Пьер Безухов, герой, образ и человек, стоял в небольшом зале, с темнотой вместо потолка, пронизанной струйками белого тумана. Слабое освещение подвешенного абажура, шнур которого терялся в ней, выхватывало лишь стол, покрытый биллиардным сукном, те самые струйки и трех человек за ним. Люди разговаривали. Еще пара стульев была свободна. Чуть в глубине, как ему показалось, проступали контуры ниш. Двое, сидевшие вполоборота, бросили на гостя равнодушный взгляд. Третий, над спиной которого высилась лысая макушка, как и у правого, даже не обернулся.

Никто не придал значения его появлению. Разговор, судя по мягкой приглушенности, должен был протекать спокойно и размеренно, в некой бесконечной обыденности… но «вопреки» и «все-таки» нарушался всплесками эмоций.

Несколько минут Безухов стоял ошарашенный и просто слушал.

Сейчас говорил человек слева в необычном атласном дублете, что носили подданные Альбиона в далеком средневековье, с пепельной шевелюрой, манеры и форма общения которого не позволяли отнести владельца ни к одному из знакомых гостю слоев общества. Говорил он слегка клокочущим голосом, явно владея вниманием остальных:

– Таланту всегда предлагается выбор: деньги или время. Ни одному гению того и другого история не дала. И не возражайте!.. – упреждая чуть заметное движение собеседников, «шевелюра» тряхнула плечами. Дублет колыхнулся кистями бахромы – деталью, завладевшей вниманием Пьера и, переливаясь сполохами, застыл. – Увы, почти все выбирают деньги. И получают. Лишь один, один-единственный!.. когда из десятка, а когда из тысяч, сотен тысяч все-таки выбирал меня! Время! Причем, в отличие от вас, господа, располагаю доказательствами. Они налицо, ибо я – прошлое время! Всё уже совершилось во мне… и вместе со мной! А сейчас перед вами – свидетель! Почему, спросите меня?.. – говоривший от возбуждения даже наклонился вперед, – если ты ощутил движение потока, уносящего в бездну всех и вся, прикоснулся ко мне, осознал, что летишь, проваливаешься, как и остальной мир, но решил сделать шаг вперед – я не вспомню о девяти. Ты сроднишься со мной, и завеса заботы приоткроется шагнувшему! Именно я удобряю память, питаю своим свидетельством. Исчезни прошлое – исчезнет время. Но я дарю избраннику это! Способность жить без опыта. Уже не встанет вопрос: почему нельзя пройти сквозь огонь? В его памяти подобного опыта нет. Так же, впрочем, как и самой памяти. И он – идет! Пламя не трогает его! Потому что тлеть и сгорать можно только во времени! Вот какова моя сила!

– Или вашего отсутствия? – заметила «спина». – Возможно, времени никогда и не было, как и происходящего с нами.

Первый, хмыкнув, тяжело посмотрел на него.

– Что же тогда было, по-вашему? – спросил правый в синем пуловере, вальяжно отклонившись, будто пытаясь снизойти до собеседников.

– Память о сне, – «спина» не смутилась. – Невероятно талантливый фантазер делал росписи нашего сознания. – человек помолчал. – Именно в нем Сибелиус. И Рафаэль. В моей галерее – «Аве Мария»… И Балакшин… Евгений. А пролитая на сцену любовь?.. «Юнона и Авось»? Здесь я согласен – избранник есть. Одного помнят всегда… – и, повернувшись налево, буквально впился в первого глазами: – Только, простите, не вы определяете экспозицию.

– Что, учитесь смотреть в глаза времени? – усмехнулся «пуловер». – Или заглядывать? Так оно неблагодарно! Вспомните последнего президента!

– Союза?

– Таврической Украины! Время побаловалось ровно 60 лет… и обмануло! Кто следующий? – он с издевкой посмотрел на сидящего перед ним.

Шевелюра размашисто взлетела, дублет надулся, и кисти заколыхались, источая сполохи недовольства:

– Но, но! – владелец пепельных волос погрозил противнику. – Поосторожнее с «панибратством»! Отомщу!

– Я ни слова не сказал о Лермонтове! – пуловер с возмущением отмел претензии. – Подумаешь, год рождения! Вторая дата не легче!

– Видать, к великому готовили, да пуля – дура. А уж русская, бунтовская, горячая… – кисти снова качнулись.

Невидимый ветер стих, Безухов, приоткрыв рот, застыл, а двое других переглянулись, пожав плечами.

– А насчет того, кто определяет экспозицию… напомню!.. – голос первого зазвучал язвительно, – Джордж Истмен, основатель «Кодака», так и не увидел трагедии детища, которое надменно взирало на «трущихся» вокруг, более века. Но мне было угодно посмеяться над преемниками: за десяток с небольшим лет я уронил стоимость компании в двести раз! Это случилось совсем недавно.

– А как же люди?! – вырвалось у «спины». – Электронное хранение снимков их заслуга! Так же, как книгопечатание. Вы что же, вообще вычеркиваете человека из процесса?!

– Процесса над кем? – спокойно спросил «дублет». – Над ним, что ли?.. – и кивнул на пуловер. – Хм… а вы шутник, милейший, если так называете возможность стать свидетелем своего краха… однако, полет же у вас! – он расхохотался. – Я подумаю! – И повернулся к Пьеру с добродушной улыбкой, будто ни тирады, ни грозного ответа не было вовсе: – Да вы проходите, Петр Кириллыч, присаживайтесь.

– А вы… вы, простите великодушно… вовсе не удивлены-с моему появлению? – Безухов нервно оправил сбившееся жабо.

– Так и вы, граф, не очень-то нашему, – тот развел руками и, кивнув на соседей, усмехнулся.

– Простите, господа… но мое поведение как-то можно объяснить-с. Простите, ради бога еще раз, – гость в легком смущении мял ладони. – Понимаете, со мной происходят удивительнейшие вещи, которым не нахожу объяснения… – он сделал паузу, – и не будучи убежден, да-с, не будучи убежден, что состою в полном рассудке, я вряд ли бы осмелился нарушить беседу… Оттого и не выказываю удивления… Но, где я? – Говоривший развел руками и тут же заторопился, вспомнив требования этикета: – Однако ж, позвольте-с представиться, ваш покорный слуга – граф… Безухов.

– Ну, обо мне, полагаю, вы догадались, – человек слева приложил руку к груди. Я прошлое время. Прошедшее. Вот он, – палец грубо ткнулся в собеседника напротив, – господин Новиков, Олег Евгеньевич.

Сидевший кивнул. Пуловер, едва заметным движением плеч хозяина, тоже.

– Ну, а спиной к вам расположился… подчеркиваю – спиной!., сам виновник нашего появления здесь. Да и вашего! Некий «сказочник»… с пером за ухом! Интересные мысли выскакивают… – человек рассмеялся. – Черепушка-то полнится! По мне, так лучше бы сразу «в дамки»! Сказать о нем ничего не могу, ибо, как заметил выше – время прошлое и для «единственных». А этот, – также бесцеремонно, как и прежде, бросил он, – здесь и сейчас. Сам, видите ли, определяет! – И посмотрел через стол. – Может, Олег Евгеньевич его знает?

Тот отрицательно покачал головой.

«Спина» повернулась, и Безухов увидел большой лоб, очки и фиолетовой змейкой галстук на белой рубашке. Мужчина встал, подошел и протянул руку:

– Сказочник. Или «виновник», как будет удобнее… – и тут же уточнил, – столбовыми не наделен… зато сомнениями. Таковые приму всегда и с благодарностью… потому как в поиске. Но… и поделюсь, пожалуй, только ими же.

Пьер поклонился, но лишь едва коснулся его пальцев, переведя взгляд на стол. Было видно, что мало его интересует.

– И все-таки, господа… не изволите ли объяснить где я?., где мы? – искренняя надежда в голосе подкупала. – Вы должны понять неловкость, с коей мое присутствие, гм… появление связано-с…

– Понимаете, Петр Кирилыч, – стоявший мягко заставил обратить на себя внимание, – вы не просто в каком-то времени или промежутке… Время сейчас… здесь, в эти мгновения, слоится, раздваивается… даже троится, расползается, – и, отвечая недоумению на лице гостя, добавил: – Не приходилось смотреть в телескоп на Сириус?

– Доводилось, отчего же… вояж… по Италии. Однако, к чему вы… сударь?

– По Италии?! – правый за столом резко повернул голову.

– Олег Евгеньевич! Ну, право… – «сказочник» с досадой оглянулся. – Значит, смотрели граф… Прекрасно! Тогда наверняка обратили внимание, что звезда темна и лишь вокруг видимый ореол? Господа, – обратился он уже к соседям, – только вдумайтесь: звезда – темна!!!

– Припоминаю, – пробормотал гость. Неуверенность тона писалась в обстановку.

– То есть явление интерференции вам знакомо. Огибание светом преград? Так и здесь – время вибрирует и огибает самое важное… Кое-что порой упускает, искажает происходящее. Законы-то одни – для времени и света. – И тут же, чуть смутившись, склонил голову: – Первые места на «олимпиадах» по физике… граф.

– Ну, «искажает», как и «самое важное» – всего лишь мнение. И ваше. – бросил «дублет».

– А я согласен.

– Тогда добавляйте: «по моему мнению», – человек слева вел себя так, будто роль председателя была условием его присутствия и оговаривалась заранее.

Но мужчина в очках не добавил реплике внимания.

