Проводив Бочкарева, Самсонов тотчас опять уснул. Разбудил его, как ни странно, знакомый шум на кухне. Соображая, кто бы это мог быть, и помня, что друга проводил лично, он всерьез подумал о глюках, столь знакомых некоторым в подобных состояниях. Но тут взгляд уперся в сумочку на кресле. Дыхание перехватило. Людка! Он сразу вспомнил, что вчера по пьяни отдал ей ключ, а квартиру открыл вторым, который был у соседей. Холодный пот на лбу от мысли, что женщина могла придти еще утром, заставил его подскочить и лихорадочно оглядеться.
«Ни черта не убрано, – он пошарил под простынями, перешел на цыпочках к скомканной простыни Бочкарева и встряхнул его. – Уфф… ничего». Самсонов крадучись вернулся на диван. Звуки на кухне затихли.
– Что ты там делаешь? Хоть посудой бы гремела… а то… – мужчина начал щелкать каналы, накинув на лицо беспечность. Правда, удавалось это с трудом. Щелканье перешло в бессмыслицу, когда он понял, что тишина длится больше обычного. Неприятные мысли атаковали снова.
Людмила вошла в комнату и встала напротив, вытирая руки полотенцем.
– Какая-то не такая ты, – Самсонов с тревогой посмотрел на нее, холодея от возможных вариантов ответа.
– Иди, поешь. Печалька у меня… чудо моё.
Моменты, когда кажется, что рай существует не только для праведников, в жизни довольно редки. И Самсонов умел их ценить:
– Как ты можешь удивлять! Так незаметно появиться! Будто по волшебству! Словно фея! – показывая искреннюю радость, тайну которой не открыл бы никому, рассыпался он в любезностях. – Сейчас, сейчас… – поднимаясь и натягивая штаны, тараторил он, – только помоюсь, – и выскочил из комнаты.
Вскоре из ванны послышалось: «Нам песня строить и жить помогает!»
Толстова грустно улыбнулась и начала собирать постельное белье.
Наконец, шум воды утих, дверь скрипнула, и в комнате появился хозяин.
– Ныне, говорит друг мой, «тоталирантность» господствует, – вытирая голову, Самсонов возбужденно продолжал повествование, начатое еще в душе.
– Бочкарев опять? – Людмила с любопытством оглядела его и, повернувшись спиной, стала резать хлеб.
– Ну да. Так вот, я спрашиваю, а что это такое, тоталирантность? Витька и отвечает: да их толерантность! Тотальная! Посуди сам, как называть форму уважения, но неукоснительного!.. к исполнению. Американская «путалка». Во как загнул! И ведь верно, посуди сама – что это за толерантность, которую требуют к исполнению от других?! А если не исполнишь – затравят. Газетами, там… пикетами. Сгнобят. Наших дураков-диссидентов поймали на том же. Боролись, боролись, а оказалось, что за бугром всё так же. И никакой тебе свободы. Всем петь только в унисон, под звуки бомбежек. Шаг влево, шаг вправо – увольнение, ударил полицейского – двадцать лет тюрьмы, вякнул за революцию – пожизненно. Только «одобрям-с»! Тьфу! Тика в тику, как у нас было! Только во стократ строже. Ты слушаешь меня?! Эй!
Толстова обернулась.
– Нет, послушай меня, Люд, – через десять минут он без аппетита ковырял вилкой.
– Ты сначала поешь.
– Да не хочется, желудок поджался. И завтра есть не буду, только картошку. Пусть печень отдохнет…
Самсонов, как и обещал Виктору, решил попоститься, убеждая друзей, что процедура сия выдумана не случайно, мол, чистит, омолаживает организм. Вот и сейчас, по приходу Толстовой, он не преминул сообщить ей об этом. На что та почему-то не удивилась и спокойно заметила:
– Пост всего лишь показывает, сколь малым человек может обходиться, умиряет лишние эмоции, позволяет задуматься и увидеть настоящее вокруг себя.
Она посмотрела с укором на пустые бутылки в углу.
