Отель спал. Елене же долго не удавалось получить то, чем совершенно бесплатно по ночам, одаривал постояльцев старый корпус. Наконец, подарочная коробка настигла адресат.

Две старушки, те, что давным-давно, в ее детстве, обсуждали слепого, от которых и узнала, что он родился таким, стояли у «Макдоналдса», на Сухаревской. Женщина отчетливо слышала каждое слово.

– Вчерась, Полина-то опеть в церков ходила. Уж лет пять как не пропущаеть воскресной службы… все причашается, – первая, сухонькая, стояла к Елене лицом.

– Так надо, надо, чем чаще, тем лучше, Глафера, – вторая вздохнула. – Хорошо, кабы молодухой-то да поумней была, а то, вишь, как выходит, года-то не разум. Только прибавляются. А умишко и отнимется – не заметишь. Хватишься, ан, поздно. То немощи не дают, к богу-то придтить, а то и забывчивость. Грехи-то не вспомнить уж… так нераскаянными и останутся. – Она снова вздохнула. – А иные ходють, да уж непонимаючи. И там, и там наказание, избави господи…

– А мне батюшка говорил, что Иуда тоже причастился… и хлеба вкусил, и вина отпил, – чуть понизив голос, продолжала первая. – А с причастием в него вошел сатана. С причастием! Слышь?

– Да господь с тобой! – замахала руками вторая. – Скажешь тоже! С причастием!

И суетливо закрестилась.

– Так и есть, – обиделась собеседница, – батюшка-то шибко строгий был. Говорил, к нему готовиться надо, к причастию-то. Сокрушенным сердцем принимается… Сокрушенному от стыда, говорил. А так – опасно. А я-то, чего стыдиться, думаю. Посты блюду, свечки ставлю, а он и говорит, – старуха наклонилась к соседке, – Мария Египетская всего два раза причашалась. В жизни-то. А ты, бабушка, о другом думаешь, раз не в чем каяться. Ступай, говорит… Давно уж это было. И батюшка помер… царство небесное…

– Да, ну тебя! Ухожу, ухожу! Не поминай при мне! – вторая повернулась и быстро засеменила прочь.

Елена осталась стоять как вкопанная. Машинально подняв глаза, она прочитала название улицы. На указателе было не то название, которое знали девчонками раньше, когда бегали в школу. Да и происходило в Иркутске, а не здесь. Но всё вокруг как-то странно походило на улицу детства. Как иногда бывало, пожалуй, и у вас, дорогой читатель, когда вдруг видите уже знакомое, прожитое, хотя попали сюда впервые.

Тут женщина заметила, что первая старушка всё еще стоит, пересчитывая мелочь. Лена тихо, почти крадучись, словно боясь помешать, подошла. Выждав, когда та закончила, она сделала еще шаг. Старушка подняла голову.

– Простите, вы не подскажете, улица называлась так всегда?

– Бог с тобой, милая. Только на моей жизни трижды меняли.

– А самое первое название, ну, еще при царе… не помните?

– Как не помнить, голубушка… по началу Мещанской и была… постой, мать-то сказывала… Сухаревский полк, стрельцов, значит, которые одне и присягнули царю Петру, да на Посад к тому ушли… так это, площадь, значит и метро по нонешнему – Сухаревская. И церковь ихняя же, – она указала направо, – «Живоначальной Троицы, что в листах». Пукирев, «Неравный брак» – картина такая. Слыхала? А сейчас все неравные.

– Вроде писал в храме «Успения»…

– Точно говорю тебе. Мать-то уверяла, прабабка сама видала – «в листах»! Ей богу «в листах»! – Она почему-то испуганно перекрестилась.

– Скажите, бабушка, а причастие – это и есть вкушение от древа жизни? Того, что росло в раю? Плодов нравственности?

– Тот батюшка, – старуха поняла, что Лена слышала разговор, – так и говорил, – быстро затараторила она, оглядываясь по сторонам, будто тайна, которую ей поведали, должна оставаться тайной.

– Так не вспомнили… улицу?

– Ах ты, боже мой! – старушка всплеснула руками, – ну как же милая! Троицкая, Троицкая улица, значит.

Лену как ошпарило:

– А дом, приют для слепых, где-то должен рядом?!

– Так тринадцатый и есть, каким же ему быть? Внесен в адрес-календарь Ея Императорского Величества императрицы Марии Александровны. Под ея же попечением, читай: покровительством, – отчеканила как молитву бабка.

Елена замерла, не веря в удачу. На глазах выступили слезы.

Старушка, видя реакцию и начиная понимать какую-то особую важность сказанного, приосанившись, продолжала:

– Так вот, Троицкая, значит… На Лавру вела, на Лавру… Леса-то разбойничьи были. В кой раз, народец-то, сбирается на богомолье…

Раскатистый удар грома заставил обеих вздрогнуть. Послышался нарастающий шум, и через мгновение тротуар потемнел от крупных капель – точь-в-точь как неподвластно разуму темнеет и сознание разгневанного человека.

– Спасибо, милая бабушка, спасибо! – Лена на секунду прижала опешившую старуху и бегом бросилась обратно к переходу. Но переход уже был почему-то далеко.

Неожиданный дождь хлестал по лицу. Она бежала по тротуару вдоль невысоких домов, построенных в первой половине прошлого века зодчими «железного» времени. Люди прятались под навесами бутиков. Женщина остановилась у одного из них, но места не было. Она бросилась к подземному переходу, побежала по ступенькам, и тут… брызнуло солнце, небо разъяснилось. Лена замерла в нерешительности. Мужчины и женщины, дети и даже две собаки, укрывшиеся в переходе на время грозы, хлынули на улицу. Беглянка прижалась к стене и стояла обескураженная – идти дальше было невозможно. Несколько человек толкнули ее, извинившись. Наконец, тоннель опустел. Лена быстро засеменила вниз, сделала несколько шагов и остановилась: «Зачем я сюда? Дождя нет. Ты так никогда не придешь в себя… так нельзя». Она посмотрела вглубь, вспоминая, от кого бежала и куда. Людей с той стороны еще не было. Краем глаза женщина вдруг заметила, что не одна. У самой стены, той, что оказалась за ее плечом, кто-то стоял. Она медленно обернулась. Там, опершись на трость, замер слепой мужчина, будто ожидая подаяния. В протянутой руке была маленькая тетрадка. Узнать в нем того самого парня, из детства, стоило усилий. Но она смогла. Она уже многое смогла бы.

Лена тихо подошла. Расстегнула сумочку, достала мелочь и протянула.

– Возьмите, – не понимая куда положить, негромко сказала женщина.

– Спасибо. Но мне ничего не надо, – ответил слепой, протягивая тетрадку. – Сегодня я сам отдаю людям, что могу.

– Но и мне ничего не нужно, – с сожалением в голосе тихо ответила Лена.

– Нужно. Вы ведь ищете струны?

У женщины перехватило дыхание.

– Только одну! – не выдержав, вскрикнула она, припоминая что-то, и осеклась.

– Посмотрите на пружинку, которой сшита тетрадь, она необычна.

Женщине казалось, что слова только послышались ей. Лицо человека оставалось бесстрастным.

Сердце в предчувствии спасения заколотилось с утроенной силой. Дрожащими пальцами, продолжая смотреть в темную глубину очков мужчины, будто стараясь изо всех сил проникнуть в неведомый мир слепых, с его непонятными законами, поступками, мотивами и тайнами, она взяла тетрадь.

Пружинка действительно была необычной: два кончика, торчащие с краев, были разными. Один тонкий, другой потолще.

