Когда открываются тайны (Дзержинцы)

Сергеев Петр Тихонович

 

#img_1.jpg

«Наша сила заключается в том, что мы, имея власть, не опьянились ею».
Ф. Дзержинский.

#img_2.jpg

 

ГЛАВА I

В РОДНОМ ГОРОДЕ

Охрипшая от надрывного свиста «кукушка», наконец, получила разрешение на въезд. Поезд медленно поплыл от семафора мимо серых, исцарапанных пулями пристанционных зданий, криво изогнулся на входной стрелке и как-то сонно, без торможения, замер напротив вокзала, словно ткнулся в невидимое препятствие.

Сергей Петрович Бородин подышал на заиндевевшее стекло теплушечной рамы и сквозь оттаявший кружочек разглядел на фасаде вокзала, как раз там, где должно быть название станции, трепещущий на ветру плакат с кривыми буквами: «Разруха страшнее Врангеля».

Привычным жестом одернув кожанку, Сергей Петрович помог немолодой, суровой с виду женщине стащить с полки вагона дорожный узел, пропустил её вперед.

После многодневного пребывания в затхлом вагоне, прокуренном махоркой, воздух привокзальной площади показался сладким. Его хотелось пить маленькими глотками, как пьют свежую ключевую воду. С пасмурного неба сыпала снежная крупчатка. Со стороны замерзшего Днепра набегал пронизывающий сырой ветер.

Родной город встретил Бородина непривычной тишиной. Бородин не искал попутчиков, поэтому переждал, пока немногочисленная толпа пассажиров рассеялась, затем, словно вспомнив о чем-то, круто повернувшись, направился в здание вокзала.

Входные двери вокзала не закрывались ни на минуту, и все же воздух в зале ожидания был удушливый, застоявшийся. Казалось невероятным, что люди даже в такой обстановке могут заниматься своими обычными делами: есть, спать, рассуждать и спорить.

Круглосуточный говор утихал лишь в те мгновения, когда здание вокзала вздрагивало в такт приближающемуся поезду. Люди, истомившиеся ожиданием, вскакивали со своих мест, толпились у выхода в надежде вырваться из этого тупика — последней железнодорожной станции Херсон.

Когда Сергей Петрович переступил порог зала ожидания, пассажиры уже пережили одну из таких напрасных тревог: никому не было известно, когда прибывший поезд отправится обратно. Придут смазчики, постучат по колесам, выбракуют «больные» вагоны. Затем санитары обработают теплушки противотифозной жидкостью, сменится паровозная бригада и загрузит тендер вместо дров старыми шпалами, сложенными в штабель у тупика. Лишь тогда железнодорожное начальство вместе с военным комендантом станции будет решать, как использовать этот эшелон, чудом добравшийся до прибрежного города.

— Товарищ комиссар, скажи по-честному: сколько нас мариновать здесь будут?

В упор на Сергея Петровича уставились иссиня-ясные глаза молодого красноармейца. Раненый боец держал на весу забинтованную левую руку, прижав ее, точно куклу, к груди, время от времени покачивая ею, морщась от боли. Буденовка бойца, с выцветшей и немного помятой звездой, оползла набок, обнажив часть стриженой головы.

— Нет паровоза! — ответил ему Бородин чужой фразой, мельком слышанной им на перроне от коменданта, который отгонял каких-то женщин от теплушек.

— А маневровый?! — не унимался молодой красноармеец. Брови у него были белесые, жидкие, и от этого все лицо казалось еще моложе.

В этот самый миг, словно дразня пассажиров, у низких окон вокзала зашипела паром маневровая «кукушка», издевательски звонко прокричав девять раз подряд.

— Айда к начальству! Даешь маневровый! — загалдели пассажиры и во главе с белобрысым бойцом пошли через зал. Бородин невольно вспомнил свой многодневный путь от Москвы до Черного моря. Всюду он видел такие же вокзалы, таких же обездоленных людей, передвигающихся с одного места на другое. Вся страна была сдвинута с места вихрем революции.

Сергей Петрович пожалел в этот момент, что выделяется своей внешностью из серой многоликой массы. Хотелось затеряться в толпе, посмотреть, послушать, о чем говорят здесь люди.

Постояв немного у карты военных действий с замерзшими флажками на Перекопе, Бородин пристроился к выходившим на перрон людям, среди которых мелькала буденовка синеглазого красноармейца.

Порыв морозного ветра загрохотал листами фанеры, заменявшими станционные окна. В такт им трепетало над входом, грозя сорваться с места и улететь, красное полотнище с надписью: «Разруха страшнее Врангеля».

Кабинет начальника станции размещался с другой стороны здания. Люди, ввалившиеся сюда, выкрикивали свои требования. Начальник станции, тучный человек в железнодорожной форме, устало и скорбно, в который уже раз, разъяснял, что маневровый паровоз прошел в депо.

— Все, что зависит от нас, сделаем, — сказал протискивающийся сквозь толпу комендант и добавил громче:

— За ночь уедете все.

Толпа одобрительно загудела.

В противоположность начальнику станции, комендант был высок ростом, костляв, чисто выбритое лицо подчеркивало почти болезненную худобу лица. Под левым глазом часто дергалась жилка — от переутомления, слабости, бессонницы. Но голос его гремел молодо, уверенно. Этому голосу хотелось верить.

— За ночь все уедете! — повторил комендант.

Слова прозвучали успокоительно. Но невесть откуда появившаяся рядом с Бородиным женщина сказала требовательно:

— Печку растопить бы... Пеленки негде просушить, да и портянки солдату погреть следовает?!

— Нету дров, мамаша! — отозвался комендант.

— Я тебе не мамаша, а жена красноармейца, — обиделась женщина, поправив свесившуюся на лицо прядь волос. Она была и впрямь совсем молода. Комендант виновато отвел глаза в сторону и, немного поразмыслив, сказал:

— Могу выдать шпалу, но топить будете сами...

Не прошло и получаса, как в зале, где размещались командировочные, больные и раненые красноармейцы, загудела «буржуйка». Дверь распахнули, чтобы тепло шло по всему коридору, где вповалку, прислонившись друг к другу, размещались гражданские.

У печи проворно хлопотал широкоплечий подросток в рабочей спецовке. Единственным инструментом его был чуть искривленный ломик, которым паренёк дробил шпалу и «шуровал» в печи. Парня звали Грицюком — так обращался к нему раненый боец. Он приблизился к печи с котелком и поставил его через чье-то плечо на раскрасневшуюся «буржуйку». Из коридора время от времени слышался плач детей и монотонное: «Мама, есть хочу...»

Боец сорвал с головы буденовку, взял ее в зубы и пополз на коленях в самую гущу солдатских тел. Он вернулся к печке с полной шапкой черных сухарей и хлебных крошек от голодного красноармейского пайка.

— Грицюк, засыпь в котелок, — обратился он к парню, хлопотавшему у печки.

Голодных ребят накормили кашей из хлебных крошек, и они умолкли. Сергей Петрович прислонился к притолоке полураскрытых дверей. Внимание его все больше привлекал Грицюк. Парень сновал там и сям: кому-то подтащил узел, кому-то помог перемотать бинт. Вот буденовка его уже мелькнула в середине зала, где стоял небольшой столик, застланный кумачом. Рядом, облокотившись на конец стола, сидел рослый красноармеец с забинтованной головой. На его коленях покоилась гармонь.

— Тульского происхождения? — спросил подошедший Грицюк, ласково тронув уголок гармоники.

— Мы оба из тех краев, только вот хозяин заслаб от пули.

Красноармеец вздохнул и любовно провел темной от грязи рукой по цветастым планкам с белыми перламутровыми пуговицами. Грицюк заметил, что на гармонике были такие же потертые ремни, как и на винтовке: «Видать, боевая!»

— Может дашь побаловаться?!

— Она у меня нежная, что девушка... не всякому в руки дается... Зря пальцами перебирать — все равно, что серпом по мягкому месту водить... — Но, встретив просящий взгляд парнишки, владелец нежного инструмента добавил: — Если соображаешь, попробуй.

У Грицюка по-детски заблестели глаза. Он осторожно взял гармонь, перекинул ремень через плечо, присел на край стола и прислонился щекой к растянутым мехам, сузив от удовольствия и без того неширокие щелки глаз.

«...Слушай, рабочий, война началася...» — тихо запела гармонь. Когда гармонист ударил по басам и сам затянул: «Бросай свое дело, в поход собирайся», — вслед за ним, сначала тихо, вразнобой, потом все стройнее, зазвенели десятки усталых голосов, наполняя дремотный зал бодростью.

Сергей Петрович слушал песню и с восхищением следил за быстро мелькающими пальцами юного гармониста. До слуха его все отчетливее стал доходить то приближаясь, то удаляясь, женский голос, красиво вплетающийся в нестройный хор вокзальной публики. Бородин, вытянув шею, стал приглядываться, подсознательно разыскивая в табачных сумерках хозяйку красивого голоса. И вдруг он увидел ее: это была та самая красноармейка. Отогревшись у печки, она сняла ватник, сбила платок на затылок и сидела теперь непричесанная, с разметавшимся во сне ребенком на руках. Она тихонько покачивала его в такт походной песне, не выкрикивала, а как бы роняла в густой поток мужских голосов протяжные слова песни. Глядя на ее круглощекое лицо с широко раскрытыми неподвижными глазами, Сергей Петрович внезапно уловил неприметную вначале глубокую тоску-горечь в голосе женщины. Словно в подтверждение его догадки, красноармейка как бы поперхнулась на словах «и как один умрем». Подбородок ее задрожал, веки заморгали часто-часто. Она не успела высвободить руку, чтобы стереть слезы, порывисто наклонилась и спрятала лицо в полу шинели, которой прикрывала ноги ребенка.

Сердце Бородина сжалось. Повернув голову, он встретился с любопытным взглядом широкоплечего солдата, искоса наблюдавшего за ним. Боец был давно небрит и от того казался пожилым, но глаза его, серые как ноябрьское небо, глядели по-юному беспечально, даже с некоторой хитринкой. Сидел он на каком-то тряпье, поджав под себя левую ногу. Правая нога, до колена деревянная, была вытянута и служила своеобразной опорой и, если угодно, средством производства. Воин, ловко орудуя ножом, вырезал на ней из обрубка толстой палки какую-то детскую игрушку.

— Гордая женщина! — воин чуть заметно кивнул в сторону молодой матери.

— А вы ее знаете? — спросил Бородин.

— Мужика-то у нее беляки ухлопали. А на войну они вместе шли — такая уж любовная у них история вышла... Ну вот я ей говорю давеча: может, деньжонок, Ольга Никифоровна, примешь: у меня немного есть, да и ребята собрали бы на сиротство... А она: «Себя, говорит, пожалей, солдат. Пока мы, говорит, с Ваняткой вдвоем, да власть народная с нами, мы не сироты. А вот тебе, говорит, и осиротеть не мудрено: не всякая баба калеку примет с войны...» Сказала, как узел завязала, как в воду глянула: у меня и вправду полный разлад по этой части. Пока в госпитале лежал, невеста замуж за другого выскочила. А эта бы себе такого не позволила, — снова кивнул в сторону красноармейской вдовы воин. — «Будем, говорит, с Ваняткой на папкину могилу ездить каждый год». Во, какие бывают бабы!

— Молодец! — похвалил Бородин.

Боец, преисполненный доверия к Бородину за поддержку, быстро досказал:

— Ты думаешь, комиссар, я ей попутчик? Совсем наоборот: она из Орла, а я донбасский. Ехал вслед за нею с Каховки, только не признавался, что ради нее в другую сторону повернул: где узелок поддержу во время посадки, а когда мальчонку позабавлю. Решил я ее до самых родных мест проводить. Будь что будет. Вроде приказ я получил от своей совести, не могу не выполнить до конца.

— Правильно делаешь, товарищ! — горячо похвалил воина Бородин.

Не успели утихнуть последние аккорды боевой походной, как кто-то тоскливо вздохнул:

— Эх, якбы «Дывлюсь я на небо...» Давно не чув...

Грицюк еще ниже наклонился к гармонике, шевельнул ее лады. И полилась, точно весенний ручей, мелодия старинной песни.

Грицюк закончил вступление и кивнул вставшему возле него красноармейцу:

Дывлюсь я на нэбо Та й думку гадаю...

Песня шла от сердца, а потому проникала в самые души людей.

Чому я нэ сокил, Чому нэ литаю...

Когда они закончили, люди в каком-то торжественном и немом изумлении долго молчали... Это было раздумье, мечты о самом заветном. Никто не посмел нарушить это мгновение ни задорным выкриком одобрения, ни хлопком в ладоши, лишь подобрели, посветлели суровые лица.

Бородин уже не мог хоть изредка не поглядеть в ту сторону, где расположилась молодая мать с ребенком. Она справилась с нахлынувшими чувствами и, улыбаясь, шептала что-то своему первенцу.

Боец, приоткрывший Бородину горькую судьбу этой женщины, тоже бросал на нее отрывистые взгляды, ловко орудуя ножом.

Гармоника издала призывный звук и рассыпала в зал серебряный перебор чечетки. Люди расступились перед Грицюком. В середину круга вышел высокий стройный боец, у которого из-под расстегнутого воротника гимнастерки виднелись бинты. Он подтянул голенища сапог и начал дробно хлопать по ним ладонями в такт гармонике. Белобрысый красноармеец с подвешенной рукой отозвался на этот вызов. Они долго и усердно плясали, осторожно обходя друг друга.

Потом Грицюк, словно вспомнив о чем-то, оторвал руку от клавишей, смахнул с лица капельки пота, так же осторожно, как и брал, опустил гармонь на руки хозяину и зашагал к выходу.

— Куда, Грицюк, путь держишь? — окликнул парня стоявший на перроне комендант станции. Он козырнул подошедшему Бородину, не сводя глаз с Грицюка.

Тот остановился, поправил съехавшую набок буденовку.

— Мне обратно в город, товарищ комендант, в уком комсомола. На вокзале митинг поручили провести, а получилось... — Грицюк виновато переминался с ноги на ногу, не находя слов.

— Хорошо получилось, — заметил Сергей Петрович. — Сейчас важно настроение поднять пассажирам. Это, брат, не каждый сможет...

— Я тоже так думаю, — подтвердил комендант. — Только вот не знаю, чем бы тебя наградить за эту работу.

Грицюк смущенно посмотрел на Сергея Петровича, на коменданта и вдруг выпалил:

— Товарищ комендант, не найдется ли у вас еще старой шпалы?

— Шпалы? — удивился комендант.

— Так точно, негодной какой-нибудь. У нас в укоме холод собачий, а я ведь тоже комендант: помещение укома на моей совести. Завтра комитет собирается. Хочу обогреть ребят.

Бородин и комендант переглянулись.

Через несколько минут Грицюк тащил по скользкой ледяной дороге полученную у коменданта награду.

* * *

Выйдя на площадь, Сергей Петрович раз и другой приподнял вещевой мешок, набитый книгами, как бы взвешивая его. Взять на плечи?

Не близок путь, а тут еще вещевой мешок... Комендант предлагал выделить ему в помощь красноармейца из внутренней охраны, но он отказался.

— Стой, милая! Стой, не крути мордой! — вдруг послышалось за углом, и через минуту, пятясь, оттуда вышел старый человек в ветхой одежонке. Держа под уздцы лошадь, он осторожно проводил между кучей камней и углом здания облупившийся фаэтон. Изможденное лицо и сгорбленная фигура старика, помятый и выцветший армяк говорили о нужде и заботах. Это был извозчик.

— К центру, — коротко распорядился Сергей Петрович.

Извозчик недоуменно посмотрел на пассажира, не двигаясь с места.

— Про центр теперь в нашем городе понятия разные: если ты, к примеру, комиссар — твой центр на Говардовской, где политотдел расположился, в командирах состоишь или начальниках — совсем другая речь об центре — на Суворовской, где штаб; если только партейный — то свезем в уком, там же по соседству и Совет. У этих опять же свой центр. Уком и Совет вместе городом управляют.

— Вот туда, где вместе, и вези, — улыбнувшись, ответил Сергей Петрович.

Лошадь тихо застучала подковами по мостовой. Возница искоса поглядывал на пассажира, на его блестящую черную кожанку, стараясь перехватить рассеянный и в то же время задумчивый взгляд пассажира.

«Нос горбинкой, в глазах сурьез, — отмечал про себя возница, — а говорит чисто по-московски, словно барин... Только не барин он, не из господ, хоть и подворотничок белый носит, и одежда блестит, пары две сапог скроить можно бы... Доброта в лице чисто нашенская, открытая... Без зла человек сюда пожаловал, на доброе дело, видать», — заключил он свои размышления.

Когда поравнялись с полуразрушенной каменной оградой, из-за которой виднелись кресты и верхушки могильных памятников, извозчик приподнялся на козлах и ткнул кнутовищем в невидимое пространство.

— Завод Гуревича.

На Сергея Петровича нахлынула волна воспоминаний: на этом заводе им пройдены первые шаги самостоятельной жизни.

— Всех святых кладбищенская... — угрюмо объявил извозчик, осенив себя крестным знамением. Он указал кнутовищем на купол одинокой церковки.

У небольшого мостика, на взгорье, лошадь вдруг стала, шумно вздохнув, как удрученный бедою человек.

Извозчик виновато посмотрел на своего пассажира.

— Вы на нее не серчайте, товарищ хороший, стара она, а кормежка — один раз в день. В городе никакой добычи на этот счет, а деревни бандиты обсели.

Он слез с козел, подтянул чересседельник, поправил наклонившуюся дугу и, погладив вылинявшую, в буграх, шею лошади, заговорил с нею:

— Ехать надо, милая... До рынка недалече, маленько поднатужься, ужо на сенцо и заработаем...

В стороне показались мрачные башни грязно-серого цвета, и Сергею Петровичу стало не по себе. Он даже кашлянул, заерзав на сиденье.

— Тюрьма, — сообщил извозчик.

Бородин, конечно, знал эти места. Но ему не хотелось перебивать старого человека, который пытался таким образом развлечь своего пассажира, а может, и просто поговорить от скуки.

Хмурое небо все больше затягивалось серыми тучами, и когда впереди показались каменные белые флигельки, извозчик оживился, вспоминая:

— Скоро богоугодное заведение. А на этом самом месте, — вытянул он руку с кнутовищем в сторону покрытого холмами поля, — ярмарки были. Какие ярмарки! Пуд овса — четыре копейки.

Здешние ярмарки помнил и Сергей Петрович. На взгорье стояла карусель. Сидя на деревянной лошади, раскрашенной в зеленую краску, можно было разглядеть все вокруг: рогатых волов, тянущих мажары с красивыми глиняными кувшинами, белый фартук важного мороженщика, черный цилиндр шпагоглотателя. Иногда здесь останавливался цыганский табор.

— Коли интерес имеете, посмотрите на этот памятник, — прервал извозчик нахлынувшие на Бородина воспоминания о юности. — Англичанин, а добра людям много сделал.

Фаэтон поравнялся с изгородью, за которой возвышался обелиск, воздвигнутый в начале девятнадцатого столетия в честь Джона Говарда, английского гуманиста, врача, приложившего много усилий для спасения жителей города от эпидемии тифа.

Сергей Петрович решил заехать к старому другу, заводскому слесарю Илье Митрофановичу Жукову, который жил на Засыпной балке. При въезде в балку приезжий неожиданно для извозчика попросил остановиться. Он снял с экипажа свои вещи и, достав бумажник, вынул несколько кредиток и подал их старику.

— Спасибо, папаша, поезжай на рынок за сеном.

Пока извозчик поправлял подпругу, он достал из вещевого мешка воблу, кусок черного хлеба и протянул их старику. Тот часто заморгал, радуясь щедрости незнакомого человека, и, подышав на свои пальцы, сжимающие деньги, сказал душевно:

— На всю неделю кормилица наша довольствием обеспечена будет. Могу, комиссар, оставить свой адресок: коли надо, вызывай без стеснения. Здесь всякий знает Матвея Куренного. Мы с превеликой радостью... В долгу не останемся. — И он ласково потрепал понурую «кормилицу» по вылинявшей холке.

* * *

Десятилетний сын Ильи Митрофановича Жукова Володя проявил необыкновенное любопытство к гостю. Он, по знаку матери, залез на высокую лежанку у печки и накрылся там с головой; спать, конечно, он и не думал. Одним глазком Володя наблюдал из-под старенького одеяла, как собирались друзья отца, оказавшиеся хорошо знакомыми и Сергею Петровичу. Они уселись вокруг стола под керосиновой лампой и словно забыли о Володином существовании. Только Сергей Петрович, вытирая чистым вышитым полотенцем умытое с дороги лицо, шутливо боднул пальцем шевелящийся под одеялом комок. Мальчик взвизгнул от удовольствия.

Хозяин дома Илья Митрофанович, невысокого роста, коренастый, голубоглазый, всегда задумчивый, и его жена, приветливая женщина, которую гости называли просто Федоровной, хлопотали по хозяйству. Вокруг стола разместились бабушка и гости: модельщик завода Илюша, подвижной, как ртуть, кузнец Шепель, слесарь Исаев и двое совсем молодых рабочих.

На столе горделиво возвышался большой медный самовар, из отверстия в крышке, точно из-под паровозного клапана, струился пар. Тут же на цветастом стеклянном блюде лежала опрокинутая из кастрюли кукурузная мамалыга.

Хозяйка, окинув гостей извиняющимся взглядом, ниткой порезала мамалыгу на ровные ломтики.

— Угощайтесь, — сказала она, и стала наливать в стаканы морковный чай.

Бородин, водрузив на табурет вещевой мешок, принялся выкладывать остатки своего дорожного пайка. Тут было немного черных сухарей, несколько штук вяленой воблы, кусок сахара.

Федоровна запротестовала было, но кузнец Шепель степенно сказал:

— Не колготись, Федоровна. Сергей знает, что делает. Обидеть можешь человека.

За чаепитием гости стали сначала осторожно, потом все смелее задавать Бородину вопросы о международном положении, о Москве, о Ленине.

Обычно сдержанный на слова, Сергей Петрович чувствовал себя здесь, словно в родном кругу. Он вкратце рассказал о Москве, о своей недавней встрече с вождем. Не умолчал и о том, зачем ему понадобилось возвращаться в родной город: что скрывать, все равно ведь узнают через день-другой.

— Отвоевались мы вроде, — закончил свой рассказ гость. — С внутренними и внешними. А все же бешеная собака и побитая зубы скалит. Чуть спусти с глаз — она тебя исподтишка укусит.

— В открытую мы их осилили, а вот исподтишка — так рабочий класс не учен действовать! — вставил свое слово Илья Митрофанович. Бородин согласно кивнул головой, продолжая:

— Сейчас они мечтают взять нас измором. Буржуазные газетки так и пишут, что Советская власть не продержится и до весны, с голоду, мол, большевики подохнут.

— Собака брешет — ветер носит, — подал реплику кузнец Шепель.

С улицы доносилось завывание ветра. Илья Митрофанович подошел к окну и плотней закрыл форточку. Ногтем большого шершавого пальца он провел по заиндевевшему стеклу и решительно сказал:

— В бою помирать не хотелось, а от тифа или от голода и того горше. Драться надо...

Он возвратился к столу, приложил ладони к горячим бокам самовара.

— Хлеб у крестьянина-середняка есть. Он поделится с рабочим, только к нему подход нужен, — раздумчиво сказал Сергей Петрович.

Слесарь Исаев при этих словах встал из-за стола. Его левое плечо заметно перекосилось от незажившей раны, полученной под Перекопом.

— К крестьянину подход простой: дай ему плуг, борону, колесную мазь, одежду — и хлебушек у нас на столе появится.

— А к кулаку откуда заход? — вставил кузнец Шепель, и тут же ответил:

— К кулаку — кулак под дыхало!

— Всякому овощу — свое время, — перебил его Жуков, — и до кулака доберемся. Сергей прав: к середняку подход нужен и наша помощь. Мы тут кое-что изобретаем к весенней посевной, для обмена на продукты, — повел он глазами в сторону Бородина. — Меди только не хватает, придется чайники и самовары на переплавку пустить.

— Был бы уголек, — пробасил кузнец мечтательно, — или шахта заброшенная какая поблизости. А то вот из шлака выковыриваем по крупице. Худо дело.

Огрубевшие пальцы кузнеца зашевелились, точно он проделывал сейчас свою повседневную, недостойную мастера, работу по сбору угольных отбросов.

Сергей Петрович встал из-за стола, поблагодарил хозяйку и твердо заявил:

— Границу на замок приказано запереть, чтобы ни один клоп не прополз из-за кордона.

— Мы такой замочек тебе отольем, Серега, что будешь доволен.

— А кузнец Шепель и ключик к нему сварганит, — пошутил модельщик Илья.

Сквозь сон Володя еще долго улавливал то разгоряченные выкрики гостей, то их приглушенный шепот.

Проснувшись рано утром, Володя увидел неподалеку от себя Сергея Петровича. Мальчик разглядел в утренних сумерках его впалые щеки, притемненные отросшей щетиной. На вешалке висела портупея со сверкающими пряжками. Мальчику тут же захотелось потрогать новенькую кобуру, а может быть и подержать револьвер в руках. Но гость повернулся на бок, лицом к мальчику. Сладко зевнув, он потянулся рукой, чтобы пощекотать Володю. Мальчик, восторженно вскрикнув, откатился насколько мог дальше.

— Дядя Сережа, — негромко позвал Володя, успокоившись. — Вы уже давно не спите?

— Давно! Все вот думаю... — отозвался гость.

— А я знаю, о чем вы думаете: как хлеб раздобыть рабочим. Об этом все комиссары думают.

— Пожалуй... — согласился Сергей Петрович.

— А папаня говорит: хлеб надо у кулаков силой забрать. У них много его...

— Сейчас нельзя. Декрет не пришел.

— А скоро он придет?

— Когда подпишет товарищ Ленин.

— А скоро подпишет Ленин? — не унимался мальчик. Он теперь уже смелее пододвинулся к Бородину и стал разглядывать его тельняшку.

— Этого, брат, я сказать не могу. Сейчас приказано обходиться своими силами.

Сергей Петрович заглянул в широко раскрытые, сияние и чистые, как майское небо, глаза Володи, подмигнул. Но голос его остался твердым, серьезным.

— Сейчас я тебе разъясню: мы, рабочие, сделаем крестьянину плуг, чтобы землю свою он вспахал, или, к примеру, дадим ему свои ботинки, а взамен хлебушек получим.

— А сами в чем ходить будем? Теперь холодно, — удивился Володя.

— Это я к слову сказал, — пояснил Сергей Петрович. Он привстал на локоть, сунул руку в карман брюк, аккуратно сложенных на стуле. Между двух пальцев большой загорелой руки гостя блеснул кусочек сахара.

— Бери-ка! Я еще вечером отложил для тебя!..

— Вот ты какой, комиссар?! — изумленно прошептал Володя. — Спасибо.

Он откусил с уголка, стараясь не шуметь. Так хорошо стало во рту! Давно этого чуда не пробовал.

— Дядя Сережа, а скоро придет время, когда есть можно будет, сколько хочешь? Даже сахар?!.

Вместо Сергея Петровича снизу отозвался отец:

— Чего привязался к человеку? Спи, постреленок, еще рано.

Но сон уже прошел. Встала Федоровна, загремела ведрами. Бабка на печке шептала утреннюю молитву. Илья Митрофанович свесил с кровати босые ноги и запалил окурок, валявшийся в пепельнице с вечера.

Начиналось обычное рабочее утро в обычной рабочей семье.

 

ГЛАВА II

ДОБРОХОТОВ

Скромная пожилая женщина, которая одним пальцем ученически тыкала в клавиатуру машинки, разъяснила, не отрывая взгляда от непривычной для нее работы:

— Дел, голубчик, у нас ой-ой сколько. С зари и начинаем.

Сергей Петрович поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. В коридоре, по обе стороны двери председательского кабинета, уже сидело несколько человек, тоже, видно, рассчитывавших попасть на прием первыми.

Бородин опустился на свободный стул. Напротив него устроился, нервно теребя застежки пухлой папки, старый человек с аккуратной клиновидной бородкой, задумчивыми, проницательными глазами. Помимо него, на беседу с председателем исполкома Доброхотовым рассчитывали две женщины, одетые в старомодные купеческие телогрейки. Они тихо переговаривались между собой, лузгая семечки в кулак.

Чуть поодаль, у холодной печки, расположился бородатый мужчина в тулупе и валенках. Он опирался обеими руками на кнутовище и сладко дремал. Возле окна стояли молодые люди: один в гимназической фуражке и куртке, другой — в шинели и буденовке.

Из кабинета председателя вышел военный в папахе. Его стройную фигуру ладно облегал офицерский френч, у пояса в блестящей кобуре висел парабеллум. Военный чуть приподнял от пола кривую казацкую шашку и твердым шагом направился к выходу. Вслед за ним из кабинета вышел матрос. Его бескозырка, коснувшись карниза двери, полетела было вниз, но тут же, ловко подхваченная владельцем, была водружена на место. Матрос встряхнул георгиевскими ленточками и лихо надвинул головной убор на самый лоб, проговорив: — Случается!

На выцветшей бескозырке Сергей Петрович прочел: «Минный заградитель «Ксения».

— Товарищ Фаан дыра Хелит, — с трудом произнес матрос фамилию очередного. Чувствуя, что ошибся, моряк выкрикнул запросто: — Который тут с тремя фамилиями — прошу в кабинет председателя.

Казалось, никто из посетителей ничего не понял, но сидевший возле Сергея Петровича старик с огромным желтым портфелем нерешительно поднялся и хмуро поглядел на матроса. Тот шагнул к нему и, козырнув, сказал:

— Так вы этот самый...

Старик горделиво тряхнул седой гривой волос.

— Моя фамилия Фан дер Флит, молодой человек.

— В таком случае, папаша, проходите. — Матрос вежливо посторонился и, покосившись на Бородина, вдруг крикнул совсем неофициально:

— Товарищ комиссар! Товарищ Бородин!

Сергей Петрович шагнул к нему, и они обнялись Фан дер Флит, уже стоя на пороге, недовольно оглядел их, потом скрылся за дверью председательского кабинета.

— А я думал, не выживете, когда вас гранатой тряхнуло, казалось, насмерть, — радуясь встрече, басил моряк.

— Живой! — смущенно проговорил Бородин.

Матрос долго не отнимал рук от Сергея Петровича, как бы желая удостовериться, действительно ли перед ним живой комиссар. Обоим припомнилась кровопролитная схватка с белополяками в 1919 году под станцией Попельня.

— Еще поживем, товарищ Китик, на страх врагам.

Сергей Петрович отвел матроса в сторону и тихо спросил:

— Ты тут на какой службе?

— В помощниках. Временно приставлен к председателю. Его сам товарищ Ленин сюда послал. Да вы не сомневайтесь, я вас мигом к нему проведу, вне очереди, — заторопился матрос.

— Обожди, не горит, — остановил его Сергей Петрович. Они прошли в конец коридора.

Вскоре подошла очередь Бородина к председателю.

Седобровый, с широким крестьянским лицом, сибиряк Доброхотов стоял в полушубке, пуская в телефонную трубку клубы пара. Председатель слушал чей-то бойкий доклад по прямому проводу, потом, рассекая воздух кулаком свободной правой руки, твердо заговорил в ответ:

— Слушайте, товарищ Цванкин! Никакого либерализма к тунеядцам. Задача Комитета по трудовой повинности ясна: работать! Всем работать! Лица, страдающие ожирением, освобождению не подлежат. Сегодня же отберите из этих господ человек сто, разделите на пять групп и шагом марш по госпиталям и больницам в распоряжение главврачей на очистку территорий. Пусть растеряют, что накопили.

Доброхотов резко опустил трубку и протянул руку Сергею Петровичу. С минуту они ощупывали друг друга глазами.

— Выходит, ждать себя заставил? — заулыбался Доброхотов и, обратившись к вошедшему матросу, спросил:

— Народ прибывает, товарищ Китик?

— Так точно, только я понемногу фильтрую.

— Это каким образом? — удивился Доброхотов.

— Спрашиваю одного: по какому делу, товарищ?.. «Я, говорит, не товарищ вовсе тебе... А если хочешь быть товарищем мне, вели освободить мой дом... Он честным трудом нажит, а ваши товарищи больными красноармейцами весь нижний этаж завалили...» Так и сказал, гад: завалили... Тут я, конечно, о всякой вежливости забыл. «Если хочешь, дядя, чтобы тебя приставили санитаром к расквартированным у тебя больным красноармейцам, могу пропустить к товарищу Доброхотову вне всякой очереди».

— Допустим, правильно сказано. А он?

— Смылся, товарищ председатель. Пока отвечал одной особе на ее реплику, домовладельца и след простыл.

Доброхотов еле сдерживал смех.

— Находчивость — похвальная черта, товарищ Китик. Только надо не забывать, что в каждом человеке, даже противнике советской власти, есть деловые качества, которые надо использовать с толком. И не озлоблять против себя, ясно?

— Так точно! — козырнул Китик.

Когда матрос вышел, Доброхотов обратился к Сергею Петровичу:

— Люблю моряков! Ну, а ты из каких же будешь?

— Здешний!

— А я — Кузьма Доброхотов.

— Слыхал.

Сергей Петрович протянул Доброхотову документ. По лицу председателя пробежала довольная улыбка. Последние строки он читал вслух: «Всем Совдепам, Губкомам, Реввоенсоветам армий предлагается оказывать всяческое содействие в выполнении возложенных на него задач. Председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии Ф. Дзержинский».

— Вовремя и кстати, — заметил Доброхотов.

Доброхотов возвратил мандат Сергею Петровичу, прошелся по кабинету. Он был мешковат, горбился, часто вскидывал косматые брови, отчего лицо его казалось сердитым, неласковым. Но впечатление это сглаживала почти не сходившая с лица добрая мужичья улыбка, хорошо заметная под лохматыми усами. Казалось, что Доброхотов вот-вот скажет шутку. Но шутил он все же редко.

Опять зазвонил телефон, соединяли с морским госпиталем.

— Николай Александрович? Очень хорошо. Вы просили помочь рабочей силой? Сегодня прибудут человек пятнадцать-двадцать, из нетрудовых элементов... Нетрудовых, говорю. Да, да, люди здоровые, крепкие, правда, из бывших: дворяне, купцы, есть духовники и крупные спекулянты. Для вас, я думаю, значения не имеет, не в посиделки вам направляем.

Доброхотов улыбнулся в седеющий ус:

— Чем кормить? У них запасы есть. И покруче с ними там, не церемоньтесь.

Председатель, положив на телефон трубку, подсел к посетителю на свободный стул.

— Вот так и занимаемся здесь приобщением к труду бывших людей, а работушки — осталось начать да кончить. Взять хотя бы это, — Доброхотов поднял на ладони пухлую папку с застежками.

— Наверное, проект гидроэлектростанции, — не удержался Сергей Петрович. Эта догадка сильно взбодрила Доброхотова.

— Узнаю чекиста по полету! Успели познакомиться?

Бородин ответил не сразу, пытаясь сказать покороче. Но коротко не вышло.

— Давно это было, еще до революции. Работал я слесарем на заводе Гуревича и в драматическом кружке участвовал. Спектакли ставили мы в пользу рабочей кассы взаимопомощи. Один спектакль запомнил я на всю жизнь. Называется он «Коварство и любовь». Я там играл Фердинанда, а одна гимназистка, Оленька — Лизу. Сдружились мы с этой самой Лизой-Ольгой и, как это в юности бывает, показалось нам, что мы в самом деле любим друг друга.

В вербное воскресенье назначил я свидание в соборе. Оленька сложила руки, смотрит на епископа, а я кроме нее никого вокруг не замечаю. Окунули в святую воду веточки вербы, вышли из собора и — к Днепру. Утро было морозное, но солнечное, и на душе май. Идем это мы, взявшись за руки, и дарим по веточке встречным. Одна из таких веточек попала в руки рассеянному господину в цилиндре и в очках, который шел по набережной к Днепру. Как он преобразился, получив веточку из рук розовощекой Оленьки: «Спасибо, спасибо, милые... Будьте счастливы!»

— Это Фан дер Флит, знаете вы его? — шепнула мне Оленька. В то время поговаривали о чудаке ученом, мечтавшем соорудить гидроэлектростанцию на Днепре и осветить Херсонщину. Царские министры упрямо отвергали проект профессора Фан дер Флита. Уж не этим ли проектом решил отставной ученый расположить к себе Советскую власть в лице бывшего политкаторжанина предисполкома Кузьмы Доброхотова? — закончил Бородин свои воспоминания вопросом.

— А что, скажешь, неинтересный человек? — загорелся Доброхотов, опять взвесив папку ученого на ладони.

— Любопытный, что и говорить.

— Не в этом дело, — недовольно протянул Доброхотов. — Главное, что ученый к Советской власти обратился за осуществлением своей мечты. Верит в нашу силу Фан дер Флит, как думаешь?

— С чего же Советская власть будет начинать в данном случае? — продолжал разговор Сергей Петрович, пока не обнаруживая чувства юмора у своего собеседника.

— Начну с того, что велю отремонтировать затопленный врангелевцами катер Фан дер Флита, а закончу, пожалуй, тем, что папку эту отправлю Владимиру Ильичу. Ленин любит таких колдунов в профессорских мантиях, понимает их. Это и будет полное удовлетворение нынешних надежд профессора на Советскую власть.

— На том вы и сошлись?

Доброхотов испытующе посмотрел в лицо Сергея Петровича:

— Нет, сказать по правде, у нас и разговора-то путевого не получилось с ним, если по-ученому разобраться... Фан дер Флит мне об электростанции толкует, а я ему: лучше, профессор, помогите нам проблему с топливом решить. Уголь кузнечный нужен, срывается ремонт сельхозинвентаря, на носу посевная, такая же картина и по водному транспорту. Неужели, говорю, ничего нельзя изобрести по части заменителей угля?

— Что же он ответил?

— Не обиделся. Сидит и словно по книжке читает: «Под влиянием различных геологических факторов, главным образом температуры и давления, происходит метаморфизм углей...»

Доброхотов в самом деле прочел одну из страничек в оставленной профессором папке, по-мальчишечьи подражая голосу старого ученого.

Но на этом пришлось ему закончить беседу о профессоре. В кабинет вошли два человека. Один — в шинели, с энергичным лицом, подвижными черными глазами. Другой — в дубленом полушубке, коренастый, с усами бандуриста.

Первый вплотную подошел к Доброхотову:

— Прибыли три вагона топлива и одновременно получены три совершенно разных наряда на эти вагоны. Я председатель Губчрезвоентопкома Ангельчик. Кому я собственно подчинен: Губчрезвоентопкому, Реввоенсовету армии или вам?

— Но уголь-то есть? — спросил Доброхотов.

— Есть! — совсем тихо, как о чем-то секретном, отозвался Ангельчик. — Один вагон. Остальное — дрова.

— Уголь немедля передайте на завод Гуревича, дрова — в госпитали и больницы. Больше распоряжений не будет.

— Уже поступили, — с печалью в голосе изрек чрезвоенком. — Уголь приказано сдать в гарнизонную кузницу, дрова отпускать по ордерам.

— Кто приказал?

— Специальное распоряжение уполномоченного Реввоенсовета армии товарища Деревицкого.

Доброхотов рывком пододвинулся к телефону. Выждав, когда его соединят с Реввоенсоветом, твердо заговорил:

— Товарищ Деревицкий? Говорит Доброхотов. Исполком и упартком не согласны с вашим вмешательством в распределение топлива. Да, да, совершенно не согласны. Уголь нужен заводу для ремонта сельхозинвентаря, иначе сорвем посевную. Дрова — больницам и госпиталям... Исключения? В данной ситуации они не уместны. Если хотите — да, наши точки зрения противоположны! Перенесем спор на совместное совещание упарткома, Реввоенсовета и исполкома. Договорились? Очень хорошо!

Когда ушел чрезвычайный комиссар по топливу, его место занял человек в дубленом полушубке — заведующий жилищно-коммунальным отделом исполкома Гулик.

— У меня, товарищ Доброхотов, жалоба на коменданта Реввоентрибунала армии. Все то же: по распоряжению Деревицкого допущена самовольная порубка дерева в черте города.

— Паркового дерева? — уточнил Доброхотов.

— Нет, это дерево находилось во дворе воинской части, но состояло у меня на учете.

— Я помню это дерево, — отмахнулся Доброхотов. — Оно ведь было сухое.

— Что верно, то верно. Но у меня бани который день не топятся. Людей вша заедает!

Доброхотов сочувственно вздохнул.

— И бойцов кормить надо. Поздно варят обед красноармейцам.

Помолчали.

— Вот что, товарищ Гулик, насчет самовольной порубки дерева буду вас поддерживать. Спуску никому не дадим. А вы займитесь вот чем: к вечеру подберите флигелек вот этому товарищу и выдайте ордер по всей форме.

Заведующий коммунальным отделом покосился на незнакомца, не проронившего за это время ни слова. Бородин лишь изредка бросал на Гулика изучающие взгляды.

— Одному — и флигелек? — не удержался Гулик.

— Даже два требуются. Один для нового учреждения, другой для сотрудников под жилье. Ясно? Вот так!

— Товарищ Доброхотов, трудновато.

— А где же, черт возьми, легко сейчас? — впервые за утро вспылил Доброхотов.

Когда ушли посетители, Доброхотов подсел к Сергею Петровичу и обнял его за плечи.

— Обстановку, надеюсь, почувствовал. С чего начать, потолкуем сегодня в свободное время. Оно у меня после двенадцати ночи. Главные наши задачи: побороть эпидемию тифа, наладить связь с крестьянством, освободить село от блокады бандитских шаек и влияния кулака, восстановить городское хозяйство... А в первую очередь — водный транспорт. Из шестидесяти затопленных Врангелем судов поднять пока удалось один пароходишко, да и тот, видимо, в твое распоряжение придется отдать, ты ведь птица водная...

— В мое распоряжение, Кузьма Силыч, прошу сначала дать людей. Вот, к примеру, товарища Китика, — Бородин кивнул в сторону вошедшего матроса.

Китик, услышав свою фамилию, замер в выжидающей позе.

Доброхотов с улыбкой поглядел на матроса, скосив глаза, потеребив ус.

— Сватают тебя, товарищ Китик, не заручившись даже твоим согласием... Или вы уже сговорились, черти? — обратился он с шутливым подозрением к обоим.

Матрос стоял, чуть покачиваясь, в раздумье. За короткое время совместной работы он по-братски привязался к Доброхотову.

— У нас с Сергеем Петровичем, разговора на эту тему не было, — нашелся матрос. — Но, коли надобность такая во мне — в любом деле буду служить революции...

Доброхотов с недовольной миной на лице протянул Сергею Петровичу руку.

— На помощь людьми больше не рассчитывай. Партийцы у меня на вес золота. Ориентируйся на комсомол, к тому же ты в родном городе. А дома, как говорят, и о стену опереться можно.

 

ГЛАВА III

В УКОМЕ КОМСОМОЛА

Здание бывшего дворянского собрания — двухэтажное, с серыми колоннами, с полуобвалившейся штукатуркой и темными дождевыми подтеками под окнами — внешне мало чем отличалось от других купеческих домов на Соборной улице. Зато внутри него почти круглосуточно звенели молодые голоса. Здесь порой до полуночи заседал уком комсомола, повестка дня которого была неисчерпываемой и подчас в процессе заседания расширялась еще вполовину. В укоме ставились на обсуждение любые вопросы, начиная от выхода на субботники и кончая призывами в поддержку бастующих докеров Темзы.

Наряду с деловым огоньком, в работу укома много стихийного привносил его секретарь Ваня Филиппов — зеленоглазый, с большими девичьими ресницами и припухшей верхней губой парень в матросской тельняшке и кожаном отцовском картузе. В его широколобой, обрамленной курчавыми волосами голове уживались юношеские мечты, возбуждаемые стихами Демьяна Бедного, лозунгами укома партии и книгами Жюля Верна, которыми он зачитывался в полуподвальном помещении библиотеки дворянского собрания.

По части книг достойной соперницей Вани из всего разномастного актива была лишь гимназистка Любочка. Тоненькая девушка с внимательными серыми глазами и вьющимися русыми кудрями, Любочка не состояла в комсомоле, но часто посещала уком. Она напряженно слушала все, о чем здесь говорили, никогда не вступая в споры.

Иногда кто-либо из новичков сердито спрашивал, за какие такие заслуги здесь присутствуют «беспартийные», и кивал при этом на Любочку. Ваня Филиппов коротко обрывал любопытных:

— За красоту! — После паузы добавлял мечтательно: — Все красивые девушки рано или поздно пойдут за комсомолом!

Любочка густо краснела, когда называли ее по имени или вообще обращали на нее внимание.

Недавно секретарь укома дал первое поручение Любочке: разобрать библиотечный архив, «переписать книги в чистую тетрадку». Девушка приходила в уком чуть свет, бесстрашно спускалась в полуподвальное помещение и, кутаясь в большой пуховый платок, раскрывала смерзшиеся обложки старинных томов, ставя на них химическим карандашом инвентарные номера. Чернила здесь замерзали.

Знакомство с Филипповым произошло совершенно необычно. Это случилось еще в теплую августовскую пору. В уком зашла тоненькая в коричневом форменном платьице гимназистка. У нее был ослепительно белый с кружевцами воротничок. Платье аккуратно выглажено. Она вежливо поздоровалась еще с порога и, приблизившись к Филиппову, молча положила перед ним серый клочок исписанной бумаги.

— В комсомол хочу, — тихо проговорила она, встретившись глазами с секретарем.

Взгляд Вани Филиппова привлекла девичья рука, положившая перед ним заявление. Обычно робеющий перед девушками, Филиппов задержал эту руку, пораженный неестественной для его глаз белизной тоненьких, почти детских пальчиков Любочки.

Привыкший видеть грубые, мозолистые ладони своих ровесников, он воскликнул:

— Барышня, вы не туда попали! Комсомол — это работа, понимаете, тяжелая работа: что попало, где попало, — словом, жить для революции!

— Я во всем помогаю бабушке, — смело возразила Любочка, — и по дому, и в огороде.

— Да у вас ноготки какие-то розовые, как у артистки! — отстранил ее руку Филиппов.

Любочка ушла тогда ни с чем. Но она была подготовлена к такому исходу первой встречи с вожаком коммунистической молодежи. Позже, когда Любочка уже несколько раз побывала на комсомольском воскреснике, отчаянно орудуя киркой или лопатой на глазах у Филиппова, когда убедилась в неистовой любви юного секретаря к стихам Пушкина, она преподнесла ему то самое заявление, но в необычной «упаковке»: положила заявление в лирический томик стихов Пушкина, на ту самую страницу, где были напечатаны строки: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей...» Филиппов долго размышлял над этими строками, тяжело соображая, кому верить: Пушкину или Любочке?

Нередко в ранние часы во дворе здания Любочке попадался на глаза Степан Грицюк — комендант. Грицюк, сознавая свою безраздельную ответственность за сохранность вверенного ему «революционного» имущества, каждое утро обходил полупустые остывшие комнаты дома, тоскливо оглядывал отсыревшие углы, поломанную мебель. Денег на ремонт не было, да и плотников в городе днем с огнем не сыщешь. Все мобилизованы на ремонт барж...

Пределом мечтаний Грицюка было — хоть раз в неделю обогреть комнату, где заседал уком. Но дров выдавали только три пуда в месяц. Потому счастье Грицюка было беспредельным, когда он возвращался с вокзала со шпалой, которую получил в награду от коменданта вокзала.

Он распилил шпалу на равные части, расколол и стал перетаскивать чурбаки со двора под лестницу. Один чурбак он раздробил на щепки и, аккуратно сложив в углу своей комендантской комнаты, прикрыл дырявым ватником

«Затоплю буржуйку во время заседания», — решил Грицюк. Лишь одна Любочка видела все эти приготовления. Но Грицюк так свирепо посмотрел в ее вечно изумленные прозрачные глаза, что девушка перепугалась. Потом они оба рассмеялись и разошлись по своим делам.

