— Николай Степаныч? Зря вы, коллега. Безобиден… А что женщины? Все хотят лечь под такие деньги. Конечно, тема «Они Дали» попала на полотно. Но художник явно польстил себе. Демоническое буйство второго там, за пропастью, далеко. Не дотянул. И прямо скажу, к счастью. А вот путаницы… В рай по золотой лестнице и вниз — не случайно. Наклонна дорога в другое место. Замените слово, и краски отразят правильность замысла. Пусть незамеченного художником. Но зовущего! Обязательная дисгармония либо с названием, либо с духом. Всякие там «Неумолимость лёгкости бытия», «Лёгкость бытия без бремени утрат». Библию держал, но не раскрыл. Стеснение души — вот постоянное ощущение от просмотра. Не прослезишься. Почти везде заметна небрежность — верный спутник плодовитости. Кроме портретов. «Сильных». Так и понятно. Кто ж устоит! Да и… не первый. А ещё, — говоривший придвинул стакан и засмеялся, — знаете, что есть «начало духовного в мире небесного»? — Обнажённая женская грудь! А вы — Евангелия! Евангелия! — И под тихое журчание текущей по стеклу жидкости добавил: — Вот и вся «духовность». Незамысловато, но не грех, не грех, милейший.

(Из разговора двух интеллигентных пьяниц)

— А вы даже как-то добродушно…

— Имею основания… Выпьем, что ли? — Первый склонился над газетой.

— Я уж и надежду потерял.

— Эт зря. Вот, одни зовут к свету, другие тянут во тьму, а этот — никуда. К свету — не знает как. Во тьму боится. И, надо сказать, правильно… От христианства далек. Но и демонического нет. Ну, не Скрябин. Значит, надежда есть. Просто манкирует способностью превращать ремесло в золото. Опять же, не грех! Ну, разменял талант, так ведь на существенное!

— Совсем запутали, коллега. Непонятно. Те к свободе, а он…

— Украшает её экзотикой. Что ж непонятного? Стоит, стоит старый воин перед ним до сих пор. Надеется разглядеть. Верит, что не время опечалиться навсегда. Ждет. — Первый помолчал и бодро добавил:

— Но и даже это не помешает нам выпить!

— Тогда уж за то, чтобы труд Сизифа «Между светом и тьмой» о художнике перестал быть, наконец, легендой. Пока же отстаньте от него, господа!

— Два дня поживёшь у бабушки.

— Ура-а-а! — Девочка запрыгала на одной ноге. — А я знала! А баба Ира сказала мне вчера. А вечером мы зажжём свечи!

— Глупости. Мы вчера ещё не знали, что поедем в гости. Ирина Александровна нынче с причудами… — мать бросила в сумку детские колготки и прошла на кухню.

Три свечи тускло освещали небольшую комнату.

— Бабушка, ну бабушка, расскажи сказку про императора….

— Ну сколько раз можно, внученька. Ночища вон уже какая. Все спят. — Пожилая женщина ласково гладила девочку по голове. — Спи, родная.

— Ну бабушка, ну ещё разочек. — Ребенок прижал тёплую руку женщины к лицу.

— Господь с тобой, милая. Так и быть, расскажу. Но после — сразу спать. — Она улыбнулась.

Девочка радостно закивала головой.

— Давным-давно, в незапамятные времена, жил в Китае император. Все было у правителя: и злато-серебро, и слуг несчётное множество, и земли его простирались от снежных гор до самого океана. И вот исполнилось императору пятьдесят пять лет. Затрубили трубы, загремели фанфары, съехались гости и подданные его со всех концов света. Стража со свитками в руках сверяла списки приглашенных и вписывала подарки, что принесли гости. Каждый по чину своему. И было там всего вдоволь: от изумрудов с опалами из далёкой Индии, мехов собольих из Сибири, пересыпанных драгоценными украшениями, до янтаря-камня лучезарного с моря далёкого. Принимал правитель дары богатые, стоя на широкой мраморной лестнице дворца своего. И поредел уже нескончаемый поток чествующих, и устали уже слуги уносить сундуки с златом-серебром, и хотел уже правитель махнуть рукою, чтоб салют праздничный осветил небо вечернее, как увидел стражников, ведущих к нему старца седого. Подвели человека этого, пали ниц стражники, а старший склонился в поклон до земли самой и говорит:

— Нету в свитках человека такого, о повелитель! Не поведал, не открыл он, какого роду-племени, а одежды его странные и не богатые. Не место ему на пиру весёлом.