– А еще… как ненасытен он в губящих желаниях.
– Угу, – промычал Самсонов.
– Гляжу, Бочкарев освоил-таки мытьё посуды. Поучительная награда за развод.
– Да, ладно! Не издевайся! – хозяин махнул рукой. – Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах. Думаю, уже сварился.
– Даже так? Галка? О ней и чесали языки?
– Да почему чесали? Не о чем поговорить, что ли? Разное обсуждали…
– Уж не фауну ли Байкала? – она снова бросила взгляд на бутылки. – Вижу, погружение было глубоким.
– Ну, чё ты так, – Самсонов закрутил вилкой и жалостливо посмотрел на нее. – Люд, дай грамм сто… я же знаю, ты принесла.
– Я-то принесла, да пожалела…
– Там еще старые… до праздника… – кивнув в угол, неудачно соврал Самсонов, – завтра же выходной… ну… Людочка…
Удивительную твердость в подобных случаях проявляли только «железные» женщины. Толстова к таким не относилась. Она была нормальной… во всех отношениях. Включая те, о которых ее друг не догадывался.
Пухленькая и маленькая веселого нрава, с миловидным округлым лицом, она слыла душой кафедры и не только. Сердечность ко всякому с кем общалась, встречала, работала, снискали уважение и желанность таких общений. Люди будто менялись, оживали, даже после серьезных неприятностей. Людмиле первой старались рассказать и о купленных на отпуск билетах, и о неудаче сына на экзаменах. Она не отказывалась слушать, успокаивая всего лишь улыбкой. Сочувственной и разделяющей.
Еще через пару минут «поджатый» желудок Самсонова тоже сдался, вслед за твердостью нашей героини и отступил под напором мужского аппетита, разбуженного характерным русским способом.
Настроение достигло своего пика чуть позже, обозначив подъем чрезмерно громким монологом хозяина о чем-то недостойном внимания женщин, которые всегда убеждены, будто сдача позиций должна чем-то компенсироваться. И всегда ошибаются.
– Нет, вот сама рассуди… да ты не слушаешь?
Легкое возмущение хозяина было напускным, но Людмила, делая вид, что вся во внимании, успокоила его:
– Ну…
– Ты как сквозь меня смотришь!.. Так вот, о чем я? А! Человек занят познанием мира. Вселенной! – Самсонов сделал рукою полукруг. – Но всё его познание, в конечном счете, изучение какого-то события. Ну, там, рождение звезды, течений в океанах… – он хрустнул огурцом, – а любое событие имеет два обязательных признака – время и пространство. Есть и масса других, но эти всенепременны! То есть – обязательные характеристики события, ну, где оно произошло, и в какой промежуток времени. Звезда вспыхнула десять световых лет назад, и свет от нее нам об этом сообщил. Время определили. Вспыхнула она на окраине нашей галактики – значит, место тоже.
– Чем ты забиваешь себе голову? – Людмила поставила локоть на стол и уперлась подбородком в кулак. – К чему всё это?
– А вот к чему. Если событие лишить этих двух признаков, в смысле, если человек не может определить, где и когда оно произошло, он подступит к границе и возможностям познания. Своего, конечно. То есть, к абсолютной черте. Дальше происходят события, которые ни познать, ни объяснить он не в состоянии. Это и есть граница обитания мысли человеческой в этом мире.
– Ну и что?
– А вот что. Дальше идет самое интересное. Он продолжает видеть события, но не может определить, где и когда они происходят.
– Ты об этом уже говорил, – устало заметила Людмила.
– Да. Но вопрос: где должен находиться человек, чтобы наблюдать, без способности объяснить?
– Где-где, во сне! – Людмила усмехнулась.
Самсонов задумался и пробормотал:
– А что… тоже вариант… как-то не возникал. Надо же, – он качнул головой. – У Андрюхи жена тоже филолог, – и тут, о чем-то вспомнив, поправился: – не… все-таки не там.
– И где же?