– Этакий калейдоскоп, – продолжая смотреть на Пьера, пояснил он. – Чуть повернешь – и узор забыт… будто не было. Сменяется новым, таким же разноцветным, множественным, игривым. Отражает то, что само и выбирает, обходя и не притрагиваясь к «неизбранному» им. Оставляет скрытым. Короче, обманывает! Так и ему конец, стоит дрогнуть руке…

– Простите, сударь, я не совсем понимаю-с… чьей руке? – Безухов попытался улыбнуться.

– Того, кто управляет игрой.

– Вы имеете в виду время?

– В том-то и дело, что само оно считает именно так, – мужчина кивнул за спину. – Я же – по-другому. А господин Новиков вообще уверен в собственном участии.

– Но ведь так и есть, – подал голос адресат за столом.

– Да присядьте же, наконец! – взявший роль председателя решительно отодвинул стул. – А за «обман» ответите! – Палец, описав полукруг, разошелся с взглядом хозяина и уперся в фиолетовый галстук.

– Покорнейше благодарю… – Безухов стушевался, неуверенно подошел и, оправив камзол, опустился на мягкое сиденье.

«Галстук» последовал примеру.

Как только стул под гостем скрипнул, жабо на манишке с облегчением вздохнуло – руки переключились на пенсне.

– Простите, господа, вы говорили о процессе над этим господином, – Пьер кивнул в сторону Новикова, – и крахе… крахе чего? – Он, казалось, пришел в себя и, достав уже платок, начал протирать стекла, деликатно давая понять, что и это не самое главное для него.

– Олег Евгеньевич – крупнейший издатель бумажных книг, – пояснил «сказочник», и полоска галстука выгнулась вперед.

– Весьма признателен, – гость учтиво кивнул тому головой. – А какие бывают еще?

– Бывают еще полезные. – Галстук обвис. – Иногда стоит на раздаче яда.

– Что вы позволяете себе!? – пуловер откинулся на спинку стула. Вальяжность испарилась.

– Соблаговолите… и мне пояснить, милейший… – Безухов от неожиданности забылся.

– Ну вот, к примеру, наш друг не сознает, что издательство его называется «Россия».

– До сегодняшнего дня было «Арбуз»! – воскликнул Новиков.

– Увы, Олег Евгеньевич. Вы директор издательства «Россия». В ответе и за других. Такая вот неудобная глава.

– Глава? Чья глава? – снова вырвалось у Безухова.

– Вам «время прошлое» – «виновник» кивнул на соседа, – вручило судьбу чужих детей. Коих миллионы. Вы просто обязаны изменить его, времени, фамилию – сделать настоящим и вечным. Ну, пусть, хотя бы – первое.

Тут «дублет» повел себя как-то странно:

– А я ухожу, бегу, ускользаю! И от вас, друзья! Я от дедушки ушел… я от бабушки ушел… – пропел он, и вдруг голос стал жестким. – Бросьте, бросьте, пикировку! Что за манера портить ужин!

– Так и теките себе дальше… – вздохнул «виновник».

– Э, нет, любезные, я не теку, я меняюсь.

– Ну, это-то понятно! – довольно заметил Новиков – перевод внимания устроил его. – Только ваятель перед вами. – И хлопнул себя по груди.

– Нет, не понятно. Вы думаете, меняются «времена», а меняется сама природа моя, характер. Я был совсем другим в молодости, вы не узнали бы меня… – тот откинул шевелюру и мечтательно запрокинул голову. – Этакая романтическая линия: Гайдн, Шуберт, Берлиоз. А в дождик – Легран. Эт вам не кавалерист Агапкин. А каким я был в момент рождения! И временем-то назвать нельзя. Ведь время – то, что уже прошло. А тогда еще ничего не двинулось. Не-е-е-т, другим я был. Это потом случилось превращение…

– К чему вы?.. – спросил издатель.

– К тому, что превращение такое мы пережили вместе с вами. И вместе исказились. Потому и шагаем рука об руку. И сейчас тоже ваяем свою природу. И я уж к вашей точно приложил руку. Или валяем? И кого-то? А? – голова нырнула и снизу хитро посмотрела на «виновника». – Нет, все-таки первое. С морями, звездами и… камнем за пазухой!

– Загадками изволите, сударь? – Безухов смущенно посмотрел на него.

– О, да! Угадывайте, господа, угадывайте – куда приведут изменения-то ваши. Объявляю старт!

– Да уж, оттяпали Крым, – «галстук» вздохнул.

– Вы что ж, приняли за намек?! Опережаете, любезный, опережаете! – человек с шевелюрой повернулся к нему. – Пока только в газетах! В «художественную» рано!

– А это уже не ваше дело. Не забывайте, вы прошлое! Вам давалось шестьдесят лет. А Украине – четверть века. Толку не было! Не срослось. Ни тогда, ни после. Проспали. Еще пятеро вписали себя не в те страницы. Это уж навечно.

– Да говорите прямо – промайданили! – воскликнул Новиков.

– Ну, пока только Крым. Причем заметьте, впервые за два столетия Россия вернула свои могилы, не потеряв даже солдата!

– А что, есть еще заявки?

– Полный мешок – от Дона до Дюка Ришелье на первую пятилетку.

Безухов очнулся:

– Господа, господа… при чем здесь Крым? Ведь покончено-с! Да-с! При государыне императрице еще… Особые права татарам… независимо от мусульман в России. Помню-с, манифест был с раздачей дворянства и привилегий местным жителям. Высочайший Указ! И причем тут Украина? Милая моему сердцу… – Безухов вспомнил свое имение в «незалежной».

– Пропили Крым, граф, – заметил издатель. – В Беловежской пуще, за один день… И три как вернули.

– Да-а-а, – «виновник» сложил руки на груди. – Крым не просто бриллиант в короне Украины. Это и сама корона, и ожерелье, и диадема. Но чужие. Без Крыма в «незалежной» осталось то, что есть и в любой стране.

– И сколько ж полегло-с? – машинально спросил Безухов, но тут же, уловив по взглядам циничность вопроса, с сожалением поправился, – много ли… солдатушек?

– Да вот… бескровно, Петр Кириллыч… Впервые… вы невнимательны. – бросил «виновник» и погладил пальцами щеку.

– И кто? Сподобился? Какого-с, простите, чина… или звания герой? Опять из фаворитов, поди?

– Нашелся. Это премьера найти трудно, на пятой-то части суши, а героя можно. Сжалился господь над нами… да уж и пора. – собеседник явно хотел сменить тему.

Безухов опустил глаза и о чем-то глубоко задумался.

Первый, быстро оценив сильный ход, довольно потер ладони:

– Кстати, о руках… – он внимательно посмотрел на свои, – а то отвлеклись. Ведь после занавеса, счет пойдет на часы. Вспомните, как носили на руках Русланову. А Жана Маре?! A «Beatles»? Потом в России даже подобия Матье не родилось. Одни литераторы да музыканты. Даже не так: музыкантишки да писаки. И куда, скажите, куда подевались руки? – Подтвердите, коллега, – он повернулся к «виновнику» дискуссии. – В бездонную воронку повалится всё. Платья, фраки, жемчуга и слава…

– Тогда Русланову, а теперь – Руслану, – возразил издатель. – Мало ли кого носят на руках. Но кое-что, наверное, останется. Дети, воздух, деревья… Вон, Лампедуза – с единственным романом… и в истории.

– Ну, в какой там, истории? Вот «Москва слезам не верит» – это история… напоминание о чести в оболганных детях оболганного времени. Кстати, прошлого. – «галстук» многозначительно наклонился к дублету. – Ее, честь, вы как-то вообще исключили – будто одни злодеи населяли русскую равнину. Как сами-то приняли? Не стыдно? Тоже мне, «куда подевались руки!» Или вы о своих? Тогда лучше поискать ум. А честь… Сбережем. Под деньги Запада не ляжем, как соседи.

«Дублет» глухо заурчал.

– Память отшибает в другом месте планеты… и по «новой» технологии. А вот у литературы, все дети точно забытые. Забытые, ради жемчуга.

– Вы о чем, любезный? – Безухов пытался поймать нить разговора.

– О родителях. Они, конечно, гладят их по головке, но с расчетом. Любят, но не больше денег… Как молодая няня – всегда зла от непонимания, почему воспитывает чужих, а не своих? Почему повезло вот этой, что свысока смотрит, а не ей? И даже покрикивает. И няня мстит. Где по-женски, а где со вкусом, как палач. Так что, если гладят – ничего не значит. Ведь и заводят, взвешивая. Иногда в последней степени оледенения! У таких дети – всегда второе. Приложение к чему-то. Дельфин устал! Пора на эшафот! Это как нужно просчитать свою посмертную выгоду, чтоб, в неспособности родить, пользоваться суррогатом, лишая будущих детей матери! Книги! Обрекая и ту на медленное самоубийство. Даже спать спокойно уже не сможет. Заказчик «выкупил» и сон. Мораль раздавлена.

– Заступлюсь. Просто слово незнакомо, – снова вмешался Новиков.

«Галстук» не унимался:

– Уж извините, что познакомил. Поделитесь открытием с вашими авторами – отблагодарят. Тех, из второй половины. Отмываться будете долго.

– Какой половины? – насторожился собеседник.

– Их всего две – классика и новые «Маркизы де Сады». Уж не вторые ли локомотив вашей «Национальной программы поддержки и развития чтения»? Судя по очередному изданию прародителя? А касательно детей – ритуал поклонения идолу совершен. «Взвешенные» и «просчитанные» дети нужны ему, чтобы не оборвать поток. Он ведь знает, чем одарит их покупатель. Не правда ли?

