Как помнит читатель, Елена, в отличие от Крамаренко, точно знала, что надо делать в тот злополучный день, когда оставила мужчину в вестибюле банка. Впрочем, «злополучными» дни не становятся сами по себе – такими их делаем мы и для кого-то. Что-то подсказывает, для наших героев день стал просто… необычным. Назовем его так. Необычным, как и однажды у двух девочек.

В зале ожидания аэропорта, тщетно пытаясь вспомнить, получила ли она загранпаспорт, Лена задремала. Последняя мысль: «…а зачем он мне сейчас?» – лениво ушла, уступая место видениям тихого сна…

– Посмотри, – Борис Семенович, не поднимая головы от журнала, обратился к дочери, которая в соседней комнате заправляла кровать, – некоторые слышат деревья. – И вслух прочел: «Говорящее дерево – осина, матушка осинушка, как величал народ свою любимицу. Только ее листья даже при самом слабом ветерке начинают шелестеть, шептаться. Знающий человек может поговорить, посоветоваться с нею. Погладишь – и она обязательно ответит тихим шорохом. Постоишь под нею не раз, и в ласковом шепотке услышишь, что таит она, не доверяясь первому встречному. А задремлешь, мысли ворогов твоих поведает. А уж как ее любит царь лесов – лось! Приводит мать своего дитя – жеребенка – к молодым кустам и говорит вполголоса: знай осинушку. И в снег и в стужу корою накормит, схоронит от человека худого, волка лютого. Так и стоит, на каждом пригорке, в каждой встречной рощице, а то и у самой воды чудо-дерево с нежным говорком, помогая путнику и лесным обитателям жить и радоваться». – Отец отложил журнал. – А мы людей-то не слышим. Да что там, себя… затыкаем окриком. Волей, мужеством, решительным поступком!

– Не самое плохое качество, папа.

– Лучшее. Так считали все нелюди человечества. К триумфу воли звал Ницше. Последователи прибавляют: «воли и разума». Ловушка, родная, ловушка.

– Ты становишься одинаковым…

– Одинаково хорошим? Ты меня будешь осуждать, но вот тут я как раз добавил бы: не самое плохое качество…

– А как же: «кто положит душу за други своя»? Без воли – никак.

– Увы, вам, увы. Подвигнуть на такое человека способна лишь воля, в основе которой вера. И никак иначе! Любой иной мужественный поступок – ложь. Обман тех, кому ставится в пример.

– Ну не все, кто погиб за других, были верующими.

– Все! До единого!

– То есть убитые в бандитской перестрелке – в рай? – Елена насмешливо взбила подушку.

– Гм… не схватываешь? Тогда ликбез: большинство погибших в бою, даже за отчизну, души не кладут. В Евангелиях опечаток нет. Душу! А не тело. Во всех войнах человеческих солдаты выполняли приказ или контракт. Даже добровольцы берегли тело – кому хочется умирать? Вернуться живым – мысль любого разумного человека. И пуля в бою не приводит к Богу. Не убьешь ты – убьют тебя. Расчет. Какое же это «за други»? Но случается… люди оказываются на черте выбора – или их жизнь, или жизни товарищей. И тут, не со всеми!., с единицами… происходит великое. Отходят на второй план «незыблемое»: старушка мать, дети, жена. Бросаются на пулемет, на гранату, подрывают себя с ворогом. Сознательно!.. Решают умереть. И приносят свое тело, подчеркиваю, тело!., в жертву. И эта всесокрушающая зло жертва есть подобие жертвы Спасителя, ибо к ней герой прилагает душу. Вовсе не думая об этом. И даже атеист принимает крещение! В секунды! Так-то. А ты и наемников, и бандитские перестрелки туда же хотела? Не выйдет… Так что, возможно и самопричащение! – Он помолчал. – Еще как возможно. Мгновение! Именно его останавливал Гете, доложу вам, упрямая леди.

Последние слова были в пустоту.

– Мама! Я ухожу… Если привезут воду, не забудь, я заказывала новую помпу, – дочь была уже в дверях.

– Хорошо, хорошо, я помню, будь осторожней, – вытирая полотенцем руки, Галина Николаевна вышла из кухни.

Уже на улице Елена обратила внимание на ласковое, не по-осеннему теплое солнце. «Надо же… как не хочет уходить, цепляется, – подумала она и быстрым шагом направилась вниз по улице. – Сегодня надо получить загранпаспорт».

Одно из восьми помеченных дел было запланировано с утра. Через полчаса женщина сидела в приемной миграционной службы. Завтра начинались праздники, поэтому людей было не так много. Еще минут через двадцать она освободилась. Проходя мимо недостроенной мечети, Елена увидела пожилого мужчину – таджика, который, опираясь на посох, протягивал с чем-то руку прохожим. «И детей, поди, шестеро, где-нибудь в лачуге на «Шанхае», – она отвела взгляд.

Однако, пройдя несколько шагов, женщина остановилась, достала кошелек и вернулась к нему. Две бумажки опустились в стаканчик… уже отходя, она ощутила незнакомое чувство тихой радости, не испытанное прежде… Прежде, когда делала то же самое. Радости другой Лены, там, внутри, откуда подступили слезы. – «Надо же… как бывает», – подумала она.

Старый таджик долго тянул вслед ладони и что-то благодарно лопотал.

– Вот так, господи, ты и вправляешь свой хризолит в душу человека, – Елена платком промокнула глаза. – Так и вправляешь… А он топорщится, пыжится, отталкивает… и выпадает дар, и роняет… Но ты идешь за ним, и каждый раз подбираешь и несешь вслед… надеясь.

Вся жизнь ей казалась уже бесчисленными переходами из одного зала в другой. Но все чаще и чаще на пути этом встречались восторги и успех. Без которых двигаться казалось невозможно. Лена уже не только ждала оваций от поступков, но желала и совершала их, ожидая чего-то выше оваций. Восторги приелись. Похвалы мамы, одобрение знакомых и даже завистливые взгляды коллег означали пусть и негромкие, но аплодисменты. К ним тоже Елена привыкла. И хотела другого. Но не могла признаться, что большего. «Просто другого, ведь надо развиваться!», – повторяла и повторяла она искусно навязанную ложь, не понимая подлинного развития человека, назначения его «странником» на совсем ином пути, где вовсе нет второго образования или карьерного роста, статуса, удачи в деньгах и тем более «подкованности» в перипетиях моды. Но, конечно же, догадывалась, что путь тот существует, вопреки утверждениям обманщиков.

А пока, наблюдения Елены и тысяч женщин родного города прямо показывали ей, из чего состояла жизнь – от «спа-салона», светских развлечений или кофе-пауз на заседаниях правления у одних до просто завтрака и восьми часов обычной работы у других. Но в шумные подвалы по вечерам вырывались все. Казалось, первые – выигрывали, а вторые лишь урывали крохи. Однако в настоящей, действительной жизни, места распределялись совсем по-другому. И хотя по «спа-салонам» ходило горе-горюшко ростом повыше да умом поизворотливее, оно с одинаковой беспощадностью раздавало обратно и тем и другим оставленное равнодушие. К чьим-то судьбам, слезам и отчаянию. Но видимая, призрачная жизнь упорно не замечала этого, подчиняя всё таким же, как и сама, целям. Где не было места простым и понятным людям вещам – дружбе, семье, любви. Другой дружбе, семье и любви, а не тем суррогатам, которые присвоили их имена. Где не было места даже детям. Ведь дети оказались нужны как приложение, как деталь, для придания признака якобы семьи, якобы любви… ее узнаваемости и статуса. То есть просто, потому как «положено», а значит тоже для аплодисментов. Именно последнее, звуча всё громче, забивая уши, и стало причиной дискомфорта нашей героини, а вовсе не остановка в «развитии», чем пугали многочисленные зазывалы.

