, нам мало чего другого показывают, особенно по телевидению, а если и показывают, то опять же в сильно обезображенном варианте того же Майкла Джексона (в советской интерпретации). А сколько их на нашей родной земле, малининых, поет! Может, изливают они сейчас свои души по подворотням оглохшей России, и слушают их какие-нибудь бичи да алкоголики. А мы в это время смотрим по телевизору коммерческих «звезд» без голоса и без души, но с богатыми мафиозными спонсорами.

Боже, дай силы противостоять засилью командно-административного метода правления.

За две недели до смерти Высоцкого Союз писателей разбирал его заявление о приеме в Союз. И ему было отказано. В десятитысячной армии писателей не нашлось одного места. Как жестоко! А ведь его слушали миллионы людей. И прежде всего не как певца-композитора, а как поэта с ясным умом, большим сердцем, неистовой страстью. Жуткая ситуация вышла: людям нравятся его песни-спектакли, песни-исповеди, песни с замечательными стихами, а Союз писателей безмолвствует, издавая огромными тиражами поэзию «ты мне напечатаешь, я – тебе». По-моему, в писательской среде чиновников-ловкачей больше, чем там, где еще не научились писать грамотно, тем более, что деньги они получают от авторского листа: чем больше авторских листов, толще книга, тем крупнее гонорар, а будут ли читать книги-кирпичи – им все равно, на гонорар не влияет. А если еще у такого писателя свои критики и редакторы собутыльники, то он в «полном законе». Все типографии на него работают, вся бумага ему, и не суйся кто другой в его кормушку.

Знаю массу примеров, когда известные поэты посылали свои стихи под чужой фамилией в какой-нибудь толстый журнал и им приходили рецензии, над которыми стоит задуматься. Согласно рецензиям, либо поэты никуда не годятся, либо редакции журналов не смыслят в поэзии. Парадокс, но явь.

Я с детства был романтиком. Из дома на севере тянуло на юг. Впрочем, сейчас наоборот (там корни мои, духовная крепость). По объявлению в газете поступил в Школу-студию при МХАТе, потом в ГИТИС, по окончании актерского отделения поехал работать в Фергану (поначалу хотелось экзотики).

И действительно, если встречаешь директора театра в ночь на Рождество, который в трусах и в майке прогуливается с пуделем в городе, то это, безусловно, экзотика. В этой экзотике я кое-как отыграл один неполный сезон и, соскучившись по снегу, которого там так и не было, и по русскому лесу, уехал. Сначала снимался на студии им. Довженко, в кинофильме «Непоседы», а дальше в каких только театрах Союза ни работал!

Но всюду, где бы ни пришлось гастролировать, артисты театров прежде всего занимались выживанием, а не творчеством, будь это город Фрунзе, Архангельск или Орск (впрочем, во многих московских театрах та же самая история, подтверждением тому – раскол МХАТа на две группировки).

Где-то в середине семидесятых годов я показывался в Театр на Таганке (видимо, путешествовать по периферии надоело). Здесь я второй раз встретился и беседовал с Владимиром Высоцким. Первая встреча была на первом курсе Школы-студии при МХАТе, когда он как выпускник мастера П. В. Массальского (на курсе которого я учился) пришел на встречу с нами, прошедшими конкурс в студию.

В Театре на Таганке беседа с Высоцким произошла сразу же после моего показа. И активность, как ни странно, проявилась с его стороны. Может, оттого, что Юрию Любимову, режиссеру театра, я читал свои стихи и заслужил аплодисменты от основной группы актеров, среди которых были Высоцкий и Зинаида Славина.

Тут артисты захлопали, я немного сбился, а после просмотра Высоцкий подошел ко мне сам и заговорил со мной так, как будто он был режиссером театра.

– Ну, кого бы ты хотел играть у нас? – с добродушной улыбкой спросил он.

Я ответил как на духу.

– Одного из сподвижников Галилео Галилея, и еще бы в спектакле «Емельян Пугачев» хотел бы сыграть…

– Кого?

– Любую роль… Ведь это же Сергей Есенин…

– Они идиотами будут, если не возьмут тебя, – вдруг почти прорычал он. – И потом, у тебя хорошие стихи.

А несколько минут спустя меня попросили пройти в кабинет режиссера. Любимов жаловался на то, что театр переполнен актерами, и поэтому он никого не берет, но я заинтересовал его, и он попросил меня побеседовать с директором театра Дупаком на предмет моего зачисления.

Войдя к директору, я понял, что попасть в театр будет очень и очень трудно, потому что Дупак категорически возражал против еще одной единицы в театре. И все-таки обещал подумать и попросил меня позвонить через неделю. Но я так и не позвонил. Писательская работа скрутила меня, она забрала все время, всю энергию, любовь к театру, хотя печатался я очень редко. Да разве можно было тогда опубликовать, скажем, такие стихи:

О душе

«Сколько же их, сколько…»

«Как человек наш обнищал…»

Другу кооператору

Василию Шукшину, Владимиру Высоцкому, Игорю Талькову

Владимиру Высоцкому

Памяти Игоря Талькова

Любовь

Красота

«Есть цветы, не тронутые влажностью…»