Председатель скептически усмехнулся:

– Ну, наверное, и мораль не гарантирует гениальности. Ведь даже такие «покупки» не радуют – известное, затасканное «полотно». Которое, как и всегда, ничего не дает. К примеру, «Ночной дозор».

– Да нет ее там, морали, – «виновник» резко ударил по столу ребром ладони. – А у Балакшина и Болдова – есть.

– Чистой воды везенье! Чистой воды! – воскликнул «дублет». – Проскочили мимо меня. Что ж, и у нас накладочки случаются!

– У вас понятно, а как Олег Евгеньевич не заметил? – усмехнулся, в свою очередь, «галстук». – Повезло художникам. Крупно повезло! Не попали в самый удачный либеральный проект – «Азазелло».

– Ну что вы… опять про полотна. Дались они вам, – издатель поморщился и наклонился влево. – А намека я вашего все-таки не понял.

Пьер, казалось, совсем пришел в себя. Отстраненный взгляд обрел ясность, однако реплика скользнула мимо его внимания:

– Позвольте, позвольте, господа, вы меня совсем спутали-с. Россия, Крым и фаворит! Такое-с! И сейчас! Довольно с нас двенадцатого года!

– Ах, оставьте, граф, – поморщился Новиков. – Всего лишь сон. Давайте лучше к разговору…

– Так я не против, – Безухов тронул было пенсне, но на этот раз обошлось. – Я не к тому-с… затронута верная тема… Суррогатные матери… касательно и… простите… меня. Что ж это получается? У бездетных только один путь? Брать со стороны? Усыновлять?

– А это – подвиг. – «Галстук» привстал и мягко пожал руку Безухову. – Совсем другое полотно. Куда незаметнее! Ненасытимость души! Таких книг в издательстве «Россия» почти нет. Это о них в Евангелиях сказано: «И кто примет одно такое дитя во имя моё – тот меня принимает».

– Ненасытность… вы хотели сказать, сударь?

– Нет! Именно ненасытимость проявляется в требовании отринуть или протянуть руку, пощадить или ответить «нет»! Она верховный требователь к тебе! И потеря денег – единственный способ оздоровления. А на сумасшедших, протягивающих купюры со всех сторон – можно наплевать!

– Думаю, не каждый впишется в озвученный образ, – с сарказмом заметил Новиков.

– Из ваших авторов – точно! Ведь надо не просто вписаться, а страдать! Среди своих… и не близких уже… и не родных! Стонать, от любви к детям! Недоступно пониманию некоторых… увлечены бисером, который мечут перед ними.

– Жемчуга, жемчуга.

– Ах, как хочется видеть жемчуг! И ведь удается! Только за обман детей… читателей ваших, придется заплатить. Всем! Даже тем, кто произвел для этого бумагу в сибирской глухомани. – И, уловив недоумение гостя, поправился: – не забивайте голову, граф… вам и не следует знать, что это за преступление – бросать вызов определению свыше.

– Вам-то, сударь, что за отрада… мучить себя так? И какому-с определению?..

– Мучить? Что ж, верно заметили. А определению… возьмите просто людей… кому-то иметь, а кому-то, оставаясь бездетным, совершить подвиг. Не лишать, а «оставаясь», становиться избранными. Свыше уже решено! Но им оказана честь! Особая!

– Усыновления, что ли? – поморщился Новиков.

– Точно! Людям дано не только рождать новые миры, но и растить! Второе – неизмеримо выше и важнее для вечности! Уж поверьте. И потрясающе благородно для человека. Аристократизм духа!.. – «галстук» посмотрел на Безухова. – Вы ведь своему другу столько раз пытались это объяснить, Петр Кириллыч? В ней, в вечности, не имеет значения, чья заслуга или вина в появлении таких миров. Ведь многие принесли горе человечеству. Архи важно не появление, а что получилось, во что вылилось чудо, на чью сторону встало – зла или добра. Обделенные материнством, принимая ребенка в дом, совершают то, ради чего и родились. Видно, таков был замысел – готовить их к подвигу неизмеримо большему, нежели других. Не случайно число бездетных всегда совпадало с количеством «оставленных» детей. А этим… – говоривший махнул в сторону рукой, – внешнее, зримое понимание своего предназначения, недоступно. Никому… ни звездной «тусовке», ни богемным кружкам, салонам, обманутым публичностью, да и всем пленникам эпатажа. Одно слово – «покупатели». «Ущербность» не случайна, как и точка зрения. И поднимает голову только в желании благополучия себе. Неуемном и единственном. А оно именно там – в эгоизме, деньгах и эпатаже. И, конечно, в «статусе». Люди становятся манекенами. Эстетствующими, надменными и, как всегда, несчастными.

Все эти наклоны тел, слова «чей», «что», «замысел» совсем сбили с толку Пьера. Однако утерянная ныне воспитанность не только удерживала гостя на высоте, но еще и спасала, что было, на самом деле, немаловажным в такой компании. Вдруг его разбудил возглас:

– Вы говорите как человек! – Новиков откидывался назад всякий раз, когда был возмущен. – И будто наяву!

– Угадали. Именно как человек. Такое вы можете услышать только во сне, не правда ли? Даже мысли не допускаете поговорить с ним, не встречали. Но Он, мой хозяин, – собеседник указал наверх, – не ошибается! Только не вздумайте считать брошенных детей по головам. Одна пара может вырастить и семерых.

– Да ладно… далось вам… – издатель помрачнел. – Ну, хорошо. Для чего мы, люди, живем, одарены сознанием, душой… чувствуем красоту природы, фауны, в отличие от лошади… скажем, понятно. – Он сделал паузу. – Предположим, понятно. Но скажите, прозорливый вы наш, одаренный к тому же глубиной смысла, – Новиков усмехнулся, – для чего на земле… нет, не лошади и не дельфины, а шакалы или акулы-убийцы с крокодилами? А «злой и страшный серый волк»? Необходимое звено в пищевой цепочке? Санитары леса? Естественный отбор?.. Меня такое оправдание зла не устроит, в свете ваших обвинений.

– Браво, Олег Евгеньевич! Ведь наука может сказать только «как?», пожирая, убивая и наводя ужас, они поддерживают ту «цепочку». Но никогда не ответит «для чего?» и «почему?». Изучает не то! А масса «щиплет» травку под названием лекции, семинары, курсы… и книги-убийцы. Кстати, в той же цепочке.

«Пуловер» вызывающе ухмыльнулся.

– И тем более не даст ответ, откуда в природе искажения красоты. В тех же шакалах, жабах и крокодилах? Или драконах с острова Комодо. Да, да, поясните, для чего эти рептилии вообще выжили, если в жизни есть хоть какой-то иной смысл, кроме расталкивания других? Карабканья на пирамиду? По-вашему смысл даже прекрасен… догадываюсь. Увяжите его с разинутой пастью крокодила? У меня вариантов нет. Дайте обухом по голове!

– Что ж вы, сударь, видите только его пасть? – ко всеобщему изумлению заметил Безухов. – Да все мы с пастью крокодила! Да-с! Серый волк в нас пострашнее, чем в лесу.

– Олег Евгеньевич! Ну-ка, приоткройте! – «шевелюра» гоготнув, наклонилась к лицу сидевшего напротив.

– А вариантов у вас точно нет. Вы – карабкаетесь, – перебил «виновник».

Было видно, что намек издателя его задел.

– Для озабоченных фауной, поясню: изуродовано было всё. Человек принес зло и «драконам». Они не были такими. Их не боялся никто. А гребень и доверчивый взгляд радовали мир. Но были преданы. Нами. Теперь природа мстит. Не заблуждайтесь – нам, а не бедным газелям, попадающим в пасть. Вы, надеюсь, не испытываете удовольствия от «просмотра»? Я имею в виду выпущенных книг. Смело берите вину на себя, Олег Евгеньевич. – И, видя удивленный взгляд, отрезал: – именно на себя, на издателей. И сейчас. Только в отличие от гостя издательство «Россия» еще и предает. Как ответ? Получили? Если дойдет – выпейте литр водки и ощутите состояние, в котором находится человечество. А как протрезвеет, не ваш мозг, а человечества, – голос неожиданно погрубел, – приступайте к искуплению. Нас-то, да и вас уже «выкупили». Как-то нечестно выходит, если забыть, кого утопили по ходу. Обязаны!., искупить!

– Вы о соблазненных женщинах?! – «шевелюра» расхохотался.

– Нет. Я о судьбах. Фауны… и читателей.

– Ну, ну… загораюсь вашими проблемами, – Новиков снова усмехнулся.

– Нашими, нашими, Олег Евгеньевич. И вы не такой, каким выставляете себя здесь.

– Здесь? А что это значит? – уже весело спросил тот.

– Боюсь вас огорчить любезнейший, – мягко вмешался Пьер, – но согласно Писанию, зло появилось до человека. – Он смущенно улыбнулся.

– А вы всмотритесь в нас повнимательнее граф, – «виновник» обвел рукою стол, – ковырните лоск-то, ужаснитесь. Да разве ж могло оно вылупиться без таких?! Без родителей вышло бы просто недоразумение.

– И все-таки… боюсь… а впрочем, я согласен. И с вами сударь, и с вами, – неопределенно пожал плечами Безухов, выказывая нежелание обидеть кого-либо. – Но разве не талантливо написано? «Ночной дозор»-то? И разве одно это не дает права на память о Рембранте?