— Отчего же привели ко мне его?

— А хочет видеть он тебя, о владыка Поднебесной, и поздравить с радостию великой. И глаголет при этом, что подарок лучший принёс тебе. Осмелился утверждать, будто подарок тот в сладких мечтах не покидает тебя, о несравненный! Спать не дает ночами тебе. — При словах этих начальник стражи выпрямился и, посмотрев на правителя, произнес: — Прости, о повелитель, за дерзновенные слова уст скитальца и прикажи отрубить ему голову сейчас же. — И видя, что ни одна мышца не дрогнула от гнева на лице императора, собравшись с духом, добавил: — И ещё говорит он, что подарка такого никто даже из самых верных подданных не отдал бы тебе, будь он у них. Но не может быть его на пиру нашем ни у кого из гостей.

Посмотрел с удивлением император на старца. Тот же стоял, опершись на посох бамбуковый, и видно было, что прошёл он длинный путь от конца земли до дворца беломраморного.

— Так ли это? — спрашивает правитель. — Верно ли, что известны тебе мечты мои? Верно ли, что ведаешь сны мои? Ведь всё есть у меня! — Император обвел рукою по пределам земли своей. — Посмотри: и пашен, и житниц с кладовыми для богатств несметных, и наложниц как рисовых зёрен на полях моих.

— Бабушка! А что такое житницы?

— Это где припасы разные хранят. Еду, значит, всякую.

— Как у деда в деревне?

— Как у деда, как у него.

— А наложницы?

— Ну, это женщины, прислужницы такие. Слушай лучше дальше. Так вот, продолжает он свою речь словами: «Желание любое тьмачисленные слуги мои с радостью исполнят. А соседи дрожат при одном имени моем! Чего же ещё желать мне? Чего не хватает в жизни у меня?» — И он грозно посмотрел на старика.

Тот молча обвёл глазами пределы земли правителя, посмотрел на дары у ног его, на застывших от страха подданных и молвил:

— Все есть у тебя, о великий! Но не всемогущ ты. Нет полноты радости в тебе. Потому что нету главного в сердце — счастья.

Задумался император.

— А что же такое счастье, странник, если нет его у меня?

— Узреть правду земную и небесную. Истину. Для чего жизнь течет посреди холмов и долин твоих. Для чего родился и что оставить должен на земле человек. И почувствовать…

Рассказчица, мгновение помедлив и отстранённо глядя на фотографию с красным зонтом посреди белых снегов над кроваткой внучки, пробормотала: «…как грустит Шопен, как злится и гневается Вагнер, как торжество Чайковского не похоже на ярость Скрябина и как страшится надвигающейся бури Рахманинов…»

— Бабушка! Бабушка, ну опять ты…. — внучка трясла её за руку.

— Прости, милая, на чём я… ах да, для чего пришёл ты в этот мир, что сделать должен, чтоб сердце твое зажглось и отогрело душу. Ибо ничто до этого не тронуло тебя. Вот что не даёт покоя снам твоим. Не принесли тебе счастья ни пиры, ни яства, ни наложницы. Ни богатства стран далёких. Не воспламенили они сердце. Потому что понял, всё унесёт вихорь времени по смерти твоей и не оставит ничего. Оттого и грустен царственный взгляд по утрам на восходе солнца, и не радуют уже лучи его души твоей.

— Мудрёно, — усмехнулся император. — И ты, старик, можешь сказать, как получить это… твое счастье?

— Я могу указать верную дорогу к нему.

— В этом и есть твой подарок? Не велика же была ноша на пути ко мне.

— Счастье не может быть ношей. Но нет его ни у кого во дворце беломраморном, на пиру твоем.

Ропот пошёл по толпе от слов таких: «Казнить! Казнить его за дерзость такую!» — раздались голоса. Старший стражник, видя помрачневшее лицо императора, обнажил уже золочёный меч свой.

