Полина была в растерянности. Не сейчас, не в эту минуту, а вообще. Вчера, во второй раз за эти дни, она потеряла подругу. Лена исчезла. Куда? Как? Просто не вернулась домой. Крамаренко говорил с мужем, надеясь найти женщину у них, чем и поверг в ступор еще и супруга. Лишь звонок матери, чтоб не теряли, что в аэропорту и скоро вернется, давал какую-то надежду.

Полина повернула ключ зажигания, «ягуар» как обычно рыкнул, однако на полпути, посреди моста ее потянуло вправо. Выйдя из машины, женщина увидела спущенное колесо и только… Но события, время, и место не бывают случайными.

– Ваше степенство! Ваше степенство! Оно уходит! – маленький бесенок тыкал корявым пальцем в шину. Колесо шипело, выпуская натруженный воздух.

Старый черт, склоняясь над насосом, пыхтел и обливался потом.

– Уйди, уйди молодежь! – зло повторял он.

– Так без пользы! – скакал вокруг бесенок… – я ее хорошо…

– Дурачье! Вам за грошик всё! За монету! Вдаль не смотрите! Дальше рыльца не видите!.. – он манерно выругался.

Бесенок рассмеялся.

– И спускаете им! Если б только колеса! Эдак-то! Тьфу! – черт устало повернулся к молодому и оставил насос. – Упустил… пропади всё пропадом… опоздала, опоздала дамочка. Эх! Улетит…

Наша героиня, увидев только последствия, расстроилась окончательно и села в машину ждать «аварийку». В беспомощности, опершись на руль, она провожала взглядом монотонный и одинаково равнодушный ко всему поток автомобилей. Их хозяева ушли недалеко. То же самое делал и понимал только старенький «ягуар». И хотя ниточка жила, теплилась, Полина поймала себя на мысли, будто что-то мешает ей всякий раз в эти дни добежать, пересечь финишную ленту; что никак не может найти ключи, которые открыли бы в закоулках ее опыта маленькую комнату, где лежали все ответы. Не раз, натыкаясь на ту дверцу, в раздумьях странной недели, стоя перед ней, женщина шагнуть дальше не могла. Что-то мешало. И если раньше она хотя бы «шарила» по карманам, тем же закоулкам и сумочкам, то сегодня поняла – ключи потеряны. А состояние на потерянность, обрекала мысль, что нечего было сказать домашним, убитой горем Галине Николаевне, да и знакомым, которым тоже придется всё как-то объяснять.

«Виновата ли ты в этом? Нет!» – давала твердый ответ женщина. «Да!», – настойчиво пытался пробиться другой голос. «Брось, – говорил третий, – займись реальными проблемами – своими». И все были правы. Но такое случилось впервые. Состояние ни подавляло, ни раздражало. Сознание, вспомнив «право» уставать, вяло отдыхало, лишь иногда реагируя на вопросы.

К чему и куда унесли его мысли, путался даже автор.

Полина была не только продвинутым пользователем гаджетов с разными примочками вкупе, но и правильно, как считала, ориентировалась в здоровом образе жизни – новом фетише, новых идеях. К примеру, она точно знала, что диеты приносят больше вреда, нежели пользы. А фитнесы с тренажерами – приманка и плата за «воздух». Как и покупка средств для похудения, биодобавок и прочего. Ведь польза от здоровья, с чем она соглашалась, зависит вовсе не от денег и аптеки, а от ума – в чем и утвердил ее знакомый мужа, доктор наук и врач.

«Прямой путь к целлюлиту – бросить занятия в фитнес-клубе, – говорил он. – Достаточно перерыва в два месяца, чтобы потерять нажитое годами нагрузок и столько же прибавить после шести. Никогда не поднимайтесь по эскалатору! По той же причине».

Она помнила наизусть разговор с год назад. Мужчина оказался балагуром и весельчаком.

– То есть нагрузки требуют постоянства?

– Это главная тайна клубов. Как и страшная тайна табачных компаний – курить бросить нельзя. Их тщательно скрывают. – Последнее она знала. – Представьте, с самого начала вам говорят, что назад пути нет… это как игла. Начнете? И я бы нет. Один мой друг, после таких доводов пытаясь возразить, вспоминал кто «по жизни» бросил курить. Не смог. А ему под шестьдесят. Назвал многих… «завязывали» и на три, и на пять лет. Брат отца, по-моему, не курил пятнадцать – и начал! В клубах же, учтите, девять из десяти инструкторов от сохи. В лучшем случае – «качок» с физкультурным образованием. Подумайте, кому доверяете себя. «Особенности национальной охоты» широки, как и просторы любимой родины. А особенности реакции тела, дальше бицепсов из голливудских поделок, их не интересуют. Им нужны только ваши деньги! Только!., деньги!

– Но говорят другое!

– Многие верят! – он рассмеялся. – Его смазливость и образцовое тело – доход для хозяина клуба. Что гораздо важнее знаний, которых никогда и не было. Именно персонал – реклама, главный фактор на разводке. И тут, как заметила одна пациентка, уже с проблемами – хреново быть бестолковой, простите за прямоту. Читать надобно-с. И не детективы с романчиками, которые не жалко оставить в вагоне. Здоровье потеряете… – припечатал врач.

