Иннокентий А. Сергеев
Галатея
"Город этот, расположенный на берегу моря в
месте, называемом Солнечный Пояс, не
представляет собой ничего примечательного,- за исключением, разве что, живописности местоположения, - ибо он до крайности беден изящными постройками и совершенно лишён памятников прошлого, столь многочисленных в других местах; насколько мне известно, упоминания об этом городе нет ни в одной исторической хронике".
(Из записок путешественника ХVIII века.)
"Может быть, ты ищешь не любви, а смерти?"
("Казанова" Феллини)
Мне было двадцать пять лет; Лиде - тридцать девять; Лил - девятнадцать. Теперь нам всем на год больше. Вот, кажется, и всё. Можно начинать.
Пролог
Утро. Город на морском побережье. Стены трёх- и четырёхэтажных домов, ряды окон с розовыми и зелёными ставнями, узкая, почти безлюдная улица, сверкающая полоса моря. Пронзительные крики чаек. Выцветшее от зноя небо над черепицей крыш за окном комнаты. Подле окна огромный пустой стол, за которым на стуле с высокой спинкой сидит темноволосая девушка, она держит перед собой зеркальце, сосредоточенно намазывая губы помадой. Не отрываясь от своего занятия, она произносит: "Если хочешь, можем пойти в кино",- видимо, она обращается к кому-то за кадром. Светлая, просторная комната - сервант, три книжные полки с десятком книг, вытертое кресло, край кровати, чьи-то ноги, накрытые простынёй, над ними, выше по стене, на белых с золотым рисунком обоях в тонкой металлической рамке фотография красивой молодой женщины - смеющиеся глаза, губы... Кадр замирает на этом лице - взгляд лежащего на кровати человека не отпускает его. Звук пропадает. Портрет погружается в тень, как если бы на улице вдруг стемнело, но тут же ярко вспыхивает при свете электричества. Кадр, оторвавшись, наконец, от портрета, скользит по стене... Зеркало. В нём отражается комната, сидящая за столом у окна девушка продолжает накрашиваться, глядя на себя в зеркальце, ниже, слева от зеркала, на краю накрытой пледом кровати сидит она же, но одетая по-другому - в белого цвета водолазку и тёмную юбку. Она внимательно слушает, но звука нет. Она опускает глаза. Появляется звук, словно бы его включили - голос, звучащий в гулком пространстве невидимого зала. Голос за кадром (возбуждённо, боясь потерять нить внезапно найденной мысли): "... вдруг чувствуешь, что просто не можешь иначе, всё, что ты делал до этого, и думал, что делаешь и будешь делать, этого нет больше, и ты уже не можешь придумать ничего взамен, ты не успеваешь, это как лавина, всё заскользило! - ещё цепляясь, судорожно, чтобы доказать себе, что ты это ты, хоть за что-нибудь! - ты скользишь, падаешь, пусть это неправильно и не по твоей воле... у тебя нет больше воли!.. Когда-нибудь ты будешь пытаться понять, почему это произошло, и, наверное, объяснишь..." Девушка поднимает глаза. Голос за кадром: "Я не умею перестать быть. Никто не умел этого, и менее всего те, кто пытались... доктор Лилли... Я не могу иначе. Кастанеда... Ты хочешь, чтобы я объяснил это, да?" Девушка отрицательно качает головой. Свет меркнет. На месте зеркала, в той же овальной раме, теперь гобелен, изображающий грозного единорога, склонившего голову перед девушкой в белом. Гул голосов, шарканье множества ног о каменные плиты пола, откуда-то, едва различимо, доносятся звуки танго. Сумрак огромного зала, исполинская колоннада, уходящая вдаль, туда, где сияет прямоугольник света - открытая дверь, которая медленно приближается. Камеру обгоняют люди, идущие к ней, они выходят на улицу, теперь видно, что это выход из кинотеатра.
Парк. Солнечный день. Та же девушка, что была у окна в комнате. Она идёт рядом с камерой, время от времени заглядывая в неё, и что-то говорит, но звук снова пропал. Она смеётся. Голос за кадром: "Мы вышли с ней из кино. Она шла рядом, вспоминая только что виденный фильм, смеялась, повторяя шутки, подражала голосам, а вокруг ничто не изменилось - в первую минуту это всегда кажется странным, хотя иногда оказывается, что на улице уже стемнело, и нужно заново входить в этот мир, ещё незнакомый, чужой. Но и тогда оказывается, что в нём ничто не изменилось..." Впереди, там, где заканчивается улица, показалась площадь. Голос за кадром: "Вон там, на площади, я и встретил её. Я шёл по этой же улице". Тёмная витрина магазина, дверь, закрытая на замок... Голос за кадром: "Здесь, у витрины, стоял шарманщик, теперь его нет". Кадр поворачивается влево, движется под арку, во двор... Идущая рядом девушка, она заглядывает в камеру, видимо, только что спросив о чём-то и ожидая ответа. Голос за кадром: "Я смотрел на неё и думал, что бы она сказала мне, если бы вдруг узнала". Шелест листвы. Дверь подъезда. Кадр остановился. Голос девушки: "Ну вот и пришли".
Комната. То же окно, стол. Закатное сияние неба над черепичными крышами домов. Девушка, забравшись на стол с ногами, распахивает окно настежь, обернулась: - Ну иди же! Тот, к кому она обращается, остаётся на месте, за кадром. Она усаживается на подоконник и подтягивает к подбородку колени, опасно откинувшись назад, тянется увидеть небо из-под козырька карниза. - Как ты думаешь, люди встречаются на небесах?- спрашивает она. Городской пейзаж за её спиной делается бледнее, тает... Всё затопляет свет... Но вот, город появляется снова. Теперь он виден сквозь жёлтое стекло. Голос за кадром: "Анкетен обнаружил, что если смотреть на пейзаж сквозь жёлтое стекло, создаётся ощущение солнца..." Стекло меняется на синее. Голос за кадром: "А если через синее - ощущение ночи". Шум дождя.
Городской двор. Ночь. Дождь. В пролёте арки раскачивается огонёк фонаря. Узкая полоска света на мокрой брусчатке. Дверь захлопывается, и полоска света гаснет. Отсвет синего фонаря во внутреннем дворике на неосвещённой стене дома. Сквозь шум дождя смутно пробивается голос, но слова едва различимы. Голос становится громче и внятнее, как будто где-то открылась дверь или, может быть, окно. Голос: "... не успеваешь, это как лавина, всё заскользило! - ещё цепляясь, судорожно, чтобы доказать себе, что ты - это ты, хоть за что-нибудь! - ты скользишь, падаешь, пусть это неправильно и не по твоей воле... у тебя нет больше воли!.." Голос удаляется, гаснет... Вскрикнула женщина. Огонёк вспыхнувшей в глубине двора сигареты.
Этот же двор. Утро. Всё залито солнцем, только в проходе под аркой тень. Удаляющееся цоканье каблучков по тротуару. Тишина. Там, где брусчатка немного просела, темнеет лужа. Открылась и захлопнулась невидимая дверь в недрах дома; кто-то быстро сбегает вниз по лестнице подъезда... Выбеленная стена, увитая плющом. По листьям пробегает трепет от ветерка. Солнце на умытых дождём окнах... в открытом окне комнаты. Тюль занавески, приподнятой сквозняком, дым от сигареты, рука на подлокотнике шезлонга. Спиной к зеркалу шифоньера стоит женщина, её волосы собраны на затылке. Это та самая женщина, которая была на фотографии, только старше - такая, какая она теперь. Её зовут Лида. Она стоит у окна, обняв плечи, мельком бросает взгляд на человека, сидящего в шезлонге, и тут же отводит глаза к окну. Теперь в зеркале виден её профиль. Тюль, взметнувшись на сквозняке, на секунду-другую закрывает его, опадает. Облачко дыма, повиснув в воздухе посреди комнаты, медленно плывёт в сторону от окна. Она подходит к подоконнику и, опустив руки, трогает его пальцами. Она говорит, не поворачивая головы: "Я прекрасно понимаю тебя. Ты не хочешь брать на себя ответственность. Поэтому ты пришёл и сообщил мне об этом, ведь это проще всего..." - И безопаснее,- продолжает она.- Ты не хочешь ничего решать. Наверное, ты прав, не знаю. Наверное, прав. - Я не могу этого изменить,- отвечает голос за кадром. - Но ты можешь выбрать,- говорит она, всё так же не поворачивая головы. - Промолчать - значило бы солгать. - Сказать правду - самое простое,- возражает она.- Солгав, ты принял бы на себя ответственность. - Я не думал об этом. Она резко поворачивается. Её испытующий взгляд. - Когда ты сюда шёл, ты продумывал свои слова, да? И, наверное, просчитывал, как я отреагирую, ведь так? Скажи.
........................................................................Да. Она слегка кивает, не отводя глаз. Она отвернулась. Потупившись, она отходит от окна в комнату. На некоторое время она покидает кадр. Возвращается. Снова подходит к окну. Сигарета уже потушена, и воздух прозрачен. Она говорит ровным негромким голосом, почти безразличным, словно бы разговаривая вслух с самой собой. - Со мной уже было такое - когда мне казалось, что мир больше не может оставаться таким, каким он был до этого дня, и никто больше не имеет права жить. Как раньше, и я никогда не смогу. Но прошло время - год, больше года,- и вот, однажды я выхожу на улицу, а всё вокруг осталось прежним. Мир просто не может измениться от того только, что однажды ты узнаёшь о нём то, чего прежде не знал. Ты думаешь, что ты изменил мир? Ты ничего не изменил и не изменишь..."
Всё тот же двор. Из глубины открытого окна, едва слышно, доносится голос: "И ты думаешь, что ты изменил мир? Ты ничего не изменишь..." Голос умолкает. Капли, срываясь с края водосточного желоба, падают и, ударяясь о жесть, разбрызгиваются. Ограда палисадника. Стена дома с пятнами сырости на штукатурке. Где-то далеко женский голос кличет кого-то, ребёнка или, может быть, кошку. Смолк. Монотонный стук ударяющих о жесть капель. Кажется, что это идут часы, отмеряя секунды. Капли падают часто, и сходство с часами поразительно. На скамейке, подстелив под себя плащ, сидит женщина, видны её ноги в чёрных туфлях-лодочках. Раскрытый фотоальбом, лежащий на её коленях, край белого платья. Женщина перелистывает страницу. Фотография стоящих в обнимку двух женщин и мужчины на променаде морского побережья на закате солнца.
1
Ярко-синее с редкими облаками небо. Гребни песчаных дюн с редкими пучками чахлой травы. Порыв ветра. Белая пляжная шляпа, скользящая по песку. Вот она перевернулась, подскочила и, пролетев по воздуху, снова заскользила по склону вверх. Монотонно шумит морской прибой. Горлышко пустой бутылки, торчащее из песка. Мелкие камешки, ракушки, мусор. Крашеное железо балюстрады смотровой площадки, брызги разбивающихся о камни волн.
........................................................................... Теперь всё это далеко внизу. Выложенная бетонными плитами площадка с расходящимися от неё в противоположные стороны ступенями лестниц. Передо мной столик, накрытый белой скатертью. Накрахмаленная салфетка, аккуратно сложенная в стеклянной вазочке. Звук чиркнувшей спички. Пламени не видно, только струящаяся тень горячего воздуха на белой скатерти столика. Я прикуриваю и прикрываю пламя рукой, чтобы сделать его видимым, оно тянется обжечь пальцы. Я выбрасываю спичку. Море. Солнце саднит глаза, и трудно смотреть. Чья-то рука справа протягивает мне тёмные очки.
........................................................................... На террасе с видом на море тень. Колоннада, фонтанчики воды. В шезлонгах сидят несколько человек. Они разговаривают,- это видно по редким ленивым жестам, которыми они обмениваются,- однако ничего из того, что они говорят, не слышно. На это изображение произвольным образом накладывается магнитофонная запись разговора, явно сделанная где-то в другом месте, она звучит как неуклюжая фонограмма. То и дело раздаются женские голоса, звон бокалов, пение, смех, музыка и прочие подобные звуки, не имеющие ровно никакого отношения к разговору, который происходит здесь. Женщин на террасе нет.
........................................................................... - ...Интересно, откуда она может взяться, абстрактная любовь к человечеству? - Вероятно, можно любить крокодилов вообще, как вы сказали, я имею в виду, вообще, пока какой-нибудь крокодил, вполне конкретный, не откусит тебе ногу или ещё что-нибудь... - Простите? - Это неважно, главное мысль, улавливаете? Конкретный вред и абстрактная любовь. - Без личного опыта? - Да! Абсолютная вера. - Не верю! - Во что? - В веру не верю!
(пиво, кока? что? а, да, пожалуйста, спасибо, ветерок, поцелуй, прохлада... Вам?)
- Знаете, на что похоже человечество? - На что? - Человек, который стоит по шею в дерьме, я имею в виду, в буквальном смысле слова... - Это так важно? - Да, да, это важно! Голова возвышается, но не намного, голова запрокинута к небу... - Голова - это аллегория разума, да? - Ну да, именно... Тело вопиёт: "Мир - это дерьмо!" Но голова твердит своё... - Так-таки своё? - "Посмотрите, как высоко это небо! Как необозримо! Как много света!" - Вы кое-что упустили. - Не понял, простите, что? - Про палача. Который время от времени - "вжик" саблей! Прямо по уровню того, чем наполнена бочка. - Вроде как, не высовывайся... - Есть такая казнь, иранская или турецкая... вы понимаете. Или окунайся, или простись с головой. - Терциум нон датур! - ...да, простись с головой... - ..............одним словом.... - Как вы сказали? - ...и ещё..... - Нет, но подождите!.. - Вы уже уходите? Грохот зависшего над крышей отеля вертолёта заглушает голоса. Один из сидящих поднимается из шезлонга и, попрощавшись с каждым, уходит. Шум удаляющегося вертолёта. Тёмные очки, оставленные на столике.
Раскалённая палящим солнцем улица, пыльная зелень, одуревшие от жары прохожие. Припаркованные машины, тенты на тротуарах. Шарманщик у тёмного стекла витрины. Люди идут мимо него. Он медленно крутит ручку шарманки.
Возле витрины магазина на углу улицы я увидел шарманщика и мысленно сравнил его с испанским кабальеро, поющим серенаду под окном спальни своей возлюбленной - серенада Долины Смерти. Как душно! Теперь перейти через площадь. Потом по улице, первый поворот направо, войти под арку, пересечь двор, подъезд, лестница, дверь. Я войду и скажу: "Привет". Если ты дома, а если нет, я приму душ и, сидя в шезлонге, буду пить что-нибудь холодное, из холодильника, и ждать, когда ты придёшь. И когда ты войдёшь в комнату, я скажу: "Привет". И ты скажешь что-нибудь, всё равно, что. Я остановился. Вокруг были машины, люди... Магазин был открыт. Я подумал: "Может, купить цветов?" Может быть, правда, купить цветы?
Пусть этот день будет хоть чем-то отличаться от других дней. Прошёл уже почти месяц, как я приехал сюда. И встретил тебя здесь, в этом городке. И остался, хотя не думал, что останусь здесь дольше чем на неделю, и, наверное, не хотел этого... Но что-то должно было произойти. Это было так неизбежно... И вот, возникла она.
Она возникла. Её не было - был шум улицы и голоса людей, машины, так же, как это было на других улицах, может быть, так было всегда. И был я. И вдруг... Меня не стало. И возникла она. Самолёт может оторваться от своего звука. Она шла по раскалённой поверхности площади, и площадь сверкала как распиленный антрацит, и этот свет обжигал глаза, но боли не было. Потому что не стало меня. И возникла она. Потому что моя смерть - это её рождение.
........................................................................... Стая голубей на площади. Витрины магазинов, машины, тенты на тротуарах. Доносящийся со стороны моря отдалённый шум вертолёта.
...........................................................................
Она идёт по ослепительной от солнца поверхности, шагов не слышно. Беззвучие. Площадь пуста вокруг, белое пустое небо......высоко......................................глаза слезятся, на миг её очертания расплываются. Снова резки. Она идёт, словно бы падая на меня, и кажется немыслимым, что это падение может остановиться... и она подойдёт... её волосы слегка раздувает ветер, её причёска... и я смогу коснуться её рукой... так падает стекло, когда вот сейчас оно ударится и разлетится осколками, и сердце замирает в невесомости, и это мгновение всё длится, и невозможно поверить, что оно кончится... вот сейчас... край её юбки... По моему лицу ползёт выражение, собирая кожу как в зеркале. Мы незнакомы. Она что-то говорит мне, но звук ещё не вернулся, и моё лицо продолжает держать улыбку. Её губы изображают слова. Появляется звук. - .......и её сорвало ветром. Правда, смешно? .......уличный гам.....шарманка......далеко шум вертолёта......кто-то крикнул... - Её... - Ну да, шляпку. Она смотрит на меня вниз. Цветы. - Какие славные,- с улыбкой говорит она.
........................................................................... Мы шли к её машине, и я что-то говорил ей, а потом мы отправились искать шляпку. У неё был свободный вечер. Она сказала: "У меня сегодня свободный вечер. И я сказал: "Посидим где-нибудь?" Мы ехали, она смотрела вперёд, на дорогу, и я смотрел на её лицо в профиль. Я помню, как мы остановились на перекрёстке, и она помахала кому-то в другой машине. - Это наш конферансье,- объяснила она и добавила: "Вообще-то, он режиссёр". Я спросил, платят ли ей деньги. Она сказала: "Конечно, платят". И кажется, обиделась. Мне вдруг стало смешно. Я всё пытался придумать что-нибудь остроумное. Кто из нас заговорил первым? Шляпки мы, конечно, не нашли; я всё дурачился, повторяя одну и ту же шутку - указывал на что-нибудь пальцем и кричал: "Вот она!" Вёл себя как идиот. Она смеялась. Она сказала: "Хочешь, поедем, я покажу тебе, где я выступаю?" А я сказал: "Тебе платят за это?" Она даже обиделась. - Конечно, платят. А потом был вечер. Мы сидели в кафе. Было ужасно шумно, все галдели вокруг, оркестр... Мы наклонялись друг к другу, перегнувшись через столик, кричали... Она смеялась. А потом была ночь. Вот так я и изменил тебе, Лида. Глупо звучит, правда? Разве это измена? Ведь мы могли и не встретиться с тобой, хотя, конечно... Да, ты права.