В половине девятого начали сходиться укомовцы и актив. Ребята громко шутили, гоняясь друг за другом по просторному фойе, боролись, чтобы согреться. Девушки, заняв большой диван, усаживались потеснее друг к дружке, часто постукивая ногой о ногу.

Народу собралось уже много, ждали запропастившегося где-то Филиппова. Из подвала-библиотеки в секретарскую комнату поднялась и Любочка. Она несла стопку книг, по-детски прижимая их к груди. С минуту постояла среди комнаты, словно раздумывая, что с ними делать, потом, зардевшись от пристальных взглядов парней, поспешно положила их на стол, застланный кумачовой скатертью, и присела на диван.

Любочка не успела отойти от стола, как на всю комнату загремел энергичный баритон Вани Филиппова, ворвавшегося с улицы:

— Посмотрите сюда, товарищи! Что это такое?! — правой рукой Ваня сорвал со своей головы и шлепнул о стол кожаный картуз, а левую высоко поднял над собой: в ней дымился еле заметный окурок, брезгливо зажатый между пальцами.

— Нечипуренко курил, я видела! — выкрикнула одна из девушек, сидевших на диване.

— Видела — почему же молчала? — хмуро отозвался на ее голос Грицюк. — Надо было его сразу на чистую воду.

Нечипуренко сидел очень взволнованный, будто совершил тягчайшее преступление.

Ваня Филиппов, наконец, притушив окурок, осторожно положил его на чернильный прибор, затем перекрыл возмущенные голоса комсомольцев резкими словами:

— Разве можно мечтать о будущем, если мы сегодня уже нарушаем постановление укома? Комсомольцы мы или болтуны? Нечипуренко! — обратился он к провинившемуся. — Ты голосовал за то, чтобы по примеру московских комсомольцев бросить курить?

— Ну, голосовал... — вполголоса отозвался черноглазый. — Я же не думал, что это так сразу...

— Он еще рассуждает! — с негодованием воскликнули сзади. Больше всех шумели девушки.

— В таком случае, — решил вдруг Филиппов, улавливая настроение собравшихся, — мы сегодня, прежде чем приступить к обсуждению вопроса о комсомольском воскреснике, разберем персональное дело Нечипуренко. Возражений не будет?

— Прошу слова! — раздался из дверей спокойный голос. По образовавшемуся проходу к столу твердой походкой шел человек в кожанке.

Ваня Филиппов встретил его настороженным, останавливающим взглядом.

— Это особоуполномоченный комиссар из Москвы, — скороговоркой прошептал Грицюк в ухо Филиппову, — фамилия его Бородин, на вокзале повстречались. — Поскольку говорить было нельзя, Грицюк молча ткнул под самый нос секретаря укома большой палец: дескать, парень что надо...

Сергей Петрович попросил прощения за непрошеный визит и, встретившись глазами с потеплевшим взглядом секретаря укома, обратился к залу:

— Ребята! Я пришел к вам за помощью. Так уж повелось, если нам, коммунистам, нужна решительная поддержка — мы идем к комсомолии.

Эти слова понравились залу. Сергей Петрович видел, как посветлели лица комсомольцев, поначалу осудительно встретивших непрошеного гостя. Широкоплечий паренек, сидевший в переднем ряду, подтянул солдатский ремень, лихо тронул чуб, с готовностью уставился в лицо Бородина.

Чтобы расположить к себе юную аудиторию, Сергей Петрович вдруг изменил направление беседы, заговорил о Нечипуренко:

— Вы вот здесь шумели о курении... Если хотите, я вам расскажу, как на это дело в Москве смотрят.

— Ленин курит? — внезапно спросил чубатый из переднего ряда.

— Владимир Ильич — некурящий, — объяснил Бородин. — Но этими словами он лишь вызвал взрыв негодования по адресу Нечипуренко, о котором молодежь, казалось, забыла.

Ваня с трудом водворил порядок в возмущенных рядах.

#img_3.jpg

— Очень хорошо, — продолжал Сергей Петрович, — что вы, строители и хозяева новой жизни, отметаете прочь пережитки. Нет дороги в коммунизм тому, кто не освободился от пороков прошлого. Но это не так просто и не сразу, как сказал Нечипуренко, защищаясь от ваших нападок. Конечно, комсомольскую дисциплину надо соблюдать, — подчеркнул Сергей Петрович, с упреком глянув на провинившегося. — Но, дорогие друзья, я советовал бы вам свою энергию сейчас сосредоточить на вопросах, которые имеют более важное значение для судьбы нашей Родины. Курение вредно прежде всего для самого курящего... А в коммунистическом обществе...

— И для окружающих вредно! — запоздало возразила с дивана молодая швейница Марийка. Сергей Петрович согласно кивнул ей и продолжал:

— А при коммунизме все люди должны быть физически и морально здоровыми!

Слова Бородина перебил на этот раз сам председательствующий Ваня Филиппов, выкрикнув:

— И красивыми.

Любочка еще ниже наклонила голову. Она уже догадывалась, о чем думает в эту минуту секретарь укома.

Словно в подтверждение ее догадки, в зале прошел шумок.

— Мне, например, нравятся люди, — продолжал Бородин, — которые умеют не только красиво дело сделать, но и прилично вести себя в обществе товарищей. Например, если вы уж так близко остановились рядом с девушкой, то нельзя к ней стоять боком, тем более спиной, — сделал Бородин замечание долговязому парню, небрежно опершемуся плечом о притолоку двери и заслонившему широкой спиной диван и сидящих на нем девушек.

— Может, мне еще в галстуке заявляться в уком прикажете и в шляпе? — осклабился парень, все же посторонившись от дивана.

— Будет время — и в галстуках станем ходить, и в шляпах, — спокойно разъяснил Бородин.

— Галстуки и шляпы не позволим! — загремел зал. — Это барство! Мы не пановы дети и не артисты какие-нибудь!..

В зале поднялся такой шум и разноголосица, что Ваня Филиппов уже не мог водворить там порядок, пока Сергей Петрович не переменил тему разговора. Впрочем, девушкам пришлась по душе беседа Бородина, но их требовательные голоса: «Продолжать!» — потонули в гуле разнообразных суждений о галстуках, запонках, шляпах. Все эти вещи юная аудитория считала навсегда изжитыми вместе с эксплуататорским строем...

Согласившись, в конце концов, что борьба с курением — это их комсомольское дело, Сергей Петрович кратко объяснил, зачем он появился в укоме, в общих чертах рассказал о задачах Особого отдела по охране границ, о роли комсомола в этом деле.

Комсомольцев разочаровали слова Сергея Петровича о том, что ему пока нужны лишь два добровольца в аппарат: грамотная девушка — секретарь-машинистка и паренек на должность коменданта Особого отдела. Сергей Петрович не утерпел и при этом многозначительно посмотрел на сидевшего рядом с Филипповым Грицюка.

Секретарь укома перехватил этот взгляд и лукаво подмигнул присутствующим, будто говоря: «Видите, какую удочку забрасывает». Затем, почесав свой кудрявый затылок, произнес:

— В отношении секретаря-машинистки сразу ставлю на голосование. Кандидатура у нас на сегодняшний день только одна. Хоть и беспартийная, но уком за нее ручается.

— А личное согласие? Ведь это дело добровольное, — заметил Сергей Петрович.

— Товарищ Недвигайлова, требуется ваше согласие! — обратился Филиппов в ту сторону, где сидела Любочка. Девушка поднялась, как в гимназии по вызову преподавателя:

— Я буду стараться... если мне доверят, как и вам, комсомольцам.

Дружные комсомольские хлопки заменили голосование. А в отношении второй кандидатуры секретарь обещал подумать.

Когда Сергей Петрович уходил, комсомольцы ответили на его прощальные слова бурными аплодисментами и выкриками: «Приходите почаще!.. Если надо, все пойдем на помощь!..»

Уком приступил к обсуждению основного вопроса повестки дня: о заготовке топлива.

Пожалуй, никто, кроме Любочки, поначалу и не заметил, как Грицюк внес в комнату через запасную дверь охапку поленьев. На его возню у печки обратили внимание уже тогда, когда буржуйка загудела, бросая веселый отсвет огня на позеленевшие от плесени стены. В молодых глазах заплясали эти огоньки. Все с благодарностью глядели на Грицюка.

Марийка робко заявила с места:

— А ты говори, Ваня, сам первый, обо всем, что мы с тобой дорогой толковали.

— Мало ли о чем мы толковали, — с улыбкой заявил Филиппов, постучав карандашом о стол. И объявил строго:

— Слово имеет член комитета Марина Бойко.

— Ну вот мы говорили... Я говорила... Надо поделить город на части. Каждый член комитета должен организовать бригаду по топливу в своем районе.

— Дело говорит! — поддержал Марийку тот самый длинный паренек в бараньей шапке, который вступил в полемику с Бородиным о галстуках.

Карие глаза Марийки благодарно заискрились, и она стала подробно рассказывать о зарослях камыша в плавнях, где гниет в половодье несметное количество дешевого топлива. Ее рассудительный тон покорил присмиревших парней, которые с гордостью смотрели на комсомольского вожака швейниц — хрупкую девушку в рваном полушалке и стоптанных мужских сапогах.

— Мои девушки из швейной артели уже согласились начать заготовку камыша для госпиталя с завтрашнего дня, после работы.

— Я район Забалки беру, — сказал член комитета, сидевший в президиуме слева от Филиппова.

— За мной Сухарное закрепи, секретарь...

— Давай мне порт!

Когда все члены комитета сформировали свои группы и, угомонившись, сели по своим местам, секретарь поднял руку.

— Товарищи! С нашим решением я немедленно познакомлю уком партии и горсовет. Получим снаряжение — чем камыш рубить, торф копать — и дело у нас пойдет.

Филиппов, довольный ходом собрания, посмотрел в клочок бумаги, лежавший на столе, и лицо его вдруг посуровело.

— Теперь о нарушении комсомольского слова. Объясняйся, Нечипуренко. Небось думал: мы уже забыли о тебе?

Саша Нечипуренко был совсем молод. С его лица, с чуть пробивающимися усиками на верхней губе, не сходила детская улыбка. Но он успел уже за свою шестнадцатилетнюю жизнь побывать в коннице Буденного и участвовал вместе со старшим братом в штурме Перекопа.

Нечипуренко, по-войсковому чеканя шаг, подошел к столу, посмотрел на секретаря, на всех сидящих в зале открытыми доверчивыми глазами. Лицо его выжидательно вытянулось.

— Виноват я, товарищи. Закурил вот... Теперь доподлинно знаю: нельзя с табаком в коммунизм.

— Это и все? — спросил секретарь.

Нечипуренко молчал. С пола поднялся белокурый парнишка в офицерском френче. Он все время сидел на полу, жадно ловя каждое слово ораторов.

— Я добавлю. С Сашком мы знакомы по Перекопу, вместе в разведку ходили. А с куревом — это не его вина. Мальчонка его подвел...

— Какой еще мальчонка? — закричали со всех сторон.

— Да беспризорник один, лет двенадцати. Вроде как подружился Нечипуренко с ним. Словом, Нечипуренко свой паек пареньку отдает... А сам махрой перебивается: «Как затянусь, говорит, будто аппетит пропадает...»

Наступило тягостное молчание. Буржуйка, краснея, ярче осветила смущенные лица... Затем единогласно решили Нечипуренко сделать комендантом укома комсомола, Грицюка направить в Особый отдел к Сергею Петровичу, и радостные, счастливые комсомольцы, грея озябшие пальцы, наслаждались теплом, как голодный Нечипуренко — куревом. Кто-то запел: «Мы кузнецы, и дух наш молод...»

Ребята дружно подхватили песню и разнесли ее по всем улицам и переулкам просквоженного злыми ветрами города.

 

ГЛАВА IV

СЛУГИ ХРИСТА

Новогодняя метель для южного города была необычной. Зло встречала она тех, кто осмелился в эту ночь появляться на улице. Ледяной воздух проникал во все щели. Стоило открыть рот — заходились зубы, ветер останавливал дыхание.

В доме епископа Прокопия во всех каминах пылал огонь, в серебряных канделябрах горели свечи. На перламутровом столике лежал усыпанный бриллиантами крест с распятием Христа.

В глубоких креслах двое. Один — щеголеватый шатен с вьющейся шевелюрой и каштановой бородкой, худощавый и подтянутый. Это отец Николай, правая рука епископа во всех его делах, праведных и неправедных. Другой — седовласый, полнолицый, с тяжелым пронизывающим взглядом — епископ.

Епископские покои были воздвигнуты в мавританском стиле: аркады, купола и богатые орнаменты ласкали взор владыки. Хозяин знал толк в роскошных хоромах. Не однажды он сиживал в красивейших дворцах отцов-иезуитов, вел с ними задушевные беседы и чувствовал себя при этом как дома.

— Освещены церкви, оба собора и даже Благовещенский монастырь. Власти, как всегда, не осмелились противиться вашему преосвященству.

Отец Николай улыбнулся своей неизменной улыбкой. Он любовно смотрел на епископский профиль, лаская прохладным взглядом горделивую осанку восьмидесятилетнего, но еще крепкого, костистого старца. Горе тому, кто не знал крутого нрава владыки. Епископ не терпел возражений, он добивался своего любыми средствами... Вот и сегодня его желание осуществилось: в канун нового 1921 года в Херсоне, где на строгом учете каждая электролампочка, церкви и соборы были освещены как и во времена царствования Николая II.

Со снисходительной лаской глядел владыка на высокий лоб отца Николая, стараясь угадать, что таится в переменчивых глазах собеседника, которые то вспыхнут душевным озарением, то заблестят холодно.

Вспоминался день и час, когда перед ним появился этот человек с необычно зелеными глазами, в рясе песочного цвета. Пришедший протянул ему клочок белой бумаги. Епископ не был удивлен, когда над огнем на чистом листе стали появляться одна за другой крохотные буквы латинского алфавита, а затем и вся фраза: «Примите отца Николая в дом свой. Тихон, патриарх всея Руси».

Сегодня ровно месяц, как отец Николай переступил порог епископского дома. Он давно уже не гость, именем его преосвященства добывает тепло для церквей в то время, когда в военных госпиталях от холода замерзают раненые и больные. В госпитале подчас оперируют при свете коптилок.

Именем епископа отец Николай инспектирует священнослужителей всех приходов, часами простаивает за папертью, когда исповедываютея прихожане. То сладкоречивым голосом, то угрозой божьей кары батюшка обязан проникать в мозг и душу ищущего прощения грехов своих. Ни один не должен уйти от исповедника, не раскрыв своей души, не рассказав всего, что хочет знать отец Николай: о собраниях большевиков и комсомольцев, о чекистах, о размере госпитальных пайков, о потерях от эпидемии.

— Сегодня я встретился с некоторыми трудностями, — заметил отец Николай, — но удачно преодолел их.

— Что-нибудь серьезное? — пробуждаясь от дум, спросил епископ.

— Пустяки. Если не надоел, разрешите доложить.

Епископ наклонил голову, не сводя выжидательного взгляда с собеседника.

— Создана тройка из гражданских. Ни в рай, ни в ад без визы этой с позволения сказать, троицы не попасть обыкновенному смертному. Прихожу в большевистский комитет. Все три на месте: этот каторжанин с усами — Доброхотов, его товарищ из горсовета — Марьянов и секретарь упарткома Варич. Смиренно представляюсь, подаю прошение вашего преосвященства. Читают, переглядываются. Затем встает Варич, подходит ко мне, тычет в руки прошение.

— Передайте епископу, что каждая электролампочка стоит городу сто литров воды. Да не обидится господь бог, — пошутил он, — ежели хвалу ему воздадут и при свете лампады.

В глазах епископа блеснули зловещие огоньки, его выпрямившаяся спина открыла золоченую резьбу кресла, руки — белее мрамора — цепко легли на крест.

— Неплохо сказано... — Епископ трижды кашлянул, прочищая горло.

— Дальше, ваше преосвященство, согласно правил субординации, я отправился на прием к уполномоченному Реввоенсовета Деревицкому. Результат, сверх ожидания, блестящий.

Взгляды беседующих встретились.

— Этот что же — глуп или благородного воспитания?

Епископ задумался. На его плотно сжатых губах мелькнуло подобие улыбки

— Почему лукавит ваш полковник? — неожиданно задал вопрос епископ.

— Полковник Демидов? Он высоко ценит вашу проницательность и организаторский талант, — отпарировал отец Николай.

Глаза епископа сузились.

— Все военные — выскочки и лицемеры. Целуя мою руку или прикладываясь к святому образу, врангелевские офицеры богохульствуют, мерзко ведут себя и не верят в могущество церкви. Врангелевцы полетели в море со своими пушками и танками, а мы выстояли и стоять будем до сокрушения супостата...

#img_4.jpg

Епископ судорожно взял костлявой рукой распятие и, трижды постучав им по столу, начал разливать в чашки вино.

Отец Николай сделал неясный жест, обозначающий протест, но промолчал. Он отвернул длинную полу рясы, ловко выхватил из-за лакированного голенища сверток бумаг, пододвинул стул к епископскому креслу.

— Я имею достоверные сведения, ваше преосвященство: стремление гражданской троицы к единовластию будет сломлено. Топливо, свет, снабжение города находятся в руках армии. В городе голод. Крестьянин добровольно хлеб не отдаст. Скоро большевики начнут пожирать друг друга.

Выжидая, что ему скажут на это, отец Николай хлебнул из чашки глоток вина.

Но епископ, отведя глаза в сторону, молчал.

— Вот, ваше преосвященство, точные данные о ежедневной смертности: в госпиталях 328 человек плюс столько же гражданского населения за неделю. Разве это не божья кара?

Епископ поднялся, прошелся по комнате. Затем, приблизившись, положил руку на плечо отца Николая.

— Ваш родитель хотел видеть вас не в чине штабс-капитана. Впрочем, еще не поздно... Я все бы сделал для вас... На каких-нибудь два-три года в Ватикан — и у вас блестящая карьера.

Отец Николай деланно улыбнулся. В это мгновенье ему представилось все величие епископской службы, сверкающие на одежде звезды, переполненные блюда звонких монет, все блага мира и, самое приятное, — власть над преклоняющимися перед ним людьми.

— Благодарю, ваше преосвященство. Это больше чем заманчиво, хотя и непривычно звучит в ваших устах: Ватикан всегда был врагом православной церкви.

— Перед лицом сатаны мы должны больше думать не о том, что нас разъединяет, а о том, что нас спасет. Было время, — нехотя вспомнил Прокопий, — когда по личному поручению папы, ныне в бозе почившего, я выполнял важные задания в столицах Европы. Не всегда эти поручения и методы их выполнения были приятны всевышнему, да и патриарший гнев превысил бы гнев господен. Но бог миловал. Все осталось в тайне.

— Ваше преосвященство, вы оказываете мне огромное доверие своей откровенностью. Но наша совместная задача здесь, в окружении людей, восставших против бога, царя и отечества, против священной собственности, — вернуть России былое величие и славу! Моя миссия в Ватикан — своевременно ли это?

Епископ Прокопий в упор смотрел на отца Николая. Он как бы изучал его и, наконец, произнес:

— Я хочу, чтобы вы осознали всю важность создавшегося для церкви положения. Вы знаете, что издревле римские папы мечтали распространить свою власть на церковь православную. С папой связывали свою судьбу и священнослужители различных рангов, даже митрополиты Исидор Московский и Михаил Рогоза Киевский. Сейчас в России возникает положение, весьма выгодное для осуществления этих планов. Народ видит, что православная церковь не может его спасти от красных дьяволов, голода и холода. Наше место в душах людей могут занять служители власти католической церкви, которые обучены ремеслу тайного богослужения. Отделение церкви от государства, провозглашенное Советами, тоже благоприятствует нам стать под единое руководство папы... В народной бедности, сыпняке и голоде — этой каре божьей — мы видим союзников. Когда человеку плохо, он обращается к богу...

Епископ Прокопий умел внезапно оборвать начатый разговор. Именно так он сделал и сейчас, бегло взглянув на часы.

Отец Николай получил указание зашифровать радиограмму.

Епископ медленно удалился в алтарь своей домашней церкви. Здесь, в этом маленьком уголке, в роскошном бархатном кресле, он предавался своим мечтам. Они уносили его на крыльях в лазурно-бирюзовые небеса Венеции, поднимали над громадой римского Колизея, витали над восточной роскошью дворца Ватикана.

Он чуть приподнял штору узкого оконца. Внизу, точно на ладони, лежал подернутый дымкой извечный Днепр. Целый год на противоположной стороне реки находились отборные части Врангеля. Генералу сообщалось все, что происходило в советском городе.

Со скрупулезной точностью собирал епископ разведывательные данные через сеть своей агентуры. Когда-то мечтавший о военной карьере, он хорошо, изучил стратегию и тактику войны и сейчас отчетливо представлял себе бессилие врангелевекой армии.

Епископ достал из тайника объемистую тетрадь, открыл обложку в черном переплете и, коснувшись ладонью первого листа, прочел:

«История Российской иерархии или преемства священноначальников есть существенная часть истории церквей и может даже почитаться такою же для оной основою, какою служит хронологический порядок династий и владетелей для истории гражданской...»

Епископ Прокопий много лет писал этот труд, не очень-то понимая, удастся ли завершить его в сутолоке дел. Он перелистывал страницу за страницей, исписанные четким почерком, и пальцы его рук все меньше повиновались ему. «Неужели все это прах?»

В такие минуты царственно властный, ни перед кем не склоняющий головы, он становился растерянным, жалким.

Над старой иконой «Тайная вечеря» сквозь багрово-красный отблеск лампады епископ уловил проникновенный взгляд Христа и холодно-змеиный — Иуды. Его грехопадение все больше казалось епископу понятным, родственным. Шутка ли: пятьдесят лет служения богу!.. Богу ли одному?..

* * *

Отец Николай оторвал свой взгляд от последних строк радиошифровки, извлек из глубинных складок рясы отполированную коробочку, чуть побольше медальона, бережно высыпал оттуда на ладонь несколько серебристых кристаллов и втянул их в ноздрю. Маленькая, еле заметная глазу крупинка кокаина попала на нижнюю губу, и он тотчас ощутил хорошо знакомый горьковатый вкус. Вслед за этим — блаженство наступающего опьянения.

В сладком полуобмороке отец Николай опрокинул голову на спинку кресла и не увидел вошедших черниц. Он лишь почувствовал за спиной их прерывистое дыхание. Одна — полная, с бесцветным лицом, окантованным узкой полосой белого платка, другая — долговязая, точно искривленная. Первая исполняла обязанности экономки, вторая ведала личной разведкой епископа.

С неудовольствием спускаясь на грешную землю из сладостного плена видений, отец Николай тяжело провел ладонью по лицу.

— Да воскреснет бог! — воскликнула первая.

— Да расточатся врази его! — подхватила вторая.

Отец Николай протер глаза и, вполоборота взглянув на монахинь, досадливо пробормотал:

— Ангелы-хранители...

Долговязая разведчица что-то сказала в ответ.

— Святейший где пребывает? — спросила рыхлолицая.

Отец Николай сладко зевнул, потом ответил деловито, вопросом на вопрос:

— Рассказывайте, матушки, что нового?

— В соборах, Успенском и Екатерининском — электрический свет. То же — в Греческой церкви.

— Знаю. В том заслуга не ваша. Нам нужно знать, что делается во мраке ночи, — ответил отец Николай, пытливо скосив глаз на инокиню, вступившую с ним в разговор.

Разведчица поправила отвернувшийся край капюшона.

— На всех перекрестках, точно хвосты дьяволов, мелькают матросские ленты. Инокини до рассвета остаются на местах, указанных мною. Святейший повелел быть сегодня за Днепром, но мы не смогли выполнить волю его. На берегу охрана.

— Ему и скажете об этом.

С этими словами отец Николай накинул на плечи шубу и вышел во двор. Ночь. В глубине двора роптали обнаженные деревья сада. Собранные сюда со всего мира, они зябко переносили стужу. И только роскошный вековой олеандр пышно зеленел. Сейчас он был темен. У железной калитки перед отцом Николаем, точно из-под земли, вынырнула черная фигура.

— Только что прошел патруль, идите влево, — прошептала тень. Но это была излишняя предосторожность. Отец Николай имел ночной пропуск по всей форме.

Поравнявшись со старым деревянным флигелем, отец Николай замедлил шаг, неторопливо огляделся. Перед ним были каменные полуразрушенные ворота с надписью на левой стороне: «Всеукраинская государственная Черноморско-Азовская научно-промысловая опытная станция».

Уверенным движением он прикоснулся к замочной скважине, открыл дверь и очутился в темном коридоре. Перед второй трижды с перерывами постучал, осветив коридор фонариком.

После ответных сигналов его впустили в комнату. Перед отцом Николаем предстал немолодой высокий человек с усталым лицом. Глаза его казались неподвижными до тех пор, пока гость не произнес первых слов. Затем хозяин прикрыл дверь и быстро зашагал через комнату к другой двери, завешенной портьерами. Отец Николай, расстегивая на ходу шубу, еле поспевал за ним.

Они вошли в просторную комнату, разделенную ширмой. В глубине пылал камин, у письменного стола стоял стеклянный шкаф со скелетами рыб. Хозяин комнаты поставил канделябр на мраморный барьер камина и снова уставился неулыбчивым требовательным взглядом в спокойное лицо пришельца.

— Как понимать, штабс-капитан, ваше опоздание? У вас это превращается в систему!

Отец Николай опустился на свободный стул.

— Служу двум богам, господин полковник. По вашему собственному приказанию.

— Да, но о чем вы можете так подолгу разговаривать с выжившим из ума стариком Прокопием?

— Точно такой вопрос однажды задал епископ, когда я неосторожно заговорил с ним о вас.

Полковник побледнел. Глаза его возмущенно оживились.

— Мы вам платим золотом.

— Пока не получал ни рубля. Если вам нужны деньги, полковник, я могу одолжить у его преосвященства любую сумму. До сих пор мне казалось, что я работаю во имя чего-то более важного, чем деньги.

Полковник подошел к отцу Николаю.

— Выражайтесь откровеннее. Ведь вы не в большевистском клубе находитесь.

— Благодарю за напоминание... — Отец Николай холодно посмотрел на собеседника.

— Отвратительная ситуация. Дрянной маленький городишко и в нем столько советских разведок: для обслуживания армии — Особый отдел, для населения — ЧК; милиция сухопутная, милиция водная, уголовный розыск. Попробуй со всеми перезнакомиться. А ведь знакомиться надо, надо подружиться.

Не дождавшись ответа, полковник прошелся по комнате.

— В былые времена удобно было и знакомиться; приедешь на званый обед или бал, подсядешь к теплой компании; бутылка-другая шампанского, сальный анекдотик, — глядишь, и отверзлись уста и уши, зашевелились языки. У коммунистов не принято все это. Одним словом, новый мир. Хе-хе. Даже от табака поклялись отвыкнуть смолоду.

— Насытятся речами — пить станут! — вяло проговорил отец Николай. На него снова падали лучи далеких звезд.

— Можете поздравить меня. Я утвержден начальником государственного учреждения, вывеску которого вы созерцали у входа в сию станцию. Мандат за подписью центра. Работаем не покладая рук над исследованием физических и химических явлений в морской воде, биологических, метеорологических и гидрографических проблем. Водичка не очень прозрачная, надо сказать.

Полковник вынул из папки старый листок бумаги и подал своему собеседнику. Тот начал всматриваться в пожелтевшие строки.

— «Начальнику Херсонской губернской тюрьмы. Его превосходительство...»

— Переверните листок. Это не конспирация. Просто не на чем писать. Пошли в ход архивы.

Отец Николай взглянул на оборотную сторону жандармского предписания:

«Приказ № 51 по Военно-морскому Особому отделу охраны границ побережья Черного и Азовского морей.

В целях пресечения распоясавшихся в городе темных личностей, прикрывающихся матросской формой, т. е. пьяниц, хулиганов и налетчиков, Особый отдел объявляет, что всякий бандит, застигнутый на месте преступления, объявляется врагом Советской власти. К нему применяется высшая мера наказания — расстрел.

Всякий прикрывающий и заступающийся за бандитов, как-то: притонщики, самогонщики и другой темный элемент — пусть помнит, что участь его та же, что и первых».

— Архив все стерпит, — заключил он, небрежно кинув листок на стол.

Полковник возразил.

— Мы, конечно, не бандиты, не хулиганы и не самогонщики. Мы честные разведчики. Но мы умело используем этот сброд, маскируем своих людей под пьяниц и заблудившихся, если надо пройти по городу в позднее время. Примите к сведению.

Полковник развернул карту побережья.

— В приморских городах Одессе, Севастополе, Скадовске, Мариуполе, Новороссийске и других стратегических пунктах начинают работать отделения моей опытной станции. А вот тут, у нас под носом, в пустынных днепровских плавнях — тишина. Заросли и тишина... — протяжно повторил Демидов.

— Что вы имеете в виду?

— На первый случай годилось бы пустить в камыш красного петуха. В окрестных селах и хуторах есть наши резервы, надо только проехать туда и кое-кому напомнить. Кстати, начальник милиции этого района Шипов. Вероятно, помните его по кадетскому корпусу.

Полковник достал бинокль и кивком позвал гостя к окну.

— Вы никогда не видели лесных пожаров? Но главное даже не в красивом зрелище. Мы лишим население города и Красную Армию с ее тифозными госпиталями последнего резерва топлива, пока они не развернули заготовку камыша. Это вам не Вологодская, Смоленская или Калужская губернии, где леса и торф. Холод, дорогой мой, будет похуже голода для Херсона!

Но вернемся к самому главному. Начальник охраны границ — уроженец этого города. Он прибыл из Москвы с задачей организовать охрану побережья. По теории вероятности, у него возникнет любопытство к нашему учреждению. Во всяком случае, я бы на его месте это сделал. Наше с вами положение обязывает быть предусмотрительными. С виду он простой русский малый, но порох нюхал. Это в порядке взаимной информации, а сейчас пора за нашу работу.

Полковник резко повернул ключ в верхнем ящике стола.

— Снимайте, штабс-капитан, священный маскарад и располагайтесь поудобнее. Займемся шифровкой радиограммы.

 

ГЛАВА V

НАЧАЛО ГРОЗЫ

Новый 1921 год. Город ожесточенно боролся за жизнь. Истощенный голодом, озябший на студеных ветрах, он был похож на любого из своих защитников и, в свою очередь, являлся стойким защитником интересов пролетарской революции на Черноморском побережье.

Израненному, неровно дышавшему городу ни днем ни ночью не давал покоя враг. Он, конечно, не держал перед лицом города черные жерла пушек, не заносил над головой клинок. Но враг притаился в глубинах смердящих нор и время от времени выпускал оттуда свое смертоносное жало.

...Сергей Петрович шел по пустынной, заснеженной дорожке Александровского парка. За ним, шаг в шаг, чуть прихрамывая, двигался саженного роста человек. Это друг детства, Николай Луняка. Непривычно Луняке после двух лет председательствования в волисполкоме ходить теперь в роли ординарца начальника отдела. Но что поделаешь — так распорядился уком. Сегодня здесь — завтра там. Почти корабельная служба.

За Луняку пришлось выдержать бой с Доброхотовым. И было за что спорить! Несмотря на свои двадцать пять лет, Луняка слыл человеком чуть ли не легендарным в Причерноморских степях. Это он возглавил крупный партизанский отряд против немецких оккупантов в 1918 году. Затем был избран в ревком Висунской республики.

Луняка был одним из активных организаторов защиты посада Висунь, жители которого не признали власти деникинских банд, объявили себя республикой и дважды разгромили белые карательные отряды.

Доброхотов выдвигал непреложный аргумент: Луняка был лучшим председателем волисполкома. Сергей Петрович обратился на одном из заседаний прямо к укомовцам с товарищеской просьбой. Большинством голосов приняли решение просьбу Бородина удовлетворить. Правда, Доброхотов внес оговорку: если сам Луняка найдет нужным возвратиться в район, не приживется в Особом отделе — уком отзовет его.

...Друзья ускорили шаг. В черном небе пробивала себе путь луна, освещая призрачный горизонт Днепра, усеянного черными силуэтами баркасов.

— Стой, кто идет?!

Как из-под-земли выросли три матросские фигуры. Двое впереди, один поодаль с винтовкой наперевес.

— Люди идут, — улыбаясь во тьме, ответил Сергей Петрович.

— Ваши пропуска! — пробасил усатый моряк, широко расставив ноги, будто заступая дорогу.

Сергей Петрович вынул из бокового кармана тужурки синюю бумажку квадратной формы. Матрос уставился в маленькую фотографию на пропуске. Серое, словно высеченное из камня, лицо его стало еще более строгим, брови на переносице слились в одну ощетинившуюся линию.

— Второй печати что-то не разгляжу, — пробормотал матрос, пряча пропуск в карман. — Пройдемте, где света побольше.

— А глаза в порядке? — шутливо спросил Сергей Петрович.

Матрос круто повернулся и подал знак своему товарищу. Тот тоже взял винтовку на изготовку.

— Пошли за мной, — сурово скомандовал усатый Сергею Петровичу и его спутнику.

— Вот это переплет, — шепнул Луняка. Сергей Петрович, не отвечая, сделал успокоительный жест:

— Молчок!

— Разговоры прекратить, двигаться по одному, поворачивай вправо, — между тем командовал старший патрульный.

Вскоре их привели в приземистый флигелек, у входа в который висела небольшая вывеска с надписью: «Военно-морской пункт охраны границ». В комнате, освещенной коптилкой, находилось несколько матросов. Сидевший за столом широкоплечий матрос не сразу обратил внимание на вошедших, писал что-то.

— Товарищ начальник, разрешите доложить: двух любопытных задержали у самого берега. Пропуск у одного без контрольной печати. Другой вовсе без документов.

— Отведите в седьмую, — процедил сидевший за столом, не поднимая головы.

Сергей Петрович прочел надпись на его бескозырке: «Минный заградитель «Ксения».

— Товарищ начальник пункта! Задержанным полагается произвести предварительный опрос... — твердо заметил Сергей Петрович.

— Кто это там такой шибко грамотный? — неласково оборвал его речь начальник пункта, поднимаясь из-за стола. Матрос подкрутил фитиль коптилки, его бронзовое лицо выразило удивление. Он вдруг вытянулся и громко закричал:

— Смирно! Товарищ начальник Особого отдела охраны границ, разрешите доложить...

— Завтра и в положенное время, — сухо заметил Сергей Петрович. — Садитесь, товарищи. Вы поступили совершенно правильно. Благодарю за бдительность. И вам, товарищ Китик, спасибо за хороший инструктаж патруля.

Он достал из кармана коробочку круглой формы, извлек из нее печать и приложил на фотокарточку своего пропуска второй оттиск.

— Патрульных еще повстречаем?

— Так точно. Согласно вашему приказу патруль усилен. Разрешите выделить охрану.

Сергей Петрович улыбнулся.

— С таким провожатым, как у меня, бояться нечего.

У входа в уком Сергей Петрович заглянул Луняке в глаза:

— Ну, как наша служба?

— Ничего. Хорошие ребята, но у меня же район, — начал было раздумывать вслух Луняка. — Восстанавливать надо, да и с кулаками я еще не рассчитался за метку на голове...

— Друг ты мой хороший! Районов у нас с тобой теперь много, по всему побережью Юга. Все родные, и везде надо восстанавливать. В каждом районе не только кулаки, а замаскированные матерые волки щелкают зубами на Советскую власть...

* * *

— Легки на помине, — улыбнулся Доброхотов, привычно подергивая себя за густой ус. — Думал — не сговоритесь. Да и не один я так думал, — он кивнул в сторону человека, сидевшего у стола. Доброхотов представил Бородину секретаря Березнеговатского райкома партии Ивана Чигрина. Бородин и Чигрин молча подали друг другу руки, как давние знакомые.

— Мне так думается, — медленно проговорил Чигрин, опять опускаясь на стул, — на месяц надо бы отложить перевод товарища Луняки. За это время выколотим посевное зерно у кулака. За месяц Луняка возьмет зерно! — добавил Чигрин убежденно.

— Не спорю, — поддержал Доброхотов. — Только срок мы ему подрежем. Неделю! Как думаешь, Николай Федосеевич?

Луняка расстегнул полушубок, снял фуражку, обнажив стриженую голову.

— Я сам так же думал, что на недельку мне надо съездить в деревню... и Сергею Петровичу надо поехать со мной. Места ему знакомые, родные. Если уж он так считает, что в его деле без меня не обойтись, то в моем — сейчас его подмога пришлась бы кстати. Тогда и сроки будут не в тягость.

Бородин согласился на такую поездку.

* * *

Из родных мест они возвратились после Нового года. Исполнявший обязанности начальника отдела Иван Китик за это время обжил со своей братвой деревянный флигелек.

Китик оказался не только исправным заместителем, но и инициативным начальником. В отсутствие Сергея Петровича он разработал схему берегового надзора, разметил пункты будущих постов наблюдения и средств связи. Большую помощь в этом Китику оказал новый сотрудник отдела: задумчивый, мужиковатый с виду Семен Рогов. Рогов хорошо знал прибрежную полосу, все отмели и заливчики, каждый бугорок, пригодный для наблюдения. Китик представил Сергею Петровичу нового помощника.

— Бывший командир стрелкового имени Ленина полка Семен Рогов. Рекомендован штабом армии. В строй врачи ход закрыли: Врангель его подчекрыжил осколком, а здесь, с вашего разрешения, место ему найдется.

Китик подробно рассказал о тех конкретных подсказках к плану берегового надзора, которые внес Семен Рогов.

— Откуда вам известны в таких деталях береговые особенности Каховского плацдарма? — полюбопытствовал Бородин.

— На брюхе исползал все ложбиночки и бугры. Это мой полк первым врангелевцев сдвинул из-под Каховки.

— Так сдвинул, что остановки не было уже до самого Черного моря?

— Говорят, что у меня тяжелая рука в драке...

Сергей Петрович еще раз пожал руку своего нового сотрудника и подвинул к себе карту побережья, разрисованную Китиком. Несколько минут они разглядывали карту. Китик бойко докладывал:

— Участок Херсон — Каховка — Семену Рогову, коль он уже имел дело с контрой в этих местах. От Херсона до Севастополя я могу взять под свое начало. Все сухопутные стратегические пункты — Николаю Луняке. А это — Федору Ваграмову, — продолжал матрос, водя пальцем по карте, — можно от Херсона до Скадовска.

Охрана побережья была установлена во всех приморских городах и стратегических районах.

После горячих споров и обсуждений план был в основном одобрен. Сергей Петрович внимательно прислушивался к замечаниям работников отдела.

— С чего же начинать будем? — не то спросил у начальника, не то высказал свои мысли вслух Рогов.

Сергей Петрович назначил совещание начальников оперативных участков на двадцать один час. Ему надо было еще раз самому обдумать все перед отправкой людей на места.

Раздался резкий звонок телефона.

— Да, слушаю. Что? Какое подкрепление?

Бородин стал медленно опускать трубку, еле сдерживая себя от гнева. Потом быстро обвел глазами присутствующих.

— Товарищ Рогов, придется сейчас же, немедленно — в порт. Группа женщин, как докладывает начальник водной милиции, топорами и ломами сокрушает баржу, видимо, разбирают ее на топливо. Охрана обезоружена. Наведите порядок. А главное, выявите, кто толкнул толпу на эту затею.

Не успели утихнуть шаги поспешно удалившегося Рогова, зазвенел полевой телефон. Контрольный пограничный пост сообщал о нарушителях в районе Голой Пристани... Задержать не удалось.

— Товарищ Луняка! На заставу. Нарушителей найти и доставить живыми.

— Есть доставить живыми, — застегивая на ходу полушубок, ответил Луняка.

Наступившую тишину нарушил сам Сергей Петрович.

— Товарищ Китик, — обратился он к стоявшему поодаль своему помощнику. — Обещал я сегодня в морском госпитале побывать, просят нашей помощи раненые. Я, как видишь, не смогу. Дел до рассвета хватит. В госпиталь пойдете вы. Действуйте там от моего имени, если потребуется.

Китик поправил бескозырку и круто повернулся к выходу.

— Вот и начало! — Сергей Петрович сложил потрепанную карту-десятиверстку, торопливо обдумывая, в какое из атакованных скрытыми врагами мест следует сейчас отправиться ему.

* * *

Комната военно-контрольного пограничного пункта. У стола дежурного сидит немолодой, со страдальческим видом человек в длиннополом тулупе. Он мнет в руках заячью шапку, время от времени тяжело вздыхает, поглядывая на решетки окон. Дежурный у входа, увидев Луняку, встал. А человек в тулупе заморгал, будто в его глаза попал песок. Молча выслушав подробный доклад дежурного о задержанном, Луняка переспросил:

— Этот?

— Да. Остальные сбежали. А этого гуся в кадушке из-под капусты нашли, — с улыбкой объяснил дежурный.

— Кадушка моя, товарыш начальнык. Я в ний збирався огиркы солыть.

— Эк запоздали, скоро уже по старому календарю Новый год! — не удержался Луняка.

— Так я же хотив обручи поправыть, подготовыть, значыть, это самое...

— Вот про «это самое» и поговорим. Брось дурочку валять. Где приятели твои? Куда путь держат, отвечай?...

— Про це я знаю так же, як и вы, — четко, словно заученную фразу, отрезал мужик. — Попросылысь люды переночувать. Ну я и пустыв, а тут матросыкы заявылысь... Та й шкоды наробылы... Повыбывалы викна.

— Кто повыбивал, мы? — возмутился один из матросов, сидевший прямо на полу, неподалеку от стола дежурного.

— Та вы чы воны — викон намае.

— Для чего оружие держал?

— Оружие не мое. Подложили. Та мэнэ и чека знае. Хожу исправно на регистрацию.

— Теперь и Особый отдел с вами, дяденька, познакомится. А пока под крепкий замок его.

След нарушителей был потерян.

Когда береговая охрана кинулась по следам вражеских лазутчиков, высадившихся с того берега реки, с церковной башенки дробно зазвонил колокол.

Кинулись к церкви, стали стучать в церковную сторожку. Тихо. Луняка, чуть прихрамывая, пошел вдоль церковной ограды, а матросам приказал идти в противоположную сторону. Вскоре один из матросов наткнулся на валявшуюся под ногами шапку.

— Чья шапка?

— Похожа, деда Опанаса, пономаря.

Луняка сделал знак рукой, и матросы направились к колокольне. Вход был открыт, матрос вихрем пронесся по крутой лестнице наверх, Луняка едва поспевал за ним.

— Товарищ начальник, дайте свет: человек лежит! — попросил матрос сверху. Свет фонаря скользнул по заплаткам старой свитки и остановился на бородатом лице, испачканном кровью.

— Дед Опанас!

В похолодевших руках старика были концы веревок от колоколов.

— Один колокол звонил? — спросил Луняка.

— Один, это точно.

— А веревки от всех колоколов...

Было ясно, что нарушитель предпринял маневр: колокольным звоном хотел отвлечь внимание береговой охраны. А возможно, это был условный знак сообщникам.

Старика снесли в сторожку, послали за врачом.

В это время со стороны городского кладбища раздались выстрелы, послышались отрывистые голоса людей.

Луняка с группой бойцов кинулся к тачанке, стоявшей во дворе, и понесся по ухабистой дороге, ведущей к старому кладбищу. Группа пограничников преградила им путь.

— Командир, ко мне! — крикнул Луняка.

К нему подошел молодой пограничник.

— Кто стрелял? — спросил Луняка у командира взвода, показывая свое удостоверение.

— Кладбище оцепили, преследуем нарушителей. Они оказывают сопротивление.

— Передайте по цепи: «Взять только живьем, за неисполнение приказа — трибунал».

Через несколько минут Луняка и матрос Егор Бутакин очутились вблизи первых могильных бугорков.

— Прочесываем по порядку, — шепнул Луняка Бутакину. — Я возьму правее, ты ползи прямо.

Они исчезли в полутьме. Луна зашла за облака, порывистый ветер сметал с могильных холмов сыпучий снег. Матросу надоело ползти по мерзлой земле. Он приподнялся, кинулся вперед. Вдруг его нога куда-то провалилась по самое колено. В это время показалась луна, а чуть позже за мраморным черным крестом промелькнул силуэт. Это был, конечно, не Луняка. Через секунду Бутакин отчетливо увидел ползущего наперерез ему человека. В полусогнутой вытянутой его руке блеснул револьвер.

Бутакин приготовился к прыжку, присел на корточки, но в это время прозвучал выстрел. Пуля сняла бескозырку. Стрелявший юркнул за мраморный крест.

— Не торопись! — раздался сбоку недовольный голос Луняки.

Услышав выстрел, Луняка уже не полз, а, поднявшись во весь рост, перебегал от одного памятника к другому. Когда небо опять посветлело, Луняка увидел массивный мраморный крест, за которым, распластав руки, стоял человек. Это было странное зрелище: в одной его руке блестело лезвие финки, в другой — револьвер; но сам он старался изобразить церковное распятие. Луняка кинулся к кресту. Голова «распятия» повернулась на хруст снега. Сухо треснул выстрел. Бутакин, вынырнувший из сумрака с другой стороны, оказался между крестом и Лунякой. Пуля угодила ему в плечо. Луняка выхватил пистолет и в это мгновение вспомнил приказ: взять живым.

Через секунду Луняка стоял у креста. С него уже исчезло живое распятие. Все же Луняка выстрелил наугад, чтобы услышать ответный, но кладбище безмолствовало.

«Очередная хитрость или кончились патроны», — пронеслось в голове Луняки. И вдруг он увидел врага почти рядом. Тот замер, вдавливаясь в ложбину между двумя могильными холмиками. Колебаться было некогда. Диверсант, лежа, размахнулся ножом, но тут же получил сильный удар по голове. Он все же успел вонзить нож в чекиста.

— Сюда, товарищи! — негромко позвал Луняка на помощь. В голове непрерывно звенело. Сидя, Луняка чувствовал, что силы покидают его.

Поодаль замелькали штыки пограничников.

* * *

Низкорослый, с юркими глазами, начальник побережной милиции Бобров отчитывал своих подчиненных:

— Баб испугались, сукины дети! Да я вас всех в Особый отдел отправлю сейчас!

— Зачем всех, — остановил Боброва вошедший Рогов, положив на стол свой мандат. — Вами установлено, кто привел людей к барже? Молчите? Значит, не установлено. Лично вы были на месте происшествия? Тоже нет. Отсиживаетесь в кабинете, как полицейский пристав, распекаете подчиненных. Сколько ваших людей было разоружено толпою?

Бобров, хмурясь, молчит, исподлобья оглядывая милиционеров. Ему не хотелось, чтобы этот разговор продолжался при подчиненных. Но Рогова уже нельзя было остановить.

— Вы сообщили нам, что милиционеры разоружены...

— Нас окружила толпа...

— Значит, вы врали? Значит, вы в душе уже считали себя разоруженными? Сдайте оружие!

Бобров вскинул голову, заявив нервно:

— Я назначен Главным управлением. Имею заслуги...

Рогов не поддержал разговора.

— Немедленно оружие!

Бобров стал расстегивать портупею.

— Завтра в девять ноль-ноль зайдите в Особый отдел, там объяснитесь.

Приняв от Боброва револьвер, Рогов обратился к милиционерам:

— Дежурный отвечает за порядок в порту. Мне сейчас нужны только два человека. Добровольцы есть?

К Рогову подошел молодой паренек с наганом за поясом. К нему присоединился пожилой милиционер в коротком полушубке с красной повязкой на рукаве.

— Вы идите сейчас со мной не как милиционеры, а как агитаторы. И для связи. Оружие оставьте здесь. Я тоже без оружия. Понятно?

— Чего ж тут не понять...