– Ха-ха-ха-ха! Ай да граф! Ай да сукин… Ни вашим, ни нашим! Простите, простите вы нас, – «дублет» отер слезу. – От лягушек да к Рембранту! Ну, рассмешили! – он вздохнул. – А что? Мне даже нравится ваш ответ, господин в «шляпе». – Искренняя улыбка впервые «повисла» на лице.

– Никто с талантливостью не спорит, – «виновник», сожаление которого оставалось единственным в компании, развел руками. – И память о таланте неудивительна. Удивительно, что ваш «талант», Петр Кириллыч, не догадался об истинной нужде людей. Ну не холст же оно! И не сходство с реальностью. И даже не мастерство! И уж тем более не вырученные деньги! Спутал. Как и однажды Олег Евгеньевич. Как и однажды… я. Как и все когда-то. Грустно…

– Да в чем же тогда?! – издатель начинал злиться.

– А в том, чем поделилась душа художника. В вашем примере – ничем. Не ушел человек от полотна другим, лучшим. Кресла под такими стонут на подиумах почитания, – «галстук» расстроено мотнул головой. – А вот одна бездетная пара, отправив в путь ребенка, одаряет весь мир, отдает без остатка. Себя. Не знакомо? – Он улыбнулся. – Высота такого творения недоступна креслам.

– Дались вам эти кресла, право… – уныло пробормотал издатель. – Так и под нами стонут… еще как. – Он шевельнулся, стул издал жалобный звук. – Кто бы знал, посочувствовал… а иной и отказался бы. Вот вы бы? А?

– Я бы точно, но если по совести, только в преклонном возрасте, – сознался «виновник».

– То-то же!

Казалось, начало примирению было положено.

– Мозги бы в молодость… да через книгу.

– Вроде тем и занимаетесь? – «дублет» с прищуром посмотрел на человека в очках. – Или пока ноль – десять не в вашу пользу?

– Угадали, ноль – десять. Контора, – тот кивнул на издателя, – опережает. – И, указав на гостя, добавил: – Вот, приходится тревожить образцы.

– Послушайте, – не отставал «дублет», – а вы хоть отчего-то вообще получаете удовольствие? Вот они, – и кивнул на собеседников, – пардон, господа, ну не от кабаков же да положения, или, скажем – от женщин? – но тут же, заметив возмущенный взгляд Безухова поправился, – ну, я фигурально выражаюсь, граф, фигурально, уж простите старика – опыт… – и щурясь ухмыльнулся, – а в глубине души-то… та-а-ак. Ведь прав?.. – он подмигнул виновнику: – Насчет удовольствия… не слышу, получаете?

– Разделите мою радость! – Тот улыбался». – Получаю и получал. Сначала – от того, что пишу. Потом от того что пишу. Дальше – от промежутков озарений… ну и от людей… Спросите: а дальше? Ожидаю обратного. Чтобы тот, кто позволил мне делать это… сам начал получать удовольствие. А я стану исполнять уже обязанность! Напомню: у людей нет никаких прав. Есть только обязанности!

– Господа, – Безухов выглядел измученным, – все-таки осмелюсь повторить вопрос: Где же я? Полагаю-с во времени… вашем… господа, вашем настоящем? Но каком?

– Настоящего вообще нет. Ни времени, ни события, граф, – «виновник» поправил очки. – Всё, что видим, уже произошло. Год, минуту или мгновение назад. Пока отражение света от лающей собаки упало вам на сетчатку глаза, или достигло уха – она уже отлаяла. Всегда и уже! Не бойтесь! Поступайте по совести, а не как вам подсказывает зрение, липнущее к даме. Она уже другая, не ваша – вы все равно опоздали!

– Сударь, я не понимаю…

В этот момент стена вдруг колыхнулась, поплыла и обнажила белую скатерть с картиной Рембрандта на ней ползущую вниз со стола. Из «наплыва» показался человечек в униформе официанта с чем-то похожим на салфетку в руках. Он наклонился, начал поправлять полотно, с любопытством разглядывая стражников капитана Франса, но тут заметил компанию наших героев. Лицо вытянулось, тело распрямилось… салфетка выпала из рук. В это время из длинной щели напротив начал сочиться свет. Уже его «стена», набирая силу, заслонила человечка. Блики заиграли на потолке, зелени сукна, но неожиданно потускнели, и… всё вернулось на место.

– Ну вот, смутили кого-то! – недовольно бросил первый. – И зачем вам было это нужно? – Он с любопытством глянул на соседа справа. – Кстати, салфеточка-то упала еще в те времена, когда болтали, будто все дороги ведут в Рим, и лишь кое-кто добавлял: «Но по пути из Парижа в Лондон – не миновать Петербурга!».

– Хотите обыграть изречение героя Марселя Пруста? Пустое. В его романах нет… – «виновник» запнулся, – нету младенца. Хваля их, цитируя или ругая, без разницы – выплеснуть нечего. Впрочем, может я неправильно вас понял и это просто демонстрация? Начитанности?

– Демонстрация.

– Тогда поправлю – не миновать Москвы. Давайте не обижать и «настоящее».

– Так отрицаете же!.. – усмехнулся Новиков.

– Да вы и впрямь «сказочник»! – шевелюра откинулась и весело затрепетала.

– Господа, господа! Вы имеете в виду Наполеона?! Ну, из Парижа… в Лондон?., через Россию? – изумился Пьер, по-своему интерпретируя последнюю мысль. – Так это действительно-с… сейчас… у нас… вот буквально какой-то час назад или меньше… – И вдруг прикрыл рот ладонью: – Вы… вы меня снова путаете, сударь?

– Да что вы, Петр Кириллыч… – «виновник» опустил глаза, – путают другие. – И кивнул на Новикова.

– Позвольте тогда и мне определиться, – возмутился тот и с досадой отряхнул рукав. – Для чего здесь я? Для намеков?

Неожиданно пол, повторяя фантазию стен, начал проваливаться, изгибаться и, меняя цвет и толщину, обернулся удивительной волной, в прозрачной глубине которой вдруг открылся просторный коридор типичного уездного заведения, знакомого каждому, где люди бывают по работе, или работают по рассеянности, но чаще по недоразумению или нужде. В коридоре, у стены, двое мужчин что-то обсуждали. Один, постарше, то и дело протягивал к другому руку ладонью вверх:

– Тургенев перевел на французский Пушкина «Я вас любил…». Флобер сказал: плоско. Да, да, тот самый, что растоптал в современную эпоху требования относительной порядочности в нашем деле. Это, надеюсь тебе, как доценту известно. А дальше – последователи: Золя, Мопассан, их пламенный агитатор – тот же Тургенев. Прочие «творцы» наркотического угара. Жало в дух! Да ты же читал, помнишь, ходил по рукам один роман? Дочь издателя Сапронова приносила…

Второй утвердительно кивнул.

– Но! – первый поднял палец высоко вверх. – Каковы надгробия! Будешь в Париже – посмотри. А теперь ответь, что первично? Для выбора читателя, сегодня, сейчас. Кто пишет? Или о чем пишет? А может, надгробия?

– Вы забыли издателей.

– А значит, надгробия. Сегодня «кто» – не человек внутри, а имя, навязанное «медиа». Фетиш! Идол. А таким в храм хода нет. Вот она, цена статуса! Ныне… иных еще не схоронили, а камень уже шлифуют. Этакий непрофильный актив в тиражировании книг. И не боятся ведь… хозяева-то. Не верят, в расплату… топчут. Масштаб пьянит. И ведь в церкви… ироды бывают. – Раскрытая ладонь мужчины медленно сжалась в кулак, грозя кому-то. – Опять же, тогда ясно, почему молодому литератору, читая их «политуру», кажется, что он безмерно талантлив. Да что наши! Тронет Фолкнера или Стэйнбека – загордится! Не всякий нобелевский лауреат вызывает подобное чувство. А их много, ох, много… ну и понятно, с монументами!

Говоривший, а читатель, несомненно, узнал в нем Крамаренко, вдруг повернулся и, вглядываясь в наших героев, пробормотал:

– А это еще что такое? Зыбь какая-то… нет, постой, да это же Новиков! И еще кто-то… Смотри, смотри, Андрей – один из шлифовщиков! Вот те на!

Второй, помоложе, хотя и глянул в их сторону, ничего не увидел:

– Что с вами? Виктор Викторович?

Пол осыпаясь крошкой выправился, загудел и сомкнулся.

– А вы, смотрю, батенька, взялись не за свое дело, – дублет, вспыхнув бахромой, погас.

– Что же думаете, мне нужен был официант?! – возмутился человек в очках.

– Не сомневаюсь… как ружье на стене.

– Ну, уж нет, баловство это или умысел… валить все видения на меня не нужно. Без обма… – он поперхнулся, – без участия времени я и шага бы не сделал. Такой ведь был уговор? Еще действует?

– Только на время романа!

– Так еще не финал.

– Злоупотребляете, батенька, повтором… вырываете из меня промежутки… уже отработанные куски. Больно, знаете ли, – маска укоризны хлынула на лицо, голова качнулась, шевелюра спала.

– А вам знакомо это чувство? Боль? Ах, да… ведь в «облике»! Что ж, учту… Больно должно быть вот кому, – «виновник» кивнул на издателя. – Неужели мимо? Олег Евгеньевич?