Резко очерченное пятно света на паркете. Собака скребёт лапой пол, настойчиво и упорно желая соскрести с паркета тень от крестовины окна. Наконец, она оставляет это безнадёжное занятие и с глухим недовольным ворчанием ложится. Вытягивает шею, поджимает лапы и кладёт голову. Солнце на её пыльной шерсти. Протяжно вздохнув, она закрывает глаза. Я стою у окна, и тюль занавески, раздуваемая сквозняком, время от времени закрывает моё лицо. Я что-то говорю Лиде, - она сидит в шезлонге,- но шум с улицы,- мимо дома под окнами проходит парадом духовой оркестр,- заглушает мои слова. Лида делает какое-то замечание, я киваю и говорю что-то, но не слышно; всё тонет в надсадном рёве труб, литавров, грохоте тарелок... Собака, вздрогнув, просыпается и, оглядевшись сонными глазами, зевает. С ворчанием прячет голову на груди.
...........................................................................
2
Оркестр выделывает буги, вокруг гвалт, табачный дым, пианист, оскалившись, бьёт негнущимися пальцами по клавишам, танцующие пары, кельнеры лавируют между столиков... мелькание... Я вижу фазы её движений. ...Кто-то зажигает ей спичку. Она кивнула. Она смотрит на меня, вспоминая, о чём я говорил. - Ты похожа на школьницу, которая прячет от всех свой дневник, а все её секреты написаны у неё на лице. Ты такая забавная,- говорю я с пьяным смехом. Она задевает свой бокал и едва не роняет, но успевает подхватить. ...Мимо нас проходят. На сцене объявляют танец. Я говорю... ...Она отвечает, не поворачиваясь ко мне, мечтательно глядя на танцующих. Они как будто пытались расклеиться, отталкивая друг друга руками, но силы покинули их, и они замерли так и, безвольно поникнув, движутся в танце. Я говорю ей об этом. Она, не расслышав, кивает. ...Она говорит: "Разве есть что-нибудь в мире, что сильнее любви?" - Нет!- заявляю я.- Что ярче солнца? Ничего! Но солнце может и испепелить. И когда не будет земли, чтобы поддержать тебя, ты упадёшь вниз, разобьёшься, понимаешь? - А куда она денется? - Что?- не понимаю я. - Земля. Я пытаюсь сообразить. ...Она тянется ко мне, целует, мне наплевать, тс-с, молчи, я люблю тебя... - Потанцуем? ...Она подливает ром в мой бокал. Потом в свой. Я пытаюсь протестовать, но поздно. - Ты просто боишься солнца,- говорит она убеждённо. Я недоволен. Мне обидно, что она думает, будто я боюсь солнца. Она отвернулась к оркестру, там что-то говорят. Я жду, когда она повернётся ко мне. Она повернулась. Я молчу, обидевшись на неё, но видя, что она не замечает этого, снова начинаю говорить. ...Она отпивает из бокала. Когда я курил прошлую сигарету? Она пожимает плечами. Зачем тебе это? Я закуриваю. ...Она говорит: "Где слова, там лицемерие". - Нет, Лил, ты не права. Тогда вся цивилизация - лицемерие. Первым изобретением человека была речь - Правда? - Да,- уверенно киваю я, хотя сам толком не понимаю, о чём говорю сейчас. - А ты думала, палка? Я разливаю остатки. Давай, Лил. - Надо же добить её. Мы пьём. - Первая стадия развития цивилизации, - говорю я, чувствуя, что сейчас икну. - Что-то? - Сейчас... Сейчас скажу. - Эй! Ещё одну. - Нет!- пугаюсь я.- Больше не хочу ром! - Тогда водку. Слышишь?- повернувшись ко мне: "Водку?" - Лучше виски. - Так чего вам, решили? - Да, да. Всё это в мелькании, я не могу понять, сколько метров вон до того столика. Какого? Да вон того. Метров десять, наверное, а зачем тебе? Да так просто. - Ладно, проехали. - Поехали? - Да, за тебя, Лил. - Уже пили,- смеётся она. Я смеюсь. Она говорит: "А танго тебе нравится?"
Припаркованные на стоянке машины, вокруг темнота парка, редкие огни фонарей. Со стороны кафе доносится музыка. Я в задумчивости стою у машины. Оказывается, я зашёл не с той стороны, и теперь нужно обойти капот. Я открываю дверцу и забираюсь за руль. Она подходит. Она тянет меня за локоть. - Давай, я поведу, - упрашиваю её я. Она непреклонна. - Ну давай, вылезай. - Не доверяешь мне, да? - Вот глупости! На, садись, если хочешь. - Ладно, иди садись. - Если хочешь, веди. - Да ладно же. Мы усаживаемся.
........................................................................... ...открываю стекло до упора. Тёплый ветер. Она ведёт машину, сосредоточенно. Я смотрю на мочку её уха. Зачем было столько выпить? Она поворачивает ко мне лицо. - Ты даже напиться толком не можешь. Шум ветра и гул мотора. Зачем она всё время хочет меня обидеть? Как это, не могу напиться? Надо что-нибудь ответить. - Пьяный за рулём опасен на дороге,- заявляю я. Она говорит: "Боишься?" Её зрачки расширены.
Меня бросает вперёд на лобовое стекло. - Приехали.
........................................................................... Она виновато смотрит на меня. - Бензин? Она со вздохом кивает. - А я говорил!
Мы выходим из машины. Вымершее шоссе. Затаившийся во тьме лес. Свет фар. Вокруг всё темно. Она поднимает капот. - Далеко до заправки? Она рассеянно осматривается. - Да. Не очень. - - Пойдём? - Куда? Она идёт в сторону темноты леса. - Эй! А как же машина? Я догоняю её. - Давай руку, темно. Мы спускаемся вниз с дороги, впереди ничего не видно. Она сжимает мой локоть. В голове всё плывёт.
.......................................................................... Я говорю: "Ночь, а как душно". Она молчит.
......................................................................... Я стараюсь идти ровно. - Куда мы идём?- снова спрашиваю я.
......................................................................... Сейчас она что-то сделает... Я падаю на неё, она... резко тянет меня вниз, и я падаю, она падает...
.........................................................................
Резкий протяжный звук.
Тишина.
Вот опять. Что-то знакомое... - Слышишь?
Она поднимается на локте, прислушиваясь.
Сигналит машина.
Далеко за деревьями свет фар. На шоссе. Наша машина, и рядом с ней другая. Я пытаюсь вспомнить, почему она здесь.
........................................................................... Она ждёт меня. Я иду. Мы выходим на дорогу, держась за руки. - Ну наконец-то!- водитель другой машины. Он не знает о том, что было сейчас. Она идёт и садится за руль. - Что у вас? Я подхожу к нему. - Бензин... - Что бензин? - Нам бы до дома немного... - Понятно. Он идёт к багажнику и достаёт из него канистру. Я открываю бак. Мы заливаем бензин. - Всё,- говорит он и отнимает канистру, пролив немного. Завинчивает крышку. - Спасибо,- говорю я.- До дома хватит, а там заправимся. Сколько я вам должен? Он отмахивается: "Пустое".
Я осторожно смотрю на неё. Она закуривает. Включила зажигание. Окно открыто.
Как странно...
......................................................
Я не спрашивал её и не говорил ничего. Она молчала. Мне хотелось спать.
Я подумал: "Мы едем к ней".
Огни окон. Тени.
Тёмные переулки, улицы, редкие фонари, стены домов, вылетающие на свет фар. Глаза слипаются.
........................................................................... Затрясло на брусчатке... улицы... раскручивают карусель................... я хочу соскочить с неё........ночная площадь, дрожащий огонёк свечи посреди безмолвной пустыни.... Она...обняла саксофон и, напрягая лицо, пытается играть... Выпустила из губ, убирает со лба чёлку, смотрит на меня. - Тебе нравится танго? ...я ищу, куда спрятать пустой бокал, он у меня в руке, она смеётся, отнимает его у меня и бросает, я вскрикиваю, испугавшись, что он разобьётся, меня пронизывает судорога.................Собака принесла палку, виляет обрубком хвоста, я наклоняюсь, чтобы погладить её.......все пьяные....Толчок в спину. Я продираю глаза. Свет из подъезда. - Уснул? - она гасит фары.- Выходи, я закрою дверцу. Улица качнулась как по инерции. Она поднимает стекло.
Мы идём к подъезду.
3
Стены трёх- и четырёхэтажных домов с розовыми и зелёными ставнями окон. Мачты яхт, причалы, истошные крики чаек над водой. Небо над крышами за окном. Она сидит за столом и держит перед собой зеркальце, сосредоточенно намазывая губы помадой. Цветы в стеклянной вазе. Комната в светлых обоях. Сервант. Портрет женщины на стене над кроватью.
Сначала это показалось мне забавным, я лежал и лениво обдумывал, что бы это могло значить. А потом подумал: "А ведь нужно об этом спросить". И испугался. Что теперь уже не в моих силах предотвратить этот вопрос, и этот разговор неизбежен.
- Если ты поторопишься, то мы ещё можем пойти в церковь вместе. - А как же "доброе утро"? - Засоня! Уже давно день. Вставай с улыбкой. Я поудобнее устраиваюсь на подушке. - А это так обязательно, туда идти? Она пускает в меня зайчик строгих глаз. Уже накрашенных. - Не говори так. - Нет, правда. Я не разделяю восторгов по поводу дубовых изваяний и каменнокостных догматов. И вообще, тебе не кажется странным, краситься перед тем как пойти церковь. - А что, разве это запрещено?- говорит она. - Насколько мне известно, это не поощряется. - Кем? Богом? - А ты вот так, запросто, ходишь по воскресеньям в гости к Богу? - Если не хочешь, можешь не идти со мной. - Дело не в этом... - Дело в том, что некоторым людям лень оторвать задницу от дивана,обрывает меня она. - Ладно. Раз милосердие тебе неведомо... Я потягиваюсь. - Лил, поправь юбку, а то я за себя не ручаюсь. - Ничего,- говорит она, но юбку оправляет.- Потерпишь. - Тебе легко говорить. - А пока хватит с тебя и вчерашнего. - А что, между нами уже что-то было? Она выкручивает помаду. - Если бы я знала, что алкоголь напрочь отбивает у тебя память, я бы не позволила тебе столько пить. - Если женщина красит губы, значит, разговор окончен, да? - Не знаю, о чём ты говоришь. - Лил, мне надо выпить. - Пиво в холодильнике. И пожалуйста, давай быстрее. Я не собираюсь тебя ждать долго.
Черепичные крыши, просоленная ветром глина, солнце, халдейские тексты, смятый тюбик краски в ладони художника, седина его бороды, вытертая до белизны ткань джинсовки, герань в горшках, обгоревшая, выгоревшая, скрученная лепестками краска крестовин, карнизов, глазам больно от солнца, на лотках чешуится мокрый блеск рыбы. Я прикрываю глаза ладонью, заслоняясь от света. Каменная кладка улицы, запах средневековой аптеки, шея, потная под воротником, под рубашкой всё мокрое. Вон там будет тень. Да.
У церкви, в тени. Замучился уже ждать её. Вечность что ли она собирается там торчать? Идёт? Нет - перешла в другое место. Теперь её не видно. Я курю, дожидаясь её. На меня неодобрительно косятся те, кто входят, и те, кто выходят. Наверное, это церковь общества борьбы с курением. Борьбы с курильщиками, так точнее. Заглянув с другой стороны дверей, я пытаюсь высмотреть её. Да. Вот она. Достаёт ещё одну свечку. Да сколько же у неё их там? Не знаю, право, неужели в этом полумраке и духоте, в царстве затверженных формул может родиться какое-то светлое чувство... Благодарность Творцу. Для меня это совсем иначе, всегда внезапно, неожиданно, и так ярко, что не нуждается в слащавой подсветке чадящего воска. Это может быть музыка или цвет неба, или улыбка глаз, но скажите на милость... Всё. Идёт к выходу. - Ну что, долг исполнен - можно радоваться жизни на законном основании? - Ты несносен. Старухи осуждающе пялятся на её голые ноги. - Не знаю, что их смущает. Уж на что короткая у тебя юбка, а всё не умещается в рамки их канонов. Может, им не нравится, что ты без чулок? Надо было надеть. Знаешь, такие чёрные, в сеточку... Она пихает меня локтем. - Только бы дурачиться! Обратившись к одной из дуэний, я произвожу танцевальное телодвижение в стиле Майкла Джексона. Её брови ползут по лицу в судорожном гневе. Я смеюсь и прикладываю руку к сердцу, потом к губам. - Глянь. Чего это она на нас так таращится? Лил не видела этой пантомимы, но догадывается, что что-то неладно. Она одёргивает меня и ускоряет шаг. Кошмар какой-то. С тобой просто невозможно ходить в приличные места. Что они обо мне подумают? Но я же не озабочен этим. Правильно, ты эгоист, ты озабочен только тем, как бы поддеть кого-нибудь. Не преувеличивай. - Кстати, если мы выдержим этот темп, мы ещё можем успеть в одно не менее приличное место. - Что?- спрашивает она. Я показываю ей на часы. До сеанса десять минут. Ах, да, я и забыла. Так пойдём другой дорогой. Можно дойти ближе? Ну конечно. - Это потому что ты эгоистка.
Мы вышли из кино, и она сказала: "Посмотри, какая благодать!" Всё излучало солнце, с моря лёгкий струился ветер, и жасмины трогали его ладонями. - Да,- согласился я, доставая сигарету.- Это и есть Бог. Или ты предпочитаешь заученное бормотанье в отведённые часы в отмеренном количестве? - О чём это ты?- удивилась она. Это по поводу нашего разговора там, у церкви. - А. Но я же без всякой связи. Я начал было развивать свою мысль, но она уже вспоминала фильм, заново переживая все сцены. Она подражает голосам, смеётся над шутками. Она напевает мелодию, я хватаю её, и мы начинаем танцевать прямо посреди тротуара. А дома, вековые крепости в надвинутых на брови карнизов крышах, дряхлых шлемах с присохшим голубиным помётом, привычно готовятся к затемнению, и если бы они могли, они, наверное, покрутили бы пальцем у виска, показывая друг другу на нас. Поглядите на чокнутых! Если бы у них были руки. Шелест листвы.
Она исчезает, она возникает снова, вручает мне мороженое. Леденящий язык вкус миндаля, зелёный бутон в вафельной хрустящей чашечке. Я думаю о монахинях, танцующих блюз на монастырском дворе, она говорит: "Леди Дэй была очаровательна". Я говорю: "Как на качелях". Она прячется, возникает снова, я думаю о донгеновской танцовщице, гуляющей в окружении хрустальных павлинов в лиловых садах семивратной столицы, седьмая дверь - тишина. Сказать о ней, значит, убить её. Названное дао... насмешливая графика рисунка-иероглифа, а мы всё ищем наш первоязык. Нельзя сказать о тишине, не погубив её, и Лао Цзы был прав, так значит, всё так просто, и она права, и леди Дэй была очаровательна, и прав был Эврипид, сказавший, что вода... - Какой смешной у тебя вид,- радостно сообщает она. Ты так старательно водишь мороженым по подбородку, как будто надумал им побриться. Она протягивает мне платок, невесомый в пальцах, кремовый рисунок, пахнущий её духами... летний вечер... край занавеса приподнят сквозняком. Складки чёрного бархата, волны, и где-то на краю мыса в жаростойком бронзовом ореоле маяк, призрак Александрии, который станет звездой в ночи. Слова перекатываются как жемчужины на фарфоровом блюде, кто разгадает его рисунок? Кто разгадает их тайну...
Она распахнула окно настежь и, отпрянув назад, в комнату, оборачивается ко мне: "Ну иди же!" Я подхожу и сажусь на подоконник. Она подсаживается рядышком. Откинувшись, она тянется заглянуть в небо. Сверху вниз. - Как ты думаешь, люди встречаются на небесах? - Ничего не скажешь, умеешь ты придумывать вопросы. Какую сферу этого вопроса ты предпочитаешь? - Седьмую. - Какую?- переспрашиваю я, опешив. - Ну... говорят же, седьмое небо. А. Да. - Рай должен быть бесконечен. Иначе там станет скучно. - По-моему, Рай - это любовь, но как бы ещё больше. - Ты права, и даже не знаешь, насколько. Не можешь знать. - А зачем мне это знать? - Действительно, зачем? Я три года возводил башню, и каждый мой день был равен трём годам человеческим, чтобы с вершины её увидеть то, чем ты разбрасываешься, как будто это какая-нибудь ерунда. - Никакая не ерунда! - Я хотел сказать, бездумно, не вникая в смысл того, что ты произносишь. - Не знаю, что ты имеешь в виду. Может быть, для тебя вся моя жизнь кажется бездумной, ну и что? Она наполняет грудь воздухом и, запрокинув голову, с сожалением вздыхает. Она говорит: "Может быть, мне надо было стать балериной?" Она оглядывается через плечо и на улицу, вниз. Она проверяет моё лицо и, видимо, решает, что оно может выражать только одно - напряжённую работу мысли. - О чём ты думаешь? И, не дождавшись ответа, она говорит: "Ну правда, если всё называть ерундой, то как тогда вообще жить?" - Ты хочешь сказать, это для тебя главное в жизни?- говорю я.- Твоё кредо? - Это ты любишь разделять: главное - не главное, важное - не важное, у тебя это лучше получается. А я просто живу и не думаю, на законном основании я так живу, или нет. А ведь попала! Мне досадно - это несправедливо, что она так легко застала меня врасплох,- и пытаясь заслониться, избавиться от этой досады, я торопливо прижимаю её к себе, её лицо, губы... Она вырывается, смеётся. - Если бы я знала, что философы так любвеобильны... - Что ты, любовь моя, какой же я философ? Философ - это тот, у кого борода. - Ну да, а мужчина - это тот, у кого деньги... Ты испортишь причёску!вскрикивает она.- Мне же ещё работать. - Подумаешь, велика важность! Извинишься. Видите ли, я только что из постели, поэтому немножко растрёпана... - Это было бы уже слишком. - Но кто-то же должен быть первым! Как ещё мы можем расширять границы реальности?
Она закрывается подушкой. Она протягивает руку и, нащупав выключатель бра, крутит колёсико, прибавляя свет, лампа делается всё ярче, и всё вокруг как будто отступает, бледнеет, отступает, и остаётся один только свет. Её голос: "И этим кем-то должна быть я?"
"Она как картины Ван Гога, его солнечные пожары, подсолнухи, поля пшеницы, его цветущие деревья, сирень... Но что-то далианское есть в этом небе, эта прозрачная ясность синего цвета... Я не знаю, что это, блаженное ли спокойствие безумца, или та степень страха, когда он превращается в бесстрашие. Однажды она сказала мне: "Мы не знаем, кто ведёт нас. Мы просто отдаёмся во власть..." Я не знаю, что происходит со мной. Может быть, когда-нибудь у меня ещё будет время разобраться во всём этом, если будет желание. Может быть, но не теперь, завтра, да! Завтра..."
