– Представьте себе, было время, когда я серьёзно решил, что жить не стоит, и ухватился за самоубийство.

(А.С. Суворин. Пьеса «Татьяна Репина», 1888 г.)

— Ну?

– Я всё приготовил… написал письма… взял револьвер…

– И раздумали?

– Нет. Ко мне вошла мать.

— А теперь тебе надо бежать. — Шепот привел сидящего в чувство — холод стены, к которой прислонился Сергей, с предательской дремотой подступал к нему. — Этот парень на телеге со старухой, думаю, уже понял обман. Жаль, что так вышло. А ведь впереди столько отливающих бронзой поворотов. Видно, не судьба пройти до конца. А может, только сейчас? Всяко бывает.

— Ты ещё здесь? — Молодой человек машинально огляделся.

— Нет, это ты ещё здесь. Хотя пора бы думать о моей просьбе. А я ухожу.

Вдруг он почувствовал за спиной усиливающийся сквозняк.

— Торопись, говорю, — отдалось под сводами.

— Но куда? Куда бежать?! — мужчина уже стоял на ногах.

— Большинство предпочитает назад, таскать камни… Тебе туда путь закрыт, по двум уже причинам. Но и налево не выдержать — лабиринты совести… не по зубам… — с сожалением вздохнула невидимая собеседница: — Беги в правую галерею и только прямо… И вниз…

Сергей, не дождавшись конца фразы, бросился вперёд. Факелы по-прежнему освещали каждый поворот, но цифр уже не было. Через несколько минут он остановился у очередной развилки, прислонясь к стене и пробуя отдышаться. Сквозняк тут же дал о себе знать. Затаив дыхание, беглец прислушался — из тьмы тоннеля, откуда гнала его сама смерть, донёсся непонятный шум, напоминавший скрип телеги. Страх, было отступив, вновь охватил его и заставил буквально рвануться вперёд. Крутой уклон облегчал задачу.

Прошло ещё немного времени, и вдруг сквозняк, ощущаемый уже на бегу, перешёл в ветер, а в шуме из-за спины, отчетливо послышались удары колес о камни.

«Настигают! — мысль, которую он гнал от себя, превратилась в реальную угрозу. — Не успею!»

Сергей в отчаянии огляделся по сторонам. Неожиданно перед самым факелом он увидел подобие пещеры уже с несколькими галереями и заметил в стене неглубокую нишу. Мужчина замер, буквально вдавившись в неё. Шум перешёл в грохот, и, поднимая столбы пыли, мимо пронеслась телега, но тут же, к ужасу, остановилась.

— Он не пробегал здесь, — услышал Сергей спокойный низкий голос.

Отдаленный разговор двух человек позволил выдохнуть. Неожиданно отблески пламени задрожали и поползли в сторону беглеца. Он всё понял — кто-то снял со стены факел. Звук приближающихся шагов не оставлял ему шансов.

— Что у тебя завтра? — по-прежнему спокойно спросил первый.

— Завтра? Завтра, миленький, ничего, — усмехнулся старушечий голос, в котором Сергей сразу узнал красную кофточку. — Всё у меня сегодня, — добавила спутница.

Странный диалог был отчего-то ему знаком.

* * *

Каждый мэр курортного городка Ялты, что на берегу Черного моря, строго на юг от Кремля, обязательно строил фонтан.

Для чего их строили, никто толком не знал. Скорее другие задачи были им не по плечу. Но жители, размышляя об этом, пришли к убеждению, что отцы города считали возведение фонтанов началом инноваций в экономике городка. Обещанных им давным-давно. Так давно, что некоторым нужно было напоминать о таких обещаниях. В этом все были едины. Но вот в чём изюминка проекта, какая скрытая пружина даст толчок их выполнению — здесь озадаченные граждане делились на три группы.

Первая, самая многочисленная, считала, что изюминка эта в услаждении глаз отдыхающих, приносящих немалый доход городку, и придании знойной набережной приятной свежести, несомненно, поднимающей настроение. С него и должно всё начинаться, считали они, облюбовав для размышлений Банный переулок. Называлась группа красиво — «Услада взору». К тому же тираж портретов управителей этой группы поражал воображение.

Другая всерьёз считала, что фонтаны — результат строгого следования генеральному плану развития. Тайному. И нечего копаться, домысливать и приставать с глупыми вопросами к градоначальникам, ибо тогда тайна перестанет быть таковой и идею просто украдут. А такого исхода не хотел никто. Убеждённые в своей правоте, они и назвали себя «Справедливой общиной». Портрет управителя этой группы с некоторых пор висел только у него дома.

И лишь третья, совсем малочисленная, в которую входили сами отцы города, знала правду. Фонтаны строились ими в память о себе. «Ведь решение должно быть простым, как все гениальное, — наивно думали они, начитавшись блогеров. — Должно лежать на поверхности и не требовать особых усилий. И вообще произойти само собой. А раз так, раз случиться событие может в любой день, то на чей фонтан удача выпадет, тот и будет увенчан лаврами. Опять же, если останется лишь фонтан, беда невелика — всё память о тебе». — Так мечтали «отцы» и вместе, и по отдельности, и на ассамблеях, и в тиши уютно устроенных для дум кабинетов. Но смелые мечты вовсе не совпадали с мыслями даже ближайших назначенных ими же помощников. Поэтому правили те в окружении предателей. Но по-иному и не могло быть. Правда, один начал догадываться об этом. Но лишь догадываться. И страшно никому не стало. Само же отсутствие страха друг перед другом сближало. И успокаивало. А на всех приёмах, где они необыкновенно часто показывали как бы невзначай свои дорогие часы, обсуждалось лишь одно — кого назначить следующим мэром. Искренне полагая, что «не боги горшки обжигают», а также помня выражение классика о «кухарке», члены этой, как уже говорилось, самой малочисленной группы с рвением начинали делать и делить одно и то же, не понимая разницы в двух великих русских глаголах. Но и это было объяснимо — гораздо свободнее владели они наречиями иностранными. А там такой разницы нет. Как между «ты» и «вы» в великом колониальном языке. Ну не понимали они разницы.

Никто давно уже не помнил имён градоначальников, так похожи были дела одних на обещания других или наоборот, что можно было запутаться не только в именах, но и в должностях, которыми те обменивались слишком часто. Чего греха таить, порой путали, кому в какую дверь сегодня идти, и потому держали отдельный департамент по табличкам на кабинетах, который и хранил расписанный календарь великого Цезаря.

Так и текло потихоньку время. Годы шли, но ничего не менялось. Все даже стали привыкать к размеренной жизни, постепенно приходя к мысли, что и так неплохо. Честно говоря, люди и раньше-то не особо верили в лучшее, понимая, что всё обещанное — на самом деле утраченное, но забытое усилиями властителей, уже канувших в Лету. И с присущей народу хитринкой наблюдали, как «нынешние» старались убедить их детей, будто ни счастливого детства, ни лучшего в мире образования, ни достойных, да и вообще добрых отношений между людьми никогда в городке не было. А цены никогда не снижались. Это единственное, что им пока удавалось. Покашливание народа в кулак по баням не устраивало поэтов, в отличие от власти и пишущих детективы. Последние, в благодарность за приглашения, даже придумали начальству объяснение — табак. История же той, прежней жизни была предана забвению. Как и в семнадцатом. Ловко и удачно. Опять же, согласно традиции.

«Но, наверное, такова судьба нашего городка. И есть какая-то тайная правда в том, что всё повторяется вновь и вновь». — Так думала интеллигенция, за долгие годы инноваций усвоившая лишь пару новых и к тому же чужих способов отъёма денег — мюзиклы и арт-гараж-балеты. Да, пожалуй, ещё и ударившись где-то головой, пришла к выводу о пользе личных встреч с властью, наивно полагая, что онивстречаются с ней, а не наоборот. И даже, о ужас, осмеливалась журить её после этого. Опять же с умыслом, в оправдание перед остальными. Но наград за смелость требовать не решалась. Ни-ни. И предлагая написать «портретик» венценосцам, мучилась по ночам, считая даже это риском и подвигом, вздрагивая при слове «Баргузин». Ведь «мотор ревёт, а кто знает, пропасть или взлёт?» — как случилось однажды с самым лояльным градоначальником за отказ вернуть карточный долг. Охранные грамоты — портреты и фотографии с ним, на той же Знаменке — превратились в приговоры, приходящие в полосатых тельняшках, опять же, по ночам и грозя пальцем обезумевшим обладателям. Впрочем, как и во все времена, находились питерские изгои, у которых правда, радость и доброта в музыке «Сольника» совпадала только с радостью молодости. Ну, ещё с дядей Мишей и его волшебным саксафоном, а вовсе не с площадями первопрестольной.

Сам же городок продолжал расчетливо жить за счёт отдыхающих, всё-таки бьющие фонтаны были так великолепны! Ну и продаж в дальние страны воды — её было так много! К тому же туда постоянно приезжал певец, сам изломавший свою судьбу и ничего не получивший взамен. Хотя в молодости ему грезилось иное. Видимо, бедняге фонтаны дарили отдохновение. И оно ему потребовалось, когда однажды, по неосторожности выйдя из тела, он попал в страшные катакомбы. Надежда забрезжила, за него порадовались, но потом всё улеглось. И жизнь потекла по-старому. Так принято было в том городке.

Фонтанов же становилось всё больше и больше, и однажды оказалось, что вся набережная застроена ими. Но воды на все творения «отцов» стало не хватать, и наконец она иссякла совсем. Никто из них не догадывался строить водопроводы. Все увлекались одним и тем же — грёзами о своём месте в истории. Даже с курьёзами. Один из подданных, кладовка для хранения картин которого показалась слишком ему мала, быстро сообразил, что, подарив портреты градоначальников городу, получит галерею у самого Кремля. И провернул это. К арт-гараж-балетам добавился ещё один способ. Все бросились вслед… но остались ни с чем. Точнее, со своими кладовками. И никто не заметил, как грёзы о месте в истории ловко подменили местом на стенке. Или у стенки, или… впрочем, решать вам, дорогой читатель.

А вода всё убывала.

Успевшее разбогатеть окружение покинуло город, справедливо полагая — где теплее, там и родина. И они не лукавили, потому что думали так и раньше, когда вызвались послужить градоначальникам.

Картина была удручающей. Люди поняли, что стоит исчезнуть чему-то малому, незначительному в их жизни, как всё вокруг обнажит свое уродство, и они останутся беззащитными. Но это было единственное, что поняли они. Между тем городок утратил свою привлекательность и захирел. Фонтаны со временем разрушились, и набережная опустела. Жители обеднели. Пасмурные дни чередовались с унынием. Забрезжила так знакомая перспектива повторения. К тому же злые соседи стали подступать к ним с вопросами: куда подевалась вода?

Но однажды один из жителей, старый-престарый доктор, сказал им, что соседи вовсе не плохие, а плохи отцы города. Это были ужасные слова. Но люди, несмотря на выкрики интеллигенции, решили дослушать его до конца.

— Что же нам делать? — спросили они.

— Ответить на приглашение жить вместе.

— Да, но у них общий для всех народов градоначальник!

— Примите и его.

— Но нас пугали, что тогда заберут нашу воду!

— А разве вода была когда-то вашей? Вы ведь могли только смотреть на фонтаны. Зато помощникам их градоначальника, в отличие от наших, некуда, да и не на что бежать. Они такие же, как все. Разве это не главное для вас и ваших детей?

Все, кроме «освоивших» пару новых способов, резонно согласились, что в помощниках и была главная беда городка.

И вот началась новая жизнь. И радость с благополучием, утерянная когда-то, опять пришла на улицы Ялты, в домах перестали запирать двери, и все поняли то, о чём писали в пожелтевших письмах их прабабушки друг другу. И люди быстро-быстро забыли прошлую плохую жизнь. Чтоделало её несносной. Снова потекли годы писем друг другу, которые тоже начинали желтеть.

Но однажды в городке появился умный, необоснованно вальяжный человек, к сожалению, так и не окончивший православного университета, хотя сам, ограничивая себя тяготеющим присутствием на главных церковных службах, ни за что не согласился бы с подобным выводом. Зато слушал шептунов, верил астрологам и понимал толк в умении подать себя… слыл даже йогом. В общем, как бы менее личность, но увлечённый. Он-то и взялся исправлять забывчивость, посчитав, сколько воды пришлось бы на каждого, не делись они ею с соседями. А значит, и денег. И все в который раз задумались. Ведь хотелось жить ещё лучше. Иметь дома побольше, спать послаще и есть повкуснее. Но от кухонного шоу — уже поднадоевшего заработка и без того не бедных, но примелькавшихся лиц — слаще не спалось. Лишние же деньги манили. А как осуществить мечты — не знали. Да и доктор уже помер. Такое тоже случалось, а другого в подобных случаях никто никогда не мог найти. Потому что не было веры, и не только в удачный поиск. Люди потеряли её давным-давно. Как только увлеклись «кухней», чтобы послаще спать.

Тогда человек, обманув их заманчиво посчитанной водой, рассудил, что раз те помочь себе не в состоянии, пусть изберут его градоначальником, и он подумает за всех. Сами же говорили: прежний надоел. Люди так и поступили — слишком глубоко сидела в них привычка, чтобы за них кто-то думал. В храмы стали ходить, как положено, Пушкина же давно забыли, думая, что это название музея. И одиннадцатого августа в эстрадном зале на набережной, как обычно, пела самая несчастная женщина российской эстрады. Попросили лишь об одном — делить по справедливости. Он обещал улететь на Марс и ещё куда-нибудь… В задумчивости.

Ровно через год на набережной появился первый фонтан. Рядом с ним стоял первый полицейский. Приехал первый отдыхающий, а вездесущие японцы, щёлкающие камерами, стали вдруг выше ростом. Объяснений могло быть два: успехи в питании или просто успехи, но уже китайцев. Так что не всегда обман оборачивался катастрофой, этот урок, детям ещё предстояло выучить. Про полёты забылось само собой. Все началось заново, хотя перемены были налицо.

Только вот у старухи, чёрт бы её побрал, появилось старое корыто.

Всё пошло бы заново, если бы не одинокий режиссёр, который стоял в тот вечер, одиннадцатого августа, на роскошной набережной Ялты, напротив короткой аллеи у самого лучшего театра. Он стоял, задумчиво глядя сквозь массу людей, обтекающую его тело с двух сторон, и молча протягивал им флаеры. Те, также молча, соглашались. Запах вечернего тепла убаюкивал в тихом безветрии как прохожих, так и одинокого мужчину. В последнем, во всяком случае, когда Сергей подошел вплотную, уверенности уже не было. Легко можно было допустить и другую причину задумчивости. Он взял зеленоватую бумажку и прочёл: «Приглашение на спектакль. Сегодня в 19–00. Вход свободный».

— О чем спектакль, Василий Иванович? — также с некоторой отрешенностью спросил он.

— Я расскажу вам, как справиться с богатством.

— А разве с ним нужно справляться? Да и нет у меня никакого богатства.

— Есть. У каждого имеется много ненужного, и человек не знает, как справиться с ним. А ненужное растет… растет, пожирая любовь. — Мужчина вздохнул.

— Вы не узнали меня? — глядя на режиссера и чуть прикрыв рукой рот, покачал головой Сергей.

Лица на том не было.

«Точно, пожирает!» — мелькнуло в голове. Горечь и отчаяние — вот всё, что можно было прочесть на месте бывшего когда-то театральным лица.

— Нет. Не узнаю. — Режиссёр протянул приглашение очередному прохожему.

— А что же… из этого «многого» самое ненужное?

— Деньги.

— Василий Иванович, вы никогда не сможете объяснить людям, почему им не нужны деньги, — на глазах Сергея выступили слезы.

— А как же Занусси? Ему тоже отправлено приглашение…

— Но он не знал ответа… Да жив ли он?

— Жив.

— Так почему же молчит? — Отчаяние в который раз овладело им. Сергей тяжело вздохнул и, закрыв глаза, приложил руку к груди: — Вы не знаете, как мне больно.

Режиссёр перевел взгляд на говорившего:

— Кажется… мы знакомы… Я припоминаю, у вас тоже болит сердце.

— Разрывается.

— Но не всю жизнь.

— Последние годы.

— Повезло. Иначе мы не встретились бы. И вам не достался бы флаер. — Режиссёр снова протянул кому-то зеленую бумажку.