Человек в пуловере, с интересом наблюдавший перепалку, удивленно поднял брови:

– А мне-то с чего?

– Так шлифуете монументы… прикладываете руку… так сказать.

– Не себе же! Кого из бывших издателей вы помните? Их при жизни-то не знали. Для вас и стараемся, – он виртуозно вернул обвинение. – Для вас! И вообще, я книг не пишу! Не на того вешаете.

– А Степан Бандера, был такой нелитературный персонаж – тоже никого не убил и даже не воевал. Просидел всю войну в тюрьме у немцев. Однако, каково надгробие! Согласитесь, многие тираны позавидуют. Наследие работает с эхом, раскатисто, злобно! Вот такую молитву оставил по себе дружище Степан… – он было понурил голову, но тут же спохватился: – А из «бывших», в отличие от вас, помню Ивана Сытина, который верил в русского писателя!

– Исчерпалась вера-то! – с сарказмом заметила «шевелюра».

– Исчерпались Сытины! – парировал «виновник».

– И все-таки монументы делаю для вашего брата, не путайте! – решимость издателя защищаться не угасла.

– Ну, со мной вряд ли получится. Ведь шлифуете пад-лецам да предателям. И не брезгуете.

– За всеми не уследишь, – с досадой реагировал Новиков. – Сами же сказали – отвечаю за всю Россию. Лес рубят – щепки летят!

– То есть: ядом потчевать – что медом привечать? Души? Согласны? Щепки-то они. Так и ответите?

– Кому?

– Когда призовут! – «Виновник» кивнул наверх.

– Ах, вот о чем? Здесь у вас промашка – не верующий.

– У вас промашка, Олег Евгеньевич. И в главном – предназначении таланта! Вашего… издательского таланта.

– Я протестую! – возмущение Новикова было понятным. – Вот, пожалуйста, – он кивнул на Безухова, – не будь наших усилий, миллиарды не узнали бы о графе… да что там, о самом гении!

– Так миллиарды ведь узнали и другое. Именно вашими усилиями, ваших подопечных, они всаживали то самое жало в дух! И с успехом большим, если оглядеться! Это вы сформировали нынешнюю муть читающего мира!

– Но, но! Здесь уже вопрос о свободе самовыражения, а значит – и в ответственности за таковое. Сами пусть думают!

– Значит, убеждения в «нормальности» безумия, в низком предназначении человека, множась тиражами, свисают виной только с автора? Там, – человек в очках снова указал наверх, – надеетесь, поверят в такие оправдания? Серьезно? Даже дворник понимает разницу между небом и киевским майданом… – он развел руками.

– Сударь! Господа! Какие миллиарды-с?! Какая кровь? – Пьера снова охватило чувство беспомощности, сомнение в собственной адекватности и отчаяние, как и тогда, под Сухаревской башней, с появлением незнакомки. – Ради бога, мне нужно в Москву! Всего лишь! Это какой-то сон, наваждение… или, вы уж простите за бестактность… колдовство! – и, видя недоуменные взгляды, воскликнул: – А что? Что?!., я должен думать? Сначала Ростовы, потом эта женщина… лекарство Болконскому! Явь ли? У меня нужда быть в Москве… поймите ж… дело убеждений, жизни… Да-с! Жизни, если будет вам угодно-с! – Путаясь и волнуясь, он снял пенсне и начал тереть стекла… затем выронил платок, снова снял… но тут же всё повторилось. – Ах, боже мой, боже мой!

– И долго будете мучить? – дублет колыхнулся, меняя свет и сдерживая порыв вмешаться. – Ружье-то… и здесь не выстрелило?

– Нигде… – очки «виновника» грустно сползли по носу.

– Смотрите, смотрите… – палец председателя закачался, – между прочим, Олег Евгеньевич – депутат! К тому же состоятельный. Осторожнее с обвинениями.

– Это всё улетит, пропьется и забудется.

Новиков встрепенулся:

– Да понятно. Но дорог остаток – человек.

– Неужели вспомнили?! – лицо «виновника» выглядело обалдевшим. – Ведь остаток именно и пропьется. А он в вас большой, добрый и сильный. С шансами на любовь к «остаткам» других. Тают «остатки-то» читателей, Олег Евгеньевич! Тают на глазах! Одна пена да Гарри Потер.

– Даже так? – «дублет» ухмыльнулся. – Лесть? Хотите кончить «за здравие»? Или глубже?

– Или.

– Да уж… наваждение… – протянул издатель, делясь кивком с гостем и упорно не принимая реальность. – Интересно все-таки, со мной – то же самое? А Петр Кириллыч? Надо бы запомнить, да утром рассказать жене. Впрямь, будто явь! И с логикой всё в порядке. Преинтереснейший, доложу, сон…

– Действительно… что с вами, Олег Евгеньевич? Ведь «порядочность» не последнее для вас слово? – «виновник» поправил очки и с сочувствием посмотрел на собеседника.

Глаза двух человек встретились. Сошлись. В отличие от позиций, веры и убеждений.

Что-то густое и тяжелое повисло над столом. Даже свет от абажура устал бороться с темнотой и жалобно мерцал, прося о милости не в том месте и не у тех людей.

– Так что же будем делать? – «галстук» обвел взглядом стол.

– С кем? С детьми, Еленой? С Рафаэлем? А может, все-таки с ним?.. – шевелюра «сползла» в сторону гостя.

– Да, пожалуй, начнем с него. Ответьте, граф!

– Разве мой ответ важен?

– Ваш особенно.

«Пуловер» кивнул в знак согласия:

– А то сыпят и сыпят обвинениями!

– Такого слова нет, Олег Евгеньевич. Сыплют.

– Так я вам и поверил, – усмехнулся тот.

«Сказочник» не смутился. Ответ был, ожидаем. Теперь он обращался к Пьеру:

– Понимаете, вы оказались вовлечены в поток событий, которые могут привести к трагедии… – сочувствие в голосе только добавило Безухову волнения.

– И которых не было у нас с вами, граф, – добавил первый.

– И мы должны как-то выйти из положения, – подытожил издатель. – Ну, начинайте, вам же есть что сказать, – он упер кулак в щеку, а руку в бок. – Толстого озарение.

Пьер растерянно пожал плечами.

– Петр Кириллыч, ну миленький, согласитесь же, в жизни нужно делать нечто иное, чем зарабатывание денег! Это цель отвлекающая, ложная! Я ведь только на вас и надеюсь! – Человек в галстуке умоляюще смотрел на него. – Ну кого же еще?! Кого должен тронуть был я?! Ведь опасность «зарабатывания» в том, что оно захватывает, начинает нравиться и пожирает! Уже не отпустит! Ни за что! А потом инфицирует других! Сначала – близких. Так и будешь пленником всю жизнь. Вирусоносителем. До самой… смерти.

– Кто ж мешает? Рожайте детей, стройте дом! – Новиков поморщился.

– Это следующая по степени ложь. Она возвращает к первой. А человека в тюрьму свою. Ведь двери ада заперты изнутри и ключи от них есть у каждого. Не того требует наш приход.

– Приход? Чей? – по досаде на лице говорившего Безухов понял, что зря вмешался.

– На землю, Петр Кириллыч. В жизнь. Не для смерти старалась моя мать… – человек в очках от отчаяния поставил локти на стол и упер в кулаки лоб.

– Сударь… – виновато пробормотал Безухов, – я право, согласен с вами… но, простите, я никогда и не зарабатывал их. Возможно кто-то другой, – он обвел взглядом стол, – поддержит вас.

Стол молчал.

– Тогда, господа, позвольте мне напомнить… о портретах… в галерее. – осторожно начал гость. – Роль каждого чудовищна… простите, еще раз. Непременно побывать надобно-с. Непременно-с!

Стол молчал.

– Отлично! – рявкнула вдруг «шевелюра».

– Петр Кириллыч!? – отчаяние «виновника» было полным.

– Какие портреты? В какой галерее? – издатель снова поморщился.

– Да из прошлого… Романа…

– Романа? С кем? С авторами? С властью? – перебил Новиков, перечисляя знакомые.

– Лучше с совестью. Эти предадут, – уныло заметил «виновник».

– Вы не так поняли, господа. Из прошлого Романа Аркадьевича. Он выкупил ту галерею-с, – Безухов достал платок и начал снова протирать пенсне. – Галерея, в которой и каждого… из нас… портрет. Живой. Мы все записаны в книге жалоб. Да-с.

– Я что-то слышал, граф… – «галстук», морща лоб, обозначил усилие, – говорят, он хочет там, – и снова указал наверх, – предъявить галерею для оправдания. Ну, как настроившие церкви да часовни… тоже ведь надеються на поблажку.

– Ох! Ох! Охо-хо! – человек в дублете опять схватился за живот, – был, был свидетелем превеселого случая! Ох! Ох! Один, в очереди на небесах, где сортируют, кого куда… предъяву сделал и даже сверху храм указал. На мои деньги, кричит, построен! А вон еще часовня! Всех растолкал. Мое место проплачено! Ох, – он выдохнул. – Так те посовещались, за воротами-то, да старший, с крыльями, и говорит: проверили, действительно на ваши. Принято решение… вернуть деньги! – рассказчик снова захохотал. – Ох! Ох! Уморили!

– Да чьих жалоб?! – не выдержал Новиков. – Какая галерея?!

– Человеческих… да, да, господа, человеческих жалоб. Стоны адресны, – совершенно не поняв юмора, ответил Безухов. – Лично к вам. Ко мне. Ко всякому-с. Но главная – к себе. Возможно… затем, на землю-то и ступаем… – он с надеждой посмотрел на человека в очках.