«Да, да. Вытянуть можно только правильным путём», – услышала она и подняла глаза. Рядом никого не было.

Разве она могла знать, что в тот вечер старая скамейка у кемпинга, оставаясь по-прежнему удивительно теплой и, пытаясь понять разговор двух женщин, незаметно вздохнула, когда те покинули ее. Простое дерево научилось слушать, переживать и сохранять теплоту одних, передавая тем, кому не хватало. Но последних было гораздо больше, а место не очень удачным. Время же… время еще не наступило. Потому вздохи, оставались единственным, что роднило дерево с человеком. Ненормальным «единственным» по сути и неправильным по числу. Но суть и числа, погибший оставил там… откуда по своей воле сошел на землю.

А уже утром, восход, обещанный директором, повторяя искажение природы, наблюдал обыденное: только единственное окно кемпинга светилось в полумраке – неизменный спутник рождения нового дня для какого-то человека, но не для всего мира, что и было когда-то смыслом появления солнца. Ибо только оно помнило день вечный, день безвечерний. Забытый и преданный человеком.

– Сил нет как спать хочется… боже, как голова болит… – голос Полины вяло утих.

Однако утро было не только продолжением жизни, но и старого разговора:

– Ну и что? Что было дальше?! – Елена подошла к окну и в раздражении начала дергать ручку.

– Она поворачивается вправо, – Полина, сидя на кровати, устало поправила волосы.

Свежий ветер ворвался в комнату.

Всё утро горничная этажа могла слышать разговор двух женщин в номере, на котором висела табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Дверь, как ни странно, была приоткрыта и, хотя время завтрака подходило к концу, никто оттуда не появлялся. Горничная и сейчас прошла мимо. За годы работы обслуга насмотрелась такого, а еще больше наслушалась, что кроме недовольства нарушением привычной тишины в это время ее ничего не раздражало.

– Дальше? Дальше ты закончила универ, через три года вышла замуж за Андрея.

– За какого Андрея? За Андрейку? Того самого?

– Да, что сидел позади нас, – уныло ответила Полина.

– Это сон! Этого не может быть! Ты обманываешь меня! Но зачем? Для чего? Что происходит?

– Ты еще главного не слышала, – подруга покачала головой, – даже не знаю, как сказать, – и вдруг сорвалась на крик:

– Да взгляни на себя! Ты же взрослая! Взрослая, понимаешь! Как я могу тебя обманывать? Ну, хоть что-то ты помнишь? Ведь помнишь?

Елену душили слезы.

– Я же сама не могу поверить. Уже всё пережила, переболела… и снова… неужели опять… господи! – Полина закрыла лицо руками.

Минуты две обе молчали.

– Может, кого-то из школьных?.. – примирительный тон давался с трудом, – хотя бы школу? Ну? – взмолилась подруга.

– Только до кино, – застывший взгляд Елены чуть ожил. – И еще сон. Удивительный, прекрасный сон. Длинный, длинный.

– О чем?

– О фрейлинах, о пажах и музыке. О лжи, хитрости и коварстве… о незаметной жестокости друг к другу…

– Понятно, значит о нас… – протянула Полина и с подозрением посмотрела на нее.

– Но он оборвался… а мы… живы и вот, сейчас… семья, ты… какие-то люди с сочувствием. Не могу выносить их взгляды. Этот доктор…

– Знакомый твоего отца, с академии наук. Кстати, сказал, ты абсолютно здорова, даже больше…

– Что значит «больше»?

– Повышенная степень самооценки… Хм, – Полина ухмыльнулась, – критической самооценки.

– А семья… в семье… что там происходит? – Лена с мольбой посмотрела на подругу: – Я же чувствую… скажи.

– Да ты… ты сгнобила Андрея! – вырвалось у Полины.

Но тут же, взяв себя в руки, она поникшим голосом произнесла:

– Понимаешь? Сгнобила, – и опустила глаза.

Полина вдруг ощутила всю бессмысленность, бесполезность лишних эмоций; поняла, что стоявшая перед ней, потеряв память, перестала быть виновной во всём, что произошло, происходило и могло произойти, даже не будь этого разговора. В чем так легко обвинять, в чем преуспели все. Словно в поступках, их последствиях для нее и других, кого знала, исчезло одно действующее лицо. Ушло из той части совести Полины, которая не мучила, потому что перекладывала вину на обстоятельства, на подругу, поступки Елены. И сейчас она не помнила ничего. «Возможно ли объяснить человеку его неправоту? А свою? И неправота ли это? Сколько невидимых глазу мотивов руководят нами? Сколько мельчайших особенностей, оттенков поведения людей приводят к тому или иному решению? А, значит, к поступку. Иногда просто мучительно долго не зажигающийся светофор. Или разбросанные вещи мужа. Как учесть всё? Пересказывая, вспоминая. Ведь твоя уверенность в вине другого «устоялась». Или как минимум убеждение в соучастии. Выходит, ты будешь, обязательно будешь искать аргументы для оправдания такой уверенности. Как жена, которую оставил супруг, говоря о его поведении, никогда не сможет стать выше эмоций. Да и нужно ли? Ведь любой доставляющий боль другому – уже виновен, причем прежде. А правота у каждого своя, убеждать подругу бесполезно… или нечестно… если памятью, причинами тех или иных поступков владеешь только ты. Неужели так вот и становятся безгрешными?» – подумала про себя Полина и усмехнулась.

Она смотрела на Елену, которая, словно понимая и не желая мешать ей, молча стояла у открытого окна… На ту самую Ленку, Ленуху, которую так хорошо и давно знала.

Иной взгляд, под иным углом, совершенно незнакомым углом зрения на жизнь, теперь обескуражил Полину. Неожиданная сторона случившегося за последние сутки открылась сейчас, в эти минуты. Она вдруг поняла, что осталась одинока… один на один со всем, что делила пополам. Да и со всеми. Всеми живыми в настоящем и в воспоминаниях. Друзьями и просто знакомыми, которым ей, именно ей предстояло всё объяснить, рассказать… выслушать и принять. Не раз и не два. И терпеть. Потому что невозможно словом заменить обстоятельства, детали жизни, течение которой дробилось на неподвластные мгновения. Непослушные, часто неприятные человеку, но решавшие порой всё. И которые для Полины, в отличие от стоявшей у окна, никуда не делись.

Мысли эти сгустком сожаления, женского бессилия перед событием, что настигло их обоих, вспыхнув, пронеслись, оставляя лишь осадок отчаяния. Но были двое, кому в этих событиях повезло. Полина невольно ощутила некоторое облегчение: ничего не нужно было рассказывать отцу Лены и Андрею. Первый погиб, второй пропал.

Она тяжело вздохнула, прикрыла лицо руками и тихо закачалась:

– Эх, Андрейка, Андрюшенька. Мальчишка ты неприкаянный. Совесть ты наша. Что же ты уперся-то в нас? – Руки чуть опустились, освободив мокрые глаза. – Столько девок хороших… Это ты довела его…

Лена подняла голову.

– Ни денег, ни карьеры… вся его писанина никому не нужна… мол, другие… Чокнулась со своей славистикой… эти симпозиумы, деловые встречи. Бизнес-леди… мать твою… своя карьера, свой фонд… не муж, так я!

Полина не сдержалась. Она поступила так, как и поступает всякая женщина в минуты отчаяния, когда поиск ответа на вопрос: «Что делать?» упирается в рациональность. И эта рациональность, выручая, защищает от тех, кто пусть невольно делает женщину виноватой. Говоря, что тебе, именно тебе, а не кому-то жить дальше. Кормить завтраком мужа, собирать детей в школу и провожать, провожать, и провожать. И лишь очень редко встречать… что-то или кого-то, считая праздники.