* * *

Когда факел выхватил из темноты его лицо, Сергей зажмурился. Через мгновение он уже видел перед собой двух людей.

— Ловко, ловко ты обвел нас вокруг пальца, — молодой человек в серой тройке, держа впереди себя факел, приблизился. За ним ковыляла пожилая женщина в красной кофте. — Ба! Старый знакомый! — протянув руку с огнем к лицу Сергея, воскликнул парень. — Надо же, а там не узнал. Искал-то другого, а нашел оригинал! Вот везенье! Зараз обоих в одном лице. Так это всё его шуточки с сюжетом! — обратился он к спутнице, указывая на вжавшегося в стену беглеца. — Думал порезвиться со словом? Безо всяких последствий? Сам же знаешь, какая сила за скрипом пера! Гораздо больше, чем в колесе телеги. Телеги твоих преступлений! Так что… отличаемся только весовыми категориями. Да и то как сказать! — Молодой человек вдруг захохотал и, обернувшись к старухе, протянул факел: — На, посмотри в последний раз! Слово «последний» у него любимое! — Рука говорившего потянулась в карман.

Сергей вдруг обомлел: лицо того позеленело. Как давным-давно то же самое увидела одна женщина, но с каплями пота на лбу.

— Последнего желания не спрашиваю. А вот последние слова услышишь… поручили… — и с сожалением на лице парень произнёс: — Гибнешь за слово, а не за металл! Везёт дуракам! — Новый раскат нарочито громкого хохота заставил беглеца съёжиться. Молодой человек, сплюнув, решительно шагнул вперёд и… охнув, повалился на каменный пол. Позади с булыжником в руке стояла его спутница.

— Я же говорила, всё у меня сегодня, — наклоняясь к вознице, пробормотала та и повернулась к беглецу: — Вот и сгодился камешек. Служба расставаний. Добро пожаловать в одиночество. — И, ухмыльнувшись, добавила:

— Не думай, особых симпатий к тебе нет. Просто ты должен переписать конец.

— Я уже сделал это! — воскликнул ошеломлённый Сергей.

— Как сделал? А я… а меня?.. — Лицо женщины перекосило от страха. — Черт, — и тут же, глядя на распростертого мужчину, прошептала: — Что же я натворила… если б знала… он ведь уже стал кем нужно.

Мгновенно сообразив, в чём дело, Сергей выкрикнул:

— Успокойся, впереди у него достаточно времени в романе! А вот у меня — нет!

Вдруг кофточка начала менять цвет и, расплетаясь на отдельные нити, сползать со старухи. На сером неопрятном платье появились странные просветы, и оно стало рассыпаться, исчезая на глазах. Через мгновение перед ним, удивлённо оглядывая себя, стояла обнажённая молодая женщина.

— Софи! — ахнул Сергей. — А кофточка… откуда?

— Не ожидал? Да и помнил ли вообще? Кофточка, говоришь? — она усмехнулась. — Перешла… Перешла по наследству. По неизбежному наследству… Все мы, совершая зло, что-то получаем от него. А кое-кто рвется получить. Впрочем, чего болтать-то… Быльем поросло. А вот сейчас… сама не рада. Подожди я минуту и пойми, что конец переписан, тебе бы уж точно несдобровать! Жаль, что нам запрещено… — тяжёлый взгляд упёрся в мужчину. — Но не радуйся. Со мной обратная проекция не пролезет. Проход узковат, да и поздно, — зло и с сожалением отрезала она. — Что же ты удумал сделать дальше? Хотя пусть с этим разбирается Грумонд. У него сейчас веская причина. Очень веская, с видами, — женщина ухмыльнулась, — на тебя. Всё на карте. Неужели всерьёз не догадываешься? — София внимательно, словно стараясь проникнуть в мысли, смотрела на остолбеневшего Сергея. — Вижу… не сознаешь. Наивный дурачок-чок-чок. А мне, то есть нам, лезть в это дело себе дороже. Сейчас такое начнётся! Только вот подружке надо мозги вправить. Конец-то ясен. Да по-другому и быть не могло, — уже озираясь, пробормотала она. — Ладно, чего уж, как ты говоришь, что написано… то не вырубить… хм, пока жив. Топор-то по ночам приходит? Вижу, вижу… — и, резко протянув руку, больно схватила его за кисть.

Чудовищный вихрь поднял не только многолетнюю пыль пещеры. Мелкие камни, больно и, казалось, одновременно ударив Сергея по лицу и рукам, словно сожалея об упущенной жертве, осыпались вниз, как только, расступаясь, своды выбросили мужчину и женщину в прохладу ночного воздуха. Через минуту они были уже у творения Кановы.

— Господи боже, а это ещё кто? — Тютчев, крестясь дрожащей от волнения рукой, с изумлением смотрел на обнажённую спутницу своего нового знакомого. — То исчезаете, то появляетесь…

Удивлению Софи также не было предела:

— Мужичонки-то все плодятся. С чего бы? — она уставилась на подругу, стоящую поодаль. — Поясни, милая! Этот должен быть далеко.

Но Хельма, не обратив внимания на реплику, вдруг вскрикнула:

— Ну? Переписал?

Софи, быстро сообразив, чтоглавное в этой сцене, расхохоталась:

— Ах ты плутовка! Да куда он делся бы! — И как-то невесело пропела: — Белели косточки в пещерах лабиринта… а я плясала и кружилась как могла… — Но тут же презрительно бросила: — Сдох бы сам от ужаса совершённого. Впереди-то сколько было поворотов! А так живи с этим дальше. И помни, скрип телеги всегда будет возвращаться в твою жизнь! Пока ты… — она осеклась, но тут же, отбросив рукой волосы назад, выдохнула: — Эх, если б… Всего-то минута.

Хельма с удивлением смотрела на неё.

— Да ладно, не бери в голову. Это я так, — женщина махнула рукой. — Что делать-то будем? И с ним, — Софи кивнула на старика. — Куда его? На кой чёрт он нам сдался?

— Я здесь подумал, в имение его нельзя. Именно там и будут искать в первую очередь, — уверенно включился в разговор Сергей, отряхивая пыль и сообразив, что сам нужен подругам.

— А зачем туда, в прежнюю жизнь? Есть место получше… и поближе. Здесь. К собратьям по перу! — прищурясь и загадочно кивнув Софии, произнесла Хельма.

— Это куда же? — глянув на поэта, настороженно спросил Сергей.

— Неважно. Жив будет. Да и сам не минуешь прощальной сцены. Кажется, так запланировано? — София, переведя взгляд с подруги, уже весело смотрела на него. — А мне пора на Большую Никитскую. Да и тебе, дорогая… в Лувр! — добавила она, потешаясь над недоумением пленников. — Ну, милая, раз, два, три! — И женщины одновременно хлопнули в ладоши.

Раздался низкий гул, всё померкло.

Яркий луч солнца заставил мужчину закрыть глаза. Кто-то тряс его за плечо. Обернувшись, Сергей увидел Алексея.

— Вот распечатка.

— Распечатка чего?

— Новой главы из книги, как просили, — явно озадаченный вопросом, ответил парень.

Только тут Сергей вспомнил, что ждёт племянника на «Олимпик Плаза» уже добрых полчаса:

— Лёха, ё-моё, я думал, ты проскочил раньше, не стал ждать… хотел уходить.

— Да не… чуть задержался. Ну ладно, я тороплюсь на работу.

Они расстались. Сергей вспомнил, что договаривался о встрече именно в этом месте, но что между ожиданием и самой встречей произошло нечто невероятное, хотя и похожее на происходившее в последнее время, но и которое ни по месту, ни по времени не имело ничего общего с прежними событиями. «Да, докатился. Остается исчезнуть прямо из-за стола, тогда точно сдадут, — вспомнив странные глаза супруги, подумал он. — Так я хотел… да, купить подложницы к сервизу».

Последнее время Сергей увлекся миниатюрными соусницами с фарфоровыми ложечками, лимонницами, так украшавшими, по его мнению, трапезу, мелкими предметами и прочими совершенно ненужными, на взгляд жены, вещицами. «Может, оттого она смотрела так странно, а ты надумал чёрт-те что». — Догадка успокоила. — Этим и займёмся», — решил мужчина и направился исполнять требование души. Так, по крайней мере, ему казалось в то солнечное утро.

День удался. Всё желаемое Сергей выполнил. Уже вечером, ложась спать, он почему-то долго вспоминал, что связано в его планах с завтрашним днём: тридцатого апреля «Спартак» играет с ЦСКА. Дерби… Нет, не то. Так, вздыхая, незаметно для себя мужчина уснул.

Утром, захватив, как обычно, ноутбук и направившись было к двери, остановился. Стоп. Сегодня Вальпургиева ночь. Вот что не давало покоя вчера. Ай да Вера Петровна! Прошёл ровно год с того дня, как она предупредила об этом. И Сергей помнил, чем закончилось тогда напоминание. «Нельзя сегодня работать. Ни в коем случае. Ничего писать не буду, — решил мужчина, потоптавшись в прихожей. — Самое паршивое в жизни — когда вот так неожиданно меняются планы». — Он не мог этого терпеть. Что ж, не лучшее свойство собственной натуры — неспособность мгновенно перестроиться — было хорошо знакомо. В растерянности Сергей присел на маленький плетёный стул. День, как и настроение, вконец испорченный, не изменил ни долгожданный матч, ни кружка пива «Лёфф».

Впрочем, было слишком поздно. Веретёна судеб нескольких персонажей упруго жужжали почти в унисон, уже не один день ожидая конца. Гулкие переходы уже наполнялись реющим звуком ударов бесчисленных маятников. И, торопя развязку, нагоняли и перегоняли друг друга их неисчислимые ритмы.

Молодой человек, сидящий в кресле, закрыл книгу. Часы отбили три ночи. Он поднялся и прошёл в одну из комнат странной квартиры на втором этаже под странным номером сто одиннадцать. Странным, потому что квартир было всего десять. Ещё более странной атмосферой дышал номер дома — одиннадцать. Витиеватая решётка за окном не мешала дождю, который разыгрался не на шутку и барабанил по подоконнику. Туда, в дождь, словно стараясь проникнуть вглубь обречённой вечно падать воды, смотрели два существа — молодой человек и масонский герб на балконе. Один делал это впервые, другой — столетия. В ста метрах, за дорогой, проступали очертания школы. Ни души. Только накатывающий волнами дождь отмывал асфальт и листья деревьев от надоевшей пыли. Вдруг справа на уходящей под уклон дороге появилась молодая женщина. Он увидел сначала красный зонт. «Надо же, как дома, в кабинете», — мелькнула мысль. Женщина быстро прошла мимо. «Так поздно… и в такую непогоду», — покачал головой Сергей и тут же с удивлением заметил, что та возвращается. Пройдя вниз, женщина опять скрылась из виду. Но теперь мужчина, уже с любопытством наблюдал за дорогой. Интуиция не обманула — та появилась вновь. В этот раз, к удивлению, она двигалась медленно. Поравнявшись с окном, зонт неожиданно замер. «Что ты здесь делаешь, незнакомка, что привело тебя в эту ночь именно сюда?» — улыбнувшись самому себе, прошептал он, явно желая понаблюдать за развитием сюжета.

Женщина медленно повернулась в его сторону. Красный зонт сначала наклонился и тут же схлопнулся. Глаза их встретились. Сердце Сергея замерло. Внизу, глядя на окно, стояла дочь.

«Это ты, что делаешь здесь ты? — отчетливо вдруг услышал он и, отпрянув, успел заметить, как струи ливня распластали волосы по самому близкому, самому любимому лицу в такой бесконечной стене дождя его жизни.

«Зонт, красный зонт посреди снега, на картине, на стене кабинета. Тот, который унесло время!» — Пережитое на мгновение ожило в нем.

— Уносит и тебя, прямо сейчас. Разве ты не читал мои строки на открытках в дни рождения? Не нужно торопить время. Не нужно любить прошедшую двенадцать лет назад женщину. Разве не помнишь тот разговор? — голос дочери не замечал ничего вокруг, кроме безмерно одинокого мужчины в странной квартире.

Конечно же, он помнил. Вечер, двенадцать тысяч километров и телефон, соединивший двух людей, может быть, в самом необходимом для них. Мужчина опустил голову:

— Понимаешь, доча, ты не куришь, алкоголь и наркотики — не из твоей жизни, — начал он тихо. — Ты отдала свой долг родителям. Добавила им много лет. Больше нам ничего не нужно. А всё остальное… нужно ли оно, решать тебе и только для себя.

— А что же остальное?

— Ну, к примеру, выходить ли замуж, рожать детей. Иметь ли успех или деньги.

— Успех?

— Да. Помни, я никогда не перепутаю радость родительскую с радостью за «успех» ребёнка в публичном его понимании. Или с радостью за удачное замужество. Если «удачное» оно оттого, что супруг известен и уважаем. А значит, счастье и благополучие прилагаются. И если такой шаг ты сделаешь для меня, для нашего спокойствия, знай, ты совершишь ошибку. Ничего из этого мы не получим. Не получишь и ты. Такой ход событий худший из возможных.

— Но ведь все хотят выйти замуж… Именно так. Разве не естественно? — так же тихо спросила она.

— Если неестественны цели, ущербно и будущее. Не станет ничего тщательней скрываемого тобой, чем его ущербность. И от нас тоже. Нет ничего тяжелее прятать слёзы и улыбаться людям. Хуже только убеждать их, что счастлива, ибо толкаешь на то же самое. Здесь уже предательство и преступление перед ними. Это занятие утешает многих. Но ты — не «многие». Нужно только понять себя. Не споткнуться. Не погубить.

— Получается, остаться одной бывает лучше, чем вдвоём?

— Именно так я считаю. И со мною тысячи женщин после печали. А ты всегда была умницей и без моих наставлений.

— Откуда тебе известно? Всё, о чём говоришь?

— В те далёкие-далёкие времена, когда море было ещё седое и небеса почти касались земли, люди могли трогать звёзды. — Сергей с отчаянием посмотрел на неё. — Я понял, что жил тогда. Понимаешь, жил. Как объяснить это тебе, маме?..

— Хорошо… Я подумаю об этом во сне…

Дочь всегда говорила эти слова, когда решение было не просто шагом.

Сергей часто вспоминал тот телефонный разговор, который долго откладывал, но никогда не сомневался в его необходимости.

Вдруг он поймал себя на мысли, что капли перестали барабанить по стеклу, и поднял глаза: раскрытый зонт опять заслонял лицо женщины, стоявшей уже на снегу. Такой же, но все-таки совершенно другой снег падал уже медленно и тихо и, сгущаясь, размывал всё больше и больше красное пятно за окном.

Вздрогнув, Сергей обнаружил себя по-прежнему в кресле. «Понятно… — облегчённо вздохнул он, подумав, что обязательно должен досмотреть концовку, и снова погрузился в чтение. Чудной этот Платонов, и как быстро пролетели двенадцать часов». В тягучей монотонности повести, её сонных разнообразов чувствовалась безысходность. Но что-то в них было необычно, и потому желание бросить не приходило. Вот тот самый абзац: «Магический дар матери по наследству передался Насте — она, как её мать, первая умела целовать людей». Конечно! Как он сразу не понял… безысходность, наступая и охватывая, имела конец. Но главным, главным делала удивительный шаг! Целовать людей первым нужно учиться! Вовсе не ожидая ответа. У одних на это уходит жизнь. А другим даже не придет в голову! Вот ты, ты ведь так не любишь сигаретный дым идущего впереди. Нет, ненавидишь! И не дым, а человека! Вот и вся любовь, точнее, её предел. Точка, где начинается обратная проекция — ненависть. И твоя. Ни искать, ни ходить далеко не надо. — Сергей поёжился от неприятной мысли. — Отодвигать предел — вот и весь смысл пути. Каждый день, год, пусть на миллиметр. Пока не поймешь — впереди, во все времена, идёт любимый брат твой. Просто ты забыл, что у вас одна мать. Но беда рассыпалась на лоскуты у камина, раз вспомнил. Ведь, возможно, пережив тяжелейшее потрясение, в первый раз он тянулся к сигарете, когда ты хохотал и дурачился на песке у тёплого моря. И то, и другое было «положено» только в тот день. А завтра… возможно, ему придется оправдать тебя. И тогда… оставят нам долги наши, так же как и ты оставляешь должникам своим, прощая испорченную прогулку. И однажды поймёшь, что дым-то шёл от тебя…

Две тысячи лет назад Онпоказал людям, как можно обнять всех сразу. Нужно лишь умереть… за них же. Протянуть руки к смраду жизни, войти в него, поцеловать прокажённого. Вот «магический дар», о котором говорил странный автор. Убить оковы, чтобы разбудить любовь. А до этого принимать за неё что-то другое… Или… жить, жить и жить… в обмане дальше. Как заклинание повторяя «люблю». Вот выбор! Вот в чем смерть и рождение художника в каждом! Рождение по образу и подобию! Вот где обратная проекция! А все, что написано тобой до этого, просто блуд. Увидел Платонов смерть безысходности. И как увидел! Но если не понимать величия трагедии такой смерти, то не увидеть и отражения счастья… в ней. И, обладая всем золотом мира, человек будет стонать. Стон этот и сейчас слышен повсюду. Только тих он в деревенской избе и душераздирающе громок в роскошных особняках. — Сергей встал и подошёл к окну. — Блуд… блуд. Но почему, почему это не повторилось? Две тысячи лет! Сколько ещё нужно забрать людей? Нет, должно повториться. Надо повторить! Хотя бы попытаться.