Правитель жестом приказал всем замолчать.

— И ты действительно хочешь одарить меня им?

— Ровно тридцать пять лет я шёл к тебе с тем.

Долго стоял на этот раз, задумавшись, император.

Молчали и подданные его, поражённые речами старца. Замерла в ожидании приказа стража. Наконец правитель молвил:

— Что ж, уведите его в хоромы дальние с видом на восход солнца. Пусть увидит его завтра в последний раз. Как и я когда-нибудь. Напоите и накормите с дороги. Не место ему на праздном веселье нашем. В отдохновении пусть проведёт последние часы свои, ибо знаю я, что нет человека под небом, ведающего сию тайну великую. Утром же казнят тебя, старик, чтобы не было соблазна ни на этой земле, ни в той, откуда пришёл ты. Ни в тебе, ни в подданных моих, ни в самой душе моей. — С этими словами он хлопнул в ладоши.

Стражники подхватили несчастного и под одобрительные возгласы толпы потащили старика прочь, восклицая:

— Добр! Добр и мудр наш император!

И загремели вновь фанфары, и заиграли трубы, и засверкали фейерверки. И полилось вино рекой на пиру великом, и зазвучали здравицы за правителя мудрого, и забыли все о госте странном. Удался праздник. Удался на славу, как и все тридцать лет до того кряду. И ничто не могло испортить настроения императору в тот вечер.

Поздно разошлись гости уважаемые, подданные именитые. Поздно настиг благодушный сон самодержца земель бескрайних в опочивальне его. Сладок и глубок был сон тот. И думалось в дрёме правителю: ну какое счастье надобно человеку на земле этой грешной, кроме того, что имею каждый день и каждую ночь я? И усмехался снова император во сне словам старца. И в неге и довольстве переворачивался с боку на бок ещё очень долго.

— Бабушка, а что такое опочивальня? — зевая и силясь удержать глаза открытыми, спросила внучка.

— Спальня купеческая такая, богато убранная. С благовониями разными, чтобы крепче сон был. Спи, родная.

— А почему у нас такой нет? И ни у кого?

— Так то ж раньше было, в незапамятные времена. Давай завтра конец доскажу, вон уже глазки слипаются.

— Не-е-ет, — захныкала девочка, — бабушка, ну пожалуйста. Что дальше было?

— Ну, ладно, ладно, только ты засыпай, засыпай, милая. — Женщина снова погладила внучку и тихим голосом продолжила:

— Так вот, спит правитель час, спит другой, уже и ночь за полночь перевалила, и луна скатилась за горы тёмные, светать скоро начнет. Как вдруг слышит он голос: «Почто невинного человека казнить удумал, не выслушав его?»

Вскочил правитель в страхе с постели и кликнул что есть мочи стражу. Прибежала прислуга с факелами и стражники с мечами кривыми, все стоят, замерли, на императора смотрят в тишине. На владыку, значит, своего.

— Не слышал ли кто из вас голоса страшного? — спрашивает он их.

— Не слышали, о великий! Ничего не слышали, — отвечают.

— Ступайте тогда прочь.

Все с поклонами и удалились.

Только стал засыпать император, как снова слышит голос: «Почто невинного человека казнить удумал, не выслушав его?»

Снова вскочил в страхе император и крикнул слуг. Ничего не смогли сказать ему они, только переглянулись с удивлением.

И в третий раз повторилось то же самое. Понял император, что не будет сна ему этой ночью. Накинул халат свой, золотом шитый, и велел проводить его к пленнику странному. Долго шли они по покоям дворца с факелами в руках, потому что приказал он заточить старца в палаты дальние, на восход смотрящие. Наконец пришли. Отворила стража двери, глядь, а старика-то и нет вовсе. Поднялся тут крик и шум, правитель в гнев, все проснулись во дворце, слуги в страхе, приближённые тоже, не знают, чьи головы полетят. Наконец, когда все поутихло, один из мудрейших, что на службе у правителя находился и всякие советы давал, повалился на пол и молвил:

— О! Великий! Дозволь слово тебе сказать.

Кивнул ему император.