Через несколько минут они были на берегу Днепра. Невдалеке, за пакгаузом, виднелся силуэт баржи. Оттуда отчетливо слышались голоса людей, доносился стук топоров. Рогов сделал знак рукой.

— Один со мной, другой здесь. В случае чего — бегом за подкреплением.

Рогов и молодой милиционер быстро зашагали дальше. Вот и баржа. Вокруг нее ожесточенная толпа с кирками, ломами, топорами.

Рогов вскочил на просмоленные доски, отодранные от баржи.

— Стойте!.. Кто вам позволил портить народное добро?

Перед Роговым выпрямилась молодая женщина.

— У меня муж с фронта пришел без рук. Лежит, замерзает. Когда воевал, нужен был комиссарам, а теперь пусть от холода помирает? Я сама вашу баржу разнесу в щепы...

Она подняла перед лицом Рогова большую железнодорожную кирку. Девочка лет шести, очень похожа на мать, стояла возле, прижимая к плечу охапку щепок.

Рогов вдруг смутился от бабьих отчаянных слов. С жалостью посмотрел на ребенка. Порыв северного ветра ожег колючим дыханием. Из посиневших рук девочки посыпались щепки. Она, хныча, принялась собирать их. Рогов, к удивлению милиционера и всей публики, присел на корточки и стал помогать ребенку. Женщина, не ожидавшая такого поворота дела, отбросила кирку в сторону, смущенно проговорила:

— Да разве бы мы позволили. Нужда гонит...

Люди смотрели на Рогова по-прежнему невесело. Он понимал это и искал подходящих слов.

В то время со стороны берега послышались ребячьи голоса. Гурьба подростков тащила к барже метавшегося из стороны в сторону толстяка с бородой, стриженной под лопату. От них отделился и побежал к Рогову худенький мальчонка лет десяти в просторном для него кожаном картузе. Он выкрикнул, указав на шумливую гурьбу:

— Самого Крутия словили. Это он кричал: «Разберем баржу на дрова!».

— А ты чей будешь, такой проворный? — спросил у мальчика Рогов.

— Я — Жуков Володька... папа мой на заводе слесарит...

К Рогову приблизилась женщина, у которой муж без обеих рук остался. Она робко шепнула Рогову:

— Это хозяин баржи... Правду мальчонка Жукова сказывает: Крутий начинал здесь. Его это кирка.

— Кирка его, а баржа теперь народная, — сказал Рогов, обращаясь к толпе. — На барже весной хлеб перевозить будем. Хозяину теперь все равно, его песенка спета, а мы с вами начинаем новую жизнь строить...

Удары топоров становились все реже. Рогов видел, как люди цепочкой и по одному брели по побережью прочь от баржи. Некоторые все же волокли за собой куски обшивки. Но таких было немного.

В толпе ребят завязалась возня. Широкоплечий, но страшно исхудавший подросток, повязанный рваным шарфом, из-под которого выглядывали колечки светлых кудрей, выхватил из-за пазухи столовый нож. Он провел им по колену и подошел к хозяину баржи. Крутий попятился, озираясь, глазами прося защиты у Рогова.

— Стой, дура, не зарежу, — разъяснил оголец. — Мы не головорезы, а честные беспризорники. Мы у тебя, буржуйская душа, пуговицы хотим отнять, чтобы не убег. Держи-ка штаны покрепче...

Парнишка расстегнул шубу, затем поддевку Крутия, потом, пританцовывая и припевая «Цыпленок жареный...», принялся обрезать брючные пуговицы.

— Теперь не убегешь! — выкрикнул Володя Жуков. Он поднял с земли две медные пуговицы и отдал их молодому милиционеру, пришедшему с Роговым.

Вокруг хохотали.

Рогов молча наблюдал за этой картиной, потом подошел к ребятам ближе, стал рядом с Крутием.

— Большинство из этих детей — сироты. Они ночуют в баржах и где попало. Что делать будем с ними, люди? — обратился Рогов к тем, кто еще не успел уйти от баржи. Ему никто не ответил. Женщины, охая и вздыхая, расходились. Рогов взял из руки беспризорника столовый нож.

— Как зовут?

— Сергей, — не сразу отозвался малыш. — А тебе не все равно?

— Одеть тебя хочу потеплее. — И внезапно крикнул на хозяина баржи:

— Снимай шубу!

Другие дети стояли, с любопытством разглядывая смелого красноармейца в командирской фуражке, сумевшего отогнать от баржи такую большую толпу.

— Разрешите, начальник, до утра здесь перебиться, пока новое жилье подыщем, — заговорил подросток с сильно обветренным лицом. На голове его еле держалась истрепанная буденовка.

— Не могу, — ответил Рогов.

— А что же нам делать?

— А где вы спали до этой баржи? Ты что, за командира у них? — обратился Рогов к пареньку в буденовке. Парень молчал.

— Сам откуда?

— Рязанские мы, добровольцы. Под Перекопом в разведку ходили, а сейчас отвоевались, но идти некуда.

— Пошел бродяжничать?

— Податься некуда. Батьку под Касторной убило, мать с голоду померла.

— Зовут как?

— Степан Егоров.

Рогов просиял, обрадовавшись внезапно пришедшей в голову мысли.

— Эй, ты, хозяин! Поведешь ребят к себе ночевать. И сам будешь у них под домашним арестом. Ясно? А ты, Степан, отвечаешь за порядок в доме. До моего прихода. Ясно? Ну, тогда шагом марш!

Беспризорники встретили слова Рогова шумным одобрением. Они пошли вслед за хозяином баржи в город, ликуя и насвистывая блатные песенки.

Володя Жуков некоторое время шел за Роговым и молодым милиционером. Но взрослые не замечали его.

* * *

Дом судовладельца Крутия по решению исполкома был конфискован и заселен беспризорными ребятами. Никаких средств на открытие столовой или приобретение постелей у городской власти не имелось. Об этом не могло быть и речи. Но и передача дома беспризорным вызвала восторг у бездомных детей. Сергей Петрович вместе с Роговым побывал у ребят. То хмурясь, то веселясь, он думал, как бы помочь им пережить это страшное время. В конце концов он возложил на Грицюка ответственность за общежитие беспризорников. Перед тем как остановить свой выбор на Грицюке, начальник отдела ознакомился с анкетами своих сотрудников. Сюда требовался человек грамотный, расторопный.

— Ты в самом деле окончил три класса? — спросил Бородин у Грицюка, когда выбор более или менее определился.

У Грицюка зарделись уши, и он виновато пробормотал:

— Это я из гордости соврал, Сергей Петрович, когда Любочка анкету заполняла. Вовсе не учен я.

— А стихи сочиняешь...

— Стихи у нас в роду все сочиняют. Дедушка Матвей по всякому поводу в рифму говорит. В грамоте я только сейчас начинаю разбираться.

— Неважные дела. Быть воспитателем — нужно многое знать, многому научиться...

— А я и не собираюсь в учителя, товарищ начальник.

— Ты уже есть учитель: ребят на гармонике обучаешь. Неплохо получается.

Грицюк еще больше смутился.

— Мне тебя рекомендовал уком комсомола, — настойчиво продолжал Сергей Петрович. — И не только для борьбы с диверсантами. Смену нам надо готовить, ребят добру наставлять. О чем говорил Владимир Ильич? Учиться надо, учиться...

— Самому учиться — куда ни шло, — раздумывал вслух Грицюк, — а других учить — не мое это дело.

— Везде теперь, товарищ Грицюк, наше дело. Малышей будешь учить и сам учиться, понятно? А самое главное — к работе их приучать.

— Понятно... Насчет работы ребята сами просятся. Камыш рубим для морского госпиталя.

В кабинет вошел начальник оперативной части Потемкин.

— Диверсант, взятый Лунякой на кладбище, скончался, — доложил он.

 

ГЛАВА VI

ГОСПИТАЛЬ № 10-56

Китик Иван чуть не замерз, пока добрался до госпиталя. Вместе с напарником по патрулю он, миновав будку часового, вошел во двор госпиталя с черного хода.

Приоткрыв дверь, матрос увидел небольшую комнату, разделенную ширмой, вдоль которой аккуратно стояли бутыли в плетеных корзинах. Комната была пропитана смесью лекарственных запахов, которых не выносил моряк. Заметив наклонившегося над столом пожилого человека, Китик спросил:

— Где тут, папаша, кабинет начальника госпиталя?

— Вам, собственно говоря, кто нужен: начальник госпиталя или его кабинет?

— Нужен начальник.

Ответ был неожиданным.

— Я начальник. Врач Дарюга.

Матрос сделал шаг вперед, вытягиваясь по-военному.

— Китик — уполномоченный Особого отдела охраны границ.

— Прошу садиться.

Начальник госпиталя задержал косой взгляд на бескозырке Китика.

— С вашего корабля знал военврача Игнатова. И командира помню.

— Так точно, — ответил Китик. — Только военврач Игнатов еще в восемнадцатом погиб от немецкой пули, а командир Алексеев — душа-человек, царские погоны сразу сорвал.

Китик, сняв бескозырку, присел на стул. Начальник госпиталя хотел что-то сказать, но вдруг нахмурился, молча повернулся и ушел за ширму. Возвратился он, держа в руке белый халат.

— Надевайте и идите за мной, — сухо, почти тоном приказа проговорил Дарюга, хотя Китик и не собирался задерживаться здесь.

Они прошли темный коридор и очутились в большом актовом зале бывшей гимназии. Там, где были кресла, теперь рядами стояли железные кровати, а на них метались в бреду тифозные больные. Изредка раздавался кашель и слабые стоны людей.

На втором этаже койками были забиты даже коридоры. У самого входа, съежившись, полулежал моряк в разорванной тельняшке.

— Товарищ доктор, — обратился он к проходившему Китику.

Китик прошел было, но догадавшись, что обращаются к нему, остановился, взглянул на матроса. Что-то знакомое вихрем пронеслось в голове. Стараясь скрыть набежавшее волнение, Китик спросил:

— С какого корабля, братишка?

— Минный заградитель «Ксения», — процедил матрос, стуча зубами. — Кипяточку бы малость, товарищ доктор, — простонал он, натягивая одной рукой одеяло на грудь.

— Не доктор я, — с жалостью отозвался Китик, присев на корточки. — Я такой же, как и ты... Игнатенко, что ли? — выпалил он вдруг, обняв лежавшего на койке моряка.

— Он самый! А ты откуда, корешок?

— Да из сигнальщиков я! — воскликнул Китик. — Может, помнишь, в судовой комитет меня избирали?

— А-а... — хрипло отозвался больной. По лицу его, перекошенному от боли, нельзя было понять, застонал он или вспомнил Китика.

Китик наклонился над матросом и увидел косо торчащий из-под одеяла забинтованный обрубок его другой руки. Однако начальник госпиталя, вернувшийся на шум, уже нетерпеливо теребил Китика за плечо.

— Свой парень, понимаете? — начал было Китик.

— Тут все свои, чужих не берем, — был строгий ответ.

— Прошу вас, дайте распоряжение насчет кипятка.

— Всем не могу. Титаны холодные, дров ни грамма. — И, помолчав, добавил: — Исключения в госпитале бывают тяжелобольным.

Они возвратились в кабинет-прихожую врача, недовольные друг другом.

— Кипяток что, — пояснил Дарюга. — Это еще полбеды. Вот ржавые сельди даем тяжелобольным вместо мяса. И недопеченный черный хлеб с подсолнечной шелухой вместо белых сухарей... Смерть косит десятками. А там, — он кивнул куда-то за окно, — с наступлением утра повезут к рынку мясо, белый хлеб... Я человек беспартийный, как говорят о нас большевики — спец, врач-хирург. И не понимаю вас, всяких чрезвычайных особистов: для чего вы здесь, в городе? Регистрировать факты? Пожалуйста, сколько хотите.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Дарюга, поворачиваясь к двери.

Вошел пожилой матрос. Его широкую, точно вылитую из бронзы, фигуру плотно облегал бушлат с двумя рядами потемневших от изморози пуговиц. В одной руке вошедший держал небольшой сверток, в другой — наполненный чем-то вещевой мешок. Большими черными глазами он покосился на Китика, переложил сверток из руки в руку. Затем потер свободной рукой побелевшее ухо и попросил негромким голосом:

— Разрешите зайти позже.

Не дожидаясь ответа, он пошел к двери.

— Завхоз Панасюк, вернитесь! — приказал начальник госпиталя.

Матрос нехотя повернулся к начальнику.

— Подойдите к столу и делайте то, что вы всегда делаете.

Могучий Панасюк с каким-то нарочитым облегчением вынул из кармана безмен, зацепил крючком за вещевой узел и стал смотреть на метки безмена, ведя пальцем по шкале вслед за стрелкой.

— Ровно шестнадцать фунтов, товарищ начальник.

Он развернул сверток и положил на стол пачку восковых свечей. Вынув из вещевого мешка белые сухари, начальник госпиталя объяснил Китику:

— Вот, товарищ уполномоченный, дополнительный паек для тяжелобольных. Это священник отец Леонид жертвует госпиталю. Гуманный человек, несмотря на свои религиозные убеждения.

— Ты того, браток, с этими попами будь поосторожнее, — не удержался от замечания Китик.

— Я не только с попами, но с чертями дружбу заведу, ежели они нашему брату помогать станут! — принял на свой счет слова Китика завхоз Панасюк. — А этот попик вовсе безвредный, душевный даже человек. «Берите, — говорит, — все матросикам вашим, только, пожалуйста, не разглашайте. Епископу эти мои дары не понравятся».

Без стука вошел дежурный врач.

— Александр Николаевич, прошу вас немедленно в операционную.

Начальник госпиталя взял со стола пачку восковых свечей, передал их дежурному врачу и, обратившись к Китику, спросил:

— Будете ждать?

Китик поднялся:

— Нет, все ясно. Мне необходимо доложить начальнику обстановку в госпитале. Я вас понимаю, — уже по-человечески просто сказал он вслед удаляющемуся начальнику госпиталя.

Китик закрыл за собой калитку проходной, не почувствовав от волнения, как липнет к промерзшему железу ограды его влажная рука.

Он шагнул навстречу разыгравшейся метели. Так шел он, наверное, долго, пока что-то фыркающее не надвинулось на него. Теплой лошадиной пеной обдало лицо, оглоблей больно толкнуло в грудь.

— Эй, на дороге! Сани перекинешь сослепу. Якого биса стоишь, та ще руками разводишь? — донесся вместе с порывом ветра хрипловатый мужской голос.

На брезенте в длиннополом кожухе удобно восседал возница.

— Что везете, хозяин?

— Свое, матрос, свое, что с божьей помощью выкохав.

Возница извлек из тулупа холщевой мешочек, достал слепившуюся от долгого лежанья в кармане бумажку и протянул ее матросу. Китик осветил бумагу лучом карманного фонаря.

«Настоящим волкомнезам удостоверяет подписью с приложением рабоче-крестьянской печати и разрешает своему члену Олексе Тягнырядно торговать на Херсонском рынке своей живностью, або и сменять таковую, на соль».

— Значит, бедняк? — спросил матрос, пряча удостоверение в карман бушлата.

Крестьянин, утвердительно кивнув головой, постучал по карману моряка кнутовищем:

— Зачем казенную бумагу ховаешь?

— Уток или гусей везешь?

— Да уж там, что ни есть, все наше, — нетерпеливо ответил Тягнырядно. — Вот тебе, защитничек наш, подарочек из деревни, шматок сала да кусок хлеба. А уж чего другого, звиняй, сам раздобудешь. Ты, я вижу, человек с хорошим нюхом.

Порыв ветра бросил в лицо Китика последние слова крестьянина вместе с перегаром самогона. На матроса безбоязненно уставились темные глаза хозяина. Возница в самом деле держал в вытянутой руке заранее приготовленный тугой сверточек.

— Соли нема, за солью поехали хуторяне, — толковал свое возница.

Моряк узелок оттолкнул.

— Дозволь, папаша, прикурить под твоим брезентом.

Не дожидаясь ответа, матрос нырнул под серое покрывало и, не успев нажать кнопку своего фонаря, почувствовал, как в него уперлось что-то острое. Он схватился обеими руками за это острое и с облегчением, догадался, что это бычьи рога. «Вот они, бедняки!» — пронеслось в голове. Он нащупал замерзшие мясные туши. И тут ему вспомнились слова начальника госпиталя: «Десятками умирают от голода...»

— Товарищ матрос, солому не подпали, — зарокотал над его ухом нагловатый басок возницы.

Китик распрямился, отряхнул запорошенный соломой бушлат, поправил бескозырку. В это время с ними поравнялись еще одни сани, тоже нагруженные горкой. Второй возница слез, стал рядом с Китиком.

— Говорите, крестьянская беднота, без сольцы плоховато?

— Надо бы хуже, да некуда, — закивали бородами мужики.

— Погоняйте вон на тот высокий дом, там знакомый кок живет, у него сольцы и разживемся... А то гляди, еще на ЧК нарветесь.

— Спасибо, матрос, — затараторил Тягнырядно. — Мы ведь свое, на рынок, честь по чести...

— Да вы что, постановления не читали: две-три утки иль барашка меняй без опасенья. А у вас, гляди, по полному возу. Скажут: спекулянты...

С этими словами матрос вскочил на передние сани и, взяв вожжи в свои руки, хлестнул лошадей.

Ворота госпиталя оказались полуоткрытыми, и обе санные упряжки вскоре беспрепятственно очутились во дворе, за каменной оградой.

— Пропуск! Что это вы претесь прямо во двор! — завопил часовой, отлучившийся по нужде.

— Не шуми попусту, — сказал Китик часовому. — Посматривай лучше за санями. А вы, мужички, лошадкам подбросьте сенца, берите мешки и — за мной. Чай не в подол соль-то будем нагребать.

Бородачи натянули на лошадиные морды торбы с овсом и, вполголоса толкуя о чем-то меж собою, то и дело оглядываясь, двинулись за Китиком.

Вся эта процессия поднялась на второй этаж. Зашли в знакомую Китику комнату с едким лекарственным запахом.

— Прошу любить и жаловать: крестьяне из района, за солью. В большой нужде по этой части.

— Не от хорошей жизни ехали, товарищ доктор, — протянули мужики, прощупывая колючими взглядами изумленного Дар югу.

— Я присоединяюсь к их просьбе, — сказал Китик, — и прошу вас помочь бедноте.

— Чем?! — вспылил Дарюга. — Двухдневным запасом сельдей?

— Да... И солью. А сейчас, доктор, вызовите, пожалуйста, заведующего хозяйством. Меняем живность на соль. Так, мужики, я вас понял?

— Вроде так, товарищ матрос...

— Ну вот и угодили друг другу, — весело заключил Китик.

Мужики недобро переглянулись.

Доктор вышел из-за стола, хотел что-то горячо возразить, но Китик взял его под руку, отвел в сторону: «Вы ведь сами несколько минут назад упрекали меня в нерешительности. Так не мешайте же, наберитесь терпенья».

— Согласен! — громко объявил Китик. — Начальник согласен помочь вам и солью, и селедкой.

Китик быстро подошел к столу. Обнаружив там чистый клочок бумаги, подозвал хуторян поближе. Затем взял ручку, ткнул перо в пузырек с чернилами и вложил в растопыренные пальцы Тягнырядно. Тот неуклюже взял ручку, посмотрел, на нее, потом на блестящую бескозырку матроса, весь съежился в предчувствии беды.

— Та що вы, товарищ матрос, та мы же люди темные, грамоты не учились... — И положил ручку обратно на стол.

Китик начал писать, сам оглашая каждое слово, часто спрашивая:

— Мы, крестьяне-бедняки... — так я пишу?

Крестьяне закивали головами.

— Волости, кажись, Большой Александровки...

— Большой Александровки, — поддакивали приезжие.

— Той же деревни... по нужде и доброй воле... меняем на соль и селедку живность и хлеб, в чем и подписываемся.

Китик поставил жирную точку и положил бумагу перед крестьянами.

— Теперь ясно, о чем толкуем? Ну, вот... Ставьте кресты и пойдем соль получать.

Тягнырядно вздохнул, вывел крестик. Потом передал ручку своему напарнику.

— Маловато, — заметил Китик. — В церкви, небось, кресты откладывать не жалеете сил, а тут по одному. Ставьте еще по одному для верности.

Мужики поставили еще по кресту.

— Еще по одному! Как говорят русские люди: бог троицу любит. А теперь, пока разыщут Панасюка, загляните, как живут здесь ваши защитники, завоевавшие для всех вас, — Китик сделал широкий жест рукой, — Советскую власть.

#img_5.jpg

На мужиков надели халаты и провели их в большой зал, где, как и час тому назад, стонали, метались в бреду изможденные люди. Китик шел впереди, а за ним неуклюже семенили здоровые, сытые мужики в непривычных халатах.

— Товарищи доктора! — затянул жалобно сидевший на койке коренастый матрос. — Какие же вы лекари, ежели раненым помочь не можете? Я еще держусь, а вот на братишек смотреть невмоготу.

Он кивнул на соседнюю койку. Там из-под простыни остро торчал подбородок, выглядывало восковое лицо. Вместо глаз в полумраке виднелись черные впадины. Китик ускорил шаги, и вся делегация вышла из большого зала. Навстречу им торопился Панасюк.

— Ведите нас в кладовую! — приказал Китик.

Завхоз вопросительно поглядел на начальника и молча пошел вперед.

В глубине кладовой стояло несколько ящиков и полупустой бочонок.

— Вот весь двухдневный запас на четыреста человек больных.

— Где у вас соль? — требовательно оборвал его Китик. Завхоз приподнял крышку одного из ящиков. Китик зачерпнул горсть соли, подбросил на ладони. Лицо его на какое-то мгновенье вспыхнуло яростью. Но взгляды мужиков уже шарили где-то в глубине полупустых ящиков.

— Набирайте в мешки, сколько надо.

— Да мы же их оставили у доктора. Думали: шутите, — с сожалением ответил напарник Тягнырядно.

— Выдайте мешок! — приказал Китик завхозу.

Тот взял из второго ящика пустой мешок и, ни на кого не глядя, бросил его к ногам Китика. Тягнырядно деловито поднял мешок, развернул его, чтобы поглядеть на свет: нет ли в мешке дыр.

— Вот спасибо, товарищ матрос, в долгу не останемся, — пророкотал бородач и, хихикнув от удовольствия, стал проворно черпать соль железным совком. Другой держал мешок.

Китик молча глядел на них, играя желваками.

— Покажите запасы табака и спичек, — потребовал он дальше. Голос Китика как-то померк, будто отсырел.

Завхоз вытащил на середину комнаты еще один ящик и поставил его у ног Китика. Там валялось десятка два пачек махорки и несколько коробков спичек.

— И это ваше, — угрюмо бросил мужикам Китик.

Те сникли было под свирепым взглядом завхоза. Тогда Китик ловко пересчитал махорку и спички, разделил их на две кучки.

— Берите, а вот этот делить не будем, оставим на развод, — Китик подбросил на руке оставшийся коробок спичек и швырнул его в пустой ящик.

— А теперь открывай нам бочонок, — сделав усилие над собой, с болезненной веселостью продолжал уполномоченный Особого отдела.

Панасюк сорвал с себя бушлат, быстро закатал рукава тельняшки, запустил руку в бочонок, выхватил из него покрывшуюся ржавчиной сельдь.

— Считать будем или так, целиком? — Панасюк, кажется, стал догадываться, что тут не все гладко.

Они с Китиком взвалили бочонок на широкую спину Тягнырядно.

— Кажется, все, — сказал Китик. — Поможем человеку поднять мешок с солью и пойдем провожать дорогих гостей.

На лестничной площадке их встретил начальник госпиталя, который наблюдал все это с порога.

— Что это значит? — гневно обратился он почему-то к Панасюку, хотя ясно было, что Панасюк действует по приказу Китика. — Я уже пожаловался в Особый отдел.

— Приказано отдать все запасы! — со злостью отрапортовал завхоз, кивнув на Китика.

— Вы что, смеетесь надо мной! — выкрикнул начальник госпиталя, глядя то на Китика, то на завхоза.

— Надеемся на совесть. Говорят, не обидим, — ответил Китик, указывая на согнувшихся под тяжестью ноши хуторян.

Все вышли во двор госпиталя. Метель стихла. Тысячи ярких звезд смотрели на землю, во двор морского госпиталя, где стояли нагруженные сани. Четверка добрых коней жевала овес. Часовой важно прохаживался вокруг саней.

Китик помог Тягнырядно снять на землю бочку. Подкатили ее к саням. Налитые кровью глаза мужичка елейно играли:

— Спасибо, морячок, за выручку! Ты что, из анархистов будешь, чы як?

Китик утвердительно кивнул головой.

Мешок с солью опустился прямо в сани.

— Кум, доставай паляницы, шматок сала и оцей мешочек, — крикнул Тягнырядно, ткнув кнутовищем в сани.

— За цым дило не стане, — важно отозвался кум, укрывая соль брезентом. Он развязал мешок, вынул оттуда пышный деревенский каравай, узелок с салом, сбросил мешок с отрубями.

— Получай, завхоз, наше крестьянское угощение!..

— Это за мешок соли и за бочку сельдей? — не удержался от восклицания Панасюк?

— Твоя силь, чы шо? — хитро прищурив глаз, ответил бородач.

— Все это товарищ матрос нам приказал выдать. С ним мы и будем иметь особый разговор. Так я говорю, товарищ главный?

Китик не ответил. Мужики разбирали вожжи, готовясь в дорогу.

— Постойте, дорогие, — твердо скомандовал Китик. — Сколько крестиков клали на эту бумагу? — моряк хлопнул себя по боковому карману бушлата.

Мужики поглядывали то на Китика, то на подошедшего начальника госпиталя с группой караульных, вероятно, вызванных по тревоге.

— По три, товарищ матрос.

— Ну вот и выполняйте свои обязанности перед, богом, людьми и передо мною.

— Да мы, коли надо, муки фунтов десять добавим. Белой, крупчатки.

— Скажите, доктор, на сколько времени хватит этой муки для больных? — вдруг обратился Китик к начальнику госпиталя.

Доктор недоуменно пожал плечами.

— Не понимаю ни вашего поведения, ни вашего вопроса. Во всяком случае, мука выйдет быстрее, нежели разыгрываемый с этими кулаками спектакль.

— Игра стоит свеч! — ответил Китик и подошел к крестьянам.

— Ну, «беднота», последний вопрос: совесть у вас есть? Кресты ставили? Долг платежом красен!

Он круто обернулся, отыскивая глазами завхоза.

— Десять минут хватит, товарищ завхоз, чтобы разгрузить обе подводы?

Бывший боцман Панасюк, встрепенувшись, поправил фуражку, сделал шаг вперед, беря под козырек.

— За десять минут один разгружу, товарищ уполномоченный Особого отдела!

— Одному не положено. Все вместе работать будем на революцию. Так я говорю? — обратился Китик к кулакам.

Мужик, которого по документам именовали Тягнырядном, выкатив глаза, стал кричать:

— Грабят, люды добри!.. — Но, увидев подле себя часового и грозную фигуру Китика, притих.

Панасюк по-боцмански зычно крикнул на мужиков, усевшихся поверх поклажи.

— А ну катись вниз, бисовы души. Скидывай тулупы, а то вовремя не управимся.

Начальник госпиталя распорядился:

— Осторожнее с продуктами. Выгружайте сюда.

Он показал в угол под навесом.

Через несколько минут Китик подал ему небольшой клочок бумаги, освещая фонариком. Начальник госпиталя прочел: «Мяса говяжьего 19 пудов 14 фунтов. Мука 20 пудов. Сала 1 пуд и 8 фунтов».

Дарюга провел ладонью по воспаленным глазам, еще раз заглянул в листок и вспомнил список умерших за последнюю неделю. Доктор представил себе, с каким наслаждением раненые и больные матросы сегодня будут, наконец, есть настоящий мясной бульон с белыми сухарями.

— Товарищ уполномоченный, разрешите одну пристяжную оставить для госпиталя, — разведал настроение Китика завхоз.

Китик отрицательно покачал головой.

— За такое дело к стенке поставят. Декрет нужен на это.

Китик взял кормовой мешок, подошел к присмиревшим мужикам, готовым к отъезду.

— К бедноте не прилипай, Тягнырядно, гни свою линию до поры до времени. — И крикнул часовому:

— Отворяй ворота, братишка!..

Сани с легким скрипом выползли за ворота. Вслед за ними ушел со двора госпиталя и Китик с бойцами береговой охраны.

В небе веселее загорались звезды. Морозный ветерок, шедший с Днепра, колыхал ленточки матросских бескозырок.

 

ГЛАВА VII

ВСТРЕЧА С ДОЧЕРЬЮ

Начальник Всеукраинской государственной Черноморско-Азовской опытной станции Демидов по профессиональной привычке тщательно сверил утвержденный центром штатный список сотрудников с наличием учетных карточек, аккуратно сложенных в сейфе в алфавитном порядке.

Личное дело профессора Фан дар Флита лежало сверху в пухлой коленкоровой папке с застежками.

Демидов сам дерзал на поприще науки. Правда, это было неофициальное поприще, хотя Демидов посещал лекции того самого университета, где Фан дер Флит заведовал кафедрой. Лавры служителя науки он использовал в качестве фигового листа для прикрытия своего полулегального положения. После получения диплома был командирован в Вену будто бы для совершенствования своих познаний в области международного права. К тому времени на всякое право и на законы он уже имел достаточно пренебрежительные взгляды.

На самом же деле мнимый ученый муж ехал в чужедальние края за сбором сведений военного характера. Когда в России свершилась революция, Демидов углубился на Запад и связал свою судьбу с французской разведкой.

Вскоре после высадки англо-французского десанта на Черноморском побережье бывший поручик Недвигайлов с документами на имя Владимира Николаевича Демидова появился в тылу Красной Армии.

Влиятельным лицом из Высшего Совета Народного Хозяйства Демидов был назначен на пост руководителя опытных станций Черноморского побережья.

Хорошая выучка в разведывательных школах, природный ум и общительность характера сделали свое дело. Демидов вошел в доверие местной власти, пользовался репутацией надежного, делового человека...

Небрежно всклокоченная бородка с редкой проседью и упавшая на высокий лоб копна бурых волос, скрывающих родинку, придавали лицу Демидова вид очень занятого человека.

Как искусный актер, Демидов тщательно готовился к каждой новой роли, к каждому выходу на люди. Его манере говорить, двигаться, умению устанавливать контакты с людьми можно было позавидовать.

...Самонадеянной походкой Демидов приблизился к большому трюмо, искусно вделанному в стену. Он внимательно оглядел себя в несколько необычном для него костюме, предназначенном для нанесения визита человеку, к которому он должен войти в доверие. Рабочая косоворотка, срочно сшитая накануне, как бы меняла облик дворянина Недвигайлова-Демидова.

— Да, жизнь — игра... Сегодня ты, а завтра я! — как бы в раздумье произнес полковник Демидов.

В дверь постучали. Зеркало отразило застывшую в ожидании гримасу хозяина. — Вас, батенька, просто не узнать сегодня: новая рубашка а-ля пролетариат...

Зеркальная гладь отразила человека в черном примятом костюме старинного покроя с белоснежной манишкой, тоже не совсем выглаженной. Это был профессор Фан дер Флит.

— Разве я когда-нибудь походил на человека благородного происхождения? — игриво полюбопытствовал Демидов. — Теперь это считается плохим тоном...

— Владимир Николаевич, вы не забыли отправить в ЧК мою рапортичку о пропуске? Меня это дело заботит. Скоро лед тронется, да и катер почти готов к плаванию...

Демидов едва терпел в своем коллективе чудаковатого, проницательного и не всегда послушного обрусевшего голландца с его идеями исследовать лиман, днепровские плавни, выбрать место для котлована под будущую плотину. И сейчас Демидов, не дослушав Фан дер Флита, запел себе под нос куплет из какой-то оперетки.

— Вынужден вас огорчить, коллега, — небрежно садясь в кресло, вскидывая ногу на ногу, ответил Демидов. — Теперь это дело не входит в компетенцию ЧК. Москва создала здесь специальный орган морской разведки — Особый отдел охраны границ. Все, что касается побережья и территориальных вод, подведомственно этому, с позволения сказать, органу. Вероятно, ваше ходатайство попало в бюро пропусков Особого отдела. Там позволили себе засомневаться в целесообразности ваших научных прогулок в пограничной зоне... Так-с... Единственный человек, в ком они не сомневаются — это я, господин, простите, товарищ профессор.

Демидов протянул руку за лежавшим на столе клочком голубого картона и небрежно подбросил пропуск на своей ладони.

— Это возмутительно! — прошептал профессор.

Демидову показалось, что Фан дер Флит недоволен именно тем, что большевики больше всех доверяют Демидову.

— Я пойду с жалобой сам, — не очень уверенно начал профессор.

— На кого? И куда? Туда, где вас спросят, почему, например, у вас заморская фамилия?

— Но я живу в России полвека. Мое имя — это десятки научных работ, это моя жизнь, в конце концов. Если я правильно понимаю, в России власть труда. Я не против такой власти.

— Их будут интересовать вопросы, — с издевкой продолжал Демидов, — что вы делали в восемнадцатом году при немцах? В девятнадцатом при Деникине? Например, ваша любовь к церкви...

— Но ведь они объявили свободу вероисповедывания?

— На словах! А на деле интересуются, профессор, вашими связями с епископом Прокопием, у которого вы бываете в домашней обстановке. А ведь Прокопий с амвона предает большевиков «анафеме». Это хорошо знают большевики.

Демидов приблизился к замолчавшему Фан дер Флиту.

— Вчера привезли Собинова...

— На гастроли? — оживился Фан дер Флит.

— Да. Будет выступать перед Ревтрибуналом Черноазморей с арией: «Как я бежал от большевиков в Крым к барону Врангелю...»

— У них хватило совести арестовать Собинова Леонида Витальевича?

— Трудящиеся, как видите, могут сплести клетку и для соловьев. Но успокойтесь, коллега. Не время хвататься за голову. Я сделаю все, что в моих силах. Сейчас иду к этому «особому» невежде и буду доказывать необходимость выдачи вам разрешения на экспериментальные работы в море.

* * *

В кабинет Бородина вошел дежурный и доложил об очередном посетителе. Донесение пришлось отложить. Бородин по привычке встал, когда посетитель ступил на порог кабинета.

— Демидов, начальник Всеукраинской экспериментальной опытной станции, — бодро представился вошедший.

Сергей Петрович вышел из-за стола и, поздоровавшись, указал на стул. Демидов благодарно кивнул головой.

— Можно докладывать? — начал Демидов.

— Расскажите попросту, зачем пришли, — отозвался Бородин. Демидов развернул перед Сергеем Петровичем пачку бумаг.

— Вот смета, утвержденная Советом Народных Комиссаров на сумму двенадцать тысяч рублей золотом. А это — штаты, а вот и личные дела сотрудников, если есть интерес полюбопытствовать...

Сергей Петрович бегло просмотрел смету и штаты, больше из соображений знакомства с мало известной ему организацией, и возвратил все бумаги Демидову.

— Ближайшая ваша инстанция — Совет Народного Хозяйства Украины. Я не совсем понимаю зачем вы принесли это в Особый отдел? У вас какие-нибудь конфликты с Совнархозом?

— Наоборот! — воскликнул Демидов. — Совнархоз очень доволен нашей работой. Я хотел лишь ознакомить вас с личным составом учреждения. Потому что... потому что мне показалось... Вы не вполне доверяете моим людям.

— В чем же вы находите это недоверие?

— Задерживается выдача пропусков. Пропуска нужны, товарищ начальник. Без моря мы, как корабли на суше. Правда, я, как руководитель учреждения, получил пропуск, но моему помощнику профессору Фан дер Флиту отказано.

— Вы говорите, профессору Фан дер Флиту задерживают пропуск? Почему?

— Официально нам причину бюро пропусков не сообщило, но надо полагать... — начал было Демидов. Бородин перебил его:

— Да, да. Что именно вы полагаете?

— Я, собственно говоря, человек глубоко штатский. Занимаюсь только научным трудом и лишь изредка, любопытства ради, да и то по служебному долгу, собираю сведения о своих коллегах. Мне остается только догадываться...

Демидов делал вид, что волнуется. При каждом слове выхватывал из кармана платок, поспешно пряча затем его в карман.

— Разрешите свернуть козью ножку?

— К сожалению, у нас не принято.

Сергей Петрович почему-то именно в эту минуту вспомнил дискуссию о курении в укоме комсомола.

— Виноват, — улыбнулся Демидов, пряча кисет. — Плохая привычка.

— Вы начали говорить о Фан дер Флите.

— Да... Так сказать, товарищеская информация.

Демидов с грустью посмотрел в глаза Сергею Петровичу, стараясь передать взглядом, внушить собеседнику всю деланную тяжесть своего душевного состояния. — В городе говорят: в восемнадцатом году Фан дер Флит предлагал немцам какие-то проекты; в девятнадцатом он оставался с деникинцами, а родственники эвакуировались с Врангелем. Сейчас же — пишет проблематические статьи. Человек, что называется, и вашим, и нашим.

— Я читал статьи профессора в нашей газете, — возразил Сергей Петрович. — Мне они понравились. Вернее, идеи, над которыми по-научному хлопочет Фан дер Флит. Я бы сказал: искренние статьи... Мало ли кто там из родственников сбежал к Врангелю. Думаю, что причина задержки пропуска все же в ином.

Сергей Петрович уловил что-то гадкое в поведении начальника опытной станции, охаивающего своего коллегу.

— Я высоко ценю научные труды профессора, — попробовал исправить Демидов невыгодное впечатление от своего доноса. — Но для меня превыше всего — человеческое достоинство. В одном спектакле я слышал слова: «В человеке все должно быть прекрасно...» Это было сказано давно, но адресовалось, вероятно, к нашему времени...

— Да, — согласился Бородин. — Но за такого человека и за общество таких людей надо еще побороться с разной поганью. В том числе и с поганью в душах людей. Между прочим, Чехова вы можете послушать в исполнении самодеятельных артистов в армейском клубе. Сотрудница наша, Любочка Недвигайлова, драматический кружок организовала из красноармейцев и портовых рабочих.

Демидова точно кольнуло что-то в сердце при словах о Любочке Недвигайловой. За столько лет его скрытной жизни при нем впервые была названа его настоящая фамилия. И где — в «красном особняке»! Это что — провокация? Ловушка, в которую он попал по своей инициативе?

Демидов, вытирая пот с побелевшего от волнения лица, взял себя в руки: «Спокойно, спокойно... раз, два, три...»

Где-то при счете «семь» Демидов услыхал твердый голос большевистского контрразведчика:

— Милости просим на самодеятельный спектакль. Что касается профессора — не волнуйтесь, товарищ Демидов. В бюро молодые сотрудники, которые относятся с подозрением ко всяким бывшим. Пропуск Фан дер Флит получит.

* * *

Демидов вернулся домой в этот день поздно. Он долго бродил по городу со смешанным чувством радости и тревоги. С родной дочерью он не виделся целых десять лет. В том, что Любочка именно его дочь, уже не было никаких сомнений. Зайдя на службу после беседы с Сергеем Петровичем, Демидов позвонил «своему» работнику в паспортный стол и буквально через тридцать минут получил исчерпывающие данные относительно-гимназистки Любови Владимировны Недвигайловой, сироты, проживающей во флигеле дома № 11 по Ганнибаловской улице.

Услужливый работник паспортного стола сам принес Демидову записанные на бумажку сведения о девице Недвигайловой, прибавив устные подробности: незамужняя, живет с бабушкой, имеет восемнадцать лет отроду...

Да, это она, его дочь Любаша... Большевики зовут ее «Любочкой». Хорошо это или плохо: дочь работает в красной контрразведке? Что она из себя представляет сейчас? Забавная крошка с белым бантиком в кудряшках — такой она осталась навсегда в его памяти с тех пор, когда подпоручик Недвигайлов отбыл за границу. Как дочь отнесется к воскрешению из мертвых родного отца? И стоит ли вообще узнавать ее сейчас?

Мысли Демидова смешались. Он то нервно ходил по комнате, то присаживался к столу, опуская голову на плотно сжатый кулак...

Появлению в их семье ребенка-первенца подпоручик сразу не придал особого значения: пусть Маша забавляется, меньше будет приставать с выездами на званые обеды и балы... Профессиональная работа разведчика требовала частых и продолжительных отлучек. Всего не скроешь от жены. Однажды она увидела в шкатулке завещание мужа «на случай смерти» и оформленные на нее пенсионные бумаги. С Машей приключился обморок. Мнительная, она стала и в любом поступке мужа искать скрытого смысла, подозревать его в двойной жизни, принадлежности к какой-то шайке разбойников, в клятвопреступничестве.

Маша была неистова в ревности. Когда офицер Недвигайлов вернулся из первой заграничной командировки, вместо того, чтобы поздравить его с наградой, жена при полной поддержке тещи потребовала от мужа: или нормальная семейная жизнь, «как у всех», или развод.

Ни того, ни другого Недвигайлов не хотел: он горячо любил свою подросшую дочурку, да и Маша была не безразлична ему. Но и разведывательная работа в тылу врага окрыляла первыми успехами. Перспективы карьеры были очень привлекательны.

Пришлось идти на исповедь к шефу. В генеральном штабе ему сухо напомнили о долге перед царем, который не жалеет средств для истинных сынов отечества...

Начальник отдела — седовласый, с глазами навыкате генерал, под конец разговора блеснул своей осведомленностью в душевных муках молодого офицера. Уловив в глазах Недвигайлова растерянность и мольбу о помощи в таком сложном положении, пустил в ход испытанный прием: предложил Недвигайлову высочайшее назначение его резидентом в соседнее государство и три тысячи рублей золотом при условии расторжения брака с женой. «Разведка требует жертв», — заключил генерал.

— В ваших летах, милейший, я больше думал о карьере, а не о женских капризах, — изрек скрипучим голосом седовласый шеф, суконная грудь которого была разукрашена орденами.

— Дочка у меня, — не очень печально вздохнул Недвигайлов.

— Можете мне поверить на слово, что государь император не оставит без милости дщерь своего верного слуги...

На второй день Недвигайлов покинул столицу. Бракоразводные бумаги жене были вручены вместе с его письмом заочно, так что подпоручику даже не пришлось наблюдать реакцию супруги. Впрочем, денежное приложение к разводной бумаге было настолько солидным, что горе жены не представлялось Недвигайлову безутешным.

Весело постукивали колеса. Столик в купе международного поезда был заставлен бутылками вина. Попутчица оказалась молодой. Образ Маши медленно затушёвывался.

Потом началась война, Недвигайлов очутился на Западе. На чужбине узнал о революции. Жена была почти забыта, но о Любочке он всякий раз вспоминал с тоской.

В иные мгновения, подвыпив, Недвигайлов терзал себя вопросом: к чему все эти чины, золото, богатство? Разведчик, как и минер, ошибается лишь однажды. Сколько соратников по этому необычайному сложному труду уже списано резидентами! Кто вспомнит о них, кто помянет добрым словом?

И ему хотелось повернуть назад, к тишине и уюту, в объятия детских ручонок.

Годы гражданской войны и революции, казалось, разлучили его с дочерью бесповоротно. Постепенно он забыл лицо жены, дочери. И вдруг: «Любочка Недвигайлова»! В этом голодном приморском городе! Нет, полковник Недвигайлов, жизнь хитрее и сложнее тебя! Попробуй найди в этой ситуации правильное решение.

Демидов-Недвигайлов после двух бессонных ночей нашел это решение. К действиям его понукали десятки письменных обязательств перед иностранной разведкой и строгие глаза повелителей, способных не только награждать.

Без труда он нашел маленький флигелек на окраине, где Любочка с бабушкой снимала две небольшие комнаты.

Навстречу незнакомому человеку встала девушка с недочищенной картофелиной в руках.

Встреча была полна Неожиданности и драматизма для обоих.

Для Демидова не стоило труда узнать дочь — она, как две капли воды, была похожа на мать. С чисто детской непосредственностью и доверием, восторгаясь и плача от радости, она кинулась на шею отцу, который «четыре года ищет их с мамой по всей России».

Любочка рассказала отцу, как умерла мать от тифа во время эвакуации. Затем Любочка сказала мечтательно:

— Если бы вы... если бы ты знал, как обрадуется Сергей Петрович, когда я ему расскажу о тебе! Он хороший!

Демидов побледнел, закашлялся. Глаза его вдруг сделались сухими, сузились.

— Как раз об этом-то я тебя прошу никому не говорить, дочурка, — изменившимся голосом заговорил Демидов. — Дело в том, что я был в немецком плену, пришлось даже изменить фамилию. Я теперь Демидов — ясно? Это временно, — начал успокаивать Любочку Демидов, увидев на лице дочери испуг, недоуменье.

— У нас в отделе есть и бывшие офицеры царской армии, — начала упрашивать дочь. — Никто их не преследует, только берут на учет. Зачем тебе другая фамилия? Это же не Германия... Тебе очень трудно понять, папочка: ты был в плену и многого не знаешь, а меня в комсомоле учили. Поэтому я тебе все сейчас расскажу...

— Давай, дочка, об этом поговорим в другой раз, а пока ты меня не видела. Даже бабушке ни слова. Так нужно. Все будет хорошо. Ведь мы так долго ждали этой встречи, верно?..

— Да, папочка, я так счастлива...

Но в глубоких и ясных глазах Любочки с этого момента залегла тревога.

 

ГЛАВА VIII

МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ

В стремительном темпе по клавиатуре старого «Ундервуда» бегают проворные девичьи пальцы.

Короткими фразами диктует Бородин очередное донесение. Фраза, опять фраза...

Любочка нервно выдергивает лист бумаги из-под каретки, бросает извиняющийся взгляд на своего начальника и закусывает губу: снова ошибка. То буква перескочит, то целое слово пропустит. Бородин недоумевает: раньше этого не было.

Но раздумывать некогда. Взор его суров, будто начальник Особого отдела по охране границ видит перед собою то, о чем говорит.

— ...Расположение врангелевских частей и беженцев, двоеточие... Написали? Подчеркните... Донские и Кубанские корпуса до двадцати тысяч человек, большей частью смешанные, расположены на острове Лемнос. В Бизерту прибыли двадцать пять судов врангелевского флота... французское посольство в Константинополе обнаружило крупное мошенничество в снабжении среди врангелевской армии. Врангель по-прежнему отдает приказы, как верховный правитель.

В Константинополе девять тысяч беженцев, в Бургасе — четыре, в Констанце — четыре с половиной тысячи... Написали? Среди них четырнадцать генералов во главе с Эбергардом... Эбергардом. Поставьте точку. Теперь с красной строки...

...Пойманный с поличным резидент северной группы разведчиков по кличке «Осног» показал на первом допросе... Пишите дальше. Врангель был вызван из Константинополя в Париж, где фельдмаршалом Фошем и генералом Тементом на тайном заседании обсуждался вопрос о создании новой армии для борьбы с большевиками. Французское правительство готово ассигновать для этих целей двести пятьдесят миллионов франков. Папа римский дает триста тысяч лир золотом. Военные действия предполагают начать весной 1921 года со стороны Румынии... Поставьте здесь точку. Опять пропуск? На середине страницы? Жалко. Не торопитесь. Работать надо быстро, но не спеша... Ничего, ничего. Перепечатаете. А я пока попробую сократить кое-какие фразы.

Сергей Петрович с сочувствием следит за отчаянным жестом Любочки, которая закладывает новую страницу и торопливо переносит на нее уже дважды продиктованный текст.

— ...Втягивается в эту авантюру Польша... Собираются остатки банд Балаховича, Петлюры и Савинкова... Немецкий фельдмаршал назначен во главе антибольшевистских частей. Французское правительство тайно решило пересмотреть Версальский договор с немцами и смягчить его, на условиях участия немцев в борьбе с большевиками... Местом организации немецких реакционеров под командованием Людендорфа назначена Бавария... Эта армия носит название «Новая Германия». Написали?