Как произошла подмена, когда Лена, как и многие, тронулась в тот роковой путь, женщина не помнила, да и не задумывалась. Но жила, существовала ожиданием большего. И, как и там, во дворце, она поменяла восторги на зал удивительных снов, чтобы очнуться, прийти в себя, попробовать менять хоть что-то, пусть сначала у других… так и сейчас, необходимость такого шага, но уже здесь и в себе, она ощущала всё острее и острее. Чувствуя это, понимая поразительную схожесть не только желания, но и неизбежности предстоящего, Лена терялась в догадках, когда и каким образом это случится, как возродит нерешительное, подспудное, но правильное желание, которое однажды приведет к выздоровлению. Желание ускользало, манило, не отбирая надежды, будто требуя перед этим чего-то особенного, важного… без которого не могло и не хотело вести ее дальше…

«Объявляется посадка на рейс… следующий из Иркутска в Москву», – сквозь сон услышала она.

– Женщина! Женщина!.. – невысокий молодой человек тряс ее за плечо, – наш рейс. Мы вместе регистрировались… я стоял за вами.

– Да, да… спасибо, – Елена рассеянно огляделась, встала и направилась к выходу.

Монотонный гул самолета также располагал ко сну, но дважды в течение дня использовать дар удается редко. Наша героиня прикрыла глаза, и мысли опять унесли ее, но уже в другие события.

Заседание фонда проходило бурно. Председатель не могла понять, отчего все так нервничали. Тему помощи студии Олега Митяева «Светлое будущее» подняла немолодая женщина – директор специальных проектов той самой студии Анна Мара, которая, пожалуй, единственная разделяла непонимание Метелицы. Она приезжала уже в третий раз. Председатель была знакома с проблемой лично, но это никак не оправдывало такого отношения членов правления. Обычная практика не требовала знания деталей: изучение их – прерогатива экспертного совета. Тем более удивительным было то, что большинство противилось одобрению даже такого шага. В какой-то момент Елена заподозрила, что действия согласованы. Такое случилось впервые. Внешне всё было ясно: студия занималась помощью детям из малообеспеченных, да что там, просто неблагополучных, неполных семей с целью адаптации к «нормальной» жизни. Давала возможность заниматься интересным делом и помогать таким же.

– Елена Борисовна! Мы отказали двум медицинским центрам! На той неделе, – мужчина в возрасте, после перепалки с сидящей напротив миловидной девушкой, представителем совета попечителей, смотрел прямо на нее.

– Но мы так никогда не доберемся до «неблагополучных», Федор Лукич, – другая, рядом, перехватила взгляд, приняв на себя очередную порцию обвинений.

– А музей? Каждый день выносят из залов штукатурку! Год уже просят!

– А детский театр?!

– Успокойтесь, успокойтесь же! Уважаемые члены правления! – сидящая справа помощница призывала к порядку. – Прошу говорить по очереди.

– Да какая очередь, господа? – тридцатилетний молодой человек от промышленной палаты говорил спокойно и громко. – Чтобы получить помощь из «главного» дома, в любых формах, надо шагать погромче. Тогда о вас и заговорят. Ведь чего не хватает? Денег. Почему? Чем более фонд известен, тем значимее для всех, в том числе и власти. А известность – это шаги. Если мы поможем в создании галереи, и у входа будет информировать об этом табличка – тысячи людей узнают о нас, чем занимаемся, что даем городу, а это главное. И я согласен с правильностью довода: «Третьяковка» – это звучит! А у нас свои Третьяковки, «свои» яйца Фаберже. Вкладывайте, милости просим. А студия? Кто слышал? Ведь им, власти, – он кивнул за спину, – сейчас позарез нужны не только доклады о возрождении культуры, после скандалов с эпатажными выходками модернистов по стране… Вы же смотрите телевизор? А и лояльность электората – впереди выборы. Важен имидж бизнеса. И ее роль в его благонамеренности. И бизнес это понимает. Вот и давайте поможем. И нам ответят тем же. Причем любая вновь избранная власть – припишут-то себе. Ну, а людям… я уже сказал, будет куда сходить и сводить… Досуг, одним словом.

– Для меня за кадром, что вы понимаете под «своими» яйцами, но путаница в том, что нужно бизнесу, и что нам – налицо, – директор спецпроектов студии смутилась, услышав смешки, и тут же добавила: – Простите, если слишком прямо.

Елена прикрыла улыбку ладонью.

– Ничего, ничего, это приводит в чувство… проверено, – еще один мужчина в поношенном пиджаке с орденскими планками вступил в разговор. – И знаете, что я скажу, совет ветеранов готов подождать обещанной помощи ради такого случая.

Елена знала, что ветераны после обращения студии побывали там.

Мужчина продолжал:

– Семьи с детьми-инвалидами, с детьми под опекой. У многих родители осуждены – это может стать поводом для формирования изоляционного отношения к ним. Те же родители благополучных семей из осторожности могут навязывать такое отношение. Тяжело… Я сам рос без отца… и чувствовал это. Каждый день… Мы знакомились с работой студии. Многие просто бежали из дома. А ведь они также музыкально одарены, тянутся к доброте, заботе, но не находят. Люди знают всё о дорогом лечении рака у детей, о нужде в пересадках, о тяжелых заболеваниях скелета. Но есть и другая нужда – в душе. Нашей душе от болезни невнимания, отторжения. И кто знает… что важнее… Здесь не надо дорогих лекарств. Но как мало слышат этих отверженных. Кроме тех, кто сдвинул все с мертвой точки, – он кивнул на гостью, – госпожа Мара, уж позвольте мне так вас называть, с коллегами совершили подвиг. Ведь, что делает врач? Свою работу… на наши деньги. А здесь люди отринули какие-то личные радости, личные нужды… да и нужды своих семей, ради других. Различие есть… А ведь «отверженные», да, да, именно так, – видя скептические усмешки, повторил мужчина, – вырастут и окажутся рядом, на тех же перекрестках, в тех же домах. Рядом с моими детьми, с вашими. Кем они станут для них? Другом, женой? Или озлобленным соседом? Обиженным на жизнь, страну, одноклассников. Поймите, это те же девочки и мальчики. Протяните им руку… и они… ответят тем же. Помогут другим сиротам, а то и создадут подобный фонд… Порадуемся. Помочь-то надо малым – не хватает инструментов, мизерные зарплаты… даже нельзя называть так… – пожнём большее. Конкретно, здесь, сейчас… у нас есть такая возможность – голосуйте. Сделайте выбор за тех, у кого ее нет.

– Ну, знаете… Я слово в слово могу повторить то же самое о больных детях, – первый мужчина в «возрасте» повернулся к председателю.

– Конечно, Федор Лукич! Я поддерживаю! – женщина в синей блузе, с другого конца выкинула вперед руку. – И потом, главный спонсор… обусловил выделение миллиона… – она осеклась, срезанная взглядом Метелицы.