В ответном взгляде виделась поддержка.

– Я уж подумал… полководцев! – воодушевился председатель, пытаясь «подправить» ситуацию. – У них масштаб! Один из «ваших» – Гюго как-то тоже припечатал: «Цивилизация, по жалобе человеческого рода, ведет следствие и готовит тяжкое обвинение против… полководцев». Вы, граф, из тех времен? Так прошу со мной быть на короткой ноге! Извольте!

– Вы так про издателей? – Безухов вспомнил сказанное ранее, но тут же стушевался, заметив по лицам новую оплошность.

– Хм… граф… в самую десятку! – восхищенно заметил человек в очках. – Не ожидал. Однако вы как-то сузили круг… осмотритесь, «десяток» вокруг полно! Убивают не только книгами. Поле брани куда шире. – Он был рад повороту, глаза заблестели. – Сами же с того начали. Мне кажется, вы хотели сказать совершенно другое… ну, смелее, Петр Кириллыч! Через такое пройти! Я не буду выстраивать ваши мысли – довольно! Сами!

Безухов, вряд ли понимая сказанное, пожал плечами:

– Что ж… коли позволите, я, господа, кривить не буду. Не буду-с. – Видно было, что он решился. – И полюбопытствую, раз уж здесь происходит такое: где то человечество, которое обвиняет? Если я в будущем? Да-с, в будущем. Где тот торжественный зал правды-с? Где судьи?

– Мы не можем вам показать ни человечество, ни зал, ни судей, – первый с натянутой улыбкой развел руками.

– Но тогда… – Пьер судорожно сглотнул, – тогда преступно затянутое следствие само… превращается в преступление!

– И опять мы куда-то не туда! – Шевелюра склонилась над зеленым сукном, пальцы забарабанили по столу. В тишине прошло несколько секунд. Вдруг его голова откинулась: – А не хотите ли, милейший, стать председателем такого суда? Вот… – он оглядел остальных, ища поддержки, – мы как-то не можем разобраться с назначением на это место. Оно и есть причина преступной затяжки, как выразились вы. Отправим изучить общественное мнение, гамбургеров отведаете! Да возьмем тот же Крым! Самое место для суда-то! А? Компанию мы вам подберем. Возьмем того же Акунина! Да поменяем Севастополь на Акрополь, Ялту на Ниццу, а русских – на татар. И готова новая история юга Европы! – он искренне расхохотался. – А что? Нынче такое в цене!

Безухов, в который раз, смутился:

– Я не понимаю, ваша честь… простите, я верно обращаюсь?.. – и, уловив кивок, продолжил: – я не понимаю-с, как можно использовать такие слова: «компания», «подберем»… в деле столь значимом для нас… простите меня… для людей… за которых мы собираемся что-то решать? Объясните им, за что столько убито в истории, да-с!.. столько погребено… раздавлено ее обломками.

– И за что продолжают убивать… одни пером, другие – тиражами, – вставил «галстук». – Удивительно в точку, Петр Кириллыч! – И вдруг, закрыв лицо руками, пробормотал: – Боже! Он же стал совсем другим. Всего двадцать страниц! Что же я наделал… кого верну?!..

Но бормотание утонуло в голосах:

– У истории нет обломков! Она цельная, как и я – время! – кричал человек в дублете, недовольный поворотом.

– Именно! – поддержал второй.

– Да и затягивания никакого нет! Это ж надо: преступное! Я только фиксирую, что они творят, – первый указывал на Пьера. – И вы! – палец ткнулся в «виновника». – А он, – Новиков поежился, – только проводник!

– Нет, сеятель. Мелиоратор. Орошает миллионы всходов. Куда нам дотянуться? Верно, Петр Кириллыч? – парировал «виновник», обращаясь за ответной поддержкой. Очки снова пытались ползти вниз. Пальцы пытались реагировать.

– Поймите, господа… – гость, казалось, начал сознавать происходящее, – время тоже могло бы течь по другому… в ином направлении. Скажу более, не мы-с выбираем события, оно выбрало не то, что нужно… в начале начал. И лишь потом стало фиксировать. Потому, простите, так же виновно-с.

– Вот и приехали! Текло бы и текло себе, – председатель не скрывал раздражения. – И всего лишь баловство с фильмом… Старый, понимаете ли, кинотеатр! Втянули! А теперь – на эшафот. – Он повернулся к «галстуку». – Экое мерзкое словечко ввернули давече!

– Ага! Сами признаете! А вот я… как оказался здесь я? – издатель неожиданно взбунтовался. – Не-е-ет, вы – время прошлое, не просто соучастник! Это вы подталкиваете нас! Сколько примеров беззаботной жизни?! Отсеиваете, сортируете и… навязываете! Ведь сохранили! Сделали отбор! И вбиваете, вбиваете, вбиваете! – Лицо его покраснело.

Очки «виновника», наконец, попали на место. Он молча, но, довольный, наблюдал раздор.

– Да нет! Вбиваете вы! – шевелюра с гневом заколыхалась, сполохи сбежали по рукавам. – А я… я… даю и другие примеры! – Он задыхался от волнения. – Да, да, уважаемый гость! – И, взяв Пьера за плечо, добавил: – Я готов привести свидетельство! Смотрите же! – Рука вытянулась в сторону затемненного помещения, которое Безухов заметил вначале. Но контуры мебели заслоняло уже изображение трибуны какого-то стадиона.

– Финальный матч по регби тысяча восемьсот шестьдесят седьмого, – пояснил «шевелюра». – Чуть больше десяти лет как издан адрес-календарь русской императрицы… но даже его особая роль сейчас не важна. Она сыграна. Не важен и автор дагерротипа – некий японец. Вспышка «магния» выхватила совсем не то, на что рассчитывал бедняга… порошок не стоило применять – изобретен для другого. А вот обратите внимание на девочку…

Он встал, подошел ближе и указал на подростка с грустными глазами, лет двенадцати, который был похож скорее на мальчика.

– Чудеса, господа! Просто чудеса! А каковы лица! – Безухов всплеснул руками.

– Совершено верно, граф… о них и пойдет речь, – человек в дублете в знак признательности галантно поклонился. – Точнее, о ее лице. Она прожила девяносто лет и успела увидеть тысячи детских теней, на асфальте Хиросимы. Теней уже от их лиц. Именно тогда был сделан выбор: чтобы кому-то жить, надо кого-то убить. В категорию «кого-то», один человек вписал детей. Заметьте, даже умирая, он называл себя именно так… и свое лицо считал тоже человеческим. Как и вы… господа. Разница в том, что с тех пор, он никогда не отбрасывал тени. И скрывая это, появлялся на людях только в пасмурный день.

«Дублет» отступил назад, взялся рукой за подбородок, изучая картину, и произнес:

– Ну, пожалуй, начнем.

Через секунду кадр изменился… но понять в чем – было трудно.

– Давайте возьмем сразу лет сорок, – видя недоумение компании, предложил человек и сделал руками отталкивающее движение: половина мест опустела. – Умерли. Естественный процесс. Теперь поняли? – Он обернулся.

– И что? – Новиков сидел вполоборота, уперев локоть в стол.

– А сейчас сначала и каждая секунда – год, – «дублет» среагировал своеобразно.

Первый кадр вернулся, мигнул и сменился, затем снова, снова и снова. Теперь уже было заметно, как места редели. Вскоре пустота заполнила почти всё. Оставалось несколько человек.

– Восемьдесят восемь, восемьдесят девять… стоп!

Кадр замер. Девочка сидела уже одна. И вдруг сбоку в кадре появился человек в кожаной куртке и фуражке таксиста. Он шел по этому же ряду, осматривая трибуну. Будто искал кого-то. Пройдя мимо девочки, он в нерешительности остановился, повернулся и внимательно посмотрел на нее.

– Странно, что не заметил сразу! – издатель забарабанил пальцами.

– Я за вами, – произнес таксист и подал сидящей руку.

– А я ждала вас. Всю жизнь.

Стена дождя скрыла кадр, но проступающие контуры улицы, автомобиля с желтым гребнем на крыше и подъезда, у которого он стоял, говорили о «продолжении». Машина посигналила. Потом еще. Автомобиль тронулся, но затем остановился. Мужчина в форменной кепке, ежась под ливнем, быстро поднялся по крыльцу и позвонил в дверь.

– Сейчас, сейчас… – дверь приоткрылась. – Боже, зайдите же, – маленькая старушка подтягивала к дверям чемодан.

– Я сигналил…

– Ради бога, простите… я плохо слышу.

– Это с вами? – мужчина кивнул на багаж.

– Да… все, что осталось от жизни… – она выпрямилась.

Мужчина молча взял чемодан и понес.

Мотор заурчал. Салон почти не освещался.

– Хоспис «Святой Елены», – старушка назвала адрес.

Таксист обернулся.

– Да, да, врач сказал, мне немного осталось.

Мужчина продолжал с удивлением смотреть на нее.

– Ах, вы об этом… семья давно разъехалась. Мы потеряли друг друга… Да и нужно ли беспокоить? Кто-то уже и сам не может приехать… – она вздохнула и попыталась улыбнуться.

Машина тронулась.

«Какая странная у вас татуировка… листочек… красные прожилки…» – услышал он позади.

Мужчина потрогал щеку пониже уха: – Листочек… пришлось… а прожилки – это следы от шрама. Так незаметнее.