– А как же… – Полина начала перечислять знаменитостей, которые не разделяли такого мнения.

– Да все инвалиды! – отрезал тот. – Но кто ж в этом признается? Покопайтесь милая хотя бы в «инете» – много интересного найдете. Только представьте вечно бегущую бабу. Что от бабьего-то в ней остается? Ни ласки, ни отзывчивости, ни заботы. Всё оставила там и тем. Где на массаже, а где на тренажере, – и снова рассмеялся, не стесняясь намека. – Деловитость, решительность и упорство – вот, чего добьешься. Оно вам надо? А бросишь – задницу разнесет. Так же и беготню по эскалаторам. Ловушки для идиоток.

– А как же с фигурой?

– Не надо жрать после шести.

– И всё?

– Всё.

– Неубедительно…

– Тогда ведитесь на бабки!.. Та же самая пациентка – слова ее из опыта. Поняла, что там много таких. Душенька, великий миф о «гиподинамии» великого технического переворота – не первый способ добычи денег из «воздуха». Напомню, что дворяне не занимались никакими фитнесами, а жили долго. Монархи, писатели, служители муз. Вы не первая с таким вопросом, даже пометил, – он наклонился, достал из стола листочек и прочел: – Тютчев, Толстой, Россини, Вагнер, Лист – все за семьдесят прожили. А Репин, Ренуар, Моне, Штраус, да и современники: Корней Чуковский – за восемьдесят, а Михалков – за девяносто… да, тот самый, автор нашего гимна, – и, заметив удивление, покачал перед нею пальцем: – Нет, нет! Не потому долго прожил, что автор, – мужчина лукаво посмотрел на нее, – а потому что размеренность ценил! Потому и стал автором, повторно. Так-то!

– Ну, а Бертран Рассел, – добавил он, – потомственный аристократ – девяносто семь. Кстати не раз сидел в тюрьме за пацифизм – черное пятно на совести Британии двадцатого века! Причем второй половины века!

– Я слышала об этом от знакомого, – Полина вдруг вспомнила Андрея. Ее удивляла не только уверенность, но и способность собирать, стягивать и бросать в собеседника самые неожиданные факты. Из разных времен и эпох. В чем-то оба казались схожи.

– Заметьте, ни один не бегал, не копался в огороде, – продолжал тот. – Не разбивал суставы, не садил позвонки, а просто жил. Полагаю, и зарядку-то не делали. Размеренность и спокойствие – вот рецепт тысячелетий! Этакая элегантная неторопливость. И побольше романов.

Доктор хихикнул.

– Каких романов? – насторожилась женщина.

– Книжек, книжек, дорогая моя. На ночь. А не выяснение отношений с мужем.

– Ну, с этим-то я согласна. А вот…

– Думаете, жены их спортом увлекались? – «весельчак» уморительно хмыкнул. – Увы… А «этим», – он кивнул в сторону окна, – нужны только ваши деньги!

Все это напомнило Полине нынешнее состояние: была уверена в одном, а случилось другое. Казалось, жила, вышло – толкалась на полустанке. Опять ошиблась. Только правильность «другого» никто не преподнес… оно само говорило с ней. Пока тихо, пока неуверенно.

Следующим утром она долго сидела за чашкой чая, и вдруг спросила мужа: «Послушай, а у нас всё в порядке?». Затем, оглядев комнату, которая тоже удивлялась необычной тишине утра, добавила: «Я имею в виду необходимое… всё, что у нас есть, и было… и будет нужно…».

Валентин Львович, уже в пальто, вернулся из прихожей:

– Квартира? Мебель?

– Да, да… – рассеянно ответила Полина, – мебель. И шторы, люстры, диваны…

Муж в недоумении нахмурился. Конечно, он понимал ее состояние, но замотался с комиссией из главного офиса, и по утрам старался не отягощать головную боль от вечерних застолий. Однако, мирясь и жалея, посильно принял участие.

– Я бы на твоем месте уехал в «Электру» – так называлась, если не ошибаюсь, база отдыха, по дороге на Байкал. Ну, где вечные семинары. Помнится, там, в прошлую осень уже лежал снег в это время. Отдохни, развейся… да от лишних вопросов подальше. И не забудь, сегодня театр! Ладно… я пошел.

Он повернулся, уверенный, что его помощь состоялась, как уверены все мужчины, поднимая ноги при уборке квартиры супругой.

Полина не услышала ничего. Она поставила в раковину чашку, прошла в гардеробную и остановилась в нерешительности. Перед ней висели манто, шубка из меха альпийской козы, два плаща, еще что-то, еще и еще…

«Какой сегодня день?» – попыталась вспомнить «оставленная» всеми, но ничего не вышло. Отпуск, теперь уже ненужный и бессмысленный, продолжался. Женщина усмехнулась. В более глупое положение наша героиня не попадала – жизнь научила ее планировать каждый шаг, взвешивать каждое слово. Почти каждое, как и многих из женщин. Пока не останутся с кем-то наедине, где потеря головы, случается, необходима.