— Вот и все, Любовь Владимировна... Второй экземпляр, как обычно, в подшивку. Первый дадите мне. Копирку уничтожьте.

— Я знаю, знаю, — шепчет Любочка, опуская глаза. Руки ее дрожат.

Сергей Петрович приблизился, чтобы взять у Любочки первый экземпляр и отчетливо заметил у нее темные круги под глазами.

«Что-то Грицюк последнее время около нее увивается, — подумал Бородин, вспомнив последнюю репетицию «Медведя», — не обидел ли девушку?..»

Вернувшись к себе, Сергей Петрович заметил, что в руках у него папка, в которой машинистка обычно хранит чистую бумагу. Он второпях прихватил ее вместе с первым экземпляром рапорта для подписи. Машинально заглянув в папку, Бородин увидел там фотокарточку незнакомого молодого мужчины в военной форме... Интеллигентное лицо с широким лбом, прямым, чуточку длинноватым носом. Между высоко поднятой, заломленной уголком правой бровью и краешком прически — заметное родимое пятно. Внизу, прямо над обрезной линией карточки размашисто начертано: Машеньке от Володи.

Не успел Сергей Петрович что-либо подумать о карточке, на пороге появилась озабоченная Любочка. Она шла прямо к столу.

— Я у вас, кажется, забыла папку.

— Извините, это я ее по рассеянности захватил.

— Я думала, что только я сегодня рассеянная...

Сказано это было с явным упреком. Бородин поспешил извиниться, подавив в себе интерес к столь дорогому для Любочки человеку. Вскоре его мысли уже были заняты иным — звонила застава:

— Горит камыш!

Неоднократный поджог камыша и беспомощность начальника милиции в наведении порядка в плавнях Сергей Петрович рассматривал как явление, далеко выходящее за рамки обычного хулиганства. Охапка камыша стоила в Херсоне кусок хлеба. Ночные огни в плавнях все больше настораживали Особый отдел.

— Я вынужден подписать очередной приказ: расстреливать на месте поджигателей и лиц, даже косвенно причастных к этому варварскому делу. Милиционеров будем отдавать под суд за разгильдяйство, — заявил Бородин созванным по этому случаю работникам Особого отдела охраны границ.

— Оперативной группе во главе с Китиком нужно сейчас же выехать на место пожара и, в случае необнаружения виновных, взять заложников из числа хуторских кулаков, широко оповестив об этом население. Возражений нет?

Матросы сурово молчали. Сергей Петрович подписал письменное распоряжение и передал его Китику.

— Будем надеяться, товарищи, что история простит нам эту жестокость.

* * *

Любочка пронумеровала страницы, сложила материалы в пакет для отправки, зарегистрировала его и опечатала.

Прежде чем собрать оставшиеся листки чистой бумаги в папку, она по обыкновению вынула оттуда фотографию.

— У меня есть отец, какое счастье!..

И вдруг она вспомнила, что он ждет ее сейчас, в эту минуту. Пакет следовало передать для отсылки начальнику оперативной части Потемкину, но тот уехал в плавни вместе с Китиком. Так приказал Сергей Петрович, тоже уехавший куда-то. Пакет получил дежурный, пожилой усатый матрос Нечипор Галушко, который будет дожидаться возвращения товарищей из-за Днепра.

Любочка торопливо взяла с этажерки свои варежки, собираясь уходить. В одной из них лежало что-то твердое. Так и есть: снова кусочек сахара, да еще завернут в папиросную бумагу, словно конфета.

Такой же кусочек нашла она вчера под своим «Ундервудом». Позавчера — целых два, в папке. И так уже несколько дней подряд.

Каждый раз, когда обнаруживала находку, Любочка хотела сказать о ней Потемкину или самому Сергею Петровичу. Она обязана была это сделать. Но было как-то стыдно, да и не хотелось подвергать опасности тайного доброжелателя. Впрочем, это было не так уж тайно.

Девушка весело вздохнула, подкидывая на руке сахар.

— У меня дочка такая вот, как ты, дома осталась... Оксана, — пророкотал за спиной Нечипор Галушко. — Характер твой: тихий, ласковый...

— Вот бы и послали дочери гостинец, — с укором ответила Любочка:

— Не разыскал еще семьи... Да и не мой это сахар, — спохватившись, оговорился тоскующий по дому моряк. — Бери, не стесняйся. Все мы, моряки, тебя любим по-братски... Ведь сирота ты — это известно нам.

Любочка пробовала возвратить матросу коробочку с сахаром, куда она первое время складывала тайные подарки.

— Не обижай... — коротко попросил он и отошел к телефону.

* * *

Сквозной ветер, не встречающий препятствий, гулял по разгороженным дворам. Спасаясь от холода, люди жгли ограды своих домов, старую мебель, полы своего жилья.

Что-то влажное и холодное падало с высоты. Оно то ложилось мутно-белым, быстро тающим месивом, то превращалось в морось.

Любочка почти бежала. Близ собора шедший впереди человек замедлил шаги.

— Иди за мной, — повелительно сказал он, не оборачиваясь, и свернул влево.

Любочка узнала отца. Сейчас недобрый, чужой, но всегда волнующий голос его она теперь узнала бы в хоре других. Она послушно зашагала вслед. Ей было так приятно идти за ним, не думая ни о чем. Так они пришли на опытную станцию. Квартира Демидова была здесь же, только с другой стороны здания. Одинокий, он занимал четыре комнаты. Любочка расположилась у пылающего камина. Ее несколько удивляло, что для начальника опытной станции нашлись дрова. Сергей Петрович сидел в нетопленном кабинете.

— Любопытно взглянуть, что это у тебя за шкатулка? Уж не волшебная ли? — Демидов, совершенно не знающий психологии нового поколения, разговаривал с дочерью, словно с ребенком. Он протянул руку к коробочке, которую захватила с собою дочь, чтобы показать ему, как ее уважают на службе.

Демидов без радости выслушал восторженный рассказ дочери о ее тайных благодетелях.

— Сейчас свирепствует тиф, эти кусочки были в руках разных людей, — безжалостно заключил он и хотел бросить коробочку в огонь. Дочь подхватила свой подарок чуть не на лету.

— Но ведь это от души, папочка... Мы обидим хороших людей...

— Сахар у меня найдется. А подарок этот можешь отдать, например, нищему. Он тебе будет благодарен.

Было что-то пугающее, непонятное в словах отца. Он в самом деле достал из служебного шкафа нераспечатанную пачку пиленого сахара и, небрежным движением вскрыв ее, высыпал сахар перед Любочкой на лист чистой бумаги. Затем извлек из шкафа коробку с конфетами.

— Какое богатство! — воскликнула девушка изумленно.

Но есть она не стала, спросив:

— Можно, я возьму бабушке немного сахара? А конфеты морякам отнесу?

— Распоряжайся, как знаешь, это твое.

Отец привлек ее голову к себе и поцеловал в лоб.

— Рассказывай, что нового в вашем Особом царстве-государстве?

Любочка задумалась. Ей почему-то сейчас вспомнилась фотография. Откинув упругую прядь седых волос, она провела ладонью по отцовскому лбу и, улыбнувшись глазами, остановила указательный палец на его родинке.

— Она всегда у тебя была, папочка?

— Конечно, с детства. От рождения. Недаром ведь родинкой зовется... Родина! — вдруг произнес он внезапно пришедшее в голову слово и скривился, как от зубной боли.

— На маминой фотографии ты точно такой, как сейчас. Только если бы все эти морщины вдруг исчезли.

— У тебя есть моя фотография?

— Да, я ее все время ношу с собой.

— Даже на службу?!

— Конечно. Мне приятно, что она всегда со мной.

— Ты когда-нибудь показывала ее своим сослуживцам?

— Так чтобы специально — нет. Ведь ты там в офицерской форме.

— Но карточку могут случайно увидеть!..

— У нас не принято копаться друг у друга в столах. Кроме Сергея Петровича, моих бумаг никто не берет...

— Сергей Петрович — это не так уж мало, — пробормотал Демидов смущенно, сознавая, что слишком много он говорит о своей фотографии. Как бы вскользь, попросил принести ему эту фотокарточку.

— Хотелось бы взглянуть на самого себя через столько лет... Морщины, морщины, — закончил разговор Демидов, — их не разгладишь теперь даже раскаленным утюгом.

Демидов охотно рассказывал дочери в этот вечер милые сценки из первых лет семейной жизни, часто восклицая: «Как ты сейчас похожа на Машу!»

Любочка слушала внимательно, но перед ней все чаще возникала другая сценка: Сергей Петрович держит в руках папку с фотографией отца. Может, рассказать отцу? Но что-то снова удержало ее от излишней откровенности. Возможно, то, что она не хотела этим огорчить отца. «Он всякий раз недовольно хмурится, когда заговоришь о моряках... После!»

— Теперь ты расскажи, какие же новости из этого глухого захолустья вы отправляете в столицу?.. От тифа люди мрут, что мухи, город голодает и стучит зубами от холода, — подсказывал тему разговора Демидов.

— Ой, папочка, дай мне хоть здесь отдохнуть от тифозной статистики! — воскликнула дочь, прижимаясь щекой к волосатой маленькой с твердыми узкими ногтями руке Демидова.

Демидов откровенно захохотал.

— Ты умница, но здесь, в этом кабинете, я — начальник опытной станции, советский служащий, как ты. Правительство — подчеркнул это слово Демидов, — мне доверяет.

Любочка посмотрела на него гордым взглядом.

— Впрочем, почему это меня должно интересовать? Мое дело — изучение капризов моря. Правда, иногда море выбрасывает на берег неизвестных людей, — игриво уходил от темы Демидов.

— Трупы? — ужаснулась Любочка.

— М-м... политические! — с иронией разъяснил Демидов.

— А ты, папочка, мог бы помогать нам... Сергею Петровичу, — с расстановкой заметила Любочка. — Например, вылавливать людей в море, нарушающих нашу границу, или тех, кто палит камыш в плавнях... Сергей Петрович так нервничает...

— Только нервничает?

— Что ты, папочка, он подписал сегодня строгий приказ — будем брать заложников-кулаков. Кулаки знают, кто поджигает. Сам Сергей Петрович выехал на операцию.

Любочка инстинктивно догадалась, что сказала лишнее, особенно этими словами «будем брать». Но ведь перед нею отец...

Они поговорили еще несколько минут. Демидов напомнил о времени: пора домой. Он собрал со стола съедобное в большую коробку из-под печенья.

— Угости бабушку. Жди моего сигнала. Будь осторожна.

* * *

Демидов успел побриться, прежде чем раздался знакомый ему прерывистый стук.

Отец Николай. Он молча проследовал за Демидовым и, сбросив с себя шубу и шапку, опустился на стул.

— Водки, полковник!

Демидов, не спеша, выполнил его требование: наполнил бокал и поставил его перед гостем, коротко взглянув в посеревшее, осунувшееся лицо. Глаза отца Николая метали молнии.

— Возьмите себя в руки, капитан. Давайте сегодня выпьем за мое хорошее настроение. Оно давно не посещало мою душу.

Гость залпом опустошил бокал и как-то жутковато засмеялся сквозь зубы.

— Чудом, полковник, я ускользнул из этих «особых» рук... Пятерых пустили в расход на месте. Начальник милиции сам себе всадил пулю в лоб... А у вас хорошее настроение.

— Мертвые не дают показаний, — не гася улыбки, заявил Демидов.

Отец Николай сжал кулаки.

— Десяток хороших парней. Я их всех бы, как котят, в днепровской проруби потопил сегодня.

— Остановка только за десятком?

— За епископским благословением и вашим приказанием, — уточнил гость. — Я люблю действовать. Это моя стихия. Был атаман Махно, а почему не может появиться в этих плавнях на Херсонщине, скажем, атаман Иванов? Днем — отец Николай божьей милостью. Ночь настала — атаман Иванов. Отряд «Смерть коммунистам!» Как вам нравится идейка?

— Вся беда в том, что людей, подающих идеи, развелось больше, чем тех, которые способны осуществить эти идеи... Но вы, капитан, счастливое сочетание того и другого.

Отец Николай опрокинул второй стакан, не хмелея. Голос его еще больше окреп от алкоголя:

— В Большой Александровке был я на прошлой неделе. Сколотили отрядик из бывших махновцев. Сам Тягнырядно взялся за это дело. Чекисты его потрясли на днях. Епископу хлеб и мясо вез, а матросы повернули оглобли к госпиталю. Прокопий жалобу в Москву накатал. Понравился большевикам хлебушек наш! Продотрядчиков готовят в этот район во главе с секретарем укома... Менять сельхозинвентарь на хлеб собираются... Ух, как бы я их самих разменял, господин полковник!

 

ГЛАВА IX

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Над городом раздавался благовест. В монастыре заканчивалась вечерняя молитва. Игуменья Виктория, чуть смежив веки, стояла на паперти с поднятой рукой. Черницы, готовые ко сну, ожидали благословения владычицы. Она внимательно всматривалась в восковые лица монахинь:

— Сестры, священный покой монастыря нарушен...

Игуменья широко раскрыла глаза, затем медленно опустила их на красивые пальцы выпестованных рук.

— Своим трудом мы добываем себе пищу, и наша община не хочет знать, что происходит за стенами монастыря. Запомните это, сестры, и пусть хранит вас бог от поклонения антихристам.

Молельный зал опустел. Только в маленьком алтаре, напротив иконы богоматери, держащей на руках младенца, все еще стоит игуменья. В стекле божницы она видит свой строгий профиль, бархатные ресницы больших увядающих глаз. Мизинец нащупывает у переносицы: тонкую глубокую морщину.

«И я могла быть такой, могла иметь сына. Зачем ты призвала меня к себе, пречистая дева?» — шептали тонкие губы Виктории.

К ней неслышно подошла горбунья.

— Матушка-владычица! Сегодня ставить на ночь лампаду к богородице?

— И сегодня, и завтра. Неугасимо должен гореть огонь перед ликом нашей заступницы.

Игуменья сделала шаг к окну, чуть отодвинула широкую штору. За окном синели просторы степи, над горизонтом увядающим багрянцем светилось облако.

— Проверь тайники, закрой все келии и иди к себе.

— Слушаю, владычица, — ответила горбунья и исчезла в темноте.

Игуменья твердым шагом направилась к себе в опочивальню.

Резким движением руки она расстегнула тугой ворот верхней одежды, устало опустилась в кресло. Ровно два года назад ее оторвали от светской жизни и бросили в эту провинцию во имя служения царству Польскому, в сане игуменьи Виктории.

Стрелки старинных часов показывали почти полночь, а Виктория, раздевшись почти донага, забросив голову на бархатную подушку кресла, все еще сидела около стола. Тонкие пальцы перебирали локоны черных волос. Она наблюдала, как догорали свечи в канделябре, и, когда одна из них, немного помигав, погасла, Виктория поднялась. На белых сводах потолка выросла огромная фигура. С некоторых пор она стала бояться самой себя, своих дум, вдруг появляющихся в голове, когда она оставалась наедине с собой. Вспоминалась Варшава, родительский дом и парк над озером.

Там она, дочь знатного воеводы, провела свое детство. Еще быстрее промелькнула юность в институте благородных девиц, оставив лишь сладкое воспоминание о первой горячей любви.

Виктория приблизила свечку к распятию, стоявшему на столе. На кресте из черного дерева, густо усеянном блестящими самоцветами и золотом, распятый Христос. Его голова наклонилась. Из-под тернового венца струились рубиновые лучи.

— Не верю в твое милосердие, — зашептала Виктория. — Но ты будешь со мной всегда, потому что тебя подарил мне он.

Она взяла выцветшее фото, прислоненное к подножию Христа. На нее смотрело лицо с ястребиным носом, с негаснущими зрачками в черных глазах. Длинная фигура молодого мужчины была облачена в военный мундир.

Виктория поднесла фотографию к свече.

— Тебе верю, одному тебе. Ты научил меня любить только себя и тебя, моего повелителя, а всех ненавидеть.

В ее памяти ожили эпизоды личного счастья. Воспоминание бросало ее в кафе-шантаны Варшавы, Парижа, Рима. Виктория в восемнадцать лет встретила на своем пути спутника и, как ей показалось, горячо полюбила его. Но какой любовью?

— Милый Шарль, — шептали сейчас, как и тогда, ее раскрывающиеся, словно бутон цветка, губы.

Она помнила о нем все, что может помнить любящее сердце женщины.

Молодой французский офицер Шарль де Манш, сын преподавателя иезуитского колледжа, учился в этом колледже до начала своей военной карьеры. Он унаследовал от отца не только твердый характер, но и гибкие связи с людьми Ватикана. Выйдя на военное поприще, значительно расширил круг отцовских друзей. Где Ватикан — там тайны. Тайны, как вещи, любят надежных хозяев.

В 1919 году де Манш состоял при штабе польской армии. Буржуазная Франция жаждала войны против Советов и искала, кого бы натравить на Россию. Строго выполняя инструкции своего правительства, Шарль никогда не забывал о себе. Добившись доверия, а затем и дружбы маршала Пилсудского, де Манш открыл себе дорогу в высшее варшавское общество. Здесь он познакомился с Викторией. О, Шарль очень ценил ее! Она мила, наблюдательна и весьма критически настроена против некоторых влиятельных особ из окружения отца. Шарль просил ее кое-что разузнать о настроениях высших шляхтичей. Наконец Шарль сделал Викторию разведчицей «Второго бюро» в Польше и «Восточного отдела» Ватикана.

Одного только не знала Виктория: ее милый Шарль никогда не забывал оформить чеки за свои разносторонние услуги при ее помощи. Де Манш получил от Ватикана солидный куш даже за то, что перебросил ее в Россию под видом игуменьи женского монастыря. Виктория, таким образом, оказалась «проданной невестой». Ее блистательный возлюбленный мог, при случае, продать целое государство, не исключая своей родины.

Вместе с шифрованными сводками из России, Виктория не переставала напоминать о сроках, просила вызвать ее к себе. Но Шарль находил все новые причины, а чаще всего отмалчивался.

Виктория зажгла еще одну свечу и снова села за стол. Она быстро исписала лист бумаги, вложила его в конверт и вывела на нем: «Его преосвященству епископу Прокопию в собственные руки». Затем растопила сургуч и хотела запечатать конверт. В дверях появилась горбунья.

— Отец Николай, — доложила она шепотом.

— Пропустите ко мне, — ответила Виктория, набрасывая халат.

Гость уже стоял в дверях. Он закрыл дверь за горбуньей, откинул капюшон и, поправив волосы рукой, приблизился к Виктории. Не доходя одного шага, он заговорил низким голосом.

— Что означает ваша тревога? Почему у пресвятой девы горит сигнальный огонь?

Виктория подняла глаза. Пред нею стоял человек с темными глазницами на пепельно-сером худом лице. На поясе у отца Николая прикреплены маузер в деревянной кобуре и фляга с затейливым узором на крышке. На серебряной цепочке — нагрудный крест. Острые, как иглы, взоры пронизывали Викторию.

Виктория обратила внимание на грязную обувь гостя.

— Вы забыли, отец Николай, что находитесь в монастыре.

— Простите великодушно, — угрюмо ответил отец Николай. — Мы с вами на войне. Можно сказать, ведем окопную жизнь, нет времени заниматься всякими пустяками... Эта грязь — полбеды, а вот когда в душе сплошной мусор...

— У вас есть душа, отче? — удивилась Виктория. — Разве вы не говорили, когда были в рясе, что не верите в эмоции?

— Распорядитесь дать умыться и поесть, — вздохнув, попросил гость.

Виктория проворно вышла из кабинета. Отец Николай пристально посмотрел ей вслед, с удовольствием ощупывая ястребиным взглядом ее стан, лебединую походку, царственный наклон головы. Всякий раз он искал интимной близости с Викторией, но оставался без взаимности. И это бесило его, заставляло подчас быть с ней черствым. Он перевел взгляд на стол и увидел еще не заклеенный конверт. Не раздумывая, вынул письмо и прочитал: «Владыко, я не могу больше оставаться здесь. Сроки давно прошли. Опять приезжали осматривать монастырь, хотят поселить беспризорников. Я снова решительно протестовала, сославшись на вас. Виктория».

Отец Николай хотел бросить конверт на стол, но было поздно. Вошла Виктория.

— Все та же мерзкая привычка. Положите письмо и отправляйтесь в боковую келью.

— Не привычка, а наша с вами профессия. Между прочим, в этом деле епископ бессилен.

Отец Николай по привычке набросил на голову капюшон.

— И даже этот французский жираф не поможет, — отец Николай протянул руку за фотографией. Виктория оттолкнула руку, но отец Николай закончил, как ни в чем не бывало: — Вы ему будете нужны, пока я существую.

— Вымойте руки сначала! — раздраженно заявила Виктория.

В келье его ждал скудный монастырский ужин. Прежде чем сесть за стол, он осмотрел узкие нары, предназначенные для молодых монахинь. Нары были коротки. На них нельзя было вытянуть ноги даже человеку небольшого роста. Игуменья укоротила кровати по совету отца Жиллета — начальника ордена иезуитов, друга Шарля, чтобы служительницам монастыря не снились греховные сны.

Отец Николай опустошил все, что стояло на небольшом столике и содержалось в фляге. Затем попробовал лечь. Чтобы расправить согнутые в коленях ноги, не хватало доброго аршина. Он вспомнил кровать Виктории и сильно ударил по дубовой опоре сначала одним, потом другим сапогом. Тупые звуки ударов были заглушены массивной колонной, в которую упиралась спинка кровати. Это его бесило. Через минуту он снова был в кабинете игуменьи. В келью в это время незаметно проскользнула черная горбатая тень.

Вскоре появилась сама Виктория. Роскошный халат парижского покроя подчеркивал элегантные линии ее стройной грациозной фигуры. Виктория словно дразнила воспаленное воображение похотливого отца Николая.

В руке она держала свечу, лучи которой играли в локонах черных волос, проникали за отвороты одежды, прикрывавшей ее роскошный бюст.

— Богиня красоты из древнеримской мифологии. Я сдаюсь, — штабс-капитан сделал глубокий реверанс.

— Не паясничайте. Близится рассвет. Вам здесь небезопасно.

— Береженого бог бережет. В ваших объятиях, матушка Виктория, я себя чувствовал бы столь безмятежно, как и сей младенец на руках богородицы.

Он указал на икону.

— В 12.00 у вас намечен выход в Александровку, — напомнила Виктория.

— Вы хотите сказать, что в полночь отец Николай сгинет, превратись в бандита Иванова?

— Почему вы избрали себе столь неблагозвучную кличку, господин штабс-капитан?

— Фамилия здесь не играет роли. Современным бандитам тоже приличествует скромность. Может, поэтому большевики пока не понимают моей роли в этой игре. Атаман Иванов не только уничтожает коммунистов. Он изобретает для них такую смерть, какой позавидовал бы средневековый инквизитор. Завтра сам глава сельских коммунистов — секретарь уездного комитета Варич — будет в наших руках.

Отец Николай подошел к Виктории и обнял ее. Она отчужденно повела плечами, пытаясь сбросить прилипчивые руки.

Он хотел потушить свечу, но Виктория успела рывком отвести ее в сторону.

Штабс-капитан, выпустив ее из объятий, тихо запел: «Очи черные...»

Он уловил момент и быстрым движением обхватил игуменью за талию, но Виктория вырвалась и убежала к себе в спальню.

— Проводите отца Николая в его келью, — приказала Виктория внезапно появившейся горбунье.

— Благодарю вас за заботу, — пробормотал он и направился к выходу.

Горбунья, как конвоир, следовала за ним, освещая путь. Он толкнул сапогом дубовые двери. Непристойное слово сорвалось с уст. Доведя его до кельи, горбунья исчезла, а штабс-капитан, после некоторого раздумья, снова пошел по узкому темному коридору. Соблазнительный образ Виктории стоял перед глазами. Вот первый, второй поворот и, наконец, знакомые двери. Отец Николай нащупал в темноте ручку, рывком потянул, но дверь была заперта.

Его лихорадило. Как у голодного волка, стучали зубы.

Теперь было все равно. Нужна любая жертва, чтобы утолить страсть. Он пошел по коридору, хватаясь за дверные ручки. Двери не открывались. Попробовал налечь плечом. Тщетно.

Вдруг он заметил слабый свет, струившийся из полуоткрытой кельи под лестницей. Отец Николай распахнул дверь, полою френча погасил свечу.

В келии было тихо. В маленькое окно заглядывали звезды. Над степью нависла глухая херсонская ночь. Из коридора донеслись мягкие шаги. Через мгновенье в келью вошла слабо очерченная тень. Затем послышалось шуршанье одежды, скрипнула кровать.

Руки отца Николая застыли в немом ожидании. Еще миг — и они коснулись одеяла, теплого человеческого тела.

— Пустите! — вырвался слабый крик отчаяния и погас в сочных устах отца Николая.

Побежденный усталостью и не в меру выпитым самогоном, он заснул тяжелым пьяным сном. Проснулся, почувствовав чьи-то холодные пальцы у себя на груди. Открыв глаза, задрожал от ужаса: в слабых лучах рассвета прямо на него смотрели зеленоватые выцветшие глаза. «Горбунья», — пронеслось в мозгу.

На пороге келии стояла во всем величии игуменского сана Виктория.

 

ГЛАВА X

ЗВЕЗДОЧКИ

Илья Митрофанович отвечал сыну невпопад, решительно водил напильником по зажатому в тиски блестящему кусочку металла. Володя недоуменно поглядывал на загрубевшие руки отца. Как бережно он перекладывал с ладони на ладонь теплую звездочку!

— Много еще надо? — спросил мальчик участливо.

— Много! — вздохнул отец, бросив взгляд на сына.

— А мы после уроков пойдем гильзы собирать в порт... Дядя Сережа сказывал, что даст нам такого матроса в провожатые, который знает, где из пулеметов стреляли.

Илья Митрофанович потрепал сына за вихор и вышел во двор, буркнув с порога:

— Матери не забудь сказать о гильзах-то. На собрание делегаток ее позвали.

* * *

Проводив глазами отца, Володя запер снаружи дверь и поспешил за угол улицы, где его поджидали трое мальчишек. Все босые, одетые в штопаные пиджаки и завернутые до колен дырявые отцовские штаны. Сзади стоял худенький востроносый мальчонка с черными, как смоль, кудрями — совсем маленький, и рыжая нянька его, будто не девочка, а цветущий подсолнух, с густыми крупными веснушками на худых щеках.

Володя потуже затянул ремешок, вытер нос рукавом и скомандовал:

— Становись!

Дети подошли ближе и замерли.

Володя вынул из кармана бумажку, оглядевшись, развернул ее и прочел: «Пропустить ко мне Володю Жукова с ребятами без задержки. Бородин». Слыхали? — спросил мальчик.

— Слыхали! — дружно отозвались ребята.

— Лопаты принесли?

— У нас с Егоркой есть лопата, — первой ответила девочка.

— Тебе нельзя, Нина. Девочкам нельзя, — убежденно заметил Володя. — Это все равно, что на войну идти.

— А папа сказывал, что теперь все мы равны — и женщины, и мужчины.

Она горделиво поправила сбившийся на глаз локон и снова положила руку на плечо малыша, притянув его к себе поближе.

— Тогда вот что, иди сзади, как резерв.

— А резерв — это все равно с вами? — поинтересовалась Нина.

— Ага.

— Ну тогда мы с Егоркой согласны в резерв.

Они обошли балку, повернули на Глазовскую улицу и вышли по ней к песчаному косогору Днепра, где Володя еще вчера откопал четыре медных гильзы от винтовочных патронов.

Володя переходил с места на место, разгребая самодельным скребком прогретую весенним солнцем землю. Нина тоже старалась изо всех сил. Они с Егоркой продвигались на корточках, оставляя за собой глубокую канавку. Вдруг лопатка в руках девочки заскрежетала и уперлась во что-то. На помощь подскочил кудрявый мальчик. И они принялись тащить вдвоем, уцепившись за шершавый кусок брезента.

— Товарищ командир! — звонко окликнула Нина Володю, — гляди, какую штуку мы откопали!

Она высоко подняла лопатку, с которой до самой земли свисали концы загадочной находки. Володя в несколько, прыжков очутился возле девочки и радостно завопил:

— Пулеметная лента. Ребята, ура-а-а!

Ребята побросали свои скребки и окружили Володю.

— Руками не тронь, — распорядился Володя. — Это боевые...

Он вспомнил, как матросы носили точно такие ленты на груди, да еще крест-накрест. Ему тоже захотелось сейчас надеть пулеметную ленту и пройтись по городу, чтобы все посмотрели на него. И он принялся с помощью Нины счищать грязь с ленты.

— Ну вот! — сказал Володя, пристраивая ленту через плечо. — В таком виде и морякам не стыдно показаться.

Нина ревниво следила за его действиями, довольная, что именно она добыла эту находку.

— А ты становись рядом. Перевожу тебя из резерва на первый фланг.

Через несколько минут они стояли у небольшого флигелька, где взад и вперед ходил матрос с винтовкой. У входа на дощечке было написано крупными буквами: «Бюро пропусков».

Володя подошел к часовому и протянул ему бумажку. Тот прочел, улыбнулся и, просунув руку в окошечко, нажал там кнопку. Ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и вышел плотный матрос с большими черными усами. Оглядев ребят, добродушно спросил:

— Кто из вас Жуков?

Володя молча подошел к матросу и снял с плеча ленту.

— Сколько вас? — пробасил матрос, внимательно разглядывая находку.

— Всего пять, — четко отрапортовал мальчик.

— Пошли за мной, ребята.

Они прошли в комнату, уставленную вдоль стен винтовками. Усатый моряк подвел их к столу, на котором чинно стояли вычищенные до блеска котелки.

— Так, значит, вас пятеро, — задумчиво уточнил он. Моряк при этом полез в тумбочку и долго копался там, шурша бумагой. Потом снял с пояса кинжал и ловко рубанул им по зажатому в кулаке кусочку сахара. Расколов на пять частей этот кусочек, он бережно раздал детям угощение. А Нине, кроме положенного ей кусочка, ссыпал в пригоршню крошки. Нина пересыпала эти крошки в махонькую ладошку Егорки.

— Спасибо, — тихо проговорила Нина. Вслед за ней каждый из мальчиков на разные голоса тоже сказал «Спасибо».

Пока ребята расправлялись с матросским угощеньем, моряк крутил ручку полевого телефона и кричал в трубку.

На его зов пришел Бородин. Володя сразу же узнал его, закричал:

— Дядя Сережа, здравствуйте!

— Привет, привет, боевые друзья, — заулыбался Бородин. — Все в сборе? А ну, показывайте свои трофеи.

Сергей Петрович растянул ленту с патронами во всю длину своих рук, положил ее на угол стола. К нему приблизился усатый матрос. Приглядевшись к патронам, он ловко выдернул один из гнезда.

— Не иначе, товарищ начальник, как заело вот в этом самом месте.

— Молодцы, ребята! — с восхищением объявил Бородин, обернувшись к детям. — Кто это придумал?

— Володя-а! — хором протянули дети. Егорка, самый маленький, с кудрявой головой, уточнил:

— А ленту мы с Нинкой нашли.

Бородин взял малыша под мышки и несколько раз поднял чуть ли не к потолку. Затем стал звонить: «Уком? Юрий Ильич? Узнаешь? Тут у нас заводские ребятишки в гостях. Да, да, ребятишки, будущие комсомольцы. Военную инициативу проявили — собирают гильзы. Для чего? Для переплавки на металл, а потом и на звездочки к сеялкам и плугам. Вот так. А что если поднимем на это дело всех коммунистов и комсомольцев города, вытряхнем все, что имеем, медное. Колокола? Нет, без колоколов пока обойдемся. Созывай бюро. Моя информация».

Бородин положил трубку и, как-то болезненно улыбнувшись, оглядел малышей.

— Товарищ Китик, — позвал он стоявшего рядом матроса.

Китик подтянулся, готовясь слушать.

— Тебе не кажется, что мы плохо гостей встречаем?

— Кажется, товарищ начальник. Давно кажется!

— Что там у нас на обед сегодня?

— Перловая каша, — бодро ответил матрос.

— Неплохо. А на второе?

— Цикорий.

— По пять порций того и другого сюда, — распорядился Бородин. И вдруг спросил серьезно: — Сколько будет: пять помножить на два?

— Десять, — так же серьезно ответил Володя.

— Десять! Десять! — закричали дети с восторгом.

Давно ребята не ели такого сытного обеда. Хотя каша была без сала, но зато хорошо посолена, да и принесли ее из настоящего солдатского котла. Цикорий тоже пили с настоящим сахаром.

Вечером утомленные, но счастливые ребята вошли в дом Володиного отца. Илья Митрофанович ахнул от удивления: пять новых красноармейских котелков были наполнены гильзами.

— На склад залезли?! — возмущенно спросил Илья Митрофанович, хватаясь за ремень.

Разузнав все обстоятельно, Илья Митрофанович так разволновался, что стал отирать рукавом повлажневшие глаза. В свою очередь он рассказал детям о том, как сегодня рабочие принесли в мастерские: кто чайник, кто самовар, как выплавляли из этой меди детали к сельхозинвентарю.

— И наш самовар в общую печь пошел, и медный чайник старика Егорыча — все там, ребята. Завтра и ваши гильзы пойдут в дело... Повезем в деревню на хлеб менять.

 

ГЛАВА XI

СМЕРТЬ ВОСЕМНАДЦАТИ

В памяти крестьян Большой Александровки этот день останется навсегда. Спозаранку понаехали представители уездной власти. Они развесили по селу плакаты: «Нуждающемуся крестьянину — сельхозинвентарь, голодному рабочему — хлеб!», «Ни одной незасеянной десятины!». Потом разошлись по ближним хатам погреться.

Первыми возле плакатов оказались мальчишки. Они по буквам читали лозунги и, громко выкрикивая новые для них слова, бегали по улице.

Весть о привезенных плугах, боронах, сеялках и бочке колесной мази быстро облетела село. Вскоре к подводам стали степенно подходить крестьяне. Они по-хозяйски осматривали, ощупывали «товар» и приценивались к нему, покачивая головами, рассуждая вполголоса. Потом неторопливо уходили домой за зерном.

К исходу дня обмен привезенного сельхозинвентаря закончился. В навал лежали десятка четыре мешков зерна. Бедняку Изоту Костенко, к величайшей зависти односельчан, городские гости почти даром отдали новенький плуг — за полтора мешка кукурузы.

Счетовод рабочего кооператива Ивлев подводил итог товарообмена.

Остался неотоваренным лишь трехлемешный плуг. На него мужики глядели, как на диковинную машину.

— Что же, берем? — спросил один гладко выбритый мужчина в буденовке. — Расход пополам.

Слова эти были обращены к бородатому толстяку, перетянутому женским поясом. Толстяк, не спеша, процедил:

— И хочется, и колется... Цена — ух!..

— Цены кооперативные, — не отрываясь от своих дел, заметил счетовод Ивлев. — Десять пудов пшеницы — и плуг можете пускать в борозду...

— Ну ладно, — хлопнул в ладоши буденновец. — Поддержи, Юхим!

Не прошло и десяти минут, как на весах оказались мешки с зерном, будто стояли приготовленные за углом. Плуг торжественно выкатили на середину улицы: пусть все знают, какую штуковину облюбовали себе Юхим с Федором Стаднюком.

К Ивлеву подошел человек в затасканном полушубке и кожаной кепке с длинным козырьком. Его изборожденное глубокими морщинами лицо расплылось в улыбку.

— Я из комбеда... Серобаба Пилип... За полевого ездил с утра. Расторговались? Вот это хорошо, настоящая смычка!

— Хорошо, да не дюже, — проворчал счетовод, недовольно ткнув пальцем в раскрытую книгу. — Деревня у вас прижимистая...

— Хлеб тоже на дороге не валяется... Мужик не жаден, он расчетлив. В крестьянина верить надо. Я вот беспартийный, а верю в коммунизм, як жинка в райскую жизнь... У нас тут не все одним лыком шиты, — уже тише добавил Серобаба.

Потом он снял кепку и присел на весы рядом со счетоводом, угощая его самосадом.

Но счетовод мало радовался удаче. Мысли его были в городе, где голодные люди ждали хлеба. Он видел перед собой бледное лицо сынишки, еще не поправившегося от тифа.

— Хлеб завтра отошлем, а сами останемся здесь: поможем крестьянам ремонтировать инвентарь, — добрея, медленно ронял слова Ивлев.

* * *

Общее собрание александровских крестьян открыл председатель волисполкома, демобилизованный Олекса Вакуленко. После контузии у него был нервный тик: подергивалась жилка под глазом. Он оглядел крестьян, пристроившихся на подоконниках и прямо на полу, и лицо его выразило недоумение...

— Все в сборе, а кулаков маловато, — проговорил он сидящему рядом с ним человеку в очках. Затем Вакуленко подкрутил фитиль висячей керосиновой лампы и, выждав, пока задние ряды угомонятся, объявил громко:

— Слово о международном положении, о смычке и товарообмене с крестьянами Большой Александровки имеет секретарь Херсонского уездного комитета партии большевиков товарищ Варич.

— А может, начнем со смычки с Александровкой, а тоди вже хай международное? — несогласно вставил длиннобородый крестьянин в домотканой свитке.

— Дед Егор всему миру хочет наперекор...

— Що старе — що мале! — сострил кто-то по адресу активного старика.

По рядам пробежал смешок. Вакуленко постучал ногтем по углу стола. Секретарь упарткома поднялся.

— Товарищ Егор, пожалуй, прав. Можно начать и с нашего приезда к вам.

Варич дружески улыбнулся, взглянув на деда Егора.

— По постановлению Центрального Исполнительного Комитета Советов сейчас проводится неделя Красного пахаря. Мы приехали к вам с бригадой рабочих оказать посильную помощь в ремонте инвентаря. Сегодня вы получили кое-что из отремонтированных машин, а взамен дали рабочим хлеб.

— Плугов маловато привезли, — перебили Варича.

— Втулок нет, а без них дегтю не напасешься... — послышались голоса.

— Это правда, — согласился секретарь. — Первая партия инвентаря трудно досталась. Делали на голодном пайке. К примеру, шайбы запасные или звездочки, как их на заводе называют, из меди полагается сделать. А где медь? Рудники стоят. Рабочие самовары и чайники из дому посносили, отдают на переплавку... Вот как туго с этим в городе. Но там хорошо понимают: если не засеем землю весною, в общую могилу ляжем. И в городе, и в деревне. Красноармейцы готовы помочь вам, со своими лошадьми приедут.

— Было б что в землю кидать — и сами посеяли бы, — заговорил крестьянин в рваной шинели с двумя «георгиями» на груди. Он заковылял к столу, прихрамывая, но, стукнувшись деревянной ногой о ножку скамьи, остановился, виновато глядя на свое убожество.

— Мужики, хозяин я был или мот?

До войны с немцами крестьянин Лука Авдеенко имел свое хозяйство: пару лошадей, корову и птицу. Вернулся калекой. Жена померла, двор беляки спалили. Двое сирот у соседки приютились, тятьку с войны дожидали.

— Кто воевал, а кто богател! — неистово взмахнул жилистым кулаком бедняк с «георгиями». — У кулака все есть, он лучший клин посеет, да нашими руками и соберет. Так я говорю?

— Вы говорите верно, — ответил Варич, — только борьба с кулаком, как и со спекулянтом, должна вестись организованно, через комитеты незаможных селян.

— В комбеде у нас подкулачники сидят, — закричали с места сразу двое. — Супротив их никто не встанет.

— Верно! Демьян Лихошей кулаками куплен...

Сидевший на задней скамье мужик с окладистой бородой поднялся, смело взглянул в лицо Варичу:

— Миром меня выбирали, а теперь понапраслину возводят.

— Сегодня переизберем председателя комбеда, ежели не в нашу сторону тянет, — как можно спокойнее заявил Варич. Руки его от негодования и нервного напряжения крепко вцепились в край стола. Глаза гневно смотрели в упор на Лихошея, предавшего интересы односельчан. Секретарь закашлялся, в наступившей тишине было слышно его тяжелое частое дыхание. Глядя на этого простого рабочего, перенесшего много лет каторжной тюрьмы, на его усталое бледное лицо, люди не могли не почувствовать в нем своего, близкого им человека.

Варич отдышался, поправил нависшую на висок жиденькую прядь волос и спокойно стал рассказывать о новом ленинском плане, по которому отменят продразверстку. Все, что останется в крестьянском хозяйстве после уплаты налога, считается незыблемой собственностью. Торгуй или меняй — твое дело! Свой план товарищ Ленин вынесет на обсуждение партийного съезда.

Варич рассказал крестьянам все, что слышал сам во время недавней поездки в Москву.

— Товарищ секретарь, а ты Ленина видел, говорил с ним? — вдруг спросил подросток в большом отцовском картузе. Взрослые не осадили паренька, очевидно, сами были не прочь послушать о Ленине.

Варичу пришлось рассказать крестьянам о своей последней встрече с Ильичом.

Дед Егор так прокомментировал выступление Варича:

— Ишь ты... Значит, думает Ленин и о нас там...

Секретарь выждал, когда стихнут одобрительные хлопки и перешел к международному положению Советской Республики.

Никто не заметил, как два человека, все время стоявшие в проходе, попятились и вышли на улицу. Осторожно ступая след в след по свежему снежку, они свернули в узкий переулок. Впереди шел широкоплечий мужик в дубленом полушубке, за ним, воровато озираясь по сторонам, прихрамывал высокий парень, горбясь от студеного встречного ветра.

Сквозь узкую щель облаков блеснул лунный свет. Высокий, остановившись, недовольно спросил:

— Чегой-то ты зубами стучишь? Ай из бани голяком выскочил?

— Как бы мужики наши в кусты не сыграли, — отведя глаза в сторону, прошептал тот, что в полушубке, — уж больно складно мозги им вправляет этот чахотошный...

Молодой резко выпрямился, блеснув глазами:

— Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела...

Они подошли к каменной изгороди, тихо открыли железную калитку. Тропка меж густых подстриженных кустов привела их в домик, стоявший рядом с церковью.

Вертлявый попик, одетый в женскую кацавейку поверх ризы, встретил их на крыльце, провел в светлицу. Кивнув на сидевшего за столом человека в синих военных брюках и начищенных сапогах, поп тихо сказал:

— Адъютант атамана вас ждет.

Адъютант о чем-то думал. Он лишь краем глаза посмотрел на вошедших и, схватив стакан со стола, приподнял его на уровень глаз, мысленно чокаясь с вошедшими. Медленно опустошив стакан, приложил кусок хлеба к широкому мясистому носу и хрипло распорядился:

— Поехали.

Во дворе поповского дома стояла пара жеребцов, запряженных в тачанку. Попик проводил всех троих во двор, помог пьяному адъютанту взобраться на тачанку и распахнул ворота:

— Благослови, господи! — прошептал попик вслед и, довольный, потер руки, глядя, как бесшумно нырнула в темноту тачанка.

* * *

Сам атаман Иванов был в это время в другом селе. Он развалился на лавке под образами, рассматривая военную карту района и, казалось, не слушал приехавших мужиков. Первая разведка уже донесла ему в мельчайших подробностях: сколько прибыло из города людей в Большую Александровку, какое у них оружие, где расквартированы. И сейчас, уточняя в деталях план задуманной операции, он тщательно взвешивал каждый шаг.

Иванов самодовольно улыбнулся: две недели неотступной слежки за секретарем укома, наконец, завершаются успехом. На рассвете и этот будет в его руках?

Вдруг Иванов вскочил, будто ужаленный:

— Тягнырядно!

Широкоплечий мужик, преданно глядя в лицо Иванова, поднялся с лавки.

— Цыганку помнишь? Найти ее, надо, сучью дочь, живую или мертвую. Бери лошадей, бричку и — в Херсон! Адреса старые, документы и деньги получишь у епископа. Слышишь, цыганка может нам напакостить... У-у, стерва! — потряс он над головой Тягнырядно плеткой.

* * *

Олекса Вакуленко, наконец, закрыл собрание. Пели петухи, но люди не спешили расходиться.

— Ночевать ко мне пойдем, — несмело, но настойчиво заявил дед Егор, бочком подходя к приезжим. — Бабка уже, небось, взбодрила самоваришко...

Над селом нависла черная беззвездная ночь. Ее торжественную тишину нарушали лишь шаги вышедших из школьного здания людей.

Варич тронул Вакуленко за рукав, вопросительно кивнув на деда.

— У него просторно, — отозвался Вакуленко, — только про охрану забывать нельзя...

— В охрану выделили надежных ребят: Шелковникова и Бушанского.

— Прежде всего надо укрепить посты у амбара с хлебом. На случай бандитского налета, — уточнил Варич и зашагал рядом с дедом Егором. К ним присоединился крестьянин в рваной шинели, гремя двумя «георгиями».

Предчувствие подсказывало Вакуленко, что бандиты следят за селом. «Неровен час: сколько хлеба пропадет, если сплоховать в эту ночь», — думал он.

Остаток ночи Вакуленко решил бодрствовать. Проверил посты у амбара и зашел в Совет позвонить своему соседу по району, Ивану Чигрину — секретарю Березнеговатского райкома партии. Там была расквартирована воинская часть.

Но телефон упорно молчал. Вакуленко выглянул в окно: по-прежнему чернела ночь, откуда-то доносился сонный лай собак. Он машинально движением руки потрогал карман, где лежал револьвер.

Уходя из сельсовета, Вакуленко строго приказал двум явившимся на дежурство комсомольцам дозвониться в Березнеговатое и, как только ответят, разыскать его у деда Егора.

«Чуть было не забыл, — мысленно укорил себя Вакуленко. — Сыну игрушку надо раздобыть, завтра ему ровно год. Папкой уже кличет...»

И так ему захотелось именно сейчас поиграть с мальчонкой, одеть на его черные кудряшки свою буденовку с большой матерчатой звездой! И жене сказать доброе слово — исстрадалась она, поджидая его после полуночи.

Где-то на другом конце села успокоительно пропел петух.

Вдруг неистово залаяли собаки, послышался конский топот. Вакуленко успел только отойти за плетень и взвести курок. Мимо него пронеслись десяток всадников и две тачанки. Еще одна группа бандитов, звеня бубенцами, ворвалась в село с другого конца. Первые выстрелы раздались у амбара — это отбивались часовые.

— Уничтожить смогу только шесть, — с тоской подумал Вакуленко, — а их больше двух десятков.

У амбара застрочила пулеметная очередь. Вакуленко кинулся вперед, на выстрелы. Потом повернул к хате деда Егора: надо спасать Варича. Он пересек огороды, выскочил к переулку, куда поскакали всадники. Еще один поворот — и впереди показалась хата деда Егора. Вакуленко обошел скирду соломы, вышел на соседний огород. Чей-то властный голос невдалеке подавал команду:

— Оцепить дом. Взять живьем!..

— Только бы успеть, — подумал Вакуленко, перепрыгивая через плетень. Он кинулся к ставням, забарабанил рукояткой нагана по оконной раме.

— Дед Егор, это я! Открывай швыдче, беда...

Заскрипел дверной засов, дед впустил Вакуленко.

В это время к хате уже приближались налетчики, и тот же знакомый голос повторил устрашающие слова:

— Оцепить. Не стрелять!

Дед Егор подставил лестницу к потолочной дыре:

— Лезь, секретарь, на чердак, а оттуда сигай в огороды.

— Рядом каменоломня, а я задержу бандитов, — добавил Вакуленко.

Но секретарь укома заявил решительно.

— Одного не оставлю. Вместе будем отбиваться.

В это мгновенье раздался треск, и дверь, сорванная с петель, повалилась на Вакуленко. Варич несколько раз подряд выстрелил в кучу бандитов, осатанело ринувшихся внутрь избы. Кто-то замахнулся над его головой шашкой, но вошедший человек в черной бекеше гневно зыкнул:

— Отставить!

Сабля повисла в воздухе.