Мужчина решительно пересел к столу, зажёг лампу и вывел на листке бумаги заглавными буквами:

«РОЖДЕНИЯ ДЕНЬ»

«Он любил её так, что останавливались часы на городских башнях. Замолкали птицы в немом удивлении, видевшие полземли и знавшие всё на этой планете. Стихал шелест трав под ногами у них, и даже шёпот листьев сада в ожидании чуда доносил только тихие слова любви. Чудо вершилось каждый день. Их объятия длились тысячи мгновений, и в каждое из них природа замирала, стараясь запечатлеть в своем великом дневнике времен небывалое. Даже небеса, доселе просто смотря на землю, останавливали набегающие облака, чтобы отражение невероятного на ней видело всё живое в угасающих глазах своих. И оглушительный всплеск невыразимой словами любви остановил даже водопад вечности, дотоле льющий с пугающей неотвратимостью поток событий, и заставил уносить в небытие только шум печали и горечи. И потемневший водопад, и застывшее время, как и уходящая искрами в небо любовь, казались непонятно странными глухому к человеческой красоте миру.

Он же, касаясь горячими от трепета губами полузакрытых век, увлекал её с тихим шёпотом ввысь, к самому солнцу, не обжигая своих крыльев, как неизменно случалось у людей прежде.

А она слышала Рахманинова все громче и громче, растворяясь в ласках любимого и путая их с теплотою и ласкою набегающих лучей, не опасаясь удивительно розового солнца, уже единственного свидетеля их торжественного и безумного полёта.

Он же говорил ей что-то о семи днях творения, отданных Богом миру, а значит, им.

А она отвечала, что вымолила любовь перед иконой, глядя на две догорающие свечи.

Он же шептал ей о новых мирах, о двух сердцах и мечте, говорившей с ним миллионы дней, слыша в ответ, что именно они и сейчас рождают новые миры. А в счастье их созидания скрыта тайна восьмого дня творения, вершимого уже ими. И тайна эта — прощение двоих, а значит, и всего на земле.

А он снова, как завороженный, шептал ей о новых мирах, соглашаясь и осыпая поцелуями.

Она же повторяла и повторяла слова о догорающих свечах.

Он же восхищал её всё выше и выше, и не иссякала любовь их с той неизбежностью, с какой уносил водопад времени прежние порывы влюбленных.

И заговорила она о пределах любви…

Он же всё кружил и укачивал её, унося всё выше и выше в восходящих потоках, отвечая, что граница уже позади, не давая любимой посмотреть вниз, что происходило всегда раньше. И не смела больше она трогать пределов… покорилась. И не роптала более. И обняло их в благодарность небо.

Задумался Творец, удивлённый неземным великолепием двух созданий Его. И глядя на застывших в робком безмолвии ангелов своих, повелел простить людей ещё раз.

И видя небывалое, приняли дар от Бога люди и стали легче пустоты, наполнявшей их жизнь прежде, возносясь к небу, к чудо сотворившим. И стали все плоть едина.

И дети, и отцы, и матери, и старики. И птенцы в гнезде, и лань в волшебном полете, и поющие камни, и плач радостной земли.

И унесло небытие все безумные глаголы и желания, которыми гнал от себя Любовь человек.

Так и спасла она мир».

— Вы жестоки ко мне, — вдруг услышал он, обнаружив себя стоящим снова в зале своей квартиры.

Почему-то спокойно, не удивляясь происходящему, Сергей повернул голову. В кресле у камина сидел человек. Обычный человек в обычном костюме. Лицо разглядеть в полутьме было трудно.

— Кто вы?

— Не спрашиваю, помешал ли. — Гость не заметил вопроса. — Знаю, помешал. Но выхода нет… Жестоки… — задумчиво повторил он. — Ваши строки, разбегаясь, падают не минутным дождем и проникают в почву… а удобрял её я. Столько потрачено… и чтоб так… Да вы присядьте, присядьте, — незнакомец указал на второе кресло. — Застать нигде не могу. Из леса исчез, аки ангел, — он невесело усмехнулся, — из замка упорхнул, в присутственных местах долго не задерживаетесь. А время идет. Летит, вы правы, прямо мчится! Так что уж извините, коли не желанен.

Сергей опустился в кресло и, вглядевшись в гостя внимательнее, тут же узнал лицо главного персонажа из замка, в стальной мантии.

Словно угадав мысли, тот медленно поднял перед собой кулак левой руки, обнажив ящерицу на одном из пальцев.

— Зачем вы здесь? Для чего? — спокойно спросил молодой человек.

— Вижу, чувствуешь себя в относительной безопасности, — перейдя на «ты», усмехнулся гость. — Должен разочаровать. Встреча со мной не просто событие, а опасное событие.

— Я знаю.

— Ты имеешь в виду главу «Падение»? Из прошлого романа. Тоже разочарую. Не в той библиотеке, где ты хотел бы. А там, откуда и щипцами, помнишь?..

— Я не верю вам.

— Наплевать. Приступим к делу. Впрочем, сделаю тебе одно одолжение… — он неожиданно откинулся в кресло, ноги выпрямились, и тело мелко завибрировало. Лицо вдруг стало приобретать иные очертания, одежда белеть и меняться.

Не понимая ничего, скорее инстинктивно Сергей зажмурил глаза и тряхнул головой. Когда он снова посмотрел на кресло, в нём… сидел Володя Телятников — не просто знакомый, а человек, выручавший его много раз в жизни.

— Ты! — дико заорал он. — Все это ты! Но как..? И когда?! Зачем? Проклятый сон! Не может… — у него перехватило дыхание. — Не может быть!!!

Вдруг сидящий снова стал менять очертания. Через секунду перед Сергеем сидела Светлана Константиновна, соседка по дому. Женщина, сохранившая не только то, за что светские дивы заставляют и поныне худеть кредитки мужей в кабинетах рино и прочей пластики.

— Всё ещё сердитесь на меня? — улыбаясь, произнесла она. — Но элегантность вовсе не достоинство. Кажется, вы уверены именно в этом? Право, не отчаивайтесь, всё впереди…

— Да что же это такое? — выдавил он. — Что происходит?

— Сергей, как там с моим пожеланием? — через мгновение спрашивал у него уже человек в галстуке, в котором тут же узнал Лесового, своего давнего знакомого.

Тот покачал головой и продолжил:

— Виктория — всего лишь отражение в воде… хотя осколков в зеркале таком, поверь мне, вовсе быть не может…

— Какая Виктория?! Екатерининский?! — Молодой человек закрыл глаза и попытался успокоиться.

— Ну, кто тебе более приятен? — услышал он знакомый голос. — Я подумал… быть может, тебе некомфортно именно со мной? Так я могу в любом лице. И под музыку.

— Вы же заставите слушать пятую симфонию Прокофьева. — Усталость и злость сквозили в словах.

— Вроде не причислен? — как ни в чем не бывало удивился визави.

— Не лукавьте. Хотел бы я послушать знатоков о ней. Особенно о второй части. Для чего написано? Что есть такое? И всё станет на место. Но мне голову не заморочите.

— В любом случае выбор за тобой.

— В гробу я видел такой выбор! — поняв, что происходит, резко ответил Сергей.

— Ну, в гробу так в гробу, — согласно кивнул гость. — Меня устроит. Только помни, выбор всегда разный:

— Твоя невеста! — перебил Сергей, удивляясь своему спокойствию. — Ты ошибся, незнакомец, выбор, в гробу только выбор. Как догадываюсь, ваша мечта?

— Значит, на мой выбор не согласен? И какой же я незнакомец? Мы с тобой почти друзья. Лет пять… Так что… невеста, невеста, дорогой!

Сергей пожалел о сказанном. Он опустил голову, понимая, что, вступив в разговор, уже проиграл. Пусть что-то, но уже…

— Итак, ты задал вопрос, для чего я здесь… смотри… — нарочито громко, не замечая перемены настроения мужчины, произнёс сидевший напротив и, сняв перстень с гекконом, бросил его в нерастопленный камин. Сергей мог поклясться, что в тот самый момент ящерица, спрыгнув с камня на нём, распласталась на запястье левой руки незнакомца и замерла. Тут же в черноте углей что-то зашипело, и через мгновение в заволакивающей мрамор дымке стали проступать причудливые образы.

Он изо всех сил пытался всмотреться в видение.

Вот что-то похожее на знакомые галереи, вот своды пещеры, вот… Сергей обомлел, узнав тело Джеймса. Но своды стремительно набегали на него вместе с факелами, которые, мерцая поначалу, оглушив стремительно нарастающим светом, вдруг вспыхивали, освещая каждый раз что-то на каменном полу. Молодой человек придвинулся ближе. Очередная вспышка была особенно яркой.

— Боже! — вырвалось у него. Огонь задержался на секунду, словно давая возможность увидеть… чьё-то окровавленное тело. Опять вспышка, и снова тело. Только в неестественно вывернутой позе.

«Она убита с особой жестокостью», — будто сквозь сон услышал Сергей.

— Кто она? Я говорю… или думаю… или мне кажется? — Поток несвязных мыслей ударил в голову.

Факелы уже вылетали с неимоверной быстротой, наталкиваясь огненным смерчем на него, всякий раз освещая опрокинутые навзничь тела и наталкивая в свою очередь на них уже Сергея. Будто там, в глубине тоннеля, кто-то неведомый, ударяя ими прямо по лицу застывшего в ужасе молодого человека, не желал быть одиноким свидетелем происходившего кошмара.

Он отпрянул.

— Я… где-то видел вас… вот так же, в кресле, — с усилием произнёс Сергей. — И кто, кто они?

— Вот в чём дело… Не бойся, не у тебя я был… не у тебя. Но по твоей воле. Не догадываешься? Так вспомним вместе. Вспомним вместе Новый год! — человек захохотал, раскрывая в руках фиолетовую книгу.

«Мой прошлый роман», — машинально отметил про себя хозяин квартиры.

— Шучу, шучу, — спокойно заверил гость. — Но послушать придется, — и он неприятно низким голосом начал читать.

«Быстро темнело. Пройдя в овальную гостиную с огромным панорамным окном, выходящим на океан, Барроу растопил камин и опустился в глубокое кресло.

Очнувшись от негромких, но резких ударов, мужчина понял, что задремал. Одна из мокрых от дождя веток, раскачиваясь под порывами ветра, тяжело била по окну». — читавший сделал паузу. — «Хорошо бы выпить виски».

Сергей удивлённо посмотрел на него.

— Да нет. Так написано в книге. В этой. Где ты тронул меня. В первый раз. Не узнаёшь, что ли? — Гость перевернул страницу. — Слушай дальше: «Хорошо бы выпить виски, — подумал он. Подойдя к огромному глобусу и приподняв его верхнюю половину, Барроу достал бутыль с голубой этикеткой. Стакан стоял тут же, на широкой ленте столешницы, опоясывающей экватор. Темноватая, похожая на коньяк жидкость медленно поднималась к его краю. И вдруг на глобусе ожили и стали меняться очертания континентов и материков.

В себя его привел звук льющегося через край содержимого бутылки.

«Чёрт!» — Сделав небольшой глоток, мужчина взял салфетку и вытер сначала стакан, затем руку. Медленно, будто боясь чего-то, он перевёл взгляд на глобус. На нём уже все было по-прежнему».

— По-прежнему! — Гость оторвался от книги. — Особо обращаю твое внимание! Ничего не вышло! Всё и всегда становится как прежде. Сам написал. В своей же книге. Не отвертеться! — Он с удовлетворением хлопнул ладонью по колену. — Но слушай дальше.

«Держа стакан в руке, хозяин виллы подошёл к окну. Плотные струи дождя разливались причудливыми потоками по стеклу, скрывая океан. Именно здесь, именно в такую погоду, под звук дождя и удары ветра он написал свои лучшие труды. Его вдохновляла не просто плохая, а очень плохая погода.

Вдруг стоящий обратил внимание, что удары веток об окно стали громче и сильнее. Этот звук, непрерывно нарастая, уже через мгновение перешёл в набат. Уши заложило. «Проклятое дерево», — подумал Барроу и едва не ударил кулаком по окну, к которому ещё секунду назад липли мокрые листья, впиваясь в ненавистное стекло, словно стараясь его разбить.

Листьев не было. Напротив, прямо за окном стоял человек. В капюшоне.

— Я терпеливо ждал, когда ты насладишься картой мира. — Голос исходил из глубины зала.

Барроу обернулся. Человек уже сидел в кресле.

— Это не было наслаждением, — сдерживая волнение, произнёс хозяин.

— Всё равно. Ты хочешь этого. И получишь. Как видишь, мне твоего ничего не надо, — с усмешкой произнёс тот. — Наоборот, я выполнил всё, что обещал. — Он наклонился, увидев что-то перед собой. — Интересуешься архивами?

Незнакомец взял со стола старую, потрепанную газету.

— Хм, 2009 год. «Восемь британских офицеров полиции и двое гражданских служащих назвали учение джедаев, которое упоминается в киноэпопее Джорджа Лукаса «Звездные войны», своим вероисповеданием, — сообщила Би-Би-Си 17 апреля, — прочитал он. — Как выяснилось, все десять джедаев работают в полиции округа Стратклайд в Шотландии. В 2008 году в Великобритании была основана Британская церковь джедаев. Её члены практикуют религиозное поклонение Силе».

Человек бросил газету обратно на стол.

— Да, — в голосе прозвучала ностальгия. — Жаль, ничего не вышло. А какой захватывающий был проект! Какая атака на мозги! И разъедали, разъедали! — Говоривший указал на конверт. — Хранишь?

— Что? Список?

— Я не вижу там главного персонажа.

— Кого же? — Барроу удивлённо посмотрел на него.

— Неважно. Важно, что его нет, и пока это меня устраивает. Присядь, — гость указал на другое кресло, и что-то сверкнуло на его руке.

Зелёный геккон с короной из чёрного алмаза на голове, злобно оскалясь, обвивал указательный палец своего хозяина.

«Так вот кто передо мной!» — пронеслось в голове.

Кожаное кресло издало неприятный шипящий звук и, будто глубоко выдохнув, медленно опустилось под ним. Барроу не почувствовал ни страха, ни волнения. Как будто был готов и согласен отдать то, что когда-то получил в долг».

— Не правда ли, щемящий отрывок? — гость захлопнул книгу. — Ох, долги ваши, долги! Сколько-то их! И кому только не должны. Вот и я за тем же.

— Вам я не должен.

— Шаг назад. Раньше ты любил повторять: «Я никому ничего не должен с девяносто первого года». Вообще мне нравятся шаги назад, но с чего такой пересмотр? — И, не дав собеседнику ответить, продолжил: — А как тебе нагловатость, с которой ты обошёлся со мной сейчас? А? После нескольких лет перерыва? И после того, что видел только что? «Поди, тогда и панихидку по мне справил?» — зло произнёс он. — Что, рвешься получить награду, которой удостоил наместника? Так не выйдет! Такого утра в Москве не дождаться.

— Только сегодня геккон у вас чёрный, — тихо заметил Сергей. Было видно, что не одни воспоминания неприятны ему.