В зеркале отражается комната, стол у окна. Что-то похожее на огонь. Лил в зеркале, она сидит у окна и красит губы помадой. Другая Лил передо мной. На ней белая водолазка. Какой-то невнятный гул, как будто множества голосов. На стене пятно электричества. Я пытаюсь вспомнить что-то, но мысли соскальзывают, я говорю, и мой голос звучит как бы сам по себе, словно я слушаю его со стороны. Я говорю, зная, что сейчас ночь, хотя в зеркале день. - Если музыкант попадёт под власть одной ноты, он просто не сможет сочинять музыку, один композитор... Лил, сидящая передо мной на стуле, перебивает. - Ты, конечно, думаешь, что мы сами собираем свою жизнь как домик из кубиков, да? - А кто же?- спрашивает мой голос. - Как по плану, придумал, и строишь, да? - Кто же тогда? Духи умерших? Небеса? Она пожимает плечами. Сумрак огромного зала. Гул голосов, шарканье ног под сводами колоннады. Откуда-то, едва различимо, доносятся звуки танго. Гобелен: грозный единорог стоит на коленях, склонив голову перед девушкой, одетой в белое. Языки пламени.
Шумит дождь. Огонёк фонаря в пролёте арки, раскачивается. Узкая полоска электрического света на мокрой брусчатке. Дверь захлопнулась. Теперь на этом месте отсвет фонаря и другого, синего, там, во внутреннем дворике. Сквозь шум пробивается голос, но слова неразличимы. Вот они становятся внятней: "... так ливень обрушивается на узкие кривые коридоры улочек средневековой крепости, и катится вода, смывая людское зло... Молния ударила в шпиль! О долгожданная гроза, очищение! И пурпурную ткань плаща срывает ветром, и в белых складках тоги Ника обретает крылья, и ввысь!.." Тихо вскрикнула женщина. Вскрикнула громче. Вздохи. Шум проезжающей мимо машины. Огонёк вспыхнувшей в глубине двора сигареты.
Тишина. Этот же двор. Всё залито солнцем, только в проходе под аркой тень. Раннее утро. В одном месте брусчатка немного просела. Тёмная лужа. Открылась и захлопнулась дверь в глубине дома. Кто-то легко сбегает вниз по деревянной лестнице подъезда - стук каблучков по ступеням. Сейчас она выбежит сюда... Выбеленная стена, увитая плющом. По листьям пробегает трепет от ветерка. Звякнул звонок велосипеда.
Солнце на умытых дождём окнах.
За окном улица. Тюль занавески приподнимается порывом сквозняка, и дым от сигареты относит к моему лицу, развеивает. И опадает. Моя рука на подлокотнике шезлонга. Лида. Она стоит у окна спиной к зеркалу, и я вижу её волосы, собранные на затылке. Она смотрит на меня, но тут же отводит глаза и отворачивается к окну. Я смотрю в зеркало на её профиль. Тюль, взметнувшись на сквозняке, на секунду-другую скрывает его. Опадает. Она смотрит куда-то вдаль перед собой. Я выдыхаю дым, и он красиво повисает облачком посреди комнаты, медленно движется в сторону от окна. Она опускает руки, дотронулась пальцами до подоконника. - Я прекрасно понимаю тебя,- говорит она.- Ты не хочешь брать на себя ответственность, поэтому ты пришёл и сообщил мне об этом, ведь это самое простое. И безопасное. И знаешь, ты по-своему прав. - Промолчать было бы всё равно что солгать,- говорю я. - Сказать правду - самое простое. Солгав, ты принял бы на себя ответственность. Резко повернувшись, она смотрит мне в глаза. Я выдерживаю её взгляд. - Когда ты шёл сюда, ты продумывал свои слова, да? Да? И наверное, просчитывал, как я отреагирую?
........................................................................Да. Она легонько кивает, не отводя глаз. Отвернулась. Задумчиво потупившись, отходит от окна в комнату. Снова подходит к окну. Я уже потушил сигарету, и воздух прозрачен. Она говорит ровным негромким голосом, немного усталым. - Со мной уже было такое - когда мне казалось, что мир больше не может оставаться таким, каким он был до этого дня, и никто больше не имеет права жить. Как раньше, и я никогда не смогу. Но прошло время - год, больше года,- и вот, однажды я выхожу на улицу, а всё вокруг осталось прежним. Мир просто не может измениться от того только, что однажды ты узнаёшь о нём то, чего прежде не знал. А ты приходишь, усаживаешься в шезлонг и, закурив сигарету, сообщаешь мне, что живёшь с другой... девушкой, наблюдая, как я буду реагировать. И ты думаешь, что ты изменил мир? Ты ничего не изменил и не изменишь. - Я не хотел... - Ты ничего не изменишь,- убеждённо повторяет она. - Но это не просто какая-то девушка! - Ну конечно, не просто какая-то,- с иронией говорит она.- Иначе бы ты не относился к этому так серьёзно. - Да. В отличие от других, она повесила над своей кроватью твой портрет в рамке. Она вздрогнула. - И что же ты думаешь об этом?- наконец, говорит она. Я не отвечаю. Некоторое время мы молчим. - Наверное, она твоя дочь? Вы с ней похожи... Она молчит. - Это так?
Стена дома, пятна сырости на штукатурке. Капли, срываясь с водосточного желоба, падают по одной, разбрызгиваясь о жесть. Ограда палисадника. Женский голос монотонно кличет кого-то, далеко. Звук ударяющих о жесть капель. Во дворе на скамейке сидит женщина, её ноги, чёрные туфли-лодочки, раскрытая книга, лежащая на её коленях. Край белого платья. На странице цветная миниатюра, изображающая Адама и Еву в Раю. Где-то в городе на башне бьют куранты часов.
4
Шум городской улицы. Солнце отражается в стекле витрины. Лил стоит у прилавка в глубине магазина и примеряет перед продавщицей шляпку. "Ну как?"- показывает она мне. Я показываю "о'кей". Она сомневается. Продавщица что-то говорит ей, предлагая другую.
Она сидит на кровати, поджав под себя ноги. Застёгивает на груди рубашку. Я говорю, продолжая: "... Просто я хочу понять, за что я тебя люблю. Как сказал Калигула своей любовнице". - Узнал?- спрашивает она. - Нет, но пообещал, что уж под пытками-то она признается. Пошутил. - Но ты шутить не намерен, да? Я закуриваю и наблюдаю за ней сквозь сизо-бурые изгибы невесомых нитей сигаретного дыма. Она смотрит на увядшие цветы в вазе на столе. - Жалко выбрасывать. Она переводит взгляд на меня. Улыбка сползает с её губ. Что-то с моим лицом.
"... ты задыхаешься, это как кошмарный сон, от которого ты не можешь проснуться. Умереть не страшно, когда смерть - это ступени вверх, но страшно искать жизни и не находить её вокруг, так лёгкие ищут вдохнуть воздух, а его нет, я задыхаюсь, задыхаюсь, я задыхаюсь... Зачем я был создан иным, нежели этот мир!.."
Загородившись подушкой, я притворяюсь спящим. Она собирается уходить, ходит по комнате. Остановилась. Смотрит на меня. Я притворяюсь спящим. Она выходит в прихожую. Надевает туфли. ........................................................ Дверь захлопнулась. Пустая комната. Она ушла.
"... и, выйдя из дома в темноту дворов и проулков, торопливо идёшь, пригнув голову, как будто пытаясь закрыться от снега, а он всё падает, кружится, ветер раздувает метель, и пересиливая его, налегая на него грудью, всем телом, всё глубже уходя в вязкую стену, которая тут же смыкается за твоей спиной, сквозь её толщу вперёд, только вперёд, словно бы преодолевая силу земного притяжения, ступая по склону вверх, выше, один во тьме снега, где порхают разноцветные фантики их окон, к вершине!.. Пока не наступит срок. И ты пробудишься. И вздрогнешь от неожиданности,- вопрос уже задан (когда?), и ответ, ещё неведомый, уже влечёт тебя. И ты был прав, но всё изменилось, и что-то новое пробудилось в тебе и теснит грудь, и не в силах оставаться в комнате, ставшей вдруг душной,- комната, которая была твоя крепость, а теперь стала вчерашней,- ты бросаешься жить, дрожа от нетерпения, сбегаешь по ступеням сумрачной башни подъезда и, вырвавшись на свет, к свету, навстречу тому, что влечёт тебя, ещё не зная, что это будет, и замирая от сладкого холодка восторга, в разогретый простор жаркого дня, его запахи, звуки, солнце... и вдруг,- всегда вдруг!- замерев на один миг, забыв, оторвавшись, быть может, от самого себя, ты не можешь больше говорить о жизни. И то, что ты есть, становится сама жизнь..."
- Обувайся,- сказала она, кивнув на мои кроссовки и открыв дверь. - Мы пойдём пешком? - Да. Она ждёт. Сырой холодок лестничной площадки. - А куда?
Мы долго шли по какой-то улице вниз, потом свернули направо. Снова шли. Потом по другой улице. Потом поднимались вверх переулком. - Куда мы идём?- спросил я. - Просто гуляем,- сказала она. - Я не могу так,- сказал я.- Куда мы идём? - Я хочу показать тебе дом... - Дом? - Правда, он ещё недостроен,- сказала она.- Это будет самый высокий дом в городе. - И давно его строят? - Да,- сказала она.- Уже год как не строят. Ты устал? - Но зачем... - Просто так. Мы же гуляем. Мы шли. Она что-то говорила, но я не слушал, и когда она вдруг замолчала, я не сразу понял, что она задала мне вопрос и ждёт, когда я отвечу. Я сказал: "Что?"
От разогретой земли жар, марево, повсюду кучи строительного мусора, поросшие редкой травой, груды кирпича, глыбы застывшего цемента. Недостроенное здание напоминает руины. Мы входим в тёмный проём, который когда-нибудь должен стать дверью подъезда. Сырость и запах подвала. Газовые баллоны для сварки, сваленные на цементном полу. Стены загажены надписями, битые бутылки, мусор и экскременты повсюду. Она идёт вверх по ступеням лестницы без перил. - Эй! Чего ты там замер?
- Слушай, а зачем ты вообще приехал сюда? Мне захотелось сказать что-нибудь резкое, но я сдержался. - Здесь жизнь дешевле. - Не хочешь, не говори,- сказала она с нарочитым безразличием. - Мне предложили пожить, а ключ забыли отдать. - Надо было сразу взять. - Надо было,- согласился я. - И что теперь? - А что? - Никак нельзя войти туда? - В квартиру? Нет, никак. - А на каком она этаже? - Я же сказал. Никак. - А что ты злишься? Я просто спросила... - ... - Но ты не уехал. - Нет, не уехал. - А кто тебе предложил? Ну, пожить. - Какая. Разница. Какая. Тебе. Разница. - Ну, может быть, я его знаю. Или её? - Ты всех тут, наверное, знаешь, ну и что? - Что, ну и что? - Ну и что дальше?
- По-моему, ты меня обманываешь,- сказала она. - Мы все обманываем друг друга,- сказал я.- Какой смысл изрекать факты? - Да, но обмануть-то ты хочешь себя.
Если ты скажешь, чтобы я ушёл, я уйду, но для меня всё будет кончено, а ты можешь сказать это просто из баловства. Тебя раздражает то, каким ты меня видишь, и ты думаешь, что я мог бы быть другим. И ты можешь заставить меня стать другим? Если ты скажешь мне, чтобы я ушёл, я уйду, и я унижаюсь, прося тебя о любви как о милости, я знаю, позже мы сочтёмся, но сегодня, сейчас, я умоляю, люби меня, просто люби меня, даже не понимая...Я и сам кажусь себе жалким и несуразным, и слабым, да, да! и слабым, и несуразным, как тот раджа, или нет, у них ведь были халифы...
Некогда в Багдаде жил один богатый вельможа, и был у него роскошный дворец, и множество красивых женщин прислуживало ему, услаждая его тело и прохлаждая взор, наполняя его слух изысканным пением, а в садах его были собраны редкостные деревья, и птицы пели среди их листвы, и фонтаны в садах его были выложены иорданским мрамором и китайской яшмой, и украшены серебром. Как-то вечером сидел этот вельможа на расшитых подушках, курил кальян, бросая время от времени в рот засахаренные орешки, а женщины исполняли перед ним танец, чтобы развлечь своего господина. Но он уже не смотрит на них, его донимает муха, он отмахивается от неё, злится и никак не может отогнать или поймать, раздавить эту назойливую тварь. И нет для него уже ни музыки, ни пения, ни прихотливого танца, он забыл даже про свой кальян. А в это самое время на городской свалке копошился нищий, выискивая что-нибудь съедобное, вокруг роились тучи мух, они садились ему на руки и лицо, но он так привык к ним, что не обращал на них ровно никакого внимания. И вдруг! Что за сказочное видение! На шёлке штор в освещённых окнах дворца как на экране в театре теней он увидел волшебство танцующих женских фигур, и в охватившем его восторге забыл он про своё занятие и про всё, что было вокруг него, и не отрываясь, смотрел на это зрелище, и не знал, грезится ли оно ему, или же он видит всё это наяву, так захватила красота его душу..."
Я сказал ей: "Посмотри, вот на асфальте валяется грязный, липкий леденец, кто-то сосал его и выплюнул, потому что надоело, или потому что хотел курить, или мешал разговаривать, мало ли почему. Может, просто не понравилось. Вот на него наступает прохожий, леденец налипает ему на ботинок. И что же прохожий? Он старательно отскребает от подошвы эту гадость, запихивает её в рот и тщательно обсасывает. А потом его рвёт от отвращения. Что о таком человеке можно сказать? Чокнутый? Мало того, что я делаю это, я ещё называю это интеллектуальным занятием! Вроде как вождь какого-нибудь индейского племени сидит, скрючившись, дымит своей трубкой, и все вокруг ходят на цыпочках. Вождь думает!" Я изображаю, как думает вождь, и она аплодирует мне, веселясь от души. - Всё безнадёжно, Лил. Нам не выстоять.
И заслоняясь от этой тени, я искал её губы. Или желая приблизиться к ней и заглянуть ей в глаза.
У Леонида Андреева есть один рассказ, о чёрте, который хотел постичь добро. И когда он решил, что всё хорошо усвоил, он вернулся в ад, чтобы проповедовать. Но бесы и ведьмы, услышав его слова, стали говорить то же самое, и даже ещё красноречивей... Я помню грохот вагона электрички и стёкла, заштрихованные дождём, и как я подумал тогда: "Слова будут те же, а значит, слова бессильны!" Зачем людям нужно было поверить, что есть Страшный суд? Им нужен высший закон, на чашах весов которого были бы взвешены все дела человека. Потому что здесь его нет. И я вспомнил слова Грасиана, а потом вспомнил Бергсона и Кьеркегора и подумал: "Ведь религия - то же самое, и Шопенгауэр отрицал её, а Юнг назвал её подделкой". Непосредственный религиозный опыт, что мы знаем об этом, едва доступном для нас, мире, что мы знаем о его дорогах, о том, куда они приведут нас, и хватит ли у нас сил, однажды ступив на тропу, не сорваться с неё в пропасть? Ницше сошёл с ума, вообразив себя Дионисом. И тогда мне вспомнилась подводная каменная гряда в одном городке на Балтике. Она тянется в море, и ты идёшь по ней, уходя всё дальше от берега, и не знаешь, когда под ногой окажется пустота, и ты провалишься по плечи (?), с головой? захлебнёшься? Ты нащупываешь ногой следующий камень, чтобы сделать ещё один шаг, а волны норовят опрокинуть тебя. Входя в этот мир, что мы знаем о нём? Отдавшись во власть... Кто ведёт нас? И если слова бессильны, то для чего нам был дан разум? Рядом со мной уснула женщина, положив мне на плечо голову, напротив неё беспокойно ёрзал ребёнок лет трёх-четырёх, наверное, ему надоело глазеть в окно, он спрыгнул на пол и стал дёргать её - не спи!- за край плаща, и какой-то мужчина в очках пригрозил ему пальцем, а ребёнок долго и недоумённо смотрел на него, ничего не понимая. Она спала, и я боялся пошевелить плечом, чтобы не разбудить её. Я видел сумку, набитую продуктами. Потом это как-то ушло, и я забыл. О том, что происходит в дороге,- а обычно не происходит вообще ничего,- быстро забываешь, особенно, если дорога так утомительна, а день так бесцветен. Приезжаешь, тебя встречают, или ты долго идёшь один по просёлку, запахивая от ветра отворот пальто, и уже через час ты даже и не вспоминаешь. А когда пьёшь обжигающий чай, чашку за чашкой, чтобы согреться, и рассказываешь о всяких там новостях, это совсем обесцвечивается, стирается в памяти... Знаешь, есть такие чернила. Но они всё равно проступают.
Моррисон гений. Моррисон, расстегнув ширинку, показывает толпе член. Рэй Манзарек: "Они жил целиком за той границей, до которой мы едва дотягивались". Неправда. За той границей есть только смерть.
Я ждал, когда она уйдёт, а когда она уходила, ждал, когда она вернётся. Я сидел за кухонным столом и зажигал спички. Одну за другой. Чиркал о коробок, ждал, когда пламя доберётся до пальцев, и ронял в пепельницу. Доставал другую.
... отогнать эту тень, забыть о ней, ты изображаешь беспечность, смеёшься, но получается плохо, ты закрываешь дверь, но не можешь уйти, тебе некуда уйти. Ты боишься, что с тобой случится что-то страшное. Ты прислушиваешься к малейшему шороху. Ты боишься пошевелиться, и, когда не слышишь её, боишься, что она вернётся, и она возвращается. Ты подкрадываешься к двери и рывком распахиваешь её. Никого. Ты стоишь на пороге. И, едва закрыв дверь, начинаешь прислушиваться снова. Ты сделался суеверным. Грета Гарбо всю жизнь боялась заболеть раком. Юнг предупреждал об этом, и с тобой случилось то же самое. А значит, диагноз поставлен. Ты изображаешь беспечность. Ты придумываешь друзей и слушаешь, как они говорят. Это всё мнительность. Они говорят, что это всё мнительность. Ты говоришь себе, что это всё мнительность. Ты улыбаешься, ты смеёшься, ты шутишь. И, наконец, ты сдаёшься. И тогда она исчезает. Ты сидишь, боясь шелохнуться, а вокруг пустота. И ты боишься, что она вернётся. Ты снова надумал спрятаться. Ты не сдался.
