После изгнания барона Врангеля из Крыма на Черноморском побережье не оставалось человека более свирепого, чем епископ Прокопий.

Епископ чувствовал, что города Черноморского побережья уходят из-под его влияния. Кто-то всесильный неумолимо накручивает четко действующую пружину в обратную его замыслам сторону. Принятые чрезвычайные меры по ликвидации банды Иванова заставили епископа притихнуть, сжаться, превратиться в слух и зрение, искать новых форм борьбы с «сатанинской властью».

Прокопий часто ловил себя на мысли, что подготовка к беседам с агентами, организация диверсионных вылазок, отнимают у него больше времени, чем церковная служба. В его устах чаще звучало слово «убий», чем церковное «не убий». Между тем, он вынужден был часто произносить эти два взаимоисключающие слова. Иначе он не был бы самим собою.

Ему не один раз доносили, что за домом установлена слежка. Рискуя священным саном, его преосвященство подчас подбирал в условленном месте связных и в собственной карете привозил их домой. Зоркие глаза притаившихся в палисаднике служниц замечали, что за обителью следят, и докладывали Прокопию о своих наблюдениях. Отец Николай вынужден был перенести радиопередатчик в монастырь, и сам часто пользовался одеждой черниц, чтобы проникнуть в дом его преосвященства и не привести за собой «хвоста».

Епископ все больше проникался уважением к этому матерому служаке, каждодневно меняющему свою личину.

...Возвратившись из церкви, епископ застал отца Николая в своих покоях. Он устало опустился в кресло. По карте, разостланной у подножия Христового распятия, отец Николай уточнил координаты квадрата, куда полковник Демидов распорядился вызвать подводную лодку.

— Бежит — туда и дорога, — епископ притворно зевнул, — агентов нам передаст или сам возвратится с новыми инструкциями?

— Дочь свою выкрасть хочет, — многозначительно подмигнул отец Николай. — Выходит, что покидает дом свой.

— Скатертью дорога! — с досадой повторил епископ, опускаясь в кресло. — А людишек его надо бы прибрать к рукам.

— Бородин их приберет потихоньку, — угрюмо пошутил отец Николай. — Князь Додиани пропал без вести. Поручик Смолянинов взят при попытке взорвать склад с боеприпасами, начальник милиции, то бишь, ротмистр Турченко, разоружен в своем кабинете...

— А этот на чем попался?

— Переусердствовал, ваше преосвященство: начал сокрушать иконы в крестьянских избах.

— Умно придумано, но исполнялось без меры, — сожалеючи, заметил Прокопий, делая привычным жестом крестное знамение, в душе благословляя этот ход конем в борьбе с Советской властью. — Дураки нам не помогут в этой тяжбе с сатаною.

Они оба с минуту помолчали, думая каждый о своем. Отец Николай подошел к окну и, прислушиваясь к отдаленному говору колоколов, еще плотнее задернул штору. Потом тихо спросил:

— Не пора ли убрать Бородина? Слишком он выпустил свои коготки. Того и гляди нагрянет в дом вашего преосвященства с обыском...

— У гидры на месте одной отрубленной головы вырастают две...

— Я лично мог бы выполнить такое ваше повеление, если вы разрешите мне потом уйти с Демидовым, — настоятельно внушал епископу эту главную для него мысль отец Николай.

— Есть более почетная миссия, — глухо отозвался епископ. — На днях в город прибывает сам Дзержинский... Но и в этом случае я не стал бы рисковать вашей головой.

Отец Николай резко повернулся и подошел к столу.

— Дзержинский произведет в наших рядах опустошение!.. Как вы можете спокойно говорить о его приезде?

— Мне он не кажется таким страшным, — глядя в перекошенное от испуга лицо отца Николая, заявил епископ. — При всей многозначительности вашей персоны, большевистский нарком не поехал бы ради вас в Херсон из столицы...

— Он мог поехать и ради вас, — нервно отпарировал отец. Николай. — Ведь вместе с вами десятки церквей и монастырей. Все это не так уж мало даже для чрезвычайного комиссара.

— Если решил плыть против течения, не опускай весел своих, — наставительно изрек епископ, согрев отца Николая неожиданной улыбкой.

Прокопий приподнял угол скатерти и ловким движением руки выдвинул узенький ящик. Через несколько секунд перед отцом Николаем лежал продолговатый листок, на котором четким почерком было написано:

«Выписка из протокола

объединенного заседания Белозерского волисполкома, сельисполкома, комнезаможей волостного и сельского, волостной крестьянской инспекции и волземотдела.

Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем, что Благовещенский женский монастырь, как нам известно, уже много лет. существует на свои собственные средства и без наемного труда образцово обрабатывает свои поля, а потому волостная объединенная комиссия в лице собравшихся ходатайствует перед губземотделом дать возможность обитателям монастыря обрабатывать землю на артельных началах. Комиссия надеется, что эта артель будет служить примером как селянству, так и другим артелям, со своей стороны волость приложит максимум, усилий для поддержания и развития артели...»

Далее следовали подписи волостных и сельских руководителей.

— Такой ход доставил бы честь любому политическому стратегу! — с восторгом заметил отец Николай. — Но... могут догадаться, что церкви, как и монастыри, ленинским законом отделены от государства.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — настраиваясь на иронию, заметил Прокопий. — Эта бумага подписана не Ефросиньей-черницей, а волостным представителем власти. К тому же большевики хотят спасти массы от религии. Им должна понравиться идея белозерского Совета: из монастыря сделать коммуну. В артелях и коммунах Ленин видит будущее России.

— Значит, сами идем навстречу большевикам?.. — Отец Николай даже сделал нетерпеливый жест рукой.

— Кто хочет победить, тот должен сам идти на сближение с врагом, — непререкаемым тоном полководца закончил епископ Прокопий.

* * *

Любочка подъезжала к Благовещенскому монастырю в сумерки. Здесь у нее должна сегодня состояться встреча с отцом. «Отец! Какое это теплое, сердечное слово! От него веет мужской заботой, скуповатой на слова, но бесконечно щедрой душевной родительской лаской...»

Так думала Любочка об отце в прошлом, когда лелеяла мечту о встрече с ним.

Горько расставаться с сокровенными мечтами в молодости. Еще горше сознавать, что родился от такого человека. «У меня есть близкие люди, лучше отца... Китик, Рогов, Сергей Петрович, Потемкин — та сила, которая защитила меня в непогоду, не дала завянуть в душе лучшим чувствам, светлым надеждам», — утешала себя Любочка.

В ушах ее звучали полные грусти и сдержанного негодования слова Сергея Петровича: «Ваш отец погряз в шпионских делах... Личная карьера затуманила ему рассудок... В молодости он разбил жизнь вашей матери, сейчас хотел искалечить вашу жизнь в румынских кабаках и тайных бандитских притонах... Мы давно интересуемся им. Если бы не вражеский радиопередатчик, который нам никак не удается выловить и который несомненно связан с Демидовым-Недвигайловым, я сегодня же санкционировал бы арест вашего отца...»

Разрешая Любочке свидание с отцом — уже разоблаченным шпионом — в Благовещенском монастыре, Бородин строго напутствовал девушку:

— Будьте осторожны... Держите чувства на тормозах... Помните: Демидов готов на любую пакость, вплоть до убийства... Если удастся узнать насчет радиопередатчика, сразу бегите к Грицюку. Будет задерживать — не бойтесь. В беде вас не оставим.

* * *

Резвый жеребец, запряженный в двуколку, почуяв близость монастырских конюшен, заржал и потянул в сторону дороги. Но Любочка, бойко стегнув гнедого по ребристым бокам, дернула вожжи влево. Ей предстояло окольным путем обогнуть монастырский сад и хоть на минутку подъехать к дальнему бревенчатому строению: там размещался сиротский приют, руководимый Грицюком.

Вот и колония. Она проехала мимо монастыря как-будто незаметно. По просьбе Любочки ребята разыскали ей запыленного, в грязном, заляпанном известью комбинезоне, директора приюта. Прочитав записку от Сергея Петровича, Грицюк одобрительно качнул головой.

Он спросил Любочку о Марийке, и стал собирать ребят.

Любочку встретила у крыльца сама игуменья, владычица Виктория. Привычным жестом она изогнула запястье левой руки для поцелуя, но девушка сделала вид, что не заметила этого и скромно поклонилась старшему по возрасту человеку, чье имя верующие всей округи произносили с благоговением.

— Храни тебя господь, моя красавица! — пропела игуменья, обнимая девушку за плечи. Даже через ситцевую кофточку Любочка почувствовала цепкость рук матушки Виктории.

Они прошли по темному коридору вглубь дома, свернули налево, потом поднялись по короткой скрипучей лесенке в мансарду. Отсюда игуменья позвонила в колокольчик. На ее зов явилось полусогнутое бессловесное существо, которое только и умело, что кланяться.