Лежавшему рядом с убитыми бандитами, Вакуленко удалось высвободить из-под двери руку и выстрелить в атамана снизу. Но Вакуленко промазал. У него тут же вырвали наган.

Двое бросились на Вакуленко, вытащили его из-под двери и поставили перед атаманом.

Тот с минуту разглядывал пленника в упор, удивленно вскинув лохматые брови.

— Старший унтер-офицер Вакуленко?! Вы подняли руку на своего бывшего командира? Как это понимать?

— Моя рука — это рука народа. Она все равно раздавит вас, ваше благородие.

Атаман приказал гнать всех продотрядчиков к амбару. Вскоре туда были доставлены Вакуленко, Варич, счетовод Ивлев и остальные...

Атаман подошел к Варичу.

— Вы помните наш последний разговор под рождество? Святой церкви нужен был электрический свет, а вы соизволили пошутить: «Да не обидится господь, ежели хвалу ему воздадут при свете лампады».

— Плохи ваши дела, видно, отец Николай, — отчетливо проговорил Варич, облизывая запекшиеся губы, — если пришлось сменить крест проповедника на кинжал бандита.

— Господь обиделся! — выкрикнул атаман. — И приказал мне отправить вас в лоно Авраама.

Бандиты захохотали.

— Впрочем, ты, Варич, напомнил мне о моем священном сане, и я не стану пачкать руки в крови. Все же вы дали свет церкви...

— Не по своей воле, — вспомнил Варич.

Атаман присел на мешок с зерном и распорядился:

— Развяжите унтер-офицера Вакуленко.

Когда тому развязали руки, атаман сказал, хмурясь:

— Ты хорошим солдатом был, Вакуленко. Вместе против немцев воевали. Поэтому я дарую тебе жизнь. Но ты должен доказать, что способен выполнить присягу, которую давал царю и отечеству.

— Так точно! — выкрикнул Вакуленко, прищелкнув каблуками истоптанных сапог, глядя, как атаман снимает с пояса финку. Атаман кинул финку Вакуленко со словами:

— Убей Варича. Он христопродавец.

Вакуленко медленно нагнулся за финкой, замерев в полусогнутой позе. Потом вдруг распрямился и, как птица, метнулся с занесенной финкой к Иванову. Атаман, видимо, готов был к такой атаке. Он внезапно опрокинулся с мешка навзничь, ударив носком сапога в подбородок Вакуленко, на которого тут же насело несколько человек.

В этот момент в сарай вошел один из бандитов.

— Батько атаман, восемь продотрядчиков в хатах порубали, двух в сельсовете. Больше нема...

— Ищите лучше! — распорядился Иванов, не взглянув на вошедшего. — Набейте животы зерном, а на рубашках напишите «продразверстка».

Пленников повели к кузнице. Варич и Вакуленко приотстали, поддерживая друг друга. Впереди группы шел счетовод. Сильно сгорбившись, Ивлев еле переставлял ноги, чтобы дождаться остальных. Ивлева толкнул конвоир. Счетовод остановился и плюнул бандиту в лицо. Разъяренный конвоир тут же выхватил шашку и рубанул Ивлева сплеча. Счетовод зашатался и упал на дорогу.

Бандит ударил его сапогом в лицо.

— Вставай! Говори, сколько зерна собрал для коммунистов?

Ивлев, истекая кровью, вытянул вперед руки и показал две дули...

— Руби их! Чего глядеть?! — завопил конвоир.

Расправа продолжалась недолго. Шестеро пленников были мертвы.

Бандиты сели в подъехавшую тачанку и помчались к кузнице, где всем продотрядчикам перед смертью выжигали звездочки на груди.

— Клеймить некого. Всех порешили! — кинул с тачанки рыжебородый.

— Давай кузнеца, — предложил кто-то. — Кузнец не хотел разжигать горн.

И они с гоготом начали стаскивать рубашку с рослого кузнеца.

— Стойте, ребята, — попросил вдруг один. — У моего коня подкова сошла, пусть подкует, а потом мы его самого подкуем...

Раздетый до пояса кузнец стал прилаживать коню подкову.

В это время послышался колокольный звон: били тревогу.

Бандиты кинулись в тачанку. Оставшийся держал лошадь за ногу и площадной бранью торопил кузнеца. Тот молча с остервенением всаживал в копыто один гвоздь за другим. Когда конь был подкован, кузнец распрямился и, улучив момент, ударил молотком бандита по темени...

Потом выхватил из рук бандита саблю и вскочил в седло.

#img_6.jpg

Крестьяне, прибежавшие по зову колокола в сельсовет, застыли в оцепенении. Посреди комнаты, распластав руки, лежал паренек. Тут же, через опрокинутый стол, ничком перевесился другой юноша. Его голова безжизненно касалась пола. Сквозной ветер, прорываясь через разбитое окно, шевелил его черные курчавые волосы. Телефонный аппарат валялся рядом.

Вскоре за окнами послышался лошадиный храп. Нарастали тревожные голоса. В хату стремительно вошел высокий человек в шинели — секретарь Березнеговатского райкома партии Иван Чигрин. Он снял ушанку, наклонился над черноволосым пареньком и глухо сказал:

— Не поспели...

 

ГЛАВА XII

ДОПРОС

Чем плотнее становилось на побережье кольцо пограничной охраны, тем наглее вел себя враг. Чувствовалась хорошо продуманная тактика его действий. На любой провал контрреволюционеры отвечали мгновенными ответными действиями. У скалистых берегов Крыма подводные лодки выбрасывали новых диверсантов. Наступил тот момент, когда два невидимых фронта соприкоснулись.

Сергей Петрович готовился к поездке по побережью для проверки отделений и пунктов по охране границ. Надо было все тщательно продумать и ничего не упустить.

Трудовой день Бородина начинался с подробного доклада начальника оперативной части Потемкина. Молодой командир Красной Армии, прошедший красные курсы в Москве, был четок, строг, аккуратен.

Потемкин обычно говорил кратко о самом главном. Остальное — на бумаге. Но особенно подробно докладывал Потемкин о ходе подготовки новой врангелевской интервенции. Недельная сводка о разбитом бароне и остатках его армии за границей выглядела солидным томом.

Все это удалось получить из рук вражеских агентов, выловленных и пришедших в органы местной власти с повинной. Бывали времена, когда враг обнаруживал нервозность. Бородин понимал, что выступление банды Иванова — это своеобразная тактика врага. Действия Иванова были тщательно продуманы, рассчитаны, мгновенны, как укус змеи. Досадно было подписывать очередное донесение о новых вылазках бандитов.

— Что же все-таки ответить Москве? — вертя в руках заготовленную шифровку, спросил Бородин Потемкина. — Ликвидировали бандитизм в городе, а по уезду Иванов гуляет, как по проспекту. Подняли на ноги три батальона: милицию, ЧК, воинские части и отряды моряков. А налетчиков горстка. Они проходят сквозь частокол штыков, как песок сквозь пальцы! Где их гнезда? Вот вопрос.

— Пора установить круглосуточное наблюдение за домом епископа, — настаивал начальник оперативной части. — А может пора уже заглянуть и в дом?

Потемкин, готовясь проникнуть в дом епископа под видом служителя церкви, заучил наизусть с десяток, псалмов, приглядывался к ритуалам церковной службы.

— Шерлок Холмс здесь не годится, — отвергал Бородин план Потемкина, — епископ — не квартирный воришка. Он хочет взломать всю нашу народную власть... Кстати, как этот самый отец Леонид?

— По-прежнему отдает госпиталю все, что жертвуют прихожане. В своих проповедях идет против епископа, призывает народ выполнять наши декреты, собирать для больных и раненых красноармейцев пропитание.

— Интересный человек, — заметил Бородин, но тут же добавил: — придет время, все будет ясно. Но нам с попами не по дороге, даже с честными. Пусть себе грызутся между собою. Наша первоочередная забота — отрубить руки вооруженному врагу, ликвидировать очаги шпионажа. Выжечь эти гнезда каленым железом.

Бородин вышел на балкон подышать утренним речным воздухом. Порт утопал в золоте лучей восходящего солнца. Над чистыми водами освободившейся ото льда реки маячили покосившиеся баржи, торчали трубы и мачты затонувших кораблей.

Полуразрушенное здание речного вокзала казалось пустынным. Два года назад корабли интервентов перед уходом в море открыли артиллерийский огонь по портовым пакгаузам, в которых содержались под охраной тысячи насильно согнанных сюда жителей города. Их не успели или не хотели вывезти. Белогвардейцы поразвлекались напоследок стрельбой прямой наводкой по живой цели. Сейчас на месте сожженных строений находилась городская свалка.

Никакими жестокостями врагу не удалось остановить победоносного движения революции. Жизнь поднималась из руин, жизнь продолжалась.

Особому отделу охраны границ приходилось решать а такие проблемы, как подвозка лесных материалов в город для ремонта судов. А саботаж уже начался, невидимая рука создавала одно препятствие за другим. Сплав по Днепру прекращен с первого года империалистической войны. Необходимо время и большие ассигнования на восстановление сплавной службы. Где теперь бесстрашные плотогоны, способные провести миллионы кубометров древесины через крутые Днепровские пороги от Смоленска до самого Черного моря?

Чем дальше откатывалось от границ молодого государства эхо войны, тем больше появлялось забот гражданского порядка. Проблемой восстановления флота уже занимались в Москве.

Первый удар колокола, призывавшего к заутрене, заставил Бородина вздрогнуть, недружелюбно взглянуть в сторону серого здания с приземистым куполом и колокольней.

Сергей Петрович направился в кабинет. Через открытое окно проникала мелодия песни. Красивым, сочным голосом пела женщина: «Очи черные, очи страстные...»

— Арестованная цыганка из Каховки, — пояснил вошедший Потемкин. — Три дня не давала никаких показаний, не промолвила ни единого слова при допросе, и вот запела...

Потемкин положил перед Бородиным самодельный конверт из оберточной бумаги с сургучной печатью. Вскрыв его, Бородин прочел постановление об аресте: «Задержана по подозрению в шпионаже, вещественных доказательств и никаких документов не обнаружено». На небольшом клочке бумаги — записка, заменяющая препроводительную. Там значилось: «Товарищ начальник, прошу вас лично допросить подозреваемую. Чую что-то недоброе в этой заблудившейся в моем районе красотке, а доказательств нет. Нач. пункта охраны границ Каховского р-на Рогов».

— Чую, говорит. Это хорошо — иметь чутье, догадку, проницательность, основанную на предшествующем опыте, а какой у нас опыт, Федор?

Со двора по-прежнему неслась песня: «Очи черные...» Сергей Петрович осторожно приоткрыл окно, выходившее во двор. У входа в караульное помещение на скамье сидела женщина, чистила картошку и пела. Невдалеке стоял часовой.

— Перестань, говорю, у нас вашему брату петь не положено, — строго сказал он.

— Посадили в клетку и петь не разрешают, хороша свобода, — поднявшись, ответила женщина и сделала шаг к часовому.

— Чего уставилась, не прошибешь. Садись, говорю, а коли петь хочешь, мурлычь под нос.

Женщина села и молча принялась за свое дело. Сергей Петрович закрыл окно и посмотрел на часы.

— Приведи ее ко мне, товарищ Потемкин.

В кабинет небрежной походкой вошла молодая женщина. На ее плечах лежала черная шаль, в глазах зарябило от цветастой юбки. Сергей Петрович, прищурившись, посмотрел в ее неспокойные, черные, как сливы, глаза. Она вызывающе подбоченилась.

— Что же не стращаешь меня, начальник?

— Зачем? Ты ворона пуганая, — мягко ответил он.

— А ты, ворон, крови моей жаждешь?

Сергей Петрович молча наблюдал нервное подергивание ее пухлых губ.

— Закурить дай, — простонала цыганка.

— Не курю, — спокойно ответил Бородин.

Она опустилась на стул и долго молчала.

— Дай руку, начальник, погадаю.

Он машинально протянул руку, и ее пальцы коснулись его ладони.

— Доброе сердце у тебя, начальник, и душа твоя, что птица, жизнь твоя будет метаться в казенном доме сорок лет и четыре года. Смерть пять раз придет за тобой и пять раз уйдет от тебя, любовь ты получишь скоро, но она отойдет от тебя, счастье свое найдешь там, где совсем не ожидаешь...

Сергей Петрович почти не слышал ее «пророческих» слов, улавливая едва ощутимую нервную дрожь тонких пальцев цыганки. Он осторожно высвободил свою руку.

— Благодарю тебя, а вот имени твоего не знаю.

— У цыганки столько имен, сколько поклонников...

— Теперь давай твою руку, я погадаю... — весело сказал Бородин.

Цыганка замолчала.

— Тогда я скажу: скоро ты из казенного дома уйдешь и опять в казенный дом за счастьем вернешься. Счастье твоя душа получит, и не от старых, а от новых друзей.

— Ох, начальник, счастье мое не вернется, сама знаю, не мучь, не тяни душу, все равно ничего не скажу.

Бородин покосился на круглую золотую серьгу, большие опущенные глаза, чуть вытянутые вперед губы. Ему почему-то верилось, что цыганка расскажет о себе.

— Твое счастье, не мое, — нарушил молчание Бородин. — Отведай картошки, что сама чистила, да иди на все четыре стороны, подумай, погадай...

Цыганка поднялась, подхватив скользнувшую с плечей шаль.

— Не дури, зови часового и отправляй в подвал.

Сергей Петрович подошел к цыганке.

— Я не дурю. Только в городе небезопасно. Без пропуска здесь много не погуляешь, а документов у тебя нет. Выдать пропуск человеку, не имеющему места жительства, имени и фамилии, нельзя. Есть у нас знакомая барышня, попросим ее, она с тобой погуляет. — Он повернулся к столу, завертел ручку полевого телефона. Вошел Потемкин. — Нашей гостье необходимо пройти освежиться, посмотреть город, подумать, но документов нет, выпишите два пропуска на имя машинистки, только сперва накормите.

— Спасибо, начальник, — сказала она и, сверкнув глазами, запела: «Мы только знакомы, как странно...»

Потемкин провел цыганку в небольшую комнату, предназначенную для столовой, поставил перед ней котелок с картошкой и, шепнув что-то на ухо дежурному матросу, поспешил к начальнику.

— Приказание выполнил, — доложил Потемкин.

— Давай на подпись пропуска и пришли ко мне машинистку.

— Но ведь ей трудно справиться с этой задачей, вдруг побег, а ведь она, согласитесь, настоящая Лиза из «Дворянского гнезда»! — восторженно проговорил Потемкин.

— Нет, согласиться, Федор, не могу. Лиза из «Дворянского гнезда»? Да ведь наша «Лиза», во-первых, дочь учительницы, в бога не верит, и монахиней, как тургеневская Лиза, быть не собирается. Зови, Федор, нашу «Лизу», и ты нужен будешь.

В кабинет легкой походкой вошла Любочка, она подошла к столу и подняла ясные глаза.

— Я слушаю.

— У вас срочной работы много? — спросил Сергей Петрович.

— Как обычно, — ответила девушка, обрадованная вниманием Бородина.

— Вы единственная девушка у нас на службе. Задержанную по подозрению цыганку надо вывести на прогулку в город. Это очень важно. Часа через два возвратитесь обратно. Поговорите с ней по душам. Вот ваши пропуска, — Бородин протянул ей две красные бумажки. — И это возьмите, может понадобиться, — Бородин подал ей маленький браунинг.

Любочка вздрогнула и побледнела. — Я не умею стрелять, — пролепетала она.

— И не нужно, он не заряжен. Это на тот случай, если к вам пристанут разбойники. А стрелять мы вас научим

Любочка робко вышла, озадаченная странным поручением.

— И тебе советую прогуляться, мало ли кто наших девушек обидеть может, — сказал Бородин, обратившись к Потемкину.

Тот понимающе кивнул в ответ.

Цыганка и Любочка молча прошли Суворовскую. У входа в Александровский парк встречный патруль замедлил шаг. Один из матросов с улыбкой прокричал: «Маленькой хозяйке привет!»

Любочку знали матросы-пограничники и уважали ее за скромность и трудолюбие.

— В обществе моряков я всегда чувствую себя, как рыбка в воде, — похвалилась цыганка, когда они вошли в парк.

— Пожалуйста, не говорите так при мне, — не удержалась девушка.

— Ах ты моя красавица, я тоже такая была. Тебя как зовут?

— Люба.

— Любушкой тебя называть надо. Меня тоже так называли, когда пятнадцати не было, а потом — только Любовь.

Они прошлись по аллее, мимо дуба-великана. Цыганка ударилась в воспоминания.

— А уж после свадьбы муж стал Любкой звать. Так вот Любкой и осталась. А муж — бородища — во, как стеганет кнутом для острастки — ветер в тихий день засвистит: «Любка, шатер чини!»

Цыганка умолкла. Вдруг она рванулась в соседнюю аллею, где только что прошел человек. Любочка вздрогнула, растерянно глядя, как пригибается к земле цыганка.

— Боже мой, — прошептала она, — прячется, от меня хочет уйти.

Она хотела крикнуть, но получился шепот, которого сама испугалась.

Цыганка медленно шла обратно.

— Потянешь? — спросила она, протягивая прилипший к ее пальцам только что подобранный дымящийся окурок.

— Что вы, я не курю.

— Как хочешь, — равнодушно ответила она на Любочкин отказ, жадно затянувшись и проглатывая дым.

— Хороший ваш начальник, да жадный: картошкой накормил, а папироски на закуску не дал. — Оглядевшись вокруг, добавила:

— Хорошо тут, вольно, и весной пахнет, только у меня метель играет, — вздохнула цыганка, опустившись на скамейку. В глазах ее нарастала тревога.

Любочка постояла немного и тоже присела на скамью.

— Не договорила я тебе, милая!

Цыганка, сидя, взяла Любочку под руку, прижалась к ней, заглянула в глаза. — Десять лет Любкой была, измытарилась. В позапрошлом году табор наш в Крым перекочевал. Хор самому барону Врангелю пел. Приглянулась я одному офицеру, и он мне мил показался. Чистенький, беленький. «Брось своего бородача, женой моей будешь», — сказал он. Я и поверила. Только жизнь не стала легче. Как игрушка из одних рук в другие переходила. Каждый день у него друзья новые. Любка, спой, Любка, потанцуй. Красные пришли, офицер сбежал. Меня прежний муж нашел. Побил больно...»

Цыганка вздохнула, села поудобнее, обхватила руками колени.

— К Днепру табор откочевал. Утром в село бандиты заскочили. Офицерик мой в длиннополый кафтан разодет, с крестом на шее по табору глазами рыщет, разыскивает. Мужа пристрелил, а меня на тачанку и к попу. А попы у него все дружки-приятели. Обвенчались под пьяную руку. Только потом я поняла, что не любовь моя нужна офицеру. «Пойди, говорит, по селам, гадай, да гляди, что к чему у большевиков...» — Не пойду, — отвечаю, — никуда, с тобой хочу, а он давай меня по лицу хлестать... Надоело мне от него обиды терпеть, и решила я в табор вернуться, да в Каховке задержали... Цыганка тяжело вздохнула.

— Ох, детка, как мне табачок душу распалил! Может, мы на рынок сходили бы за самосадом? Люблю крепкий табак.

— Но у меня нет денег, — пробовала отговорить ее Любочка, боясь, как бы в базарной толпе цыганка не скрылась.

— Ой, не горюй ты о деньгах, милая. Все у женщины будет, пока красива да молода, — запричитала цыганка, воровато оглядываясь по сторонам. Она вскочила на ноги, зашла в полосу от дуба и через минуту уже держала в руках золотую пятирублевую монету.

Любочка поразилась.

Они вышли из парка. Миновали проспект, повернули на Торговую и влились в гомонящую толпу людей.

Цыганка преобразилась, завидев рынок. Ловко орудуя локтями, она зашла в самую гущу толпы — «на тучу». Люди там держали на руках старые вещи, покупали и продавали, спорили, бранились, уговаривали друг друга. Какой-то верзила в клетчатом кепи и узких брючках по щиколотку, унизанный, точно ожерельем, медными зажигалками, ущипнул Любочку выше локтя.

— Мадемуазель, не угодно ли: машинка последнего образца!

— Отлепись, пока глаза целы! — зашипела ему в лицо цыганка. Парень оторопело попятился. Цыганка прошла к сидевшему на пустом ящике старичку. Тот держал между ног мешочек с махоркой. За полы его старого сюртука цепко держалась девочка.

Цыганка молча подставила свой карман. Старик щепотками наполнил доверху стеклянную меру и осторожно высыпал табак покупательнице, не поднимая на нее глаз. Лишь девочка с неустрашимым любопытством разглядывала цыганку. Та одной рукой поддерживала карман, другой проворно запихивала в рот моченое яблоко, выхваченное у торговки на ходу.

— Сколько с меня, папаша? — спросила цыганка.

— Цена известная — сто тысяч.

— Давай сдачу, старик.

Она показала старику золотую монету.

— Деда, есть хочу! — жалобно протянула девочка.

Цыганка покосилась на рваное платьице, на худенькое личико с грустными глазами. Перед ней вдруг пронеслось ее безрадостное, сиротское детство в таборе, попрошайничество. Она погладила вьющиеся волосы девочки, положила в ее ручонку золотую монетку, торопливо свернула самокрутку. Крепко затянувшись, выпустила изо рта волнистые кольца дыма.

— Пошли, милая, домой. Начальник у тебя строгий.

Они выбирались из последних рядов крестьянских повозок, как вдруг перед цыганкой, точно из-под земли, вырос мужик. В одной руке у него был скрученный арапник, другой сдерживал под уздцы вороных, запряженных в пролетку.

— Любовь Гордеевна, наше вам почтение, — с деланной радостью прохрипел мужик.

Цыганка вздрогнула, но не сбавила шаг, не поглядела на мужика.

— Что, не узнаете? Запамятовали?

Мужик поймал ее за руку, притянул к себе:

— ...Велел живую или мертвую доставить! Характер его знаешь?

— Он еще моего характера не знает, — ответила цыганка.

— Не ломайся, садись, мигом на месте будем, — засопел мужик, оглядываясь, и добавил: — У-у, стерва! Три дня тебя ищем по всему уезду, бесстыдница. Думали: в тюрьму угодила.

Любочка сразу не поняла, что происходит, но когда мужик, обхватив цыганку, попытался затащить ее на повозку, девушка схватила опущенные поводья, вынимая браунинг:

— Стой! Пулю в лоб получишь!

Мужик словно не видел оружия. Взмахнул тяжелой плетью. Но его крепко ухватил за запястье матрос. Рядом с матросом оказался невидимый до сих пор Потемкин.

— На кого руку поднимаешь, гад?!

Их окружила толпа любопытных. Мужику пришлось подчиниться требованию: сесть в свою же бричку. Вожжи взял Потемкин.

— Садитесь в тачанку, девушки, — пригласил Потемкин Любочку и цыганку. — Нам, кажется, по пути.

* * *

Предварительный допрос задержанного крестьянина решил вести сам начальник Особого отдела.

— Давно знаете цыганку?

— Впервой вижу.. Вот те крест.

— И сразу Любовью Гордеевной назвал?

— Не называл никак. Вашим послышалось... Крестом-богом присягаю.

В комнату вошел Китик. Он долго присматривался к арестованному, потом широко улыбнулся.

— Разрешите, товарищ начальник, я ему пару слов скажу вне очереди? — обратился моряк к Бородину. Пока Сергей Петрович записывал в протокол, Китик копался в бумажнике. Он достал оттуда примятый листок, положил его чистой стороной на стол.

— Грамотный?

Мужик отрицательно покачал головой.

— Тогда ставь крестик.

Мужик вывел крест.

— Клади другой.

Тот недоуменно вывел еще один крест.

— А теперь третий давай.

Мужик нехотя вывел третий крест.

Матрос перевернул бумажку.

— А эти кресты узнаешь? Поверил я тогда тебе, в ночь под Новый год. Не до конца распознал тебя, «бедняк Тягнырядно»! Надо было не только харч из саней — душу из тебя вытряхнуть.

— Товарищ матрос, я как перед богом...

— Волк тебе товарищ. Ты святым не прикидывайся, и перед людьми дурочку не валяй.

Пригласили цыганку. Она вошла и остановилась напротив бородача.

— Знакомы? — спросил Бородин.

— С того дня, как с его атаманом венчалась. За дружка был.

Тягнырядно затрясся и замахал руками.

— За усю жисть ни у кого в дружках не состоял. Чего, стерва, напраслину прешь на честного человека!?

— На, получай, рыжий пес! — цыганка наградила Тягнырядно звонкой оплеухой.

— Крепко же он вам насолил, Любовь Гордеевна, — усмехнулся Сергей Петрович и тут же распорядился: — Товарищ Китик, отправьте его к начальнику оперативного отдела ЧК Лукину. Он ведет следствие по делу об убийстве восемнадцати.

Мужик повалился на пол, припав бородой к ногам Бородина.

— Только в это самое ЧК не отправляйте.

Сергей Петрович задумался.

— Что ж, погости у нас, но если ты сегодня же не откроешь берлогу своего атамана, милости и у нас не жди.

Китик увел арестованного.

Сергей Петрович подошел к цыганке. Она стояла потупившись.

— Атамана вместе искать будем, Любовь Гордеевна...

Цыганка вздохнула:

— Ох, начальник, тяжелое это дело...

— Не спорю...

 

ГЛАВА XIII

ПОД СВОДАМИ ЕПИСКОПСКОГО ДОМА

Сегодня над городом пролетела первая стая журавлей, и экономка Ефросинья приказала распахнуть окно в покоях его преосвященства. Свежий весенний воздух непривычно пьянил обитателей дома. С улицы доносился гомон обрадовавшихся солнцу птиц. Епископ Прокопий не замечал солнца. Ночью ему сделалось худо. Не помнил точно, что снилось, но на душе остался тяжелый осадок.

У самых дверей кабинета стояла длинношеяя черница, которая, даже когда крестилась, резко вскидывала руку, словно рапортовала по-воински. Отчеканивая каждое слово, она сообщила его преосвященству все, что видела и слышала. На лице епископа появлялась то жалкая гримаса раба, то гнев властелина.

— Приблизьтесь и повторите: что происходило в Екатерининском соборе?

Разведчица приложилась к руке епископа и зашептала:

— Отец Леонид в своей проповеди призывает жертвовать больным и раненым красноармейцам. Инокиня Марфа узрела, что он после богослужения из святого алтаря передавал матросу большой узел с проскурами и свечами.

После продолжительного тягостного молчания епископ жестом отпустил ее.

— Будьте смирны, яко голуби, и хитры, яко лисы... Обуздаю своеволие гордеца, а может быть — глупца, — произнес сквозь сжатые губы епископ. Он поспешно облачился в платье, положенное его высокому сану, и потряс колокольчиком. Вошел отец Николай. Под глазами — тяжелые мешки. Белки глаз в красных прожилках от бессонницы.

— Что знаете об отце Леониде?

— Я уже докладывал вашему преосвященству о его симпатиях к большевикам. Корни идут глубже. Отец Леонид считает, что отделение церкви от государства — явление закономерное. Лишение священнослужителей казенного жалованья одобряет, ибо священство должно быть, как он выражается, «бескорыстным».

Они оба помолчали. Потом отец Николай осведомил епископа:

— Поговаривают об изъятии церковных ценностей. В соборе отца Леонида яхонты, жемчуга, янтарь. Чего доброго, он и сам все это отнесет в большевистскую казну.

Голова епископа судорожно затряслась:

— Сегодня отец Леонид, завтра еще еретик появится. Смутное время! После вечерни соберите у меня священников всех приходов.

* * *

За большим столом, накрытым парчовым покрывалом, собрались отцы Херсонской епархии. Епископ Прокопий на этот раз не заставил себя ждать, нетерпеливо вышел из покоев раньше положенного времени.

Отец Николай относился к церковным обрядам как к забавным представлениям, любил понаблюдать, с каким подобострастием прикладываются к епископскому кресту духовные особы, как небрежно сует в лицо постылым «чадам» своим пропахшую ладаном жилистую руку владыка.

В глазах Прокопия нетрудно было увидеть надвигающуюся грозу. Наклонившись к уху епископа, отец Николай прошептал:

— Все в сборе, ваше преосвященство.

Одетый в черную мантию епископ державно кивнул головой и замедленным шагом прошел к столу. Опустился в кресло. Его неприветливый взгляд скользнул по лицам.

— Смиренный Тихон, божьей милостью патриарх Московский и всея Руси, в послании своем к возлюбленным в господе архипастырям, пастырям и всем верным чадам православной церкви Российской, нам пишет: «Тяжкое время переживает ныне святая православная церковь на русской земле. Гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги божьего слова и тщатся погубить дело бога нашего и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани... Декреты богопротивного правительства сыплются, как огненные листья с дерева, испепеляют устои христианского образа жизни. Но особенно пагубно они действуют на веру, церковь православную и ее устоявшийся вековой уклад. Без храмов, без молитвы, без бога хотят повести богомольный и покорный народ по пути в преисподнюю».

Епископ перекрестился и продолжал:

— «Для святой Руси начинается новый период ее истории, — период гонений и страданий за Христа, период мученичества за веру Христову! Помоги, господи, и благослови!»

— Помоги, господи! Помоги, господи! — загудело по просторному залу.

Прокопий закончил читать. Но говорил он, не выпуская патриаршего послания из рук, придавая своим словам значение предыдущих слов:

— Зовем всех вас стать на защиту оскорбляемой и угнетаемой святой матери нашей. Мы не одиноки. Перед лицом антихриста к единению зовет православную церковь папа Римский... Властью, данной нам от бога, запрещаем вам вступать с большевиками в какое-либо общение. Если же кто из вас дал ввести себя во искушение, покайтесь немедля, дабы на всех нас не снизошло проклятие господне, дабы всевышний и всеблагий не отвернулся от нас в эту тяжелую для веры минуту.

Епископ умолк. Он сел, пристально вглядываясь в лица двенадцати сидевших вокруг стола священнослужителей.

Отец Николай торжественно произнес, поднимая глаза к потолку:

— Воля бога и воля нашего владыки едины.

Опускаясь в свое кресло, он, будто невзначай, задел локтем огромный, напоминающий сорокаведерную бочку, живот сидевшего рядом протоиерея Успенского собора Ширяева. Тот обидчиво покосился на отца Николая и, опершись обеими руками о стол, тяжело привстал, шепелявя пришедшие ему в голову слова:

— Мы со всею верностью посвятили себя на священную службу...

Оглядевшись, словно спрашивая — не ошибся ли? — протоиерей умолк, а сидевший рядом с ним вертлявый попик Сретенско-Сухарницкой церкви, отец Терентий, звонко затараторил:

— Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым.

Епископу не понравились эти слова, и он осадил Терентия гневным взглядом.

Затем выступил отец Дионисий из Греко-Софиевской церкви. Он блеснул знанием псалма царя Давида: «Ты окружаешь меня, и все пути мои известны тебе». Поп Дионисий водил в воздухе руками, словно рисовал круг, которым окружил его господь.

От Екатерининского собора, что на Военном, поднялся старый благообразный с кустистой холеной бородой протоиерей Кирилл. Прижав руки к груди, он, точно апостол Филипп из «Тайной вечери», посмотрел ввысь и трагическим голосом спросил епископа:

— Владыко, неужто теряем мы веру? — и тут же добавил клятвенно, глуповато: — Я верен тебе, яко пес хозяину.

За ним поднялся с места, крестясь и беззвучно шевеля губами, тщедушный попик с темным лицом, похожий на Иуду — отец Александр из Забалковского прихода. Он кивнул в сторону сидевшего с ним отца Порфирия из Преображенской церкви и как бы от имени обоих произнес:

— Нет пуще святотатства, како солгать на духу...

Тоненьким, гнусавым голоском сказал свое верноподданическое слово от всех святых кладбищенской церкви рыжебородый, с плешью во всю голову и жидкой, просвечивающейся бородкой, отец Варфоломей. А от прихода психиатрической больницы — отец Викентий, со свойственным ему от природы расстройством речи, добавил:

— Слова сии плаведны и велны.

Отец Николай, воспользовавшись паузой, еле сдерживая себя от надоевшего ему представления, именем владыки произнес:

— Не всякий глагол слуги господня суть глагол божий... Аминь!

Наступила тишина. Сначала отец Николай, а затем все остальные повернулись к отцу Леониду, который не спеша поднялся с места и со скорбным, но спокойным выражением лица разглядывал свои руки, чуть склонив голову набок. Когда он выпрямился и встретился глазами с чугунным взглядом епископа, почувствовал во рту горечь, точно язык коснулся желчи. Но вот морщинки на его высоком лбу разгладились, лицо посветлело, в глазах появился озорный блеск. Кашлянув, отец Леонид отчетливо, словно школьный учитель, заговорил:

— Когда господь взял поданную ему фарисеями монету с изображением кесаря, он посмотрел на нее и спросил: чье это изображение? Возвращая монету, сказал: «Воздайте кесарю кесарево, а богу божие». Мы с вами воздаем только кесарю, а богу — ничего. Я смиренно хочу коснуться истины. Его преосвященство запрещает нам вступать с нынешней властью в какое-либо сношение. Но ведь это противоречит заповеди: всякая власть от бога. Получая щедрое даяние от прихожан, мы не разделяем эти дары со страждущими и жаждущими. Освещая наши храмы электричеством, мы оставляем во мраке больницы и госпитали, где люди в последнем слове своем обращаются к богу с большей верой, чем мы здесь...

Лицо епископа побагровело. Глаза его сузились и исчезли в зарослях седых бровей. Епископ выставил в сторону отца Леонида неровный лоб с шишковатыми надбровьями, словно готовясь боднуть нечестивца. А отец Леонид, одухотворенный истиной, словно открывшейся в эти минуты для него самого, бросал резкие слова:

— В наших храмах есть драгоценности, а бедствующие не могут купить детям своим ни одежды, ни хлеба. За свое служение мы требуем мзды и ждем милости от мирян и от государства, а истинное служение богу лишь тогда угодно, когда мы уподобимся примеру Александра Угольщика, который зарабатывал трудом рук своих на пропитание и безвозмездно исполнял церковные обряды.

— Его преосвященство изрек нам: папа Римский протягивает нам свою руку помощи... Но... протянутая папой рука — рука дьявола!

Отец Леонид сел, бесстрашно оглядев своих присмиревших собратьев.

Епископ вскочил и, точно ветряная мельница, замахал руками:

— Властью, данной мне, призываю: опомнись, безумец! Тебя ждет тяжкая кара!

Отец Леонид протестующе поднялся.

— Как бы ни были тяжки и мучительны мои страданья за веру, я буду переносить их с терпением слуги божьего, с упованием на милость божию.

— Хорошо, сын мой, что хоть в эти тяжелые минуты заблуждения ты остаешься с богом в душе, — примирительно сказал епископ. — Подвергнем тебя испытаниям.

Отец Леонид наклонил голову, садясь.

— Я готов, ваше преосвященство.

* * *

«Страдания и скорбь суть неизбежный удел честного человека. Их испытывают по воле божией не только грешники, но чаще праведники...» — так думал отец Леонид глядя на высокое окно у самого потолка. Двухаршинные толщи стен, черные занавески, скрывающие и без того скудный свет, тусклая коптилка, которая бросает тревожные тени на своды потолка, да зловеще качается продетая через потолочные кольца смоляная веревка, — вот узилище, в которое бросил отца Леонида епископ.

Отец Леонид, тяжело дыша, лежал распластанный на полу каземата. Его изможденное лицо не выражало муки. Превозмогая жажду и боль, он силился забыться сном. Перед ним проплывали видения юных лет, вспоминались недавние беседы с епископом. Отцу Леониду сделалось приятно от мысли, что всю свою жизнь он был верен идеалам человеколюбия и добра.

А наверху, в покоях епископа, решалась судьба этого упрямого человека. Отец Николай стоял перед епископом в крайнем возбуждении.

— Он не сказал ни слова, не попросил прощения. Ведет себя, как мученик за веру! Тьфу!

— Отлучением от церкви грозили?

— Передавал ваши слова и об этом. Ответствует: бог был, есть и останется в душе моей вместе с любовью к ближнему.

— Глупец! — вспылил епископ.

— Представьте себе, ваше преосвященство, когда мы его раздели догола, привязали к скамье и стали требовать признаний, он молчал. Я облил веревку водой, она сократилась и впилась в тело. Ни звука! Мы вздернули на дыбы. Результат тот же. Я привязал по гире к каждой ноге — безмолвствует. Наконец, велел резко опустить, но так, чтобы тело, падая вниз, не коснулось пола.

— Испробуем еще одно средство. — В глазах епископа загорелись злые огоньки.

Епископ взмахнул колокольчиком. Вошла долговязая монахиня-соглядатай. Все трое спустились в подвал, по боковой лестнице.

У небольшой дубовой двери аршинной толщины отец Николай заглянул в маленький «глазок», а затем приложил к нему ухо. Когда вошли в подземную камеру и епископ занял свое место в черном кресле, отец Николай небрежно прикрыл наготу лежавшего без движения человека.

— Поднимите голову, перед вами владыка.

Отец Леонид открыл глаза, прерывисто задышал. Епископ сделал знак рукой:

— Помогите ему.

Отец Николай вынужден был встать на колени и поднять голову своей жертвы.

Монахиня окунула в ведро с водой тряпицу и покрыла ею лицо отца Леонида. Струйки воды медленно поползли по лицу, заливая глаза.

Отец Леонид конвульсивно задергался от нестерпимой боли, застонал.

Монахиня сняла тряпицу и бросила на отца Николая тупой взгляд.

— Теперь ваше слово. Последний раз спрашивает владыка, сознаетесь ли во грехах своих? — спросила монахиня.

На палачей глянули светло-голубые бесстрашные глаза.

— Не грешен я ни перед богом, ни перед святой церковью, — отчетливо прошептал он. — Терплю, яка Христос терпел.

Наступило молчание. Отец Леонид, точно выброшенная на горячий песок рыба, тяжело дышал. Яростный гнев душил епископа. Он чувствовал себя точно обессилевший зверь, не справившийся с добычей.

 

ГЛАВА XIV

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

В клубе водников по случаю дня Парижской коммуны был доклад. После доклада начался спектакль самодеятельности. Гражданские, перемешавшись с моряками, напряженно следили за действиями, происходившими на сцене.

Бородин только что вошел в боковую дверь и, почувствовав напряженную сосредоточенность публики, заполнившей до отказа зал, прислонился к дверной нише.

Разыгрывалась сцена гибели на поле боя командира Красной Армии, получившего в штыковой атаке ранение. Перед кончиной командир голосом Грицюка наставительно беседует с каждым из своих подчиненных, рассказывает о планах построения бесклассового общества на земле, берет с бойцов клятву в том, что они донесут коммунистическое знамя до полного торжества коммунизма на всей земле.

Сергей Петрович без труда понял: пьеса эта сочинена кем-то из участников художественной самодеятельности. Исполнители несложных ролей держались на сцене кто чересчур деревянно, кто суетливо и неумело. Но большинство зрителей, не раз переживших подобные ситуации на фронтах, воспринимали игру самодеятельных актеров, как откровение, вспоминая в эти минуты каждый о своем. Волнение публики достигло предела, когда на сцену вышла сестра милосердия — в серой солдатской шинели, с сумкой на боку. Было что-то новое в походке, словах, в движениях рук и лица этой сестры. Она не изображала, а словно жила фронтовой жизнью. В голосе звучала неподдельная горечь утраты. Когда она, заплакав чистыми девичьими слезами, склонилась над умирающим и бойцы на сцене по просьбе командира стали тихо петь «Интернационал», в зрительном зале, резко скрипнув стульями, поднялось с места сразу несколько человек.

Вскоре зал грохотал в неистовом исполнении партийного гимна. Даже «умирающий» командир, уже оплаканный вдохновенными слезами Любочки, пел, хотя ему положено было по ходу действия смолкнуть навсегда. Он приподнялся на локти и пел вместе со всеми...

После окончания спектакля Сергей Петрович почувствовал острую потребность сказать Любочке какие-то приятные слова.

Он привык видеть свою сотрудницу всегда тихой, предупредительной. Последнее качество просто не нравилось Бородину. Здесь Любочка показала себя совсем с другой стороны. Бородин увидел на сцене волевую, мужественную фронтовую сестру. С этого момента Любочка стала для Сергея Петровича как бы духовно ближе.

Однако желание немедленно повидаться с девушкой появилось не только у Сергея Петровича. Когда Бородин зашел за кулисы, он заметил ее беседующей с опрятно одетым пожилым человеком, стоящим к Бородину спиной. Любочка была чем-то смущена, взор ее блуждал по сторонам, словно ища опоры. Бородин, зайдя сбоку, узнал в поклоннике Любочкиного таланта начальника опытной станции Демидова. Встретившись глазами с начальником Особого отдела, Демидов поклонился Любочке и поспешил удалиться.

Девушка легко и обрадованно подскочила к Бородину сама, протянула ему обе руки. Сергей Петрович вдруг почувствовал, что пальцы девушки горячие и влажные.

— Вы прекрасно справились со своей ролью, — сказал Бородин.

Новоявленная артистка как-то сжалась от его слов, взгляд ее, вспыхнувший было радостно, когда она приблизилась к Бородину, потух, скользнул по согбенной фигуре уходящего Демидова.

Подавая пальто девушке, Бородин осторожно полюбопытствовал, намекая на беспокойство, мелькнувшее в лазах Любочки:

— Вас чем-нибудь обидел этот человек?

— Что вы? — изумилась девушка. — Он просто предложил проводить меня домой.

Она закусила губу, словно жалея о сказанном.

— В таком случае я могу лишь пожелать вам приятной прогулки, — четко произнес Бородин.

— Не вздумайте от меня уходить, Сергей Петрович, — горячо прошептала Любочка. — Если бы вы не подошли ко мне, я все равно разыскала бы вас сегодня.

— Я собирался на ночь в море, — уклончиво заметил Бородин.

Когда они вошли в переулок, Любочка продолжала разговор.

— Знаете, о ком я все время думала, когда репетировала пьесу?

— О командире, конечно, — не очень размышляя над своими словами, ответил Бородин.

— Вы угадали. Но о каком командире?

— О том, который должен был умереть под звуки «Интернационала», но все же не умер, вопреки замыслу драматурга и стараниям актеров.

Любочка засмеялась, обегая блестевшую впереди лужу.

— И это правда!.. — Девушка стояла, поджидая Бородина, лукаво засматривая ему в лицо. — Только не вся правда. Я думала о вас, товарищ комиссар... Мы как-то дежурили в отделе с Иваном Андреевичем Китиком. Он рассказал мне, как выносил вас из-под огня в бою, как вы просили оставить его, потому что польская конница приближалась... Ох, как мне было страшно тогда, как страшно за вас.

— В самом деле? — смущенно проговорил Бородин, беря девушку под локоть. — Мало ли хороших людей погибло на войне, не мне чета.

Он глубоко вздохнул, потревоженный воспоминаниями.

— Вот я присела на одно колено перед раненым командиром на сцене, — продолжала о своем Любочка, — а сама думаю о вас. И слова просятся сами, хочется унести от смерти...

— Играли вы искренне, глубоко, — очнувшись от своих дум, проговорил Бородин.

Так они несколько минут шли молча, потом Любочка сказала тихо-тихо, полуобернувшись к своему провожатому:

— Я очень люблю, если бы вы могли меня понять...

— Постараюсь, — сдерживая неожиданно появившееся любопытство, ответил Бородин. — Думаю, что я вас всегда понимал.

— Очень, очень люблю... театр, — продолжала Любочка. — Мне кажется, играть на сцене — это такое счастье!.. Но для того, чтобы быть актрисой, мне кажется, надо быть необыкновенным человеком: и жить не так, как все, и одеваться, и по земле ходить иначе...

— Да, да, возможно, — чужим голосом согласился Бородин, ожидавший от девушки других слов.

Та, в свою очередь, поняла, что тема их беседы становится Бородину неприятной, а, возможно, просто непонятной.

— Сергей Петрович! — помолчав немного, снова заговорила Любочка. — А вам не страшно здесь со мной? Мы почти на окраине, а ведь за нами могут следить...

#img_7.jpg

Впереди действительно показались силуэты двух людей, сдвинувшихся плечом к плечу. Любочка виновато смолкла, будто это она накликала беду.

Парный патруль поравнялся с ними. Ближний моряк скользнул тоненьким лучиком по лицу Бородина и тут же погасил фонарь, узнав начальника.

— У западного поста все в порядке... — начал было докладывать старший патрульный. Бородин спокойно прервал его, разрешив следовать дальше.

Любочка, повеселев, продолжала:

— А если бы эти двое оказались бандитами и набросились на нас?

— Защищался бы. А вообще-то большевики борьбу с бандитами и диверсантами понимают шире, чем защиту отдельных граждан. К тому же не рассуждают: сколько их, сколько нас.

— Даже если четверо напали бы?

— Конечно.

Бородин засмеялся, дивясь прямолинейности, с которой Любочка сопоставляла силу четверки бандитов с силой одного Бородина.

— Когда-то я очень боялся смерти, — вспомнил Бородин, — все мне казалось, что снаряд летит точно в меня, или штыком, глядишь, пырнет — поминай как звали... Себя берег, поэтому и робел перед опасностью. Позже, когда понял, что жизнь моя является как бы частицей жизни всего народа, когда поверил в неодолимость его — страх прошел.

— Ну а если так вот из-за угла! Раз — и нету!?.

— Обидно, конечно, — согласился Бородин. — Однако опять же нападение на одного человека из-за угла — это скорее слабость врага, чем его сила. Но и такие нападения опасны, особенно если на всю республику из-за какого-нибудь международного угла нападут.

— Пока вы будете на побережье, не нападут! — Остановившись и глядя прямо в лицо Бородину, убежденно заметила Любочка.

— И вы с нами... — улыбчиво прибавил Бородин.

Девушка зябко повела плечами, глянула на темные окна низенького каменного флигелька с усыпанной набухшими почками акацией у крыльца и сказала с сожалением:

— А вот и тот самый угол, который для нас с вами можно считать пограничным.

— Хорошо, что над вашим переулком поселилась луна, — пошутил Бородин, взглянув на небо, — а то угол этот можно было бы считать совсем темным.

— Теперь и я не боюсь никакой темноты, — заявила Любочка, круто оборачиваясь, и побежала к дому.

— Спасибо! — донесся уже от дома ее счастливый голос.

Бородину не хотелось уходить. Он силился понять смысл последних слов девушки.

 

ГЛАВА XV

БЕЛОЕ ПЯТНЫШКО

Бывают такие рассветы на Днепре: все низины заплывают белыми клубами тумана, еще не отогревшаяся на весеннем солнце земля за ночь остывает и покрывается блестками росы, в тумане глохнут звуки и предметы теряют свои привычные очертания. Кроны деревьев, поднимающиеся над водой, будто висят в воздухе, а стволы как бы растворились.

Это случается в ту пору, когда в верховьях реки, на ее притоках еще бушует половодье. Мелькая в редких разрывах тумана, по воде плывут коряги, бревна, смытые баркасы. Могучая стихия несет все это к морю, сокрушая на своем пути многие преграды.

Сторожевой катер, меняя курс то вправо, то влево, сновал по желтоватой воде, отклоняясь от фарватера.

Бородин напряженно всматривался в серую гущу тумана. Перед ним вырисовывалась стена беззвучно колыхающегося камыша. Но вот солнце пробило плотную серую завесу и торжественно засияло над водным горизонтом. Косыми лучами оно зажгло тысячи росинок, которые сверкали, словно алмазы.

К Сергею Петровичу, стоявшему на корме, подошел Рогов. Он часто моргал покрасневшими от переутомления веками, пошатываясь, хватался за борт рукой. От него ни на шаг не отходила рослая сторожевая собака «Чанг», которая чуяла беспокойство людей на катере.

— Посмотри, Семен, как побеждает солнце и ночь, и туман; ничто не может ему помешать отогреть землю.

— Это верно, но лектор один из Киева говорил, что и на солнце темные пятна разглядели, — пошутил Рогов.