— Дело мы имеем с чародейством колдовским. А потому нет виновных этому. Твоя же мудрость велика, что заточил ты чародея, а не на пиру привечал. Что было, то прошло. И не достойно дум и мыслей твоих прошлое, случайное. Забудь и то, о чём ведал тебе он вчера. Иди и спи сном крепким на благо наше и под оком слуг твоих верных. Не кручинься и днем светлым, когда наслаждаемся мы справедливостью твоею. Ибо это и есть счастье твое и наше. А не от лукавых речей.

Постоял, подумал император и решил:

— А и верно говорит мудрейший, услаждая уши мои. Что ещё надобно мне? Ничего более. Последую совету и буду жить как прежде. Сладко спать, вкусно есть, веселиться, когда повод будет, и вершить суд по законам нашим. — С этими словами и удалился в покои свои. И заснул уже крепко-крепко.

Вот спит император и видит первый сон.

Приходит к нему старец, тот самый, что исчез бесследно, приходит в рубище своем и с посохом, как прежде, да и говорит:

— Собери мастеров своих лучших, и пусть построят тебе зал фарфоровый о четырёх стенах. Да одна стена из фарфора такой белизны, чтобы снежные шапки гор далеких терялись в нем. И лишь лань свободная, огнеглазая красотою своею показывала, что не сон это, а явь светлая, беспечальная. И чтоб отражал он лицо твоё, как зеркало сказочное, и белым бы ты видел себя, как молоко верблюдицы молодой. А вторая стена из фарфора лазоревого. Да чтоб в ней отражались все россыпи алмазные мира сего. Изумрудные копи красоты невиданной, да чтоб злато-серебро блеском своим глаза видящих это жмуриться заставляло. А третью стену пусть сделают из фарфора обожжённого. В печах мастеровитых. Да не только огнем, но и слезами и горечью людей пропитанного царства твоего. И увидишь ты правду земную на четвёртой стене.

Повернулся старик и хотел было уйти.

— Что же? Что же увидеть я должен… и… из какого фарфора четвёртую стену изваять следует? — в нетерпении воскликнул император.

— Не получится сразу четвёртую стену выложить, ибо все должны заговорить и сказать слово свое прежде. А сделать её легко. Прикажи взять фарфор из бедной лавки, где покупают его простые люди для чашки риса по утрам жизни своей. И увидишь в ней правду небесную, и счастье обретёшь. Только перед тем сам должен…

Тут старик и растаял.

Проснулся поутру император, кликнул слуг своих верных и приказал нести его под литавры и трубы медные к лавкам фарфоровым. Потому что решил выложить сразу четвёртую стену, так желание было у него велико правду земную и небесную побыстрее узнать. И понесли его слуги на носилках, парчою красной отороченных, во Китай-город, где торгуют товаром всяким. Остановились с ношей царственной супротив лавки маленькой, небогатой, с фарфором простеньким, невидным. Велел поднять император хозяина лавки с земли, на которую тот упал, видя владыку, и спрашивает:

— У тебя ли простые люди фарфор покупают для нужд своих малых?

— У меня, о повелитель!

И приказал правитель купить у него фарфор тот, и принести во дворец, и выложить из него стену четвёртую. А строить поручил приближённым важным, что смиренно кланяются ему в переходах дворца богатого. А пройдёт — шепчутся, перемигиваясь. Стражникам же велел торопить их, чтобы спали поменьше да отдыхали не часто.

И стали подгонять тех слуги его кнутами бамбуковыми да бичами кожаными.

Только ничего не выходило у них. Начинают выкладывать стену, а она и обваливается. Снова пробуют, и опять только фарфор переводят. Наконец он и вышел весь.

Пришел правитель, посмотрел на груды черепков перебитых, опечалился и повелел казнить подданных казнью лютою.

А тот один из мудрейших, что на службе у правителя находился и советы всякие давал, тут как тут. «Так и до нас дойдёт», — думает. Сон-то император ему рассказал. Вот и говорит он:

— Не кручинься, о владыка Поднебесной! Не тяготи печали своей казнью немедленной, а вели исполнить приказ свой, как построишь весь зал фарфоровый. Отложи её до времени и заточи их в дальние губернии, что по владениям твоим разбросаны. Чтобы радость пришла к тебе вперед огорчения и не омрачена была немощью помощников. Чай, много их в землях твоих, не сосчитать. Прикажи сыскать мастеровитых да начать, как во сне явлено, со стены белосказочной.