Существо это по молчаливому знаку игуменьи взяло девушку за руку и провело в тесную боковушку, увешанную позолоченными изображениями святых и персидскими коврами. Справа от окна, выходящего, как успела заметить Любочка, во двор, горела лампадка, чуть-чуть разжижающая вечную темноту в келье. Сгорбленная провожатая что-то поворошила в лампадке, и в комнате стало светлее.

— Сотвори молитву, отроковица, — проскрипела сорочьим голосом горбунья, — ты в святых покоях владычицы. — И, не дожидаясь ответа Любочки, будто показывая, как надо благодарить за столь высокую честь — побывать в покоях Виктории — черница опустилась на колени.

— Бабушка, откройте, пожалуйста, форточку. Мне душно.

Любочка в самом деле почувствовала тошноту. Шамкая губами и вздыхая, черница поднялась с пола и выполнила просьбу гостьи. Потом она удалилась.

В покоях было жутковато: абсолютно тихо, по стенам и углам в различных позах бесчисленное множество святых. Но страх быстро покинул Любочку. Девушка словно чувствовала на себе пристальные безбоязненные взгляды друзей-моряков, которые проводили ее на первое очень важное задание. Среди этих людей где-то находится сейчас и самый дорогой для нее человек — Сергей Петрович, ради которого она пошла бы на любое испытание.

Любочка пережила те мгновения, когда из сердца навсегда ушел самый близкий по крови человек. Поэтому ее даже не взволновало появление Демидова.

Владимир Николаевич пришел вместе с игуменьей. Он сухо поздоровался с дочерью, извлек из-под кровати полукруглый кожаный саквояж и стал рыться в нем, перебрасываясь с Викторией короткими фразами, по которым нетрудно было догадаться, что вопрос об отъезде Любочки уже решен. Подготовка к побегу велась, очевидно, давно. О Любочке они говорили в третьем лице, как будто она совсем не присутствовала здесь.

— Что на ноги? — строго спросил Демидов.

— Полусапожки! — ответила Виктория, проворно извлекая из саквояжа новенькую дамскую обувь с высокими отороченными голенищами на блестящих застежках. Полусапожки были положены на кучу свертков, которые Демидов складывал отдельно.

В это время мимо двора с гиком и свистом пронеслась ватага детдомовцев. Из хаоса шумов отчетливо выделился пронзительный кошачий визг. Это маленький Сережа, любимец Грицюка, давал о себе знать.

Демидов скрипнул зубами от злости, а Виктория нервно задернула штору.

— Где отец Николай? — спросил Демидов.

— Ждет вас в подвале...

Демидов бросил нетерпеливый взгляд на часы, потом на разбросанные по кровати вещи и вдруг распорядился:

— Сложите, Виктория, в чемодан, как было... Накормите дочь... А ты, Люба, переоденься... нам скоро выезжать.

— Папа, я никуда сегодня не собиралась, — мягко возразила Любочка, чувствуя, как неистово заколотилось сердце.

— Умница! — похвалил Демидов, едва сдерживая раздражение. — Такие вещи не делаются на виду. Матушка Виктория поможет тебе переодеться. Через час отплываем в море.

— А как же бабушка? — испуганно спросила Любочка. — Не могу же я ее бросить, оставить... — Ей хотелось добавить: как ты когда-то оставил всех нас, всю семью, пускаясь в безвозвратное путешествие по мутному потоку.

— Дочь моя, — вставила слово Виктория, подходя к Любочке и снова обнимая ее жесткими руками за дрожащие плечи. — Найдется и твоей бабушке место в монастыре.

Но Демидов словно чувствовал в молчании дочери какое-то сопротивление, неподатливость.

— У нас свой особняк... Понимаешь: свой особняк на берегу озера Балатон... Ты будешь принимать гостей в роскошной вилле, кататься по озеру на собственной яхте...

— За ослушание родителей нас ждет вечная мука, — глухо вторила отцу Виктория.

— Я все брошу, — перебивая игуменью, продолжал Демидов. — Мне надоело скитаться по свету, как бродяге. Я пошлю к черту всех своих шефов. У меня много денег... Теперь я хочу купить это все... и для тебя... и пожить спокойно.

— Укроти гордыню свою... Смирись! — наставительно гудела Виктория.

Демидов выхватил из чемодана пачку каких-то бумаг и потряс ими перед лицом дочери.

— Если ты меня любишь, отец, ты должен остаться, — спокойно сказала Любочка.