Как и каждый из нас, понимающий как надо поступить, поступает порой совершенно иначе, так и она, уже забыв, отодвинула обдуманное в эти минуты.

– Ну, я-то только расчётлива… – простонала Полина, – как говорится – выбор невелик. А ты и красива. Гремучая смесь! – По крайней мере, так, она вспомнила, считал Борис Семенович. Я тебе еще расскажу, как ты стала заведующей кафедрой. И куда дела предшественницу – нормальную, интеллигентную бабу. Втихаря-то, до сих пор вспоминают. Проглядела она змею… Потом второй аборт… Здесь уж ты сама. Расчитала.

Елена вздрогнула, повернулась и попыталась что-то произнести, но не смогла.

– Да, да! Второй. Не смотри так! Продолжать? Или хватит?! Ты скажи, когда в последний раз домой вовремя приходила? Молчишь?

– Моя работа…

– Работа? Ну, хорошо… не помнишь, так я напомню. Именно так ты говорила всем! Но я-то не Андрей. Мне голову морочить не надо. Я всё это проходила. Да что там, последнее время моим Валентином запилила, мужики только сблизились. Ох, сколько я на это сил положила! А тут… встречаться перестали. Виновным чувствовал себя во всём… а тебе выгодно было его чувство, поддерживала, растила. В своё оправдание-то! Издевалась. Даже мой возмущался. Рыльце от пушка чистила! Таял парень на глазах. О господи! – Она хлопнула руками по коленям. – Исчез он. Исчез! Да что Андрей…

– Когда?!

– Неделю как…

Обе снова замолчали.

– Тебя послушать, – как-то глухо, через силу выдавила Елена, – получается, мы делимся на две категории. Тех, которые ни перед чем не остановятся ради успеха – это я… и ради замужества – как ты.

– Если бы так… если бы все… – протянула Полина, – я бы уверилась в том, что счастья нет. Только есть и другие… а твоя Толстова… Галина Николаевна… Это ж тебя угораздило… то есть нас. Значит, больны – мы. – Резко ответила она. – Господи! Нормальные бабы! Живы-здоровы, руки-ноги целы. Друзья, знакомые… чего желать-то?! Ну чего?! Скажи? Неужели все это было и теперь уже нет?.. И не будет? Это, что ли, хочешь сказать?!

– А ты-то чего злишься? – через пару минут Елена, казалось, взяла себя в руки. – Ну, я… понятно… а ты-то?

– Да я ж тебя в покое не оставляла. Триста раз предупреждала. А накануне… как пропасть ему, всё тебе высказала. Как сегодня. – Она снова хлопнула руками по коленкам: – Теперь всех собак на меня повесят! Довела, дескать, бабу… не отмазаться.

– Скажи, – тихо спросила Лена, – а дети у меня есть… были?

Полина отрицательно покачала головой и выдавила:

– Первый-то аборт еще до замужества. Был на потоке такой герой… Чарли прозвали. Сынок одного из Иркутских воротил, того, что построил базы отдыха по дороге на Байкал. В мутное время торговал памадой да презервативами… в киосках… пожалуй, единственное доброе дело за всю жизнь. Мерзкая личность, как и папаша. Ну, а ты возомнила… или уж что там было на уме… Интеллигентнейшая семья! Короче, вляпалась. Как Лермонтов на дуэли.

– Ужас! Ужас! – Елена, сдавив виски, замотала головой.

– Отговаривали… хором. Но и папенька с сынком в покое не оставили. Пока не добились своего. Мать чуть с ума не сошла. Да-а-а, карусель была еще та. – Подруга печально улыбнулась. – Срок-то поздний уже был… Борис Семенович тебя в Москву возил – только там брались. Сам не свой вернулся. Это мне Галина Николаевна потом рассказывала.

– А ты?

– За Андрея вышла.

– За моего?!

– За кого же?! Он от вины перед моим-то, бывшим, не мог избавиться. Была причина. А тут еще ты. Андрей тогда сам не свой был. Ведь любил тебя. Курс бросил, уехал куда-то на Север… через полгода вернулся. Как-то само собой получилось. Жалко стало. Мы, бабы, на это падкие. Ну и мужик… таких уж и нет… золото! Да видать жалость не любовь… не сложилось. Отец-то твой тогда и начал сторониться людей…

– А что отец? Мама без подробностей… только плакала.

– Значит, не хотела. Железнодорожная катастрофа. «Красная стрела». Наверное, с год как. Тела не нашли. Месиво. Так и похоронили, неизвестно кого. Но последнего мать не знает… это мне Валентин рассказал. – Она вздохнула. – Пошли, что ли на завтрак? Кофе-то, наверное, остался.

Выпив по чашке, они вышли на воздух.

К обеду, разговаривая и вспоминая, а именно это нужно было подруге по мысли Полины, женщины незаметно вышли вдоль берега к небольшой деревеньке. Всего несколько маленьких, но аккуратных домов, чуть изогнутая по зеленому косогору улица с конторой или бывшим клубом на самом верху – вот и всё, что попадало на глаза. Выразиться «окинуть взглядом» было как-то неуместно, настолько камерным смотрелся пейзаж. Только синеющие вдали сопки, набычившись спусками друг к другу и теряя цвет, неожиданно подтолкнули Полину к замечанию:

– Эх, где современные передвижники? Потчуют всякой дрянью, ребенка некуда повести. Пейзаж вообще перестал быть модным.

– Да разве может быть мода на совесть?.. – спросила Елена, остановившись.

– Я говорю о пейзаже…

– И я о нем же… о фоне жизни, ее части.

– Может, может. И всегда была. Как и совесть. Сегодня – называют так. Завтра иначе. Государя с малолетним царевичем и дочерьми добивали по совести. Мода такая была. Называлась «революционная целесообразность», будь она неладна, – уже привыкающая к образу мысли подруги зло ответила женщина.

– Нет. Это мода на способ… как заглушить ее, совесть-то… – протянула Лена.

– Может и так. «Пишут и пляшут ведь не для себя, а чтобы продать. Совесть-то. Одни доплясались до министров, другие – до яхт, третьи до «заслуженных». В каждой картине, книге, особняке – ее частичка». – Она пристально посмотрела на Лену, проверяя – цитата принадлежала Борису Семеновичу.

Лена, как ни в чем не бывало, пожала плечами:

– Странно всё как-то. Тяжело, должно быть, жить среди вас.

– Среди нас?! – Полина возмущенно подняла брови. – Ну, ты даешь! – А где же была ты, милая? Жила. Вместе. Да еще как. На полную!

– Меня не было с вами тогда…

Полина покачала головой и махнула рукой.

– Оставь, – она посмотрела на часы. – Обед-то мы тоже пропустили, хоть на ужин поспеть…

Солнце садилось. Они повернули назад. Всю обратную дорогу женщины молчали. Каждая думала о своём. Перед самым кемпингом Полина вдруг остановилась и, глядя на темнеющий небосвод, прочла:

– Кто это?

– Ахмадулина.

– Нет, это я. Это написала я… Человек один ничего не создает. Всё делают вместе. Только вместе. Все мы являем результат влияния друг на друга. Просто кто-то кладет на бумагу, на холст и уже с него… а другой… прямо вырывает из рук, из зубов или из сердец… Всё обще… и зло, и ненависть, и любовь…

– Вот даже как? Хорошо, будь по-твоему, – устало согласилась Полина.