Ты просто не можешь сдаться...
- Это всё от того, что ты мнительный.
Иногда мне начинало казаться, что я всё придумал о себе, что ничего этого не было. И тогда я вспоминал. И становилось ещё хуже.
На двенадцатом гудке я положил трубку и тут же снова набрал номер. Я положил перед собой часы и через каждые пять минут набирал номер и ждал до двенадцатого гудка. Когда в ответ раздался голос, я вздрогнул от неожиданности. В эту секунду вошла Лил, и я положил трубку. Она спросила: "Кому ты звонишь?" А я сказал: "Разве ты дашь позвонить!" Она поставила кассету, и я крикнул ей: "Выключи это дерьмо!" Она сказала: "Я хочу послушать, что на ней записано". Я вырвал из магнитофона кассету и, швырнув её на пол, растоптал ногой, а обломки расшвырял по комнате.
Я лежал, уткнувшись лицом в подушку. Лида тихонько опустилась на кровать рядом со мной. Неуверенно положила руку мне на плечо. Я молчал. Я повернулся к ней, взял её ладонь и прижал к своему лицу.
Она сидела рядом, за её спиной горела лампа, и мне казалось, что нас заносит снегом, и далеко окрест нет ни одного живого человека. Я прошептал: "Когда всё занесено снегом, как светло тогда в комнатах!" Она улыбнулась. - Почему ты так долго не брала трубку? Она сказала: "Всё будет хорошо". Я держал её руку в своей.
Утро зимнего солнца. В изящном белом подсвечнике горит свеча, но в комнате светло, и пламени не видно. Сверкающий на солнце снег. Промелькнули в окне сорвавшиеся с ветвей лёгкие хлопья. Медленно оседающая в воздухе искрящаяся снежная пыль. Вокруг тихо. Высокое изголовье кровати. Край смятой подушки. Лежащий шевельнулся, и кровать скрипнула. Свечи на фоне залитого солнцем окна. Снег. Я закрываю глаза и начинаю стремительно падать по чёрному туннелю вниз, на дно колодца... невозможно разглядеть его стены... какой-то странный блеск...
...горящая на снегу бумага...
Ночной парк в снегу. Фронтон роскошного дворца, освещённый розовым светом фонарей. Вокруг в темноте, насколько хватает взора, как упавший на землю плащ неба, испещрённый глазами Аргуса, тысячи трепетных огоньков. Спички и зажигалки, прикрываемые ладонью от ветра. Время от времени чьё-нибудь лицо вспыхивает и тут же гаснет, и остаётся только светлячок дрожащего пламени. Глухой гул перерастает в скорбный хор, глубокий и мощный, нарастает, его сдержанная, благородная мелодия звучит всё отчётливей, мерная поступь реквиема. Звук захлопнувшейся дверцы кареты. Чёрные тени скользят мимо, всё быстрее... Улица, круто сходящая вниз, брусчатка. Мимо пролетают зашторенные окна домов. Ночная площадь. Светлячок свечи далеко посреди ночной пустыни. Чёрная громада античного акведука. Выглянула луна, и всё залито прозрачным холодным светом. Конферансье на роликовых коньках выделывает пируэты, приближается. Он подмигивает мне. - А представление-то начи-Нается! И, издав вопль, он начинает кружиться на месте. Где-то заиграл оркестр. Звук то и дело пропадает, и тогда слышно только шумное дыхание и грохот роликовых коньков на брусчатке. Освещённое окно. Она стоит в глубине комнаты и смотрит на меня, в темноту ночи. Она улыбается, но как-то неловко, и вдруг я понимаю, что она не видит меня и только чувствует моё присутствие. Она протягивает руку назад, к магнитофону. - Я поставлю что-нибудь? Она теребит воротничок блузки. Она начинает раздеваться. Звуки визгливых скрипок становятся громче...
Истерический хохот запыхавшегося конферансье...
Ты должна знать, что со мной... Ты одна знаешь, что со мной!
Окна оттаяли. Я подумал, что, наверное, ей неудобно так лежать, но боялся пошевелиться, чтобы не разбудить её.
...пепел, разносимый ветром по асфальту...
5
Бледное вечернее небо, сизая дымка над горизонтом. Сумерки. Одно за одним, иногда по несколько сразу, зажигаются огоньки окон редких многоэтажных домов. За длинными бетонными оградами крашеная жесть крыш. Тихо. По дороге медленно приближается велосипедист. Утоптанная пыль обочины. За ней край обрыва. Колючая проволока. Мне хочется заглянуть, что там. Сделав несколько шагов, я останавливаюсь. За спиной проезжает велосипедист. Он сигналит мне звонком, но я не оборачиваюсь. Постояв, я возвращаюсь на шоссе. Фигурка велосипедиста удаляется, становится невнятной в сумерках. Я оглядываюсь на освещённые окна домов; там, на кухнях, семьи садятся ужинать. Телеантенны над крышами пятиэтажек. Безлюдная остановка с расписанием автобусов. Где-то рёв мотоцикла. Стихло.
На скамейке автобусной остановки, спрятав руки в карманы плаща, сидит женщина. Ещё светло, но скоро начнёт темнеть, солнце уже зашло, и тени растаяли. Она поводит плечами. Она не озябла, ещё не холодно, просто затекли плечи. Она сидит уже долго. Смотрит в мою сторону, но не на меня, дальше, не показался ли автобус. Не видно. Я приглядываюсь. Лида?.. Нет. Показалось. Она смотрит на асфальт перед собой. Что-то легонько пинает носком ноги. Она ждёт автобус. Я иду к ней. За спиной приближается шум. Она облегчённо... встаёт со скамейки, вынимая из карманов руки. Автобус проезжает мимо меня. Она идёт к нему. Остановилась, ждёт. Он подъезжает. Остановился. Она подходит к передней двери и поднимается по ступенькам. Она покупает у водителя билет. Идёт по салону, садится. Шум отъезжающего автобуса. Я смотрю ему вслед.
- И хочется вернуться домой...
Одинокая фигурка велосипедиста удаляется по опустевшей дороге, всё больше сливаясь с сумерками. Поодаль безлюдная остановка - скамейка, столб с расписанием автобусов. Белый комочек смятой бумажки подле урны.
- Эти люди вокруг тебя, их города...
Ночь. Шум ветра в незримых деревьях леса. Где-то рёв мотоцикла. Стихло.
Тёплая музыка. Столики кафе, гирлянды фонариков. Дальше, за чёрными деревьями парка, фонари аллей. Напротив меня за столиком сидит человек, которого Лил назвала "конферансье", он пьян, но держится неплохо. Крутит перед собой пустой стакан. - Ведь если разобраться,- говорит он,- то всё, что у нас есть, это то, что мы чувствуем вот сейчас. Он показывает вокруг. - А это... Это такое, каким мы его себе представляем. - Я говорю "моё шоу". Шоу!- он усмехается.- А что я, собственно, знаю о нём? Ладно, да, я распределяю роли, я подобрал труппу, я делаю программу, кому что говорить, кому что делать, костюмы, декорации, и это всё я, но... Кто это, я? Что я сам знаю... почему это так, и какую роль играю я сам... в том мире, который я чувствую вот сейчас как реальность, что я знаю о ней? А это мир, в который я лишь заглянул, но мир, в котором я живу. И я говорю: "Это мой мир. Моё шоу..." ...................................................... Голос Лил: "Так вы уже познакомились где-то?" Мой голос: "Случайно. Знаешь, в этом кафе. С арабесками". Голос Лил: "А. Понятно. Поотражались". Мой голос: "Ну да".
Она, отступив на шаг, удивлённо оглядывает меня. - Напился!- заключает она. И обиженно: "Без меня!"
Она сидит перед зеркалом в гримёрной, примеряя парик. - Ты даже ни разу не пришёл посмотреть нас. - Я уже играл в эти игры с реальностью. - Просто тебе лень сделать лишнее движение. Она подводит грим. Повернувшись ко мне: "Ты ни разу даже не пришёл!"- с упрёком.- Останься хоть теперь.
Она красится перед зеркальцем, говорит, не поворачиваясь ко мне: - Просто некоторым людям лень оторвать задницу от дивана. - Я уже играл в эти игры. Она смотрит на меня с изумлённым негодованием: "Без меня?!"
........................................................... Рассеянный дневной свет. За столиком напротив меня Конферансье. Я говорю: "Но если иллюзорна причина, что можно сказать о следствии?" - Зрители не причина представления,- быстро возражает он. - Представление заканчивается, и вы отправляетесь куда-нибудь в погребок, или сюда, например... Или вы играете каждую минуту жизни? Он достаёт из внутреннего кармана пиджака огарок свечи. Он говорит: "Зрители не причина представления, а всего лишь повод. Иллюзорный повод может послужить действию вполне реальному. Например..." - Да,- говорю я.- Верно. Вы правы. Он милостиво кивает. Ставит свечку перед собой на столик. Зажигает её.
Комната с лампами дневного света, полная незнакомых людей, они курят, шумят. Она среди них. На журнальном столике пепельница с окурками, бутылки, недопитые стаканы. Она тянется ко мне: "Ну, не уходи. Останься!" Они, словно бы не замечая меня, обсуждают что-то между собой... Прихожая. В ванной шумит душ. На краю ванны сидит голый Конферансье в позе "Мальчика, вынимающего занозу" и что-то увлечённо делает со своей ступнёй. Испуганно обернулся и задёрнул шторку. Я закрываю дверь. Голоса в гостиной. Я выключаю в квартире свет. Во тьме далеко за окном шум вертолёта.
Тёмный в ночи лес вокруг. Стволы деревьев раскачиваются где-то высоко во тьме, шум ветра. Кто-то идёт. Свет фонаря за деревьями. Выходит на поляну. Свет фонаря бьёт мне в лицо, я пытаюсь заслониться рукой, разглядеть, кто это. Лай собак. Свет становится нестерпимым...
Сидя за столиком кафе я пытаюсь разглядеть сквозь зеркальную вязь арабесок на стеклянной стене,- серебряные буквы на стенке пузыря радиусом бесконечность,- то, что за ней: залитые солнцем аллеи парка, газоны и пёстрые ковры клумб, фонтан, скамейки в тени деревьев. Кто-то подсаживается за мой столик. - Не возражаете? Мы смотрим друг на друга. - Постойте...- он пытается вспомнить.- Где-то я вас должен был видеть... - Взаимно. Вы конферансье. - А,- говорит он.- Так вы были на нашем шоу. Значит, там я вас и видел? - Нет. Я не был на вашем шоу. - Нет? А почему? Я не отвечаю. - Ну ладно... Где же я тогда вас видел? - Неважно. - Но всё равно,- он протягивает мне через столик руку. Я пожимаю. - Неплохо придумано,- говорю я, показывая на стекло. - Вечером, когда зажигают свет, это очень красиво. - И днём ничего. Знаете, похоже на картинку - тест на зрительное восприятие: "что нарисовано на картинке?" - Похоже,- соглашается он. - Вот бы отгородиться от всего мира такой стеной,- говорю я.- Чтобы она пропускала лишь свет и скрывала тьму за золотом арабесок. Помните, у Мильтона? "Постыдную наготу их душ греховных правды ризами сокрыл и заслонил..." Вам не кажется странным, что для того, чтобы что-то принести людям, нужно прежде уйти, отдалиться от них? - Не знаю,- говорит он.- Можно ли вообще принести людям что-то. - Вот здорово. А как же ваше шоу? Он кивает кому-то в зале за моей спиной. - Что?.. Знаете, меня избегают приглашать, когда собираются компании. Почему? Они все говорят такие пошлости, что я просто не выдерживаю. Может быть, это мой организм так устроен, но меня... тошнит. В буквальном смысле. И обо мне говорят: "Фу, как пошло он себя ведёт!" Всё это он произносит на одном дыхании, с заученными интонациями, и я догадываюсь, что он произносит эту хохму в тысячный раз, уже автоматически, не задумываясь. - Признайтесь, вы сочинили это,- говорю я. - Иногда мне кажется,- говорит он, становясь серьёзен.- Когда я выхожу на сцену... что реально только то, что происходит на ней. Что это куда реальнее тех, кто сидит и пьёт своё вино или танцует, или слушает что-то из того, что говорим мы, из того, что говорю я, но урывками, они приходят, уходят... Люди меняются, появляются новые, исчезают старые. Есть, конечно, и завсегдатаи, но... не о них речь, ведь они сами стали уже как бы частью представления. Опускается занавес, гаснут рампы, но представление будет продолжаться, и когда придут новые люди, завтра... через неделю, месяц... они будут смеяться над теми же шутками, слушать те же песни. Что постоянно, то и реально. Так что же более реально - мы, когда мы играем, или те, кто приходят на представление? Вы ведь ни разу не были у нас? Я игнорирую последний вопрос. - Когда говорят, что всё в мире меняется, то тем самым утверждают постоянство переменчивости,- говорю я.- Нечто остаётся в мире постоянным и заставляет мир меняться. Так же есть нечто постоянное в человеке, и это постоянное заставляет его изменяться, и человек всё время должен идти вперёд. Он извлекает из кармана пиджака свечку, ставит её перед собой, зажигает и подносит к ней сигарету. - Оригинальный у вас способ прикуривать. - Шутовство? - Скорее, экстравагантность. - Когда я в первый раз выходил на эту сцену,- он щурится, отмахивается от дыма,- для меня это было не более чем заработком. Не сказать, чтобы очень большим, но всё-таки. Знаете, пляжный сезон... - И что?- говорю я. - А теперь я думаю, что это уже навсегда. - Навсегда - плохое слово,- возражаю я. - Может быть. Но дело ведь не в словах? - Оставаться на одном месте опасно... - Но разве обязательно стаптывать ботинки в странствиях? Или достаточно просто время от времени сметать с них пыль щёткой? - Это не одно и то же. - Да,- говорит он.- Я сказал первое, что мне пришло в голову. - Это неудачное сравнение. Он пожимает плечами. Минуты две мы молчим. Потом он гасит пальцами свечку и говорит как бы между прочим: "Можно уйти из своего дома. Продать родовое поместье. Но можно ли уйти от самого себя?"
Аллея парка, асфальт, цветы. В просветах листвы небо. Мы сидим на скамейке в душистой прохладе тени. Я говорю: "... Ну, а что будет, когда солнце уйдёт? Пойдёте ли вы за ним или останетесь киснуть в болоте мёртвых уже привычек? Пока есть свет, есть жизнь. Пока есть любовь, есть радость, но ничего нельзя привязать к себе, нужно идти, идти дальше и открывать новые земли... - И захватывать?- говорит он. - Мы идём по пустыне. От оазиса к оазису, и если бы их не было, мы бы погибли. Но всякий раз, когда я вижу красоту, она становится мной лишь тогда, когда, выражая её, я выражаю себя. И то, что сделано мной, уже не во мне. Этого нет во мне больше, и я иду дальше... - В пустыню? - Да, это рискованно. Но как же иначе? Остаться? Объявить себя Великим Правителем Этого Оазиса? И всю оставшуюся жизнь торчать перед зеркалом, примеряя лавровый венок и любуясь собой в гордых и величественных позах? - Однажды можно просто не дойти до очередного оазиса,- говорит он.- И в результате никуда не придти. - Да,- говорю я.- Или принять за оазис мираж. Случается и такое. Но страх - это не метод. - Где-то я это уже слышал...- задумчиво говорит он. - Может быть. Но правда остаётся правдой. Мы молчим. Я замечаю прогуливающуюся чуть поодаль на асфальте чайку. Это ведь чайка? Она самая. Я ищу по карманам и нахожу кусочек рафинада, завёрнутый в разорванную бумажку пакетика. "Гули-гули-гули",- подзываю я её, но она не реагирует. "Эй, как тебя. Джонатан. Давай сюда, сахар получишь". - Наверное, сытая,- высказывает своё соображение Конферансье. - А может, она не ест сахар? - Ест,- убеждённо говорит он. - А всё-таки надо сбегать, купить ей рыбы. - Это можно,- соглашается он. - А она не улетит куда-нибудь? - Ничего,- говорит он.- Мы её ниточкой привяжем. К скамейке. Он пытается поймать её, но она убегает, и он бежит за ней и никак не может схватить негодную птицу...
- Кончилось тем, что он растянулся, а чайка улетела. Как я и ожидал. - Нашли развлечение,- кивает Лил с насмешливой укоризной.- Два здоровых мужика. - Ты слушай дальше. А то не буду рассказывать. - Так кто тебя привёз-то? - Он мне говорит: "Пойдём, ещё поотражаемся". Я говорю: "Давай". Идём, и тут нам навстречу какой-то тип. Оказывается, они знакомы. Он на колёсах. Поехали кататься втроём. А потом он поехал нас развозить. Знаешь, как он сказал? "В таком состоянии колёсами легче управлять, чем ногами". Толковый парень. Три раза ему объяснял, куда ехать, и он каждый раз говорил: "Понятно",- и отвозил куда-нибудь не туда. Ладно, мимо проезжали здесь, по этой улице. Я ему: "Стоп! Приехали". Выхожу, прощаемся с ним, я ему говорю: "Единственное, что нас страшит - это неведомое. Единственное, что нас притягивает - это неведомое". И, ты знаешь, он согласился!
Пошатываясь и цепляясь за перила, я поднимаюсь по лестнице подъезда. Подхожу к двери. Она открывает, но зачем-то я ещё раз нажимаю на звонок. Я пьян. Пытаюсь пройти мимо неё. - Кто это тебя привёз? Ой...- дверь захлопывается. Где-то наверху шаги по лестнице вниз. Прохладный полумрак подъезда.
Голос Лил: "Так где ты пропадал эти дни?"
Я вхожу в комнату. Никого. В пепельнице дымится окурок. На полу валяется раскрошенная пробка от бутылки вина. Окно открыто настежь. Сквозняк. В ванной шумит вода. На кухне горит свет. В чёрном окне освещённые окна домов города.
Зал ожидания аэропорта. Монотонный женский голос объявляет рейс, люди вытягивают шеи, прислушиваясь. Голос повторяет, безразлично, без интонаций. Звяканье мелочи в кассе буфета. Треньканье игровых автоматов. Лётное поле. Самолёт, набрав разбег, отрывается от полосы. Маленькая девочка заворожено смотрит на него сквозь мутноватое стекло зала ожидания аэропорта.
Город в ночных огнях. Мигающий огонёк самолёта в чёрном пустом небе.
... И однажды увидев, на одно совершенное мгновение увидев тебя такой, какой ты явилась мне, когда не стало меня, и ты шла, и была сверкающая солнцем площадь, и не было звуков... Пространство... Однажды увидев, я иду к тебе, и снова и снова я буду искать тебя. Потому что моя смерть - это твоё рождение. Такой, какой я увидел тебя. Однажды...