Ее отношения с этим человеком секрета не составляли, так же как их испорченность последнее время. На память пришел и недавний разговор с Полиной.

«– И не вздумай отказаться! И выкинь дурь из головы! Это самое важное решение года. Вот уж точно, сделка на миллион!

– Самые важные сделки мы заключаем с совестью, – ответила Лена.

– Не впадай в детство и не лицемерь. Всё стало прагматичнее. Пусть с совестью, но с выгодой.

– Выгоды в такой сделке нет. Иллюзия. А совесть никогда переговоров не вела – ты или продаешь свою, или покупаешь чужую. Между прочим, иные – по несколько раз в день.

– Вот даже как?!.. – озлилась тогда Полина, принимая сказанное на свой счет, – а и раздай всё, как мать Тереза…»

Они почти поругались.

Меж тем кабинет шумел. Повышенный тон сменялся вниманием к кому-то из говоривших, затем чей-то возмущенный голос требовал и упрекал… и вновь тон возвращался, чтобы повторить знакомый людям пустой круговорот.

Елена же Борисовна думала уже о другом. Привычная обязанность держать подчиненных в рамках вдруг отошла на второй план.

В год гибели отца ей часто приходила мысль о случае, в обиходе называемого «Сон матери Рылеева», широко известного в пределах интернета – бездонного кладезя не только эпатажных, да и вполне правдивых, но давно утерянных историй.

О том, как, вымолив в отчаянии выздоровление ребенка, женщина была вынуждена страшно пожалеть об этом. Что, в конечном счете, и свело ее в могилу. Она слегла еще до казни сына, уже взрослого, зная наперед бессмысленность попыток спасти. Увидев будущее, буквально по годам во сне… тогда, в его детстве. Когда, «показав» это будущее, ее спросили, не изменит ли «неразумная» своей просьбы.

Елена раз за разом вспоминала эту историю и тут же сталкивалась с вопросом: к чему? Будто она связывала, как-то затрагивала ее жизнь… Мысль неотступно следовала за раздумьями, становилась навязчивой.

Дочь Бориса Семеновича не верила ни в чудеса, ни в подобные истории. Случай же не вызывал особых сомнений, главным образом благодаря существованию документа, который и подтверждал увиденное Рылеевой, задолго до трагедии. Но история в человеческой, точнее, женской логике, не заканчивалась – помощь обреченным тоже становилась бессмысленна, если верить в правдивость документа. Бог выбирал лучший из возможных, гораздо худших исходов! Среди множества вариантов. И делает это сегодня! Выходит, «вытаскивая», спасая, мы вовсе не «возвращаем» кого-то к жизни, а лишь вмешиваемся в уготованную судьбу, не зная последствий такого вмешательства. Видя своими, порой безумными от горя, глазами только верхушку, звено из цепи событий. А не весь замысел. Ведь «обречены» они Богом! Мы выбираем слово «обречены». А может, спасены?.. от более страшного ожидаемого? Пушкин, Моцарт, Шуберт, Лермонтов… что ожидало их? Проживи они еще год, десять? Тот, кому известно всё, решил забрать их раньше времени… или, теперь выходило – ко времени. «Почему же мы помогаем? Почему тысячи и тысячи людей кладут здоровье, время, деньги на помощь? Не знают? Не читали? Не верят? Нет, здесь что-то другое. Ведь может и мы звено той же цепочки, к тому лучшему из возможных варианту? Стоп. А почему ты сама не задумывалась об этом раньше? До того как прочла? Ведь поступала так же. Или нет? – Елена усмехнулась.

«Чуточку другие расчеты тлели в твоей душе. Не в душе, а в голове. И не тлели, а разгорались», – поправил кто-то внутри. Тщеславие, пост главы фонда, влиятельные знакомства… И, конечно, легкое ощущение «легкой» недоступности в твой мир остального окружения. Такой статус позволял отвечать на все вызовы жизни.

Она вздохнула.

Ладно… и все-таки? Ведь многие делают это искренно. И тут ее осенила неожиданная догадка… не спасение важно и не его сроки… возможность или ненужность этого тоже определит ОН. Не наши усилия, поступки и стремления, а ОН, который и направляет эти усилия. Они нужны только нам. Себе. Нам самим, а вовсе не детям, больным, всем несчастным на этом свете. Если бы нужно было детям – отпадала бы помощь непонимающим, что это такое. Отсталым умственно, слишком маленьким, да многим подобным. Нет, стремления и поступки заменяют сон той несчастной матери явью… и нам. Так ОН доносит до сердца требуемое душе. Так изливает живую воду. И потому еще живем… не забирают… надеются «восхитить» к себе лучшими, нежели теперь. Поступая так, помогая им, мы сами переживаем их страдания, болеем вместе с ними, плачем и забираем частичку их слез, их боли, потому что они видят это. А когда кому-то больно так же как тебе, боль стихает, делясь и половинясь с держащими твою руку – не попустил Творец ее бесконечности, положил предел злу.

«Значит, все-таки легче не только им, а и мне», – подумала Лена и опять вздохнула. Покой наступил. Понимание пришло. Она снова была на заседании.

– Так! – голос обрел металлические нотки. Всё стихло. – Насколько мне известно, они в некотором смысле наши коллеги. Эти дети дают благотворительные концерты в тех же больницах, детских домах… Я убедительно прошу всех одобрить предложение о помощи.

Тон и выражение лица не оставили вариантов никому.

«Почему мне привиделось это?» – Метелица открыла глаза, мужчина, сидящий впереди, прихватил запястье стюардессы, не давая ей идти дальше. Та же, не глядя на него, вытянула свободную руку в сторону помощницы в глубине салона, делая знаки принести минералки.

«Господи! – Елена застыла. На дагерротипе, на том самом, который увез Андрей, двое мужчин умоляли женщину пойти с ними, но за руку держал ее один! Та же, именно в этом и было отличие от увиденного сейчас, стоя на коленях, обращалась к кому-то неведомому за кадром. Точь-в-точь такой же протянутой рукой! – отец что-то говорил, рассказывал очень давно о снимке… Но что? Что?!» – женщина в отчаянии до боли сжала губы.

Всё было бесполезно.

Москва встретила ласковым солнцем, будто обращая утренний сон в явь.

– «Сухаревская»? Так доедете до «Проспекта Мира», по кольцевой, и одну остановку в центр, – девушка повернулась к парню, и они чему-то рассмеялись.

Эскалатор поднимал одетые тела слишком медленно. Даже нехотя. Недовольство вызывали хмурые лица. «То ли дело в праздники, – думалось ему, – когда все нарядные, шумят, перекрикивая ладный гул подружек-шестерен… даже суета другая – веселая. И двести ступенек им нипочем – снуют вверх и вниз. Эх, стар стал… а ведь помню иные времена. Больше в людях-то солидности было… да и улыбок».

Вдруг он заметил «новенькую». Глаза той в растерянности бегали по щитам на стенах и лицам, но ничего не читали – это старик заметил сразу – ни слова на первых, ни мысли вторых. Голова женщины то и дело высовывалась и нетерпеливо посматривала вверх.

«Не просто торопится. По особенным делам… сразу видно, – механизм гулко пыхнул и удвоил скорость. – Помогу, – решил старик, – редкость большая по таким-то делам торопиться».