Мысль тронула, отодвинув одиночество в вине. Вдруг она прищурилась, всматриваясь вдоль косогора.

– Глянь-ка, а тот, в шляпе… всё там же, что-то жжет. Коробки какие-то. Здесь же нельзя разводить огонь…

– Странный дядька, – согласилась Елена.

Они подошли.

Мужчина склонился над горелкой, которая разогревала аккуратную кастрюльку с носиком. Он осторожно взял ее, наклонил и вылил содержимое в пластиковую ванночку. Женщины подошли к самому огню и удивленно переглянулись: в ванночках, а их было несколько, лежали куклы.

– Что вы делаете? – Вскрикнула Елена.

– Я заливаю в парафин манекены. Не правда ли впечатляет?

Мужчина, придерживая шляпу, поднял голову и посмотрел на них.

– Впрочем, вижу, вижу. Ведь куклы и есть манекены. А то вырастут… и примутся за дело. Как дети. – И добродушно засмеялся. – Они и разговаривают только с детьми. Понимают, кто нужен… первые уроки предпочтений. Вот, к примеру, – он взял две куклы. Костюмчики-то – разные. Чуть не подрались сегодня ночью. А у этой… – еще одна кукла оказалась в руках, – что за надменная улыбка! Её можно понять… красива. Друзья могут побить, – мужчина указал на уже застывших в парафине парня и девушку. А какие мысли заливаю! Кипят порой! Рвутся. Да где уж… у меня не забалуешь. А хитрость? Обман? Зависть, унижения. На что только не готовы пойти… Звереют! – вдруг рявкнул он.

Женщины отпрянули.

Незнакомец поднял голову и посмотрел на Полину.

– А как только проявляешь интерес к наследственным болезням жениха, начинается выведение новой породы людей. Ну, по чистоте крови проходили, потом по оттенкам кожи, недавно – по форме черепа, – знатная была заварушка в Европе. Теперь вот – по генам. Но кто бы заметил общность подхода! Никто. Уловит только настоящий слепой. Ну, а конец, хе-хе… настоящий конец, как и должно быть, – его палец поднялся, – в исключительности взгляда на мироустройство. Единственно правильного. Одобряю – настоящий конец. А у простаков отбор идет уже и по способам… вот, суррогатные…

– Матери?! – перебила ошарашенная Елена.

– Дети, дети. Суррогатных матерей не бывает. Они всего лишь бросают вызов небу, – мужчина указал наверх, – выведением новой породы – суррогатных детей. Вот мужество! Бунт! Рывок! Объявлены вне закона, между прочим… вместе с этими… как их… – он поморщился, – с феминистками.

Лена стояла с открытым ртом. Незнакомец огляделся:

– Да вот, парочка несчастных… ожидает заливки. – И тут же снова повернулся к женщинам: – Так что, спасаю! Просто спасаю. А наряды?.. – он кивнул на ванночки, – ведь достойны! Роскошь! У каждой мешок, а заливаю в одном-единственном… последнем! Ведь даже мысли не допускали… Надо ж, как с родителями не повезло. – Рука ловко подняла кастрюльку, а вторая шарила рядом с горелкой. – С костюмчиками попроще, а вот здесь… приходится прижимать палочкой, чтобы платья не торчали… всё никак не выходит, помощника бы. Не хотите присоединиться?

– Да вы в своем уме? – Полина, полная решимости прекратить экзекуцию, откинув свои рыжие волосы, шагнула вперед.

Мужчина остановил ее властным жестом:

– Хотя… соглашусь, пусть остаются, – и потрепал кусочек кружева пальцами. Идею не портит. А напоминание дорогого стоит. Всё не залить… И всех. Даже символично. А вы разве не знаете, что Рим – город пиний? Ну, такие аккуратные кроны?., с острыми иглами. Рядом с Колизеем. Так еще узнаете, узнаете. Впрочем, отвлекся, – он потрепал торчащую из парафина ткань, – зато не постареют, как и камни великого колумбария. Ведь… собственно, ради чего жили, желания там… мысли, останутся с ними… уж не выскочат. Не правда ли?.. – он с любопытством посмотрел на Лену. – А среди вас, гляжу, детей уже нет. Проглядел, значит… проглядел. Жаль… придется заливать себя самим.

Вы уж постарайтесь… Главное, хорошо пропитаться, проникнуться, усвоить! Да кому я советую! Образцам! Делитесь опытом, не жалейте людей.

– Да зачем же?! Заливать-то?! Самим?! – вскрикнула Лена машинально.

– Чтоб гореть! Лучше гореть! Дотла! – голос вдруг стал грубым. – Наигрались. Я не нужен.

– Может… они бракованные, с изъяном… – не понимая слов мужчины и пытаясь как-то оправдать увиденное, пробормотала Елена. Лицо застыло от ужаса.

– Верно, с пороками. Смотри-ка, одна догадлива. Великое дело мозги. Удивила. Всё реже и реже встречаю.

– Свои надо иметь, а не чужие встречать и удивляться, – резко оборвала Полина, придя в себя. – Ты что, не въехала еще? – И, повернувшись к подруге, дернула ту за руку: – Он же ненормальный.

Мужчина угрожающе поднялся:

– А ну, ступайте, куда шли… вас уже заждались. Ужин! – он раздраженно кивнул в сторону кемпинга.

Женщины торопливо двинулись прочь.

– Идиот, – процедила сквозь зубы Полина. – Дурдом. Вот и отпускай детей на улицу…

Отойдя на почтительное расстояние, они вдруг услышали крик:

– А батюшка-то пиниями увлекся! Ох, увлекся!

Елена медленно осела на землю.

– Ну, вот, всё в порядке. Сердце слабое.

Медсестра убрала нашатырь в аптечку.

– Вы сказали, она сильно переживала? Постарайтесь отвлечь. Больше на воздухе, погуляйте по берегу. Такая погода на Байкале редкость. И сон, сон, сон. Хотите, я вам сдвину завтрак?

– Спасибо. Не стоит. – Полина закрыла за ней дверь. – Ну, ты даешь, милая. – Она смотрела Лене прямо в глаза. Встать можешь?

– Что со мной?

– Да так… Слабость.

Подруга помогла Елене подняться.

– Я вроде как спала…

– Ну и, слава богу. Есть хочешь? Ужинать пора.

– Хочу.

– Тогда пошли.

Полина, всё еще с недоверием глядя на нее, открыла дверь и в ожидании остановилась.

– Послушай… мне кажется… я слышала про какого-то батюшку…

– Господи, мало ли в Иркутске церквей, – подруга нетерпеливо вздохнула, соображая, помнит ли Елена случившееся.

– А если чей-то?

– Да, вот мой батюшка… был строгих правил, когда не в шутку занемог… – Полина решительно кивнула на дверь, – право, не стоит превращать в навязчивый бред всё, что ни попадя… сны, видения и фантазии. Ну… – и пропустила Елену вперед.

В людном зале стоял тот привычный гул, который хорошо знаком всем, кто хоть раз отдыхал в пансионате, доме отдыха или на курорте. Каждый вечер за столами собирались еще недавно совершенно незнакомые мужчины и женщины, молодые пары и просто любящие одиночество, довольные уже тем, что в отличие от городского шума этот приятнее и к тому же короток. Звенели ножи, вилки, раздавались приветствия, кое-где смех.

– Ого! Сегодня у нас танцы. Дансинг пати, – Полина протянула подруге открытку.

Елена отрицательно покачала головой и, пожав плечами, осмотрела стол.