Откуда-то из-за кручи в небо взмыли два ястреба. Они описывали плавные круги, высматривая добычу.

Рогов, с изумлением наблюдавший за птицами, произнес мечтательно:

— Эх, подняться бы на такую высоту, осмотреть все овражки, щелочки, да свалиться на контру, как ястреб...

— Ястреб не то, — возразил Сергей Петрович. — Ястреб, правда, питается и мышами, но он убивает и пернатых, защитников лесов и полей, и тем наносит огромный вред. Ястреб бьет наших друзей. Мы — другой породы. Мы защищаем друзей народа и бьем только его врагов! Вот Чанг твой — наш истинный друг: как вчера лазутчика в плавнях выследил!

Пес, как будто поняв, что говорят о нем, вытянул свою морду и замолотил хвостом по палубе.

Катер шел вдоль невысокого холмистого берега. Широкая равнинная степь подходила вплотную к берегу. На горизонте показались первые городские постройки.

Бородин приложил бинокль к глазам. Его четкие деления заскользили по дорогам, ведущим в город: одна еле обозначилась вдали, другая, что поближе, огибала небольшой холм. Несколько минут Бородин осматривал подходы к дороге, скользил взглядом по проезжей части и обочинам, пока в фокус не попали вытянувшиеся в беге головы лошадей в упряжке. А затем в поле зрения оказался и экипаж. Бородатый человек без шапки энергично погонял разгоряченных лошадей плетью. Особенно доставалось статному гнедому жеребцу с белой звездочкой на лбу.

— Тихий ход! — скомандовал Бородин.

— Есть тихий, — ответил худощавый моторист.

— Ну-ка взгляни, Семен, — Бородин передал бинокль Рогову.

— Три километра от воды — наша зона. Разрешите, товарищ начальник, полюбопытствовать: от пыли, от мух или от чужих глаз закрыли фаэтончик?

Сергей Петрович одобрительно кивнул. Катер развернулся на правый борт и ткнулся в камыши. Рогов с двумя матросами кинулся вброд и вышел к проселочной дороге, делавшей у Днепра резкий поворот. Рядом с ними, натягивая повод, несся Чанг.

В бинокль Бородин видел, как разгоряченные лошади приближались к тому месту, где у самой дороги, в скрытой ложбине, притаился патруль. Сначала вышел Рогов. Рядом с ним, с ружьями наперевес, встали матросы.

Было ясно, что экипаж не намерен останавливаться. Рогов подал Чангу команду и сам, словно ястреб, бросился наперерез к фаэтону, стремясь схватить за узду коня с белой звездочкой на лбу. Но произошло неожиданное: лошади, как в цирке, встали на дыбы, кучер мастерски развернул фаэтон перед самым носом Рогова и, выстрелив из обреза, пустил лошадей по прибрежной дороге обратно.

Бородин опешил. Он дал команду прильнувшему к прицелу пулемета матросу:

— Огонь!

Пулеметная очередь разорвала тишину. Но экипаж, поднимая пыльную завесу, быстро удалился к холмику, затем облако пыли скрылось и стрельба прекратилась. Когда пыль рассеялась, Бородин увидел двух матросов, кинувшихся вдогонку за экипажем. Затем они остановились, склонились над чем-то, лежащем на дороге. Вот они волокут человека. Чуть сзади, пошатываясь, держа за ошейник Чанга, идет Рогов.

Через несколько минут на борт катера был доставлен в бессознательном состоянии незнакомец, вывалившийся из экипажа.

— Какой-то черт не нашего бога! — проговорил Рогов, глядя на худое заросшее лицо пленника. Незнакомец был в нижнем изодранном белье и потрепанной поповской рясе.

Только отплыв от берега, моряки увидели на Рогове разорванный вдоль спины бушлат и кровавое пятно. Начальник погранпоста, прислонившись к борту, тяжело дышал.

Его положили на палубу, перевязав рану тельняшкой. Верный пес примостился рядом, норовя лизнуть своего хозяина в лицо. Встревоженные таким оборотом дела, пограничники окружили Рогова, пытаясь остановить кровотечение. О человеке в рясе просто забыли.

В небе по-прежнему парили ястребы, описывая широкие круги.

* * *

Бородин перебрал в памяти события последних дней. Он побывал на каждой заставе, проверил боевую готовность пограничников. Первые успехи налицо, но настоящим хозяином границы Особый отдел не мог себя считать. Бородину порой казалось, что по границе гуляют, как по бульвару. «Вздумалось рыбку ловить верст за пять от побережья — получай пропуск милиции. Шаланда везет кефаль в Херсон, Николаев или Одессу — пропуск исполкома на этот счет учрежден. В открытом море почти круглые сутки маячит парусник научно-промысловой станции. Надо наводить порядок с пропусками».

Катер подошел к причалу. Рогова и подобранного им человека отправили в морской госпиталь.

Когда санитары поднимали завернутого в шинель старика по узкой лестнице коридора наверх, им навстречу попался завхоз госпиталя Панасюк.

— Носилки у вас для чего? Чтоб раненных по-человечески переносить, а вы матроса, что кутенка, завернули...

— Был бы матрос. — другое дело, — возразил санитар, — а то не разберешь: патлатый какой-то... Да и нам сподручней. Велят: «Скорей, скорей!»

Другой сердито добавил:

— Сзади на носилках несут настоящего матроса. А этот вроде бы водяной попался. Видно, матрос его ловил, а патлатый-то по ключице его съездил... Луняку на кладбище искалечили, а Рогова в степи...

Панасюк, посторонившись, приоткрыл ворот шинели и ахнул:

— Отец Леонид! Стойте, вы, дурьи головы! Поворачивай обратно!..

Все они вошли в небольшую комнату завхоза и опустили неподвижное тело человека на кровать.

— Один остается здесь, пока я вернусь, другой идет со мной, — распорядился Панасюк.

Ему удалось довольно скоро разыскать врача. Главврач в другой комнате, осматривая рану Рогова, готовился к операции.

— Скорее, Александр Николаевич, — торопил его Панасюк, — отца Леонида принесли. Помните — который сборы с прихожан госпиталю отдавал. Ох, бедолага! Как его исписали, гады...

Главврач кинулся на зов Панасюка.

— Приготовить камфору, — приказал он стоявшей рядом сестре.

Доктор попытался поднять руку пострадавшего, тот тихо застонал. Сестра сделала знак санитарам, они осторожно перевернули отца Леонида на живот.

— Запишите: в подключичной области с обеих сторон припухлость... Синеватость кожного покрова... Следы грубого насилия...

Доктор повернулся к завхозу.

— Придется вам временно эвакуироваться. Куда хотите. А тут рядышком еще одну койку поставьте. Для пострадавшего моряка...

Новую койку внесли сюда с лежавшим на ней Роговым. Оглядев соседа, Рогов возмутился было, угадав попа. Но Панасюк принялся горячо увещевать Рогова, отзываясь об отце Леониде как о своем друге.

Впрочем, Рогов с первых дней пребывания в госпитале начал сочинять рапорт на имя начальника охраны границ, прося забрать его оттуда. Рапорт этот записала на рецептурном листке по его просьбе сестра милосердия: «Дальше находиться в госпитале не могу. Слыхал, что каховские кулаки и прочая контра опять поднимают головы против Советской власти во вверенном мне районе. Докладываю вам честно, что если врачи вздумают промариновать здесь еще неделю меня, то я определенно убегу».

* * *

Бородин вызвал на беседу начальника оперативной части Потемкина, который вел расследование дела, получившего название «Белое пятнышко». Вести были невеселые. Пришедший в себя поп наотрез отказался выдать своих мучителей, чем несказанно удивил и Панасюка, и Потемкина.

— Я не Иуда, — упрямо твердил отец Леонид, крестясь.

Больше Потемкин пока ничего не мог сказать о своем пленнике.

— Да, странный человек, — заявил Сергей Петрович. — Ну, что же, он нам мало поможет. Придется самим распутывать клубок.

Сергей Петрович вынул часы, открыл верхнюю золотую крышку. Выгравированная на внутренней стороне крышки надпись всегда его немного волновала. До чего хорошо он знал ее содержание, и, тем не менее, все-таки каждый раз прочитывал вновь.

Потемкин захлопнул папку, ожидая дальнейших распоряжений.

— Не позже, чем к вечеру, мы должны располагать точными сведениями: сколько в городе лошадей с рыжей мордой и белым пятнышком на лбу.

Потемкин молча выслушал приказание, не решаясь уйти. Сергей Петрович продолжал:

— Не приходила ли вам в голову такая мысль: подсчитать, сколько лошадей вообще имеется сейчас в городе?

— Не пробовал. А для чего это нам?

— Это уж другой вопрос. Но если учесть эскадроны, расквартированные в городе, транспортный отдел горсовета и всех извозчиков, то, вероятно, наберется верная тысяча, — раздумывая вслух, продолжал Бородин. — Сегодня утром я был в укоме, там много деревенских товарищей. Просят: «Помогите сельхозинвентарем и лошадьми, сами в плуг запрягаемся...»

Уловив в глазах Потемкина недоумение, Сергей Петрович объяснил:

— Разговор о лошадях приобретает два направления: подсчет лошадей — это вроде как для укома, а между тем нам надо все же доискаться, у кого в Херсоне имеется такой резвый рысак с белой звездочкой на лбу?

Взглянув на Потемкина, который молчал, закусив губу, Бородин заключил:

— Итак, Федор Гаврилович, в твоем распоряжении времени немного. С чего начинать — учить не буду. Хочу посоветовать: в эскадронах побывать самому, обход делать только с комиссарами. Общие сведения о лошадях по учреждениям можно взять у секретаря горсовета Милюкова, а все извозчики, вероятно, взяты на учет уголовными розысками.

Через два часа Потемкин явился с первыми результатами.

— В эскадронах оказалось двадцать семь гнедых лошадей с белыми пятнышками на лбу, только ни одна из них в прошлое воскресенье под упряжкой не была. У извозчиков обнаружено две таких лошади: обе из породы тяжеловозов...

Сергей Петрович ожидал больших результатов. Он хмурился, но терпеливо слушал скупой доклад Потемкина.

Они молча переглянулись, и по веселому взгляду Потемкина начальник Особого отдела догадался, что Потемкин высказал не все. Действительно, тот вскоре продолжал свой доклад.

— Когда я приехал в транспортный отдел, там по звонку Милюкова приняли меня за ветеринара. Вывели для осмотра всех лошадей. Клячи — на подбор. Конюху показалось, что я ищу себе лошадку для каких-то научных экспериментов. Он сокрушенно покачал головой, почесал в затылке и, вздохнув, повел меня к молодняку. Мы остановились у резвого жеребенка с белым пятнышком на лбу. Конюх ласково потрепал его по загривку, объяснил, как на выставке:

— Чистой крови игрунок... От жеребца, что в епископской упряжке ходит... Того кличут сызмальства Пятнашом из-за звездочки на лбу... — Старик стал жаловаться, что лошадям дают малые порции корма, особенно не жалеют молодняк.

— Н-да, — произнес Бородин, нахмурившись.

— Такой крови цены нет, — по секрету сообщил мне конюх, отпуская жеребенка в стойло. — Ежели в силах, дайте, говорит, указку, чтобы на особое довольствие жеребеночка поставили. Когда служил у епископа, подкармливал его... Вот он и увязался за мною, сюда перебежал. И отдавать жалко, и кормить нечем...

— Вы хотите сказать, что во всем городе остался не осмотренным только один меченый белым пятнышком конь? Тот самый, что у епископа?

Потемкин не скрыл довольной улыбки:

— Не совсем так! Удалось осмотреть и у епископа! Установил: в воскресенье утром их Пятнаш был на выезде.

— Ясно... — Бородин после некоторого раздумья добавил: — Теперь остается узнать, кто управлял этой породистой лошадкой.

— Я уже наметил план, но тут нужно время...

— Да, это белое пятнышко, товарищ Потемкин, может оказаться темным пятном кое для кого, — сказал Сергей Петрович, дружески пожимая руку своему боевому товарищу.

 

ГЛАВА XVI

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ФАН ДЕР ФЛИТА

Сергей Петрович мог бодрствовать всю ночь, не смыкая глаз. Но минуты восхода солнца действовали на него магически. Веки закрывались сами собою. Голова тяжелела. Хоть один часок поспать, а там можно и опять за дело... А делам, кажется, не было конца.

Бородин собрал исписанные листы в отдельную папку, и, преодолевая усталость, водил рукой:

«В центре нашего внимания теперь епископ Прокопий. Но главное пока неуловимо: банда Иванова. Увеличение численности войсковых частей, преследующих Иванова, не решило задачи. Нужны новые методы борьбы с бандитизмом...»

В комнате посветлело. Вощеная трофейная бумага блестела, но глаза не воспринимали света. Наконец рука остановилась. Из ослабевших пальцев выпала ручка. Голова опустилась на край стола.

В дверь тихо постучали. Не дожидаясь ответа, вошла Любочка. Дежурный матрос проводил ее глазами, остановившись на пороге.

Любочка тут же обернулась к матросу:

— Спит.

— Это хорошо, — прошептал баском матрос, — поспать тоже надо. Только вот в шесть ноль-ноль приказано подать тачанку.

Он вынул из внутреннего кармана бушлата часы на боцманской цепочке и издали показал их Любочке. На часах было без пяти шесть.

Матрос вдруг лихо тронул свой черный, как воронье крыло, ус:

— Я мигом слетаю в караульное, принесу кипятку, а ты ему на стол поставишь. Потом и разбудим.

Дробно стуча коваными каблуками по ступенькам лестницы, дежурный удалился. Любочка сделала бутерброд, достала из своих запасов кусочек сахара.

Матрос вскоре вернулся с горячим чайником. Любочка наполнила кружку и осторожно поставила на край стола морковный чай. Опустила в кружку сахар.

Зазвонил телефон. Любочка потянулась к трубке, и в это мгновение ее рука встретилась с полусонной крепкой рукой Сергея Петровича. Он погладил своей широкой ладонью чуть влажные пальцы маленькой девичьей руки. Любочка притихла, следя за тем, как Сергей Петрович все крепче и вместе с тем нежно сжимал ее руку, затем отвел ее в сторону и опустил на стол, все еще не выпуская. Поднял трубку другой рукой. Сколько это продолжалось? Минуту, две, больше?.. Пожалуй, все время, пока начальник разговаривал. Но эти мгновения прервались, чтобы остаться в памяти навсегда. Сергею Петровичу вдруг стало неловко. Он зачем-то стал поправлять кожанку и, стараясь придать словам официальный тон, опросил строго:

— Почему так рано пришли?

— Работа осталась с вечера...

Любочка положила на стол маленький браунинг, как бы давая знать, почему она не успела вчера допечатать бумаги.

— Оружие оставьте у себя. Стрелять научим. Так надо.

Любочка привыкла верить словам начальника. Надо так надо.

— Вот чай, — смущенно пряча глаза, зачем-то пояснила она. — Морковный чай. Свежий.

Когда Бородин взялся за кружку, девушка выбежала из кабинета.

Сергей Петрович залпом выпил чай, резко повел плечами, потом распахнул дверь балкона. Ворвался весенний влажный ветер. Серебристая гладь Днепра переливалась на солнце. Внизу дыбилась неравными крышами проснувшаяся улица. Поперек улицы на ветру качался лозунг: «Моряк, не спи во тьме ночной: шпионы ходят за тобой!» Но Сергей Петрович глядел куда-то поверх плаката. Он не замечал идущих по улице людей.

— Как хорошо! Как хорошо! — прошептал он.

— Денек будет что надо, товарищ начальник, — пробасил подошедший сзади Китик. Он накинул на плечи командира плащ, доложив: — Тачанка в полном порядке, ручной пулемет, как часы, кони, что звери. Товарищ Лукин дожидается внизу.

Сергей Петрович вместе с Китиком рассовал по карманам гранаты.

— Это для особой надобности. А сейчас — на телеграф!..

Они прошли через приемную, даже не взглянув на счастливую Любочку, которая за минуту до этого гляделась в маленькое круглое зеркальце, подаренное отцом.

Когда бойцы Особого отдела, суровые и занятые своим делом, уехали, Любочке стало стыдно своих мыслей, и она резко застучала по клавиатуре машинки, заглушая песнь своего сердца.

Глаза ее то вспыхивали ясным светом, то гасли в испуге. «Сегодня встреча с отцом. Что же придумать?..»

* * *

Демидов зашел в кабинет своего заместителя, когда тот, склонившись над микроскопом, старательно рассматривал расщепленный стебель какой-то травки.

— Теперь я верю в чрезвычайную рассеянность ученых мужей: в такое время вы занимаетесь камышом?

— Для науки, голубчик, всякое время суток впору, лишь бы доискаться истины. А истина близка: камыш даст целлюлозу.

— Не знаю, что даст вам камыш, а жаба вам, как говорят на Украине, сиську даст!

Фан дер Флит с озабоченным лицом повернулся к Демидову. Он уже привык к грубым двусмысленностям начальника. Не желая вести разговор в таком тоне, профессор спросил совершенно об ином:

— Пропуском не интересовались?

Демидов поплотнее закрыл дверь и подсел к старику.

— В могилевскую губернию сейчас отправляют без пропуска. У меня затребовали ваше личное дело, профессор, и под строжайшим секретом предупредили, чтобы я искал себе заместителя.

Трудно было понять: шутит Демидов или говорит серьезно, радуется он или негодует, говоря о таких неприятностях Фан дер Флиту. Глаза Демидова были холодны, злы, суетливы.

Профессор хотел подняться, но не мог: силы оставили его. В последнее время он много наслышался от Демидова о зверствах большевиков, об истреблении интеллигенции органами ЧК, о поголовном бегстве за границу ученых, художников, писателей из Москвы и Петрограда.

«Что же делать? Как же камыш? — растерянно думал профессор. — Проект электростанции на Днепре уже отослан в Москву...»

— Бежать! — выпалил Демидов. — Ваш катер в полном порядке. По моему пропуску вы проскочите любую запрещенную зону. В открытом море у нас только друзья. К утру будете у берегов Румынии.

* * *

... К вечеру все было готово. Катер стоял «на парах». Профессор лежал в небольшой капитанской каюте и бессмысленно вертел в руках толстую камышинку, которую, вероятно по рассеянности, забыл выбросить за борт.

Демидов давал последние инструкции темнолицему человеку в кепи. Лицо сопровождающего незнакомца было замотано до глаз пестрым шарфом. Он безмолвно возился у мотора, лишь время от времени переспрашивая непонятные ему слова или уточняя пароль. Наконец, Демидов сунул ему в руку конверт, проговорив отчетливо:

— Это пропуск на имя Фан дер Флита. Старику не доверяйте. Он наш пленник... прибытие радируйте.

Катер вздрогнул и в умелых руках нырнул в темноту. Демидов посмотрел на светящийся циферблат часов и, насвистывая, зашагал в город.

* * *

Возвратившись от отца, Любочка не застала цыганки. Девушка хотела показать Любови Гордеевне красивый подарок отца — лазоревый отрез чистой шерсти на платье. От бабушки ничего нельзя было добиться: кто-то позвал цыганку, куда-то она ушла. Тревога Любочки стала усиливаться.

— Нет, она не могла уйти просто так... Если бы захотела, ушла бы, конечно, раньше, не заходя в дом. Только сейчас Любочка увидела небрежно кинутый на спинку стула жакет цыганки. На столе разбросана колода карт.

— Здесь что-то неладно, — подумала Любочка.

И вдруг страшное подозрение закралось в душу: встреча с отцом, разговоры о цыганке... Потом она, кажется, выпила чашку кофе и впала в забытье, а отец выходил к телефону, с кем-то разговаривал в передней...

Девушка выскочила на улицу. Ей хотелось кричать. Она, наверное, так бы и сделала, если бы на глаза попался моряк из Особого отдела. Но никого не было. Она бежала и бежала...

Через полчаса сотрудники Особого отдела были на ногах. Милиция, уголовный розыск, патрули — все было мобилизовано на розыски. Цыганка словно сквозь землю провалилась.

К полудню вернулся Сергей Петрович. Любочка доложила ему о подробностях исчезновения цыганки. Однако она не осмелилась рассказать об отце. Чересчур неясными для Сергея Петровича были бы ее подозрения.

— По моей вине случилось это, — закончила она свою скоропалительную исповедь.

— Вы говорите: отлучались из дому? С какого по какой час?

— С десяти до двух ночи, — не сразу ответила Любочка и, немного переждав, добавила: — Если хотите, я скажу, где была в это время. Я обязана сказать... — заволновалась она.

— Это ваше личное дело, — чуть покраснев, отозвался Бородин. В его глазах мелькнули холодные огоньки. Любочка хотела возразить, но вошел Потемкин.

— Еще одна неприятная новость, — обратился он к Сергею Петровичу. — Начальник опытной станции докладывает: ночью угнан катер, исчез профессор Фан дер Флит...

Бородин нервно ухмыльнулся:

— Не прихватил ли Фан дер Флит нашу красавицу с собою в море? Лично проверьте все эти предположения! — распорядился Сергей Петрович Потемкину. На Любочку он даже не посмотрел, бросив на ходу:

— Я выехал на совещание к командарму.

Любочка сделала было два шага ему вслед, но вспыхнула и, уткнувшись в рукав, опустилась на стул. Потемкин недоуменно посмотрел на обоих.

* * *

Бородин вошел в кабинет командующего, когда совещание уже началось. Выступал Доброхотов. Он стоял у окна, опираясь на палку: обмороженные в ссылке ноги плохо служили. Еще больше исхудавший за последние недели, небритый, седой, он смахивал на старика. Но голос гремел по-молодому неистово, зовуще:

— Помогая фронту, город исчерпал почти все свои людские и материальные ресурсы. Кулак поднял голову в деревне. Беднота голодает. Сеять нечем. Я предлагаю сегодня же издать приказ, о мобилизации транспортных средств и армейских частей на посевную. Впрочем, такой приказ уже имеется. Его подписал председатель Совета Труда и Обороны товарищ Ленин. Нам надо срочно выполнять его на местах. И покончить, наконец, с бандами в районах...

Кто-то из военных заявил с места, что проект приказа о помощи деревне готов.

Слово взял уполномоченный Реввоенсовета Деревицкий. Он стал обвинять разведку 543-го полка в неточных сведениях о численности и маршрутах банды Иванова. Потом заявил, что если бы в борьбу с бандитизмом не мешались всякие штатские и полувоенные организации — войсковые подразделения давно блокировали бы селения, «зараженные бандитизмом», навязали бы Иванову позиционные бои и уничтожили его в два счета.

Бородин не согласился с тактикой Деревицкого.

— Близится посевная страда в деревне, — сказал Сергей Петрович. — Как бы мы в погоне за Ивановым не прозевали вовремя засеять землю зерном. Голод пострашнее Иванова.

Среди штабных пронесся легкий шум. Но Доброхотов и секретарь укома Халецкий поддержали Бородина.

Бородин привычным жестом одернул ремень, заглянул в клочок бумаги, лежавший перед ним на столе. Он рассказал о своей поездке с начальником оперативного отдела ЧК Лукиным в села, где оперирует банда Иванова.

— Я убедился, — сказал начальник Особого отдела, — что численность банды настолько ничтожна, что с ней справится одна рота. Ускользают же налетчики от погони не потому, что имеют хороших лошадей. Днем бандиты расходятся по домам и переодеваются в крестьянскую одежду.

Бородин решительно заявил напоследок:

— Прошу отозвать воинские части 543 полка, бесполезно маневрирующие в погоне за бандитами.

— Временно? — спросил командующий.

— Нет. Полк надо направить на посевную...

— Но есть приказ предреввоенсовета, — кивнул Деревицкий на портрет Троцкого.

— Приказ этот плохо сообразуется с местными условиями. Контрреволюция надеется на ослабление смычки рабочих с крестьянами. В подрывной работе враги используют новые тактические приемы: политический бандитизм и усиление своей агентуры в советских органах. Вот почему Совет Труда и Обороны под председательством товарища Ленина принял решение о создании Особого отдела по охране границ от политического и военного шпионажа.

— Реввоенсовет имеет такие же полномочия, — уже тише вставил Деревицкий.

— Но у нас разная тактика борьбы с врагом, — отпарировал Бородин. — Вы подчинены Троцкому, мы — Дзержинскому. Если мы с вами не придем к согласию, Москва нас рассудит.

Под продолжительным взглядом Бородина привставший было Деревицкий сел на место.

* * *

В Особом отделе Сергея Петровича ждали новости. Потемкину удалось уточнить, что катер с профессором Фан дер Флитом с вечера отправился в район Скадовска.

В рапортичке о причинах выезда в море профессор, как обычно, указал: для сбора научных сведений...

— На наши запросы, — докладывал далее Потемкин, — все отделения, посты и заставы ответили, что катер не появлялся.

— Упустили! — с досадой выкрикнул Бородин. Потемкин виновато опустил глаза. Он держал в руках папку с фотографией Фан дер Флита. Бородин молча принял от него личное дело ученого: — Не верю, просто не верю...

— Профессор, говорят, был доверчив, — осторожно намекнул Потемкин. — Его побег могли спровоцировать... Я прошу организовать наблюдение за Демидовым.

— Что вы предлагаете? — очнулся Бородин.

— Установить наблюдение за Демидовым, — повторил начальник оперативной части.

Бородин, сделав несколько шагов по кабинету, остановился перед Потемкиным.

— Ты не обижайся на меня, Федор, — душевно сказал Сергей Петрович, — в нашем деле бывают особые порядки и особые исключения: шаги Демидова мне известны, мне докладывают, но далеко не все, — Сергей Петрович заметно волновался. — Бегство профессора прошло не без участия Демидова, это верно, но то, что Демидов работает пока лучше нас, это тоже верно... — Бородин перешел на официальный тон.

— Готовьте специальный отряд на розыски Иванова. Отберите-ка человек тридцать матросов под командованием Китика. Средства передвижения — тачанки. Лошадей самых лучших возьмите в воинских частях. Выступать затемно. Лучше — в двенадцать ночи.

Когда Потемкин вышел, Бородин присел к столу. С минуту он рассеянно глядел на верхнюю папку.

«Демидов Владимир Николаевич», — прочитал он. На Бородина насмешливо глядело темноватое с волевыми чертами лицо начальника опытной станции. Бородин перевернул фотографию. Опять эта красивая каллиграфическая надпись. Фамилия, имя, отчество... И вдруг Сергею Петровичу показалось, что он уже где-то встречал такой почерк. Но где? Да и при чем тут почерк?..

Бородин с досадой отодвинул личное дело Демидова. «Нервничаешь, нервничаешь друг», — тут же укорил себя.

Он принялся медленно перечитывать и подписывать бумаги. Это длилось час. А может и дольше. Он думал, что в управлении отдела давно никого нет, кроме дежурного. Но поздно вечером в кабинет вошла Любочка. Девушка сразу заметила на столе анкету с фотокарточкой отца. Она как-то обессиленно опустилась в кресло у стола, часто дыша.

Сергей Петрович перехватил взволнованный взгляд девушки.

— Вы меня испытываете? — с отчаянием в голосе спросила Любочка, кивнув на папку с фамилией Демидова.

— Не понимаю, чем вы взволнованы, — совершенно серьезно ответил Бородин. — Может, вас проводить домой и сегодня?

— Нет, нет! Я совсем не о том. Я — о Демидове. Ох, если бы вы знали, как мне тяжело сейчас...

Она опустила голову.

— Это тот самый человек, что подходил к вам после спектакля?

— Да, это мой отец. Я сама узнала об этом лишь недавно. Но... ноч... — Любочка зарыдала, коснувшись лбом стола. — Лучше бы мне вечно оставаться сиротой...

— Я вам всегда верил, — в замешательстве проговорил Сергей Петрович, потрясенный словами девушки. Захотелось сразу задать сотни вопросов.

— Спасибо, — сказала негромко Любочка, еле сдерживая нахлынувшие слезы.

— Вы еще встречались с ним когда-нибудь?

— Два раза, — проглотив горький комок, ответила она. Потом стала сбивчиво рассказывать, как нашелся ее отец и почему он скрывал свое прошлое...

— Прошу хорошо вспомнить: в разговорах с отцом вы упоминали имя цыганки? — как можно спокойнее спросил начальник Особого отдела.

— Да, за два часа до того, как она скрылась...

— Он когда-либо расспрашивал вас о наших делах?

— Кажется, нет. Но кое-что он мог все же узнать от меня по мелочам.

— Мелочи не в счет, — ободряюще заметил Бородин, обдумывая сложившуюся ситуацию. — Немедленно берите себя в. руки. Вы будете очень нужны нам в течение этих суток. Советую не ходить домой, патрули предупредят бабушку...

— Да, да, — кивала головой Любочка в такт словам Сергея Петровича, с каждой минутой все более ободряясь.

 

ГЛАВА XVII

Я НЕ МОГУ НЕ ПЕТЬ...

Телефонный звонок прервал работу начальника Особого отдела. Из комендатуры сообщили: приехал товарищ из Москвы.

— Наконец-то! — вырвалось у Бородина. Нужны были люди, которым можно доверить пограничные районы побережья.

— Этого направлю в Севастополь. Одесса, Николаев подождут, — сам с собой разговаривал Бородин.

Дочитав только что расшифрованную депешу, он запер ее в сейф, положил ручку и закрыл чернильницу стеклянной крышкой. Солнечный зайчик пробежал по корешку словаря Даля, что стоял на этажерке рядом с «Капиталом» Маркса, появился на спинке кожаного дивана и засверкал на жестяной кружке с букетиком степных колокольчиков.

В дверь постучали. В кабинет вошел юноша невысокого роста в морской форме. Вместо флотской форменки из-под бушлата виднелся воротничок солдатской гимнастерки. В руках он держал что-то похожее на полевую сумку.

Молодой человек водворил на место каштановую прядь волос, опустившуюся на высокий лоб, и стал внимательно изучать распростертую во всю стену полевую карту-десятиверстку побережья Черного моря. В следующий момент он уже рассматривал, картину, изображавшую кораблекрушение.

Его лицо с чистыми строгими и прямыми линиями дышало молодостью, в голубых глазах светился задорный огонек.

— Русаков Петр Петрович.

— Прямо из Москвы?

— Никак нет. Было приказано заехать в Астрахань, сдать дела по Каспийской флотилии, а затем к вам.

— Дела по Каспийской флотилии? — удивился Бородин.

— Так точно.

— У нас, товарищ Русаков, примешь дела целого отделения Черноморской флотилии в Севастополе, — многозначительно подчеркнул начальник Особого отдела.

Ему понравился голубоглазый юноша с упрямой складкой над переносицей. «Небось следователем был, а у нас будет начальником отделения», — подумал Бородин.

— В Севастополь поеду непременно, а работать, надеюсь, будем в контакте, товарищ начальник Особого отдела.

Молодой человек со смешинками в черных зрачках взглянул на удивленно поднятые брови Сергея Петровича, старавшегося разгадать странное поведение своего собеседника.

— Что-то мудришь, товарищ, предъяви направление.

Юноша не спеша вынул из внутреннего кармана бушлата документ и передал его Бородину. Тот развернул бумагу с печатным угловым штампом: «Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет». Ниже значилось, что мандат данный Русакову Петру Петровичу, председателю Военного Революционного трибунала побережья Черного и Азовского морей. Его полномочия скреплялись подписью председателя ВЦИКа и печатью. Слева документа была наклеена фотография стоявшего перед ним молодого человека, заверенная второй печатью и той же подписью.

— С первого же знакомства ввел меня в заблуждение, товарищ председатель трибунала, — Бородин передал мандат Русакову, — я вербую кадры, а ты, братец, оказывается...

Они рассмеялись, дружески пожимая друг другу руки, как давнишние приятели. Очень быстро договорились о совместной работе. Бородин почувствовал себя в новой ответственной роли, возложенной на него по положению — член трибунала.

— Нам, чекистам и трибунальцам, дали право судить людей по законам пролетарской совести без кодекса и его статей.

— Совершенно верно, — согласился Русаков, — «Бдительность и меньше ошибок», трижды повторил мне на прощанье председатель ВЦИКа.

— Дзержинский каждого чекиста этому учит, только у некоторых наших товарищей на практике не получается. Человека судим по лицу: интеллигентное оно у него или рабочее, белый у него воротничок или серый, а про душу его забываем... Чем он живет? К чему стремится? Этого подчас не знаем. Отсюда и ошибки... Но... с каждым днем этих ошибок все меньше и меньше. Мы распознаем врага все лучше и быстрее! А пока... пока надо за эти самые ошибки моряка одного судить, невзирая на заслуги и пролетарское происхождение.

— Тяжелое преступление совершил?

— В человеке не разобрался, в контрреволюционеры записал.

Было далеко за полночь, когда Сергей Петрович зашел в свою квартиру с гостем. Когда хозяин зажег свечу, Русаков осмотрелся и, увидев в глубине комнаты рояль, торопливо направился к нему. Молодой человек взглянул на Сергея Петровича и сел за рояль.

Русаков чуть наклонил голову, его руки скользнули по клавиатуре и полилась, точно горный ручей, нежная мелодия. Когда смолк последний аккорд, Сергей Петрович положил обе руки на плечи гостя и тихо спросил:

— Долго ли учился этому волшебству?

— В гимназические годы, дома, продолжал и тогда, когда был на юридическом, мечтал стать музыкантом, а мечтам и годам нет возврата... Как видишь, ни того, ни другого не получилось. Одно время даже вообразил, что могу быть певцом. Это случилось, между прочим, когда впервые, с галерки Народного дома, услышал я знаменитого артиста Собинова. Пел он тогда свой любимый романс «Средь шумного бала случайно...»

Бородина встревожили воспоминания о певце Собинове. Друзья артиста прислали письмо из Ялты, где жил Собинов, требуя оградить его от нападок. Сергей Петрович поручил севастопольскому отделу по охране границ проверить обстоятельства дела.

— Когда я был подростком, мечтал стать путешественником, — рассказывал о себе Бородин, — ткнешь, бывало, в глобус, земной шар завертится — и кажется, будто летишь из одной страны в другую, видишь и слышишь людскую речь на всех языках.

— По морям, по волнам, нынче здесь — завтра там... — протянул Русаков.

Бородин приподнял опущенную крышку инструмента, как бы приглашая гостя вернуться к музыке.

— Ты, моряк, красивый сам собою, — пел Русаков под собственный аккомпанемент. Потом переключился вдруг на романс своего любимого певца:

«Мне стан твой понравился тонкий и весь твой задумчивый вид...»

Певец кончил.

— Что скажет почтенная публика?

— Скажу, что Собинова слушать не пришлось, а вот у тебя хорошо получается. Я тоже люблю петь, а вот играть не научился. Моя жизнь сложилась иначе... В этом городе я родился. Когда отца сослали, учиться перестал, пошел на завод, стал кормильцем семьи, потом и меня сослали, попал в Донбасс. В Мариуполе на металлургическом застала революция, затем — гражданская, и вот — разведчик... Нам, чекистам, суждено скоблить осевшую старую накипь, очищать человеческую жизнь от скверны.

Сергей Петрович приоткрыл бархатную штору венецианского окна. В комнату ворвалась предрассветная синева.

— Поспим часок, а в семь — подъем и в Севастополь. Дел там накопилось — уйма...

Бородин приготовил другу постель и присел в мягкое кожаное кресло. После ряда бессонных ночей Русаков мечтал об отдыхе. Сняв гимнастерку, он нащупал разорванный ворот тельняшки. Достав иглу, принялся пришивать оторванный кусок, со смехом вспоминая случай в пути.

— На станции Синельниково — проверка. Входит патруль: «Ваши документы», — обращается ко мне саженного роста «братишка». Я подаю мандат. Он читает, а затем — хвать меня за тельняшку: «Где взял, гад, такой документ, признавайся, не то в расход пущу». На мое счастье ехали со мной ответственные товарищи из Москвы, разъяснили, что это действительно я...

— Да ты уже спишь, — оборвал свою речь Русаков, услышав ровное дыхание спящего Сергея Петровича.

* * *

Коренастый матрос со шрамом на подбородке, секретарь трибунала Черноазморей Алексей Афанасьевич Борзов еле успевал записывать мнение трибунальцев. На распорядительном заседании рассматривались дела о контрреволюции, о шпионаже, о бандитизме, о нарушении границ, о диверсии, о спекуляции золотом и других преступлениях. Часть дел решено было отправить на доследование, иные назначены к слушанию в открытых судебных заседаниях. Были дела, где преступление доказано не было, нашлись и такие, которые попали просто по недоразумению. Таким оказалось и дело Собинова Леонида Витальевича, заведенное Ялтинским отделением охраны границ. Исполняющий обязанности начальника матрос Шауло получил анонимку о якобы контрреволюционной деятельности певца. Не удовлетворившись беседой с Собиновым и не проверив анонимку, он составил обвинительное заключение: «Бывший солист его императорского величества поручик царской армии Собинов Леонид Витальевич 1872 года рождения в городе Ярославле в тяжелые для революции дни оставил пост директора Большого театра в Москве и 27 сентября 1918 года выехал на Украину, а затем в Крым на гастроли, где и находился до последних дней белой армии, развлекая барона Врангеля и его генералов своими романсами».

Вначале Шауло показалось, что заключение, написанное им, недостаточно обосновано, но когда сам Собинов подтвердил ему, что он действительно пел самому барону, матрос возмутился до глубины души... Ему, побывавшему в огне гражданской войны, чудом вырвавшемуся из белогвардейского ада с выжженной каленым железом звездой во всю спину, трудно было разобраться в непонятных для него чувствах стоявшего перед ним человека со скрещенными на груди белоснежными руками. Чуть оттопыренный мизинец с розовым длинным ноготком был опоясан золотой ниткой, на которой сидел голубой сверкающий камешек.

Матросу показалось тогда, что взгляд человека был необыкновенно сверкающий, с укоризной направленный на него, тоже волжанина, с огрубевшими от ветра большими руками.

— Поедем в Севастополь, гражданин артист, разберут вас поглубже, — закончил свою беседу матрос.

Сейчас Шауло доложил членам трибунала все, что знал о Собинове, добавив при этом: «Пел бы, скажем, соловей, что с птицы спросишь? А с человека спросить надо!..»

Русаков нетерпеливо ждал конца доклада Шауло о Собинове. Когда заговорил Сергей Петрович, председатель трибунала сложил четвертушку изрисованного им листка синей бумаги и приготовился слушать.

— Мы проверили представленную нам жалобу друзей артиста Собинова и сейчас располагаем достоверными сведениями, из которых явствует несостоятельность предъявленных ему обвинений, вызванных не чем иным, как желанием наших врагов дискредитировать артиста. Больше того, нам известно, что врангелевская разведка перед эвакуацией предлагала Собинову службу в Софиевском театре оперы и балета, но Собинов не принял этого предложения и остался в России! Но вот что важно, — Бородин притушил лежавший на портсигаре дымящийся окурок, оставленный матросом Шауло, — вы уподобитесь этому окурку, если не поймете, почему Собинов, когда вы им интересовались, на все ваши вопросы ответил одной фразой: «Я не могу не петь...»

Член выездной сессии трибунала Доброхотов сутуло поднялся.

— Незаслуженно обидеть человека — это тяжкое преступление.

Доброхотов большим пальцем правой руки провел по седеющей щетине своих усов.

— Шауло хорошо подметил: всеми уважаемая певчая птица — соловушко вольна в своих поступках: поет где и когда захочется. Барон Врангель, слушая русского соловья Собинова, думал иначе: «Увезу я тебя, голубчика, в заморские края...» Получилось иное, — Доброхотов положил свою руку на плечо Шауло, — получилось, что русский соловей пел не барону Врангелю и его продажным генералам... Это понять надо... Я предлагаю, пригласить для беседы самого певца, — обратился Доброхотов к членам трибунала.

Сопровождаемый секретарем Борзовым, вошел высокий человек с вдохновенным строгим лицом. Черный костюм облегал его изящную фигуру. На предложение Русакова присесть Собинов удивленно приподнял брови и, поправив вылезавший из рукава манжет, мягко произнес: «Благодарю».

Певец не сел. Он продолжал стоять, скрестив пальцы рук, будто готовил себя к исполнению трудной вокальной партии.

О чем думал этот человек, с любопытством всматривавшийся в незнакомые ему лица сидящих за столом людей? От его внимания не ускользнул угрюмый растерянный взгляд матроса Шауло, но что он должен означать? Может быть, и другие члены трибунала присоединились к мнению матроса? Не поймут его и здесь! Вспомнил, как пятнадцатилетним юношей, получив аттестат зрелости, он оставил милый сердцу Ярославль, родную Волгу, разочарованно бродил по узким кривым улочкам Москвы, которые пересекались во всех направлениях еще более узкими переулками. Московский Кремль, Красная площадь с Василием Блаженным восхищали его. Гордость и радость за Россию, за русский народ наполняли его душу. Он готов был примириться с Охотным рядом и даже трудно выносимым затхлым воздухом охотнорядских лабазов.

В стенах университета он видел и щеголей, дворянских сынков, детей капиталистов, живших в довольстве, и студентов-разночинцев, учившихся на грошовые доходы. Но мечты о песнях, дорогие сердцу образы и воспоминания пестрого кипучего детства на берегах Волги, красочные закаты солнца и ночные симфонии пароходных гудков звали молодого студента к песням, раскрывающим красоты русской природы и глубину русской натуры.

Вихрем пронеслись в голове певца студенческие годы, его первое выступление на сцене все с тем же мучительным вопросом: «Поймут ли его?» С этим же вопросом стоит он сейчас перед новыми хозяевами новой начинающейся жизни.

Собинов перевел свой взгляд на юнца в матросском бушлате,которому люди доверили его жизнь. Русаков почувствовал на себе этот взгляд. Наступил напряженный момент. Все чего-то ждали, а тот, казалось, совсем забыл о своей роли. Всем почему-то стало неловко от затянувшейся паузы. Наконец Русаков сказал:

— Я аплодировал вам с галерки петербургского Народного дома, вы тогда пели для нас!

— Долг артиста петь для людей.

— Независимо от их убеждений? — мягко вставил Русаков.

— В Крыму пел я и хорошим, и плохим людям. Хорошие награждали любовью, а плохие требовали подписать контракт на выезд в Европу...

— Интересно, чем вы мотивировали свой отказ? — нетерпеливо спросил Бородин.

Собинов задумался, потом сказал просто:

— Любовью к родным местам... — и вдруг развел руки плавно, широко.

— Леонид Витальевич, — неожиданно вмешался Доброхотов, — давайте продолжим ваши гастроли по городам Черного и Азовского морей обновленной России, организуем народную консерваторию...

Собинов взволнованно задышал, артистически всплеснул руками.

— Коль не в клетке, то готов петь... Я не могу не петь!

— Забудьте о клетке, — вмешался взволнованный Русаков, — поверьте поклоннику вашего таланта, студенту-галерошнику...

— Между прочим, самая благодарная публика, — оживленно заметил Собинов.

Наступила пауза. Члены трибунала шептались... Затем Русаков встал, подошел к певцу и дружески протянул ему обе руки.

— От всей души желаем вам, Леонид Витальевич, успеха!..

 

ГЛАВА XVIII

В ПАСХАЛЬНУЮ НОЧЬ

Весна 1921 года выдалась жаркой. Уже в начале апреля за плугами и боронами тянулся хвост пыли. Душные дни заканчивались внезапными ливнями. Но утолить жажду потрескавшейся земли непродолжительный дождь не мог. Раскаты грома над Днепром напоминали недавние артиллерийские канонады.

В городе с утра воцарялся нестерпимый зной. На фоне посеревших от жары кварталов в сполохах молний зловеще поблескивал купол собора.

Глубоким вечером в такую непогоду из порта к центру шел человек. Он изредка останавливался, кося глазами по сторонам. Из-под капюшона его намокшего плаща виднелись только нос да клок бороды. Человек остановился, прощупал сучковатой палкой глубину заполненной водою рытвины на обочине дороги и, обойдя ее, направился к собору.

Вскоре ночной гость свернул в Приреченский переулок. Он замедлил ход, приблизившись к землянке. Сквозь редкую кружевную занавеску виднелась керосиновая коптилка, стоявшая на столе. Хозяин землянки что-то мастерил. Через полуоткрытое окно, хорошо промытое теплыми струями дождевой воды, донесся женский голос:

— Бога прогневили, потому и грозы ранние. Будет сухо, урожая не жди. Ни хлеба, ни работушки нету. На зажигалках долго не протянешь.

Мастеровой, вертевший в руках зажигалку, глухо ответил невидимой за занавеской женщине:

— Бог посердится и перестанет, а человеку еда каждодневно требуется. Есть нечего — оттого и зажигалки крутим.

— Люди куличи пекут! — не унималась женщина. — А в соборе, небось, полно народу — пасха ныне... Говорят, сам епископ с проповедью пожалует.

Наконец женщина вышла из-за перегородки, обратив свой усталый взор к окнам.

Человек в капюшоне отпрянул за угол, сделал несколько резвых прыжков и пошел вдоль наклонившегося забора ускоренным шагом. Где-то сзади запоздало тявкнула собачонка.

Перед собором горело два фонаря. Люди входили в просторное преддверие храма. Они наспех крестились, бережно раскрывали намокшие узелки.

Путник протиснулся сквозь толпу, отбросил капюшон. Седые волосы, длинная холеная борода старили его. Но розовые скулы, острый взгляд бегающих глаз подчеркивали запас еще не истраченных сил.

В соборе было душно, пахло ладаном, воском.

Величественный и важный, в длиннополой ризе, епископ был окружен сонмом предупредительных священников и диаконов. Свита состояла из трех рядов: те, что впереди, шли с большими зажженными свечами, другие поддерживали епископа. Третий ряд, диаконы, замыкал шествие.

Люди смолкали, истово крестясь, отвешивая поклоны. Слышалось пение клира и молитвенный шепот.

— Смиритесь, православные, не поддавайтесь большевистской ереси... яко соблазну диавола... — ронял на ходу епископ, вялой рукой касаясь согбенных спин. Бородатый мужичонка, толстый, туго подпоясанный кушаком, силился сделать поклон приближающемуся епископу, но это у него никак не получалось, словно проглотил аршин. Когда он откинулся назад, вознеся руку, сложенную перстом, откуда-то из-под полы с тяжелым грохотом вывалился затвор и с дребезжанием покатился по каменным плитам. Епископ заступил это место, выкрикнув:

— Христос воскресе!

Голос его басовито прогремел под сводами собора. И тут же собор вздохнул тысячеусто:

— Воистину воскресе!

Оба хора подхватили: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ...»

Бородатый путник, отирая мокрые щеки и голову платком, приблизился к епископу и, Оттолкнув диакона со свечой, приглушенно сказал:

— Жду благословения, ваше преосвященство.

Епископ молча осенил его крестным знамением, поведя бровями на дверь.

Затем путник вышел из собора и зашагал к дому епископа. Пройдя калитку и отозвавшись на пароль черницы, он снял парик, сорвал с себя бороду.

После чарки кахетинского вина его провели в сад. Там он жадно закурил, нехотя прислушиваясь к какой-то возне неподалеку. Дождь уже перестал, лишь с деревьев падали частые теплые капли, пахнущие листьями. Вскоре донесся визг, потом смех. Через минуту в темноте отчетливо прозвучала пощечина и негодующий шепот.

— Его преосвященство накажет вас, отец Николай... Сейчас должен сюда прийти полковник, отстаньте!

— Я уже здесь, — отозвался Демидов.

Когда отец Николай подошел к полковнику Демидову, между ними произошел такой разговор:

— Забываете устав, штабс-капитан, — глубоко затягиваясь, упрекнул полковник. — Часового не положено отвлекать... от исполнения им служебных обязанностей.

— Долг офицера — проверить пост, — бойко отпарировал отец Николай.

— Пост здесь один, а как вы его проверяли?

Мимо прошла оскорбленная монахиня, грозясь пожаловаться его преосвященству.