Очередь «хмурых» чуть качнулась назад, люди вздрогнули, поозирались, и всё пошло своим чередом. Будто ничего и не было. Простыми толчками их было уже не пронять.

Выбежав на поверхность, Елена увидела всё.

Две старушки прямо перед ней, те, знакомые еще по кемпингу, стояли у «Макдональдса» на «Сухаревской». Женщина отчетливо слышала каждое слово. Она попыталась двинуться вперед, но, как и тогда, во сне не смогла.

«Вчерась Полина-то опеть в церков ходила. Уж лет пять как не пропущает воскресной службы… все причашается», – первая, сухонькая, стояла к ней лицом.

Лена опустила глаза, заметила в руке струну, пошатнулась, но, с трудом устояв, оперлась на парапет.

«Вам не плохо?» – услышала она за спиной: мальчишка-студент в очках на носу и с гамбургером в руке уже скидывал на землю рюкзак.

– Нет, нет… мне не дурно, – и, удивляясь необычному слову, как и «неслучайности» всего происходящего, выдохнула. Сунув струну в карман, она тут же повернулась к старушкам, не замечая удивленного взгляда молодого человека на странный оборот в ответе.

– Вы обронили, – не отставал студент, протягивая тетрадку.

Лена машинально свернула тетрадь в рулон.

– А мне батюшка говорил, что Иуда тоже причастился… и хлеба вкусил, и вина отпил, – чуть понизив голос, продолжала первая старуха. – А с причастием в него вошел сатана. С причастием! Слышь?

– Да господь с тобой, Матвевна! – замахала руками вторая. – Скажешь тоже! С причастием! – спина суетливо закрестилась.

«Что-то я пропустила… отвлеклась, что-то не то, – мелькнуло в голове. – Стоп! «Матвевны» тогда не было! Была Глафера!»

Меж тем разговор продолжался.

– Так и есть, – обиделась собеседница, – батюшка-то шибко строгий был. Сказал, к нему готовиться надо, к причастию-то. Сокрушенным сердцем принимается… Сокрушенному от стыда, за жизть-то свою. Иначе опасно. А я-то, чего стыдиться, думаю. Посты блюду, свечки ставлю. Он и говорит: Мария Египетская, – старуха наклонилась к соседке, – всего два раза причашалась. В жизни-то. А ты, бабушка, о другом думаешь, раз не в чем каяться. Ступай, говорит… сегодня, – старуха вздохнула. – Давно уж это было. Да и батюшка тот помер…

– Да что же это!!! – в отчаянии закричала Лена. Прохожие обернулись. Некоторые в изумлении остановились. Она попробовала двинуться – попытка удалась. Через секунду бабульки удивленно смотрели на нее.

– Вы! Вы… – незнакомка на секунду затихла, будто колеблясь – начинать ли разговор. Всё выглядело необычно, невероятно…

– Что, мила́я? – подняла брови та, что стояла лицом.

– Вы… вы помните меня?! – наконец решилась женщина.

– А как же, душенька, как не помнить. Ты ж сегодня подходила.

Лена стояла как вкопанная.

– Как же сегодня?! Это было там, в кемпинге!

Бабка покачала головой:

– Всё интересовалась приютом. Как клещ вцепилась. Книгу каку-то спрашивала… эта… как ее, святые угодники… ымператрицыну. Точно! Пытала об Троицкой… Али не помнишь?

– А что еще?! Бабушка! – женщина пришла в себя. – Ну… вспоминайте!

– Да в себе ли ты, голубушка?! Приют искала. А чего искать-то, вона, – старуха кивнула на проспект Мира, – дом тринадцать. Так и сказала тебе. Там и был… до войны и после… Чудна́я ты какая-то нынче.

Тут она заметила тетрадку в руках женщины. Глаза старухи неожиданно сузились, губы что-то зашамкали.

– Я не поняла… повторите…

Бабка подняла голову:

– А струнка-то, струнка-то – ан уж в ручках девичьих! Искать не надобно. Ишь, как пташечка сжалась, – бабка кивнула на тетрадь. – А в кармане-то – вторая. Куды ж так много? Теперь без меня, милая, без меня. Тяни, коли не боишься…

Елена бросилась в подземный переход. На той стороне Садового, первые строения шли подряд и без номеров. Наконец, подняв глаза, она увидела на стене четную цифру: – «Дом-музей «Серебряного века», – губы зашевелились. – Брюсов, поклонник самоубийств… только самоубийств других, – женщина с досадой поморщилась, – опять он на пути…» Однако мысль уцепилась: «За внешностью, напоминавшей человеческую, по воспоминаниям современников, у Брюсова скрывалась «некая сущность без лица и названия». Сущность… О, боже, не отстанет… опусти глаза, прочь. Так, тринадцатый напротив. Надо перейти. Назад».

Она побежала обратно, думая о странном совпадении места и событий, которые происходили здесь, и связаны были с ней, в чем женщина не сомневалась, с ее появлением. Несомненно, придавая непонятную значимость такому появлению, подчеркивая «неслучайность» уже нового события, в новом времени, но в том же месте. Общим же была еще и она. Еще она… Место и человек. Оставалось соединить время.

Через минуту золотые купола стрелецкого храма поставили всё на место.

Старух уже не было. «Стоп. Прием остановил во второй раз. – Я что-то делаю не то. Зачем тетрадь? «Тяни», так, кажется, сказала сухонькая». Елена поколебалась и, словно подчиняясь чьей-то команде, медленно вытянула пружинку из свернутой тетрадки…

Динь-дон, динь-дон, запела вешалка с ремнями, но так и не появилась из-за легкого тумана, который скрыл всё вокруг.

Воздух запах лошадьми. Через минуту туман стал редеть. Всё преобразилось: дома стали ниже и неопрятнее, краски поблекли и облезлые низенькие фасады разошлись, уступая место пустырю. Уши наполнил непонятный гул.

Елена подняла голову: старинная неуклюжая башня из красного кирпича прямо перед ней уходила метров на двадцать ввысь. Там, наверху, из окна, похожего на бойницу, свешивался мужчина и махал ей рукой.

Она не успела всмотреться, как услышала позади:

– Барышня! Ну, что же вы, барышня! Куда ж в таком виде! Босиком бы еще! Давайте к нам, мы на Посад, как и все. Там и сышете родных… или кого уж потеряли. О, господи! Да кто ж сподобил-то одеть вас так?!

Среди грохота колес по мостовой, скрипа рессор и криков кучеров она слышала только этот голос. Он доносился из кареты, которая остановилась в десяти шагах. Женщина лет шестидесяти была там не одна. Личико молодой дамы с любопытством выглядывало из-за плеча.

– Маман! Надо же помочь! – ожило лицо. – Посмотри на обувку!

– Из гувернанток, поди, – первая нахмурилась.

– А, может, француженка? Так своевольно! – восхищенные глаза и улыбка выдавали добрый характер девушки.

– Ефим! Расселся! Помоги барышне! – мать недовольно посмотрела на козлы.

– Мы чаво? Мы зараз! – большой бородатый кучер, ловко спрыгнув, направился к ней.

Только тут Лена поняла, что стоит в грязи на брусчатке в осенних туфлях, а ее зеленый плащ больше напоминает запачканную попону извозчика.