– По-моему одного прибора не хватает… везде накрыто на четверых…

– Не заморачивайся. Кто-то уехал, кто-то приехал. Ешь. Хотя – помнишь… уже хорошо. Кстати, интересные явления наблюдаю. Памяти нет, а что такое танцы, знаешь. И так во всём. Удивительная избирательность… еще утром хотела тебе заметить. Ночью проснулась и всё думала, думала, как такое может быть?

– Надумала? – было видно, что подруга не придала значения словам.

– Не поверишь, да. И вот, что я тебе скажу, дорогая, – Полина поправила волосы и подалась вперед. – Странно всё это. Ты не помнишь только того, что делало тебя… – она задумалась, подбирая нужные слова, – делало Еленой Борисовной… Метелицей. Тобою. Взгляды, поступки, мотивы, оценка… прошлая оценка себя, нас, да что там… времени – пшик, испарились. Но тебе знакомы все остальные составляющие жизни. Ты, заметь, – она кивнула на стол, – вилки называешь «приборами», знаешь, что такое танцы… одежда, земля, воздух! Что особь с двумя ногами и руками – человек. А оценки даешь, как неиспорченный ребенок. Проскочила… м-м-м, как бы сказать… недоразумения. Грешки… большие и малые. Неплохо? Не странна ли такая избирательность?

– Не вижу причин удивляться. Мало ли какие формы может приобретать болезнь? Но она пройдет! – Твердо подытожила Елена. – Ведь так? – И посмотрела на собеседницу, ища подтверждения. – А история даёт много…

– История?! Ты знакома с историей? – перебила Полина. – Еще раз – «неплохо»!

– Что неплохо?

– Не помнить подлости, не пережить предательства, не испытать измены… Не биться за копейку, за должность… мужа… И пользоваться результатом. Домом, положением, друзьями. Неплохо!.. – повторила она. – За что награда такая?

Метелица задумалась.

«Так, стоп. – Полина откинулась на спинку. – Ты забыла, зачем здесь». – Ее привычка останавливать себя такой мысленной фразой, срабатывала безотказно. А сколько раз выручала…

Полина действительно не спала ночью. Она пыталась представить себя на месте той, что лежала у стены, напротив. Как поступала бы она, случись такое? И что это за состояние, когда ты будто в детстве, не зная мира, который для тебя и есть только мама, папа, близкие… учишься у них жить. И не как переходить улицу, хотя и это, разумеется, тоже. Но и что отвечать тому, кто отбирает игрушку, или ломает песочный домик. Почему надо отказаться от красивого велосипеда, стоящего у скамейки, лишь потому, что он чужой. И почему вообще есть «чужое» и своё – собственное, на которое у тебя особые права. Не говоря уж о вашей квартире или доме, который гораздо больше, чем у Вовки или у маленькой соседки по площадке. И так должно быть, а, следовательно, хорошо и правильно – ведь слова родителей единственное мерило отношения к миру. Их ребенок усваивает быстро. Сознание молниеносно впитывает вместе с манной кашей по утрам основу будущей жизни – неравенство. Но страшен постулат, внушаемый родителями: чем дальше ты уйдешь от Вовки или соседки в жизни, тем лучше. А мама и папа у меня – самые хорошие, – думает ребенок, – они просто не могут говорить неправду, не подозревая – ему не лгут, считая так на самом деле. Годы спустя, и понимая, что обмануты… разыскивая и находя в их заботе о себе оправдания тяжелым сомнениям, они неизменно делают то же самое уже для своих детей. Взрослый, как ребенок, цепляется за прежнее, искреннее чувство. Оправдывая им зло. Ведь только там верил и тогда. И хотя потом засомневался – жизнь сломала и его. Стал таким же. И вот уже новые и новые дяди и тети, повзрослевшие манекены, ведают миру о самых лучших родителях, удачливой жизни и прекрасном детстве. Но только последнее – правда. Ведь «удачливой» жизни не бывает – бывает удачливый обман. И поднимаясь по ступенькам лет, тоже сознательно лгут, не желая мириться с поражением духа, упорно стремясь обладать тем, что уже сами, как им кажется, определили единственно нужным, необходимым… Отравляя ворчанием жизнь близких и снова обрекая лгать. Мало кто пуститься во все тяжкие в поисках страны, одинаковых людей. Где один достоин другого. Где разные только внешность и чудные мысли, рождающие способы помощи друг другу. Где каждый – просто человек, но с большой буквы – каким и появляется на свет. Однако для этого нужны особые обстоятельства. Особенная чувствительность к неудачам и бедам других. Когда чувствуешь беды как свои. А, прислушиваясь, понимаешь – твои больше и тяжелее. Нужно слышать и одновременно быть глухим. Видеть и тут же слепнуть. Молча разговаривать и пить совсем не ту воду, что пьют твои друзья, близкие и родные. И тогда поймешь, что вокруг – люди с поврежденным вкусом, духом, а порядочность, нравственность – вовсе не хорошие манеры, прекрасное образование или аккуратность. И даже не понимание отличия добра от зла. А всего лишь ясное сознание, что ты ненормален, плох и болен. Сознание, что внутри ты хуже любого из друзей, любой из подруг. Полина вдруг ощутила, что Лена, ее Лена, «виновная» чёрти в чем, поступавшая не так, вызывая зависть знакомых нескрываемым успехом недоступного им смертным, наконец, хорошими манерами, красотой… лучше ее. А Полина – хуже. И в этом «хуже», в этой кричащей правде она осталась в одиночестве.

Одиночество же ночи не хотела разделить Луна. Она, как неверная спутница, своевольно и игриво, то появлялась уже своей подруге на глаза, то исчезала. Будто ночь, как и наша героиня, была второстепенной для чего-то величественного, что замышляла спящая и с чем решила поиграть, в свою очередь, ночная блудница.

Эти странные появления бледного света в окне номера, лишь на секунду отвлекли Полину от мыслей. Они были важнее, настойчивее и не скрывались. Она же удивлялась им всё больше и больше.

«Почему, ну почему кого-то поиск приведет к трагедии в достатке, других – в мир грез. И в чём заслуга тех немногих, которые найдут себя пусть даже последним образом. – Женщина посмотрела на Елену. Где эти «немногие»? Как живут? Чем занимаются? Есть ли они вообще?.. – мелькнула мысль, – или мы все лжем? Твердо называем правильным совершенно уродливое положение вещей. Настойчиво желая добра ребенку, поднимаем его собственный статус, приводя примеры того, как Рома больше капризничает, и Коля хуже учится, а Танечка – никуда надето не ездила. То есть, говорим: ты лучше. Делая самую страшную ошибку. Ведь могли бы найти, в чем преуспел соседский сынишка: он добр и никогда не отнимет лопатку. И только этим дает уже больше, чем вы! Всегда поможет построить домик, даст покататься на санках. И первым подойдет, если ваша дочь обиделась и отошла в угол детской площадки. Этого нет у вашего ребенка. Вы уже просмотрели! Уже приступили ко лжи, которую и без вас предстоит узнать ему в мире. Освоить «людоедские» приемы. Он еще научится прыгать выше, бегать быстрее, биться на ринге до крови… готовый от злости убить, позволяй правила. Всё подчинит цели быть лучше, сильнее, успешнее. Ведь учили этому папа и мама!