6
Гимнастический зал, из которого вынесли весь спортивный инвентарь остались только баскетбольные щиты с корзинами,- одна из них стянута шнурком и доверху набита бумажными цветами - если снизу бросить в неё мяч, взорвётся фонтан цветов, красиво будет,- огромные, во всю высоту стен, окна, залитые солнцем. - Вообще-то, здесь репетирует кордебалет,- говорит Лил тоном радушной хозяйки, оправдывающейся перед гостями за беспорядок в доме: "Эти переезды, знаете..." Я подхожу к роялю. Сажусь за клавиши и открываю крышку. - Балет? - Ну да,- она подходит ко мне.- Здесь обычно танцуют. - А ты танцуешь? - Я играю. - Играешь? На чём? - На сцене. Я улыбаюсь. Пробегаю по клавишам, разгоняя пальцы. Играю "Дым" Керна. Она слушает, ставив локти на чёрную полировку дерева. - Вообрази себе,- говорю я,- гениального пианиста. Его руки связаны за спиной, и вот, он не может сыграть даже гаммы. Но разве от этого он перестал быть гением? Нисколько. - А почему он их не развяжет?- говорит она. - Если бы он мог сделать это сам, то зачем бы ему было сотворять человека? - Так ты говоришь о Боге? - Да. - Человек должен развязать руки Богу? - Да,- говорю я.- А сейчас я сыграю для тебя мою любимую из мелодий. - А хочешь, я спою для тебя?- говорит она. - Да,- говорю я.- Послушай. Я начинаю играть "Римские каникулы" Матиа Базар.
Раскалённый зноем асфальт. Стаи голубей. Скамейки на площади, сверкающие на солнце машины у парадной лестницы здания театра. Песчаные дорожки, цветочные клумбы. Женщины в чёрных очках. Лепные формы фонтанов. Расположившаяся на асфальте компания молодёжи с гитарами и магнитофоном. Потёртая дорожная одежда. Девчонки лижут мороженое. Тему "Римских каникул" сменяет "Отель Калифорния".
Силуэты высотных зданий на фоне закатного неба, подернутого дымкой. Выгоревшая трава луговины. Палатки. Дым костра.
Далеко на дороге крохотная фигурка велосипедиста удаляется, сливаясь с сумерками.
... Ты не актриса, потому что это нельзя сыграть, это можно только прожить, и ты не играешь, ты живёшь. Ты - свет. Как мрамор, когда отсечено всё лишнее, он оживает, и это не камень уже - голос вопиющий осанну!..
Пустой гимнастический зал, залитый светом дня. Посреди зала, в одиночестве, Конферансье танцует, напевая вполголоса музыкальную тему. Темп убыстряется. Конферансье поёт уже во весь голос, срывается и, выделывая балетные па, начинает задыхаться... Остановился. За окнами слышатся детские голоса и грохот роликовых коньков. Он идёт к роялю. Нет, передумал. Направляется в раздевалку. Пустой зал. Стена с высокими окнами, напоминающая акведук.
- Нужно уметь вовремя уйти,- говорю я.- Это далеко не всем удаётся. - Тебе это удалось,- кивает она. - И они всё портят. Водка иногда... - Что? - Я говорю, водка иногда возвращает всё на свои места. - Как это? - Возвращает к тому, что ты знал об этом раньше. И не всегда это было неправильно. Мы уходим и от правильных решений. - Да,- говорит она.- А почему? - Вот уж о чём я не хочу думать. - Ну и не думай,- говорит она. Я приехал на море и занимаюсь отдыхом. - Раз ты это почувствовал, значит, ты сделал правильно, что ушёл. - Я не хотел никого вести за собой. И понял, что начинаю хотеть этого. Здорово я всё объясняю, да? Она, усмехнувшись, кивает. - А как ещё объяснишь? Она пожимает плечами. Она говорит: "Ты спрашиваешь?" - Если бы я промедлил хотя бы немного, я бы уже не смог уйти. Бывают такие заморочки, когда ты оказываешься как в заколдованном кругу. Надо уметь вовремя... - Уйти,- заканчивает она. - Остановиться, да. Может быть, уехать. Я же не мог отключить телефон и не открывать никому дверь, правильно?
- Но ты же даже не видел меня, как я играю! - Всё это неважно,- говорю я.- Уже неважно. - Но для меня это важно, ведь это моя жизнь! - Ты свыклась с мыслью, что на большее ты не способна? - Скажи уж сразу, ни на что! - Это ты так думаешь. Ты говоришь "я", но что ты о себе знаешь? Думаешь, можно протестироваться, сходить к психологу или гадалке, и пожалуйста - получи себя на блюдечке? Так ты себе это представляешь? Конечно, всё, почти всё можно разложить по полочкам, на то и существует наука, но твою жизнь никто за тебя не проживёт, и можно сколько угодно рассуждать о том, как устроено это и то, можно изучить состав аминокислот и формы неврозов, но... жизнь останется тайной. Человек - не творец своей судьбы, а лишь соучастник, как и народ не создаёт свою историю, а лишь участвует в ней. И всё, что он может, это быть самим собой, или лгать, всю жизнь лгать, изображая кого-то другого, и так и не начать жить. Ты говоришь, это моя жизнь, я такая, но что ты о себе знаешь? Конечно. У тебя есть твои любимые, стоптанные уже, туфли, и они не перестают быть твоими потому только, что были выпущены на потоке. И твоя одежда - это твоя одежда, пусть будет сколько угодно других, таких же точно, свитеров, джинсов, курток... И твоя машина - это твоя машина, и твои болезни - это твои болезни, и твой город - это твой город... твои привычки, твои любимые сигареты, твои книги, выпущенные тиражом сто тысяч... Это твоё, но это не ты. Можно смоделировать структуру белка, но кто оживит его? Можно повторить в мраморе формы женского тела, но что оживит мёртвую статую? Ты ещё не знаешь, какая ты, но ты должна знать, что ты - звезда. Повторять это как заклинание. Знаешь, как японцы произносили буддийские тексты? Они заучивали их наизусть, даже не понимая смысла. Долгое время им вообще не приходило в голову, что их можно перевести. Им не было нужды в этом. То же самое Екатерина рассказывала о бурятах и киргизах, уж не помню, кому именно... - Но зачем мне это? - Чтобы проникнуться этим... Этой идеей. - А зачем? - Что зачем? - Разве обязательно чем-то проникаться? Разве не достаточно просто быть? - Именно для того чтобы быть. Ты будешь открывать себя снова и снова заново, и удивляться этому - оказывается, ты совсем не знала себя! Но что-то останется неизменным. О чём-то ты должна всегда помнить. И повторять, повторять, повторять... Она смеётся: "Буду как монахиня с чётками!"
Ты - звезда. Ты - город, который светит миру. В тебе сокровищницы всех империй, тайные кладовые веков, народов, цивилизаций, светлоколонная галерея дворца, где голос в опернопышном оперении музыки как биение сердца, и сфинкс бросается в пропасть, и пламя его страсти и трепет свечения над глыбами северных льдов - всё это ты, и вся Земля принадлежит тебе. Весь этот мир - мальчик-паж, поддерживающий край твоего царственного одеяния. Эта планета - песчинка, пролетающая сквозь пылающий шлейф твоего платья... - Жалко, что об этом никто не знает,- говорит она. - Об этом знаю я. А другие... Их голоса - дудочка в руках паяца, имя которого - Время. Что тебе до его ужимок. Оставь их, у нас с тобой мало времени - нам предстоит перевернуть мир! - А зачем?- говорит она.- По-моему, он и так неплохо лежит... - Затем что ты звезда, и тебе надлежит быть звездой, и тебе это нравится. Ты держишься за этот свой балаган, думая, что нашла своё место, ты низводишь себя до роли бездарной актрисы, которая предпочитает третьеразрядный театр, только бы быть примадонной. Но это не твоя роль, тебе это ненужно. Ты ещё не веришь в себя, потому что никогда не знала себя прежде. Здесь. Есть звёзды, которые лепят из папье-маше, крашеной фанеры, и вот, они громыхают листами жести, изображая гром. Они играют в звёзды по тем же правилам, по которым те, кто их лепят, разыгрывают небеса. Но ты иная. Ты подлинная, и таких звёзд ещё не было. Во все времена было что-то от тебя и что-то от меня, но не было нас с тобой. Вместе. Так давай попробуем сделать из этого действительно что-то!
- Ты говоришь про наш театр, что он третьераздрядный, а сам даже не пришёл ни разу посмотреть!..
- Если я такая замечательная, то как же ты говоришь, что я ничего из себя не представляю? - Я не говорил так. - Говорил! - Не говорил я так. Я сказал "то, что ты теперь делаешь". - Какая разница. - Огромная. Просто ты ещё не живёшь настоящей жизнью, своей жизнью. Потому что вот это, вот это - не ты. - А кто же тогда? - Не ты! - Ну откуда ты знаешь, какая я? - Знаю. - Ты приехал сюда без году неделя, ты ничего не знаешь, как я жила здесь... Ты даже не видел меня на сцене! - Этого не нужно. - Ни разу не был на нашем представлении... - Этого не нужно. - И говоришь, что знаешь меня. А я себя не знаю. Люди, которые долгие годы знают меня, оказывается, тоже ничего не знают! А ты знаешь. - Я знаю. - Как же ты меня разглядел? - Я увидел тебя. - Что?
- Это была не галлюцинация. - Что? - Эта площадь не могла так сверкать.
... Нам никогда не сказать им главного! Слишком мало, это слишком мало, одна человеческая жизнь, даже если сжечь её за несколько лет или один год, то и тогда этого слишком мало. Нам никогда не сказать им главного! Всё равно, всё равно, всё равно, слышишь? Всё равно! Но что им всем до того? Они не заметят разницы. Когда к ним придут мои убийцы и будут говорить им те же слова, что произносил я, они не заметят разницы... Они не заметят. Смешны судьи, не знающие закона. Какое бы решение они ни приняли, разве будет оно иметь силу? Но я помогу тебе. Они о тебе узнают. Пусть даже нам ничего не объяснить, и никогда не сказать им главного...
- Знаешь, как выглядит центр Земли? - Нет, не знаю,- говорит она, надувшись. - Ну, подумай. - Не знаю, я же сказала. - Не знаешь. - По-моему, Земля круглая. - Не спорю. Значит, не знаешь? Это дохлая, пыльная площадь в задрипанном городишке. С одной стороны к ней примыкает рынок, с другой вообще ничего. Сонные мухи, жара, вонь. И знаешь, почему? Она молчит. - Ты, конечно, представляешь себе величественный храм. Обелиск. Маяк высотой в полнеба. Да? А всё потому, что люди, которые здесь живут, знать ничего об этом не знают. Вот так же и ты. Она рассердилась. - Что я! Я хочу поцеловать её, она вырывается, отпихивает меня. Наконец, сдаётся. Она говорит тихо: "Ну что, я?"
Она говорит: "Я тоже живой человек, мне тоже может быть больно. Почему ты забываешь об этом?"
... Я должен уйти, исчезнуть, чтобы вместо меня в этот мир пришла ты...
Ночь. Тлеющие угли костра. Плеск воды. Под пологом чёрных ветвей, накренившись на склоне, стоит наша машина. Бледное пятно во тьме. Перестать быть. Умереть. Чтобы вместо меня к ним пришла ты. И, воплотившись в тебе, вернуться... Шелест невнятных во тьме деревьев... Тростник. Треск цикад над травой.
7
День. Открытое окно комнаты. Лил сидит на подоконнике так же, как в тот вечер, когда она сказала: "Рай - это любовь, только ещё больше". - Если проститутку наградят орденом Почётного Легиона, то одни скажут, что это унижает орден, а другие - что это возвышает профессию проститутки. - И что это значит?- говорит она. - Да ничего особенного. - Что значит, ничего особенного? - Можно сказать это так, а можно по-другому. Важно то, что за словами. Всего всё равно не скажешь, а значит, чего-то недоскажешь. Одни так поймут, другие - по-другому. На всех не угодишь. - Где ты ободрался, скажи лучше. - Расчесал. Укусит ведь такая дрянь, тоньше иголки уколет, а расчешешь... - Не чеши. - Так ведь чешется! - У меня тоже, ну и что? - Ты тоже расчёсываешь. - Я?!- она возмущена.- Где?- она обнажает руки, протягивает мне.- На, покажи. Где ты видишь, что я расчёсываю? Покажи! - Хорошо. Ты не расчёсываешь. - Да, я не расчёсываю. - Да. Я же не спорю, наконец. Ты не расчёсываешь. Ладно, я неправ. Прости. Ты не расчёсываешь. Да, не расчёсываю. - Ты не договорил. Я тебя перебила, прости. Так что ты говорил? - О чём? - Обо мне. - Мне показалось, что тебе это неинтересно. - Ну что ты. Жутко интересно, когда тебя объясняют такие умные люди. - Кого ты имеешь в виду? - Тебя. Мне иногда кажется, что ты разговариваешь как бы сам с собой. А то ещё начинаешь спорить. А я как на заседании суда жду своего приговора. - Прекрасно, Лил! Итак. Зал Суда Её Величества. Учёная защита, учёный обвинитель. На скамье подсудимых смущённая девочка, непонимающими глазами смотрит она на это нехилое скопление учёного люда в мантиях и париках, устроенное в её честь, и очень переживает, что не может подкрасить ресницы. Адвокат и обвинитель скрещивают клинки, цитируя римлян, Конфуция, Наполеона и Грасиана, изливают кипящие потоки сарказма, их речам позавидовал бы сам Демосфен, да что там! - Цицерон, Брут или Марк Красс! Зал то взрывается хохотом, то замирает в благоговейном трепете, присяжные слушают, раскрыв рты, в толпе какой-то человек боится кашлянуть. По памяти произносят они тексты параграфов, их познания в латыни безукоризненны, их речи вызывают больше слёз, чем все воззвания Ионы и Исайи... Девочка ничего не понимает, она сбита с толку, но ей жутко интересно, чем всё это закончится, и кто кого одолеет. Ей лестно, что из-за ней бушует такая потрясающая дуэль. Адвокат подмигивает ей, она подмигивает ему в ответ. Обвинитель требует прекратить сговор. - Какой сговор,- улыбается защитник.- Ведь она же дитя. - Протестую!- кричит обвинитель. Но уже поздно. Все обращаются к той, из-за кого, собственно, весь этот шум, и когда они видят её, они начинают смеяться - и зрители, и присяжные, и даже сам Председатель улыбается, хоть и пытается скрыть это ладонью. Обвинитель огорчён, что ему не дают закончить речь, но все говорят друг другу: "Посмотрите, ведь она же совсем ребёнок!" И, развеселившись, они расходятся по домам, тем более что самое время поставить в духовку кекс, чтобы он был готов к вечернему чаю. Дамы посылают ей воздушные поцелуи. Джентльмены дотрагиваются до своих шляп. Присяжные обсуждают особенности рыбной ловли в верховьях реки. Обвинитель подходит к адвокату. - Однако, согласитесь, ловко я вас поддел по второму пункту. - Да, но какой разгром я устроил вам по первому! Обвинитель не согласен со словом "разгром". Они уходят, продолжая спорить. Зал пустеет. Девочка оглядывается по сторонам. Никого нет. Она достаёт баночку с тушью и начинает торопливо подкрашивать ресницы. Вдруг они все вернутся! Хотя ей тоже уже давно пора домой.
- И чем же кончился их спор на этот раз?- спрашивает Лил. Я видел людей, которые на все вопросы отвечали цитатой, я знаю людей, которые на любой вопрос отвечают вопросом, я знаю человека, который всегда отвечал только одной фразой: "Не знаю". Но есть ответ и получше. - Я люблю тебя. - Ох!- говорит она.- И чтобы сказать это, нужно было так долго говорить? Ты, точно, ненормальный. - Воинствующий ненормальный,- добавляю я.- Тот, кто саму нормальность полагает грехом. - Неужели и мне нужно будет стать такой? - Иногда я и сам не знаю, кто из нас двоих сумасшедший.
... Кто из нас двоих сумасшедший - я, или это солнце над крышами?..
В храме тесно, люди у подножия горы ловят звуки, доносящиеся с её вершины, невидимой и, быть может, вовсе недоступной... девушка на амвоне... её лицо среди эдельвейсов. От взгляда её глаз невозможно уйти как от взгляда с иконы. Мне думается, мало кто понимает, в чём тут дело - просто мы смотрим в глаза друг другу, а значит, в глаза всему миру. Эти джинсы, я помню их под моими пальцами, их мягкую, вытертую ткань, белесую, пылающее бедро, перестук колёс, рельсы, дальше, дальше...мы измеряли расстояния поцелуями. Небеса цветов, башни, украшенные резьбой, благоухающие, зовущие музыкой... свет... твои глаза, небо... перестук колёс... География - цветные картинки на крыльях бабочки. Вскрытое огнём небо, грохот, и у щеки бег занавески, саван, фата? Ты плачешь? Твои пальцы, мои... губы... Брызги холодной воды. - Это от счастья. Это от музыки, той, которой невозможно вторить, тем более, вторить ей хором, немыслимая, слышать её так сладко... и больно. Невозможно выдержать дольше мгновения! Когда стало тихо, мы поняли, что это кончились рельсы, и дальше мы пойдём совсем одни, и мы держались за руки, а ветер был тёплый, и мы дышали им... Это горы, а значит, где-то есть их вершины. Я буду держать тебя взглядом своим, я буду держать тебя, ведь это наш путь, эта музыка... свет... это наш путь. Я буду держать тебя. И постараюсь, чтобы тебя не закрыла от меня чья-нибудь спина, а меня не заслонила от тебя чья-нибудь челюсть. Ведь так легко упасть...
- Но почему нужно непременно бежать! - Бежать? Разве я сказал, бежать? - От своей жизни, от своего прошлого... - Мы покидаем прошлое не потому что разочаровываемся в нём. Мы уходим и от правильных решений, но это неизбежно. Нужно всегда идти вперёд... - А если я не хочу? Здесь моя жизнь, которая, может быть, тебе не нравится, но это моя жизнь. Здесь люди, которые мне близки...
Белая, крашеная масляной краской дверь. Кафель. Шум душа смолкает. Приближающееся шлёпанье ног по мокрому полу. Дверь открывается. Конферансье выходит из душевой, вытирая голову полотенцем. Сбрасывает халат. Начинает одеваться.