– Где ж вещички-то ваши? Уж снег пробрасыват… кабы не мы… надёжа на кого?., хранцузы, что ль, подвезут? И так уж, вона, до первопрестольной, порази их гром… на плечах-то русских… Эх, да что говорить, барыня!.. – мужик подхватил ошеломленную женщину на руки и понес по грязи в карету.

– Накиньте же вот, накиньте, – молоденькая девушка, почти девочка, протягивала толстую шаль.

– Да ноженьки, ноги подоткни ей… Соня, – проворчала мать на еще одну барышню, сидевшую напротив.

Я Наташа, это маман, а ее зовут Соня, – первая кивнула на соседку. – Ростовы мы, а вы?..

– И то верно. Как величать-то вас, сударыня? – мать с укоризной смотрела на гостью.

– Елена… Елена Борисовна… – чуть слышно прошептала гостья.

– Как хорошо сложилось! – радостно заговорила дочь. – Правда, маменька? Веселее вместе… откуда вы? А что у вас за пружинка такая?

Женщина быстро спрятала струну в карман.

– Helene, значит… – почему-то недовольно вмешалась мать и бросила взгляд в окно. – Да бог с именем-то, неприятно оно нам, уж прости грешных… да не на всех Helene-то напасть, не супься, – заметив подавленность Елены, вздохнула она. – А вот что в кутерьме-то этакой делаешь, изволь признаться, – и выглянула просить кучера ехать.

Экипаж тронулся. Неожиданно дочь резко прильнула к окну:

– Мама! Мама! Посмотри! Посмотрите вон туда! Точно, точно! Это он, маменька!

– Да где? Кто? – вторая девушка наклонилась к ней.

– Смотрите, ей-богу, Безухов! – продолжала восклицать Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на большого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке. Тот, и странный старичок во фризовой шинели, который всё время озирался, направлялись к арке Сухаревой башни.

Ошеломленная Елена непроизвольно вжалась в спинку сиденья. Самый известный роман в мире она знала почти наизусть.

– Ей-богу, Безухов, в кафтане, с каким-то дядькой! Ей-богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!

– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости…

«Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру.

Но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других. Действительно… все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что-то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял старичка, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что-то, остановился. Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою».

Наконец, экипаж остановился, Безухов подошел.

– Отчего вы не уезжаете? Отчего так расстроены? – Наташа сжала кулачки у груди и тут же переменила настроение. – И где же ваша шляпа… трость, – по-детски закрывая рот ладонями, скрывая улыбку, добавила она.

– Вот… остаюсь… необходимо… важно… Важное у меня дело… впрочем, не так… не то…

– Полно глупости-то говорить, сударь мой. Верно, в герои метишь, али как?.. – вмешалась мать.

– Что вы, графиня! Как можно… впрочем… я и сам не знаю, – стушевался Пьер. – Однако надобно-с что-то и нам… что-то… как все… всем народом… да разве ж это дурно?..

– Вот тебе, батюшка, мой старушечий совет, – твердо перебила та, пристально глядя на него, – брось всё это. Эка силища супротив Буанопарте собрана, да еще по десяти с тысячи набор довели, и то – бежим. Не твое это, Петр Кирилыч, дело. Шесток у тебя другой. Хоть и солиден в телесах-то, да другой. Добрый ты… батюшка. На войне не то надобно-с… ох, прости господи, – она перекрестилась. – А как палить-то начнут, так и себя забудешь, не только мать родную. Ну, посмотри на него, – старая графиня глянула на Наташу, кивая, – каков защитник выискался! Жаль, супостаты не ведают, а то вмиг разбежались бы!

Наташа прыснула со смеху, но тут же осеклась:

– Петр Кирилыч, Петр Кирилыч, миленький, маман правду говорит, не обижайтесь… зачем вам это? Ведь и служба ученья требует. А мы, мы будем… непременно помогать… будем молиться… Ведь, правда, маменька?! Правда?!

– Ну, вот еще тебя только господь в помощники не сподобил, – проворчала женщина. – Наше бабье – ждать да плакать. Ждать да плакать, – повторила она, вспомнив о сыне, и отерла платком глаза.

Безухов стоял и глазами полными сожаления отчаянно смотрел на младшую Ростову. Он вспомнил ее лиловое платье, когда был у них в последний раз, и опять чувство, то самое, непонятное, нерешительное чувство, о котором боялся думать, вмешалось в его мысли. И не было уже войны, не было грязи на мостовой, не было ничего… а был только он и эта девочка… восторженная, искренняя, несчастная. Но продолжалось всё лишь секунды.

– Ну, чаго там впереди! Чаго стали! Аль подмочь! – двое кучеров прибежали от задних, размахивая руками.

– Гэй! – послышались оттуда выкрики. – Гэй!

Пьер оглянулся: и действительно они остановили целый ряд.

В этот момент Елена пришла в себя:

– Боже, Безухов! Неужели вы?!

Мужчина с удивлением посмотрел на незнакомое лицо:

– Сударыня… простите… не имею чести… – он сконфузился и покраснел.

– Да что же происходит! Вы… вы попадете в плен…

Все в изумлении оборотились к ней. Елена опомнилась:

– Я хотела сказать – можете, можете попасть в плен, вас могут расстрелять… вам нельзя… нет, я говорю не то… Уж если я здесь, всё пойдет не так! Господи! Послушайте барыню! Есть человек, который подарит вам счастье!

Женщины переглянулись.

– Да… граф Толстой! – Елена отшатнулась вглубь экипажа и закрыла рот рукою.

– Граф Толстой? Что в ставке? – смятение Безухова было полным. – Какое счастье? Вы полагаете…

– Тот, которому принадлежат великие слова: «У человека есть только обязанности»!

– Ну конечно!.. – вмешалась Наташа. – Вы обязательно будете счастливы! Я думаю так же! Так же! – залепетала она. – И непременно, непременно приезжайте к нам!

– Ну, будя! – громко сказала мать. – Трогай, Ефим!

Карета качнулась.

Мужчина остался стоять белый как скатерть, недоуменно глядя вслед.

– А ты, сударыня, у кого служить изволишь? Коли знакома с Петром-то Кирилычем, – графиня, окончательно перешла на «ты», уверившись в статусе «гувернантки» странной женщины, – кто ж оставил, так-то, – она кивнула на укрытые ноги, – не по-божески?.. В сраме-то слободском?.. – и выпрямилась на диване, по-прежнему недовольно поглядывая в окно.

– Простите меня, ради бога, я не могу сейчас сказать… прямо… у меня дела… я потом… потом, – Елена сложила ладони, закрыла лицо и закачала головой: – Господи… нужно ли всё это?..

– Да не реви… знаю я дела-то ваши… поди гусар какой головку вскружил, а сам остался, вот на ум-то и лезет что ни попадя.

– Ах, оставьте, оставьте маменька!.. Ей не до того… – заступилась Наташа, с восхищением глядя на Елену и поглаживая ее плечо.

– Я потом, обязательно… расскажу… – повторила наша героиня и, опустив руки, бессильно откинулась на диван, лихорадочно соображая как выпутаться из неловкого положения. «Куда я еду? Боже. Приют всё дальше и дальше…» – остановить мысли она не могла.

– Сударыня, мне надо сойти… – пробормотала Елена.