Почему безрассудно отдаем детей тем, которые ждут, во все времена ждут нашей жертвы? Опомнитесь!.. – захотелось вдруг крикнуть Полине, – разве для этого вы рожали?! Разве для того, чтоб в чудовищной пасти, пожирающей в вечной битве за выживание миллионы, добавился и ваш ребенок?! Сначала в соревновании за пятерку в школе, потом в победе на экзамене в университет, затем в гонке за успехом, деньгами, где совесть становится «досадным атавизмом», в сражении за справедливость, в котором уже льется кровь людей и, наконец, битве за власть не вашу и не для вас, но требующую ЕГО жизнь! Ребенок не знает последнего… он доверяет…»

«Но где же, где выход? Хотим добра, разве нет?..» – всякий раз заключала Полина при этих мыслях, но сегодня заколебалась – не ловушка ли это? Может «добро» совершенно в другом? Не важно, где ты живешь – в маленькой квартире или собственном доме, а как. Не важно, сколько ты зарабатываешь, а важно, на что тратишь. Не важно, какого ранга у тебя друзья, а важно, сколько их… настоящих… тех, которые позвонят, когда станешь «никем». И видя, какой стала Елена, помня, кем была одноклассница, каков был путь превращения ее в женщину, женщину, сметающую всё на своём пути, Полине вдруг стало больно и жалко. Больно за себя и жалко лежавшую напротив, которая была и оставалась лучшей подругой, и с которой разделяла слезы, огорчения и радости. Но и ложь, интриги, лицемерие… и, конечно, любовь, любовь, любовь. И как примирить непримиримое она не знала.

Но была еще боль оттого, что другая, а не она забыла пережитое, сделанное вместе за эти годы; оттого, что Полина стала сама и одна виновата в своей жизни, на которую, как считала, грех жаловаться. Эта боль удваивала первую, вытягивала, выматывала. Не успокоила и мысль – она пришла в голову только сейчас, что потеряй Полина память, хотя бы на время, забудь, хоть несколько лет событий, поступков, на нее было бы кому с пониманием смотреть – сыну, мужу. Ни первого, ни второго у подруги не было. Да, да и второго тоже. Была маска, статус, дань… как хотите. Но и такие раздумья не приносили облегчения, а лишь наталкивали на горькую правду, которая и заключалась в односторонней «открытости» положения Елены, а, значит, и собственной мечты, потому что с другой стороны, изнутри, ничего измениться не могло. Отношение к себе можно было бы изменить, лишь меняя саму себя. Пока Полина этого не знала. Да и не была готова. Зато знала капканы и якоря жизни. Как никто другой… поступая соответственно. И завидуя подруге, она злилась, понимая, что нечему. Неспособная побороть тех неизбежных противоречий, которые поднимают голову при всяком размышлении, исключающем главное – правду.

«Какая же ты стерва!.. – пришла вдруг мысль, – к чему сейчас зависть… и твоя злость? Ведь ты должна, слышишь, должна помочь ей. Как подруга, как женщина, наконец, как человек. Да и хотя бы потому, что это нужно тебе. Тебе, расчетливой даже сейчас. Взялась же! А если нужно наоборот? – говорил кто-то внутри. – Помогать не ей, а себе? Немедля. Менять что-то в консерватории?» – Полина усмехнулась, вспомнив время, когда любимой была фраза: «Я безумно хочу замуж, чтобы сложить лапки и сидеть дома».

Такова была последняя мысль жены, матери, и, конечно же, чьей-то дочери.

Не знаю, как у вас, дорогой читатель, но мне показалось, что с этой последней мыслью у Полины зародилось незнакомое прежде чувство иного, доверительного отношения к Лене, какого-то простительного понимания ее и уже своих поступков, «узнавания» доброты, ранее скрытой от глаз и не только в подруге, но и в людях вокруг. Да, да, в людях. Правда, не ко всем, а пока только к тем, кто волею судеб, оказался в подобном положении. И вовсе не к портье за стойкой и не к раздражающей вниманием охране кемпинга. Но странная догадка, что она впервые стоит у каких-то удивительных ворот, за которыми и есть тот волшебный мир, куда должна привести себя, посетила ее в ту ночь размышлений.

– Ты не ешь? – голос Елены вернул к действительности.

– Послушай… – Полина придвинула тарелку. Идея проверить себя, свои догадки таким способом, неожиданно пришла в голову. – А как, по-твоему, я часто на эту тему говорю с сыном… О том, что жениться надо, когда встанешь на ноги? Когда купишь квартиру, появятся средства содержать семью?

– А разве женятся, потому что есть деньги? – Елена, искренне удивляясь, смотрела на нее. – И разве их появление, денег, гарантированно постоянно? Женятся, потому что любят… мне кажется…

«И давно?» – мелькнула мысль у всё еще матери и жены.

Елена повторила:

– Любят… Потому что не могут жить отдельно, хотят видеть друг друга постоянно, каждую минуту… когда разлука нестерпима. Человек не можешь сам назначить время, когда такое должно прийти. После денег и дома. Оно приходит только раз. Твои слова не о том, прости… – Она виновато опустила глаза.

– Но жить где попало, перебиваться с хлеба на воду… это же раздражает, губит, любовь-то!

Полине даже стало интересно услышать аргументы тому, что и так все знают, что прячут, делая тайной, хоть как-то оправдывая ложь, преступление, на которое толкают своих детей, убеждая в обратном. Предлагая менять на достаток. Но достаток любит неискренность, слова «обман», «зависимость», «предательство», зло, высокомерие, то есть… ложь. Ложь, которую жертвы первой лжи стараются также оправдать по примеру родителей. И тоже достатком, и тоже обманом. Кто, подрастая, чувствует, что отняли родители у него в юности. И не только любимую или любимого, а саму способность любить. Ищут, приходят в отчаяние… Но уже не находят. И поэтому имеют привычку спиваться.

– А любовь, это вовсе не влечение… если раздражает, губит. Проходит именно оно. – Голос Елены звучал будто не для нее. – Такое бывает. Может, кто-то один перепутал. Достаточно. Жениться как раз лучше, когда ничего нет… кроме любви. А приобретать и строить – вместе. Обязательно вместе. Именно в трудной части пути помогая друг другу. Непременно так, только так и говорить ребенку. Все другие варианты – ошибка… Тяжелая ошибка из тех, что замаливают… «Жениться может только тот, кто может жить и воспитать ребенка, не имея средств». И только в таких семьях могут вырасти «нерасчетливые» дети» – по-моему, Толстой.

– Даже это помнишь, – съязвила Полина, – ну, ну. А если я хочу расчетливых? – И с какой-то жадностью набросилась на еду.

– Тогда не жалуйся на их неудачи и жестокость, забывчивость и невнимание. Потому как это лишь начало… – тихо ответила Лена.

– А я ни о чем в жизни не жалею, – зло бросила подруга. – Ни о чем! Заруби себе на носу!

– Но тогда, что такое исповедь?

Полина подняла голову, готовая резко ответить, но «готовность» в этот раз подвела. Она вспомнила, для чего ходила в церковь на Пасху.

– Добрый вечер, девушки, опоздал… – Маленький сухонький мужчина, почти старичок, отодвигал стул. – С вашего позволенья-с – Платон Платоныч. – В правой руке он держал сверток.

– И вам того же… да вы не торопитесь, смотрите, сколько еще пустых мест.

– Э, извините… Знаете ли, привык-с. Торопиться-то. Я каждый год здесь отдыхаю… Сыновья путевку берут. Так пару раз задержался – ан, нет, не пускают-с.

Неестественно широкий лоб был почти без морщин, а манера по-старинному добавлять «с» начинала забавлять женщин.

– Что же вы, дедушка, – Елена смутилась, но закончила: – Что же вы опаздываете?