— По хозяину и честь, — усмехнулся собеседник. — Я имею в виду хозяина дома.

— За что же мне честь такая? И к чему приведенный отрывок?

— За второе отвечу сразу. Ты ведь тогда в первый раз помешал мне. А как всё складывалось! К чему будил меня? К чему ворошил пепел? Пепел обмана! Ведь сам обманул в первой книге, обещая раскрыть тайну души вашей в сверхпереживаниях. В непростой смерти, со сверхнеобычным, неслыханным напряжением духа человеческого! Когда смерть из чудовищной превращается в невозможность умереть! Потому что уже душа, лишившись рассудка, не может покинуть тела своего! Я ведь так и не смог лишить её разума! Рецепт оказался ложью! И сейчас снова! Но теперь ты мой! На тебя вся и надежда. — Гость с удовлетворением понизил голос. — Ведь у каждого свой список тех, кого нужно столкнуть с обрыва. Помнишь? Думаю, тебе легко даются воспоминания, особенно после киноленты собственной жизни, недосмотренной там, в катакомбах. Я уже оказал тебе услугу. Ты не слышал скрипа телеги, не почувствовал и не прикоснулся к своим жертвам руками. Не грузил их на повозку и не накрывал брезентом. Иначе сдох бы от ужаса. И так тяжелы преступления твои. И так много их. Впрочем, как у каждого из вас.

Он расслабленно вздохнул и начал разминать кисти рук. Неожиданно их движения прекратились, и незнакомец пристально посмотрел на Сергея.

— Ничего не говорят слова «Штарнбергское озеро»? Юг Баварии? Сорок семь градусов пятьдесят четыре минуты четырнадцать секунд северной широты? Приятное сочетание, не правда ли? Если правильно прочесть, выходит название отеля.

— Не слышал.

— Придётся. Где-то там свои дни окончила Лени Рифеншталь. Сам же говорил, что замена подрастает на тех же широтах. Только у вас.

— Повторяю, название отеля ни о чём мне не говорит.

— А ты спроси, где встретилась Хельма с известной своею косой?

— Хельма?! — вырвалось у Сергея. — Неужели с Тимошенко?

— Ну ты шутник… Удивляешь… Впрочем, пустое. Так к чему я об этой встрече… Ах, да! Возвратиться в катакомбы недолго. У кого-то путь через озеро, кто-то полюбил горы, а ты… только слово. Открой не так рот, и знакомые нимфы из преисподней по одному моему щелчку перенесут тебя обратно. Причем сделают это с удовольствием. Ведь они, глупые, считают, что многое делают втайне. Но ты-то, надеюсь, по крайней мере сейчас догадался и не только об этих действующих лицах моего плана?

Молодой человек дважды кивнул.

— Повторю, сделают с удовольствием! И тогда всё написанное тобой будет иметь лишь одну сторону. Оборотная исчезнет! Как у всех. Не жаль обратную проекцию? Что может быть больнее для тебя? Станешь таким же пустым и ненужным, обложившись трудами своими, как гов… — тьфу, не люблю выражаться. Скверная привычка… перенял у вас. Хотел сказать, картинами, постановками… ну и так далее.

— Нет! Этого случиться не может. Не должно такого быть, — не слыша последних слов гостя, проронил Сергей. — Я знаю… я верю.

И, закрыв глаза, до боли сжал кулаки, напрягаясь изо всех сил, чтоб не сорваться. Но вдруг услышал:

«Да как можно оценить томами или чужим мнением труд свой, любимые листы? Столько лет разрывавший вопросами душу. Миллионы нервных клеток, лопнувших нарывов совести, тысячи порезов на той, что пуще жизни беречь повелел нам Творец, вопиют к тебе! Сравнивать! И с чем? С бегом на месте, называемым также трудом? С бегом в никуда? — Это был его голос, но всё-таки не тот, который мужчина слышал всю жизнь. Затаив дыхание, чтобы не спугнуть мгновение, он замер. — Помни себя. Как только более хлеба насущного и больше чем крыша над головой — начинается этот бег. Переходя в кошмар. Называть трудом день мошенников на биржах Лондона или Москвы, отзывающихся на кличку «финансист»? Со словом «труд» она не связана никак. Или последнее ругательное? Нет такой власти над словом у человека! Называть себя трудоголиком лишь потому, что каждое утро выходишь из дома в белой рубашке? Многие верят… День лоботрясов, отдающих время государевой службе только затем, что им приказали называть это время трудом? Будни художников, зарабатывающих с радостью миллионы и объявляющих при этом всё созданное «вкладом»? Увольте!

В дневнике Юрия Олеши, горького пропащего пьяницы, по мнению перечисленных, записано:

«Я русский интеллигент. В России изобретена такая кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели… А у нас есть специальность — интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берёт на себя вину, раскаивается. Но знает в точности, что такое совесть!»

Страдания и есть труд и плод! Только они! А сознание вины — древо. И хлеб, который велено добывать нам в поте лица своего, — вовсе не горсть пшеницы! И не деньги. Даже разум понимает это!»

— Боже! — Мужчина разжал кулаки. Он снова был здесь.

— Потужился и стал сильнее? — зло процедил гость. — Чего разошёлся-то? Эх, тяжело с тобой работать… А что это за брошюрка? — И поднес к глазам тонкую книжку.

Сергей недоумённо смотрел на него, хотя причину недоумения не знал и сам. То ли удивляло видимое глазами, то ли мысль, оглушённая услышанным, до сих пор оставалась неподвластной. То ли…

— Гм… — Человек в кресле оторвал взгляд от книги. — «Как, Девятая симфония Бетховена принадлежит к дурному искусству?!» — слышу я возмущённые голоса. «Без всякого сомнения», — отвечаю я». Лев Толстой. Да… оригинал был граф. Хотя разумен, разумен, шельма. В том и беда. Ведь так по-твоему? Нельзя всё отдавать разуму, что-то и вере. Опять же, куда девать наслаждения? Ни первое, ни второе с разумом не стучит. Неужто совпадают? Настоящее наслаждение и вера? — Собеседник усмехнулся. — Ты говорил, метаполисы к концу века будут полны сумасшедших. Откуда такая осведомлённость? И как согласуется?

— Я видел. Нас объявят такими. Остаток тех, кто откажется рвать своё сердце в гонке за успехом, что пуст и немощен, потому как быстро проходит.

— Э-э! Разговоры пьяниц я прослушал прежде тебя!

— Икары, зовущие массы под знамена, наконец овладеют ими.

Гость неожиданно хлопнул руками по подлокотникам:

— Вот с этим согласен! А хочешь, я испытаю разум твой? Ведь именно им гордится человек! Да и ты заценил. Ну да это мы проходили… Все жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой ум! — Злая усмешка и тон не оставляли сомнений в его решимости. — Я покажу внуков твоих детей. Любой тронется, увидев такое! Проверено! Но не ты… Ведь так считаешь, а? Раз чувствуешь силу. Мутную и могучую, как непослушная стихия. Я-то обуздал её. Ну и ты, конечно! — К голосу добавился сарказм и раздражение.

— Покажи. — Сергей с ужасом понял, что не властен над собой. Что кто-то даёт ответы и рубит концы. Кто-то бросает безумный вызов средоточию зла, прикасаясь к нему. Этот кто-то, поднимаясь внутри и распрямляясь во весь рост, дождавшись своего часа, словно очнувшийся Прометей, старался выдавить, вытолкнуть человека из своего жилища. Голос в нём уже мало был похож на собственный. — Иногда мне кажется, я хочу умереть в сладостном сне под названием «сегодня»! Ибо в сравнении с «завтра», с будущими жизнями моя жизнь — счастье!

— Заслужи! — изменившись в лице, вдруг прохрипел его визави. — Ты уже слышал такое слово! Смерть надо заслужить! Это тебе не погибель: отпил лет семьдесят шампанское — и в дамки! Сначала книгу! Правильную книгу! А нет, так будешь искать смерти и не находить! — зловеще прошипел он.

— Врёте! Не в вашей она власти! Не по зубам соединить её и человека! Смерть — промысел любви, и приходит она по её велению!

— Я вижу, ты сподобился и кусать! Пооброс зубами? — прорычал гость, — Всерьёз не боишься? Забыл, что у тебя есть мать!

Сергей вздрогнул:

— Не смейте…

— Тогда помни, на вопрос: «Вы что, пугаете меня?» я враз отвечаю утвердительно! Косило многих… не чета тебе.

Молодой человек замер, но тут же воскликнул:

— Боюсь?! Да, боюсь! Но книга будет моей! Только моей!

— Будь честным. Дерзкая книга! И ещё не вечер! Тем более не закат.

— Да! Она вызывающая! Потому что культура заполняет пространство между христианством и обществом. Разная культура! И тьма, насилие в ней, мракобесие с наглостью подняли голову только по одной причине: зло не повторяется, а идёт вперёд! Гогоча и захватывая в плен миллионы. Бросая вызов человечности! Это случилось потому, что другая половина культуры, развалившись в креслах на бесконечных юбилеях и бенефисах, молчит. Похлёбывая то самое шампанское. Гробовая тишина и равнодушие — вот их ответ. Как и сто лет назад, они мучают Гамлета, как и сто лет назад, одни и те же пьесы вместе с «Крошкой Алисой», «Паутинами», «Баттерфляй» и «Чайками», «в сотнях вариаций, разных авторов и под разными названиями по всему миру — единственное предложение человеку в этой битве! Ответа так и нет. И если «тем», чтобы кувыркнуться, потребовался Молинаро с очень широкой компанией, то нам оказалось достаточно Чехова с Набоковым. Как и сто лет назад, свора в бабочках превозносит Дали! Не слыша чудовищных слов, которые из года в год произносятся на этих юбилеях, со стен галерей и в кабинетах издателей: «Вот как нужно сдавать позиции! Вот как нужно проигрывать! Вот так нужно предавать человека! А смену учить, что можно, очень даже можно жить, лишь делая вид, что жив! Даже Петрушевская с Угаровым им не в помощь. Всё. Караул устал.

Сергей выдохнул и выпрямил спину.

— Но я жив! Они проглядели меня! Пока топтали других. И пока жив, по своей воле не дамся!

Наступила тишина. Сидевший напротив нервно помял лацкан пиджака, думая о сказанном. Наконец спросил:

— А жив ли?

— Жив… Жив… — уже тихо ответил Сергей.

Гость повёл плечами, расслабляя затёкшую спину. Слова, услышанные им, были не тем, чего он ждал:

— А говорил, смерть… к любви… Непоследователен. Но это пустяки. Что ж, так и быть, соглашусь. Настаивать не буду.

Хозяин квартиры с удивлением глянул на него.

— Да, да. Не буду. Впереди дела поважнее, — и размял руки, — ладно, забудем внуков твоих детей. Хочу сделать тебе приятное.

— Вы?!

— Понимаю. Но имею свои соображения. Показать одно событие… Ты не можешь представить, как устроит оно тебя. Не пройдёт и десяти лет, как родится человек, который навсегда изменит то, что люди называют театром, живописью, литературой.

— Я знаю. Знаю, — повторил Сергей. — Появится гений, понимающий действительную высоту иного взгляда, и смело заявит об этом миру. Именно потому и написал. Застывший холодец — в жарочный шкаф! Для того и сижу перед вами. Терплю.

— Ну, тогда вернёмся к баранам. — Гость с удовлетворением хлопнул в ладоши. — Итак, к жертвам руками не прикоснулся, не грузил и не накрывал брезентом. Повторю, иначе разорвало бы аорту от впечатлений, — он сдавленно хмыкнул, — сдох бы от ужаса! Как видишь, мой шаг навстречу был первым. Теперь уже тыобязан отдать полученное в долг! Иначе станешь главным персонажем списка. Моего уже списка! С теми… упомянутыми тобой. — И добавил, усмехнувшись: — Следуя авторской идее.

Говоривший откинулся в кресле и посмотрел вниз, будто вспоминая что-то. Прошло несколько секунд.

— Да, пока не забыл, за что так Камиллу? От одного борта к другому? Да ещё за волосы. Даже по твоим меркам она заслужила большего. Ну, приглянулась красная кофта. Ну, одолжила… поносить.

— Нет, вырвала. Как вырывают сотни женщин… Но не за это.

— Хм, заинтриговал.

— Она не рассказала сыну фарфоровую сказку. А ведь слышала от своей матери.

— Какую ещё сказку?

— О ней дальше… Другая женщина расскажет её… и вовсе не сыну.

— Короче, если я хоть что-то уловил, — собеседник слегка прищурил левый глаз, — от любви и согласия одни детки, а от насилия и равнодушия другие?

— Не уловили. Да и не могли. А что касается деток, то наоборот. Суть несения креста. Не вместить жизнь в человеческую логику, как бы того ни хотелось самым одарённым мыслителям. В противном случае появились бы другие пути к ней, к жизни. Много. Есть же только один. Именно потому я боюсь читать две книги в мире. Не берусь.

— Прелюбопытно. Ещё чего-то боишься? После написанного? И не меня вроде. Неужели тайна?

— Нет, не тайна… Книгу Иова. А вторую… одного из русских писателей, просто не хотел бы называть. Жалко людей. Ведь их ещё можно заметить. А если понять эти книги, сердце не выдержит. Не может оно пережить такое. Разорвёт.

— Так для чего-то написаны?! Случайностей не бывает. Все по промыслу! — потирая ладони, злорадно прохрипел гость.

— Подозреваю, что не случайно.

— Для того, чтоб разорвало?

— Ну, да… Думаю, Всевышний кроме долгого пути к смерти дал и короткий, как вспышка.

— Так миллионы читали, и ничего!

— Я же говорю… есть ещё и долгий… Уверен, были и вспышки. Только унесли тайну.

— Н-да… бедная, бедная Камилла.

Сергей неожиданно выпрямился и резко спросил:

— Вы не ответили, за что же мне честь такая?

— Ах да… честь… за что честь… — От говорившего повеяло холодом. — Что ж, желаешь знать причину моего визита? Ты ведь сам запустил веретёна судеб, толкнул бесчисленные маятники. Побрёл в глубины чужой совести и предназначения хозяев. Увидел зло в брате своем! А это против закона! Против! А потому смотри! Смотри же, — он выбросил руку в сторону камина. Вдруг мрамор поменял цвет и стал расплываться. Ящерица ожила, шевельнулась и угрожающе ощетинилась.

И тут Сергей услышал ритмичный нарастающий звук. Факелы исчезли. Стены тоннеля начали светлеть и расширяться. Через минуту впереди показалось пасмурное небо. «Другой выход, — догадка пришла неожиданно. — Оказывается, есть! Как же я не нашёл… Ведь сожалел, сожалел о многом…»

То, что происходило в гигантской долине, которая открылась перед ним, можно было принять за какой-то магический ритуал, охвативший тысячи людей. Массы их, словно идущих на заклание в мистическом экстазе, делали одновременно одни и те же движения, исполняя неслышимую команду. Ритмично двигаясь вперёд, люди с застывшими лицами слегка покачивались, точно в такт повторяемой ими одной и той же фразе:

«Родился последний мужчина. Родился!

Родился последний мужчина. Родился!

Родился последний мужчина. Родился!»

Слова, переходя в такой же ритмичный гул, вместе с поразительной синхронностью шага заставляли вздрагивать землю и вселяли неестественный, зловещий страх в оцепеневшего Сергея. Страх этот, неотвратимо надвигаясь на него, подавлял даже не волю, а саму личность, переходя в кошмар и передавая состояние их отрешённости.

Вдруг небосвод погас, и всё погрузилось во тьму. Лишь какие-то ручейки огня, колыхаясь, сползали в зияющую черноту. Он наклонился ещё ближе. Нет, то были не ручейки, а люди. Каждый из них двумя руками держал большую свечу. В длиннополых одеждах, похожих на церковные, они спускались с окрестных скал, следуя друг за другом. Так же ритмично покачиваясь, не сбиваясь, подпирая взглядом спину идущего впереди, странные монахи ступали шаг в шаг, повторяя те же слова:

«Родился последний мужчина. Родился!

Родился последний мужчина. Родился!

Родился последний мужчина. Родился!»