Но услышала это только младшая Ростова, которая наклонилась к ней и, улыбаясь, ласково посмотрела в глаза. Происходящее забавляло ее, увлекало своей необычностью и тайной. Воображение девушки моментально дорисовало картину: любовь… да, да, непременно любовь. Быть может несчастная. Она ждала его и… не дождалась… раз села в карету. А сейчас решилась!

– Как же я завидую вам, – зашептала она быстро, – как хочу помочь! Моя любовь далеко, а ваша…

– Он едет с вами рядом… впереди обоза, он ранен.

Лицо Наташи застыло. Елена поняла, что сказала лишнее, быть может, ненужное сейчас… но тут же другая, противная мысль отодвинула сомнения.

– Вы… почём знаете?! – тихо выдавила девушка.

– У вас, у вас всё будет хорошо, всё будет хорошо, – успокаивая, зашептала Елена, и глаза ее увлажнились. Конечно, она помнила последнее свидание Наташи с любимым, но иначе сказать не смогла. Впрочем, и не слукавила. – Последнюю ночь, там, в доме, он был рядом с вами… во флигеле. Вы спали… Никто не узнал. Это провидение.

– Да, да, провидение… – растерянно ответила Наташа, все еще не веря услышанному. И, растягивая слова, повторила: – Все… будет… хорошо.

Графиня в это время что-то выговаривала Соне, указывая то за окно, то на корзины у ног.

Вдруг, словно придя в себя, боясь упустить невероятное по важности мгновение, которое может уйти, растаять, так же, как и проявилось, непонятно откуда и зачем, Наташа запричитала:

– Ах, я верю вам, верю! Не знаю почему, но верю!.. – она взволнованно вглядывалась в спутницу и сжимала ей руки. – Но почему?! Зачем же не тогда?! Не раньше?! Откуда вам известно? Ради бога, ради бога!

– Я читала… о вас напишут роман… вас будут знать все. Понимаете? Все! А сейчас мне нужно покинуть вас. Поймите…

– Боже! Кто вы такая?! Фея? Какой роман?! Господь послал вас… он милостив, я знаю… да, да, милостив… – глаза Наташи тоже наполнились слезами. – А я была уверена… чувствовала… всегда, – голос ее дрожал, – вы сочтете меня дурочкой, взбалмошной, но я была уверена! Правда-правда! – она еще сильнее сжала руки Лены. – Нет, не всегда… с той ночи! Я не спала… честное слово, не спала! Вы верите мне? Верите? Скажите же! – девушка опустила голову, затем быстро подняла ее и не своим твердым голосом, будто догадываясь, понимая решимость гостьи оставить их, произнесла: – Мы обязательно с вами должны встретиться! Непременно! Я найду вас! Положу все силы! Обещаю! – но тут же сникнув, добавила: – Какая же вы чудная! – и в порыве трижды расцеловала Елену.

– Конечно… конечно… я верю вам и вы… верьте, обязательно верьте!.. – успела вымолвить Елена, прижимая ее к груди. – А сейчас…пора, пора… простите, простите…

Только тут они заметили, что мать и Соня с удивлением наблюдают за сценой.

– Сударыня, – повторила громко Елена, – остановите… Ради бога, остановите карету. – Непреклонность тона несколько смутила графиню. Елена же, будто понимая, что должна объяснить не только ей, а всем, кто смотрел на нее, опять повернулась к Наташе, – правда, милая, добрая, чудная… мне… мне надо сойти, здесь… я не для того, – слова начали снова путаться, торопиться, теряя решимость, потеря которой была так же объяснима, как и появление – отсутствие выбора и скоротечность встречи. Необычной и пока непонятной для чего встречи.

– Непременно сейчас? В этакой-то вертеп?! – старшая Ростова пришла в себя и подняла брови. – Что ж ты, душенька, говоришь-то такое! Побойся бога! Бросать тебя здесь одну. Не вводи в грех, не умствуй. Знаю я ваши дела, – повторила мать слова, с которых начинала. – До Посада поедем. Там тебя монахам сдам, коли не найдешь кого. Всё спуталось, всё смешалось… помоги, господь, солдатушкам ворога одолеть, – она широко перекрестилась. – И нам недостойным уцелеть. Напасть-то какая, напасть! И не думай даже!

– Маменька! Ну, какие же мы недостойные, право! – Наташа чуть лукаво сквозь слезы улыбнулась Елене.

– А я говорю – недостойные! Кабы бога чтили, да душою жили бы, да… – графиня отвернулась, – матерей бы слушали… миновало бы чаша горькая… и Русь-матушку, и нас с тобой. – С этими словами она строго глянула на дочь.

Наташа обиженно поджала губы.

– Остановитесь же! – отчаяние Елены было полным.

– Ефим! – крикнула старая барыня в окошко, не скрывая раздражения. – Ну, как знаешь голубушка.

Карета встала.

– Господи! Да что же я! Возьми-ка это, – вдруг по-женски чувствуя, куда должна сойти незнакомка, где остаться, проворчала графиня. – Возьми, возьми! – И протянула ей небольшую корзину. – Здесь перекусить… и сапожки там… Наташины, старенькие, на случай божий… все теплее…

– Не надо… – начала, было, Елена, но та перебила:

– Решительно не пущу! Да что ж, мне потом стыдом-то умываться, случись чего! Не пущу!

Лена повернулась и с отчаянием посмотрела на Наташу.

– Я понимаю вас! Как понимаю!.. – зашептала Ростова, – но что же делать? Маман права. Вам нельзя, никак нельзя оставаться без необходимого. – И умоляюще снова пожала руку спутницы.

– Хорошо, я возьму, – сдалась Елена, принимая корзинку.

– Ну, с богом. Что ж поделать-то, коли так упряма. Вот тебе три рубля еще… и не возражай! Да уж постарайся, красна девица, побереги себя… лихого-то нынче искать не надо – само в дом ломится. Спаси Христос! – мать осенила ее знамением.

– Но-о-о! Вытягивай родимыя! – кнут пришелся по правому дышловому. Рессоры скрипнули. – Но-о-о! Посторонней! – услышала Елена и заметила прильнувшее к стеклу лицо Наташи.

Она стояла минут пять не двигаясь. Карету сменили другие, пошли пролетки, телеги, такие же шумные, крикливые и разные. Многие тоже высовывались, показывая на странного вида одинокую барышню с корзинкой, но никто уже не останавливался. Елена опустила руку в карман плаща и… обомлела.

«Боже! – от мелькнувшей мысли женщина привстала на цыпочках и повернулась вслед уходящему потоку. Глаза тщетно искали знакомый экипаж… – У меня же лекарство! Сильнейший антибиотик! Безухов! – резануло в голове. – Где же он?!» – Елена бросилась поперек обозов в сторону Сухаревской башни.

– Куды! Куды ж, твою в коромысло! Тпру-у-у, – натягивая изо всех сил вожжи, закричали сразу несколько кучеров.

– Вот так барышня!.. – раздался веселый смех с повозки рядом, – коня-то точно остановит! Не Кутузова ли ищете, мадмуазель? – пятеро раненных офицеров голосом и видом остановили поток ругательств. – Давайте к нам, прелестница! Вместе искать будем!.. – самый молодой из них, с перевязанной рукой, улыбался во весь рот.