– Дедушка, дедушка, – весело среагировал тот на смущение. – Трижды уже. А задерживаюсь, позвольте объяснить, по причине собственной неорганизованности. Да-с, неорганизованности. Ну, уж тут как водится… или рыбалочка, или степенство. Человек-то я торопливый, как вы имели честь заметить, даже суматошный немного, однако и выручало это меня превеличайшее количество раз. Так-то-с.

Женщины переглянулись. Услышать такой говор здесь, за тридевять земель от мест, где он мог сохраниться, да к тому же чудом, было поистине случаем с большой буквы. Первой решилась Полина:

– А сколько у вас детей?

– Двое-с, я же сказал. Послал бог двоих сыновей… дочку хотел, да не сподобил. Вы меня простите еще раз, с собой захватил.

Он выложил на стол сверток.

– Рыбёшку-то я подкоптить отдал, а вот сальдо захватил.

И, развернув бумагу, аккуратно выложил на тарелочку с салатом несколько кусочков сала.

– Прожилочки, прожилочки-то какие! Розовые, как вчерась из рассола. Здесь такого не подают-с. Куда уж! Отведать не желаете?

Подруги, по-прежнему улыбаясь, замотали головами.

– Ну, нет так нет-с. Позвольте горчички… – и, не дожидаясь реакции, чуть наклонившись вперед, он ловко схватил двумя пальцами, горчичницу. Так же ловко намазав первый кусок и отправив в рот, старичок простонал от удовольствия. – М-м-м, зря, ей богу зря отказываетесь. Правда, горчичка чуть залежалась, да уж тут виню себя. М-м-м, – повторил он, – чудо-с! – и также торопливо, как и говорил, приступил к салату. – А салатик-то хорош, хорош… и хлебец пахуч! – продолжая нахваливать все, к чему прикасался, мужчина причмокивал, обсасывал или просто покачивал головой от удовольствия. Впечатление, что он рад всегда, независимо от обстоятельств, забавляло.

«Счастливый человек», – грустно подумала Полина, наблюдая за быстрыми манипуляциями рук и мимикой лица.

Старичок, взяв двумя пальцами салфетку, вытер рот, наклонился к ним и, таинственно щурясь, тихо проговорил:

– Что расскажу… в прошлом веке, да-с, уже в прошлом, – повторил он, закатив на секунду глаза, будто делая какие-то вычисления, – такую горчинку раз подавали, доложу вам. У дружка моего, Пьера, я с непривычки, помниться, солидно-с так хватил, – рассказчик выдержал паузу и громко рассмеялся: – Три дня видеть не мог! Три дня-с! Как вам пассажик?! Вот смеху-то было, среди наших! Какие умельцы на Руси жили! Какие умельцы!

– Так уж у Пьера?! Там вроде позапрошлый век-то!

– Да-с! Не поверите! У самого!

Все трое расхохотались.

Соседние столы тоже повеселели. «Эй, а нам расскажите?» – неуверенный голос, долетев из зала, еще больше рассмешил троицу.

– А вы кем работали, чем занимались? – еле сдерживая смех, поинтересовалась Елена. Ей всё больше нравился вечер, общество, в котором они оказались, и веселый говор вокруг. Казалось каким-то ниспосланным чудом все беды и неприятности, что обрушились на нее, семью, вызвавшие неудобства в жизни знакомых, отошли куда-то при одном появлении добра, радости и человеколюбия.

– Я-то? – Старичок по-прежнему улыбался. – Палач. Казнил… прошу прощения…

Лица вытянулись.

– Да, да, не удивляйтесь, казнил. Кому-то же надо это делать? Вот вы, простите, возьметесь? Ан, нет. Чистильщик, потомственный селекционер, так сказать-с, в последней инстанции! – Мужчина искренне рассмеялся. – Потомственный! И продолжаю! – весело добавил он.

– Что продолжаете?! Я не понимаю… – Елена откинулась на спинку.

– Соединять милая, человека и его тень. Да-с!

– Так отменили! – воскликнула ошарашенная Полина, не слыша последних слов.

– Увы, увы. Без работы не останусь никогда. Правда, с дружком с моим-то горчичным – примилейшей души был человек, – старичок снова закатил глаза, – не вышло. Надоть было какую каверзу придумать… да вот-с, не сподобился. Нет-с. Удалили меня, послан исправлять. – Искренняя досада вдруг выступила на лице. – Да и куда же вы без хирурга! Куда, милаи вы мои? – Он вдруг склонился к руке Лены: – Браслетик у вас очаровательный, ракушечки… не уступите? За ценой не постою.

Женщина отдернула руку.

– Тогда в обмен… завтра и поднесу… вряд ли устоите, – и приятная улыбка вновь засияла на лице.

Елена продолжала улыбаться, принимая всё за шутку.

Если бы не знать, о чем шел разговор, если просто наблюдать за столом, как это и делали многочисленные постояльцы, которые приняли и подхватили веселое настроение троицы, можно было бы сказать, что собеседник рассказывает дамам нечто захватывающее и они вот-вот должны выплеснуть в зал заразительный смех. Такой ожидаемый.

Происходило то, что в жизни происходит с нами каждый день, каждую минуту: видим, но не слышим, или наоборот; чувствуем, но не хотим принять за чувства. Любим, но отталкиваем. Противное же – собираем. Как верим, что говорят о музыке Вагнера. Или рекламе крема для сохранения кожи… Верим советам простоватых свах «нагуляться» из редкой по цинизму телепередаче. И поддаемся, и поддаемся, и тлеем.

– Ну, девчата, мне пора, рыбку-то забрать ввечеру надо, дабы не залежалась в гостях. Народец-то еще тот! Порубят головки-то – и псам, и псам! Прям как я. Подмена-с! Ха-ха!.. – он подмигнул Полине, – с собой допустить нельзя… никак-с. Так что до завтра, до завтра. Вот работенку-то вы подкинули… вот подкинули! Первый раз до исполнения встречаюсь… – старик поднялся. – Ой-ли?.. – и неожиданно всплеснул руками, – вам ведь в кино пора! Кино обратно крутим громко!., чуть не забыл, надо же… чуть не забыл предупредить.

Он закачал головой.

Незнакомец, который так и не назвал своего имени, раскланялся и растаял… буквально, растаял на глазах изумленных подруг.

– Нет, ты видела? А? – Полина тоже откинулась на спинку и задвигала бровями, не то возмущаясь, не то от удивления. – Чистильщик! Мать… его. Мусорщик! Еще кино какое-то приплел. Ну и денек! Отдохнули!

Они вышли из зала.

Елена, задумавшись, едва переступала ногами, и этим сдерживала решительный шаг подруги. В очередной раз, повернувшись к ней, Полина бросила:

– Мы идем? Или у тебя другие планы?

– Послушай, я говорила… видела сон…

– Еще ты? Оставь! Ради бога оставь! – раздраженный взгляд Полины скользнул вдоль коридора позади.

– Я бы рада, но что делать с этим? – Лена протянула струну.

– Откуда?

– Сон.

– Мистика какая-то. Может, напутала чего?

– Уже не знаю…

– Ой, я вспомнила! – почти вскрикнула Полина и тут же, медленно продолжая идти, стала рассматривать стальную пружинку. – Да ты ведь говорила о какой-то струне, тогда, в детстве! А еще про мужа… моего Валентина что-то плела. После кино… А про фильм… ты же ничего не помнила! Как будто не смотрела…. Точно! Да мы потом в магазин побежали, к манекену. Ну, вспоминай!