Через два часа она медленно шла по бульвару Гагарина от того самого банка, где Лену видели в последний раз, к острову «Юности». По крайней мере, такое название помнилось с детства. То, что с подругой случилось вовсе не потеря памяти, или не просто потеря, – Полина избегала слова «ужасное», – было вне всяких сомнений и напрягало. Но и сомнений в причастности самой к этому тоже не было. Она даже не могла представить с чего начать разговор при встрече с матерью Елены, чем успокоить. И потому не торопилась. Не звонила. Не напрашивалась. Всё выглядело настолько нелепо, даже гадко… будто бы она сама, именно сама влезла во всю эту историю, дабы подтвердить, снискать лавры… которые сейчас виделись сомнительными. Её активность, которая несколько дней назад казалась единственно верной, обернулась неосторожностью. Излишней и показной. «Муж и жена – одна сатана, – Полина поморщилась, – полезла в чужую семью… как медведь в посудную лавку, – так перефразировали уже другую поговорку в крае, где выросла, родила сына и жила. – Попридержать некому. Всё ясно, понятно… что делать – знаю. Вот всегда так. – Ей тут же вспомнился случай, когда ругала себя за то же самое. – А ясно ли? Понятно? Чему хотела помочь? И так ли искренне? Да… хорошенькое дело! Еще полиция затаскает».

Полина с раздражением достала платок и высморкалась: осень, обманчивая ласка ветра и расстегнутый плащ делали свое дело.

«Думать надо было, а не играть. Ведь ты сама, да, сама, там, в кемпинге, слушая и злясь на подругу, разве не оставалась эгоисткой? Да разве хоть один твой поступок, и не только сейчас, был до конца честным? Считать виновной одну Елену в отчаянно-растраченной жизни, которую подруга именно так и представила тебе в недолгие часы откровений? Но только ее, Елены, откровений. Наслаждаться беспомощностью близкого человека. «Вкушать». И «бить», напоминая. Ты, шагающая по бульвару, и не думала ответить тем же. А ведь она ждала!» – эта мысль больно резанула по самолюбию. Резанула, потому что не была оправданием. А место «удобных» мыслей, в логике шагов, решений и оправданий, давно стало определять последнее.

И в «странной» болезни, свидетелем которой Полину сделала именно эта логика, женщина вычеркивала себя из причин такой растраты. Делала неприкасаемой, завидуя потери памяти несчастной. Растрата, казавшаяся окружению благополучием, ее не касалась. Но окружению можно простить – ему всегда известна лишь улыбка, маска. Полине же «выскользнуть» не удалось… потому что известно было и другое.

Донаслаждалась! Завидуя. «Какое странное сочетание чувств», – мысль, оседая, открывала новые для нее рельефы разума, – «наслаждаться, завидуя». Подумать только!., получать удовольствие от нравственного мазохизма». Полина вдруг поняла, что ей нет никакого дела до подруги. Что «болезнь» совершенно ей безразлична. Что если бы результатом всего стало самое худшее, она спокойно бы перенесла финал… и продолжала жить.

«Вот и всё твое отношение к людям. Как ты до этого дошла? – женщина чертыхнулась. Но мысли, проклятые стражи совести, добивали: – Ведь ты одобряла все поступки дочери Галины Николаевны и участвовала. Согласись, в половине из них даже улыбкам не находилось места – оно было занято лицемерием. Почему одобряла, для чего участвовала? Да ради себя. Прежде всего, ради себя. Примеряла порядочность… наряжалась… Чтоб не испортить отношения с влиятельными родителями подруги, чтоб не поссориться, не дать повода. Трусиха! Гадкая трусиха! Нет, ты знала, что не могут такие люди мстить, даже просто обидеться! Не вяжи их сюда… ищи другое! В своей «серости», в лживых комплексах. Да оно на ладони!.. – ты желала, стремилась участвовать и «одобрять», чтобы заглушить ту липучую, мелкую зависть не только к ее положению, благополучию и карьере, но и к доброте Галины Николаевны, деликатности отца, глубине его мыслей. Непонятных и далеких даже для близких. Ты и получив всё, после замужества, не справилась с этим чувством, а лишь запрятала, затолкала в угол и приказала – молчи! Ведь была же не согласна со многим в принципах Елены – всё «тверже» стоявшей на ногах женщине. Кстати, как и Борис Семенович. С ее «способами» выживания. Но молчала. Не ты молчала – совесть. А ведь рядом был союзник твоей честности… – старший Метелица. Ты и его оставила в одиночестве! А он понял бы, да что там – был бы благодарен! – Полина резко остановилась. – Так он видел меня насквозь!., конечно! И ждал! Боже! – Она в отчаянии зажала рот кулаком и закрыла глаза. На лбу выступили складки. – Нет, нет! В этом моей вины нет! Он просто погиб. Только не это!»

– Женщина! Что случилось? Вам нехорошо? – прохожий, пожилой мужчина с тростью, заглядывал ей в лицо.

– Спасибо… все в порядке, – она уже вытирала слезы.