Всё это Елена успела заметить краем глаза, но уже через секунду оказалась на другой стороне, и, миновав три дома, выбежала на площадь. Там, у самой арки, по-прежнему стояли две фигуры. Не узнать их было нельзя. Видимо ожидая кого-то, они переговаривались, а безбородый старичок указывал в сторону Неглинной. Вдруг он увидел Елену. Тут же, повернув соседа спиной, желтый старик начал подталкивать Безухова в арку. Она кинулась за ними. То ли нерешительность Пьера, то ли неповоротливость и неумение делать любое дело быстро сыграли свою роль, но не прошло и минуты, как Елена преградила им путь.

Сконфуженный и удивленный граф вопросительно смотрел на явление:

– Вы?! Разве вы не уехали?!

– Я уйду, сейчас же уйду, Петр Кирилыч… – она поставила корзинку на землю. – Но мне вам нужно сказать… нужно передать одну вещь, – Елена резким движением, так, что мужчина вздрогнул, вложила ему в руку пакетик. – Запомните, две пилюли… раз в день! Раз в день! Запомнили?!

– Но… зачем?! Мне?! Не понимаю…

– Не вам, Болконскому. Он впереди обоза! Князь умирает… надежды никакой… слышите?! Никакой! Только это! – женщина потрясла сжатым кулаком мужчины.

– Но… почему сами? Вы же только…

– Забыла! Забыла, простите!

– Но как же… я? У меня дела-с… – Безухов растерянно посмотрел на старичка. Огромный рост и нерешительность Пьера невероятным образом совмещались, особо и всегда, влияя на происходящее вокруг. – Впрочем, что ж это… конечно, я непременно передам… но согласитесь… всё это как-то странно, да-с, весьма странно… И ваше появление, слова… Наташа и… – он опустил взгляд на руку, – это.

– Торопитесь! Дорога каждая минута!

– Минуты наших планов, несомненно-с, также дороги, милейшая! – визгливо крикнул вдруг старичок.

– Но, Платон Платоныч, – Пьер ласково и умоляюще посмотрел на того, – не дороже ведь жизни моего друга, впрочем, что ж я говорю… жизни и простого человека…

– Вы правы, правы! – отчаянно запричитала Елена и… вдруг замолкла с напряженным лицом, вглядываясь в спутника Пьера.

– А мальчик?! Должен снова ждать? Такую же?! Забыла?! – старик торжествующе смотрел на нее.

– Да, да… вторая струна должна быть у него… – как-то спокойно, выпрямившись, задумчиво ответила женщина. – И решительно сунула руку в карман: – Вот, возьмите еще… нужно дернуть два раза. Ради бога! Скажите ему… я вернусь! Обязательно вернусь! И не спрашивайте больше ни о чем! Мне… не с кем… у вас всё должно получиться!

Растерянность Пьера была полной.

– Петр Кирилыч, вы же были немного масоном! Ну же! Вам не надо объяснять такие вещи. Поверьте, это для спасения…и не только вашего друга! И потом… – голос поник, – у нас просто нет выхода. Я прошу, Петр Кирилыч! Я не могу и здесь бросить вас… так, и там… тоже ждут…

Струна оказалась у Безухова в руке.

– Мальчику? Но какому? Ах ты, боже мой. Мне ведь…

– А кому-с он нужен там?! В парафин посылаешь?!.. – процедил старик, перебив мужчину.

Тут Лена пришла в себя.

– Пока последняя у меня, никто его не тронет! Не посмеют! Иначе не дождутся! – И уже зло бросила: – Съели?! Платон Платоныч?! Яблоко раздора! Не сработало! Четыре Балтийских моря! Я узнала вас! Бороду бы наклеили. Одного грима маловато для таких!

– Тот другой! Другой! Не для него! – мужичонка схватил Безухова за руку и потянул к себе.

– Ага! Значит, палач! Шинельку-то, поди, с мертвого стянули?! Нутро поприкрыть! А почему к нему?! Зачем он вам?! Ну, говорите же! – Елена кивнула на Пьера и подступила ближе.

– Пылью каторжною задохнетесь! – зашипел старик, вцепившись в спутника.

Безухов остолбенел.

– Ну-ка, позвольте, Петр Кирилыч, – она осторожно вытянула из его застывшей руки струну и, вспоминая что-то, трижды щелкнула.

– Памва… безгневный… беззавистливый… – залепетал мужичонка, кивая на Пьера, – никто не смог соединиться… вот я… меня направили… все мемы заняты… не хватает… – и вдруг злобно выкрикнул, прячась за широкую спину графа: – Дело чести! В нормального превратить! Да-с! Чести!

– Нет ее у вас! Не получиться! Не такой он. Не такой!!!

– Э, не-е-ет, – оскалился старикашка, – таится! Таится внутри-то. У каждого-с! Надобно… с уменьем подойти-то… и матушку придушим-с! Подмочь токмо, подтолкнуть… разбудить! Беспримерно выходило! Всегда-с!

– Ах ты, гадина! – губы Лены задрожали. – Заруби себе на носу – в жизни у тебя было одно доброе дело – когда съел горчицу и три дня не мог видеть!., людей! Земля отдыхала! Так ешь ее, не отвлекаясь! Пока назад не полезет.

– Нет! Нет! Не-е-ет! – мужичонка затряс головой, оттолкнул графа и, зажимая пальцами рот, сквозь которые брызнула коричневая масса, бросился вглубь арки.

– Что?! Что всё это значит?! Извольте пояснить, сударыня… Вы оскорбили… и вообще… – Безухов растерянно оглядывался вслед компаньону, разводя руки, и тут же переводил взгляд на женщину.

Елена в таком же в изумлении только бормотала:

– Мне уже нечего вам сказать, Петр Кирилыч… Возьмите… и прощайте. – Струна опять оказалась у Пьера. – Спасайте своего друга и мальчика, – Елена пожала большие руки и сделала шаг назад: – простите… я тороплюсь… очень тороплюсь, – и умоляюще посмотрела на него. Затем повернулась и быстро зашагала прочь, отирая платком слезы.

Одиночество забытой корзинки старая Москва разделяла недолго.

А вы? Вы, дорогой читатель, оценили ее роль? Корзинки?

– Ну, какой такой приют, барышня?! – с подозрением оглядывая незнакомку, дворецкий развел руками. – Господа третьего дня еще съехали-с. Я да сторож Васька, вот и весь приют-то. Побойтесь бога, как же впустить-то незнакомого человека? Да в такую смуту-с? Да что надобно-то вам-с, толком скажите, авось и подсобим…

– Книга, адрес-календарь тысяча восемьсот пятьдесят шестого года… – безнадежно прошептала Елена – Странности какие-то изволите. Окстись, матушка, год-то какой нынче? Двенадцатый! – он развел руками. – Ехали бы вы, барышня, подальше куда… мы-то люди подневольные… Даст бог, минуют супостаты господский дом, – дворецкий перекрестился, – а вам-то… эх, от греха бы подальше. Ступайте, ступайте, сердешная…

Дверь захлопнулась.

Елена снова стояла в грязи и грохоте проезжающих телег, карет и повозок с хозяйским скарбом, стонущими раненными и дворовыми. Прошло несколько минут. Слезы успели обсохнуть. Отчаяние уже злило женщину. И тут, вспомнив о пружинке, которую спрятала в тот же карман плаща там, в карете, она быстро опустила руку.