– Внутри события. Тогда он не может определить места. Оно как шар должно окружать его, то есть происходить везде. Сливаться с наблюдателем. Но память говорит, что были и другие события… одно, допустим, чуть раньше, другое – давно. Эта память и есть чувство времени. Теперь убираем и время. Ну, чтоб подойти к границе познания. Где должен находиться человек? В сфере, внутри события. А если нет времени? То во всех событиях и точках пространства одновременно. Одномоментно! Он одномоментно находится в событиях, которые одномоментно совершаются! То есть всё и сразу – и в человеке. Или человек во всем и сразу.
– Господи, меня преследует: несколько иная мысль: должна ли я выслушивать этот бред, обкрадывая замужних женщин? – Людмила уже мыла посуду.
– Каких замужних? Не догоняю… – обиделся Самсонов.
Неожиданно Людмила оглянулась.
– До сегодняшнего дня я была относительно свободна… но сейчас ты обесценил заманчивую перспективу браков. У тебя что, лекций в понедельник нет? Готовиться не надо? За квартиру оплачено? Второй месяц напоминания шлют. Почтовый ящик забит. Продолжать?
– Да постой ты, – хозяин с досадой махнул рукой, не получив ответа, но уловил надобность поторопиться, – вон, Андрей-то вашей Елены Борисовны исчез…
– Озаботился! Не волнуйся, телефонов в поисках таких помощников не обрывают! – впечатала Людмила, ставя последнюю вымытую тарелку.
– Да послушай же! – Самсонов не выдержал. – Он-то и хотел увидеть всё и одновременно. Мне Бочкарев говорил. Там разговор был серьезный. Как раз незадолго… А потом Андрюха исчезает. Мистика! А?
– Боже мой. А черти по углам не мерещатся? Или когда начнут, также серьезно будешь рассказывать?
Хозяин квартиры ругнулся и вышел из кухни.
Толстова выжала тряпку, помяла и оставила в руках, о чем-то задумавшись. Через минуту, по-прежнему с тряпкой, она зашла в комнату:
– Ты… хочешь сказать, Андрей сошел с ума? Чокнулся и что-то случилось? Ну-ка, выкладывай, до чего вы договорились?!
– Сама ты сошла с ума! – бросил Самсонов и примирительно добавил: – Я же понимаю, о чем он думал… и Витька. Тогда и Андрюха, что ли, по-твоему? – Он помолчал. – А прикинули мы, что дернул он… дернул, пока при памяти!
– При какой памяти?
– Да это оборот такой… «дернем пока при памяти», пока идея захватила… короче, уехал он.
– Куда уехал?.. – Людмила перестала вертеть тряпку.
– Куда-куда! На кудыкину гору. Пронюхал что-то. Сама знаешь, сколько сейчас литературы… передач… про потустороннее. Я и сам нет-нет, да засомневаюсь… может, и правда что в этом есть? Каждый второй уже контактёром себя мнит… или спецом по паранормальным явлениям. На худой конец – экстрасенсом.
– Господи, я думала, что серьезного узнали!
– Да серьезно это! Понимаешь? Серьезно! – хозяин от досады покраснел. – Андрей-то на идиота не похож! Он ко всему основательно подходил.
– Ну и что с того? – женщина еще надеялась вытянуть главное. – Как это связано… не уловила?
– Мы тут разговоры повспоминали… Иногда он делился, когда заходил, да и просто… Как-то сказал, что наши стремления познать мир, всё вокруг, заведомо обречены на неудачу. Этой самой границей, – Самсонов немного успокоился. – Тогда одно из двух: или мы занимаемся бесполезным, бессмысленным делом… или… – он покачал пальцем, – идем не тем путём! – И причмокнул от удовольствия, которое так известно владеющим вниманием слушателя. – А если последнее верно… – Он приблизился к Людмиле вплотную. – Не нашел ли Андрей правильный путь? Тот самый? Не раскопал ли чего? Он же филолог… червь библиотечный. Хвост, чую, оттуда торчит.
Кресло устало скрипнуло, нехотя поддаваясь мужскому телу.