– Да разве ж может быть всё в порядке, – сожалея, тихо пробормотал тот, и уныло, побрел дальше, а Полину мысли вернули назад, осыпая градом прежних вопросов:

«Да и после замужества, «приобретя», ты не справилась… Когда нужно было пристроить Люду Уткову – племянницу из далеких Богдановичей – в университет, ты просила об этом Елену. А мужа?., в выездную лабораторию столичного кардиоцентра? «Пристраивала» всё! Нужных людей, свои чувства, чужое, но «веское» для тебя мнение, теряя и забывая об уважении к собственному. И «собственным» уже считала «пристроенное». Та просьба была, конечно, без унижений, подобострастия и лести. Прежнее ушло. Ты превратила ее в обыденный разговор. Но позволить себе могла, лишь твердо зная, чем заслужила право на такой тон. Сменой статуса. Однако он всегда требует измены себе… и ты пошла! Да разве только это можешь ты сейчас вспомнить?» – Полина раздраженно перебросила сумочку в другую руку.

Так, злясь, в легком смятении, она двигалась вверх по набережной. Сейчас женщина понимала, что всё было оплачено. Всё. И ею. Не только университет, семья, положение, но и многое другое. Даже отношения, позволяющие вести себя так. Неравенство – вот что болючей занозой сидело внутри. То, с чем боролась, старалась забыть, вычеркнуть, преодолеть, хотя бы внешне. Тщетно. Потому что борьба та была не с собой.

Полина усмехнулась: «Ты, прямо, как «новый русский», бросив торговать джинсами и освоив алюминий, начал срочно восхищаться Моне, заставляя и жену без запинки выговаривать слово «импрессионизм». Нет, не выкорчевать и не вырваться. Не убедить. Стать равной «по плану» – не получится. Есть статус, который не купить – он несравненно выше, и дан каждому. Не продаются права, возможности быть снисходительной к нужде других, отзывчивой к несчастному, переживать с томящимся. Такой путь туда закрыт». И тут же услышала возмущенный первый голос: «Да разве надо тебе это? Оставайся и надменной… когда надо. Когда требует жизнь… она не ошибается! И снисходительной, если нужно. И доброй, и вежливой, если на виду. Обманывать себя можно! Ведь не других же!»

Полина остановилась. Она уже слышала этот голос… «Где?., когда? Нет, нет! Я не согласна! Было бы не так! Не так! Я искренне помогала бы людям, всем, чем могла бы… стань такой же, как Ленка. Равной. Я не повторю ошибок. Мне нужна самая малость. Я поняла. Матисс для статуса не нужен! А «Очарованного странника» я читала вовсе не для этого! Не в них дело!..»

Тут она вспомнила о событии неделю назад, которое, как понимала сейчас, было «первой ласточкой». Женщины бродили по выставке – привезли часть работ с московского «биеннале». Тогда же Полина впервые искренне удивилась… но не экспозиции, а подруге. С работами было всё ясно, как и каждому, кто бродил вдоль полотен и конструкций, заложив руки за спину, или стоял, глубоко задумавшись. Позы и движения посетителей были маской, как и магия имен обмана.

Она помнила тот момент… Может «изменения» начались тогда? Говоря что-то восторженное у одного из «творений», Полина заметила на себе странный взгляд Елены, которая, чуть погодя, спросила:

– А тебе важна виртуозность мастера, способность передать сходство? Манера? Или своеобразие видения, как у поклонников абстракции? Что ближе?

– Да, в общем, интересно всё.

– Короче, просто считаешь долгом? Побывать? Чтоб не ударить в грязь лицом?

– Да ладно, – засмеялась она тогда. – Сама же учила: способность поддержать разговор, как и показать ум, прямо зависит от упругости кошелька.

– А я принимаю искусство только в одном случае… с некоторых пор, – Елена вдруг опустила глаза.

Это движение никак ни вязалось со словами, брошенными секунду назад. Да что слова – с привычным образом подруги. И пока удивленная Полина мерила ту взглядом, «изменения» продолжались:

– Понимаешь, «оригинальность», своеобразие, часто маскируют отсутствие таланта, стремлением «поделку» выдать за искусство. Особенно преуспели сюрреалисты… хотя были не первые, – она вдруг посмотрела на Полину странно решительно. – Ведь и они – только результат. А сейчас, я точно уверена, как определить «настоящее». Я обязательно должна испытать то же, что и художник, цель которого и есть – передать взволновавшие его чувства! Больше ничего! Понимаешь?.. Ни-че-го! И если я вижу кардинала Ришелье, в капюшоне монаха, то это не может оказаться «Шаляпин в образе Мефистофеля», как написано внизу. Ему не удалось! Передать. Ни образа, ни чувства. А вот если удалось, если случилось… Возьми стихотворение Болдова «Я увидел во сне Петропавловский шпиль…» – заплачешь!

Глаза подруги горели. Полине даже показалось, что плечи той распрямились, и она стала выше ростом.