— Теперь самим придется себя охранять, — заметил Демидов с иронией. Он вплотную подошел к штабс-капитану:

— Час тому назад узнал от связного: высадка десанта отложена под предлогом недостаточной подготовки операции.

Демидов с досадой метнул на землю окурок. Табачные искры рассыпались веером по земле и сразу погасли.

— На кой же черт мы здесь ведем всю эту комедию, господин полковник? Зачем играемся в кошки-мышки с чекистами?

— Сейчас уже не играемся. Выполняем роль мышки. Кошка выпускает коготки, она нас не спускает с глаз.

Черница, приблизившись, сказала:

— Его преосвященство готов принять вас.

Епископ Прокопий встретил гостей в роскошном шелковом халате с серебряными звездами на плечах. Огромные звезды эти, укрепленные золотыми нашивками, явственно напоминали фельдмаршальские погоны. Епископ поднял золотую чашу с вином:

— Христос воскресе, господа!

Вслед за ним подняли бокалы Демидов и отец Николай.

— Да воскреснет Россия от тяжелого сна, — произнес Демидов, опуская бокал на золоченый поднос.

— Да сбудутся слова господни, — поддержал его отец Николай.

Епископ закусил индейкой, вытер губы белоснежной салфеткой, хлебнул еще глоток вина и медленно, точно на исповеди, заговорил:

— Господин уполномоченный верховного командования! Святая церковь сделала немало: наши проповеди переворачивают миллионы людских сердец. Мы видим, как сжимаются в кулаки руки прозревшей паствы — все ждут сигнала. Среди прихожан двести человек с обрезами. Но где обещанные залпы орудий, которые должны были возвестить в эту ночь пробуждение России?

— Высадка десанта откладывается по стратегическим соображениям, — нехотя сообщил Демидов.

— Триста тысяч лир золотом... — скорбно пробормотал епископ, бросив салфетку на стол. Сидевшие за столом поняли, что эту сумму ассигновал папа Римский на подготовку нового вторжения в Россию.

— Ваше преосвященство, — успокоительно заговорил Демидов, — в нашей общей борьбе мы, верные сыны России, являемся победителями. Срыв весеннего сплава леса по Днепру в переводе на папские деньги стоит не меньше трехсот тысяч лир. Нет строительных материалов — нечем восстанавливать поврежденные суда. Без судов нет хлеба и топлива. На сегодняшний день весь Черноморский флот состоит из нескольких десятков пассажирских пароходов, барж, катеров и рыбачьих шаланд. Все остальное на дне морском...

Отец Николай продолжал в тон ему:

— Если даже станут подвозить лес по железной дороге, то голодные люди не пойдут в порт и не поднимут бревна. Впрочем, большинство квалифицированных рабочих разбрелось по селам, там за кусок кукурузного хлеба клепают косы и меняют зажигалки.

Епископ заерзал в кресле.

— Так ли это, господин полковник? А знаете вы, что на заводе Гуревича вместо жалованья уже выдают муку и пшено? Там налажен обмен товарами с селом... Кладбищенская церковь в последние дни предает земле только стариков и старух, умерших естественной смертью. Голод почти побежден ими. Силен сатана — он подскажет своим слугам выход из любого положения.

Видя, что его осведомленность произвела впечатление на гостей, епископ продолжал:

— Святой Тихон из Москвы передал: Ленин заключил торговый договор с Англией.

— А как же Врангель? — вскочив с места, воскликнул отец Николай.

— Донесение, о котором я сообщил вначале, передано нам штабом Врангеля, — грустно уточнил Демидов.

Когда епископ, хмурясь и шепча молитву, ушел в свой покой, отец Николай и Демидов продолжали беседу:

— Есть вещи, коллега, — сдавленным шепотом говорил Демидов, — которые не всякому и сказать можно... У Бородина в Особом отделе работает моя дочь. Да, родная дочь. В свое время я рассказывал вам о пропавшей без вести семье. Представьте, дочь оказалась здесь. Кое-что для начала я узнал. Например: о цыганке. Сейчас у них в подвале ваш связной Тягнырядно... По слухам, это шкурник и трус. А вдруг он раскается, клюнет на амнистию? Завтра у особистов воскресник. Предполагается массовый выход военнослужащих на территорию порта. Может, удастся швырнуть гранату в окно подвала, чтобы обезвредить Тягнырядно? Как вы думаете, коллега?

* * *

По-разному встречали жители Херсона весенний солнечный день 1-го мая. Неистовая медь пролетарских оркестров спозаранку звучала не в тон колокольному звону. В этот день верующие отмечали пасху. Колонны рабочих демонстрантов оттеснили на тротуары жалкие кучки старух, идущих в церковь.

К восьми часам утра у здания штаба гарнизона выстроились воинские части. Это вышли на парад прославленные 51-я Перекопская и 15-я Сивашская дивизии. Чеканя шаг, бойцы прошли мимо стоявших на Суворовской улице грузовиков, обтянутых кумачом. На грузовиках — люди в шинелях и штатском платье — представители советской власти города. Пришли на демонстрацию водники, рабочие заводов и фабрик, крестьяне из пригородных сел.

Накануне этого дня в укомах партии и комсомола решено было сразу после демонстрации провести общегородской воскресник. Рабочие расходились под красными знаменами по своим цехам, убирали территории предприятий, грузили на платформы металлолом.

Комсомольцы пришли отдельной колонной, после демонстрация разделились на две группы: одни пошли направо в порт поднимать затонувшие баркасы, другие — налево, к вокзалу и в поле. Сотни тонн рельсов, шпал и разных других грузов перенесли они на своих плечах. Девушки решили собирать лекарственные травы для госпиталей.

Город напоминал муравейник. Под колокольный звон и звуки оркестра люди чистили улицы, дворы, скверы, парки. Всюду раздавались песни радости и труда.

Сергей Петрович не забыл в этот день и о бывших беспризорниках, приехал к ним в новое общежитие — в освобожденный от монахинь корпус Благовещенского монастыря.

Ребят выстроили на площадке. Они были одеты в синие шаровары и белые рубашки. Грицюк не мог нахвалиться своими питомцами. Через плечо у него висела гармоника, к ней привязана книжечка в красной обложке с надписью: «Русские песни». Грицюк сделал жест рукой стоявшему на правом фланге шустрому длинному пареньку с белесым чубчиком. Тот громко отрапортовал, шагнув вперед:

— Товарищ начальник Особого отдела по охране границ! Отряд колонистов в количестве сорока двух человек прибыл с воскресника и собирается на отдых. Командир отряда Игорь Нечипуренко.

Сергей Петрович поздравил ребят с праздником и подошел к самому маленькому, стоявшему с левого фланга в первой шеренге.

— Кажется, Сергей Сенин, если я не ошибся?

Паренек зарделся и опустил в смущении голову. Затем бойко выкрикнул:

— Он самый!

Сергей Петрович сжал в своей руке окрепшую руку Сергея и по-мужски встряхнул ее.

— Наш художник! — важно отрекомендовал Сенина Грицюк.

— Это я помню! — Сергей Петрович достал из полевой сумки альбомчик в твердой коричневой обложке, пачку разноцветных карандашей и вручил их своему маленькому тезке. Грицюк заиграл туш.

Ребята захлопали в ладоши и по команде Нечипуренко стали выходить через монастырские ворота на дорогу к Днепру.

* * *

Осторожно раскрыв калитку епископского двора, вышли две монахини. Обе в черном, одинаково тощие и высокие ростом. Не взглянув друг на друга, они разошлись в разные стороны и исчезли за поворотами улиц. Минут через пять — каждая порознь — они вернулись и, многозначительно переглянувшись, поспешили сообщить владыке, что подозрительного вблизи ничего нет. Распахнулись ворота, и на дорогу выкатился фаэтон.

У церковной ограды, близ рынка, кучер осадил коня. Из экипажа легко вывалилась невысокая женщина в старомодном платье и клетчатом платке. Старая женщина держала в руках нарядную кошелку из свежей лозы. Она вышла в переулок и направилась к реке.

Не доходя до флигеля, где находился Особый отдел по охране границ, старуха замедлила шаг. Она выждала, когда часовой повернется к ней спиною и, вяло переставляя ноги, пошла вдоль квартала.

Старуха нагнулась около деревянного щитка, закрывавшего решетчатое оконце полуподвального этажа, и поставила на щиток кошелку, высоко задрав подол юбки, как бы поправляя чулок. Затем, еще раз оглядевшись, быстро вынула из корзины темный сверток и швырнула его сквозь редкую решетку в подвал. Почти сразу внизу раздался взрыв. Часовой внезапно повернулся на шум и увидел клубы дыма и спину удаляющейся старухи. В ее торопливых движениях часовой заподозрил что-то неладное и бросился вслед. Но старуха, быстро свернув за угол улицы, скрылась в проходных дворах.

В подвале, где произошел взрыв, никого не оказалось. Арестованные в это время чистили госпитальные дворы.

В тот день это был единственный взрыв в городе, единственный отголосок тайной войны, не прекращавшейся ни днем, ни ночью.

* * *

Девушки-комсомолки ушли в степь далеко за маячный курган. Травы были после росного утра еще влажными у корневищ.

За курганом открывался вид на лиман. Остро пахло тмином, скромно сверкала бледными бутончиками лекарственная дымянка, чуть возвышаясь над кустами дикой ромашки, пестрели стебли зверобоя — лекарственной травы от «девяноста девяти болезней»... Любочке удалось разыскать даже корневища лапчатой дубровки, или, как ее называют на Херсонщине, «курячого зилля» — для исцеления кишечных болезней.

Девушки дружно поработали до обеда. До чего богата степь на Украине! Недаром сюда в старые времена толпами шли знахари и монашки, выискивая бессмертник и коренья оконника, на котором настаивали зелье против легочной немощи.

Глаза девушек притомились глядеть на цветы. Они сели плести венки, то и дело примеряя их, выхваляясь друг перед дружкой. Потом принялись варить кондер.

— Мне кажется, что такого неба, как в степи под Херсоном, на всей земле нет, — мечтательно произнесла Любочка, когда подруги поели и улеглись на траву отдыхать.

Гибкая в талии, с лицом, усыпанным мелким золотом веснушек, комсорг табачной фабрики Марийка Бойко первой отозвалась на голос Любочки:

— Да. Я все смотрю вон на то облако... Правда, девоньки, оно на коня похоже? И мне хочется сесть на этого коня и ускакать по небу далеко-далеко, где много всякого ситца на платья, где белого хлеба, как на базаре, и где каждый день танцуют под духовой оркестр... А что тебе хотелось бы, если бы наши желания, словно по щучьему велению, вдруг исполняться начали? — внезапно спросила Любочку Марийка.

Любочка ответила не сразу, задохнувшись от волнения, вдруг нахлынувшего в душу теплой волной. В последнее время она часто думала о Сергее Петровиче. Это была ее самая сокровенная тайна. Но задушевный тон подруги растрогал ее, не хотелось кривить душой:

— Я хотела бы, чтобы ко мне каждый день... хоть во сне, являлся молодой и красивый... юноша и говорил мне о любви...

— Ой, как мне тоже хочется любви! — вдруг согласилась и Марийка, позабыв про облако, похожее на коня. — Только наши парни какие-то грубые, неласковые.

— А мне нравится Грицюк! — заступилась за парней Любочка. — Он не такой, как все. Хороший.

— Да, Грицюк симпатичный, — вздохнула Марийка и смолкла. В глазах девушки засветились ревнивые огоньки.

Марийка поскучнела, даже отвернулась от подруги, задумчиво обхватив руками обнаженные колени. Она глядела куда-то в степь, за реку. Со стороны Днепра неслись звуки гармоники, душевно тянул молодой тенорок: «Эх, яблочко, куда котишься...»

Вдруг девушки услышали конский топот. По степи, приближаясь к ним, во весь опор неслись две тачанки с музыкантами. Начищенные трубы блестели.

Музыканты издали увидели отдыхающих девушек и порадовали внезапным вальсом.

— Твои мечты насчет оркестра уже сбываются! — весело заметила Любочка, отчаянно махая косынкой над головой.

— И твои — насчет красивого парня, — едко заметила Марийка, разглядев среди музыкантов Сергея Петровича.

Любочка ойкнула, узнав Бородина, побежала за курган. Но путь ей отрезала тачанка, лихо обогнувшая курган с другой стороны.

Куда девалась усталость! Девушки быстро приводили в порядок одежду, взбивали непослушные локоны, приглаживали брови. Единственное круглое зеркальце, с которым Марийка никогда не расставалась, переходило из рук в руки.

...Звуки оркестра всколыхнули разомлевшую от зноя степь, ворвались в трепетные девичьи души.

Пары весело кружились в танце на ковре сочных степных трав. На головах танцующих пестрели нарядные венки.

Сергей Петрович, два моряка из Особого отдела, секретарь комитета комсомола Ваня Филиппов и все остальные, кто был свободен от игры на инструментах, выбирали себе напарниц и заходили в круг. Девушки, кому не досталось кавалеров, тоже не унывали.

Музыканты сидели у подножья кургана, разложив ноты на траве. Играли не в лад, без дирижера, но никто не думал их упрекать.

На другом берегу комсомольцы затеяли хоровод. Чтобы не отстать от них, Марийка, улучив паузу в игре оркестрантов, вдруг затянула песню. Голос у нее был чистый, родниковый, с переливами.

Сергей Петрович, Любочка, Филиппов, а за ними все остальные подтянули:

Как родная меня мать провожала...

Бойцы, привыкшие маршировать под эту песню, дружно грянули басом, хотя здесь как раз требовались девичьи полоса:

Ах, куда ты, паренек, ах, куда ты...

Потом все взялись за руки, образовав широкий круг. На середину вышла Любочка, изображавшая «перепелочку».

На склоне дня комсомольцев навестили городские руководители, представители армии. Решили провести митинг.

На тачанку взобрался секретарь укома партии Юрий Халецкий. Против обычая он был одет в косоворотку из крапчатого ситца и чувствовал себя в обновке смущенно, словно жених на свадьбе.

— Товарищи! — Сегодня пасха, — улыбчиво начал он, — но мы, творцы нового мира, празднуем свой день труда и борьбы. Мы на земле построим себе райскую жизнь...

Секретарь укома поздравил комсомольцев с трудовой победой в честь Первого мая и предоставил слово молодой работнице Катерине Чумаченко с фабрики Лермана. Та звонким, приятным голосом прочитала антирелигиозное стихотворение Демьяна Бедного:

Слепых, скорбящих душ слепое упоенье, Ты в муках создало скорбящий лик Христа...

Катерине дружно аплодировали.

Желающих выступить оказалось много. Пришлось выбирать ведущего программу импровизированного концерта. Выбрали Грицюка.

— Следующим номером, — покосившись на крикливого жаворонка, взвившегося над головой, объявил Грицюк, — наш самый маленький артист Сережа Сенин прочтет морское стихотворение товарища Лермонтова про парус. А ну, Сережа!..

Грицюк помог малышу взобраться на тачанку. Тот заправил под пояс вздувшуюся рубашку, подтянул штаны и, вглядываясь в серебристую гладь реки, зачарованно произнес:

Белеет парус одинокий В тумане моря голубом...

Когда он закончил и под одобрительные выкрики спрыгнул с тачанки, колонисты подхватили паренька на руки и несколько раз подбросили вверх.

— А теперь выступит комсомолец Сашко Нечипуренко, — прозвучал над степью голос конферансье.

Нечипуренко тряхнул шевелюрой, вынул из-за голенища две деревянные ложки и дробно застучал ими, приговаривая:

Мундир английский, погон французский, Табак японский, правитель Омский!..

Зрители и выступавшие уже артисты стали просить Грицюка, чтобы он поиграл. Грицюк удивил всех новой своей песенкой, которая весело прокатилась над степью.

Оркестр сыграл последний вальс «Амурские волны», и комсомольцы стали собираться домой.

Снопики целебной травы, охапки ромашки комсомольцы аккуратно сложили на подводы.

Сергей Петрович пригласил Любочку ехать тачанкой, но она отказалась, махнув рукой на Днепр. Ей в самом деле хотелось пройтись вдоль берега одной. Сергей Петрович не совсем понял намек девушки. Он спрыгнул с тачанки и пошел рядом с Любочкой. Как мила и непосредственна она была в венке пестрых цветов! Все более отставая от других, они шли за колонной ребят. Счастливая Марийка, идя рядом с Грицюком, обернулась и сделала Любочке замысловатый жест рукой.

Любочка, уткнув лицо в пышный букет, от стеснения много говорила сама — о книгах, о сцене... В ее тоне Сергей Петрович угадал затаенную печаль, неудовлетворенность своим нынешним положением. Все эти дни она думала об отце.

Бородин вспомнил последний разговор с Потемкиным, который требовал разрешения на арест Демидова. Демидов уже дважды побывал в Благовещенском монастыре.

— Вы меня слушаете? — тихо спросила Любочка.

Бородин, точно разбуженный, оторвался от своих мыслей, извиняясь за рассеянность. Девушка поняла его состояние.

— Вы снова о службе вспомнили? — с легким упреком сказала она.

— Приходится, — уклончиво ответил Бородин, кляня себя за неуменье поддержать разговор.

Сергей Петрович не мог сказать ей правду. Рано это было, да и слишком тяжелой, должно быть, окажется для нее эта правда.

Понимая друг друга в эти минуты, они старались говорить о другом.

— Я думаю, что из этого малыша, который читал нам сейчас Лермонтова, мог бы выйти настоящий артист, — сказала Любочка.

— А что, если вам, Любочка, подзаняться с ним, да и с другими? Есть талантливые мальчики у Грицюка. Нам скоро нужны будут свои актеры, музыканты, художники. Без настоящей культуры коммунизма не построишь.

— Может, хор из них организовать? — Девушка встряхнула головой, снимая венок.

— Да. У вас это должно получиться.

Они остановились. Девушка почувствовала легкое прикосновение его руки, нежный взгляд друга.

Сергей Петрович спохватился и потянул к себе руку, краснея, как мальчишка.

Огненный шар, раскаливший степь, медленно опустился за горизонт. По Днепру стелилась сизая дымка. Распрямились примятые травы.

 

ГЛАВА XIX

В ОСОБОМ ОТДЕЛЕ ОХРАНЫ ГРАНИЦ

В верховьях Днепра прошли щедрые теплые дожди. Вода в реке пожелтела и, раздвинув берега, ринулась на цветущую разнотравьем пойму. Вспененные волны накатывались на причалы, лодки звенели ржавыми цепями, метались на привязи, не находя места...

Душа Демидова, попавшая в стремительный водоворот событий, была похожа на любую из этих лодок, застигнутых неожиданным половодьем. Демидов засиживался в своем служебном кабинете на опытной станции до полуночи, ожидая вестей от Дика. За последнее время он дважды выводил моторный катер через лиман в открытое море, описывая, словно ястреб в небе, большие круги, вглядываясь в засоренную наносами поверхность воды, словно искал ответа: куда девался катер с Фан дер Флитом? Почему до сих пор резидент-инспектор с румынского берега выстукивает на радиоключе неизменную и отвратительную фразу: «Дик не вернулся с охоты, посылка затерялась...» Неужели этот психопат Дик сболтнул профессору лишнее, и в дороге между ними произошла драка? А может он просто пристукнул старика, чтобы воспользоваться его личными документами и удрать без свидетелей на Кавказ?..

Демидов сетовал на трудные времена. Ему подсовывали сплошь негодных, необученных агентов. Моторист Дик, бывший грузинский князь Додиани, высадился на Черноморском побережье три недели назад с французской подводной лодки. Князь оказался неуживчивым с рабочими, плохо скрывал свои барские привычки. Однажды он набросился с кулаками на пограничника. Еле удалось замять дело.

Ко всему Дик страшно трусил перед чекистами, никогда не ночевал дома.

Демидов облегченно вздохнул, получив разрешение на отправку катера с профессором и этим Диком в Румынию.

Но радость его от удачного выхода катера в открытое море была непродолжительной: «Посылка затерялась в дороге...»

Демидов гнал от себя мысль о возможном перехвате катера пограничниками. Ему были хорошо известны ходовые качества утлых посудин береговой охраны. Демидов знал маршруты катеров и время их патрулирования. Здесь не могло быть ошибки, все рассчитано точно с учетом сведений метеостанции о погоде на море. Так отправлялись в море все предыдущие катера.

Новенький мотор «Фиат» на катере беглецов был, по выражению князя, силен «как зверь» и развивал скорость до двадцати миль — такому не страшна никакая погоня. И вдруг: «Дик не вернулся с охоты...»

Предполагая самое худшее — поимку Дика пограничниками — Демидов уже сейчас намечал себе путь к отступлению. Конечно, князь не выдаст Демидова. Он скорее сам себе перережет горло от ярости, чем отдаст в руки комиссаров шифровку. Хорошо, если князь догадается уничтожить профессора в минуту опасности. Ну, а если Фан дер Флит сейчас сидит в камере предварительного заключения у чекистов?

Демидов не мог представить, как поведет себя этот подслеповатый химик на допросе и во имя чего, собственно Фан дер Флиту надо умалчивать о своих связях с Демидовым.

Демидову внезапно захотелось во что бы то ни стало, любыми путями разведать: знает ли что-либо нового об исчезнувшем катере Бородин. Таких путей было только два. Либо ему скажет об этом дочь Любочка, либо он, Демидов, выведает все... из разговора с самим Бородиным.

Хорошенько поразмыслив, Демидов решил начать с визита к Бородину; даже очень любопытная секретарша может лишь случайно знать о самых важных сообщениях, касающихся руководителя разведки.

Настороженное выражение глаз Бородина может дать больше, чем ничего не значащее слово восемнадцатилетней девушки, будь она даже родной дочерью. К тому же, если Бородин проговорится о поимке диверсантов, Демидову нечего засиживаться здесь.

* * *

Начальник Особого отдела смог принять Демидова лишь во второй половине дня. Секретарши в приемной не было — это тоже к лучшему. Встреча была вымученной в воображении Демидова. Готовясь к ней, полковник рассчитал каждое свое движение, каждое слово. И не только свое — отцу Николаю он передал в монастырь срочную депешу для резидента. С дочерью еще утром условился о свидании там же. Катер по его указанию заправили горючим из неприкосновенных запасов.

Бородин встретил его приветливо.

Пока «хозяин» открывал балкон, посетитель успел довольно подробно, не скрывая своего удивления, рассмотреть небогатый красками, но свежий букет полевых цветов на столе начальника Особого отдела. Кроме букета, опущенного неровно обрезанными стебельками прямо в граненый стакан, да телефона на столе ничего не было.

Так же просто и строго выглядел в новом кителе Бородин.

— Я сегодня как раз вспоминал о вас, Владимир Николаевич, — стараясь казаться беспечным, начал Бородин. Опытному разведчику Демидову, конечно, бросились в глаза признаки душевного напряжения Бородина.

— Приятно слышать...

В это мгновение дверь распахнулась, и на пороге появилась Любочка, сияющая, розовощекая от ходьбы и с таким же, как на столе, разве посвежее, снопиком полевых цветов в руках.

Увидев отца, Любочка вздрогнула всем телом и машинально выбросила руки вперед, будто загораживаясь от его взгляда неосознанным защитительным жестом. Цветы рассыпались по полу. Бородин, шутя и смеясь, стал собирать их вместе с девушкой. Впрочем, Любочка так и не поборола смущения. Она сразу же ушла, как только рассыпавшиеся по полу ромашки и колокольчики были собраны.

— Чудной вы человек, товарищ Бородин, — заговорил Демидов, переламывая между пальцами сочный стебелек ромашки. — Такой пост занимаете, и с цветочками возитесь.

— А что же! — с охотой ответил Бородин. — Не только цветы, но вот и девушка прижилась у нас, и неплохо себя чувствует в «большевистских застенках», как называют штаб особистов враги.

Демидов не торопился начать разговор о Фан дер Флите. Бородин продолжал говорить, напрасно пытаясь втиснуть в переполненный стакан еще горсть изумрудных стебельков.

— До чего хрупкая вещь эти полевые цветы. Не сменишь вовремя воду, и они уже вянут...

— Всему свое время, — рассеянно отозвался Демидов. И тут же, словно спохватившись, добавил: — Между прочим, если вам когда-нибудь понадобится освежить совсем увядшие цветы — опустите их стебельки в кипяток.

— Век живи, век учись! Благодарю за совет!

— Не стоит. Это к слову.

— Завидую вашей осведомленности, — продолжал Бородин. — Интересно... оживлять при помощи кипятка! А все же я предпочитаю свежие цветы!

— Завидую вашему вкусу, — произнес Демидов в тон Бородину и покосился на дверь, куда ушла Любочка. — Разрешите узнать: подтвердились ли мои прогнозы насчет маршрута беглецов?

— Мне понятен ваш интерес, но я на вашем месте не торопился бы... узнавать все до конца.

— Значит, разговор об исчезнувшем катере еще не окончен? — еле сдерживая себя от раздражения, уточнил Демидов.

— В водном хозяйстве чересчур мало катеров, чтобы мы теряли их даже с научными целями. Найдем. Катер вы получите через день-два в полной сохранности...

Это была снова игра в прятки. Бородин упрямо избегал прямых ответов. Демидова угнетали его многозначительные слова больше, чем самая страшная правда. Положение оставалось почти таким же неясным, как и до беседы. Два-три колючих, враждебных взгляда начальника отдела да эта впопыхах брошенная фраза насчет возврата злополучного катера «через день-два» — вот весь скудный результат сегодняшней встречи.

Однако настоящий разведчик не должен пренебрегать мелочами в своей работе. То, что кажется неясным сейчас, может оказаться главным и решающим после детального анализа событий.

Прежде чем расстаться с Демидовым, Сергей Петрович вольно или невольно подверг его еще одному экзамену на выдержку. Начальник охраны границ прикрыл ладонью положенный перед ним для отметки пропуск Демидова и держал так, словно пойманную мышь. Душа Демидова, в эти бесконечно долгие мгновения чувствовала себя не лучше, чем пропуск под рукой чекиста.

Демидов знал, что без отмеченного начальником пропуска ему не выйти из здания. Стоит Бородину сделать невидимый для посетителя знак — может быть, переставить этот стакан с цветами на другое место — и из-за ширмы выйдут люди, которые предложат ему вывернуть карманы. Конечно, кого-нибудь из телохранителей или самого Бородина он успеет убить, но что даст ему, Демидову, смерть еще одного врага? Таких или почти таких на своем веку он умертвил разными способами десятки. Когда-нибудь должен наступить конец — это знает любой диверсант.

«Пусть же лучше когда-нибудь, но только не сейчас, не от руки этого простоватого парня, который с деда-прадеда был «ничем», — думал Демидов.

Перед начальником охраны границ встала неразрешимая задача. Как быть?.. Наконец Бородин рывком поднял руку над столом и сам встал во весь рост. Стоя черкнул карандашом свою роспись на пропуске и подал его. Демидову.

Демидов молча поклонился, боясь в эту минуту поднять глаза.

 

ГЛАВА XX

МОНАСТЫРСКАЯ ОБИТЕЛЬ

После изгнания барона Врангеля из Крыма на Черноморском побережье не оставалось человека более свирепого, чем епископ Прокопий.

Епископ чувствовал, что города Черноморского побережья уходят из-под его влияния. Кто-то всесильный неумолимо накручивает четко действующую пружину в обратную его замыслам сторону. Принятые чрезвычайные меры по ликвидации банды Иванова заставили епископа притихнуть, сжаться, превратиться в слух и зрение, искать новых форм борьбы с «сатанинской властью».

Прокопий часто ловил себя на мысли, что подготовка к беседам с агентами, организация диверсионных вылазок, отнимают у него больше времени, чем церковная служба. В его устах чаще звучало слово «убий», чем церковное «не убий». Между тем, он вынужден был часто произносить эти два взаимоисключающие слова. Иначе он не был бы самим собою.

Ему не один раз доносили, что за домом установлена слежка. Рискуя священным саном, его преосвященство подчас подбирал в условленном месте связных и в собственной карете привозил их домой. Зоркие глаза притаившихся в палисаднике служниц замечали, что за обителью следят, и докладывали Прокопию о своих наблюдениях. Отец Николай вынужден был перенести радиопередатчик в монастырь, и сам часто пользовался одеждой черниц, чтобы проникнуть в дом его преосвященства и не привести за собой «хвоста».

Епископ все больше проникался уважением к этому матерому служаке, каждодневно меняющему свою личину.

...Возвратившись из церкви, епископ застал отца Николая в своих покоях. Он устало опустился в кресло. По карте, разостланной у подножия Христового распятия, отец Николай уточнил координаты квадрата, куда полковник Демидов распорядился вызвать подводную лодку.

— Бежит — туда и дорога, — епископ притворно зевнул, — агентов нам передаст или сам возвратится с новыми инструкциями?

— Дочь свою выкрасть хочет, — многозначительно подмигнул отец Николай. — Выходит, что покидает дом свой.

— Скатертью дорога! — с досадой повторил епископ, опускаясь в кресло. — А людишек его надо бы прибрать к рукам.

— Бородин их приберет потихоньку, — угрюмо пошутил отец Николай. — Князь Додиани пропал без вести. Поручик Смолянинов взят при попытке взорвать склад с боеприпасами, начальник милиции, то бишь, ротмистр Турченко, разоружен в своем кабинете...

— А этот на чем попался?

— Переусердствовал, ваше преосвященство: начал сокрушать иконы в крестьянских избах.

— Умно придумано, но исполнялось без меры, — сожалеючи, заметил Прокопий, делая привычным жестом крестное знамение, в душе благословляя этот ход конем в борьбе с Советской властью. — Дураки нам не помогут в этой тяжбе с сатаною.

Они оба с минуту помолчали, думая каждый о своем. Отец Николай подошел к окну и, прислушиваясь к отдаленному говору колоколов, еще плотнее задернул штору. Потом тихо спросил:

— Не пора ли убрать Бородина? Слишком он выпустил свои коготки. Того и гляди нагрянет в дом вашего преосвященства с обыском...

— У гидры на месте одной отрубленной головы вырастают две...

— Я лично мог бы выполнить такое ваше повеление, если вы разрешите мне потом уйти с Демидовым, — настоятельно внушал епископу эту главную для него мысль отец Николай.

— Есть более почетная миссия, — глухо отозвался епископ. — На днях в город прибывает сам Дзержинский... Но и в этом случае я не стал бы рисковать вашей головой.

Отец Николай резко повернулся и подошел к столу.

— Дзержинский произведет в наших рядах опустошение!.. Как вы можете спокойно говорить о его приезде?

— Мне он не кажется таким страшным, — глядя в перекошенное от испуга лицо отца Николая, заявил епископ. — При всей многозначительности вашей персоны, большевистский нарком не поехал бы ради вас в Херсон из столицы...

— Он мог поехать и ради вас, — нервно отпарировал отец. Николай. — Ведь вместе с вами десятки церквей и монастырей. Все это не так уж мало даже для чрезвычайного комиссара.

— Если решил плыть против течения, не опускай весел своих, — наставительно изрек епископ, согрев отца Николая неожиданной улыбкой.

Прокопий приподнял угол скатерти и ловким движением руки выдвинул узенький ящик. Через несколько секунд перед отцом Николаем лежал продолговатый листок, на котором четким почерком было написано:

«Выписка из протокола

объединенного заседания Белозерского волисполкома, сельисполкома, комнезаможей волостного и сельского, волостной крестьянской инспекции и волземотдела.

Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем, что Благовещенский женский монастырь, как нам известно, уже много лет. существует на свои собственные средства и без наемного труда образцово обрабатывает свои поля, а потому волостная объединенная комиссия в лице собравшихся ходатайствует перед губземотделом дать возможность обитателям монастыря обрабатывать землю на артельных началах. Комиссия надеется, что эта артель будет служить примером как селянству, так и другим артелям, со своей стороны волость приложит максимум, усилий для поддержания и развития артели...»

Далее следовали подписи волостных и сельских руководителей.

— Такой ход доставил бы честь любому политическому стратегу! — с восторгом заметил отец Николай. — Но... могут догадаться, что церкви, как и монастыри, ленинским законом отделены от государства.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — настраиваясь на иронию, заметил Прокопий. — Эта бумага подписана не Ефросиньей-черницей, а волостным представителем власти. К тому же большевики хотят спасти массы от религии. Им должна понравиться идея белозерского Совета: из монастыря сделать коммуну. В артелях и коммунах Ленин видит будущее России.

— Значит, сами идем навстречу большевикам?.. — Отец Николай даже сделал нетерпеливый жест рукой.

— Кто хочет победить, тот должен сам идти на сближение с врагом, — непререкаемым тоном полководца закончил епископ Прокопий.

* * *

Любочка подъезжала к Благовещенскому монастырю в сумерки. Здесь у нее должна сегодня состояться встреча с отцом. «Отец! Какое это теплое, сердечное слово! От него веет мужской заботой, скуповатой на слова, но бесконечно щедрой душевной родительской лаской...»

Так думала Любочка об отце в прошлом, когда лелеяла мечту о встрече с ним.

Горько расставаться с сокровенными мечтами в молодости. Еще горше сознавать, что родился от такого человека. «У меня есть близкие люди, лучше отца... Китик, Рогов, Сергей Петрович, Потемкин — та сила, которая защитила меня в непогоду, не дала завянуть в душе лучшим чувствам, светлым надеждам», — утешала себя Любочка.

В ушах ее звучали полные грусти и сдержанного негодования слова Сергея Петровича: «Ваш отец погряз в шпионских делах... Личная карьера затуманила ему рассудок... В молодости он разбил жизнь вашей матери, сейчас хотел искалечить вашу жизнь в румынских кабаках и тайных бандитских притонах... Мы давно интересуемся им. Если бы не вражеский радиопередатчик, который нам никак не удается выловить и который несомненно связан с Демидовым-Недвигайловым, я сегодня же санкционировал бы арест вашего отца...»

Разрешая Любочке свидание с отцом — уже разоблаченным шпионом — в Благовещенском монастыре, Бородин строго напутствовал девушку:

— Будьте осторожны... Держите чувства на тормозах... Помните: Демидов готов на любую пакость, вплоть до убийства... Если удастся узнать насчет радиопередатчика, сразу бегите к Грицюку. Будет задерживать — не бойтесь. В беде вас не оставим.

* * *

Резвый жеребец, запряженный в двуколку, почуяв близость монастырских конюшен, заржал и потянул в сторону дороги. Но Любочка, бойко стегнув гнедого по ребристым бокам, дернула вожжи влево. Ей предстояло окольным путем обогнуть монастырский сад и хоть на минутку подъехать к дальнему бревенчатому строению: там размещался сиротский приют, руководимый Грицюком.

Вот и колония. Она проехала мимо монастыря как-будто незаметно. По просьбе Любочки ребята разыскали ей запыленного, в грязном, заляпанном известью комбинезоне, директора приюта. Прочитав записку от Сергея Петровича, Грицюк одобрительно качнул головой.

Он спросил Любочку о Марийке, и стал собирать ребят.

Любочку встретила у крыльца сама игуменья, владычица Виктория. Привычным жестом она изогнула запястье левой руки для поцелуя, но девушка сделала вид, что не заметила этого и скромно поклонилась старшему по возрасту человеку, чье имя верующие всей округи произносили с благоговением.

— Храни тебя господь, моя красавица! — пропела игуменья, обнимая девушку за плечи. Даже через ситцевую кофточку Любочка почувствовала цепкость рук матушки Виктории.

Они прошли по темному коридору вглубь дома, свернули налево, потом поднялись по короткой скрипучей лесенке в мансарду. Отсюда игуменья позвонила в колокольчик. На ее зов явилось полусогнутое бессловесное существо, которое только и умело, что кланяться.

Существо это по молчаливому знаку игуменьи взяло девушку за руку и провело в тесную боковушку, увешанную позолоченными изображениями святых и персидскими коврами. Справа от окна, выходящего, как успела заметить Любочка, во двор, горела лампадка, чуть-чуть разжижающая вечную темноту в келье. Сгорбленная провожатая что-то поворошила в лампадке, и в комнате стало светлее.

— Сотвори молитву, отроковица, — проскрипела сорочьим голосом горбунья, — ты в святых покоях владычицы. — И, не дожидаясь ответа Любочки, будто показывая, как надо благодарить за столь высокую честь — побывать в покоях Виктории — черница опустилась на колени.

— Бабушка, откройте, пожалуйста, форточку. Мне душно.

Любочка в самом деле почувствовала тошноту. Шамкая губами и вздыхая, черница поднялась с пола и выполнила просьбу гостьи. Потом она удалилась.

В покоях было жутковато: абсолютно тихо, по стенам и углам в различных позах бесчисленное множество святых. Но страх быстро покинул Любочку. Девушка словно чувствовала на себе пристальные безбоязненные взгляды друзей-моряков, которые проводили ее на первое очень важное задание. Среди этих людей где-то находится сейчас и самый дорогой для нее человек — Сергей Петрович, ради которого она пошла бы на любое испытание.

Любочка пережила те мгновения, когда из сердца навсегда ушел самый близкий по крови человек. Поэтому ее даже не взволновало появление Демидова.

Владимир Николаевич пришел вместе с игуменьей. Он сухо поздоровался с дочерью, извлек из-под кровати полукруглый кожаный саквояж и стал рыться в нем, перебрасываясь с Викторией короткими фразами, по которым нетрудно было догадаться, что вопрос об отъезде Любочки уже решен. Подготовка к побегу велась, очевидно, давно. О Любочке они говорили в третьем лице, как будто она совсем не присутствовала здесь.

— Что на ноги? — строго спросил Демидов.

— Полусапожки! — ответила Виктория, проворно извлекая из саквояжа новенькую дамскую обувь с высокими отороченными голенищами на блестящих застежках. Полусапожки были положены на кучу свертков, которые Демидов складывал отдельно.

В это время мимо двора с гиком и свистом пронеслась ватага детдомовцев. Из хаоса шумов отчетливо выделился пронзительный кошачий визг. Это маленький Сережа, любимец Грицюка, давал о себе знать.

Демидов скрипнул зубами от злости, а Виктория нервно задернула штору.

— Где отец Николай? — спросил Демидов.

— Ждет вас в подвале...

Демидов бросил нетерпеливый взгляд на часы, потом на разбросанные по кровати вещи и вдруг распорядился:

— Сложите, Виктория, в чемодан, как было... Накормите дочь... А ты, Люба, переоденься... нам скоро выезжать.

— Папа, я никуда сегодня не собиралась, — мягко возразила Любочка, чувствуя, как неистово заколотилось сердце.

— Умница! — похвалил Демидов, едва сдерживая раздражение. — Такие вещи не делаются на виду. Матушка Виктория поможет тебе переодеться. Через час отплываем в море.

— А как же бабушка? — испуганно спросила Любочка. — Не могу же я ее бросить, оставить... — Ей хотелось добавить: как ты когда-то оставил всех нас, всю семью, пускаясь в безвозвратное путешествие по мутному потоку.

— Дочь моя, — вставила слово Виктория, подходя к Любочке и снова обнимая ее жесткими руками за дрожащие плечи. — Найдется и твоей бабушке место в монастыре.

Но Демидов словно чувствовал в молчании дочери какое-то сопротивление, неподатливость.

— У нас свой особняк... Понимаешь: свой особняк на берегу озера Балатон... Ты будешь принимать гостей в роскошной вилле, кататься по озеру на собственной яхте...

— За ослушание родителей нас ждет вечная мука, — глухо вторила отцу Виктория.

— Я все брошу, — перебивая игуменью, продолжал Демидов. — Мне надоело скитаться по свету, как бродяге. Я пошлю к черту всех своих шефов. У меня много денег... Теперь я хочу купить это все... и для тебя... и пожить спокойно.

— Укроти гордыню свою... Смирись! — наставительно гудела Виктория.

Демидов выхватил из чемодана пачку каких-то бумаг и потряс ими перед лицом дочери.

— Если ты меня любишь, отец, ты должен остаться, — спокойно сказала Любочка.

— Здесь?! — нервно воскликнул Демидов, швыряя бумаги на дно чемодана, — в этой дыре? Пойти на поклон к чекистам, когда у меня в руках миллион?! Ха-ха-ха!.. — Он вдруг жутковато захохотал, опускаясь на кровать рядом с раскрытым чемоданом.

В это мгновение под окном, уже затемненным сумерками, опять прозвучал пронзительный кошачий визг.

— Да мы эту голытьбу сотрем в порошок! — кивнув рукой на окно, прохрипел Демидов. — Они у меня забрали все. Но родную дочь я как-нибудь вырву на свободу. Не хочешь сама — насильно увезу. Не понимаешь сейчас — разберешься после. Благодарить будешь. Делай все, что прикажет матушка Виктория! Я сейчас вернусь.

— Поклонись в ноги родителю, — рокотала над ухом Виктория.

Любочка подняла голову, чтобы решительно повторить свое последнее «нет», но дверь без стука распахнулась. Горбунья визгливо запричитала, стиснув виски ладонями:

— Спаси нас, всевышний, от антихристова нашествия: кажись, матросы с «чекою» нагрянули... Вас, владычица, к себе требуют...

— А отец Николай где?! — выкрикнул Демидов, хватаясь за револьвер. Он со злобной укоризной глядел на дочь, пока горбунья объяснила:

— В погребе он, сердешный, со своими причиндалами. Огольцы проволочки его посметали и каменьями двери приперли. Наружу отца Николая не пущают.

— Задержите матросов в прихожей, пока дочь выйдет к беседке, — четко распорядился Демидов игуменье. — Ведите ее через потайной вход в палисадник.

Эти слова уже были обращены к горбунье.

— Папа, остановись! Они нас не тронут, папа!

Но Демидов выскочил за дверь.

Оставшись наедине с горбуньей, Любочка оробела больше, чем в присутствии озлобленного и решительного отца. Горбунья уперлась плечом в угол и чуть сдвинула его с места. Затем распахнула дверцы шкафа, указывая на образовавшийся темный пролаз:

— Лезь, спасай свою душу!..

— Отстаньте, бабушка! Я никуда не полезу, мне страшно!

Во дворе раздались револьверные выстрелы.

В монастырские ворота барабанили прикладами моряки.

Монашка ухватила девушку костлявыми руками за запястье, шепча:

— Иди, голубушка, не то родитель твой вместе с расстригой Николаем порежут всех нас, и тебя, безгрешную, не пощадят. Зверье они!

Монахине удалось подтянуть Любочку к раскрытому шкафу.

Любочка схватила сапожок с узорной оторочкой и в отчаянье стала бить им горбунью по рукам, по голове, по лицу.

— Уйди! Вы все здесь зверье! Пусти!

Но монашка рычала в ответ, обнажая кривые пожелтевшие зубы, мотала головой и упрямо тащила девушку в подполье.

Любочку обуял ужас. Она закричала.

В этот момент оконная рама, выбитая чем-то тяжелым, с грохотом упала на подоконник. Тонко зазвенели, рассыпаясь по полу, стекла. В оконном проеме показалась усатая физиономия матроса. Он был без головного убора, лицо и руки кровоточили.

— Жива, голубушка! — обрадованно воскликнул он и добавил торопливо: — Скорее лезь ко мне сюда, прямо через окно. Один бандит с черного хода в монастыре скрылся. Не наделал бы тебе беды, доченька.

Любочка, как маленькая, упала матросу на руки. Он выхватил ее из монастырского застенка. Горбунья ловила девушку за руки, потом, махнув рукой и перекрестив оконный проем, юркнула в подполье сама.

Матрос с Любочкой, между тем, бежали по двору к погребу. Вход в погреб был ярко освещен бездымным костром: кто-то догадался зажечь неподалеку сноп камыша.

Когда они приблизились к костру, то прежде всего увидели Грицюка. Комсомолец сидел на камне боком к пламени, сгорбившись от боли. Над ним наклонилась женщина с растрепанными волосами, в изодранной одежде, и перевязывала лоскутом кровоточащее плечо. Чуть поодаль стоял открытый цинковый гроб, а в нем — радиопередатчик, опутанный антенной. Труп отца Николая лежал рядом с крышкой гроба.

Любочка с матросом бросились к Грицюку, стараясь помочь. Женщина в изодранной одежде подняла голову, и Любочка увидела перед собой знакомое лицо цыганки. Оно было в кровоподтеках, из разорванного уха с колыхающейся большой серьгой сочилась кровь. Глаза цыганки заискрились радостным огоньком.

— Жива, милая, завяжи потуже вот этот узелок...

Грицюк застонал, жалобно приговаривая:

— Не сдался живым гад... Ох, и попадет от начальника.

— Не горюй, милай, — успокаивала цыганка. — Сама за все отвечу...

 

ГЛАВА XXI

НАВСТРЕЧУ СВЕЖЕМУ ВЕТРУ

Бородин стал неузнаваем. Его щеки ввалились, заострились скулы. Складка на переносице придавала лицу озабоченность.

Сергей Петрович не мог простить себе неудачу с Демидовым, этим хитрым, умным и опасным агентом вражеской разведки. «Тяжелая ошибка! Можно было предположить, что заклятый наш враг сбежит? Он, конечно, чувствовал, что его скоро раскусят и что он уже в окружении. Предвидеть все мы не смогли. Но ведь без этого качества разведчик неполноценен». Эта мысль неотступно преследовала начальника Особого отдела.

Сегодня начальник охраны границ вернулся из очередной поездки по побережью. Было далеко за полночь, когда закончилось оперативное совещание. Надо было подготовить докладную в Москву, но пальцы неожиданно разжались, уронив на стол карандаш. Ноги отяжелели. Бородин с трудом поднялся и, напрягая все силы, добрел до дивана. Перед ним каруселью закружились отделения, пункты, заставы с большими и малыми пограничными городами, и каждый докладывал: «Все в порядке, граница на крепком замке...»

— А как понимать частые задержания контрабандистов? — спрашивал Бородин, и сам себе отвечал: «В Одессе, говорят, легче вести борьбу с любой банной, чем с нашей контрабандой». По побережью, точно акулы, всплывали вражеские подводные лодки. В его разгоряченном мозгу возникла совсем недавняя картина встречи пограничного катера с одной из них, успевшей подобрать в море неизвестного человека. В неравном бою чудом спаслось сторожевое суденышко от вражеской мины.

Из приемной до его слуха донеслись звуки, похожие на барабанную дробь — это ритмичное постукивание машинки. Слух воспринял эти звуки, как музыку. Хотелось слушать и слушать его... Троекратный бой часов сообщал приближение нового дня. Сергей Петрович решительно поднялся и направился к двери с мыслью — немедленно отправить Любочку домой и даже лично проводить ее. Он подошел к девушке, прилежно выстукивавшей букву за буквой. Она, не оборачиваясь, почувствовала его взгляд.

— Имейте в виду, — неожиданно для самого себя перешел Бородин на официальный тон, — на вас наш режим не распространяется. Идите домой.

— Но ведь вы сами дали распоряжение задержаться, — ответила девушка.

Бородину стало не по себе, и он, подыскивая нужные слова, ответил:

— Вам непосильна эта нагрузка. Немедленно идите домой.

Сергей Петрович хотел добавить: «Я провожу вас», — но вместо этого, круто повернувшись, подошел к телефону.

— Товарищ Галушко, попрошу ко мне.

После ранения Грицюка усатый матрос Нечипор Галушко исполнял обязанности коменданта. Он взял себе за правило не уходить на отдых раньше начальника. Матрос вошел в приемную и приготовился слушать.

Только сейчас Бородин осмыслил нелепость вызова коменданта. После паузы нерешительно сказал:

— Товарищ Галушко, Любочку мы задержали чуть ли не до рассвета, вам ведь по пути...

Когда Сергей Петрович остался один, на него нахлынуло непонятное чувство тревоги за судьбу девушки. Нет сомнения, что ее на каждом шагу подстерегает опасность. Демидов не одинок, его глубоко законспирированная агентура по всему побережью и даже в этом городе в любую минуту может сделать свое черное дело.