– О своем хвостике надо думать, – глядя на него смеющимися глазами ответила Людмила. – Откуда торчит, и где прищемил. Глядь – и поймешь, куда залез или во что вляпался.
Ответ заметно разочаровал Людмилу. Пустые выводы, а такими всегда представляются рассуждения любого нетрезвого мужчины, если не касаются женского умения хорошо выглядеть, поставили в ее попытках точку.
– Да ну тебя! Я о серьезном, а она… хвостики… – Самсонов всё понял и устало поник головой. Пыл прошел. Напор угас. Силы иссякли. Всё сказанное уже казалось лишним. – Ты про печальку какую-то говорила? – спросил он, будто диалога и не было.
– Маленькая есть, – грустно ответила женщина и долгим взглядом посмотрела в окно. От странного взгляда и тихого голоса хозяину стало опять не по себе.
– Нет, серьезно, что-нибудь на работе?
– Да всё в порядке, – Толстова невесело улыбнулась, – лучше скажи, отчего не побрился?
– Ну, знаешь, – Самсонов с облегчением вздохнул, – твой Пьер Безухов месяц терпел вшей в плену, а уж меня небритого… денек и на свободе – потерпишь.
– Потерплю. Свобода вечной не бывает. Я с тобой многое стерпела… Осталось стерпеть тебе…
– Нет, – Самсонов нервно потянул щеку и вытянулся, – давай-ка, милая, выкладывай! Что случилось?
– Как скажешь… Беременная, дружок. А ты – будущий отец, – и с той же грустной улыбкой женщина опустилась в кресло рядом. – Как известие? Ко времени?
– Известие, как известие, – пожал плечами Самсонов, делая вид, что особенного ничего не услышал. Но и, по правде говоря, сказанное до него полностью не дошло. Молодой человек обмяк и уставился в угол комнаты. Прошло около минуты. Гостья неотрывно смотрела на него, понимая всё.
– Когда… узнала… то есть, сколько уже? – продолжая смотреть мимо, спросил он.
– Два месяца, – Людмила медленно откинулась на спинку. Движение говорило об одном – самое тяжелое позади.
– И… что будем делать?
– Я? Рожать.
– А меня из решений вычеркнула?
– Из своих решений можно вычеркнуть только себя. Или ты про цветы на день рождения… ребенка? – легкая усмешка пробежала по лицу.
– Да что ты… будто… – Самсонов дернулся, – будто я против. Рожать так рожать.
Гостья опустила глаза, расправляя и складывая снова мокрую тряпку. Минуту они сидели молча.
– Спасибо и на том, – наконец выдавила она.
Молодой человек почувствовал – наступил момент, который не минует ни один мужчина в мире, ни в какие времена. И момент этот отличается от всех других только тем, что обязывает сказать особые слова. Но и включать особое место, где они должны прозвучать. Одни – поведут к трагедии, другие свяжут сердца. Но прежде каждый из мужчин неизменно попадает в петлю времени, которое застывает для них. В эти несколько секунд или минут все, вложенное в человека, прожитое и пройденное, бросается на весы судьбы. И слова… те или другие, медленно всплывая и отражая совершённое, выстраиваются перед ним, уже диктуя свою волю.
Так и Самсонов, чувствуя необходимость сказать что-то, да не что-то, а главное, самое нужное сейчас в этом месте, ставшем, как и всё остальное, особым, испытывал тягостное неудобство от недосказанного и, понимая, что должен сделать, не решался. Он встал и начал ходить по комнате. Озадаченность известием, наконец, достигла сознания. Но оно продолжало и продолжало путаться. И хотя молодой человек давно был готов и давно выучил те слова, его выбил из колеи факт, что не он подготовил Людмилу к известию, на которое решился, а она – к своему. Самсонов вдруг почувствовал всю нелепость рассуждений о границах познания, местах и времени, понимая, какие мысли занимали девушку сейчас. Событие определилось само – и по времени, и по месту. Одномоментно и прямо на глазах. Легко превратив рассуждения из значимых даже не в свою прелюдию, а в пустую болтовню.