Видит и сам император, что верно говорит советник его мудрый. И повелел сделать как сказано. И бросились одни слуги во все концы земель в поисках фарфора такой белизны, чтобы снежные шапки гор далёких терялись в нем. И нашли его. А другие слуги поскакали искать мастеров именитых, славными делами известных. Но забытых в пирах и веселье. И сыскали. И закипела работа под кнутами бамбуковыми и бичами кожаными. И выложили они стену через три месяца и три дня. Аккурат к последнему дню месяца первого, осеннего.

Глаза девочки казались закрытыми. Только губы чуть шевелились, выговаривая какое-то слово. Женщина понизила голос:

— Подошёл к ней император и увидел всю красоту мира поднебесного. И отражение лица своего как в зеркале сказочном — белым, как молоко верблюдицы молодой. Без волос седых, шрамов и морщин. Подивился правитель руками мастеров созданному и возрадовался. И тотчас приказал разослать гонцов во все стороны света за фарфором лазоревым. И сыскали гонцы тот фарфор. И снова закипела работа. И выложили мастеровые стену вторую через три месяца и три дня. Аккурат ко дню двадцать четвёртому месяца лютого, зимнего.

Посмотрел император на дело рук их, и предстали пред ним все богатства мира поднебесного. Увидел он отражение россыпей алмазных и копей златоносных, что в землях бескрайних под ногами народов бесчисленных. И поблекла перед россыпями этими красота посуды царской фарфоровой, осталась невидимой доброта, вместе с нею от сердца предложенная. Его женою сокрытая. И удивился тому правитель пуще прежнего. И возрадовался чуду такому. И приказал разослать гонцов во все стороны света за фарфором обожжённым. Да не только огнём, но и слезами, и горечью пропитанным людей царства своего. Недолго искали гонцы фарфор этот. Нашли его прямо в городе, под стенами дворца беломраморного в домах простолюдинов. И, собрав сколько требовалось, положили его под ноги владыки ровно через три дня и три ночи. И снова закипела работа. Под кнутами бамбуковыми и бичами кожаными. И в тот же срок, ко дню двадцать пятому месяца летнего, жаркого, выложили стену эту мастера… — голос женщины стал совсем тихим.

— Ба! — девочка неожиданно открыла глаза. — А почему стена четвёртая, — она зевнула, — а не пятая или шестая? Он что, комнату строит? А не зал во дворце?

— Потому как пятая — это земля, а шестая — небо. Ню их боженька давно построил уже.

— Ну, а почему четвёртая? — не унималась внучка.

— На четвёртый день явился один из ангелов к Богу и припал к стопам Его со словами: «О Безначальный! Кружится голова у меня!»

«Ступай с миром», — отвечал Бог.

И на пятый день явился к нему ангел: «О Безначальный! Кружится голова моя!»

«Ступай с миром», — снова отвечал Бог.

Но и на шестой день пришел ангел и пожаловался.

Сжалился над ним Творец неба и земли и попустил злу быть, а не мучиться. По любви к ангелу сделал это. Но образ зло само должно было положить себе. Устранил свою руку Господь. И бытьследовало ему на земле прежде человека. Потому и жили до нас чудища всякие, динозавры и пожирали друг друга.

— А какое оно, зло, бабушка?

— Красивое, прекрасивое. Волос, что руно, тонкий, чёрный, кудрявый. Глаза, что миндаль, зовущие, так и тянут…

— Ба, а раньше у мамы волосы не кудрявились…

— Да что же ты говоришь такое, милая. Спи лучше… — она отвела взгляд и задумалась: «И вообще, при чём здесь Рихтер и его властная жена? Просто его никогда не любили дети…»

— Ба, ты о чём? Снова?

— Ни о чём. Спи, родимая, спи.

Но мысли, эти невидимые и порой неподвластные человеку струны, пронесли пожилую женщину чуть дальше: «А ведь дневники Толстого и Шестая симфония Чайковского — близнецы-братья. Исповеди. И там, и там думы о прожитом, воспоминания молодости, любовь, сожаление о многом и готовность уйти. У Толстого даже желание. Как сложно такое представить у сосланных в губернии».