- Ну да, как же, этот ваш антиреалист-иллюзионист, мистер Роберт Юм. Воображает, что открыл Америку, а сам прогулялся не дальше Индии. - О ком это ты?- говорит она. - Да об это вашем конферансье-монпасье. Сидит, изобретает велосипед. - А что он такого... сказал тебе. - Да носится со своими идеями. "Моё шоу"! А у этих идей, между тем, уже лет тысяча как борода выросла. - Да ничего он не носится! - А чего это ты его защищаешь? - Я его не защищаю. Это ты на него набросился. - Да нужен он мне очень! - Ты даже не видел нас, а говоришь... - Нас! Вас! Вас ис дас. Сохо киллэ кес ке се! - Ты сам говорил, что... - Что я говорил! - Что идеи существуют сами по себе... - А он занимается профанацией их. Воображая, что сотворил мир! - Но он ведь тоже... - Тоже! Что за идиотское слово. Вот именно, "тоже"! У таких как он нет ничего своего, они наряжаются с чужого плеча, не заботясь даже о том, чтобы одно подходило к другому, надевают кальсоны поверх шортов, а фрак на фуфайку. Что украли, то и нацепили. Шуты гороховые! - Ну и пусть,- говорит она.- Тебе-то что? Чего ты так злишься? Какое тебе до этого дело? - Мне? Кому? - Ну да. - Тебе! Очень легко выбрать себе место побезлюднее и изображать из себя Мальчика со Звезды. Очень просто. Никто не взыщет. - Не понимаю, чего ты взъелся. Между прочим, он говорит о тебе только хорошее. - Вот как. Значит, он говорит обо мне. Очень мило. С тобой, да? - Тебя это задевает? - Да мне плевать на него. - Ты ведь его даже не знаешь! - Я очень хорошо его знаю. - Ты только один раз поговорил с ним, и уже делаешь выводы...
- Почему ты пытаешься его защищать?
- Мне же больно. Ведь это моя жизнь!
Что же я всё возвращаюсь к этому... Дорога... изгородь, бесконечная как китайская стена, металлическая сетка и пыльная трава, полынь, и линии вычерчены как на гравюре, но уже начинают таять, и далеко, так что крикнешь - не услышит, кто-то идёт ко мне по дороге, и я знаю, кто это. Пронизывающий вечер. Закат над дорогой... Воздух сумерек цвета неспелого яблока...
Пронизывающий вечер дороги. Топот ног, глухой стук мяча, возбуждённые крики детей, голоса, смех, разудалые звуки аккордеона там, за спиной. - Ну куда ты всё время уходишь! И я иду и возвращаюсь туда, где на расстеленных на траве газетах,сегодняшняя?- раскладывают варёные вкрутую яйца и ставят бутылки, а женщины, захватившие свои вязания, говорят друг дружке что-то и прыскают смехом, и вскидывают голову, волосы стелятся по плечам, где-то там дети, и роняют, как будто случайно, улыбчиво-кокетливые взгляды на мужчин. И кто-то расхаживает и ловит такт музыки, и усаживается на землю, на одеяло, разложенное на земле. Над тёмными силуэтами домов, резкими до черноты, спокойное розовое сияние... как от костра... лицо... я никак не могу рассмотреть его, может быть, вуаль? Да, вуаль, хотя она так странно смотрится с этим простоватым ситцевым платьем, плотно облегающим её тело, я располагаюсь рядом, хоть мы незнакомы, и она протягивает мне бутылку с водой, я беру и говорю "спасибо", а потом мы говорим, какой приятный и лёгкий сегодня закат, а мимо катится мяч, и за ним вдогонку летит мальчишка, взмокший, как взмокла бы гончая, умей она потеть, и его мать встряхивает бигудями и кричит ему, чтобы он не убегал далеко, но не настаивает, а вокруг неё смеются, и она просит повторить шутку, и её повторяют ещё много раз и опять смеются, а танго сменяется фокстротом, и та, возле которой я так удобно расположился, качает под музыку головой и зажигает папиросу, и предлагает мне, но я говорю, что курю сигареты, и она рассказывает, как ссорились между собой соседи в одной коммунальной квартире, а теперь, когда их расселили в восьмиквартирном доме так, что они снова оказались соседями, это такой дружный дом, и всё у них такое ухоженное - и лестница, и подъезд, и палисадник,- а от земли поднимается запах сумерек, силуэты высотных домов на горизонте словно бы вырезаны из чёрной бумаги и наклеены на розовую полосу заката, и дальше бледное, выцветшее небо, и я говорю, что вот, люди обставляют свои квартиры и радуются им, а потом находят лужайку и раскладывают на траве одеяла и газеты, а она говорит "такой хороший вечер", и я соглашаюсь, да, конечно, но скоро застроят и здесь всё, ведь это, в сущности, пустырь, "а может быть, сделают парк",- говорит она, и я не вижу её лица, но кажется, начинаю узнавать этот голос. "Завтра сюда приедут артисты",- говорит она. "Завтра?"- переспрашиваю я. "Да, так на афише написано". И мы ещё говорим, лениво, я знаю тех, о ком она говорит, а потом всё это растворяется, тает, и остаётся только запах поднимающихся от земли сумерек и дорога, по которой навстречу мне идёт девушка в умопомрачительно элегантном костюме, и она говорит мне: "О чём ты задумался?" - У тебя такой задумчивый вид. - Я не виноват,- говорю я.- Это от природы. Чтобы быть подобием Господа, нужно делать то же, что делает Он творить. Почему я вспомнил об этом?..
Песчаный склон, нисходящий к воде, камышам. Потрескивает костёр. - Знаешь, Лил, вечерами, когда так тихо и тепло, летом, я любил читать, сидя во дворе на скамейке у дома. И на страницы летели "вертолётики" акации. - В школе я учила немецкий,- говорит она. - Представь себе комнату юной монахини. Чисто, опрятно, пусто. В углу икона Богоматери. Застеленная кровать, и над ней портрет Рудольфо Валентино. - Или Фрэнка,- подхватывает она.- Или Кларка Гейбла. - Или Фрэнка,- не возражаю я.- Или Боба Дилана. А чей портрет висит у тебя над кроватью? Она, осёкшись, умолкает. - Давай... Не будем сейчас об этом говорить, ладно? - Не понимаю, почему ты так избегаешь говорить о ней. - Я не избегаю, просто я... не готова к этому сейчас. Давай как-нибудь поговорим об этом в другой раз? - Она очень хорошая женщина. - Да. Она поднимает голову и смотрит на меня. - А откуда ты знаешь? - Почему ты никогда не рассказываешь мне о ней? Ты не хочешь, чтобы мы познакомились? - Ты... Вы знакомы? - А что? - Да? - Ну да,- говорю я.- Тебя это удивляет? Город-то маленький. Мы неизбежно должны были встретиться. Ты не подумала об этом? - И... что? - Ничего. - Когда вы познакомились? - Это важно? - Да. - Мы могли бы встретиться как-нибудь втроём... - Ты не понимаешь,- говорит она. - Что я не понимаю? - Она не просто моя подруга. - Ну да, я знаю... - Ты ничего не знаешь! Ты можешь думать об этом что угодно, можешь осуждать меня, но ты ничего не знаешь. - Что я не знаю? - Может быть, ты думаешь, что это просто... - Просто что? - Ничего,- говорит она, потупившись. Краска огня на её лице. - Так,- говорю я.- Кажется, я, действительно, ничего не понимаю. - И не нужно,- говорит она.- Ты можешь думать всё, что угодно, и как угодно к этому относиться. Но всё не просто и совсем не так, понимаешь? - Нет. - Правильно,- говорит она. - Так вы что, с ней... О Господи. А я-то думал... Поражённый догадкой, я сижу, уставившись на костёр. Мы молчим. - Ты спал с ней?- спрашивает она. - А ты?- машинально говорю я. Она молчит.
Туман над тёмной водой, лугом... Лес, смутные очертания отяжелевших форм, промокший кустарник. Ночь растворилась, оставив тех, кто спит, спать, сделалось сыро, и всё вокруг притихло, замерло, затаившись в тумане и выжидая. Солнце вернёт краски, и бесцветное небо сделает синим. В неподвижности. Стебли камышей, уходящие в грязноватую воду, ил. На холодном, сыром песке чёрные палочки обломанных веток, обгорелая деревяшка. Неподвижно, беззвучно, невнятно. Над лугом туман.
8
Аскетичная простота белых строений, графика светотени. Островки трепещущей зелени. Синее без облаков небо. Белая парусина зонтиков над столиками кафе, почти безлюдными. Плетёные стулья ориентированы беспорядочно. Шума машин нет. Хочется пить воду. Аллегорические фигуры из белого гипса, воздушные коридоры театральных пространств, расходящиеся из центра прозрачной сферы всеобъемлющего пространства. Геометрия небесной механики. Направление ветра. Она изменяет позы, оставаясь на месте, в тени тента, где мы сидим с ней за столиком и пьём из высоких стаканов. Мы говорим, время от времени умолкая, вокруг никого нет, и никто не слышит. - Помнишь, ты говорил мне о башне, которую строил три года? - Нет, не помню,- говорю я, обсасывая ломтик грейпфрута. Она ждёт, что я вспомню. Я облизываю губы. - Я спросила, встречаются ли люди в Раю,- напоминает она терпеливо. - А я сказал, увидим, если доживём. Я смеюсь. Выражение её лица не меняется. Положив обе руки на плоскость столика, она оплетает стакан пальцами, чуть наклоняя его к себе. - С какой лёгкостью ты смеёшься над всем,- говорит она с безнадёжным упрёком. Я вижу, у тебя сегодня торжественно-возвышенное настроение, нечто вроде Собора Святого Семейства в Барселоне по проекту Алана Парсонза. - Хочешь, чтобы я изобразил тебе симпатичную иконку?- я черчу в воздухе воображаемый рисунок. Фонтан во внутреннем дворике и беседка, вознесение струй, скользящая тень от облака на чёрно-белом изображении, выражение её рта, когда она отняла его от изжёванной соломинки, а потом позвякала оплавленными льдинками на дне стекла и посмотрела на меня в ожидании слов. Я говорю: "Испания". - Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская,- жестом рук: "Прошу на сцену. Поприветствуем". - Женщина и Мужчина - параллельные прямые, которые пересекаются в бесконечности, согласно геометрии Лобачевского, и можно назвать эту бесконечность словом "любовь" или "Бог", или "небеса". Что это было? Политический союз или любовь? Можно предположить первое, можно - второе. Кому как нравится. Ничто не мешает нам создать в своём воображении идеал. Она ждёт, что я скажу что-нибудь ещё. Я молчу. - И всё?- говорит она. - Идеал на то и идеал, что никогда не воплощается в реальность, потому что тогда это была бы уже реальность, а не идеал. - А любовь? - Любовь идеальна лишь миг. Мы даже не успеваем сообразить, что это было, а всё, что мы говорим о любви потом - это результат её взаимодействия с внешним миром, её агонии и деградации. Любовь - это Прометей, распятый на каменном кресте материального мира. Это существо из мира иного, может быть, ангел, которое не может выжить среди этих стен и улиц. Проходит секунда - две, и она уже не совершенна. - Значит, нет идеальной любви? - Ну почему же. - Ты сказал, что идеал никогда не воплощается в реальность. - Что такое реальность? - Что такое идеал? Я: Никто не видел летающих собачек, но их можно придумать. Лил: Что это значит? Я: Иногда помогают обстоятельства. Недоступность объекта влечения делает его идеальным. Но и это лишь при условии наличия воображения. Человек, лишённый воображения, не способен любить. Лил: Значит, каждый сам придумывает для себя идеал? Я: Во-первых, не каждый, а лишь тот, кто на это способен. Лил: А во-вторых? Я: А во-вторых, мы придумываем для себя не только идеалы, но и реальность. - То есть, как это?- она удивлена. - Да вот так. - Чем же тогда отличается одно от другого? - А чем отличается Солнце от Земли? Тем, что до Земли можно дотронуться рукой, а до Солнца - нет. - Но... Существуют же газеты, телевидение... - Что? Ах, это. Да, но ты можешь не смотреть телевизор. Ты можешь, наконец, сама выпускать газету и писать в ней то, во что ты веришь, и верить в то, что ты в ней пишешь. Вовсе не обязательно, чтобы кто-то разделял твои воззрения. Но если тебе это нужно, ты можешь придумать, что это так. Всё дело в воображении. Я встаю с места: "Извини". - Мне тоже!- говорит она. Я возвращаюсь, неся в руках два полных стакана. Ставлю их на столик. Она скучала, дожидаясь меня. Я сажусь и, припав к стакану, пью. Соломинка мешает и, достав её, я бросаю её в пустой стакан. Лил придвигает к себе свой напиток и, завладев им, принимается потихоньку посасывать. Мне хочется попробовать так же и, вернув трубочку на место, я пробую пить через неё. Нет, не нравится. Она пьёт. Я бросаю сигареты на столик рядом с салфетницей. Нащупываю себе одну. Она, перестав пить, с интересом наблюдает за моими пальцами. Мы смотрим друг на друга. Я улыбаюсь.
Мы поднимаемся. Она забирает свою сумочку. Я задвигаю стул. Мы уходим.
- А почему ты сказал "Испания"?- спрашивает она. - Не знаю,- говорю я.- Может быть, потому что Гарсиа Лорка сказал как-то, что испанские мертвецы самые мёртвые в мире. А может, потому что Америка - тоже Испания. И вообще, сколько бы мы ни открывали новых земель, они всегда оказываются отражением нас самих. - Бу - Э - Нос - Ай - Рес,- произношу я по звукам. "Цветами апельсина вдруг дохнула Параны прохлада. Мои цветы, я ухожу, удерживать меня не надо..." - Что это?- спрашивает она. - Бедняжка Серебряная Леди! Шип, вонзившийся в её платье, всё никак не отпустит её. Жаркие, колючие объятья пампы, "самого печального места на свете". "Каждый день выжигает мне душу огнём, и душа моя плачет..."
- Однажды,- рассказываю я,- в королевский дворец прибыл поэт, тонкий, проникновенный лирик, рыдавший розами и серебряными башнями, водопадами звёзд, зыбкими узорами лунных теней, криками ночных птиц, стонами женщины... А было это во времена Филиппа Второго или, может быть, во времена Фердинанда Арагонского, или же раньше, во времена Альфонсо Мудрого, неважно. Поэт допущен ко двору, он читает свои стихи перед собравшимися вельможами, и во время оного чтения одна из придворных дам, а была это первая красавица того времени, предмет тайного и явного вожделения прославленнейших рыцарей Испанского королевства и, по слухам, самого короля, падает без чувств. Поэт, разумеется, польщён тем, что его поэзия нашла такое понимание, а нужно сказать, что вслед за Первой Дамой в обморок попадали и все остальные. Король отдаёт приказ устроить в честь поэта торжественную трапезу. Дам приводят в чувство, поэт с глубоким поклоном изъявляет свою благодарность. Во время трапезы карлик короля думает про себя: "Подумаешь! Стоило разводить столько шума ради какого-то там обморока. Я могу сделать то же самое без всяких там вздохов и слов". Он ловит крысу, вспарывает ей ножом брюхо и, изловчившись, бросает её прямо на блюдо, стоящее перед Прекрасной Дамой. Она издаёт короткий вскрик и падает без чувств. Карлик доволен и горд собой. Но вот оценит ли его успех король? Король брезгливо делает жест, означающий, что карлик должен быть без промедления казнён. Даму приводят в чувство, карлика тащат по коридору, он пытается упираться, пищит, его никто не слушает. Перед тем как навсегда скрыться за поворотом каменных стен, он успевает выкрикнуть: "Я погибаю за правду жизни!" - Так возник натурализм в искусстве. - Крыса была отмщена,- говорит Лил, и мы вместе смеёмся. А ведь ты, наверное, ничего не поняла, дурочка.
Мы гуляем среди рассыпчатого света, теней, вокруг ни души, как приятно! Она посмеивается над моим пристрастием к безлюдным местам, припоминая мне слова, сказанные мною как-то в разговоре. Я защищаюсь, но без азарта. Преобладание жёлто-зелёной гаммы оттенков, наверху огоньки синего пламени, раздуваемые сквозняком, ветер ворошит кроны деревьев, но это высоко, а здесь, внизу, неугомонный бег пятен, они сливаются и разбегаются снова, на гипсовой лепнине тел, выскобленных лицах аллегорических фигур. Переменная яркость. Ряды пустых скамеек - аллея. Строгость античных форм цветочных вазонов, сухая земля в горшках. Мы разговариваем. - Мне было лет пять или шесть,- говорю я,- когда я столкнулся, впервые, наверное, с неразрешимой парадоксальностью такого простого понятия как жалость. Каждый раз, ложась спать, я оставлял свою одежду на спинке стула. Мне было жалко её, мне казалось, что ей будет холодно ночью. Такой вот панпсихический завёрт. - Какой? Психический? - Панпсихический. Это когда тебе кажется, что все вещи - скамейки, камни, кроссовки, книги, портреты, все они живые. Одушевлённые. - А разве нет? - Ммм... Подожди. Так в чём заключался парадокс. Сколько бы я ни укрывал свою одежду, всегда было что-то, что оказывалось сверху и оставалось неукрытым, а значит, должно было мёрзнуть. И я никак не мог придумать, как бы исхитриться, чтобы сверху не было ничего. - Ну и задачка!- говорит она.- Как же ты выкрутился? - Да никак. А. Кажется, я решил, что не все вещи мёрзнут одинаково. - Понятно,- говорит она. - Как и у людей. Но тогда-то я не особенно много думал о законах общественного устройства, хотя... Кто его знает. "Ведь деревья тоже живые",- говорит она, и я не сразу соображаю, о чём это она.- "Деревья и трава, всё, что растёт, земляника или какао. А шоколад уже не живой, разве это не странно?" - Что ж тут странного,- говорю я рассудительно.- Люди тоже умирают. Был живой, стал... не очень. - Люди не умирают,- говорит она.- Они отправляются на небо. - Какая муха тебя сегодня укусила, Лил? - И солнце тоже живое. И море. - Ладно. Если мы считаем, что жизнь есть ничто иное как некая степень воплощения Бога, то физическая стадия - это то же самое, но только на более низком уровне. Можно сказать, то же самое. Устраивает? - Не знаю,- говорит она.- По-моему, и так всё ясно.
Она подходит к скамейке. Склонившись, проводит по ней пальцами, смотрит на них. - Посидим? Я подхожу и сажусь рядом. Она отдыхает.