– Боже, какая же из них привела меня сюда?! Неужели перепутала!

«Другого у меня ничего нет, – понимая бессмысленность вопроса, подумала Елена. – Одна – вернуться во дворец. У кого она теперь? А вторая? Куда ведет вторая?

Что случится со мной? Ладно, хуже не будет!» – женщина выдохнула и резко дернула струну.

Путешественница поневоле, она стояла на проспекте посреди современных зданий. Слева, вдали, шумело Садовое кольцо, и просматривались купола церкви.

«Москва! Значит, вторая, – наша героиня облегченно повертела в руках струну, – но что же это было?..»

«Сухаревская башня, Пьер Безухов – ее любимец, украденный Людкой Толстовой, которая сходила с ума от романа. Минуту назад здесь, на Мещанской, Троицкой – нынешнему Проспекту Мира… впереди обоза ехал умирающий Андрей Болконский… а Наташа не подозревала… но Толстова уверяла – знала. Говорила, что Наташа знала? Или знала сама? – пыталась вспомнить Елена. Мысли путались. – Зачем мне всё это?»

Так, размышляя, женщина двигалась вдоль домов. Через пару минут она достигла цели.

– Вы сегодня уже второй человек, кто интересуется. С утра-то я был в управлении, а мой заместитель приняла женщину… Тоже очень интересовалась. Впрочем, сейчас древности в моде, – директор усмехнулся.

– Так, о книге… – Елена не обратила внимания на последние слова.

– А что книга? Её привез много лет назад, точно никто не знает, один из несчастных, что обрел здесь пристанище. Самого-то помнят, потому как прозрел. Уникальный случай. Однако без странностей не обошлось, – директор с любопытством смотрел на посетительницу, как бы раздумывая, интересно ли ей всё это.

– Да, да, я слушаю, рассказывайте, рассказывайте! – спохватилась Елена, уловив взгляд.

– Помниться, проклинал какой-то замок грез. Всё, конечно, похоже на вымысел, этакую притчу… – директор смутился. – Бабка тут одна была, сторож. Лет пять, как померла. Всю жизнь проработала здесь… да еще с отцом ребенком захаживала. От него место и приняла. – Он помолчал. – А вы, что занимаетесь топонимикой?

– Да нет… надо. Очень, – на лице женщины было такое отчаяние, что тот не задавал больше вопросов.

– Но раз интересуетесь, – директор пожал плечами, продолжая свою мысль, – может доля правды и есть. Тогда в приюте была церковь «Равноапостольной Марии Магдалины»… ее разрушили после революции. Да… привез-то он точно из Ливадии, дворец там царский, ну вы слышали, Ялтинская конференция сорок пятого… Сталин, Рузвельт, Черчилль. А тогда был бардак, простите за грубость. Места мне те памятны, часто ездил отдыхать с детьми. Так вот батюшка считал книгу-то чудотворной. И завещал беречь, хранить. Это ж та императрица, при которой государь завел вторую семью, – и, видя недоумение в глазах гостьи, пояснил: – Я на историческом учился… Как умерла, тот и обвенчался, ну и через год его убили. Как по приказу. Наша старуха так говаривала. От нее и про книгу узнал. Крепкая бабка была. Кладезь. Помнила все события и даты. Ей бы преподавать… В миллениум девяносто лет чествовали, домой ездили. А зачем он привез? Кто знает? Церковь разрушили… купола, говорят, были необычными – свет в окна от заката давали, а с керосином сами знаете, в те времена.

Он снова замолчал.

– До войны был институт слепых.

– А книга?! Где адрес-календарь?!

– Может, с библиотекой… раздали. Таким же. У нас – особая литература. Специальная, для чтения пальцами. А эта никому не нужна. Перед закрытием отсортировали, много ветхого было, пришлось утилизировать. Впрочем, тоже, только слышал. Да и положено.

– Так она точно ветхая! Позапрошлый век!

– Я же говорю… ненужная вещь в институте слепых-то.

– Боже! – Елена закрыла лицо руками. – Всё кончено. Всё пропало… – Она медленно побрела к выходу.

То, что произошло с ней за последнее время, подсказывая и направляя, привело, наконец, к главному. Тому, где крылась разгадка. И вдруг это же самое, невидимое и непонятное, будто бы издеваясь, оборвало нить. Всё рухнуло. Где и как искать таинственную книгу в огромном мегаполисе. Да еще сообщая помощникам, найдись такие, что пропала книга не вчера и не тридцать лет назад. Да ее просто поднимут на смех. Елена была в отчаянии. Дверь показалась очень тяжелой…

– Постойте! – увидев совершенно нежданную реакцию на безобидное сообщение, директор подошел к ней. – Знаете, тот священник, а всё происходило при нём… понимал «ненужность»… мог отнести, скажем, на сохранность… А куда? Кому-то из надежных знакомых… скорее, в церковь. А ближайшая – «В листах», на Сретенке, обратитесь. Знаете?

Женщина закивала.

– Заместитель сегодня вашей «коллеге» так и посоветовала. Если у них – считайте, повезло… не теряют. Не в пример нам, грешным. – С виноватой улыбкой, но чувствуя важность догадки и оттого радуясь, мужчина посмотрел на нее. Находя, правда, несколько странной.

Елена бросилась на улицу.

Отец Боян, настоятель храма, вел службу размеренно и чинно. Слова разобрать было сложно. Но это не мешало многочисленным верующим креститься и отдавать поклоны, когда батюшка делал это сам. В том нехитром труде и состояла обязанность внимающих. Так они считали всегда. Так считали их деды и прадеды. Но последние еще и понимали для чего. Ведь они читали «Очарованный странник», а не билборды.

Служба закончилась. Священник, качая головой, говорил что-то мужчине, который совсем измял руками кепку. Елена подошла.

– Да нет, батюшка, и деда-то не помню, а прадеда – и не знаю, кем был… Прямо «Иван не помнящий родства… – услышала она.

– Да кто ж сказал-то вам такое? – священник укоризненно смотрел на него. – Разве же в памяти родства добродетель человеческая? От лукавого все ваши «Иваны». От родства до родовитости – один шаг. А как же быть с детдомовскими? С сиротами? Какая же это беда? А кто укоряет… сам родословную забыл… а она у всех одна – человече ты… Помнить надобно, что не животным, не зверем каким родился… А с этим, ох, как худо, ох… худо нынче. Брат на брата, отец на сына… не слыхивал? А в семьях до чего доходит? Матерей задушить готовы. Таких-то забывчивых и спросят там, – он указал глазами наверх и перекрестился. – В Царстве-то Небесном не все узнают друг друга. Там родство не по крови, а по духу. По духу соединяются люди! – повторил он. – Да и на земле такое родство единственное. Тогда и любовь, и семья, и дети настоящие. А коли тут не случилось – и там не сыщется. А вы… «Иваны»…

Тут отец Боян заметил ее. Несколько секунд священник стоял неподвижно, вперив взгляд в прихожанку.

Елена не помнила, что говорила.

– Да вы же сами ее и забрали!!! – даже стоявшие поодаль оглянулись. – Вынес-то показать… так вы ж – как схватили! И бежать! Скандал-то, господи какой был! – он снова перекрестился. – Принесли?!

– Что?! – в свою очередь воскликнула Лена.

– Книгу!