Она осторожно поправила одеяло на спящей и, тихо ступая, вышла из комнаты. Впрочем, было слишком поздно. Веретёна судеб нескольких человек на земле упруго жужжали почти в унисон и уже не один день, ожидая конца. Гулкие переходы уже наполнялись реющим звуком ударов бесчисленных маятников. И, словно торопя страшные мгновения, нагоняли и перегоняли друг друга их неисчислимые ритмы. Уже слетались действующие лица, уже поднимался со скрежетом занавес, открывая сцену. Не ту сцену. Уже готовилась развязка, и автор драмы уже самодовольно разливал отравленное шампанское гостям.

На другой день, вечером, внучка сама попросилась в постель раньше обычного.

— Бабуля, ну, давай, начинай… — и погладила морщинистую кисть женщины своей ладошкой.

— На чём мы, напомни, милая, закончили вчера?

— Они построили стену со слезами из обожжённого фарфора…

— Ну так вот. В тот же срок, ко дню двадцать пятому, значит, месяца летнего, жаркого, выложили стену третью мастера.

Подошел император к стене той и увидел всю боль на земле своей. Все горести и печали под облаками бегущими, дотоле незнакомые ему. Слезы матерей за детей своих отнятых. Мужчин, в рабство царедворцам отданных. И печаль мужей нескончаемую, остальных, жёнам оставленных. За бичи бамбуковые и кнуты кожаные. Принявших долю тихую не по чину их первозданному.

Ничего не понял правитель. И в смущении отступил от стены той:

— Кто расскажет фарфором явленное? Для чего показано это? Где же смысл видения странного? — А затем, будто догадавшись о чём-то, воскликнул: — И почему нет старого корыта?

А советник мудрый снова тут как тут. Испугался советник, потому как не может объяснить ничего, да и шепчет правителю на ухо:

— Нет причин для огорчения, несравненный! Всё увидел, всё ты понял правильно. Прикажи воздвигнуть стену последнюю, авось там найдёшь, что желаешь во снах чудных своих, царственных!

И велел император исполнить сказанное. Привели к нему снова хозяина лавки маленькой, небогатой, с фарфором простеньким, невидным. И спрашивает правитель:

— Остался ли у тебя, любезный, ещё фарфор, что простые люди покупают для нужд своих малых? Для чашки риса по утрам жизни своей.

— Нет, повелитель, — отвечает, упав на колени, лавочник.

— Разве ты отдал мне последнее?

— Оставался ещё фарфор простой, невидный. Да подданные твои с пира великого всё забрали у меня. Всё стаскали, всё отняли. На другой день, как прослышали о стене четвёртой. Захотели украсть правду истинную, да, видать, не сподобились.

Гнев императора был страшен. Ведь он знал, что только советнику рассказал сон свой необычный. И приказал казнить того на рассвете, с восходом солнца. А фарфор отобрать у подданных с пира великого.

Только вернулись слуги его к вечеру с пустыми руками: ничего, говорят, не осталось у подданных именитых. Лишь черепками битыми подворья усеяны, и сколько ни стараются, убрать не могут. Так и ходят по ним, ноги свои раня. И кричат, что обман, правда краденая.

Засыпал император расстроенным. Долго ворочался с боку на бок, думая, что делать. Как построить стену четвёртую. Наконец дремота одолела его. Спит и видит он снова старца, гостя незваного. Говорит ему тот:

— Отмени казнь вторую. Ничего не даст она тебе. А прикажи советнику пойти к людям да попросить у них фарфор с лавки бедной. Да стражников в помощь не давай ему — пусть научится просить, а не требовать.

Так и сделал император. Приказал тому исполнить сон вещий и пригрозил:

— Не исполнишь, казню на рассвете!

Делать нечего, пошёл советник по дворам небогатым просить у людей последний фарфор, умоляя:

— Если откажете мне, казнью лютою кончу я на рассвете. Вы правителя нашего знаете, никогда он милостив не был.