Парадная жёсткость манжет, отлёт и снова... дробность прикосновений к невидимым струнам, упрятанным в гулкое полированно-фрачное тело, накрахмаленная скатерть, в гостиной ловкие руки салфеткой протирают бокалы. Что это, умелый пассаж или гениальная импровизация? Мы рисуем вездесущее око на иконных досках и зелёной бумаге, но вот кристаллы подземных пещер, сиреневая пена ночного прибоя, кто ей судья? Прозрачная ясность пространства. Я знаю тех, кто устроил здесь праздник, но кто создал эту радость? Небо, дробный бег клавиш, так единое дуновение лета заставляет забыть окон манерную строгость, так до берегов Португалии доносится запах Америк, по краю скатерти дрожь сквозняка, парус, наполненный звуком, лучистая сфера, и в ней, как в волшебном кристалле, переменчивость форм облаков над чопорно надменным постоянством, таким нелепо-строгим постоянством прямых углов.
Я смотрю на деревья, что стоят поодаль одно от другого, пропуская свет. Солнечные пятна в траве. - А здесь мы уже были,- говорю я. Она кивает: "Когда шли из кино". - Сколько минут до сеанса?- спрашивает она неожиданно серьёзно.
Мы стоим на железобетонной плоскости крыши недостроенного высотного дома, в центре сияющей сферы всеобъемлющего пространства, столько света, и на бесконечность вокруг над нами небо - я и она - её волосы колышутся на ветру, как будто невидимые ласковые руки приподнимают её локоны и роняют, выпуская из пальцев, ветер, и вдруг я понимаю, что он любит её, он любуется её волосами. Любовь. - Мы родились в этом мире, чтобы дать жизнь тому, что было мертво. Небо, распахнутое настежь щемящим простором. Подняться. - Мы должны подняться. Солнце и ветер, и само небо, они живые, потому что живые мы. Мы в объятиях лета, и оно хранит нас. Когда настал день, кто станет искать ночь? Она стоит недвижно, солнце в её волосах, невесомых в воздухе, открытое небо на бесконечность вокруг над нами. Подняться. Мы должны подняться, мы не должны прощать. Они могут вырыть глубокие рвы и наполнить их водой, они могут насыпать вал и усеять поле шипами, и натянуть проволоку, но птицы летят в небе. Когда крыши как цветные камешки далеко внизу, что значит, что это был город. Там, внизу. Что значит это теперь! Посмотри. Небо вокруг, и на каждую пядь земли не найдётся ли у него тысячи пядей простора? Посмотри, солнце светит нам, и на каждую меру тени не найдётся ли у него тысячи мер света? Станет ли обретающий солнце сожалеть о лучине? Станет ли обретающий небо сожалеть о клочке земли? Засуха может выжечь его, скот может придти и вытоптать его, люди могут забросать его камнями. Посмотри, их крыши как цветные камешки далеко внизу. Ведь это же небо, Лил, ведь это же небо!
... Солнце сошло с ума. Сколько часов до рассвета?..
Туман над лугом мокрой травы. Неподвижность воды, песчаная отмель. Деревья, тёмные, невнятные изваяния. Среди кустов накренившаяся на склоне машина. Роса на белом капоте, подёрнутое влагой лобовое стекло. Чёрное пятно отсыревшей золы на траве. Всё тихо. Спящий в тумане лес, склонённые над водой ветви.
......................................
Я просыпаюсь. Она спит. Осторожно, чтобы не разбудить её, я выскальзываю из постели.
Дриады плещутся в купальнях прохладной свежести, в брызгах солнца их ликующий смех, они зовут меня, в волнении я торопливо бреюсь и, облекшись в одежды, спешу к ним, они зовут, из подъезда, где на влажной штукатурке оттаивают синие тени, через двор, дальше, туда, где банкет прехорошеньких улиц играет блёстками звуков, скорее туда!
Раструбы гнутой меди исторгают "Old Timer", я вполголоса подпеваю. У киосков с водой стоят люди. Припудрив пылью бордюр, автобус замер, качнулся и, с шумом открыв двери, облегчённо вздохнул. Холодок свежести лизнул его разогретое нёбо. Торопливое цоканье каблучков обольстительных туфелек. Девушка вбежала вверх по ступенькам, складные ставни захлопнулись, и жернова колёс вновь принялись за свою привычную работу, автобус встряхнулся, встряхнулся ещё и, издав боевой клич, рванул по маршруту дальше. Я помахал ей рукой, и она с улыбкой сириянки кивнула мне и помахала в ответ через плотную тяжесть стекла. Я смотрю на неё, и мне хочется смеяться от лёгкости.
Конферансье выходит из здания спортивного зала. Остановился, чтобы закурить. Выбрасывает спичку. Его голова ещё не высохла после душа, и волосы блестят как напомаженные. Мимо на роликовых коньках проносится шумная ватага детей. Он идёт дальше.
Она потягивается, зевает, прикрываясь рукой. Удивлённо моргает. Да ты уже встал? - Соня!- говорю я.- Уже давно день. Вставай с улыбкой. Она трёт глаза. - Посмотри, что я принёс тебе. Китайский веер. Ну разве не прелесть? Она моргает. Из шороха бумаги я извлекаю перчатки, надеваю их на её пальцы, ещё непослушные после сна. Нравятся? Она просыпается окончательно. Силится сообразить. - Ты ходил уже куда-то, что ли? Я смеюсь. Она смотрит в окно, потом на меня.
Я жду её у парикмахерской, наблюдая, как тусклое зеркало стекла рассеянно пытается припомнить прохожих, скользящих по бледным лбам выставленных фотографий, обрамлённым модными фасонами причёсок, они проходят словно череда перерождений в театре сантаны. Там, внутри, стрекочут ножницы, хирургическая чистота, размноженная большими зеркалами, и мне хочется войти туда через зеркало и посмотреть на себя, стоящего снаружи, и когда мне это удаётся, я, к удивлению своему, замечаю рядом с собой какого-то незнакомца, пристально разглядывающего моё лицо. Я поворачиваюсь к нему, и он немедленно хватается за мою руку, как будто вознамерившись отнять её у меня. - А я стою, думаю, вы или не вы!- радостно сообщает он. - Простите...- пытаюсь было возразить я. - Да, мы незнакомы, то есть вы меня не знаете, и я, со своей стороны, прошу прощения за то, что столь бесцеремонно пытаюсь завязать с вами знакомство, но недостаток времени... Меня зовут Карл. Он запихивает мне в карман свою визитную карточку, продолжая улыбку, и проделывает это так ловко, что я не успеваю даже помешать ему. А теперь уже неудобно. - Видите ли, в чём дело,- объясняет он.- Я должен уезжать сегодня же, ужасно сожалею об этом, но, увы, дела. - А чем вы занимаетесь?- спрашиваю я, скорее машинально. - В свободное время?- пытается пошутить он. - В галерное. - Коммерцией, как ни прозаично это звучит. - Хлеб - тоже звучит прозаично, если вас это утешит,- говорю я, до некоторой степени оправившись и теперь внимательно изучая его лицо. Вполне приятное. - Я знал, что мы понравимся друг другу!- восклицает он, просияв. - А с чего вы взяли, что вы мне нравитесь? Он, не долго думая, воспринимает это как шутку. - Надо же было такому случиться, что сегодня, когда я должен уже уезжать, я встречаю вас, так случайно, на улице... - Что-то мне подсказывает, что наша встреча не вполне случайна. - А вы проницательны,- он хитро подмигивает мне.- Впрочем, учитывая то, что я о вас знаю... - Вы наводили обо мне справки? - Не стану отпираться, да, наводил. Хотя в этом и не было особой необходимости - ваша репутация хорошо известна в столице... - Вот как. Зачем же я вам понадобился? Или бизнес уже требует поэтического осмысления? - Я не занимаюсь бизнесом,- говорит он строго.- Я занимаюсь коммерцией. Бизнес - это немного другое. - Мне эти тонкости недоступны,- признаюсь я. Он кивает, давая понять, что не сомневался в этом. - И что же?- говорю я. - Вы знаете, что в городе скоро предстоят выборы, мы будем выбирать мэра... - Мы? - Есть очень хороший кандидат, который, действительно, многое может изменить в этом городе к лучшему... - Не нужно агитации. Я всё понял. - Нужно ему помочь. По этой причине я, собственно, и приехал. Это мой родной город, вы знаете? Я здесь родился. - Нет, я не знал этого. - Я делаю газету, и мне нужен главный редактор. - Отпадает. - Ладно,- говорит он.- Давайте посмотрим на это с другой стороны. Вы хотите что-то изменить в этом мире, я имею в виду, к лучшему, хотите исповедовать свою веру и делать это открыто, через прессу, я знаю, знаю. Вы прекрасный журналист, талантливый, яркий, но, с точки зрения вашего прежнего начальства, у вас есть маленький недостаток, вернее, излишество своё собственное мнение, правоту которого вы всегда и с таким блеском умеете доказать. В результате вас попросили с работы. Вы попытались запустить собственный проект, но кто-то постарался, чтобы затея ваша провалилась. И вот, я встречаю вас на улице здесь, в этом городе. - А вы неплохо осведомлены. - Да, я кое-что знаю о вас. И не думайте, что я всё упрощаю, нет, я понимаю, что всё было намного сложнее и не так однозначно... Но мы говорим по существу. Вам нужен печатный орган? Вот вам, пожалуйста, печатный орган. Да, это не то, о чём вы мечтали. Но всё впереди. - И вас не смущает, что я буду иметь собственное мнение? - Совершенно не смущает! Более того, чем ярче и интереснее вы будете его излагать, тем лучше! - Всё это очень хорошо, но меня не интересует местная тематика. Этот город мне неинтересен. - Между прочим,- говорит он,- в скором времени я собираюсь купить киностудию. Я слышал, вы пишете сценарии... Я могу помочь вам, обеспечить финансовую поддержку, но это будет союз, а значит, и вы должны помочь мне, и дело даже не в этих выборах - это так, эпизод, но... - Но? - Мы живём в мире реальном,- говорит он, широко улыбнувшись.- Со всем его реальным дерьмом. - Я с дерьмом мира не подписывал. Хотя и войны не объявлял, в этом вы правы. - Я прав,- подтверждает он.- Дабы насытить бренное своё тело, мы принуждены служить мамонне,- он горестно разводит руками.- Куда же деваться. Но дабы насытить дух свой, мы устремляемся к высшим сферам. Астрономы изучают звёзды, которые находятся за миллионы световых лет от нас. Ну зачем, казалось бы, это нужно? И какая от этого может быть польза нашим земным делам? - Коммерчески невыгодно? - Именно!- радуется он.- Но это нужно нашему духу, это отвечает нашему стремлению к познанию мира. Но чтобы заниматься такими исследованиями, нужны же деньги! Вы понимаете. А кто даст деньги? Можно просить, конечно, давайте просить. Вы хотите просить? Нет. Вы хотите просить? - Нет. - Давайте убеждать, давайте вздыхать, ах, что у людей неважно с воображением. Это правда, вы понимаете, да? Простите. За выражение, это объективная реальность. Что же нам делать? Вы не хотите просить, и я не хочу просить, что же нам делать? Остаётся заниматься коммерцией, вы понимаете? Остаётся заниматься коммерцией, и это так. Потому что либо мы будем просить деньги и жаловаться, что людям нужно не то, что мы делаем, либо мы будем давать людям то, чего они хотят, и получать возможность делать то, что мы делаем, устремляться к высоким сферам, пожалуйста. Вы понимаете? Либо мы будем просить, либо мы будем заниматься коммерцией. - Постойте,- говорю я.- Вы предлагаете как бы разделять часы труда и часы молитвы? - Вот! Вы меня поняли! - Предлагаете уделять молитве часы досуга, полагая, что Богу этого вполне достаточно? Верно? - Ну...тут, видите ли... - Султан собственноручно отрубает головы двадцати своим вельможам, уходит во внутренние покои дворца, воздаёт молитву и, вернувшись, отрубает головы ещё двенадцати. Но причём же тут я? Я ваших воззрений не разделяю. Он несколько озадачен, но капитулировать явно не собирается. - Нам с вами просто нужно поговорить более полнокровно, вы понимаете. Как жаль, что я должен уезжать сегодня, мы бы с вами поговорили. Но это ничего, мы ещё встретимся с вами. И договоримся, вот увидите. У меня чутьё на это. Мне нравится, как вы принимаете мир, мне нравится, как вы делаете дело. Это очень важно, как вы делаете дело. Мне нравится, это я говорю вам. - Я не питаю уважения к людям, которые призывают к войне. И я отворачиваюсь и ухожу, когда кто-нибудь начинает вопить о революции. Только и всего. Но я вовсе не считаю, что Рай можно устроить на деньги, собранные в Аду. Эти два мира гораздо дальше один от другого, и гораздо ближе, чем вам, может быть, представляется. - Да, я понимаю, о чём вы говорите. Вы убеждены, что между нами не может быть союза... - Может быть, компромисс, если хотите... - Да. Я понимаю, да. И всё-таки подумайте. У вас остаётся моя визитная карточка, я дал вам. Там есть телефон. Позвоните мне. Слышите? Теперь. Как мне вас найти. Он выжидающе смотрит на меня. Я молчу. Он понимающе кивает. - Так. Ладно. У вас есть мой телефон. Вы всегда меня найдёте. Мы можем работать, вы понимаете, да? Это удача, вы поверьте мне - и для меня, и для вас. Я буду ждать, слышите? Позвоните. Он смотрит на часы. - Я бы хотел, конечно, поговорить ещё с вами, но, я вижу, вы ждёте кого-то? - Да, жду. Он улыбается и протягивает мне руку. - Ну? Удачи вам. Мы прощаемся, и он уходит. Я достаю из кармана белый твёрдый кусочек картона. Мне приходит в голову мысль. Я подхожу к седому человеку в добротной кожаной куртке, бросаю в его деревянный ящик монету и погружаю свой трофей в пачку листков с предсказаниями. - Обычно платят за то чтобы взять,- замечает он. - Значит, мне судьба делать всё не так, как другие,- говорю я.- А впрочем, считайте это авансом.
Она толкнула дверь и вышла ко мне. Она вошла под ажурные своды горячей, пахнущей зноем листвы, и вздохом прокатился ветерок по амфитеатру, как она хороша! - Ну как?- говорит она, без нужды трогая уложенные локоны. - То, что нужно. Я пытаюсь говорить спокойно. Она надевает шляпку, поправляет её, нет, вот так, чуть набок. - У тебя нет монетки?- спрашивает она, заметив предсказателя. Она идёт к нему. - Ваш кавалер уже заплатил за вас,- сообщает ей дед, показывая на меня. - Правда?- она оборачивается ко мне.- Как мило... Зажмурившись, чтобы не подглядывать, она пробегает пальцами по стопке, пальцы замирают, и в тот же миг, быстро и цепко, она выхватывает листок. С недоумением разглядывает. - Посмотри-ка,- она протягивает его мне.- Что это? Что? Визитная карточка. Я в душе ругаю себя за свою выходку. Она читает вслух вытесненное свинцом на бумаге имя и задумывается, как будто что-то припоминая. - А знаешь...- говорит она.- Я слышала это имя. Старик улыбается. Она смотрит на меня. Замечает во мне перемену. Ты что, расстроен? Да нет, что ты. Пойдём? Она идёт. Растерянно вертит в руках карточку. Потом, вдруг разом решившись, рвёт её на кусочки и вытряхивает из ладошки в урну. Возвращается ко мне. - Вот и всё,- она обнимает меня за руку.- Зачем нам нужен ещё кто-то? - Да,- говорю я.- Зачем? Какие у тебя красивые волосы, Лил! Нет, правда, хорошо. Да? Ей приятно. Сегодня явно благоприятный день для всяческих начинаний. Ветер что ли переменился? - Не начать ли и мне артистическую карьеру? - Прямо сейчас? - Немедленно,- заявляю я и, подойдя к пожилому господину, мирно расположившемуся под сенью каштанов дабы немного подремать в тени, спрашиваю его, не будет ли он так любезен одолжить мне свою шляпу. - Видите ли, у неё такой классический вид, а я неравнодушен к классическим атрибутам. Он не отвечает. - Я могу взять её у вас в аренду,- поясняю я. - Пожалуйте,- говорит он тоном потомственного дворецкого. Я благодарю его. - Усаживайся, Лил, поудобнее. И разумеется, я взываю к твоей снисходительности. Не забывай, это моё первое выступление в подобном амплуа. Можно сказать, дебют. Я пересекаю улицу, пропустив перед собой мотоцикл, становлюсь так, чтобы не мешать людям проходить мимо, раскладываю на тротуаре носовой платок и располагаю на нём шляпу,- всё-таки вещь чужая. Потом я основательно откашливаюсь и, закончив этим все необходимые приготовления, затягиваю песенку из репертуара Мадонны. Для пущего успеха предприятия я подпускаю в голос побольше трагичности. Лил некоторое время держится, но наконец начинает откровенно покатываться со смеху, чем сводит на нет весь трагический эффект. Закончив свой концерт и поблагодарив щедрую публику, я возвращаю шляпу любезному её владельцу, хранившему на всём протяжении моего выступления спокойствие, достойное карнакских изваяний. Часть выручки я отдаю ему в качестве платы за аренду - договор есть договор. После этого я направляюсь к Лил с твёрдым намерением отчитать её. - Не понимаю, что ты нашла в этом весёлого. Я выбирал самые несмешные песни. Она делает извиняющееся лицо. - Ты с таким чувством пел... Прости, я не хотела. Ты молодец. Она опять начинает давиться смехом. Ну что тут будешь делать, если в человеке нет ни грамма серьёзности. - Что нам с этим делать?- размышляю я вслух, пересчитав деньги. - А ты даже кое-что заработал,- говорит она с лёгким удивлением. - Видишь, мне тоже платят деньги. Я же говорил, сегодня благоприятный день. И народ в этом городе чуткий и отзывчивый. - А кто говорил... - Всё!
Я бросаю жетончик в щель автомата, дёргаю за ручку - дзынь! Очень просто. Следующий - дзынь! Дзынь! Мы встретились с Лидой на променаде у моря. Они поцеловались и стали разговаривать, словно бы не замечая моего присутствия. Все мои попытки принять участие в их разговоре окончились полной неудачей. Наконец, когда Лида обмолвилась обо мне в третьем лице, я не выдержал: "Милые леди, я вам, случайно, не мешаю?" Мой вопрос остался без ответа, и я ушёл. Дзынь! Должен же он раскошелиться, наконец!