У Самсонова было много женщин, многие встретились на его пути. Точнее, «на путях порока и излишеств», как говорил сам, касаясь темы. Но в часы одиночества, думая о них, выбирал, оценивал и делил. Среди случайных встреч память сохранила и тех, кто оставил не просто воспоминания, а еще порывы, искренность, нежность… но и рубцы, боль. В эти короткие мгновения они прошли перед ним, становясь окончательно прошлыми эпизодами веселой, но безрадостной жизни.
Наш герой вспомнил, как одна из «тронувших» его чувства и желания, лишь тревожила первые, зато будила вторые. Три года тех отношений не казались ему тогда чем-то незавершенным, незаконченным и тем более ущербным. И он испытывал благодарность к ней.
Вспомнил и ту, которая, тараторя без умолку, заставляла ощущать себя более мужчиной, и благодарность к ней совсем иного рода – могло случиться – обернулась бы браком. Но не случилось.
В те часы одиночества, вспоминая прошлое, пусть короткое, но приятное, Самсонов часто задавался вопросом: не упустил ли он своего счастья? Не проехал ли остановки? Не потратил ли жизнь, сделав ее «отчаянно-беспутной» уже не на словах?
Но сколько не примерял и не примерялся, выходило, что лучше женщины, чем Людмила, ему не встретилось, и лучшего времени, чем нынешнее, никогда не было. Потому и случившееся не стало тем досадным обстоятельством или опрометчивым шагом как у других. Любые частности, поступки и перемены в его жизни последний год заканчивались одним: он ждал звонка. Ждал встречи, голоса, заботы. И если боль или досада приходили, то не с той стороны, не от женщины, которая сидела сейчас… робкая и беспомощная перед ним.
Удивляло мужчину и то, что внутренне он оказался готов к такому шагу. Более того – рад. «Измотанность» или «истасканность» были тому причиной, или же просто наступивший возраст, а может сама Людмила, подумать Самсонов не успел. Мысли пронеслись, задев те веточки сознания, которые и должны были задеть, встряхнуть. Слово «потревожить» уже не подходило. Что-то упало с них, рассыпалось и ожило. Всё укладывалось в размер ожиданий, по срокам и месту. Будто кто-то тихо и твердо сказал ему: пора.
Он всегда боролся с собой – «измотанность» была не просто словом. Но его отношения с женщинами были только частью «борьбы». Он помнил, когда это началось, когда захотел менять в себе что-то. Повезло. Встреча с Бочкаревым, работа на кафедре, знакомство с Андреем и… конечно ОНА. Хамство, которое Самсонов переносил с легкой усмешкой, стало нетерпимым. Лицемерие, скабрезность, которые и раньше не принимал, но терпел, ушли со многими «попутчиками» в прошлое. Он перестал ругаться, меньше дружить с «Бахусом», как-то упорядочил свою жизнь. И хотя случались досадные промахи, они вызывали в нем именно досаду, а не желание поделиться, пошутить и забыть. Окружение сменилось и начало лечить. Поступками, отношением, взглядами, роль и значение которых часто понимал потом.
Оттого и очевидная неуместность шутки с Безуховым, сейчас, и тоже к удивлению, напомнила, как ни странно, рассуждения самой Людмилы о попытках снять фильмы по известному роману, которым не было числа. Об убежденности, что следуя, и дословно, страницам, и выдавая тысячи серий, режиссер никогда не оживит созданного ее, Людмилы, воображением. Да и воображением каждого читателя. Потому что воображения те, как и фантазии актеров, автора, других людей, рождающих шедевр, будут всегда расходиться, а значит, неизбежно мешать друг другу, и вопрос будет лишь насколько. Как и сейчас, в этой квартире, но лишь у двоих, тоже могло что-то родиться, и это «что-то» также зависело от того, насколько расходятся их представления о нём. Но чтобы представления сошлись, и нужно-то было сказать именно те слова, которые соединили бы мысли, чувства и желания обоих. Не толкаясь, не втискиваясь между другими, а совпадая, «вкладываясь», дополняя. Ведь слова и трагедия в подобных случаях часто идут рука об руку. Они и определяют – быть ли месту и времени отдельно у каждого, или слиться в единое целое.