– Если случилось, – повторила Елена, – должно вершиться главное предназначение искусства – переживания мастера, его чувства должны совпасть с моими, отозваться и удвоить их. Здесь, – рука легла на сердце. – Если конечно они у него есть – особые, доступные только совести. – Взгляд был полон знакомой решимости. – Но! Без второго, первое – ничто! – И, повернувшись к полотну на стене, добавила: – Если модернист хочет «выпендриться», ему обычно это удается. Удается и передать свое желание. Зритель понимает его чувства. А догадливый и мотивы – вспомни Дали! Но удвоить у меня ему нечего. Нечего удвоить! Не тронет, не отзовется. Заденет, удивит – но не даст. Так и в музыке… и в театре…

– Да что же нужно тебе от них! – Полина помнила, как воскликнула, возмущенная не столько категоричностью, но сменой маски, а как теперь поняла, и позиции. – Всем не угодить!

– Да нет… угождают… «новые» Фаусты» этим и занимаются… – прошептала подруга. – А мне нужна тихая радость от протянутых рук. Близость… понимание, что оба хотим того же… что я не одна… – она смутилась, но тут же попыталась пояснить: – Только ты делаешь это словом и поступком, а он добавляет еще и кисть. И если картина мне нравится, значит, художник преуспел более меня. И стоя перед ней, я краду это «более» – для того и писал, и выставил полотно. Только! Совершаю самую чудесную кражу в жизни… Самую открытую, ведь мне ее предлагают! Пью лекарство от равнодушия… А эти, – женщина кивнула за спину, – им лучше выставляться на триеннале… нет, пожалуй, реже.

Они медленно двинулись дальше.

– Однажды я увидела миниатюру – «Говорящие дороги». Какой-то малоизвестный художник… по-моему Мамедов. Горы, ущелье… или пропасть, вид с одного края на другой. И чтоб написать картину отсюда, с этой стороны, надо было подняться по петляющей дороге напротив и спуститься уже по этой… потом встать, увидеть и… замереть. Смотрела и думала: почему «говорящие»? Потом поняла. Вот так, веками, люди молча и медленно поднимались… следуя по каким-то делам в соседний аул… или селение. Путь долог и говорить не с кем, кроме себя… со своими мыслями, думами… с дорогой, короче. Вот, скажи, о чем мысли, когда никто не мешает?

– Да обо всем, мало ли? – Полина пожала плечами.

– Верно. О жизни… которая застыла вместе с утесами, долинами и облаками… потому и можно охватить ее всю… понимаешь, всю. Чего никогда не сделаешь внизу.

Глаза женщины уже смотрели вверх.

– Только на этой дороге увидишь другую – свою. И поговоришь… Так поплачешься, как никогда и никому… – она вздохнула, опустила взгляд и добавила: – А потом сели на поезда, самолеты да машины, и думать-то перестали. Вернее думать стали по необходимости, с целью, предметно. Появились проблемы, нет… нашли… нашли проблемы стринги и силикон. Находки с мотивом, для пользы. Так ведь искать только начали! Ох, поищем мы, поищем… Ох, найдем… – Елена остановилась и снова посмотрела вверх. – А то… то ушло… вместе с душой. – Натянутая улыбка уже не удивила спутницу. – С тех пор и стремится человек… в уединение… поговорить с дорогами… у костра или камина, а то и просто дома… найти что-то кроме… понять… Помнит ведь. – Елена усмехнулась, вспоминая, как иногда ночью, отец одевал халат и крадучись проходил в зал, где потом долго горел свет абажура… но тут же, будто стряхнув мысли, добавила: – Это-то художник и заметил, выцепил, запомнил и подарил! Так-то!

– Ну, да… я согласна, – Полина даже обрадовалась. – Правда, современная молодежь вязнет еще глубже. – Казалось, она нащупала общий подход.

– Увы, так думали и сто лет назад. И сейчас не все. – Елена ускорила шаг. – Вон, Владимир Козин, с группы «Новые тупые» – довольно известная фигура у тусовочной молодежи, по поводу будущей «Manifesta» в Петербурге, выставке современного искусства, которую уже окрестили знаковой, высказался очаровательно и точно. В том смысле, что всем, кроме тех, кого можно пересчитать по пальцам, она до фени, да и мы ей вряд ли интересны. Разобрался!

– Видать, побывал на биеннале! – подхватила Полина.

Обе рассмеялись.

– И это после впечатлений «продвинутой» и отобранной группы школьников о московской… – той, что перед твоими глазами. Им вообще экспонаты напомнили туалеты в деревне.

Елена, повесив сумочку на локоть, уже пыталась жестикулировать, то и дело сжимая кисти, чем и привлекала ненужное внимание. Вдруг Полина мягко взяла ее за руку, кивнув на чопорную пару: – Сам здесь…

Та пожала плечами, не понимая, и чуть тише продолжила:

– Сказать деградация полная – нельзя. Ведь сто лет назад люди подумали бы также. Коверкать дух и отравлять разум по силам и дальше, но можно и совершенствовать. Целая армия готова двигать такую идею.

За разговорами о «пустом», в чем Полина была уверена, они удалились в конец зала.

– Ну, ты, мать, даешь… – такой подругу она видела впервые. Так и не поняв, понравилась Елене выставка или нет, женщина запомнила сказанное – уж слишком необычно звучала оценка в устах той, кого знала больше всех. И в чем сейчас засомневалась.