– Не могли бы мы заехать… – старушка сказала адрес.

– Конечно. Но это будет длиннее.

– Ничего. Деньги мне не очень-то понадобятся, – улыбка удалась не сразу.

Они остановились у какого-то пакгауза. Женщина прильнула к стеклу – капли почти сливались с ее слезами.

– Здесь я бывала на танцах, – тихо сказала она. – Здесь встретила любимого…

Рука мужчины незаметно выключила счетчик.

Потом такси останавливалось трижды – у старого многоэтажного дома, у проезда в какой-то двор, у входа в парк. Всякий раз старушка подолгу смотрела в темноту, не говоря ни слова.

Две женщины, одна – совсем молодая, вышли под навес хосписа. Казалось, они уже ждали. Поддерживая старушку под руки, увели пациентку внутрь. Мужчина проводил их печальным взглядом:

– Мама… как ты там… родная… – прошептал он и тут вспомнил про багаж.

Когда чемодан коснулся пола, женщина сидела уже в кресле-каталке.

– Возьмите… – она протянула деньги.

– Да что вы… разве можно…

– А я ждала вас всю жизнь…

– Я тоже, наверное… и точно понял для чего, – тихо ответил он и быстро зашагал прочь, скрывая слезы.

Картина растаяла, уступив место прежнему.

Несколько минут все молчали.

– А я читал, – прервал тишину «виновник». – Это рассказ одного таксиста из Нью-Йорка. Внук выложил его в «сеть». Еще признался, что ничего важнее в жизни он не сделал. Всё остальное – дом, работа, даже семья – были пятнадцатыми по счету.

– Да, да, – Безухов опять тёр пенсне. – Возможно, господа, он и родился только для этого дня. И жил ради него…

– Да нет же! – громко возразил «виновник». – Это она!., она жила так долго, чтобы повстречаться ему! Спасти! Исполнить предназначенное. Она! Как вы не поймете. Ждала всю жизнь! Он должен был повзрослеть, через что-то пройти, потерять… только тогда мог понять, почувствовать. Родится. – И грустно добавил: – Есть, есть еще время, Олег Евгеньевич. – И вдруг добавил: – Напечатайте «Таксиста», вспомните о русском человеке.

– Через месяц ее не стало, – стоявший до сих пор «дублет» кивнул на место, где был экран. – Удивительная интерпретация, не правда ли, граф? Я показывал к другому.

– И все-таки нет. Ей можно было уйти раньше! Можно, понимаете?! Как и тысячам других – просто умереть! – не унимался мужчина в очках.

– Ну и причем здесь ваше обвинение, – проворчал Новиков, – что я вбиваю? Не будь меня, эти строки остались бы в столе, – он уже сидел прямо, но в тоне что-то изменилось. – Лучше вернемся к начатому, к истории.

– Вот так и уводят с потока на «бойню», – тихо заметил гость. – И князь Андрей это понял… Теперь и вы, сударь, – он кивнул «виновнику». – Кое-кого, кое-когда и неизвестно зачем… – Что до истории… Так она бы могла быть удивительной… У каждого.

Несвоевременная настойчивость, в удивление всем, вернулась к Пьеру. Сидящие переглянулись.

– Но погребение продолжается господа, да-с, продолжается, – вдумчиво, твердо и не торопясь, добавил он. – Продолжается. – Поворот был просто шокирующим. – Поверьте… только суд, немедленный и решительный суд над теми, кто вел человека десятки, сотни, тысячи лет на бойню-с, а не возвеличивание их, не память!.. Только это может остановить поток смертей…

– Судить монументы?! – издатель развел руками. – Опять за своё! Ведь камни, всего лишь!

– Я только к тому показал, чтоб примерами меня не винили! – вставил «дублет», оправдываясь.

– Жидковато, – не сдавался Новиков, пропустив фразу мимо ушей. – Судите тогда корпуса кораблей, которые, не стерпев бури, утопили тысячи людей. Горы, за извержения прошлого. Брюллова, за напоминание. – Он повернулся к «виновнику», – его за роман. Ну, а меня за депутатство, так и быть. Одинаково бессмысленно… Каждый утащил кого-нибудь в воронку… – И тут же вздрогнул от звука, похожего на треск лопнувшей переборки, который перешел в шипение.

Пар, вырываясь из щелей стен и потолка, вместе с гулкими ударами волн, снова раздвигал своды и пол. Они разъезжались, расслаивались, уступая клубам бирюзового тумана. В этих клубах иного смысла знакомых, обыденных событий, словно привидение, уже рисовалась корма с палубной настройкой в пятиэтажный дом. Она медленно разворачивалась, надвигалась и буквально наползала на компанию наших героев, проходя «насквозь». Послышался скрежет петель, жалобный писк тросов, и за переборкой обозначилось машинное отделение. Раздалось уханье команд с мостика. Новиков даже успел протянуть руку к главному дизелю – корпус подрагивал. Кипящее внутри масло уже не обжигало пальцев мужчины, не приносило боль, как обычным людям и всегда, а возбуждало совсем иные чувства, обманывая.

– Да-а-а! – вырвалось у него. – Внука бы сюда!

Неожиданно «наползание» прекратилось, судно, едва начав «демонстрацию» внутренностей, соскользнуло вниз, словно по стапелям… медленно отдаляясь. Посудину можно было принять за танкер, если бы не четыре гигантских крана, взметнувших свои башни над палубой. Их клювы наклонились над правым бортом, из-за чего корабль перекосился, и левая ватерлиния обнажила ржавое днище.

– Что-то наверное утопили… поднимают, – заметил Новиков.

– Да, крупный, видать, утопленник, – буркнула «шевелюра». – Не угомонитесь? – Глаза поймали взгляд «виновника».

– А в этом море другие не тонут, – сарказм того завершился прищуром в сторону гостя, будто Пьер также боролся с желанием подмигнуть ему. – «Другие» – болтаются на поверхности как…

– Это почему? – издатель обернулся. – Что за привилегия «тонуть»?

– Не принимает оно ваших «кормильцев», Олег Евгеньевич. Никак не тонут в читательском море. Рано или поздно – выбрасывает на берег.

– Читательском?

Удивление разделить мог только один из компании – Безухов. А удвоила его искренность.

– Бред! – Новиков махнул рукой. – Ну… пусть не понимаю я… их… – он кивнул за спину, – авторов, но…

– Отнюдь! – «галстук» встрепенулся. – Как раз напротив. Прекрасно изучили. Ведь они в клювах, как и краны, несут деньги! – «Виновник» перевел взгляд на посудину. – И цель – определить, какой жанр больше? Не так ли? Ну, такая банальная, простенькая цель. – А не понимаете вы – читателей. Даже удивляетесь: те-то за что платят? Не заморачиваясь на их реальных нуждах. Людей, между прочим. Да и какие нужды могут быть у них? Пожалуй, такой вопрос спасительно посещает вас, Олег Евгеньевич? Ведь существует только одна нужда – особой кают-компании. Вот это постулат, аксиома и прием. Безальтернативный! Беда.

– Зацепили! – вдруг заорал первый, в бахроме. – Тянут!.. – и тут же наклонился к соседу: – Кого? А?., если не секрет?

– Не секрет, – «галстук» всмотрелся. – «История государства Российского» всплыла! А ведь как заякорили! Снова ваши, Олег Евгеньевич! Карамзина затмить взялись! Всё идет по плану! Не так ли?

– Черт… – Новиков нервно барабанил пальцами по столу, сидел бы тихонько под Парижем… Нет же подался в стан… Но не мой! Не мой!

– Так ведь за всех в ответе, договорились же, Олег Евгеньевич! Так что кормите, подпитываете безнравственность оппозиции. На ваши деньги автор уничижительно, будто сожалея, пишет, что состоялось-таки оно, государство-то! Ведь на страницах не история страны, а история его отношения к выдуманной им России. Выдуманной для оправдания собственных промахов, нелюбви и презрения к ней. Этакие комиксы-лубки. Но затмить Карамзина не вышло. Да и ценят комиксы в других странах и других парламентах, а не в том, где сидите вы, и чуть что восклицаете: В центре нашего внимания – человек!

– ???

– Это программа вашей партии – могу переслать.

– Вы, что… на свободу слова…?! Опять?!

– Не лукавьте! Нет ее, абсолютной-то. Есть допустимая свобода, и только!., допустимая, в том числе и печати. Допустимая нравственной планкой общества, которую и формирует автор с издателем! А иначе педофилию надо разрешить! Что там по плану у вас дальше? Законопроект?

– Господа, господа, мы отклонились, – тряхнула головой «шевелюра».

– Интересно, кем представит автор Багратиона?! – не унимался «виновник».

– Да, как же-с! Сударь! Изумляюсь вам! Как же-с героя-то!? Разве не кощунственно звучит в устах-то ваших?

– Оккупанты мы, Петр Кириллыч, оккупанты по-нынешнему в Грузии, – тот усмехнулся. – Потому и сложность, незадача. Ведь так!.. – голос зазвучал торжественно, – так!., оккупантам не служат! Так, за оккупантов не сражаются! Так, не прославляют их своим именем в веках! Имя!., меняет всё! Неразрешимая задача, у автора «Истории» Петр Кириллыч! Пришлось вызывать мусорщика!

Ох! Ох-охо-хо! – Дублет затрясся на плечах хозяина. – Вот гостю-то голову заморочили! Имя! А как же с проспектом Буша в Тбилиси? Опять ведет в тупик?! Ох-ох-охо-хо! – И пригнулся к столу. Тот закачался.