К тому же, в ожидании события, бегущего следом за первым, находились уже не только они, но и плод таких расхождений, случайностей и совпадений. Ждал, замерев – была ли среди трех обстоятельств любовь.
«Надо бы сообщить матери…» – вдруг подумал он, но тут же прогнал эту мысль, понимая, что следует решать сейчас, какой делать выбор, перед которым все остальные дела терялись, отходили на второй план. Среди путаницы мыслей и воспоминаний, показался странным вопрос, который совершенно естественно приходил уже несколько раз: почему молчу? Вспоминаю? Медлю?
Самсонов еще раз посмотрел на Людмилу – та не шевелилась. Наверное, вот почему!.. – неожиданная догадка поразила простотой, – выстроенное разумом представление о событии и не могло совпадать с представлением о том же сидящей напротив. Он уже понимал, что воображение ее, также как и воображение тысяч других девушек в подобной ситуации, строило не то, что видит мужчина, а совсем иное. Более полное, прочное, основательное. Потому как в основательность ту положена иная причина – забота матери о плоде. Её любовь. Любовь, отодвигающая другую, знакомую, испытанную… не изгоняя, а именно отодвигая, давая место еще одной. И вторая, уступая, приближала то, что и называется жизнью в любви. Ко всем и всему, без исключения. Жизнью, у самой границы понимания ее беспредметности и безнаправленности на кого-либо. Безграничности и бесстрастности. Удивительного дополнения каждого другим. Он захотел – а она уже посмотрела. Она протянула руку, а он уже вкладывает цветок. Творец отводит от любви трагедии. Но люди не веря, что бывает такое в жизни… губят ее и винят в бедах.
Обвиняют во временности, причина которой – влечение, которое напротив – многопредметно и страстно, потому и проходит каждый раз. Гаснет. Ведь «предметов» много. Его теряют в своих разочарованиях, путая с утратой любви.
Самсонов вспомнил, как Людмила уговорила однажды зайти в церковь. Служба уже закончилась, и молодой священник, что само по себе поразило его, читал проповедь. Единственные слова, которые запомнились, всплыли в памяти и сейчас: «Всякое наслаждение неизбежно переходит в страдание». Тогда, слушая рассеянно, скорее по принуждению, он отнес их к совершенно другому, не понимая глубины, смысла и удивительной применимости ко всему. А сейчас… сейчас увязал со своими размышлениями. Вспомнив, что батюшка говорил тогда о том, как уходит со временем не любовь, а то, что примешивалось к ней страстью. Что сама же любовь, если и была началом всего, не просто идет до самой смерти, но и пойдет с людьми дальше, рука об руку. И нет силы ни у кого отодвинуть, забрать, очернить это слово, связывающее двоих – слишком прижимаются они друг к другу. А само слово можно увидеть и понять окончательно только после собственной смерти.
И все-таки, даже после таких «открытий», настоящая истина оставалась недоступной сильному полу. И не потому, что порой известие заставало врасплох, или раздумья вели, но не приводили к цели, а потому, что ни здесь, ни где-либо в мире эта половина еще не научилась понимать матерей. Её носителем рождалась только женщина. А двое получали, лишь взявшись за руки.
Солнце заливало уже полкомнаты.
Молодой человек встал, прошелся по ней и подошел к креслу. Он несколько секунд смотрел сверху на опущенную голову, затем наклонился, погладил и присел, пробуя заглянуть в глаза любимой:
– Люд, – виновато начал он, – ну, всё нормально… я и сам хотел… давно сказать. Просто неожиданно… как-то. Давай… поженимся…
В этих простых и понятных словах было ВСЁ, чего ждет любая женщина. Всё, в чем тонут былые обиды и недомолвки. Меркнут «трезвые» мысли и забывается, что хотела и должна была выразить, всякая, готовясь к такому разговору. Людмила закрыла лицо руками и тихонько заплакала.