- Ну что, выиграл что-нибудь?- спрашивает Лил. - Всё проиграл?- говорит Лида. - Ничего не потерять - значит, уже выиграть,- веско заявляю я. Лида говорит: "Ну что ж, тебе виднее". - А давайте сфотографируемся все втроём,- предлагает Лил. Фотограф, навострив уши, издаёт призывную улыбку. Я отворачиваюсь. - Идите вдвоём. - Почему?- удивляется Лида. - Я не люблю фотографий. Всё когда-нибудь становится прошлым, а я не люблю гербарии. - Какой ты умный,- качает она головой. - Да,- скромно говорю я.- Но, увы, это редко помогает. - Помогает в чём?- спрашивает она. - Это не мешает иногда совершать глупости. - Вот как? - Да,- говорю я.- Когда в поезде тебе на голову падает чемодан, он не спрашивает тебя, знаешь ли ты что-нибудь о силе инерции. - Но можно уйти из-под него,- возражает она. - Не уверен. - Хватит, хватит, хватит,- вмешивается Лил.- Сейчас он втянет тебя в дебри. Не поддавайся ему,- говорит она Лиде. Лида просяще смотрит на меня. - Мне бы хотелось, чтобы мы были втроём,- говорит она. Я колеблюсь. - Ладно,- наконец, сдаюсь я.- Быть любезным - тоже удовольствие. - Только давайте быстрее!- торопит нас Лил.- А то стемнеет скоро. Будем похожи на привидений.
Фотограф возится со своим аппаратом, торопливо производя невидимые манипуляции. Свет в глаза. Заходящее над морем солнце.
...........................
И я подумал, что лето кончается и кончилось уже, и скоро осень, ведь так бывает осенью, бархатный сезон. Так просторно, когда всё сверкает от солнца, улицы, проспекты, стекло, и можно дышать, дышать, так много воздуха, что его, кажется, нет совсем. Так много места для света. Как в комнате, когда в неё впускают день, но комната не может вместить столько простора, ни одна комната не может вместить столько света, и кажется, стены стали прозрачны, и нет комнат, коридоров, улиц, нет того, что внутри, и того, что снаружи, только свет, сверкающий, прохладный. Пространство. Зеркала стёкол. Так бывает, когда начинается осень. И ещё на закате. Как сейчас. Когда всё замерло, сама невесомость, и вот, затаить дыхание и замереть так, тебя нет уже, и нет ничего, что не ты. И щемит сердце. Но что-то уже тянет тебя назад, в комнату, и ты не хочешь оборачиваться, но уже обернулся, и поздно знать, что там ничего нет. Ты уже обернулся. Лида. Я боюсь потревожить её, грубо ворваться в этот хрусталь, его холод и чистоту, его свет. И уже не могу не сделать этого. Она встрепенётся, скажет: "Что?" И отвернётся, застигнутая врасплох, может быть, закусит губу. Станет мучительно собираться с мыслями, её губы робко станут нащупывать улыбку, неуверенно, ей нужно будет ответить. Она скажет: "Что?" Но я должен. Прости. - Ты сказала ей о нас? - Нет. Она не пошевелилась. Она сказала: "Нет. Но она знает".
Закат. Пустая комната с открытым окном. Занавески, зеркало, шезлонг. Розовое в окне небо.
Вдалеке просёлочная дорога, изгородь со стороны поля, крошечная фигурка велосипедиста. Сумерки.
9
- Где ты в последние дни пропадаешь всё время? Я не спрашивал тебя до сих пор, но как-то... - Тебе же это неинтересно. - Ну почему же... - Ты же знаешь, мне предстоит путешествие. - Тебе? - Нам. Нет, не с тобой. - Надеюсь, не кругосветное? - Я же говорила тебе, мы уезжаем на гастроли. - Ах да, я и забыл. Ваш обожаемый Монпасье вознамерился, ни много ни мало, покорить всё побережье - все сто пятьдесят два километра! Она разжигает камфорку. - Да никакой он не обожаемый. Кофе будешь? - Да. - И потом, что в этом плохого? - Ничего. Только зачем называть это гастролями? - Он это так и не называет. Это я говорю, гастроли. - И ради этого нужно жить в гостиницах? - А почему бы и нет?- пожав плечами, говорит она.- Главное, чтобы весело было. - Немного же вы заработаете. - А разве это так важно?- говорит она. - И когда вы уезжаете? - На днях. Ты не видел мой халат? - Он в комнате, на стуле. Но сегодня ты больше не уходишь? - Нет. Помоги. Я расстёгиваю крючки на платье. - Последи за кофе. За окном детские голоса. Вода в джезве, закипая, начинает тихонько шуметь. Клеёнка на столе. Подоконник, и дальше тень. Я снимаю кофе с огня и, помешав его ложечкой, разливаю по чашкам. Она выходит из ванной, закалывая волосы. Целует меня и усаживается за стол. - Фу. Ну и умаялась я. Такая жара. Я открываю холодильник. Закрываю его. - Сливки кончились. - Ничего, выпью чёрный. - Съешь что-нибудь? - Не хочу. - Ну что ж. Хоть один вечер побудем вместе, вдвоём.
Недвижность листвы. Дуновение запаха её духов, такое слабое. - Тит Сестерций жил в небольшом городке на берегу Миссисипи. Он был влюблён в одну девушку, долго и безуспешно добиваясь взаимности. И вот, однажды, наконец, он услышал от неё слова, которые чуть не разорвали его сердце переполнившим его восторгом. Она шепнула ему: "Сегодня ночью". Можешь представить себе его состояние. Он не мог найти себе места, он метался по комнате, не в состоянии думать ни о чём другом, а день, между тем, не торопился уходить, медленно, мучительно медленно клонился он к вечеру. Но вот уже небо окрасилось закатом, теперь немного, совсем немного! Ему сделалось тесно в стенах его дома, он выбежал на воздух и, бесцельно бродя по улицам, сам не заметил, как вышел к реке. Солнце уже зашло, и река и небо над ней были залиты ровным золотисто-багровым сиянием. Пароход, только что отчаливший от пристани, медленно и важно проплывал мимо, неся своё отражение как чёрное вымя, и зачарованный, смотрел на него Тит Сестерций, рассеянно блуждая взглядом по палубе. И вдруг он оцепенел. Среди толпы незнакомых людей, навалившихся на поручни, он увидел ту, которая... Он увидел её. Она не видела его, болтая с кем-то, кто стоял рядом с ней. Оторопевший, потрясённый, он смотрел на неё и не мог оторвать глаз. Она уплывала. Пароход уносил её всё дальше, дальше по течению, вот она повернулась спиной, вот он уже не может различить её среди толпы, вот она исчезла совсем... Пароход давно уже скрылся, а несчастный Тит всё стоял и смотрел на пустынную реку, всё такую же прекрасную... - И больше он никогда не увидел её? Она уплыла навсегда? - Больше никогда. - И даже не попрощалась с ним... - Это было бы слишком жестоко. Или романтично? - Да. Слишком жестоко... - Сварить ещё кофе?
Напевая вполголоса тему, которую он напевал в танцзале, Конферансье входит в подъезд. Поднимается по ступеням, проходит мимо. Где-то наверху его шаги замирают. Тишина. Звук открываемой ключом двери. Захлопнулась.
Он кладёт телефонную трубку, он только что говорил с кем-то. Кивает своим мыслям. Протянув руку к журнальному столику, достаёт из пачки сигарету. Разминает её в пальцах. Смотрит куда-то перед собой. В дверь звонят. Он поворачивает голову, но не двигается с места. Звонок повторяется. Он досадливо качает головой, отбрасывает сигарету и идёт открывать. Мой голос в прихожей.
Люстра с голубыми пластиковыми чехлами. Одна лампочка перегорела, осталось три. Открытое настежь окно с раздвинутыми шторами. На кухне шумит чайник. Мы сидим в креслах. Справа от меня, на журнальном столике, беспорядочной стопкой лежат журналы. Он читает газету. - Странно...- говорю я. - Что?- говорит он, подняв голову. - Странно, как могут одни и те же слова иметь совершенно разный смысл, в зависимости от того, произносишь ты их или слышишь, и от того, кто их произносит, и кто слышит... И ты думаешь, что тебя понимают, а на самом деле... На секунду задумавшись, он недоумённо смотрит на меня. - Вы что, поссорились?
Звонит телефон. Он снимает трубку: "Алло". "Да". "Ну конечно". "Ладно, не буду. А ты собралась уже?" "А что такое?" "Да? Ну ладно, только смотри, не опаздывай". "Ну всё, до завтра. Пока". Он кладёт трубку. - Кто звонил?- спрашиваю я. - Она. - Кто? Лил? А почему же ты... - Ну, я же не знаю... - Так что, она всё-таки едет? - А что, она собиралась не ехать?
Он играет спичечным коробком, гоняя его пальцами перед собой по кухонному столу. Я сижу, поставив локти на стол. Высохшее пятно от чая на желтоватой скатерти, две пустые чашки на блюдцах, пепельница. Уже за полночь. Завтра ему вставать, но он отмахнулся - ерунда. Тебя не будить? - Да нет, не нужно. Тихо. - Нужно кое-что обдумать,- говорю я.- Наверное... Нужно разобраться во многом. - Ну, время у тебя будет. Я говорю: "Да". - Когда возвращаетесь? - Не знаю,- говорит он.- Смотря по тому, как нас примут. - Понятно. - Хотя чем другие города, в сущности, отличаются от нашего? - Ну да,- говорю я.- В самом деле. - Через пару недель, я думаю. Хотя, может быть, раньше. - Или позже? - Ну да.
Мы укладываемся спать. Я - на диване, он - на кресле-кровати. - Устроился? Я киваю ему. Он выключает торшер, и комната проваливается в ночь. Его голос из темноты: - Если будут звонить, запиши, если что передадут. Я отвечаю: "Да, конечно". - Вообще-то, все в курсе, но мало ли что... Мы лежим молча. - Так она что, выгнала тебя что ли? - Да нет. - Что-нибудь случилось? - Нет. - Она что, решила не ехать? - Да нет, просто... - Что? - Просто я не люблю прощаться. - А. Понятно. Я лежу, глядя в темноту. Мы молчим. - Ну что, спим?- говорит он. - Спим. - Значит, я не бужу тебя завтра. - Нет. - Ну, давай. - Счастливо тебе со всем этим... мероприятием. - Ха. - - - - Спасибо. Ночь. Тишина. На кухне гудит холодильник.
Они уехали. Утром, проснувшись, я был уже один. На кресле лежала подушка и на ней две сложенные простыни. На кухонном столе была записка. Я смял её, не читая. Чайник на плите был уже едва тёплый.
Полдня я обследовал ящики письменного стола, всякий хлам, уложенный стопками или валявшийся как попало - фотографии, письма, записные книжки и разные бумаги. Несколько раз я ловил себя на мысли, что боюсь произвести шум. Может быть, я всё ещё боялся, что он внезапно вернётся, что-нибудь произойдёт непредвиденное, и он отменит всё это, мало ли... Но он не вернулся. Они уехали.
Я дожидался вечера - тянул время. Уже набирая номер, я понял, что не знаю, что сказать ей, если она возьмёт трубку. Она не подходила. Я лёг на диван, придвинув телефон поближе. Трубка свесилась почти до самого пола. Я лежал и слушал гудки. Она всё-таки уехала.
В записке было следующее: "Ключи на холодильнике. Гараж, если смотреть из окна, второй слева. До встречи." Как это я нашёл их сам!
Я неважно почувствовал себя ещё утром. Барометр уже падал. А ночью начался шторм. Два раза пропадал свет. Я не мог заставить себя лечь спать. Ветер силился разбить стекло. Комната была как аппендикс ночи. Я сидел в кресле и пил коньяк. О чём-то я хотел подумать... За окном бушевал ветер, и было темно. Я не мог сосредоточиться.
Потом начался дождь. Я просыпался, снова засыпал. Дождь всё лил. Я спал.
Когда я проснулся, было солнце, и было утро. Я встал, умылся, выпил кофе,- молотого не нашлось, и пришлось пить растворимый. Я подумал: "Так бывает всегда. Сначала я хочу вырваться из круга, а потом пытаюсь восстановить его. И восстанавливаю себя каждый раз по памяти, проверяя, всё ли на месте". Я подумал: "Так каждый раз, я думаю, что сумею обмануть себя, или время?" Я подумал: "Что-то каждый раз заставляет меня вернуться. Каждый раз". И я подумал: "Я не хочу этого больше".
Я уезжал из этого города навсегда.
- Алло, Лида? - Да. Привет. Откуда ты звонишь? - Ты звонила мне? - Да, но никто не брал трубку, я уже начала беспокоиться... - Они уехали. - Кто? - Лил. Она уехала, но скоро должна вернуться. - А. Понятно. Она что-то говорила мне... - Я уезжаю. - Что? - Я уезжаю. Я звоню чтобы попрощаться. - Уезжаешь? Куда? - Совсем. Я звоню чтобы попрощаться с тобой. Она молчит. - Алло,- говорю я. - Может быть, ты зайдёшь? Попрощаться, раз уж решил. - Лучше не надо. - Так что, ты решил окончательно? - Да. Я звоню тебе из автомата. - И что, навсегда? - Я приеду ещё. Как-нибудь, когда-нибудь, не знаю, когда, и, честно говоря, не знаю, зачем. - Когда-нибудь - это когда? - Не знаю. Я бы сказал "никогда", но не люблю этого слова. - Может быть, ты всё-таки зайдёшь? - Нет. Я звоню тебе чтобы попрощаться и сказать, что... Не знаю. Что-нибудь на прощанье. - А что мне сказать ей? - Не знаю. Что-нибудь. Всё равно. Скажи, что я уехал. - Так что? Значит, прощай? - Прощай. И спасибо тебе. - ... - ... - Прощай.
В этом было что-то унизительное. В том, как это застало меня. Она уже шла на обгон, а я всё ещё ничего не замечал. И только когда она стала сигналить. Я так ударил по тормозу, как будто передо мной выросла стена. Мы вышли из машин. Она стояла и смотрела на меня. Она ждала, но я не мог заговорить первым. Ох, Лил! Я не хотел этого, это глупо, глупо, глупо! - Так,- заключила она.- Пьяный за рулём, и машину угнал. Я молчал. - Ну,- сказала она.- Что делать будем? Я стоял против солнца и плохо видел её лицо. Глаза чесались. Она кивнула, хотя я не произнёс ни слова, и направилась к своей машине. Оглянувшись на меня, как будто приглашая, нырнула за руль. Захлопнула дверцу. Я вернулся в машину. Она развернулась и проехала мимо меня. Я закурил. Тянуть было бессмысленно. Я развернул машину и поехал следом за ней. Что-то было унизительное в этом. Это не моя машина, нужно её вернуть, только чтобы вернуть машину,- я говорил себе,- только чтобы вернуть машину. Но я уже не знал, почему я говорю себе так. Почему я так настойчиво об этом думаю.
Почему я всё время думаю об этом.
Эпилог
Они поднимаются по склонам горы, и одни, проделав уже долгий путь, не имеют силы подняться хотя бы на шаг выше, а другие, едва начав восхождение, падают, как только лёд выступает у них под ногами. Я долго искал путь и много дорог видел, но одни извивались и были подобны лабиринту, и путник забывал о том, кто он, и откуда идёт. Другие же вели в болота и там обрывались. Я видел дороги, что спускались от ледников на дно ущелий. Я видел такие дороги, которые начинались в садах, а терялись в пустыне, и попавший в пустыню умирал от жажды, и пески заносили его, и не оставалось о нём памяти. И многие, кто шли со мной, погибли.
И вот, я перестал встречать тех, кто шёл мне навстречу, и не было никого, кто шёл бы впереди меня или по моему следу. Никто не окликал меня, и я никого не видел. Я почувствовал лёгкость в ногах и возликовал, и тяготы пути покинули мою память, и я не знал причины этому.
Я увидел великое здание и, приблизившись к его воротам, поразился их великолепию, но не стал медлить и вошёл в галерею, и шёл по ней, пока не увидел перед собой дверь. И перед дверью этой за чёрным офисным столом сидела женщина, и её красота овладела мной, и я подумал: "Никогда, никогда не видел я такой женщины прежде, во все дни моей жизни!" И она посмотрела на меня, и от красоты её глаз я потерял сердце.
Сделав улыбку, она выдвинула ящик стола и извлекла из него чистый лист бумаги. - Кто вы?- спросила она у меня. Не зная, что ответить на такой вопрос, я, на всякий случай, назвал своё имя. - Год рождения? Простите, сначала пол. Я подумал, что неплохо бы как-нибудь пошутить, но в голову упорно не шло ничего путного. Удивлённая паузой, она подняла на меня глаза. - Вы затрудняетесь определить свой пол? - Напротив,- я глупо улыбнулся.- Я, как никогда, в нём уверен. - Ой,- со вздохом покачала она головой и достала сигарету. Я торопливо поднёс ей зажигалку, стараясь хоть как-нибудь скомпенсировать свою тупость. - Вредные привычки?- продолжила записывать она. - Люблю прикидываться дурачком. - Зачем?- снова удивилась она. - Вредная привычка,- несколько уклончиво объяснил я. - Хорошо. Я запишу вас в очередь. Вот, возьмите талон. - Но ведь никого нет,- возразил я. - Где?- спросила она. - Везде,- сказал я. - Вы что, дурачок? - Ага,- соврал я. Она пожала плечами. - Ну что ж. Тогда пойдёте вне очереди. Проходите,- и она отвернулась.
И я вошёл в дверь и оказался посреди чудесного цветника, а надо мной был лучезарный купол, подобный куполу неба, и в середине его я увидел сверкающую корону звёзд. И я понял, что настал час свершения, и я узнаю всё, что хотел узнать. И я молчал, не зная, что должен спросить, чтобы произнести все вопросы, какие только есть в мире. И посмотрев на цветник вокруг себя, я сказал: "Какие цветы мне собрать для неё?" И я услышал: "Лотосы и тюльпаны".
Когда я вышел, она торопливо пудрилась перед зеркальцем. - Это тебе,- я протянул ей букет. Она взяла его, и её глаза широко раскрылись, и она поднесла цветы к своему лицу и вдохнула их запах, а потом посмотрела на меня, и её ресницы дрожали. - Какое чудо,- сказала она тихо. - Будь они в тысячу раз прекраснее, они всё же не могли бы сравниться даже с тенью волос твоих,- сказал я. - Сколько же они тебе стоили,- сказала она. И я сказал: "Когда бы стоили они в тысячу раз больше, они и тогда не могли бы стоить и кончика твоего мизинца, и единого твоего слова, и единой улыбки". А потом я протянул ей руку, и она коснулась моих пальцев своими пальцами и поднялась ко мне, и мы были вместе...
1990-1999 гг.