Но сейчас… сейчас мысли, те самые, приглушенные мысли, об искреннем желании, будь она «равной», помогать людям, имей возможности подруги… вернули Полину на бульвар и повели дальше: она вспомнила, что однажды, в минуту одиночества, уже разговаривала с собой, теми словами, которые сейчас и напоминали о себе:

«Я знаю, знакома и безмерно уважаю простые вещи – порядочность и честность!.. – сколько раз повторяла их, откладывая хорошее и правильное на «потом». Как и каждый из нас, понимая, что нужно делать, как поступать, кого уважать и приводить в пример… не торопится. По-прежнему делая совершенно не то, что следовало делать после разговора в кемпинге, после раздумий последних дней. Художнику, в роли которого выступал сейчас самый близкий, после сына и мужа, человек, никак не удавалось передать главного: дорого одеться – не «приблизишься». Выговаривать: «биеннале», чтобы стать «своим» – не получится. А «доброй» нужно не бывать, а стать. Как не удастся убедить в своей искренности таких же, ибо к ней добавляешь «значимость» и вес той самой «искренности».

Но кто-то внутри уже учился, просыпался, креп. И пусть пока слабо, пусть иногда, но подавал голос. Говоря уже о другом – казавшимся неведомым раньше, но светлом… и уже знакомом… что и определяло в ней теперь не только мать, жену и женщину, а нечто большее. Не оправдывая бесконечный бег к навязанной цели, где добро в ожидании награды перестает быть добром, и которая не недостижима, потому что конца у зла нет.

«Разве ты любила Валентина Львовича? Разве замужество было искрой великого чувства? Конечно, нет, – возражала себе Полина, но тут же оправдывалась: – Я желала достойного отчима ребенку, устроенности своей жизни, а значит, благополучия семье, в том числе будущей – моего сына. Как и все. Разве плохо?»

И приходила к заключению, что нет. Само собой, Полина сознавала новый статус, который был не ниже ни на йоту, чем у Елены. А это, в свою очередь, позволяло уже сохраняя видимость прежних, строить отношения чуть по другому. Со своими условиями. Ее мнение теперь всё чаще не совпадало с мнением подруги. Так было и раньше… но молчаливое прежде несогласие превращалось в звучную нетерпимость. Именно статус давал ей право резко разговаривать с Еленой там, в кемпинге. Раньше такого она позволить себе не могла. «Так… ты пошла по второму кругу, – поймала себя на мысли женщина. – Ну и что? Я ведь ищу оправдания. И не преступлению. Я же не просто так всё делала… взвешивала, «опиралась»… и не факт, что ошибалась. Пусть именно своим шагом в «новую» жизнь, своим поступком, я и обрела «свободу» таких отношений. Да разве ж плохо? – Полина была убеждена, что подруга и не заметила подмены, что всё для той оставалось как прежде. Выиграли все. Однако, сомнение в убежденности посеяло воспоминание, как однажды она почувствовала дискомфорт, находясь в «рамках» новых отношений. И мысль, что ту «несвободу» променяла на другую, долго преследовала ее, пока, наконец, не исчезла. – Да, время лучше всего лечит зло! Причем избирательно, с мифическим, эфемерным выигрышем – стирая неприятное». Сейчас женщина начинала понимать – путем, которым шла, можно приобрести, многого достичь, но «обретать» невозможно. Так же как и освободиться от легкого недомогания души, которое, усиливаясь с годами, переходит в постоянную боль, если не топтать и не избавляться от воспоминаний. Ее «смелые» возражения были не «те» и вели не «туда»… «Как же поправить, как попробовать жить иначе?..» – думала она постоянно эти дни, и снова, пасуя перед «неподъемностью» решения, опиралась на другой голос: «А зачем? Помни, так живут все. Разве ты сделала кому-нибудь больно? Разве навредила?». Но согласия с прежним уже не было и в душе отзывалось: да, сделала больно – себе. Да, навредила… себе. А те, кому и для кого ты совершала это, позаботились о том же сами. И повторили твой путь. А значит, ты множила вред. Незаметный, старательно «незамечаемый» вред. Она вспомнила, как начинала говорить в ней мать, как оправдывала всё материнской заботой и всегда успокаивалась. Но сейчас сомнения были даже в этом. Она вдруг почувствовала, что борьба внутри чего-то с чем-то, которая шла много лет, обретала видимые очертания. Этим «чем-то» оказался окружавший ее мир, со своими порядками, требованиями и нетерпимостью к тому, что и боролось в каждом человеке со времен Адама, и Евы. И борьба эта развернулась в последний раз, отражая иной смысл, иную цель, такую же далекую от темноты мира, как и она от несчастной подруги. Полина чувствовала: вот-вот будет исход. Перевернуть песочные часы в очередной раз – не получится. Запас их терпения иссяк. Начиналась плата. От этой мысли сердце застучало еще сильнее. Принять, что ее навсегда оставят силы, направлявшие волю эти годы, вместе с другими, подаренными ей в рождении, которые потом отодвинуты уже самой, женщина не могла. А смириться не хватило духа. Мужество оказалось в другом – удержать «родное», принятое от матери, или умереть.