И отдали люди всё, что было у них. И не только фарфор, а и прочее. И приказал император мастерам возвести четвёртую стену. И снова закипела работа. Да сколько ни старались, не выходит она, обваливается. Ни кнуты, ни плети не помогают.

И видит правитель снова сон. Приходит к нему старец и спрашивает:

— Что, не получается ничего? Потому как не те и не так строят стену главную.

— Где ж сыскать мастеров, чтоб построили? — спрашивает император.

— А не надо искать — сам выкладывай.

— Сам? — обиделся правитель. — Да я сроду лопаты не держал в руках, да и дел строительных не разумею.

— И не надобно разуметь их. Вон помощников сколько славных. Стоит только кликнуть! Да с душою попросить их. Только так третью казнь отменить можно.

— Никого я не приказывал казнить боле, — удивляется император. — Да и где же они, помощники? — Огляделся и не увидел никого.

— Да как же, вот они, рядом, повторяй за мною: «Приди ко мне, доброта моя…»

— Приди ко мне, доброта моя… — начал повторять император.

— Вернись, любовь и теплота матери, мной забытая…

— …мной забытая, — снова повторяет император.

— Слёзы по страданиям людским в глаза высохшие мои… Красота мира, сердцем хранимая, помоги мне… Не прогоню больше вас, не отведу глаза свои, когда вновь постучите вы в душу мою…

— …когда вновь постучите вы в душу мою… — повторяет он.

— И забираю я себе горечь подданных моих, с болями и страданиями их, забираю от людей со всех пределов земли моей. Отнимаю я все кнуты бамбуковые и плети кожаные у жен со взором затуманенным да мечи острые со всего края поднебесного.

Повторяет император слова эти, глядь, а зала-то полнится видениями сказочными, помощниками волшебными, всемогущими. И взял он первую плитку фарфоровую, и положил её в основание стены. А помощники славные через мгновение уже и третий ярус заканчивают.

Тут проснулся правитель и видит: стоит он перед стеною белою, натирает её до блеска, а вокруг люди радостные ходят, улыбаются. Каждый обнять его, поцеловать хочет. Благодарит за что-то. А вверху другие последнюю кладку заканчивают. По долине же город красоты невиданной стоит с площадями и дворцами не для избранных. Улыбаются все и со слезами спрашивают: «Кто волшебным словам выучил правителя, где мудрец тот восседает?»

— Что за слова волшебные? — спрашивает император у подданных. А сам, видя радость великую, обнимает их, плача, и чувствует, как сердце его счастьем наполняется. Счастьем дотоле неиспытанным, лучезарным, несравненным ни с чем. Душу восхищающим к небу небесному, к птицам, свободно реющим и чудные песни людям поющим.

И понял император, что не в сундуках с изумрудами радость, не счастье — сон в палатах беломраморных, не покой в высоких стенах дворцовых, от народа его отделяющих. А то счастье, что в сердце твоем обнаружится. Порой перед самым концом жизни тленной, бывает, проявится. Но получить нельзя, не построив стены четвёртой, и не в зависть другим, а на радость людям внутри сердца своего. И не из золота, а из фарфора хрупкого, простого. Что беречь обретённое надобно пуще ока своего каждую минуту жизни длинной. Потому как разбить его можно лишь словом поганым сказанным, одной лишь думою грязной подуманной. И не нужно вовсе сечь головы.

И поняв это, отменил правитель казнь третью, собственную, и последний приказ издал он: порубить все кнуты бамбуковые и плети кожаные, а мечи кривоострые, со всего света собранные, зарыть в норы земные, глубокие. Чтоб никто боле к ним не прикасался. Вот и сказке конец.

Она замолчала.

— Бабушка, а что за слова такие, — внучка даже приподнялась в постели, — волшебные?

Пожилая женщина, к удивлению девочки, взяла в руки газету и прочла:

— «Надо любить свой народ и бояться Бога. А без второго первого не бывает». Так сказал один правитель кавказский задолго до сна императора.

— А он что, стену выложил? — не унималась внучка.

— Выложил, — вздохнула женщина. — И не только выложил, но и жизнь за неё отдал.