Вся эта фантасмагория, в зловещей тишине которой, наполняя гулом долину, раздавалась только одна фраза, превратила нахлынувший на Сергея страх в панику. Теряя контроль, молодой человек неожиданно почувствовал железный обруч, до боли сжавший его виски. Будто кто-то выдавливал из него человеческую суть. Само понимание, чтоесть он. Ощущение себя как существа начало медленно покидать мужчину.

К несчастью, фантасмагория была не только в этом. И в самом романе герои и героини, действующие лица, слабо тянущие на героев, и просто знакомые люди вспыхивали, словно маяки, казалось, безо всякой системы, то тут, то там, то в одной главе, то в другой, неожиданно возвращая память читателя на десятки страниц назад, будто стремясь запутать, закрутить его в вихре событий, но и одновременно освещая в то самое мгновение единственно верный путь, по которому следовало идти автору уже вместе с листающим эти страницы. Все персонажи, да и он сам, иногда казались Сергею пришельцами из ниоткуда, без какого-либо смысла, с обманчивой и скрытой целью увлечь и увлечься в глубины бытия, усеянного вопросами-призраками, так волнующими его. Бытие это было или сознание? И чьё тогда бытие, и чьё сознание? Гроздья, семена вопросов всходили и, расцветая, получали ответы на страницах, но неизменно рождали новые и новые подобия свои. Как колосья неубранной пшеницы, рассыпали они зерна, не мирясь с печальным концом, уготованным человеком, чтобы уродить всходы ещё более многочисленные на совсем недавно заботливо вспаханном им же поле, делая бесконечным и теряющим смысл процесс их созревания. Как и каждый неубранный колос осыпавшимися зёрнами даёт жизнь десяткам новых, так и не найденный ответ на вопрос порождал другие, а найденный — лишь открывал бесконечность далей такого пути, разбрасывая повсюду, уже вместо зёрен-маяков, одно отчаяние от сознания ускользающей истины. «Свой жизни путь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Слова великого флорентийца всё чаще и чаще приходили к нему дождливыми вечерами.

Порой, но только в самые печальные из этих вечеров, когда такая бессмысленность казалась непреодолимой, они по-прежнему, но почему-то ещё ярче вспыхивали впереди. И он снова находил ту ниточку, тот единственный путь по казавшемуся в такие минуты по-прежнему бескрайним, но уже не бессмысленному полю вопросов. И Сергей то боясь и озираясь, то вдохновенно и уверенно пробирался меж веретенами судеб своих образов, которые всё чаще казались ему похожими на собственную судьбу и собственный образ. И схожесть эта, словно подчеркивая сакральную одинаковость мира людей и мира вымышленных персонажей, в согласии со вселенским законом постепенности неотвратимо уравнивала их в способности мыслить и творить. Злых и добрых, удачливых и не очень, счастливых и лишённых последней надежды. Наконец, людей и сами образы. Ощущение, что он подходит к пониманию некой всеобщей справедливости, постигающей каждого в этом мире независимо от желаний, всё более и более наполняло его существо. Сомнение было лишь, его ли сознание, сам ли Сергей испытывает это ощущение, или сознание уже другого по мышлению автора, героя и образа. И та чудовищная разница между ними будто и не существовала уже вовсе.

— А ты думал, в безопасности?! Рассчитывал тронуть меня без последствий? — Окрик привел его в чувство.

Видение исчезло.

— Что… что всё это значит? — стараясь говорить спокойно, так и не заметив, как собеседник давно перешел на «ты», выдавил хозяин квартиры, в мгновение ставшей чудовищным кинотеатром. — И… люди? Куда они идут? — понимая, догадываясь, что всё когда-то написанное повторяется уже с ним, прошептал Сергей.

— Видишь, как я могу сделать из человека овощ?

Он вздрогнул.

— Но тебя я не трону, — заметив это, произнёс гость. — А люди… люди именно те, у кого появился вензель на запястье. Да ты не просто видел их, ты, как и великий… тот, что провел уик-энд с Вергилием, сам вывел знак на руках обречённых… тобой! Твоею волей! По крайней мере некоторых. Ну не наглец ли! Впрочем, ты даже не догадываешься, сколько это стоило мне крови. Твоей! — И, удовлетворённый растерянностью в глазах собеседника, неторопливо продолжил: — Человек мерзнет, застывает и, наконец, превращается в лёд не только от низкой температуры, но и от потери крови. Многие, многие выбирают второй путь. Люди уже повсюду, даже где и снег-то редкость, ходят обмороженными. Толпами. И всё меньше и меньше замечают, что творится вокруг. Твоя забота, то есть таких, как ты, здесь особенно заметна. Моя задача, нет… теперь наша, заметь, я вновь протягиваю тебе руку, — отогреть их. Наполнить кровью. У меня её, пролитой вами, накопилась бездна за века. Ну… как тебе предложеньице? А начать, конечно, с Волги-матушки! Или с Техаса? А может, с тебя, как думаешь?

— Начните с Кремля.

— А где это? На земле нет. А все места в преисподней знаю…

— Строго на север от Ялты. Только не проскочите, а то упретесь в «Аврору». Повесят на ростральных колоннах. И не впутывайте меня в ваши планы. — В голосе хозяина квартиры зазвучали вызывающие нотки.

— Осмелел? Да тебя и впрямь сбили с толку, не веришь, что я существую! А ведь вся шкура ваша истлела от моего взгляда за сотни лет. Последние лет двадцать уже палёным отдаёт! И чем больше отдаёт, тем дороже выбираете парфюм. — Гость задумался. — Значит, предпочитаешь бескровие? — Тяжёлый взгляд буквально вдавил Сергея в кресло.

— Предпочитаю, — с трудом, но твердо ответил тот. — Только другое. Бескровие костров крови знамён. Теперь мне ясно, почему знамена свободы взмокли от неё. Хоть отжимай. Спасибо за урок.

— Что ж, я начинаю по-другому понимать, за что тебе честь такая, — разочарованно проговорил незнакомец. — Но поделать уже ничего нельзя. Главными остаются слова в долине. Ведь первым было слово! Не так ли?

— А что они значат? — произнёс Сергей. — И кто такой «последний мужчина»? — Подавленность, было отступившая, появилась вновь.

— Знаешь, давай сначала о другом… вообще, может, я не так начал, — неожиданно сменив тон, предложил гость. — Тебе ведь не нужны ни вилла на Лазурном берегу, ни яхта, ни власть. Даже жажда признания не тяготит тебя.

Сергей неуверенно пожал плечами.

— Так не тяготит или я ошибаюсь?

— Не тяготит.

— Но есть одно место, там, — он поднял указательный палец вверх. — Место, где собрано всё достойное человека. Бездонный кладезь знаний, в котором и скрыта тайна ответа на вопрос твой.

— Вы имеете в виду библиотеку? Ту библиотеку?

— Именно. Куда ты хотел бы положить свою книгу. Такого признания ты желаешь больше всего на свете. Сам говорил. Верно?

Сергей снова пожал плечами:

— Вам-то, что до того? При чём здесь вы?

— Я помогу тебе. Сделаю ещё шаг навстречу. Книга не только окажется там, ты получишь ответ на свой вопрос, волнующий уже многих. Ох, многих! К примеру, сейчас — того, кто читает эти строки, точнее, кто не бросил читать раньше. И если он в эту самую секунду, только в эту секунду, — гость снова покачал указательным пальцем, — посмотрит на тыльную часть своего левого запястья, он увидит Тигр и Евфрат в рисунке своих вен… место утерянного рая и… Видишь, я способен увязать два разных мгновения. Это и будущее. Наше и чьё-то. А чьё-то — с началом мира! Соединять времена и действия! — И вдруг неожиданно громко воскликнул: — Они посмотрели!!! Посмотрели на запястья! Я уже с ними! — Незнакомец с удовлетворением во второй раз хлопнул ладонью по колену. — Хочешь, покажу?

— Ничего мне не надо показывать!

— Я только что соединил времена и действия. А действие с желанием. Заставил первое подчиниться второму! Осуществил его! — неожиданно воскликнул он, разведя руки в стороны и поднял глаза вверх — Но главное, я повелел исчезнуть промежутку между мгновениями. Испепелил его. А значит, могу избавить человека от страданий, стереть воспоминания о не лучших делах его. Терзающие сожаления о них. Стереть в космическую пыль! Подобно Богу! А разве не это делает Творец? Разве допускаешь ты, что душа праведника или просто достойного, попадая в рай, помнит пусть не свои грехи, но страдания и ужас других? Миллионов других. Уже принявших боль и муку, принимающих и тех, что ещё будут страдать? Помнит и испытывает блаженство? Какое же это Царство Божье? Нет… память должна умереть! — Он на секунду замолк. — Хотя, чёрт с тобой! Нет ничего вернее в данную минуту! — хохотнув, бросил гость. — В конце концов, это и происходит сейчас! Но как быть с теми, кто попадает в рай сегодня? С теми, кто достигает Бога во времени? До суда!

— Наверное… Может быть, суд свершается с каждым после смерти. А не со всеми одновременно и когда-то! Ведь в Библии сказано — близок он! Близок!.. Сразу… Тогда все сходится. И время исчезает в момент смерти… Для каждого в отдельности. Примиряя с собой и памятью, с прожитой жизнью…

— Да нет, нет! Все проще! Не запутывай! — собеседник не мог скрыть раздражения. — Я велю исчезать промежутку между мгновениями! И здесь! На земле. При жизни! А люди, неизменно чувствуя облегчение, думают, что время лечит! И благодарны своему убеждению. Мне благодарны! Время лечит… — повторил он. — Какое приятное заблуждение, не правда ли? Но разве последнее важно для вздохнувшего свободней? Среди этого кошмара? Воспрявшего духом? Спроси любого через год после потери близкого человека. Все подтвердят! Убедишься, не лгу! Распоряжаясь временем, я облегчаю вам жизнь! Да что вам! Образам! Как я помогал Дали! Скрябину! Помогу и тебе с отцом и сыном! Они забудут первый написанный финал. Хельма была права, это могу делать только я!

— Что ж, сделайте. Я опасаюсь даже спросить, зачем вам это. Но… но там, в убегающей памяти, ведь не только переживания! — вдруг воскликнул Сергей. — Там… там… и цветы, и шелест волн, и майский ветерок. Желанная женщина… там… любовь, дочка… её письма…

— Верно! Но и лопнувшая рамка портрета, желтеющие детские фотографии, содранные обои… бац, и тебя уже нет! Последним растает красный зонт. Вспомнил, что остаётся жить после пятнадцати пар обуви? Память, как и жизнь, которая так очевидна, обманув, уносится в небытие. Благополучие, уют, тепло… всё прахом. А ты — Модильяни, Модильяни… семья… Набоков… театр… Твои слова. Подчеркиваю, слова! Поэтому стерегись! Сжимая времена, убирая неприятные промежутки, в моей власти убить и пережитое. Превратить жизнь в точку! Видишь, как сходятся наши мысли? Как упомянутые тобой параллели! Ведь что такое точка во Вселенной? Ничто! Да отливка пуговичника — целый мир в сравнении с нею!

Сергей опять вздрогнул и опустил голову. «Пуговичник, Пер Гюнт… Ибсен…» — мешанина в голове никак не вязалась с происходящим.

Гость внимательно глянул на него и вкрадчиво продолжил:

— Опять же, если человек из века в век становился бы лучше? Прекраснее, выше и чище. Для чего тогда Богу конец света? Не нужен. Люди шагают к идеалу! И твоя помощь уместна. Однако, — он ухмыльнулся, — конец света провозглашён библейскими пророками. Значит, человечество смердит всё больше и больше. Тогда Творца можно понять. Ведь наступит час, когда мрак покроет мир и зловоние поднимется до небес… Ну и ответь, к чему твои марания? Помощь бессмысленна. Лишь оттягивает конец. Счастливый конец, заметь. Воскресения. Как там у вас сказано? «И отрёт Господь всякую слезу»? Улавливаешь?

Ну как, — улыбка расплылась на лице гостя, — убедил? Не сомневаешься в моей помощи? В возможностях моих? Тогда к договору… — он поморщился, — к соглашению. Я дам всё, о чем грезил ты в книге, и не попрошу ничего взамен. Только не гаси желания своего…

Вдруг Сергей совершенно неожиданно для себя, будто кто-то, на секунду завладев сознанием, помутил его, произнёс:

— Тогда соедините время и действие для меня!

— Какие?

— Будущее и слово сегодняшнее.

— Чьё слово?

— Моё.

— Легко. Говори.

— К тебе, смотрящему на эти строки через десятилетия, обращаю взор и мысли, человек. Там, в иллюзии будущего, тебе покажутся несравненно лучшими времена, когда писались они, чем в которых течёт жизнь твоя. Не верь. Приглядись к своим близким. Вспомни мать и отца. Ты забыл и не знал их. Оглянись на окружение. Постарайся рассмотреть, как несчастливы они. А если не рассмотришь — не верь. Увидишь счастливых — не верь. Если же встретишь зовущих к нему — гони. Знай, счастья близким не даёшь ты. Окружение — друг другу. Человек сам кузнец своего несчастья. И ещё чьего-то, если просто жить. «Просто жить» значит одно — рваться в силках необходимости, обречённо смиряясь лишь к концу жизни, когда поздно сделать то единственное, для чего появляешься на земле. Необходимости, тобой же принятой. Как догма. От нас. Неправильных нас. И не можешь сбросить её с площадей будущего — точных подобий наших. Каждую минуту и каждый день проводя в поисках того, что определили кричащие как «нужное» тебе для «счастья». Как «необходимое». Средь этого зова почти невозможно стать сильным и шагнуть прочь.

Многое изменило время. Необходимость стала ещё привлекательней. Красивее. Броская обёртка уже не скрывает конфету, именуемую «погибель», а вызывающе требует брать, брать и потреблять. Не та красота, и не жизни вовсе. Всё дает манящее в опьянении, но не способно одно — отодвинуть утро расплаты. Как в заключении, в маленькой пустой камере при одинокой кровати, останавливает свой бег человек, понимая, что и стен достаточно, так и ты, приближая конец, неизбежно нащупаешь то, ради чего можно было бы замереть. Найдёшь единственнуюнеобходимость, столь нужную приходящему в себя. Необходимость отречения. И перестанешь брать. Пока хоть кто-то имеет меньшее. Когда откроются глаза и, шагнув в место, откуда смотрел на тебя единственный близкий, узнаешь, куда звал Его чистый голос. И чтоб услышать голос тот, нужны-то всего голые стены да одинокая кровать. Где последний становится первым. Так неужели только голых стен достоин ты, будущий мой потомок? Очнись, не дожидайся и строй. Ибо кто не успел, не увидел и не рассмотрел красный зонт на белом снегу, остается немощным до конца. Не свободным и радостным в благополучии и достатке, но видя, что одинок «и жалок, и нищ, и слеп, и наг». Встреча отчаяния больна неотвратимостью. И тогда неуёмная необходимость твоя, сбросив маску, в чудовищном облике уныния приходит за платой. На закате такой жизни. И вопиёт о заветной комнате с одинокой кроватью уже усталый человек. Другое увидел он — то, что мог получить давно и сполна. И давали, но отказывался. И протягивали, но отворачивался. И, плача от бессилия, просит вернуть молодость. Приглядись — все вокруг в слезах. И не было несчастнее таких в наше время. Не будет и впереди. Вот твоё будущее, потомок! Отвернись от криков и не растеряй. Строй, соверши подвиг! — Он замолчал.

— Это всё?

— Да.

— Я не сделаю того, что просишь.

— Почему?

— Ответу полтораста лет. Твой друг, Гоголь. Загляни в «Выбранные места», они ведь свои, эти места, у тебя? Не ошибся?

— Нет, не ошиблись.

— А вспомнил?

— Да.

— Выговорить сам такое не могу, потому попрошу произнесть… слова эти, — гость злобно усмехнулся.

Сергей сжал зубы и произнес:

— «Штука не в наших мараньях, но в том, что благодать Божья озаряет наш ум и заставляет его увидеть истину даже в мараньях». Только почему они причина отказа вашего?

— Чувствую подвох. Дружок твой тогда увернулся, сжёг. А что сейчас? Истины не вижу. Короче, нет, и точка.