– Да, что ж это такое господа?! Кто заякорился?! – не выдержал Безухов. – Кто вызывал-с?!

– Человечество, Петр Кириллыч, человечество. Сами же говорили – великий род пишет жалобу на полководцев. А это, – «виновник» кивнул в глубину зала, – всего лишь «вещдоки». Не более.

– Ах, вот в чем дело, сударь… Тогда… тогда есть и еще свидетельства! – протянул гость. – Да-с! Есть! Я говорил… меня прервали… Всё так странно… Карамзин… Но эти портреты и труды… даже идеи… живы. Всенепременно живы. Как и… вы изволили выразиться?., «вещь-доки»? Ведь в портрете главное – глаза, – Пьер указал на свои. – Изнуряющие, испепеляющие и только порой… врачующие.

– Скажите, любезный, раз уж всё знаете, а где глаза романа? – «дублет» заложил руки за голову, выпрямил спину и с любопытством глянул на гостя. – Что есть они посреди сотен страниц? Было бы неплохо узнать… да разделить с ними вину, кое-кому, чего уж там! Мне начинает пассаж нравиться!

– Да, да, вот поясните, где они? Глаза романа? Сколько не напрягался – не видел! – откликнулся Новиков.

– Нельзя найти то, чего нет в ваших страницах, – заметил «галстук».

– О, нет, сударь! Нет-с! Они прячутся за каждой строчкой, – воскликнул Пьер, – ищут, влекут-с, потрясают и… обязательно любят. Да, да, господа, любят-с! Без этого никак.

– Но карауля на каждом шагу, могут и добить! Не так ли, граф? Растоптать и уничтожить? – «галстук» негромко хлопнул ладонью по столу.

– Конечно! Безразличие знакомо не им, но автору. Он насилует строки… бывает и такое. Да-с, бывает. Однако, поверьте, те всегда упираются, господи, это так видно… Глаза непременно коснутся вас, тронут-с…

– Да что ищут-то? Как определить? А если прячутся? – не унимался издатель. – Поймите, мне профессионально важно!

– Они очень хорошо видны, – прошептал Безухов, – потому что сами вглядываются в читателя… и это важнее. Перед глазами не книга, а человек! Нагой человек, господа. Да-с, нагой. Не книга, а полководец, – добавил он. – Именно полководец. Ведь тоже зовет на бой, собирает и трубит-с… Поскольку смел, прозорлив, отчаян. И тоже подсуден – ведь томиться под страшным обвинением! Не ведая сроков!

– Позвольте, позвольте, это ж те самые баррикады… с кровью, – вмешалась «шевелюра».

– Баррикады. Но не с кровью, а с любовью-с! Не гнать, давить и убивать, а прощать, любить и обнимать. Просто та баррикада – выше. Неизмеримо выше! Да-с! Виднее всем.

Пенсне снова оказалось в руках. Платок принялся за дело.

– Вот мы… смотрим друг на друга, и не понимаем о чем спорим. Оттого и беда за столом-с. А вовсе не в цвете панталон, простите великодушно за сравнение с военными. Или в оправданиях Наполеона – их не было даже в мемуарах. И кто-то прольет кровь… в истории, а кто-то… поделится добром. Извольте принять такие доводы-с! И от погон-то не зависит. – Мужчина дыхнул на пенсне. – Мой лучший друг это понял на смертном ложе, а я сейчас… – Он опустил голову. – Уж не знаю… кем буду-с, если и теперь…

– Тоже судить, что ли?! Страницы-то? – воскликнул Новиков.

– Безусловно. Каждого полководца, господа, каждую строчку. Непременно-с!

– Но бумага! Книги! Где разумность? – раздражение не скрывалось.

– Те же монументы… А разумность только мешает, – пришел на помощь человек в очках, – она требует благополучия, а не благонамеренности. Второго требует душа. А спутник первого – жертвоприношение. Ради идолов! Ну и семьи, статуса, любовниц… Да много чего выдумано для оправдания!

– О! Я понимаю вас, понимаю сударь! – Пьер восхищенно смотрел на человека в галстуке. – Вы и впрямь сказочник! Да-с! Удивительный, чудный сказочник. И пусть… никто не отнимет у человека права на жертву, но и не дает права на жертву людьми… другими людьми-с. И как только эти «другие» отпадут – ни один из первых свою жертву не совершит! Жертвоприношение прекратиться! Прекратиться… господа! Как просто! – Он с надеждой оглядел лица. – И я… мы… наверное можем что-то сделать для этого. Даже обязаны-с! Вот, сейчас, здесь, в комнате.

– А что? Зеленое сукно уже есть. Нужен судья! Я же говорил! – С сарказмом заметил человек в дублете, вставая.

– Увы. Все изменилось уже в двадцать восьмом, – уныло заметил Новиков. – «Куклу с миллионами» режиссера Комарова, «Черный конверт» и «Великосветское пари», Стенбергов, заменил плакат «Механизируем Донбасс!» Так решил тот судья. И плевал он на время прошлое… А потом, кумир немого кино, – заметьте, – он наклонился к человеку слева, – не мой – читателей!.. – Гарри Пиль, да, да – «Черный конверт»… поклонником которого был Валентин Катаев, а упоминал Маяковский – подался в эсэсовцы. Так что глаза ваши «прошлые» меня разочаровали, как и «вещдоки». И никакой водки не понадобилось! Вот вам мой ответ! Обухом! Как желали! Давайте-ка лучше ко дну… тьфу, по домам господа.

– Так семьдесят два негатива его пленок погибли при бомбежке! – возмутился Дублет. – Значит, плевал-то, не он! Настигло! Да и черный конверт всё ходит по рукам. Ищет.

– Метка. – уныло протянул человек в очках.

– Пожалуй. Впрочем, согласен – пора кончать.

Но произошло иное. Виновник всего, что случилось сегодня здесь, повернулся к Безухову и, разделяя «усталость» абажура, произнес: – Простите нас, Петр Кириллыч. Вы всего лишь были невнимательны… Дважды, дважды нужно щелкнуть струной. А разочарован здесь другой, – и посмотрел на Новикова. – Ведь «механизируем Донбасс», как это по-вашему, по-издательски!

– Изумленный гость, спохватившись, тут же начал шарить по карманам. Дрожащие руки поднесли вытянутую пружинку к самому пенсне, и растерянно, с улыбкой, будто извиняясь, он исправил трагическую ошибку автора.

Человек в очках лишь успел произнести: – А на самом-то деле, милый Олег Евгеньевич, вы совершенно по-другому поводу здесь, – рука мужчины успела накрыть ладонь собеседника. – Уравняйте цены в столовой ленинской библиотеки с вашими, в депутатской. Больно смотреть, как люди приносит еду в пакетах и кульках, ведь на Никольской, у Кремля, стоимость бизнес-ланча в ресторане ниже, чем обед в главном книжном храме страны. Отмените чей-то пожизненный госзаказ. Очень прошу. Явите силу. «Отмен» вам ох как зачтется.

– Э-э-э-э-э!!! – Уходящий крик адресата утонул в бездне расколотого свода, куда полетели и стол, и зеленое сукно, и фиолетовый галстук, и камзол.

Шевелюра улеглась, человек наклонился, отряхиваясь от пыли, и зло бросил:

– Ты поглянь… ну как вместить троицу, куда подвесить? – Он выпрямился, глядя вслед улетевшим: – Прямо «Крестный ход» Репина – все кого-то бьют. Отец – сына инвалида, жандарм кого-то еще… Этот, очкастый – правого, тот – обоих, в Украине, как принято – евреев и друг друга… про поляков уж позабыли. А у нас, как обычно – власть. Ох, мать-Россия, мать Россия!

И покачал головой.

– Ну, а парочка-то усмешила! То же мне, ополченец-сказочник!.. вместе с цилиндром сподобились искать правды на Тавриде… Так и свои кулаки зачешутся… – человек внимательно посмотрел на них. – А может, столетняя годовщина? Четырнадцатый год все-таки… 17 марта… рановато вроде – тогда ближе к лету случилось. Да и не похоже, по Крыму-то. Ох, Лермонтов, Лермонтов! Оставил бы ты Россею в покое! Понедельник ведь… а уже самый известный выходной в истории. Хотя всегда был невезучим. Опять же мартовский. Не стучит! – человек на секунду задумался, – однако, как смотреть… для кого и верно! – Он озорно хлопнул в ладоши и потер от возбуждения руки. – А как отмечают, шельмецы! Не иначе, взаправду народное гулянье… лет двести, не видывал. Эхо-то, вона, от Стамбула до округа Колумбия долетело… и скольких посшибало на пути! Вынесло из кресел… Всё горчицей загадили! А ведь уже моё! Моё! Прошлое не причешешь!

И довольно поправил копну волос.

– Впечатано! Хм, а третий-то, по-моему, проняло… – он вгляделся в стену и пробормотал: – Однако, времена… Как буду принимать в «себя»? Что оставлю? – И почесал затылок. – Пожалуй, депутатство.

* * *

«Что было в этих страницах, – подумал г-н N, – несовершенство или неудовлетворение им?» И сразу понял: «Скорее, удовлетворение несовершенством. Что ж, торопливость тоже ищет оправдания, как и человек – любому поступку. Ведь уверенность, будто лучшая подушка – чистая совесть – заблуждение и обман».