Но бульвар все-таки не то место, где в одночасье решаются судьбы, прозрение торжествует, а свет выхватывает истину и не отпускает уже ее. Слишком коротким был задуман он, таким же незадачливым мастером, с такими же, как и у Полины, глазами. И потому решение, как и путь, обрывалось во времени, напоминая всякую дорогу на земле. Но шагать по ней нужда всегда заставляла людей дальше, заполняя обрывы и провалы спасительными мыслями об одинаковости судеб.

Так случилось и с Полиной. Женщина решила совсем не то, чего ждала, к чему подходила, нащупывала. А лишь необходимость оставить укоризны, как поступают все люди, вдруг останавливаясь, и даже становясь уважаемыми, известными. Теми, на кого потом равняются и кому подражают.

«Боже, если это все?! Все без исключения! Что же мне? Я думаю и поступаю так же. Всего лишь! Значит – правильно. А если и нет? Неужели страшна так вина, разделенная людьми? Разве соединяясь, принося облегчение друг другу, они не заслуживают оправдания хотя бы поэтому? Хотя бы милости… Почему же я ругаю себя? Почему моя вина, если она и есть – меньше вины тех, кому следовало подражать? Кто отошел в тень, пусть и добровольно?! Я не увидела их… мне показывали других… и в школе, и дома. Не виновата я! Ни в чем не виновата!» – надежда всколыхнула ее чувства, ободрила, распрямила.

– Ну, вот… совсем другое дело. Вы уже не расстроены, – мужчина с тростью, который остановил ее несколько минут назад, снова стоял перед нею. – Знаете, один мой знакомый, царство ему небесное, – он перекрестился, – говорил себе в таких случаях: «Это не самое худшее в жизни».

Полина замерла. То же самое она слышала много раз от человека, который так и не смог рассказать уже своей дочери, как, на самом деле и где распускаются розы… «особые розы… без шипов», – и, огорчаясь очередной попытке, всегда запирался в своей комнате, в своих мыслях.

– Они это делают неожиданно… – незнакомец улыбнулся.

– Кто? Простите…

– Розы. Вы же подумали о них?

Женщина стояла в тишине. Какая-то капсула отделила двух людей от остального мира. Сердце уже не стучало. Волнение отошло. Непонятное спокойствие, заполнив пространство, дало ей время выбрать вопрос:

– Вы… – она сделала паузу, – вы можете мне чем-то помочь?

– Конечно, – мужчина повесил трость на локоть и взял обе руки Полины в свои. – Именно для того я и здесь. Знаете, десятилетний мальчишка Макколей Калкин – герой знаменитого фильма «Один дома», вы его, конечно, помните, заработал первые сто тысяч и получил известность. На олимп успеха забрался уже с миллионами, из-за которых, разругавшись, расстались его родители. Пойман с марихуаной, дальше – героин, сто сигарет в день, одиночество и самоубийство. Родили любили и вырастили – точно указав цели. Всё сбылось. Примеров тысячи.

– Но, это правый край и потом… он еще жив… – губы женщины дрожали. – Мой… не там…

– Верно, есть левый – ходят в воскресную школу при церквях. А жив ли… Ведь мы, грешные, сами выбираем к кому тяготеть. Восемь из десяти уводят детей правее. Вот и вся правда. А про финал киногероя или других звезд мы не знаем. Соглашусь. Зато успех, не важно – кино, денежный или творческий, точно примеряем на своих отпрысков. Не так ли?., ничего не потерявшая пока женщина? – незнакомец заглядывал ей в глаза.

– Неужели… не поздно?..

– А вы посмотрите, – он кивнул в сторону реки, – один пролет, шаг, поступок… и самое бурное течение, увлекающее за собой всё, становится прошлым.

Полина медленно повернула голову.

– Достаточно одной театральной паузы, – добавил мужчина уже из-за спины.

Огромный мост, тот самый, через Ангару, что остановил прерванный полет, упирался в другой берег. Туда, где на дискотеках «политеха» прошла молодость, где родились, а потом растаяли надежды. Как растаяли и растворились в этой жизни друзья, увлечения и вера… в бескорыстие, порядочность и кое во что еще, в чем признаться себе женщина не могла. Сама же жизнь, где так быстро меняются предпочтения и оценки, как казалось ей только что, – уже пройдена. Но и ощущение пограничного, в той самой точке, некой черты, за которой проступала теплота, и брезжил рассвет… возвращалось, не проходило, мучительно цеплялось за жизнь и говорило: «Всё не так. Всё только начинается».

Полина заколебалась. И тут ветер, осенний ветер перемен, чувствуя это, умерил порывы и, помогая, легко подтолкнул женщину вперед.

Она осторожно протянула руку, желая потрогать собеседника, сделала шаг, провалилась, и коснулась чего-то за его спиной.

Вспышка магния означала, что снимок сделан.

«Динь-дон. Динь-дон.» – звон пряжек вернул ее обратно.

Но Ишики-сан этого уже не видел.

– Ты чего? – Валентин Львович медленно снял руку жены с груди. – Мы опаздываем.