В дверь постучали. Вошел комендант. Его плотная фигура по-морски чуть покачивалась.

— Разрешите, товарищ начальник, побеседовать.

Бородин показал на кресло. Матрос, казалось, не заметил жеста Сергея Петровича.

— Хорошая девушка у нас, товарищ начальник. Матросы при ней худого слова не скажут. Сестренкой от души называют, только вот судьба ее сложилась... Одним словом — сиротская доля...

Бородин старался разгадать смысл недосказанных слов старого матроса. Тот по привычке тронул черный, точно воронье крыло, ус и передал своему собеседнику конверт.

— Из дому письмо получил...

«Дорогой наш отец, — читал Сергей Петрович, — вот уж седьмой год, как мы с мамой не видим тебя. Сегодня разбирали мое заявление и приняли в комсомол. Я пришла домой и рассказала тебе свои радости. Ты смотрел с портрета, что висит над моей кроватью, и улыбался моему счастью. Наша мама тоже говорила тебе хорошие слова. Она у нас на селе самый лучший оратор. Дел у нас очень много: беднота засеяла землю семенами, которые отобрали у кулаков, а они грозятся: сейте, говорят, убирать мы будем... На прошлой неделе сельсовет подожгли. Мы, комсомольцы, охрану держим: во всей волости нашей.

Когда я прочитала твое письмо о Любочке, которая так хорошо сыграла сестру милосердия, я решила тоже организовать у нас драмкружок. Попроси, пожалуйста, ее прислать нам эту пьесу. А может быть, и Любочка приехала бы к нам в гости? Поучила бы нас, как разыгрывать пьесы... Ох, и побегали бы мы с ней по нашим зеленым полям. А ромашек, васильков и колокольчиков сколько нарвали бы! Скоро утро, сейчас я очень-очень скучаю. Мама говорит — ложись спать, а я не могу, жду тебя, наш черноусый папка! Твоя Катря».

Сергей Петрович, глядя на четкий почерк письма, спросил:

— Почему, товарищ Галушко, вы раньше не говорили мне о своей семье?

Комендант кашлянул, переступая с ноги на ногу.

— Если каждый матрос начнет рассказывать свои истории, времени на охрану границ не хватит...

Бородин не отвечал. От этого пожилого матроса, черноморца-сверхсрочника, прошедшего с оружием в руках всю гражданскую войну, он ждал просьбы, если не демобилизоваться, то поехать в заслуженный отпуск.

Галушко тоже молчал, его думы кружились у белой хаты, где расстался с молодой женой и малой Катрей. Мобилизованный моряк запаса, призванный на защиту России от немецкого кайзера, вкусил все прелести царской службы на флоте.

— Вчера были у Грицюка? — прервал молчание Бородин.

— Заходил, говорит — днями на выписку.

Сергей Петрович написал записку и передал ее матросу.

— Торопить Грицюка с выпиской не будем. Потемкин найдет вам заместителя, и первым поездом езжайте к семье на Полтавщину...

Галушко оторопел, он не предполагал, что дело может принять такой оборот, да он и не за тем пришел.

— Я не о себе, товарищ начальник, меня больше ждали, подождут еще, пока волка поймаем.

— Поймаем, товарищ Галушко, обязательно поймаем, только не так скоро и не так легко до его берлоги добраться... поэтому съездить к семье вам необходимо.

— Спасибо за заботу, товарищ начальник, — просиял Галушко, — только со мной дело терпит. — Матрос подошел ближе к Сергею Петровичу: — Безвинный человек из-за гада погибает.

— Не понимаю вас, товарищ Галушко.

— Любочка наша, товарищ начальник, совсем плоха, еле ноги носит, ее бы отправить на поправку подышать нашей полтавской степью, у садочку побродить, ягоды пощипать... А наш брат, матрос, выдержит, все выдержит.

Галушко вернул Бородину распоряжение на отпуск.

Бородин долго ходил по кабинету, взвешивая предложение старого матроса. На пути стояло единственное препятствие: надежда с помощью Любочки напасть на след врага.

— Прошу вас, товарищ Галушко, держать ваше предложение в строжайшей тайне и еще — поберечь девушку от волчьих зубов.

— Есть, держать в строжайшей тайне, и остальное понятно...

Бородин уважительно рассматривал мужественное лицо человека в матросской форме с лохматыми, напоминающими таежный мох бровями, из-под которых глядели добрые проницательные глаза.

* * *

Утром в приемной Бородина уже поджидали сотрудник оперативного отдела ЧК Лукин и начальник политотдела по борьбе с бандитизмом Днепровского уезда Максим Луппо.

Сергей Петрович, пожимая руки товарищам, извинился за задержку.

После неудавшегося покушения на Тягнырядно, дело этого хитрого мужичка вел Лукин. Сначала все шло хорошо. Тягнырядне все рассказали и даже показали развороченную бомбой камеру, где он сидел до этого. Тягнырядно взъярился от такого известия, разразился бранью в адрес своего атамана и поклялся «залыты им сала за шкуру», но когда его попросили рассказать все, что знал о своих прежних покровителях, Тягнырядно пошел на попятную, сцепил зубы, смолк. Видно, тяжкими были грехи у этого бандита и совместные с Ивановым, и личные.

— Пришлось возить его по селам, — рассказывал Лукин, а мужичков из Большой Александровки — в город. Последним показывали труп отца Николая. Опознали их сразу: отец Николай — это атаман Иванов. Гибель восемнадцати — их дьявольская работа!

Вошел Потемкин. С загадочной улыбкой он положил перед Сергеем Петровичем шифровку. Бородин пробежал ее глазами. Лицо его вытянулось от изумления.

— Дзержинский?! — воскликнул он. — Приезжает днями в Херсон? — И тут же он строго опросил Потемкина: — Давно получили?

— Только что. Сию минуту.

— Тебя, Сергей Петрович, поди, узнает товарищ Дзержинский? Вместе ведь работали в Москве, — ревниво спросил Лукин.

— Помню его школу! Бывало, загорячишься с каким-нибудь делом, вертишь клубок во все стороны, а он не разматывается. Феликс Эдмундович, будто мимоходом:

— Суетитесь, товарищ. В нашей работе это не положено. Сердце горит — это хорошо. А вот если в голове жарок — худо. Голова должна быть ясна, как майское небо.

На вопрос Лукина, не задержан ли Особым отделом бандит Кляга, Сергей Петрович взял список арестованных и стал его просматривать.

— Есть такой!

— Прошу, товарищ начальник охраны границ, возвратить нашего бандита Клягу, — с легкой иронией заговорил Луппо, — за поимку спасибо, но дела он творил в нашем уезде, и кару ему приготовили по заслугам...

— Не спорю, — в тон своему собеседнику согласился Бородин, — обводя в списке синим карандашом фамилию бандита. Кулаков, причастных к убийству восемнадцати, передаем в ваше распоряжение, товарищ Лукин, для дальнейшего расследования.

— Как поступить с бывшим начальником милиции Турченко? Сами займемся? — спросил Потемкин.

— Давайте ко мне, — вмешался Лукин, — вместе с кулаками. У нас он заговорит. Есть сведения, что Турченко снабжал кулаков оружием.

Потемкин подал мысль, что неплохо бы сейчас обойти камеры предварительного заключения.

Они прошли в караульное помещение, вышли во двор и спустились в полуподвал. Дежурный матрос открыл дверь в первую камеру. Там находилось человек двенадцать. Одни полулежа, другие сидя, изнывали от безделья: жевали, курили. Сидевший на нижних нарах бородатый мужик торопливо прикрыл полой своей свитки кошелку с крашеными яйцами.

— Разговляешься, отец? — безобидно спросил Бородин.

— Кому отец, а кому просто дядя! — недружелюбно ответил бородач, отправляя в рот очищенное яйцо.

— Угодил в самую точку, — заметил Максим Луппо.

Бородатый хмуро взглянул на стоявшего перед ним рослого кавалериста в щеголеватых галифе и гимнастерке с буденновскими петлицами.

— Дядя, говоришь? У меня вот дядя пропал, — Максим Луппо вынул из кармана фотографию и поднес ее к лицу потупившегося мужика. Взглянув на фотографию, тот поперхнулся застрявшим в горле яйцом и выплюнул его в кулак.

Максим Луппо передал фотографию Бородину. На обороте карточки Сергей Петрович прочел вслух:

«Завсегда тэбэ люблю Моя ты Галюся Перебью большевиков До тэбэ вернуся!

Бородин суровым взглядом оглядел съежившегося бандита.

— Этого гуся в трибунал отправим, выездная сессия дело разберет на месте, товарищ Луппо.

— Сколько мы будем здесь вшей кормить? — закричали несколько глоток с нар.

— Кормите вшей одни сутки, притом собственных, — отозвался Потемкин. — Китик только вчера их доставил. Оказывали сопротивление.

Бородину не понравилось, что камера бандитов была буквально завалена всякими яствами, под потолком — табачное облако.

— Не разрешайте курить в камере, — гневно распорядился он.

В следующем отсеке находились две женщины. Одна молодая, курносая, глаза бегают. Другая, что постарше, в клетчатом платке, востроносая, с часто мигающими подслеповатыми глазками.

— Бандитский обрез в чулане прятала, — охарактеризовал молодую Потемкин, — а другая — самогонщица. Всю округу спаивает.

— ЧК разберет.

— Ты мне чекою не грози, — протянула самогонщица, упершись глазами в Лукина. — Я вашу милицию задарма, что ли, зиму от холодов спасала?

— Выходит, мы тебе еще должны?.. — Бородину стало смешно.

— Вас я в глаза не видела, — отрезала баба. — А вот товарищ Турченко, самый старший начальник, заходил греться. И ночевать оставался. Не брезговал.

— Один или с атаманом захаживал? — как бы невзначай полюбопытствовал Бородин, но баба сообразила, в чем дело, не растерялась.

— А черт их разберет: кто атаман, а кто комиссар. Не докладывали.

— Ой-ли? — притворно удивился Потемкин. — Впрочем, между Турченко и Ивановым никакой разницы нет. Оба белогвардейские штабс-капитаны. А самогончик ты крепенький гнала, Волобуева... с кровью.

Баба потупилась, а Бородин, Лукин и Луппо удивленно посмотрели на Потемкина. Тот пояснил:

— Пулемет у нее под печкой нашли...

Две или три камеры были заполнены спекулянтами. Среди подлинных саботажников, нарушителей трудовой дисциплины, оказалось несколько рабочих с завода и судоверфи, бросивших цеха в поисках хлеба для семьи. Бородин тут же распорядился освободить их. Часть дел была передана Лукину, в том числе дело бывшего начальника Большеалександровской милиции Турченко и самогонщицы Оксаны Волобуевой.

* * *

Беседа Бородина с ответственными товарищами касалась некоторых итогов работы за год. Как и всякий настоящий руководитель, Бородин отчетливо чувствовал промахи и недостатки в работе Особого отдела по охране границ. Вину за эти недостатки и промахи, конечно, в первую очередь он брал на свою совесть.

Подняв над головой пачку рапортичек на аресты подозреваемых лиц, Сергей Петрович спросил:

— Как вы думаете, товарищи, кого у нас с вами за год прибавилось: друзей или врагов?

— Друзей, конечно!..

— Много контры вывели за год!.. — раздались убежденные голоса.

— Верно. Мы стали сильнее, опытнее. Врагам научились намордники одевать. Но почему со дня на день больше арестов «по подозрению»? Что это — по инерции? Профессиональное увлечение? Давайте, хлопцы, вместе думать, — продолжал Сергей Петрович. — Всегда ли обоснованно мы пользуемся своими особыми полномочиями? Лишить человека свободы — дело не простое. Да, да по этому самому подозрению...

— Шпионы удостоверений о своей профессии не носят, — бросил реплику с места старший следователь Иван Мартынов.

— И то правда, — неохотно согласился с ним Бородин, — но слесарь Потапов, продававший зажигалки — буденновец, награжденный Советской властью именным оружием за заслуги перед революцией. Тащить его в кутузку, как это сделал Игнатов вовсе незачем.

— Наше дело арестовывать, ваше — выпускать...

На Игнатова неодобрительно зашикали.

— Думаю, что обойдемся без вашего ареста, — оборвал молодого чинушу Бородин. — Хотя я лично считаю, что Игнатов подобными действиями приносит много вреда.

Далее начальник Особого отдела говорил о том, что пограничниками прожит тяжелый год, год разгула контрреволюции. Особому отделу приходилось бороться не только за укрепление границ и наведение порядка в пограничных районах он оказывал помощь гражданским властям, ЧК, милиции. При этом иногда подменял их и тем самым осложнял взаимоотношения с родственными по служебным функциям организациями и учреждениями.

— Наше кровное дело, — заканчивал Бородин, — охрана государственной границы от политического и военного шпионажа. Давайте вернемся в пределы своих границ...

* * *

Начальник Херсонского порта Бобров сообщил Бородину с глазу на глаз: пароход с Дзержинским принимаем к первому причалу.

Бобров был по-праздничному весел, побрит. Пуговицы и форменная бляха на его кителе блестели, как на параде. Он удивил Бородина невероятной подвижностью и распорядительностью. Вот показалось небольшое суденышко, видимо, траулер. На палубе, впереди группы людей, — знакомое худощавое лицо с бородкой. Еще несколько минут, трап спущен, Дзержинский на пристани. Бородин поймал на себе взгляд Дзержинского и ринулся было вперед, но начальник порта опередил его. Неестественным для его тучной фигуры строевым шагом он подошел к наркому.

— Товарищ народный комиссар путей сообщения! — молодцевато гаркнул Бобров. — Вверенный мне порт Херсон имеет четыре причала, все действуют, готовы принимать... — Тут Бобров явно запнулся и, неловко кашлянув, продолжал: — Шаланды с рыбой, сторожевые катеры, пассажирский пароход Херсон — Николаев...

Дзержинский подал руку Боброву, поздоровался с Бородиным.

— Если не секрет, скажите, давно ли узнали о моем приезде в Херсон?

— Три дня назад узнал по долгу службы, Феликс Эдмундович.

— Любопытство не вредит чекисту, — тихо заметил Дзержинский. — Но в данном случае оно не обязательно. В Херсоне буду заниматься прежде всего проблемами транспорта. Это входит и в ваши обязанности. Об охране границ будем говорить потом.

Пожав руки подошедшим Доброхотову, Халецкому, Михайлову, Леонову, Лукину, Луппо и другим товарищам, Дзержинский направился в Управление водного транспорта.

— Попрошу переписку по телеграмме Комиссариата путей сообщения от 9 декабря 20 года, — обратился нарком к начальнику управления.

Товарищу Дзержинскому подали серую папку с надписью: «Дело по телеграмме В. И. Ленина за № 602».

Феликс Эдмундович просмотрел скудную переписку, составленную из копий разосланных телеграмм за подписью Ленина об оказании органам водного транспорта всемерного содействия в снабжении их материалами, продовольствием, рабочей силой, помещениями...

— «При сем препровождается копия телеграммы товарища Ленина для сведения», — прочел вслух нарком.

— Почему такая деликатная редакция? — «Для сведения» — Председатель Совета Труда и Обороны товарищ Ленин пишет на места для точного и неуклонного исполнения, — подчеркнул нарком.

— Мы это неоднократно разъясняли всем, от кого зависит ремонт речного и морского флота, но...

Начальник развел руками.

— Видимо, недостаточно разъясняли, а может быть. и не использовали свои полномочия!?

Председатель ВЧК с укоризной посмотрел на заметно опешившего Бородина. Затем нарком уточнил те учреждения города, которые должны оказать водному транспорту немедленную помощь: их оказалось свыше десяти. Сюда вошли: упартком и исполком, совнархоз и комтруд, опродком и Реввоенсовет Армии, ответственные руководители города.

— Всех соберите на междуведомственное совещание, и как можно пораньше, — распорядился Дзержинский.

Он долго смотрел в раскрытое окно на город, очертания его зеленых улиц и домов, осиротевшие портовые причалы.

— Покажите порт и судоверфь, — нарушил молчание Дзержинский.

Через несколько минут пограничный катер «Красноармеец» петлял вокруг потопленных судов и барж. Начальник Рупвода и Бородин разъясняли трагедию каждого из них, погибших от врангелевской артиллерии, стоявшей по ту сторону Днепра. Проплыли и мимо полуразрушенного здания верфи.

#img_8.jpg

Тихим ходом катер направился мимо восточной части Карантинного острова. Вспугнутые шумом мотора, поднимались кряквы и, свистя крылами, улетали в плавни, залитые розовым светом зари.

Дзержинский снял фуражку и подставил голову встречному ветру, жадно вдыхая воздух с терпким запахом близкого моря.

Попутчики наркома пробовали заговорить с ним, но Дзержинский отвечал односложно.

О чем думал этот «железный человек»?

Сергею Петровичу передалось настроение Дзержинского. Он вспомнил, как в 1918 году, во время немецкой оккупации, уехал он из Херсона в Москву с делегатским мандатом от штаба местных партизан, как встретился с Лениным, а затем с Дзержинским, как он, Бородин, простой паренек, лишь сердцем чувствующий ленинскую правду, беседовал с Дзержинским один на один. По простоте душевной Сергей Петрович тогда спросил, трудно ли было ему, Дзержинскому, столько лет сидеть в царских застенках и о чем он тогда мечтал, чем занимался в тюрьме.

Председатель ВЧК молча положил перед пареньком с Украины письмо своего друга политкаторжанина, не дожившего до Октябрьских дней.

В письме незнакомый Бородину человек описывал чью-то долю, может быть свою собственную, но в иносказательном плане. Бородин до сих пор помнит это письмо слово в слово, как заученные в детстве стихи.

«Когда-то я легче переносил тюрьму, теперь я уже стар, и мне тяжело. Тогда я не думал о будущем, но жил им, так как был силен; теперь я чаще думаю о будущем, потому что не вижу перспективы, и мне здесь тяжело. Не могу привыкнуть к тому, что я в заключении, что нет у меня своей воли. Не могу примириться с появляющейся все чаще и чаще мыслью, что завтрашний день будет такой же серый, однообразный, без содержания и смысла, как сегодняшний. И тоска принимает форму ностальгии, вызывает физическую боль, сосет кровь, сушит. И меня влечет отсюда в поле, в мир красок, звуков и света — туда, где слышен шум леса, где по небу движутся в неизвестные края белые облака; влечет вдаль, где дышится чистым воздухом, живительным, свежим, где лучезарное солнце, где пахнут цветы, где слышно журчание рек и ручейков и где море никогда не перестает шептать и разбивать о берег свои волны. И день, и ночь, и утренняя заря, и предвечерние сумерки так привлекательны и дают столько счастья!»

Многое тогда понял Бородин, размышляя над письмом закованного в кандалы старшего товарища...

Катер поравнялся с сооружением на острове, напоминавшим своими контурами птицу. Дзержинский оживился:

— Кажется, яхт-клуб?

— Один из старейших на Украине, — разъяснили ему.

Дзержинский вспомнил, что где-то неподалеку от Херсона, в земской больнице работал брат Ленина Дмитрий Ильич... Изобретатель радио Александр Попов ставил здесь первые опыты беспроволочной связи. Побывали в этом городе Пушкин, Суворов, Белинский, Лев Толстой, Мусоргский.

Когда в разговор о достопримечательностях Херсона вмешался Бородин, Дзержинский шутливо упрекнул его:

— Между прочим, вы в своих донесениях о городе постоянно умалчиваете об одной тайне сугубо местного значения.

— Не догадываюсь, Феликс Эдмундович, о чем именно?

— Что ваш город необыкновенно красив! — душевно воскликнул нарком и, помолчав, добавил: — Херсон явился колыбелью и первой базой русского Черноморского флота!..

Катер прибавил скорость, взял курс на лиман.

* * *

Весть о приезде Дзержинского разнеслась по городу мгновенно. У причала стали собираться первые группы горожан. Фабрики, заводы, учреждения, воинские части выделяли свои делегации в порт. Вдали послышалась песня подходившей группы комсомольцев:

«Смело мы в бой пойдем За власть Советов...»

— Петушатся петушиные головы, а клевать нечего, — тихо захихикал в бороду круглолицый человек в косоворотке и лаковых сапогах. Стоявший рядом у подворотни каменного флигеля сухопарый мужичонка, воровато оглянувшись, проговорил:

— Нам что, как хотят... Только бы в дом не лезли.

Катер подошел к причалу. На его борту люди увидели стройную фигуру высокого, улыбающегося человека, поднявшего над головой фуражку. Волной рукоплесканий встретили херсонцы дорогого гостя.

Феликс Эдмундович первым сошел с катера. Его окружили пожилые люди. Их было несколько десятков, убеленных сединой, испещренных морщинами прожитых лет.

— Старая гвардия водников, — представил статный старичок в белом кителе своих коллег. Дзержинский пожал ему руку и стал здороваться с остальными.

— Стой, милая, — послышался скрипучий старческий голос.

Дзержинский невольно оглянулся.

Лошадь, такая же худая и старая, как и ее хозяин-извозчик, не пыталась даже идти дальше.

В ветхом экипаже находился седовласый, с усами, как у Тараса Бульбы, человек в белой украинской сорочке. Рядом с ним сидела маленькая сухая старушка.

— Никифор приехал, — послышались вокруг голоса. Стоявший рядом с Дзержинским председатель союза водников пояснил:

— Наш старейший рабочий Никифор Стодоля. До меня союзом управлял. Ноги отказали, а повидать вас захотел, вот и подкатил.

Увидев Дзержинского, Никифор Стодоля зашевелил большими самодельными костылями, но Феликс Эдмундович энергичным жестом остановил его.

— Здравствуйте, товарищ Стодоля.

— Товарищ комиссар, — зашептал извозчик стоявшему рядом начальнику охраны границ.

Бородин без труда узнал своего старого знакомого, старую «кормилицу», что везла его в родной город.

— Скажи своему начальнику из Москвы пускай встанет на ступеньку моего экипажа, народ на него поглядит.

Через минуту Дзержинский, поблагодарив старика, занял предложенную ему «трибуну».

— Я приехал к вам по поручению товарища Ленина. Владимир Ильич не сомневается в том, что херсонские водники будут в авангарде борьбы за восстановление разрушенного водного хозяйства в городах Черноморского побережья...

Товарищ Ленин сказал, что от транспортных рабочих зависит больше, чем от кого бы то ни было, судьба революции...

— Судьба революции!? — почти крикнул Никифор Стодоля, поднимаясь на костылях.

И вслед, как бы подтверждая эти тревожные слова, раздался удар колокола. Его звук, напоминавший орудийный выстрел, шел со стороны Екатерининского собора. Ему вторил такой же протяжный и заунывный рев от Греческой церкви.

По толпе пробежал шепоток.

— Ишь ты, разошлись с перезвоном... — досадливо бросил белобрысый парнишка, стоящий неподалеку.

— На заутреню — поздно, на вечерню — рановато, — пробасил сутулый рабочий. — Тут братцы, неспроста разошлись святые отцы...

Дзержинский продолжал спокойно и уверенно говорить, отчеканивая каждое слово.

Старик-извозчик, стоявший на козлах, с первым ударом колокола протянул руку ко лбу, чтобы осенить себя крестным знамением, но его рука остановилась на полпути...

И впервые в жизни старик не ответил на зов колокола, жадно ловил каждое слово о Ленине.

* * *

На другой день утром в клубе водников открылось междуведомственное совещание. Дзержинский внимательно слушал выступления ораторов, записывая большим желтым карандашом в блокнот наиболее важные замечания. Все ждали выступления наркома.

— Я хотел бы задать вопрос присутствующим, — начал Дзержинский. — Все ли вы помните телеграмму товарища Ленина о восстановлении речного и морского флота?

Наступила тишина. Дзержинский напомнил содержание телеграммы по памяти.

— Товарищ Ленин требовал, ввиду особой важности ремонта речного и морского флота, от всех губисполкомов под ответственность их председателей, откинув лишнюю формальную волокиту, оказывать органам водного транспорта всемерное содействие по снабжению их материалами, продовольствием, рабочей силой, помещениями.

Телеграмму вы получили. У меня копия этой телеграммы с очень деликатной резолюцией начальника речного управления: «В Реввоенсовет шестой армии. При сем препровождается копия телеграммы товарища Ленина для сведения».

— Реввоенсовету известно содержание телеграммы! — отозвался с места уполномоченный Реввоенсовета Деревицкий.

Серые, горящие стальным блеском глаза наркома в упор глянули на Деревицкого.

— Что сделано войсками, находящимися в городе, по первоочередному ремонту судов?

— Предреввоенеовета уже послан подробный отчет. Я затрудняюсь что-либо добавить к этому отчету сейчас, — уклончиво ответил Деревицкий.

— Я помогу вам выйти из этого затруднения, — жестко заявил нарком. — Лишим вас полномочий. Устраивает вас такая помощь?

— Меня устраивает все, что прикажет предреввоенсовета, товарищ Троцкий...

— Троцкому тоже поможем в составлении приказов для четкого выполнения директив товарища Ленина.

На совещании присутствовали еще несколько безответственных, нерасторопных хозяйственников и руководителей, по вине которых план восстановления судов оказался сорванным.

Дзержинский поговорил с каждым из них, призывал активистов решительно бороться с саботажниками всех мастей.

План был уточнен. Сроки сокращены.

Междуведомственное совещание постановило просить Военное ведомство направить часть техники, пароходов и несколько десятков человек в распоряжение начальника восстановительных работ. Бывший судостроительный завод «Вадона» и верфи решили передать в ведение Речного управления.

* * *

С закатом солнца Дзержинский возвратился в порт, в небольшую каюту своего траулера.

Наступила очередь чекистов. Председатель ВЧК подробно расспрашивал о важнейших делах. Ему докладывали об успехах и неудачах, спрашивали совета.

Особенно крепким орешком оказалось дело епископа Прокопия. Здесь действительно нужны «всесоюзные» масштабы...

Сидя в кресле, Дзержинский глубоко задумался. В открытый иллюминатор все быстрее вползала темнота. Летний густой вечер окутал окрестности порта непроницаемой мглой. Только Днепр серебрился особенным блеском.

Нарком усадил Бородина против себя, Сергей Петрович рассказал о плане ликвидации контрреволюционного заговора на Черноморском побережье. Затем он попросил санкцию на арест епископа. Дзержинский ответил не сразу, пересмотрев толстую папку документов.

— Вы могли бы немного потерпеть с арестом епископа?

— Нет. Его действия стали слишком опасными. Прокопий даже монастыри преобразует в артели. Ищет новые формы борьбы... Открыто пропагандирует борьбу с большевиками.

— Боитесь, что и этого упустите? — намекнул Дзержинский на Демидова.

— Нет, Феликс Эдмундович. Такого больше не будет!

— Потерпите. Это трудно, но важно. Московская Чрезвычайная комиссия располагает сведениями о связи православного духовенства с Ватиканом. Не ваш ли Прокопий осуществляет такую связь?

Председатель ВЧК подробно рассказал о враждебной деятельности духовенства в столице и других городах.

На прощанье Дзержинский разъяснил чекистам новую ленинскую политику в отношении классово-чуждых элементов.

— Карательная политика наших органов в новых условиях требует изменения методов борьбы с классово-чуждыми элементами... Расслоение на своего и не своего по классовому признаку — кулак, бывший офицер, дворянин и прочее — можно было принять, когда Советская власть была слаба... Теперь нужно точно и конкретно знать, чем в действительности занимается «бывший». Иначе, — шпионы, террористы и подпольные поджигатели мятежей будут гулять на свободе, а тюрьмы будут полны людьми, занимающимися безобидной воркотней против Советской власти.

Дзержинский привычным жестом поправил гимнастерку.

— В нашей работе может возникнуть большой соблазн: браться за дело, которое принадлежит только партии и профсоюзам; только они одни могут преодолеть эту инертную массу и поднять производительность труда. Они одни могут вести успешную работу с теми, кто, например, выделывает зажигалки, занимается кустарничеством, бросает работу на восстанавливаемых фабриках и заводах и уходит в деревню, чтобы спастись от голода... Карательная политика в новых условиях исключает содержание под стражей за незначительные преступления. Надо строго отличать рабочих и крестьян, виновных в мелкой спекуляции и хищениях, от крупных бандитов, шпионов, участников контрреволюционных заговоров. Их надо строго и беспощадно карать, а рабочего, уличенного, например, в воровстве, спекуляции или ином мелком проступке, не держать в тюрьме, а заставлять работать на своем же заводе под ответственность остальных рабочих...

Рабочая среда сумеет выправить слабых, малосознательных товарищей, а тюрьма их окончательно искалечит. Лозунгом органов ЧК должно стать: «Тюрьма для буржуазии, для врагов Советской власти, для предателей, шпионов, товарищеское воздействие для рабочих и крестьян».

Беседа затянулась. Все понимали, что нарком устал, у него масса других дел, но не хотелось расставаться с замечательным человеком, каждое слово которого — школа!

Коротка летняя ночь. Сквозь белый ободок иллюминатора стал пробиваться рассвет. Феликс Эдмундович, не показывая усталости, говорил чекистам последние слова:

— Так учит нас партия, товарищ Ленин. И если мы отступим от этого — извратим политику нашей партии, она никогда не простит нам.

На прощанье Дзержинский сообщил Сергею Петровичу:

— Ваш профессор Фан дер Флит великолепно уживается со столичными учеными. Он много поработал над составлением плана ГОЭЛРО. Доверяйте людям! И люди будут вам верить.

Катер с Дзержинским ушел в Одессу.

* * *

Прошло два месяца. Отдохнувший за ночь город встречал новый день бодрыми гудками завода, лязгом лебедок в порту. Голодные люди, измученные трехлетней гражданской войной, делали чудеса. Глубоко запали в душу горожан слова вождя о судьбе революции. Рабочие-водники готовили к спуску восстановленный первый пассажирский пароход, были уже отремонтированы несколько барж и баркасов.

Молодой Советской республике требовались кадры инженеров, агрономов, артистов.

Наркомат просвещения приглашал в Москву на учебу детей рабочих и крестьян, а также молодежь непролетарского происхождения, прошедших школу служения революции.

Малограмотные шли на рабфаки. Перед теми, кто окончил гимназию, открывались двери красных институтов. В одной из таких разнарядок было приложено объявление о наборе в столичный театральный институт.

Сергей Петрович не смог утаить этой новости от Любочки — она с детства мечтала о сцене. Жалко расставаться с преданной, исполнительной сотрудницей, но нельзя было мешать осуществлению заветной мечты.

Бородин передал Потемкину две розовые бумажки-путевки.

— Любочку — в Москву, в театральный институт, Грицюка — в Харьков, на рабфак... — упавшим голосом прочел Потемкин.

Сергей Петрович знал затаенные мысли своих товарищей: Потемкин мечтал об университете, Ваграмов — стать писателем. Китика тянуло обратно к морской службе, Рогов решил осесть в родной Каховке, старый матрос Галушко мечтал увидеть жену и свою Катрю... Только один Николай Луняка молчал. Ему не повезло. Рана, полученная от диверсанта, давала о себе знать, постепенно подтачивала его могучий организм.

Сергей Петрович коснулся плеча своего товарища. В душу вползло грустное чувство предстоящей разлуки.

Бородин повернулся к вошедшему Грицюку, тот стоял в ладной морской форме. Его обнаженная шея была вытянута вперед, он прижимал к груди объемистый сверток.

— Долгожданная посылка с учебниками... — радостно сообщил Грицюк, но тут же, помрачнев, добавил, — только не моего ума это дело... Ну, какой я воспитатель? — Грицюк осторожно поставил на пол свою ношу. — А ребята пристают: скажи про то, скажи про это, я, конечно, что могу выкладываю... а в другой раз и ответа сразу не сыщешь. Ну, тогда гармонь выручает. Нынче придется за книжки засесть. Одолею ли?

Грицюк вынул из пачки книжицу и подал ее Бородину.

— «Малинин, Буренин», — будто по складам прочел Сергей Петрович. — Одолеешь, товарищ Грицюк, обязательно одолеешь...

 

ГЛАВА XXII

МЕЧТА И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Любочка стояла у входа в здание с серыми колоннами, в который раз перечитывая давно знакомую ей надпись: «ХЕРСОНСКИЙ УКОМ КОМСОМОЛА УКРАИНЫ».

Вспомнила первый визит в это помещение, ставшее для нее вторым домом.

Тогда ее приняли за «чужую». Прошло время, и она стала своей, нужной, полезной. Любочка открыла широкую дверь, прошла по коридору. Навстречу ей попадались молодые люди, узнавали, приветствовали ее, но она, занятая своими мыслями, отвечала рассеянно, чуть заметным кивком головы.

Когда Любочка вошла в кабинет секретаря, ею овладело то самое чувство, которое она уже однажды испытала, впервые переступив порог этого дома: наивное чувство застенчивости и вместе с тем упрямства в достижении цели. Девушка встретила теплый взгляд Вани Филиппова...

— Учиться, учиться, учиться... Всем надо учиться, кроме меня... — не сказал, а скорее выдавил из себя секретарь укома.

«Как ему трудно приходится», — подумала Любочка. Ей вспомнились слова, сказанные секретарем при первой их встрече: «Комсомол — это работа, понимаете, тяжелая работа: что попало, где попало, словом — жить для революции!»

В этот миг Любочка осознала все пережитое ею в нелегкой работе чекистских будней.

Полная трепетного ожидания, она стояла как зачарованная. Розовый клочок бумаги в ее руке, протянутый Ване Филиппову, напоминал ей сейчас жар-птицу, которую она после долгих поискав, наконец, поймала... Нет, это была уже не сказка, полюбившаяся ей в детстве, а право на новую жизнь, чудесная дорога в будущее, осуществление заветной мечты.

В коридоре послышались звонкие голоса: распахнувшаяся дверь пропустила группу девушек. К Филиппову подошла бригадир швейниц Марийка Бойко. В руке у нее мелькнула розовая бумажка.

— Пришла согласовать, товарищ секретарь... — Филиппов бросил недоумевающий взгляд на стоящих врассыпную девушек.

— Всей артелью пришли согласовывать одну кандидатуру?

Девушки зашумели, вплотную приблизившись к секретарю. «Комсомольской артелью!», «Своего секретаря провожаем!», «Придет время, тебя, Ванечка, тоже провожать будем...»

Кто-то из девушек жалобным грудным голосом затянул: «Как родная меня мать провожала...» Все дружно подхватили.

Когда девушки угомонились, секретарь мечтательно сказал:

— Разлетимся во все стороны завоевывать свое счастье... Пройдут годы, ну, скажем, 40—50, не больше, и люди на земле коммунизм построят. Дружба, родившаяся в эти тяжелые годы, должна всегда жить вместе с нами, где бы мы ни были.

* * *

Расставшись с подругами, Любочка и Марийка решили провести свободные минуты вместе. Завтра одна из них покинет свой город, любимые места, друзей. Серебристые волны Днепра. Тихий шепот камыша напоминал беседу мудрецов...

Девушки слушали чарующие звуки, и казалось, что они вошли в него, в этот вечный мир, и стали неотделимой частицей его...

Марийка полулежала на сочной траве у самого края небольшого обрыва. Любочка сосредоточенно следила за стаей рыбешек, резвившихся у самой поверхности воды.

В то время, как тонкие пальцы девушки отщипывали маленькие кусочки хлеба из ее скудного пайка и бросали в воду, ее душа была устремлена в прошлое. Любочка припомнила свою жизнь. Так, было много горя. Вспомнила она и слова Вани Филиппова, сказанные на прощанье сегодня: разлетимся во все стороны завоевывать свое счастье...

Мысли ее, точно волны морского прибоя, набегали одна на другую, шумели в ней, бились друг о друга и вновь набегали, заполняя ее счастьем и великой надеждой.

Подошла Марийка и, дотронувшись до руки подруги, с укоризной сказала:

— Кормишь рыбок, а сама что есть будешь?

Любочка взглянула на корочку, оставшуюся от хлебного пайка, лежавшую на ее ладони. Порыв речного ветра коснулся каштановой пряди ее волос, заколыхал складки цветастого платья, обнажая икры ног. Сверкая серебром чешуи, зашевелилась в реке рыбная стайка. Любочка захлопала в ладоши, приговаривая:

— Славные вы мои, ничего у меня больше нет, прощайте!

Схватив Марийку, она закружилась с ней.

— Еду в Москву, завтра, Марийка, еду в Москву!

Марийка прижалась к разгоряченной щеке своей подружки, испытывая глубокую радость.

— А ведь меня ждет Грицюк, — вдруг вспомнила Марийка, — ждет, в парке у дуба. Пошли...

— Я счастлива за тебя, иди сама, я немного посижу, помечтаю, у меня ведь сегодня есть свободное время... Да и никто ее ждет меня.

Марийка тоже притихла. Потом, взмахнув красной косынкой, быстро зашагала по дороге в Александровский парк.

Любочка долго смотрела в сторону ушедшей подруги.

Ветер заколыхал чистые воды Днепра, и нависшие в небе черные тучи бросили на потемневшую речную гладь первые капельки.

— Помогите, люди добрые! — послышался совсем близко глуховатый голос.

Любочка подхватилась на ноги.

Перед девушкой в сгорбленной позе, держась за колено левой ноги, присела женщина в черном. Она прерывисто дышала. Ее рыхлое бесцветное лицо было окантовано узкой полоской белого платка.

— Что с вами, бабушка? — участливо спросила Любочка, наклонившись над пострадавшей.

— Оступилась, доченька, — застонала женщина.

Любочка хотела осмотреть больное место, но старуха задержала протянутую руку девушки.

— Пройдет, доченька, спасибо тебе, дорогая, дай бог тебе счастья. — Женщина сделала движение, чтобы подняться. Девушка помогла ей встать на ноги, подняла кошелку и падала ей.

Старуха извлекла из нее сверток.

— Возьми, доченька, полакомись, от чистого сердца даю. «Хлеб наш насущный дашь нам днесь...» — Осенила себя крестным знамением старуха.

— Что вы, что вы, — запротестовала Любочка, но странница, жалобно посмотрев подслеповатыми глазами на девушку, вложила в ее руку сверток.

— Не обижай старую женщину.

Небо посветлело, выглянувшее из-за туч солнце осветило восковое лицо старухи, которое, как показалось Любочке, кого-то ей напомнило. Прихрамывая, старуха отошла прочь и заковыляла по тропинке, ведущей в город.

Любочка смотрела в сторону удалявшейся старухи. Шаги ее становились размашистыми, молодыми. Любочка ясно видела сквозь раздвинутые заросли камыша, как старуха, воровато оглянувшись, свернула в сторону епископского дома и через мгновение скрылась из вида.

Что-то знакомое промелькнуло в облике старухи. Девушка силилась запомнить, но тщетно. Только сейчас она увидела у своих ног выпавший из ее руки сверток. С минуту Любочка колебалась, глядя на содержимое. Затем подобрала белую лепешку и яйцо, завернула обратно в бумажку.

Она не успела сделать и двух шагов, как перед ней неожиданно явился, точно вырос из-под земли, человек в надвинутой на лоб большой соломенной шляпе. Одной рукой он придерживал удилище, в другой была стеклянная баночка с водой, в которой трепетала маленькая рыбешка.

— Здравствуй, голубушка, — хрипло пробасил человек.

— Здравствуйте, — недоуменно ответила Любочка.

— Почему не ешь, — кивнул человек на зажатый в руке девушки сверток, — или матросская каша еще не надоела...

— Возьмите, если вы голодны.

Человек зло захохотал.

— Съешь сама, — повелительно сказал он.

— Благодарю вас, но я есть не буду.

— Будешь!

Девушка, чувствуя надвигающуюся беду, осмотрелась, круто повернулась и рванулась бежать.

Однако произошло то, чего она не могла ожидать. Бандит взмахнул удилищем. Тонкая бечева, образовав петлю, обвила шею девушки. Бандит стал притягивать к себе жертву.

— Пустите меня, — пытаясь освободиться из петли, испуганно прошептала девушка.

Но бандит совсем близко притянул ее к себе.

— По приговору его преосвященства, малютка, велено отправить тебя в лоно Авраама.

Смертельная опасность, нависшая над Любочкой, пробудила в ней всю силу и мужество.

Любочка задыхалась от все туже стягивавшей ее шею петли. В сознании промелькнул разговор о бандитах, нападающих из-за угла. Руки девушки быстрым движением скользнули в карман платья. Любочка, напрягая последние силы, ткнула блестящее дуло браунинга в тройной подбородок бандита. Она не услышала выстрела, но в это мгновение увидела, как обрушился на голову бандита чей-то кулак, и знакомый голос проговорил:

— Получай, гад!

Что-то горячее потекло по ее руке. Дышать стало свободнее. Она увидела встревоженного Николая Луняку, наклонившегося над упавшим бандитом.

— Что мы наделали... Перевязку ему, живо, — закричал Луняка.

Любочка поспешно спрятала еще дымившееся в ее дрожавшей руке оружие.

Стащив с бандита рубашку они обмотали его вздувшуюся шею, откуда струился ручеек крови.

Луняка брызнул в лицо раненному воду из лежавшей вблизи баночки.

— Да ведь это же князь Додиани!

Бандит полуоткрыл глаза, зашевелил губами.

Девушка наклонилась над бандитом:

— Не умирайте, прошу вас, не умирайте...

Выполнить ее просьбу диверсанту не удалось. Не удался и епископу его черный замысел.

* * *

«Всякий человек, что магнит, имеет тяготение к другому человеку, ему родственному, — рассуждал в кабинете Бородина усатый матрос Галушко. — А ежели нет родства, оборвалось, как у нашей Любочки? Тогда на выручку сообща, по-матросски, все за одного, один за всех... Пустить ее одну в мир, правда, рабоче-крестьянский, — спохватился Галушко, — что лодку в океане оставить».

Комендант, переступив с ноги на ногу, спросил Бородина:

— Матросы корабельной службы интересуются, товарищ начальник, чем студентов в Москве кормят.

Сергей Петрович на мгновение задумался.

— Сильные духом — выдержат.

Он вспомнил, что не видел сегодня Любочку всего лишь несколько часов, и все это время ему как будто чего-то не хватало.

Бородин вышел на балкон. Южное солнце бросало на землю косые лучи, окрашивая алым цветом заката дома и улицы.

В памяти Бородина ожили слова Дзержинского: «Ваш город необыкновенно красив...»

Красивы, стройны его улицы, утопающие в зелени деревьев. Горожане вытерпели сопутствующий голоду холод, но не сожгли ни одного деревца. Красив и могуч столетний дуб, горделиво возвышающийся в старом парке. А там... где тихие днепровские воды сливаются с величественно грозной морской волной — сказочное очарование лимана.

Бородин любил в часы душевных тревог делиться с городом своими сокровенными думами, строить планы по ликвидации шпионских гнезд на побережье.

Сегодня непонятное предчувствие чего-то недоброго лезло в голову, туманило рассудок. Он пробовал отмахнуться от таких мыслей и направился в кабинет. На столе лежала неоконченная характеристика на Любовь Владимировну Недвигайлову.

Бородин который раз сегодня принимался за окончание начатой характеристики, но каждый раз останавливался. Ему казалось, что обычных, полагающихся в таких случаях фраз для нее мало.

«Может быть и так, но при чем здесь служебная характеристика?» — И он поставил после слов «дисциплинированная и преданная нашему делу сотрудница» точку.

В дверь тревожно постучали. Вошли Любочка, Потемкин, Китик и Николай Луняка. Не верилось, что после случившегося девушка сможет спокойно и ясно рассказать о происшедшем. В заключение она положила на стол сверток.

— Отправьте немедленно на анализ, — распорядился Бородин.

— Значит, диверсанта вы убили?

— Да... — Любочка опустила на стол браунинг. В ее глазах горели еще не остывшие искры.

— Убить диверсанта без допроса — это значит навредить нашему делу, — вспылил Бородин и тут же поправился, — стрелять разрешается, когда нет выхода...

— Как тигр набросился, удушить хотел, — горячо пояснил Николай Луняка.

Только сейчас Бородин заметил на шее девушки малиновый рубец.

— Бешеной собаке — собачья смерть, — прошептал он.

— Запомнились ли вам какие-либо приметы монашки?

— Я узнала бы сразу эту старую притворщицу по ее бородавкам, змеиным глазам и большому росту, который она, сгибаясь, старалась скрыть.

Любочка все это проговорила с такой уверенностью, что Бородин невольно переглянулся со стоявшими вокруг него товарищами.

— Мне вспоминается, что я видела эту женщину в монастыре у игуменьи в тот день...

— Когда бежал Демидов?

Любочка согласно кивнула. Вошел комендант Галушко и подал результаты анализа. Бородин распечатал конверт и прочел: «Пища отравлена, смерть наступает мгновенно».

— Из дома епископа кошка не должна убежать, товарищ Потемкин. За монастырь отвечает Китик.

— Я подготовил план операции епископского узла в деталях, — доложил Потемкин.

— Сперва разведчицу найти нужно, из-под земли ее выкопать... Операцию начнем в один день и час по городам всего побережья. Готовьте шифровку.

Бородин оглядел тяжело дышавшего Николая Луняку, который, чуть сгорбившись, стоял, опираясь обеими руками на палку.

— Тебе, брат, в эти дела вмешиваться нечего, рано из госпиталя вышел. Сегодня ответственным дежурным будешь. Если понадоблюсь, звони Халецкому, иду в уком совет держать.

Любочка также ждала от Бородина распоряжений. Она понимала, что не сможет быть в стороне от того, что сейчас происходит. О завтрашней поездке в Москву она, казалось, забыла.

Когда опустел кабинет, и девушка нерешительно направилась уже к выходу, Бородин взял со своего стола оставленное ею оружие и сказал:

— Возьмите, вы заслужили его... да и надобность в нем еще не миновала...

Любочка благодарно посмотрела на стоявшего перед ней начальника охраны границ. В ее широко открытых глазах можно было прочесть то, чего не скажешь никакими словами.

Бородин, вглядываясь в тонкие черты ее похудевшего, одухотворенного лица, думал:

«Эта хрупкая, маленькая девушка с большой мечтой не из тех, кого забывают с годами. Она — та, кого с каждым днем будешь понимать все глубже, ценить все больше, вспоминать все чаще...»

 

Конец первой книги.

#img_9.jpg

 

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Автор книги «Когда открываются тайны (Дзержинцы)» Сергеев Петр Тихонович родился на Херсонщине в семье рабочего, участника революции 1905 года. Работал на заводе «Наваль» в г. Николаеве. В 1916 году вместе с группой забастовщиков был выслан в Мариуполь, где работал на металлургическом заводе.

С марта 1917 года П. Т. Сергеев — член Коммунистической партии Советского Союза. В 1918 году участвовал в создании партизанских отрядов против немецко-гайдамацких дивизий на Херсонщине. С 1919 года — на фронтах гражданской войны, военным комиссаром, затем в органах ВЧК.

В 1933 году Сергеев П. Т. кончает режиссерский факультет Всесоюзного института кинематографии, и в том же году направляется ЦК партии на Украину для работы в политотделах МТС и совхозов.

В последующие годы Сергеев П. Т. — на партийной и педагогической работе.

Ныне персональный пенсионер — педагог Дома пионеров Киевского района г. Москвы.

Отдельные статьи, рассказы, очерки П. Т. Сергеева печатались в периодической прессе и сборниках.

События, описанные в книге «Когда открываются тайны» — частица биографии автора. Они относятся ко времени работы П. Т. Сергеева в Особом отделе охраны границ ВЧК побережья Черного и Азовского морей. Действующие лица книги, за некоторым исключением, подлинные участники событий.

 

ОТ АВТОРА

Товарищам Драгунову Н. В., Лаврову Р. А., Кирпотину В. Я., Цванкину Я. С., Данилову В. С., Елистратову П. М., Даниленко Н. А., Ладычук Н. Г., Сергеевой Л. И., оказавшим творческую помощь в создании книги, автор приносит сердечную благодарность.

Ссылки

[1] То есть принимает характер болезненной тоски по Родине.

Содержание