– А его там не было! Я еще смеялась, что ты фантазерка! – Елена остановилась. – И этот дядька, в шляпе, тоже про манекены…

– Да, осталась тогда полной дурой. Столько лет возвращалась… Ведь недавно, как замуж вышла, подумала: вот совпадение! Даже побоялась тебе сказать. А потом и забыла… – Полина, тоже остановилась, растерянно глядя на спутницу. – И этот, за ужином, про кино…

– Бред какой-то. Ты же говорила, что его давно нет там? Кинотеатра.

– Да я в любой бред поверила бы на твоем месте дорогая! А вдруг?

– Вдру-уг? – протянула Елена, – ты хочешь сказать…

– И что? Что делать-то? Едем!

– В кинотеатр?

– Если еще стоит… закрыт был месяца два как…эх! Но попробуем.

Всем своим видом, тоном, Полина показывала, что догадывается, где кроется ответ. И не на вопрос «что случилось с Еленой?», а уже на вопрос «Что происходит?». И почему.

– Тогда конец… – в голосе Елены послышалось отчаяние.

– Едем! – Твердо повторила женщина. – Но завтра. А сейчас – спать.

Полина решительно двинулась вперед.

– Да и заявление на отпуск надо увезти на кафедру, – согласилась Елена, чем и повергла в маленький шок подругу: «Какая проза! Хотя рационально. И ведь опять же – помнит! Пожалуй, в мадам что-то меняется. Тогда точно надо торопиться».

Через тридцать минут, когда она вышла из душа, Лена уже спала. Но Полина, прежде постаралась вспомнить до мельчайших подробностей тот далекий день, затерявшийся в детстве, который заявил о себе через столько лет двумя встречами. Неожиданными, странными встречами. Женщина подспудно, очень осторожно, словно боясь чего-то, стала нащупывать связь между болезнью подруги, давним походом в кино и сегодняшним днем. Но ей страшно было думать об этом – со всем, что произошло, а еще хуже – могло произойти. С ней, с сыном, мужем… да мало ли с кем? У нее вдруг появилось твердое основание для такого вывода: разговор с манекеном в бутике, о чем и напомнила Елена.

Как и была в халате, она взяла телефон и тихонько вышла в коридор.

– Дмитрий! – Валентин Львович зашел в комнату молодого человека, когда тот раскладывал постель. – Опять курил?.. – и чтобы отвести подозрения в неприличных действиях, протянул куртку. – Воняет как пепельница. А как обещание матери?

– Да я редко… совсем уже, – ответил Дмитрий виновато, забирая одежду.

– Ты же помнишь, я рассказывал про моего знакомого. Известный врач, в пятьдесят насмотрелся многого. «Человек, прокуривший три года, не бросит никогда! Главная тайна табачных компаний – «бросить курить невозможно»!.. – говорил он. – Но люди всегда будут уверены в противном. Курящий может бросить на год, на три… в его практике был случай – на пятнадцать лет. Но снова начнет! Любой, если внимательно присмотрится к своим знакомым лет в сорок, а таких набирается сотни, поймет, что ни один из них курить не бросил. А все примеры – временная завязка».

Укоризненный взгляд обещал продолжение.

– А немец, фирмач, помнишь? Это уже для меня было новостью – я был уверен, что пивная нация уж по кружке-то каждый день опрокидывают. Что сказал? – «у нас курят и пьют пиво каждый день только дети люмпенов». Рабочих, значит. Я и слово-то такое забывать начал. Люмпен-пролетарий. Стрёмным считается, как ты говоришь. Подумай.

– Подумаю… – уныло ответил парень.

Валентин Львович постоял несколько секунд в нерешительности. Арсенал средств был исчерпан. Ничего иного он позволить себе не мог. Сын Полины так и не стал ему родным. Всё случилось слишком поздно.

В зале раздался телефонный звонок. Мужчина махнул рукой и направился к телефону.

– О, ну как вы там. Мы… – он посмотрел в сторону комнаты, где только что состоялся неприятный разговор, – нормально. Нет, не звонили. Завтра? Уже? Так скоро? Ну, ждем… хорошо.

Полина осторожно вошла в номер, заперла дверь и на цыпочках пробралась к постели.

И тут, находясь на полпути ко сну, в том прекрасном состоянии дремоты, когда начинают исполняться самые трогательные, порой несбыточные наяву желания, она увидела всё:

Сеанс закончился. Две девочки, лет двенадцати, Поля и Лена вышли на улицу.

– Гоблины уже достали, – уныло произнесла первая. – И ничего такого… что манекен обещал. Неужели показалось? – девочка виновато посмотрела на подругу. – Нет, правда, я не обманывала, – отметая всякое подозрение, но все-таки с опаской произнесла она. – Ты же видела дождь утром?

Лена пожала плечами, явно занятая другими мыслями:

– А я, Поля, не помню о чем фильм. Послушай… разве ты не потеряла меня?

– Когда?

– Сегодня, в кино?

Они прошли еще несколько шагов, прежде чем подруга сообразила:

– Ты о чем?

– А я видела твоего мужа, Валентином зовут… – как-то отстраненно, думая о своем, тихо ответила та.

– Ну, ты, Ленка, даешь! Как брякнешь, чего-нибудь. – Полина даже остановилась. – Да, что с тобой?

– Ни-че-го. – Девочка помолчала. – А еще… я знаю, кто будет моим… мужем.

– Кто?

– Не скажу… Там все ищут какую-то струну…

– Да ладно прикалываться! – Поля махнула рукой. – Слушай, я же тебе говорила про манекена, сегодня утром? Пойдем, покажу. Да спросим его… – она засмеялась, не веря уже ни себе, ни словам.

– Я думала ты шутила, придумала…

– Постой, что это у тебя? – Полина уставилась на нее и осторожно, словно опасаясь чего-то, потрогала зеленый бархатный платок, повязанный галстуком.

– Подарок… – Лена рассеянно поправила бархат.

– Не может быть! Ты же его не одевала. – И тут же забыв об том, крикнула: – Бежим, я покажу тебе такой же!

Подруги бросились вперед.

– Нет, девочки, вы что-то путаете. Да, стояло два манекена, но неделю как унесли. Место понадобилось… Да, вроде с зеленой шалью… или платком. Да вот же, как у тебя!.. – спокойно заметила женщина, указывая на грудь Лены. – Сегодня утром? Не может быть… Простите, у меня много работы.

На улице, когда они медленно брели на обещанные пироги, думая, что скажут Андрейке, Лена улыбнулась, взяла огорченную подружку за руку и оставалась задумчивой весь день. Полина же, которая и сбила всех с толку, чувствуя вину и тем расстроенная, не обратила на задумчивость никакого внимания. В день, с которого все и началось.

Старый «Ягуар» ни за что не соглашался становиться «стареньким», как ласково называла его Полина. Она категорически отказывалась поменять авто. Своё несогласие с первым и благодарность за второе машина, как и прежде, выразила грозным рыком, которым и разбудил сегодня добрую половину постояльцев.

«Скажите, как пройти на Красную площадь?» – услышал г-н N за спиной. Рядом стояла пожилая женщина не то с внуком, не то с внучкой.

– Сейчас спуститесь в переход, выйдите к Александровскому саду и прямо до конца.

Пара удалилась.

«Этот вопрос задавали здесь столетия назад и будут задавать столько же», – подумал г-н N, но тут же задержал дыхание от неожиданной мысли:

«Где наше сердце, милок?» – вот что спрашивала женщина того, кто давно и напрасно путал сердце родины с лицами сменяющих друг друга в высоких кабинетах людей. Лицами и сердцами несчастных, ни в чём невиновных, обреченных на казнь людей.