* * *

Было одиннадцать утра. В столовой библиотеки, куда Сергей спустился выпить кофе, почти никого не было. Он собирался это сделать сегодня, сразу по прочтении пьесы «Татьяна Репина», но не Чехова, а Суворина. Присев, обратил внимание на одинокого старика с интеллигентным лицом и длинной седой шевелюрой, сидящего через стол от него. «Далеко за восемьдесят, и как похож на Листа, — отметил Сергей про себя. — Что же он сидит здесь? В одиночестве».

Обычно престарелые пенсионеры спускались перекусить принесённым с собой. Столовая была слишком дорога для них. Этот же почти не двигался и, казалось, чего-то ожидал. Трость, на которую он опирался при ходьбе, лежала рядом на стуле. Неожиданно к нему подошла пожилая женщина тех же лет с подносом. Аккуратно поставив еду на стол, она очень тихо и с какой-то нежностью произнесла:

— Ты носки одел, те, что я выложила?

Старик что-то пробормотал в ответ. Ни сейчас, ни после Сергей не смог расслышать его ответов.

— Там ещё куриные шницели, хочешь, я принесу?

Мужчина покачал головой.

Прошло около минуты. Женщина всё ещё стояла.

— Вот ещё макарончики, попробуй, — заботливо пододвигая старику тарелку, вновь тихо сказала она. И, наконец, присела, взяла себе маленькую порцию творожной запеканки и, вздыхая, начала отламывать от нее кусочки.

— Может быть, тебе будет удобнее, если я…

«Господи! — Сергей не отрывая глаз смотрел на пару. — Да если не так встречать старость, то зачем жить-то семьёй? Зачем жена? Муж? Зачем тогда люди друг другу? Да ведь только за этим. Чтобы, когда уже не можешь ходить, был рядом человек с состраданием, нежностью и заботой своей. И если ты голоден, то и он не насытится. А если тебя бьют, то и ему больно. Это и есть плоть едина. И такое существует на земле! Они живут среди нас. Живые носители утраченного духа. — Сергей видел это сейчас собственными глазами. — Как же счастливы будут их внуки. Вот пример той великой, самой настоящей любви в мире! Почему же другие лишены этого? — И вдруг его осенило: — У каждого человека, у каждого из нас наступает момент осознания невозможности жизни без второй своей половины. Но лишь тогда, когда она уходит безвозвратно. Когда смерть или иное вырывает её у нас. Когда уже поздно, и некого обнять, прижаться и заплакать. И потеря эта страшная делает сразу, в одночасье, пустым и ненужным всё, на что тратил человек жизнь свою, на что обижался и за что обижал. Почему переживал он. Карьеры, заработки, аплодисменты. Мелкие скандалы по вечерам и путешествия на Мальдивы. Даже дети и жизнь ради них становится бегом в никуда. Их отдаление и твоя ненужность не добавит уже тепла твоему сердцу. Как и повзрослевшие внуки. Всё уйдёт. Всё пойдёт прахом. И только на некоторых опускается благодать. Ещё при жизни».

Сергей встал и молча побрёл в читальный зал.

Каково же было его удивление, когда примерно через час он встретил пару в холле вестибюля. Сергей не колебался:

— Простите за бестактность, но я должен сказать вам, что Бог воздаст вам за добро. И вы станете ещё более счастливы, и тоже вместе. Совсем скоро, — взволнованно и быстро проговорил он, обращаясь к женщине. — Вы уже построили четвёртую стену.

— Откуда вы знаете эту сказку? — улыбнувшись, удивилась та.

— Разве ты не видишь? Мальчик вырос, — старик чуть наклонился к её уху. — И он перед нами.

Пришло время изумляться Сергею:

— Я… я сам сочинил её! Только… там была девочка, — растягивая слова, произнёс он и отчего-то медленно, очень медленно, будто что-то не хотело отпускать его, сделал шаг в сторону.

— Это пройдёт, — грустно усмехнулась женщина. — Голова не может кружиться вечно. Кто-нибудь да остановит. Буря отступит, и маэстро наполнит зал тающим звуком печали.

Группа посетителей, очевидно приезжих, громко разговаривая, отделила мужчину от чуда.

Только что оно прикоснулось ко мне. Лишь прикоснулось… Вот и тебе наконец позволили зайти в лавку, где покупают фарфор простые люди для чашки риса по утрам.