— Ну вот. Хватило пару на свисток, — Сергей явно воспрянул духом. — Значит, не всегда и не всё соединяете. Не всякое время и не все события. И память иных не подвластна вам. А с другом моим вы ошиблись! Что до помощи… Не можете вы помогать людям. Иначе вся вера наша оказалась бы ложью.

— Вера? Ваша вера в Бога?

— Она. В ней надежда моя, спасение моё и убежище моё, — уже не глядя на собеседника, ответил Сергей.

— Цитируешь? Ну, ну. Думаешь, дело в бесконечном повторении? Надеешься. Уверен, что не подведёт? Надежда и спасение ваше.

— Не на что больше опереться человеку в жизни. Может случиться, весь мир отвернётся от него. И даже близкие и родные отступят, как от прокажённого. Только вере отступать некуда и неоткуда. Животворный источник внутри, в сердце твоём. Единственная, неколебимая опора желания жить. Жить дальше. Что бы ни произошло, кто бы ни предал тебя. Кто бы ни оставил. Расстаться с ним человек волен только по желанию своему. И никакие исчезнувшие промежутки времени, убивающие память о делах, не принесут счастья, а лишь толкнут на совершение новых зол. Не помня боли от прежних.

Гость спокойно и холодно смотрел на него. Затем, медленно поставив локоть на боковину кресла и опершись на кулак подбородком, задумчиво произнёс:

— А хочешь, разочарую? Не займет и минуты.

— Попробуйте, — устало проговорил Сергей.

— Но сначала вот о чём… Твой Толстой за несколько месяцев до смерти потерял память. Как прожил жизнь… что написал. Однако находился в полном сознании в настоящем. Принимал посетителей, общался с друзьями, вёл дневник.

— Я знаю, и что?

— А раз знаешь, — голос стал громче, — должен помнить его мысль, когда, осуждая себя за грубый разговор с гостем, сожалея, считал счастьем, что, не помня работы над собой в течение жизни, пользуется её результатом! А живет в безвременье. В настоящем! Так и писал! Ну что? Польза провал памяти или вред? Зло или добро? Я или Он?

Сергей был в замешательстве. Стараясь скрыть это, он тихо ответил:

— Мне нечего здесь сказать…

Собеседник удовлетворенно хмыкнул и, явно довольный ходом разговора, решил закрепить успех:

— А теперь ваша вера… в которой надежда твоя… Ответь мне, почему же однажды она не помогла? Вера?

Сергей с изумлением посмотрел на гостя. Их взгляды встретились. Было видно, что ни его удивление, ни убежденность в только что сказанных словах не смутили незнакомца. Будто читая мысли собеседника, тот спокойно изрёк:

— Ведь ангелы, прежде чем стать падшими, не просто верилив Бога. Они знали, что Он есть. Знали! И знают сейчас, но не возвращаются в лоно Его. И продолжают идти по пути, которым идут миллионы людей. Сегодня, как и тысячи лет назад. А это ангелы! Кто вы в сравнении с ними? Неужели мните сильнее? Не главная ли гордыня говорит в вас, в сравнении с которой остальные преступления ничто? Однажды человека изгнали за это из рая. Не в вашей ли уверенности в могуществе веры, во всемогуществе её главный грех? Ведь, согласись, знание сильнее веры. И даже оно не помогло. Отчего такая уверенность в противоположном? Почему лично ты считаешь, что в вере падение невозможно? Раз уже было? Ведь и Адам знал Бога, но нарушил запрет Его. Пожелав стать «как боги».

— Нет, он лишь принял плод из рук жены своей. Не ему, а ейпришлось по душе обещанное змием превращение в богов.

— Разве жен мало вокруг и сейчас? Разве поступки ваши не плод, подаваемый ими до сих пор? Разве не рвёте его уже из рук их? И разве люди не есть все вы вместе? А иудеи верят в твоего же Бога, но это не помешало им распять человека, которого христиане принимают как сына Его. — Гость опёрся руками о подлокотники и, наклонившись к Сергею, с решимостью произнёс: — История, которую написали профессора, — вовсе не перечисленные там войны, революции или крестовые походы, а история сплошных падений. Потому что каждый шаг ваш в луже крови. — Он принял прежнюю позу и, перейдя на доверительный тон, как будто никакого напряжения в их разговоре и не возникало, продолжил: — Так почему же не допустить, что и падения-то никакого нет, — голос стал доверительно мягким, — что это миф, иллюзия, продуманная логика учения? Почему вы, христиане, решили, что знаете секрет счастья? Разве не в евангелиях сказано, что лишь один из ступавших по земле знал глаголы жизни вечной? А вам оставил возможность поиска её. Слышишь? Поиска! Так пользуйся оставленным! Может, именно того и желал Он? Вон их сколько, ищущих! Масса оккультных, колдовских, спиритических забав. Парапсихологов, экстрасенсов… А всемирное Белое Братство — эзотерическое христианство с налетом йоги и индуизма? Каково? Я разрешил всё! Разве не желанная свобода упала людям прямо в руки?

— Он помолчал. — Полная каша, скажешь? Но вдумайся, вы называете церковь обществом верующих, а сектанты себя — обществом спасённых. Как отличить ересь от правды? Ведь ересью объявляют. А ты против «объявленности», не так ли? Целую главу настрочил. Вспомни костры инквизиции. Между прочим, ваших, христианских рук дело. А сейчас признано ошибкой. Так, может, и твои убеждения признают ошибкой лет через триста? Не обидно? Что молчишь? — гость внимательно посмотрел на собеседника и, чуть повысив тон, заговорил вновь: — Неужели не допускаешь условность апокалипсиса? Да разве же такуюучасть уготовил вам любящий Бог? И ад вовсе не там, в преисподней, а происходит здесь, в сердце каждого с его мучениями и страданиями. Не правда ли, заманчиво?! А главное, терпимо! Да ты и сам не раз слышал подобное. Ну же, поверь в мою помощь, пусть на время, пусть для того, чтобы проверить слова мои. А я уж не подведу — уберу промежутки! — Он протянул вперед руки и с уверенностью добавил: — Вдруг желаемое тобой достигается и другими путями. А не только одним. Допусти альтернативу. Сам же призывал не слушать ни тех, за океаном, ни своих. А лишь себя. Так следуй. Решайся. Ну же! — И видя замешательство Сергея, радостно добавил:

— Даже твой граф не считал Христа сыном Божьим! А Ветхий Завет называл историей чудесных событий и страшных злодеяний еврейского народа, его предводителей и самого Бога. Так что скажешь? Вот и одна из альтернатив.

— Обязательно скажу. — При этих словах гость недовольно поморщился. Сергей твёрдым голосом продолжил: — Он же утверждал, что в его круге нет более последовательного христианина, более убеждённого защитника евангелий, истинности Нагорной проповеди.

— Однако убеждённость не помешала порвать с церковью?

— Скольким бы сегодня не помешало жить, как он, — не отвечая на вопрос, заметил Сергей. — А с остальным разберёмся. Дайте время.

— Просишь?

С последним словом сидевший напротив выпрямился, вздохнул и некоторое время сидел молча, словно давая понять, что торопиться не намерен. На самом деле, как тут же убедился мужчина, того занимали отнюдь не праздные мысли.

— Время… Что есть время? — наконец задумчиво произнес гость. — Убери его, и обнажишь Слово. — Он вздохнул. — Если светила на небосклоне замрут и ты остановишь все циферблаты, что тогда назовёшь временем?

Настала очередь задуматься Сергею:

— Наверное… не знаю…

— Промежутки между вздохами?

— Положим… пусть промежутки…

Неуверенный тон хозяина квартиры несколько смутил задающего вопросы:

— Негусто… для образа-то и подобия, — угрюмо хмыкнул он. — Что вообще вы знаете о нём?

— Мне кажется, достаточно. Вчера, сегодня, завтра существуют в моем сознании, а значит, и время.

— Снова дни? Так они, как там… «текут уныло и похоже, а жёны стали шире в талии, а девки стали брать дороже» . Это, что ли, в сознании-то? Не-е, оно — память о событиях… сотру воспоминания, исчезнет и время.

— Получается, всё зависит от меня? Ведь воспоминания умирают вместе с телом… Я понял! Вытесняются моей обратной проекцией! Она живет мгновение, ни до и ни после, но зато каждое! А с потерей памяти уходит и время… остаются одни мгновения. Проекция, то есть настоящий я живу всё больше и больше вне времени?

— Гляди-ка, догоняешь… тогда подарок. Настоящий ты не стареешь и всегда жил вне времени. А в нем умирало лишь тело. Избавляйся поскорей, оцени услугу.

— Подождите. А можно ли вообще не помнить событий жизни?

— Не помнить ада, хочешь сказать? Такое случается… Сначала забываешь, что ел на завтрак вчера… а потом… застегнуть ширинку. — Гость хохотнул. — Но если серьёзно, а именно в этом моя надежда на разговор, — не всегда мне удается сохранить людям память… Боюсь, однажды провалюсь, и человечество поймёт, что здоровье нации — вовсе не продолжительность жизни, а благополучие — не национальный доход. А уж когда неважным станет количество автомобилей на семью — тогда и признанная миром культура рухнет, превратится в монстра, пожирающего души. Вот ты же пробил брешь.

— Если я и пробил… так в себе же. Людям не мешает оставаться прежними. Да и вам что за беда?

— Согласен, ею не пахнет. Беда, когда меняешь убеждения, основу, так сказать… предаёшь их.

— Ну уж не купите, — встрепенулся Сергей. — «Он остался верен своим убеждениям» — вот где человек рядом с бедой. Насмешите еще, что «омертвых хорошо или ничего»! Спутайте с живыми!

— Выкладывай доказательства!

— Не колеблясь. Внимайте. В христианство только один путь — разрушить принципы, по которым жил, поменять убеждения, прежние взгляды. Низвергнуть кумиров. Всех. Культурных, властных, кумиров успеха, новых идей. А в первую очередь — героев, отдавших жизнь за нас… так называют пустоту, цену которой объявили дороже жизни. Их жизни. Люди, павшие жертвой соблазна, достойны сожаления и мольбы за них. А те, кто не позволил им поменять убеждения, бились за свои, столь же ложные. Шли ради принципов на любые преступления. Призывали убивать, нарушая главную заповедь. Так что не пролезет. Да и чего вам-то не хватает? Вон сколько клюнуло.

— В чём же был соблазн погибших?

— Что они защищают правду.

— Достаточно. — Собеседник сделал останавливающий жест рукой. — Послушай, а я ведь согласился, что признанная миром культура — монстр. Пойди навстречу и ты мне. Раздели хотя бы мою помощь тем, кто искренне хочет делать жизнь других лучше. Таких тысячи. А? Порадуйся моей близости добру.

— Могу только догадываться, что уготовили вы людям, раз предлагаете такое мне. В чём цель, догадаться бы. Но чудовищность предположить берусь… Что касается «искренне хотят менять жизнь других», свою надо менять. Себя делать лучше. Инвалиды души могут воспитать только уродов. Нравственных уродов. Тож известная интеллигентская уловка, отточенный мотив: «Они не понимают, но я забочусь о них самих».

— Нет уж, давай конкретно. Что значит меняться самому? Становиться лучше?

— Вдумываться, вдумываться и вдумываться глубже и глубже в суть нравственности, о законах которой каждый скажет, что и так всё ясно. В последнем слове и катастрофа. Ведь ощущение — всего лишь догадка о наличии таких законов, вовсе не ясность их понимания. Вот обычное рассуждение: «Безнравственно изменять жене, поэтому я развожусь и ухожу к другой». Объект оценки верен, но алгоритм ложный. А ведь стоит только подумать о количествеболи и любви, о добре и зле, что тает, а что прибывает… у кого и насколько, ошибочность решения тут же обнажится.

— Неужто изменять нравственно?! Ну-ка, ну-ка? — Гость напрягся. — Пожалуй, разделю…

— Отнюдь. Беда в том, что своё решение объявляют нравственным. Из двух зол последнее коварней. Не изменение себя, что всегда больно и тяжело, а причинение боли, да не одному, а нескольким самым близким людям считают оправданным, единственно необходимым. А себя чище. Куда уж дальше. Или пример, известный всем: сказано — «Не убивай». А мы убиваем… по всему миру, защищая и отстаивая. И придумали, заставили всех поверить в обоснованность убийства. Будто бы если отстаивая, то и не убийство вовсе. Более того, провозгласили главным способом перемен к лучшему. И на том берегу, и наши. И злодеи, и добряки. И атеисты, и церковь, одобряя присягу — обязательство забыть, втыкая нож, что перед тобою человек. Чистое язычество. Христианством не пахнет, хотя отзываются на такое обращение все, в том числе полковой священник. В чём могут объединиться такие типажи? Во зле. Не в любви же. Между ощущением и ясностью понимания — пропасть. Самое страшное, что глубже и глубже не постижение законов нравственности, а сама пропасть, стены которой — уверенность в их понимании. И у каждого своя. Ведь безнравственно поступают лишь диктаторы, а мы только вынуждены убивать, борясь с ними.

— Хочешь сказать, по лбу себя никто не бьёт и не восклицает: «Что мы творим?! Что творим!»?

— Не бьют, не бьют…

— В чём же практическое постижение того, что нельзя потрогать? Уж прости за прямоту. И где финал пути? Надобно указать. Если цель невидима, то и стимула нет. Не так ли? И не в ней ли причина заблуждений? А может, её нет вовсе? Цели-то?

— В нашей земной жизни конца пути нет. Постижение не имеет предела. А вот процесс — единственное дело каждого на земле. Ежедневное приближение к любви — и есть смысл открывать утром глаза.

— А с чего ты взял, что они не постигли твоих законов? Те, что искренне желают облегчить другим жизнь? Ручаюсь, они верно отличают добро от зла.

— Последние слова и указывают на это. В трясине все, без исключений. Но если вдруг кому-то показалось, что он понял и постиг, — решения на блюдечке. И убивать становится обоснованным. А словом — необходимым! И ручательство ваше им точно помогает! Посмотрите ваши телепроекты. Совсем одиозные брать не будем, а вот «Пусть говорят!». Пример, как скрыть обман в названии, как ловко безнравственность замаскировать обличением, поиском правды. Кто у кого и как отбирал детей, кто и по чьей вине оказался в страшной беде. И вызывать возмущение, «справедливый» гнев и ненависть к якобы «виновным». А у иных злорадство. Короче, разжигают и разжигают. Хотя главные виновные — ведущий и продюсеры, затеявшие издевательство у замочных скважин. И, конечно же, за большие деньги. Убери последнее, никто и пальцем не пошевелит, и свои ни за что не даст. Даже в голову не придёт. А главное, главная беда — любви друг к другу ни участники, ни сидящие у экранов не добавили. Тут организаторы постарались. Вот тогда и происходит то, чего хотите вы и ручаетесь за результат: отличить-то добро от зла отличили, но не в себе, а последнего еще и прибыло. И вместо того, чтобы менять свою жизнь, становиться лучше, вы толкаете их к коварному выводу, что для них же, а точнее — для их нравственного комфорта, надо исправить жизнь других. И учат тому всех! Ваш триумф! Именно тут вы соединяете их желание, действие и мгновение триумфа. Своего! Конец. Учителя ваши. Ведь дальше, как и принято у ведущих, — народ на баррикады, сами — в Майами.

— Это не твои слова!

— А то!

— Не сам ведь пришел к ним.

— Как раз к ним — сам. А вот к выводу не я. Еще постигаю. И буду жилы рвать на этом пути. Пусть сначала извинятся за Хиросиму, за бомбовый холокост Дрездена, за сожжённых напалмом детей Сонгми во Вьетнаме, а потом, уже без вас, учат другие народы жить! А то с вами какой учебник ни предложат — все страницы слиплись от крови́.

— Ну, даёшь! Из огня, да в полымя! А ковровые бомбардировки Афганистана вашими?

— А мы никого и не учим.

— Увиливаешь! — раздражения собеседник не скрывал. — И всё-таки, как практически? Постигать-то законы?