Лифт приветливо погудел и выпустил их на свободу.

Через час ванильный гул партера приглушенный бархатной обивкой и легкими ароматами мирян, настраивал быть собой, прежней, полноценной. Как ей этого хотелось! Радость ожидания победы, пусть маленькой, пусть только этим вечером, пусть на несколько часов, давала женщине ту желанную эйфорию, легкий обман, которые и делают всех счастливыми. На мгновение, на час, на вечер.

– А кто у нас Фигаро сегодня? Не Айдаров? – Валентин Львович зевнул. «Приземление» было терпимым.

Полина быстро наклонилась к мужу:

– Говори потише. Если ты здесь два раза в год пьешь коньяк, это не значит, что все партии исполняет солист группы, которая тебе нравилась. К тому же, Кречинский – не Фигаро. – И вызывающе улыбнулась соседке, погасив чрезмерное внимание к разговору.

– Но, согласись, дорогая, голос! – Расстроить мужчину было невозможно.

– А поет Щербатых, Иван – из приглашенных, москвич. Между прочим, класс профессора Григорьева! – нарочито громко, добавила она.

Прозвенел третий звонок, зал притих, палочка дирижера взметнулась вверх.

Прошло несколько минут, в которых Полина пыталась поймать себя, удержать, оставить в том, потерянном ощущении. Вдруг она насторожилась: музыка не была увертюрой Моцарта. Ни веселья, ни смены образов, ни безумства. Ради чего шла и что надеялась получить. Сегодня, да и всю жизнь, за исключением нескольких последних дней.

Взгляд скользнул по занавесу вниз. Палочка уже не взлетала. И вообще, сцена казалась чужой. Тут она обратила внимание, что спины впереди, накрыла какая-то странная омертвелость… глухая томительность чудилась в рядах. Никто не кашлял, не склонял голову и не посапывал, обычным оперным приемом. И от мысли, что даже муж, сбежал из состояния овладевшим ею, залом, креслами, оставив один на один с ними, Полину охватил страх. Она медленно повернула голову к соседке. Та, щурясь, смотрела вперед. Наша героиня с минуту не отрывала взгляда, надеясь. Тщетно. Соседка не моргала. Страх, уже настоящий, заставил сердце заколотиться. Полина еще медленнее, будто готовясь к новому потрясению, повернулась к мужу. Так и есть – кресло пустовало. За ним, по ряду, виднелись силуэты. Именно «виднелись». Однако внимание «упиралось» в деталь необычности картины: всё вокруг было усыпано осенними листьями. Странные платья дам, костюмы и позы были просто «привязаны» к ним. Палантины и фраки пестрели красными, желтыми и бледно зелеными лоскутами, а жабо мужчины позади, превратилось в сказочную, разноцветную бороду на белом жилете. Чуть приподнятые руки, застывшие в повороте головы и даже господин в бабочке, пытаясь присесть – замерли в каком-то ожидании. Будто «листопад» поведал им только «начало», утаив конец. Тут она заметила, что с рукава «господина» свисала паутина, в которой не застрял ни один лист.

«Появилась позже?., боже, какая разница?» – Полина отвернулась.

Вдруг в углу сцены что-то шевельнулось. Она резко повернула голову: какая-то девушка в нарядном платье наклонилась к мальчику, сидевшему на ступеньках в партер, и тут же выпрямилась. По-прежнему стоя к партеру спиной, она что-то делала руками. В следующее мгновение Полина зажала уши – зал разразился выкриками: – Решайтесь! Решайтесь!

И вдруг всё стихло.

«Нобелевская премия по литературе – услышала она, – вручается Борису Акунину, в миру – Григорию Шалвовичу Чхартишвили, за последовательное и упорное противостояние…»

Аплодисменты заглушили концовку.

Странная пара в карнавальных костюмах – мужчина и женщина, – оставив свои «неподвижные» контуры на прежнем месте, выскользнула из них и направилась к той, что секундой раньше стояла спиной и которая уже смотрела на приближавшихся.

– Он спит! Ваша светлость! – успела разобрать жена Валентина Львовича, среди шума, прежде чем ахнула: девушка была ей знакома.

Всё, что произошло дальше, напоминало коллективное сумасшествие, которое Полина наблюдала уже с каким-то отчаянным безразличием.

Ее вдруг охватило нестерпимое желание, чтобы всё это осталось чужим, сторонним, стало отголоском чьей-то другой судьбы, судеб или событий. Желание снова услышать те ровные, безучастные звуки музыки которые пропали, и которые «пропажей» своей, придали ситуации «разорванность» и уродливость. Супруг исчез, женщина рядом сошла с ума, листья, паутина… и Лена! Лена на странной сцене! Сцене чего?! А люди… можно ли было так называть тех, кто бесновался вокруг?! Где, в каком зале давали это представление? И для кого? Какой пласт изгибистого, неспокойного времени ее жизни, дал сбой? Что нарушила она в нем, или чей потревожила? Мысли пронеслись, обдали холодом спину, и распрощались с нею, оставляя одиночество, занавес и усталость. От беспомощности Полина тихонько заплакала.