— Не тот случай — увиливать. Остаться честным, не солгать в очередной раз, делая жизнь людей лучше, невозможно, пока не уравняешь себя с ними. Во всём. А это очень просто: отказаться от всего, чего у других нет. В том числе от достатка. В миллион раз тяжелее богатому стать равным, чем бедному разбогатеть. Тоже не мои слова, как понимаете. Но не они делают книгу хуже. А моя неспособность следовать. Это вам не пойти воевать за свободу других. Не командовать страной или компанией. Отказаться хотя бы от публичности — невероятный подвиг. Шаг к распятию. Себя, а не Христа! Но что-то героев таких я не припомню… И если каждый уравняет себя с другими, тогда и наступит равенство. И никак по-другому! Вот и первая цель, ради которой «доброжелающие», «добронесущие» оправдывают убийства и права на людей! Несуны хреновы! — Сергей повысил голос. — Но сначала не убийства, а баррикады! А перед этим передачи: «Верните наши права!». Запомните! У человека нет прав. Есть только обязанности! Только обязанности. И обязанности к одному себе. «Сделать жизнь людей лучше!» — он зло усмехнулся, — с этим и крутитесь около нас, чтобы запутать. И ведь успешно. Удаётся! Порыв обратить в изуверство!

— Но, но! Осторожнее! Так разговора не получится! — сидящий осклабился.

Сергей безразлично пожал плечами и негромко произнёс:

— История знает тысячи личностей, мечтавших осчастливить других… и ни одной удачной попытки. Это не то, ради чего следует жить. Ради чего можно отдать жизнь. Что прирастает и не исчезнет после смерти. А вовсе не память, не память…

— Жизнь?! Можно отдать? Удивил. Наконец нашлось всё-таки за что! — сарказм, как и желание сменить тему, собеседник не скрывал. — Брели, гребли и набрели! Поменяли взгляды. Прирастает и не исчезает. Остаётся с тобой? В будущей жизни? Я прав?

— Да поменял. Говорил же, легко. Читать больше надо. Впрочем, непосильная задача.

Гость потёр тыльной стороной ладони рот:

— Что-то меня перестала привлекать скрытая сторона проектов.

— И это правильно. — Сергей облегчённо вздохнул. — Повторяю, не дамся.

— А всё-таки, как насчет поиска другой альтернативы? Или альтернативы поиска? Как пожелаешь, — сдаваться он явно не собирался.

Молодой человек сложил ладони вместе, поднёс к губам и, глядя под ноги, тихо ответил:

— Нет, не возможность поиска оставлена нам, а указан путь. Единственный. Поиски же иных дорог, чем заняты тысячи обманутых, никого не привели к желаемому. Подтверждение — пролитая кровь. Здесь вы правы. Кровь, даже одного человека, — на убийцах, какого бы освобождения, пусть даже тысяч людей, они ни желали. И от кого бы. Кровь, даже малая, даже в стычках с полицией, пятнает любые идеи. Уличает любую ложь. Срывает любую маску. Такой результат ради свободы слова, тела, желаний, свободы поведения нужен только одной особи… «Он сделал себя сам и вправе требовать свободы!» — вот лозунг ваших мифов, призывов. Опять «право», а не «обязанность». Иллюзия «продуманной логики учения», как говорите вы. — Сергей устало повернулся к окну. — А падение возможно и в вере, так же как в безверии. Но подняться, выпрямиться снова человек может только в ней! — посмотрев на гостя, твердо сказал он. — И страдания здесь, на земле, вовсе не ад, а результат выбора слепых. Не видящих, не желающих видеть обратную свою сторону. Слабое отражение тех страданий, которые ждут человека, не поменяй он путь. Не курорты и престижное образование, не красивые туфли и дорога к сытости нужны ему и, конечно же, не кровь за справедливость. Обнажённые ноги и тернии приведут нас от терпимости к бессмертию. Ваша логика привлекательнее. Но, к сожалению, не для всех. Нет! К счастью!

Вдруг Сергей, будто догадавшись о чём-то, резко поднял голову:

— Да не вы ли убедили их в необходимости поиска? Поиска путей к свободе, которой не сыскать без веры? Не вы ли навязали миру, что главное — посадить дерево, построить дом и родить сына? И мужчины бьются насмерть, исполняя вашу волю? Повторяя как заклинание страшные слова: «Человек произошел от обезьяны!» Не с вашей ли подсказки сбивают они с толку миллионы, оправдывая совершённые теми ужасы? Чего и оправдывать-то нельзя! И не вы ли автор учебников истории, сеющих ненависть отцов к детям и наоборот? Чьи курсы парапсихологов и сайентологов, экстрасенсов и всяких «роз мира» расплодились по всему миру? Сект, зовущих к исцелению и самосовершенствованию, после которых в лучшем случае люди становятся тенями. В лучшем! А в худшем — объявляют врагами целые народы, не чувствующие сладости ядовитого запаха этих «роз». Не ваши ли победы — однополая любовь, феминистки, драчливые светские девки с подонками в брюках, нагло плюющие в лицо Богу и забывшие трагедию Эдема. Людоеды, по сравнению с которыми злодеи двадцатого века — босоногие карлики, не ведавшие, что творили! Эти знают! — Сергей уже с ненавистью смотрел на незнакомца. — И моих детей вы хотите привести к тому же! Не позволю. Зубами буду грызть вас! Другое дерево посадят они! В себе! Другой дом построят — в душе! Это вы произошли от обезьяны! Вон! Вон отсюда! — заорал он, поднимаясь с кресла. — Вон!

— Ты так и не понял, о чём поведали шагающие в долине, — еле сдерживая злобу, прошипел гость. — Кто была последняя женщина прошлых страниц…

— Понял! Литература! — перебил хозяин.

— Что ж, выбор сделан. — Человек даже не шелохнулся. — Но пока… пока я оставляю тебе перо. Только им ты можешь закончить то, ради чего пришёл в мир. И смотри, у тебя мало времени. Всё, что я дал тебе, имело лишь одну цель — создание книги. — И, выдохнув, добавил: — Ты сам вложил эти слова в уста мои. В первом романе. Так что не обессудь. Напомню, чем заканчивалась та фраза… подумай, устроит ли тебя окончание сегодня? — Его указательный палец упёрся в Сергея:

«Ливень был такой силы, что превратил опустевшие улицы в реки. Пронизывающий ветер заставлял удерживать шляпу двумя руками. Ни одного прохожего на пути, будто гроза застала в городе только его. Мокрая и грязная собака, жалобно скуля от страха, который завладел всеми живыми существами в эти минуты, отчаянно жалась к его ногам. Движимые этим чувством, в каком-то сумасшедшем порыве укрыться и спастись каждый от своего ужаса, они оба, слившись в единое целое, бежали сами не зная куда. Достигнув дома и оставив внизу ошарашенного слугу, который только и понял, что нужно запереть все окна и двери, он, не снимая промокшей одежды, поднялся к себе. У самой постели силы оставили старика». — Силы оставили его! Художника! — повторил сидящий напротив.

— Не ту выдержку цитируете. Лучше про Латынину, оповестившую мир, что для неё свобода дороже социальной справедливости.

— Снова кусаться? Помню, помню твой каверзный вопрос: «На сколько человеческих жизней дороже? На десять? Тысячу? Или на сто тысяч? Где вы остановитесь и скажете: хватит, слишком дорого!

— Вижу, свою-то память лелеете. Отчего?

— Смотря о ком, родные же, — и, видя презрительный взгляд Сергея, добавил: — Это не тянет на вопрос. Значит, вызов? Думаешь, всё-таки в безопасности? И впрямь рассчитывал тронуть меня без последствий? Так знай, набалдашник главного кресла в мире заметить невозможно! Все смотрят на само кресло! Не по зубам. Никому из людей! В нём, а вовсе не в пуговице сила моя! А теперь до встречи…

С этими словами гость, к изумлению хозяина квартиры, стал на глазах уменьшаться в размерах и терять очертания, рассыпаясь в странную красно-синюю пыль. Через пару секунд на полу у кресла оставалась лишь ящерица. Стряхнув осыпавшиеся останки, она подняла голову, зашипела и тут же исчезла в топке камина.

— Ты совсем с ума сошёл? Весь дом спит, три часа ночи… — услышал Сергей и с трудом открыл глаза. Незнакомая женщина трясла его за плечо.

— Вы кто? — прошептал он.

Та усмехнулась:

— Вот уж точно: «и сразу поняли мы оба, что до утра, а не до гроба».

Выйдя к завтраку, он застал жену, вытирающую тряпкой пол у камина.

— Просыпал, что ли, краску? И откуда взял? Тащишь в дом что ни попадя, только сейчас увидела, — тихо произнесла она, укоризненно глянув на него.

Маховик угроз начинал набирать обороты.

* * *

Отец Тихон, настоятель Сретенского монастыря, шевелил губами, держа в руках три белых листка:

«Маленькие чёрные точки втягивались в странную башню. Сергей приблизился к ней и, к удивлению, обнаружил, что от слов над массивными воротами исходит пульсирующий свет».

— Это всё написано вами? — священник поднял глаза на молчаливого прихожанина. Тот согласно кивнул. Настоятель снова углубился в чтение:

«Копошащиеся точки оказались человечками в серых накидках, которые волнами подкатывались к входу, исчезая внутри. Будто кто-то невидимый группу за группой пропускал их, не давая возникнуть толчее. «Забавно», — подумал Сергей и пригляделся к горящим словам: «Свобода, равенство или смерть». Чуть ниже и мельче было написано: «Нет лучше школы в преисподней. Нет дела более важного, чем наше. Нет равных учителям её».

Ещё более удивившись, мужчина с любопытством посмотрел вверх. Гигантский полукруг башни, словно гнездо доисторической, чудовищных размеров птицы, прилепленный к выступающей скале, был испещрён горизонтальными лентами, похожими на стекло. «Окна!» — мелькнуло в голове. Через секунду, подчиняясь спонтанному желанию, его тело приблизилось и коснулось одной из лент. «Стекло» оказалось струями тёплого воздуха. Как в пустыне горячий поток рождает миражи, так и здесь его движение искажало видимое. Лёгкой своею упругостью ленты создавали такое же лёгкое, но вполне преодолимое препятствие, назначение которого Сергей не понимал. Он медленно опустился по ту сторону «окна» и, скользнув взглядом по чаше амфитеатра внизу, замер. В глубине за огромной кафедрой, несоразмерной обычной, стоял маленький человечек. Вполне возможно, именно «несоразмерность», сразу бросившись в глаза, делала того маленьким. Но не это заставило гостя замереть. Удивление было столь велико, что он тут же забыл о наполненном зале, куда было приковано внимание секундой раньше. Человечек, то и дело поправляя очки, что-то говорил, задавая ученикам вопросы. Сергей поначалу даже не слышал их, ведь поразило совершенно другое — стёкла! Именно стёкла очков «учителя» нельзя было спутать ни с одними в мире. Одно из них было синим, другое красным.

«Вчера мы закончили изучение предметов старорежимного искусства последних веков, собранных здесь. — Слова наконец долетели и до него. — Сегодня, приступая к анализу более современных форм, а к сим отношу фильмы, сонм литературы «наших» издателей, я обращу внимание на пару пьес, поставленных буквально недавно, — результат блестящей работы Роана», — говоривший указал куда-то в сторону Сергея.

Зал, странно щёлкнув головами, повернулся туда же.

— Прежде чем мы рассмотрим, вкупе с перечисленным, образчики творчества ряда авторов социальных сетей, — продолжал оратор, — значимых блогеров и подобных утопленников, ответьте мне на вопрос: знаете ли вы, за что продали души свои издатели, прокатчики, постановщики и заказчики… А также прочие галстуки-бабочки? Чем оплачены виллы и яхты, белоснежные с виду, — неизменный приют наш? Что отдали мы за право быть в трапезной, поправляя булавки именные? И что капает с пальцев у них?

— Знаем! — хором взревела толпа.

— Хм, верю, — довольно отмахнулся красностёклый.

— А вот как отличить наших-то? — Он вопросительно вскинул руку. — Как находите их, достойные?

— По особнякам! По соседям! — раздались голоса.

— Я их ловлю в первом классе! — выкрикнул кто-то.

— А мы по заказам в ресторанах! — подхватила целая группа.

— Не то. Не то. Всё последствия! — оратор недовольно поморщился. — Большого ума не надо. Я не слышу тех, кто столкнул их. Кто уловил в первую, мелкоячеистую сеть! Очень мелкую! Мелочную!

— Мы только первый курс, учитель, — послышались унылые выкрики. — Нас учили лишь поддерживать желания! Строить планы по хлебу и зрелищам, воздвигать памятники именам. Внушать трепет перед ними, сея зависть. Карнавалы успеха — вот наши жернова!

— Хорошо… совсем близко! Скажи им, Роан! — Стёкла очков блеснули в сторону Сергея.

Зал притих. Головы снова развернулись к нему. Щелчок напоминал уже хруст.

«Вот те на! Так и отскочить могут! — мелькнуло в мозгу. — Даже удивиться не успею!»

Только сейчас Сергей заметил, что тот, к кому обращался учитель, отличался от остальных. Он сидел спиной чуть ниже и резко выделялся обычностью одежды. Кроме того, удалось рассмотреть и невообразимо надутые щёки сидящих рядом, над которыми торчком стояли красные вытянутые ушки.

— По снам их мечтательным, — ответил человек со странным именем, голос которого показался удивительно знакомым. — По мыслям и думам в одиночестве. По вздохам тайным.

— Неправда! Неправда! — зашумел зал. — Все мечтают и все думают!

— Поясни, Роан, — красностёклый, наклонившись, опёрся локтем о кафедру.

— Если нет в мечтах и думах — человека, на земле страдающего, как и сами они. Ради которого и дается власть над деньгами и братьями. Если не находят егони внутри, ни на семи ветрах. Если вздохи тайные по званию именитому с почестями, по взглядам уважительным. С чем расстаться страшным сном считают.

— Вот одаренность, которой нечему учиться. Вот тебе и маска золотая! — локоть оторвался от кафедры, рука вытянулась вперед. — Выходит, не зря вручаем! Да не иссякнут награды земные, греющие!

— Разогревающие! Разжигающие! — Глаза присутствующих злобно завращались, и все разом стали потирать руки.

— Явор! — вдруг скривился рот очкастого, и головы сразу же стали на место. — А что особо удивило вас, достойные, в пройденной теме? — уже спокойно, к удивлению Сергея, неожиданно спросил он.

— Известность! Известность имен, учитель! — раздались выкрики.

— Верно. Но всех ли кумиров восторженных умов собираем у себя?

— Нет, учитель! Только тех, кто жаждет! Тех, кому душу греет успех! На кого смотрят с надеждой обманутые.

— Что ж, вижу, не зря потратили время своё. Не пропало оно даром, как у собранных нами в коллекцию человеческих обличий. — Он усмехнулся, указав рукою куда-то вниз. — Но помните! Особо ценится осознанность! Самоубийства детей оплачиваются ниже, чем родителей. Порывы первых пробивают башню, и цветы продолжают распускаться. Ибо нет в том вины их. А вот других… толкнувших загоняйте в толпы, и как только те научатся повторять…

— Родился последний мужчина. Родился! — заревел зал.

— Толкайте в пропасть!

— Толкаем, учитель! Толкаем!

Человек в странных очках вдруг посерьёзнел и, о чём-то задумавшись, начал перекатывать в пальцах карандаш.

— А скажите мне, достойные, — в очередной раз повторил он медленно, оглядывая зал, будто пытаясь проникнуть в мысли каждого, — какова же главная задача наша?

— Разделение и раскол, учитель, — ответил кто-то в первых рядах. — Человечество пополам, каждую половину на сто, а каждую пару людей, что суть плоть едина, надвое.

— Скажите же, какие сокровища имеем для возможности совершать это?

— Жадность!! Ненависть! — раздались выкрики. — Хитрость! Обман! Желание превосходства! Нет, очень больших денег! Жажда популярности! — Голоса постепенно смолкли.

— Помощь и совет ваш, — подобострастный голос из дальнего угла явно надеялся на похвалу.

— Да-а, действительно забавно… — протянул Сергей, окончательно сообразив, что невидим, и вновь посмотрел на спину ярусом ниже.

Красностёклый недовольно покачал головой и, оглядев зал, повторно остановил взгляд на «одаренности»:

— А как ты считаешь, Роан?

— Болезнь духа человеческого, — ответил знакомый голос.

— А знают ли это люди?

— Лишь христиане. Только их проповедники говорят, что сами больны так же, как и пришедшие на исповедь.

— Какова же причина болезни?

— Родовое повреждение — зависть, — по-прежнему тихо ответил тот. — Зависть благополучию и успеху идущих рядом, родная сестра жадности и двоюродная сестра ненависти. Три грации Кановы по-прежнему ослепляют человека. Делают глухим, но слышащим, придают силы, но оставляют в немощи, зазывая на площади. Всё остальное — последствия.

Зал с нескрываемым раздражением загудел. Сергей не верил своим ушам. Мысль лихорадочно перебирала знакомые имена. Кто? Кто это говорит?

— Верно! Вот главный мотив их свершений. — Стёкла странных очков, казалось, одобрительно сверкнули. — Задача же наша — постоянно поддерживать пламя страсти, пожирающей человека! Но одни ли мы разжигаем его?

— Нет! Сами двуногие помогают нам! Мы обманули их! — послышалось отовсюду.

— И как же?

— Мы подсказали одной, нет… первой половине пути утоления её. Зависти!

— Ай, молодца! — воскликнул учитель. — И какие же пути-дорожки вы подкинули людям?

— Мы объявили причиной всех несчастий богатство одних и нищету других! Мы сказали, что в том и корень земных бед! И если всё будет поровну, то и причин для зависти не будет! А значит, и ненависти! — перебивая друг друга, закричали ученики.

— А разве не так? Разве неравенство не есть основа всех бед?

— Конечно, нет, учитель! Причина бед человеческих давно открыта им. Да только не хотят они болезнь признавать причиною! Не верят!

— Не верят! Не верят! Не верят! — снова загудел зал.

— Не верят! Не верят! — повторили стены.

— И какой же путь к справедливости подсказали вы?

— Мы подкинули первой половине самый привлекательный путь к равенству! Самый короткий! Они и хотели лишь такой! Чтоб увидеть результат!

— Которого никогда не достичь, учитель, — громко сказал кто-то внизу, но его тут же перебили:

— Чтоб заслужить память! Ухватились! Глупцы!

— Каков же подкинутый путь?

— Пролить кровь! Кровь! Кровь! Кровь! — Ритмичный гул наполнил амфитеатр, и сидящие в такт застучали кулаками по столам.

— А догадались они о крови впереди? Когда брались за дело?

— Обижаете, учитель! И сто лет назад не подозревали, а нынешние вообще принимают за карнавал! Скрыт от тварей поворот между желанием дать людям и даваемым. Между порывом в начале и злом в конце, потому как злы сами. Это наш секрет! Только наш! — раздались голоса. — Под злом понимают несправедливость, под добром — борьбу с ней. Вот две главные лжи! На что покупаем их! И выбирают именно борьбу, беспощадную и такую нужную нам! А перед злом — поступок, перед поступком — мысль, перед нею — мотив!

— Что за мотив? Для кого?

— Для тех, кто сумел побороть зависть!

— Ага! Есть и такие? Что же вы сделали с ними?

— Мы удвоили ненависть! Их ненависть! — выкрикнул кто-то сверху громче всех.

— Ай, молодца! Не стоите на месте! Извлекаете уроки! Но примеры? Примеры, достойные! — вдруг недовольно прохрипел красностёклый, нервно ударив два раза ладонью по кафедре.

Сергей мог поклясться, что оратор прищурился, предвкушая ошибку.

— Я ненавижу! — снова крикнул тот, сверху. — Дальше на выбор: рабство! Угнетение!

— Ненавижу монархию, власть, — завыла толпа, — неравенство женщин, отсутствие свобод! Ненавижу обман!

— Да ту же несправедливость! — взвизгнул кто-то.

— А у меня — образ жизни богатых! — Писклявый голос прозвучал за спиной.

Сергей даже не успел оглянуться, как в уши ударило:

— Вот побудительный мотив! Магическое слово! «Ненавижу»! Заклинание! Заклинание! Произносящий — наш!

— Наш! Наш! Наш! — заревел зал.

Казалось, стены зашатались. Один человек необыкновенной порядочности, «герой нового времени», «Дон Кихот XXI», как называл его Сергей, произнёс однажды: «Ненавижу!»

Сине-красный поднял руку вверх. Все смолкли.

— Да! — вновь воскликнул он. — Мы пожертвовали тайной бед людских, чтобы скрыть тайну рождения причины. Окрасив в благородство цель! Какая краска у этого благородства?

— Красная, красная, учитель!

— Но разве гибель миллионов ради равенства не самое ужасное преступление?

— Самое ужасное, учитель! Но первые не хотят знать этого! Зато так считает вторая половина, несущая людям свободу!

— Как же вам удался такой фокус?

— Вторые с радостью поверили нам! Чтоб осудить прежние преступления ради равенства!

— Осудить! Осудить! — разнеслось под сводами.

— Какую же тайну скрыли вы от второй половины?

— Что гибель людей ради свободы страшнее гибели за равенство! Это и останется тайной! Но только для слепых! — подскочив, заорал человечек рядом с Сергеем.

— Да, да! — понеслось по залу.

— С чего взяли вы, что оно страшнее? — красно-синие стёкла неестественно заблестели.

Амфитеатр стих.

— Ну же! — Громкий щелчок сломанного учителем карандаша заставил зал вздрогнуть. Легкий шёпот прошел сверху вниз и обратно. Наконец один из сидящих в самой середине поднялся и тихо проговорил:

— Мы знаем ответ, учитель. Свобода желаннее равенства. Потому что она и была причиной, за которую двуногих выгнали из рая… но проку нет.

Уши говорившего от страха повисли на пелерине. Прошло несколько секунд, и тут, поняв, что ответ верен, все вскочили, и зал заколыхался: — Проку нет! Проку нет! Проку нет!

Красностёклый вновь махнул рукой:

— А скажите, какая краска у благородства вторых? У их цели?

— Тоже красная, учитель! Красная! Как у кирпича британских замков! Нет, в «Беверли хилз»! На Рублёвке! У мавзолея Кремля! Такая же! — завизжала толпа, забарабанив по столам.

— Только знамена разные! — выкрикнул кто-то.

— Ай, молодца! А что же в результате? Чего добились вы?

— Вторая половина ненавидит первых, и наоборот! И каждая считает свою цель единственно верной! И чужие головы на плаху ради неё… А не борьбы с нами!

— Мешок целой капусты стоит того, чтоб один кочан порубить в крошку! — прыснул кто-то. — Последний аргумент новых «освободителей»! Работает лет пятьдесят! Наладим производство плах!

— Плах! Плах! Плах! — потонул в выкриках зал.

Всё услышанное, как и происходящее, странным образом напомнило Сергею митинги, так часто виденные по телевизору с их вождями и криками заведённой толпы. Только Роаном тогда чувствовал себя он, смотря на безумие людей со стороны. И, понимая нарастающее безумство, ужасаясь ему так же, как и своему бессилию погасить их страсти, Сергей начинал ощущать предательски подступающую ненависть. Уже собственную ненависть к кричащим. Но и здесь, в эту минуту, что-то подобное вдруг стало приближаться, готовясь встать рядом, напомнить ему худшее… наползало, словно предвкушая удовольствие от потрясения. Тут красностёклый нетерпеливо и резко повторил жест рукой, почти рубанув воздух:

— И все же не из обмороженных людей вершина айсберга, на котором фундамент корысти нашей…

Наступила полная тишина. Недоумённо-глуповатые глаза виновато устремились к кафедре. Учитель недовольно хмыкнул.

— Многое удалось нам. Все порывы облепили обманом! Разогнали каток. А что скрываем, бережём на конце поражающей нас иглы?! Что таим с сотворения мира? — Стёкла очков, причудливо отражая при повороте головы свет ламп на стенах, задрожали. — В чём смерть наша? — В голосе послышалась угроза. — Неужели некому доверить будущие свершения? Без понимания главной тайны успехи обречены! Чуете ли это?! — крикнул вдруг он.

— Чуем! Чуем! — зашумел зал, и сидящие зашмыгали носами, поворачивая головы из стороны в сторону.

«Бред какой-то. Только в нем, пожалуй, можно увидеть подобное», — подумал Сергей, теряя понятный было смысл странного диалога.

— Роан! Напомни им, в чем смерть наша! Какую тайну не должны постигнуть люди?

Зал как и прежде, но уже с нескрываемой завистью повернулся к сидящему ярусом ниже.

— Тайну разницы, учитель. Тайну её отсутствия.

— Разницы, разницы, разницы… — недобро загудел амфитеатр.

— Ну, ну, — человек за кафедрой, чуть выпрямившись, даже стал выше ростом. — Запоминайте!

Всё опять стихло.

— Как только люди поймут, что нет разницы между миллионами убитых первыми за равенство и миллионов вторыми ради свободы… смерть. Нам смерть, — по-прежнему тихо и, как показалось Сергею, обречённо ответил сидящий к нему спиной. — Тогда перестанет литься кровь. Напрасная кровь. — твёрдо добавил он. — И узнают живущие, что свобода не нуждается ни в призывах, ни в борьбе за неё! — уже выкрикнул человек, тщетно пытаясь быть услышанным не только в башне. И тихо, опять с нотками отчаяния, добавил: — Что и так известно две тысячи лет.

— Мне не нравится тон, Роан. А слово «напрасная»?! Что-то случилось? Случилось?! Ну! — говоривший напрягся, склонил голову, и Сергей увидел узкие щёлки глаз. — Отвечай!

— Случилось. Недавно, в самый счастливый день моего рождения, я увидел, как распускается во мне иное измерение. Оно распускалось все годы, но я был слеп. Все годы умирания моего успеха, моего тела. Оно умирало, но другое цвело во мне. То было восхождение, обратная проекция конца. Чего не замечают люди. Не видят… каждый в себе… Дневники… — он на мгновение задумался. — И там, где-то впереди, в минуту смерти, знаю точно, в момент перехода от одного окна к другому бутон этот примет эстафету дряхлеющего существа и завоеванных побед, уходящих в небытие, о которых только и была забота. Но никто из людей и ничто из природы не может помешать такому восхождению. Кроме тебя. Никому не дано погубить, какие бы усилия ни прилагал. Никто не может помочь, как бы ни хотел. Это и есть абсолютная свобода, отпущенная человеку. Свобода исполнять или не признавать заповеди. Закон жизни. Для стариков и детей. Для бедных и богатых. В ладонях перед собою держит её человек. Вечно. Но не каждый раздует искру в костер. И к свободе той нельзя привести, но нельзя и отнять — ни в темнице, ни в болезни, ни под страхом смерти, ни в страданиях. Потому что она настоящая. Единственно существующая. И в лачугах, как и во дворцах, люди обладают ею. И не родит земля злодеев и тиранов, способных отобрать награду. И запрет на то в молитве: «но избави нас от лукавого», ибо все иные пути к ней от лукавых речей. Но немногие видят тьму площадей. Тьму чёртова колеса. Оттого у одних цветок распустится, у других — зачахнет. И не останется уже времени изменить себя, потому что времени тамнет. Не опереться на пространство, которого тамне существует. А насколько октавы музыки бутона совпадут с октавами небес, настолько и близко будет твоё место к Всевышнему там. Вот и всего-то.

— Что с тобой, Роан? Такие слова не прощаются!

— Тогда перестанет литься кровь, — не замечая повторил тот. — Напрасная кровь.

— Кровь! Кровь! Кровь! Кровь! — Нарастающий гул, переходя в грохот, заставил Сергея зажать уши… Человек, что минуту назад обозлил зал, сделал то же самое, но, видно, не помогло — он быстро встал и направился вниз по ступенькам к выходу. Ещё через мгновение остановился, сообразив, что лучше пройти поверху, позади ревущей толпы, и, развернувшись, начал подниматься, опустив глаза.

— Ты куда, Роан? — раздалось снизу.

— В Сретенский монастырь! — выдохнул беглец, в отчаянии подняв голову. — Через три дня пятница!

Сергей обомлел. Прямо на него бежал Меркулов. Щёки казались странно припухшими.

— Василий Иванович! — закричал он изо всех сил, хватая бегущего за руку. Мужчина остановился, ошалело глядя на своего знакомого.

Вдруг Сергей замер:

— Не давит? — палец уткнулся в орден, оттягивающий рубаху Меркулова. — Всё-таки прочли… Так хотя бы поняли? Поняли, как легко такое может случиться! Как легко можно попасть к ним!

Его встретил длинный усталый взгляд.

Зал притих. Все, повернув головы, выжидали. Лишь немногие с удивлением смотрели на красностёклого, который уже медленно поднимал левую руку, обнажив знакомую татуировку. Толпа загудела:

Игры в невидимку закончились. Выход был только один. Сергей набрал в легкие воздуха, и, разливаясь под сводами амфитеатра, отчаянный крик вырвался наружу:

Хельма-а-а-а-а! Хельма-а-а-а!»

Священник отложил листки.

— Это всё случилось в одну ночь?

— Нет, батюшка, башню я увидел через день. После того как прогнал того…

— Может, вы видите то, что решаете написать? Такое встречается.

— Сначала вижу. Даже не вижу, — поправился молодой человек, — сначала происходит. Я понимаю, вам трудно поверить, но остаются следы, там… пыль у камина, и в прошлые ночи… Вот и жена стала догадываться. Не думайте, я не болен, — словно спохватившись, произнёс он.

— Я верю вам. Вы правильно сделали, что пришли сюда. Это как раз наше дело. И не бойтесь ничего. Они не могут навредить человеку без его воли.

— Боюсь, батюшка, боюсь. Я ведь чувствую, что теряю волю в какие-то моменты происходящего… Становлюсь немощным, как они и обещают.

— Давайте поступим так, — отец Тихон задумался. — В пятницу, через три дня, здесь будет на службе один старый священник, протоиерей, с Лавры. Человек известный в церковных кругах. Подходите ко второй литургии. Я постараюсь переговорить с ним. А сейчас ступайте и не бойтесь.

Сергей остолбенел.

— Я уже писал об этом… — выдавил он, роясь в маленьком портфеле. В руках появилась сшивка. — Вот… вот, послушайте, — и затараторил: — «Знаете, в пятницу, после обеда, здесь будет один священник. По-моему, это тот, кто вам нужен.

Три мучительных дня до пятницы, казалось, тянулись бесконечно. «Бесконечности» им добавляло постоянное ожидание, что такоеповторится вновь.

Священник был очень стар. Стар настолько, что это расстроило Сергея. Из боковой двери алтаря его вывели под руки два молодых инока и усадили на принесённый стул. Руки того подрагивали. Да понимает ли он что-нибудь, — сомнение усилилось. Сергей сделал шаг вперёд. Неожиданно священник посмотрел ему в глаза.

— Батюшка… — начал мужчина.

— Мне рассказали про вашу беду, — вдруг тихо проговорил тот. — Не всё, не всё, чадо, что предлагают, читать надобно. Просто так они вас не отпустят.

С этими словами он дрожащей рукой достал из рясы небольшую шкатулку, раскрыл её и подал Сергею крестик на золотистой веревочке. Крестик был необычный, не похожий на православный — очень маленький, с равными и странно широкими крыльями лучей.

— Это греческий крест. Когда-то он помог мне. Возьмите. — Священник замолчал, вспоминая о чём-то. — Тогда я был совсем молод, на Халкидике местные монахи рассказывали мне о подобном случае. Правда, человек не вернулся оттуда. Сгинул.

Сергей зажал крест в кулаке. И тут он мог поклясться, что ясно почувствовал, как горячая волна, мягко прокатившись по руке, разлилась тёплым и нежным светом в его груди. Сознание поплыло. Секунда, и он с усилием уже взял себя в руки.

— Но помните, — голос старца совсем ослабел, — всё-таки главное зависит от вас. Мне для этого пришлось уйти в монастырь. Уберег Господь… Господь милостив, — и, сделав жест рукой инокам, опираясь на них и бормоча: «Беда-то, беда-то какая…», проследовал к двери. У самого алтаря он вдруг обернулся…»

— Понимаете, это уже было со мной, — Сергей с отчаянием посмотрел на отца Тихона. — Да вот и крест… тот. — Он быстро расстегнул рубашку… и обомлел: креста на груди не было. — И еще… — совсем растерявшись, пробормотал мужчина, — еще… за свободу ли, отец мой, человека изгнали из рая?

Батюшка как-то странно посмотрел на него.

— Всё-таки приходите, — тихо сказал он и, вздохнув, трижды перекрестил молодого человека.

«Всё сошлось в одну точку», — подумалось Сергею.