— Здесь?! — нервно воскликнул Демидов, швыряя бумаги на дно чемодана, — в этой дыре? Пойти на поклон к чекистам, когда у меня в руках миллион?! Ха-ха-ха!.. — Он вдруг жутковато захохотал, опускаясь на кровать рядом с раскрытым чемоданом.

В это мгновение под окном, уже затемненным сумерками, опять прозвучал пронзительный кошачий визг.

— Да мы эту голытьбу сотрем в порошок! — кивнув рукой на окно, прохрипел Демидов. — Они у меня забрали все. Но родную дочь я как-нибудь вырву на свободу. Не хочешь сама — насильно увезу. Не понимаешь сейчас — разберешься после. Благодарить будешь. Делай все, что прикажет матушка Виктория! Я сейчас вернусь.

— Поклонись в ноги родителю, — рокотала над ухом Виктория.

Любочка подняла голову, чтобы решительно повторить свое последнее «нет», но дверь без стука распахнулась. Горбунья визгливо запричитала, стиснув виски ладонями:

— Спаси нас, всевышний, от антихристова нашествия: кажись, матросы с «чекою» нагрянули... Вас, владычица, к себе требуют...

— А отец Николай где?! — выкрикнул Демидов, хватаясь за револьвер. Он со злобной укоризной глядел на дочь, пока горбунья объяснила:

— В погребе он, сердешный, со своими причиндалами. Огольцы проволочки его посметали и каменьями двери приперли. Наружу отца Николая не пущают.

— Задержите матросов в прихожей, пока дочь выйдет к беседке, — четко распорядился Демидов игуменье. — Ведите ее через потайной вход в палисадник.

Эти слова уже были обращены к горбунье.

— Папа, остановись! Они нас не тронут, папа!

Но Демидов выскочил за дверь.

Оставшись наедине с горбуньей, Любочка оробела больше, чем в присутствии озлобленного и решительного отца. Горбунья уперлась плечом в угол и чуть сдвинула его с места. Затем распахнула дверцы шкафа, указывая на образовавшийся темный пролаз:

— Лезь, спасай свою душу!..

— Отстаньте, бабушка! Я никуда не полезу, мне страшно!

Во дворе раздались револьверные выстрелы.

В монастырские ворота барабанили прикладами моряки.

Монашка ухватила девушку костлявыми руками за запястье, шепча:

— Иди, голубушка, не то родитель твой вместе с расстригой Николаем порежут всех нас, и тебя, безгрешную, не пощадят. Зверье они!

Монахине удалось подтянуть Любочку к раскрытому шкафу.

Любочка схватила сапожок с узорной оторочкой и в отчаянье стала бить им горбунью по рукам, по голове, по лицу.

— Уйди! Вы все здесь зверье! Пусти!

Но монашка рычала в ответ, обнажая кривые пожелтевшие зубы, мотала головой и упрямо тащила девушку в подполье.

Любочку обуял ужас. Она закричала.

В этот момент оконная рама, выбитая чем-то тяжелым, с грохотом упала на подоконник. Тонко зазвенели, рассыпаясь по полу, стекла. В оконном проеме показалась усатая физиономия матроса. Он был без головного убора, лицо и руки кровоточили.

— Жива, голубушка! — обрадованно воскликнул он и добавил торопливо: — Скорее лезь ко мне сюда, прямо через окно. Один бандит с черного хода в монастыре скрылся. Не наделал бы тебе беды, доченька.

Любочка, как маленькая, упала матросу на руки. Он выхватил ее из монастырского застенка. Горбунья ловила девушку за руки, потом, махнув рукой и перекрестив оконный проем, юркнула в подполье сама.

Матрос с Любочкой, между тем, бежали по двору к погребу. Вход в погреб был ярко освещен бездымным костром: кто-то догадался зажечь неподалеку сноп камыша.

Когда они приблизились к костру, то прежде всего увидели Грицюка. Комсомолец сидел на камне боком к пламени, сгорбившись от боли. Над ним наклонилась женщина с растрепанными волосами, в изодранной одежде, и перевязывала лоскутом кровоточащее плечо. Чуть поодаль стоял открытый цинковый гроб, а в нем — радиопередатчик, опутанный антенной. Труп отца Николая лежал рядом с крышкой гроба.

Любочка с матросом бросились к Грицюку, стараясь помочь. Женщина в изодранной одежде подняла голову, и Любочка увидела перед собой знакомое лицо цыганки. Оно было в кровоподтеках, из разорванного уха с колыхающейся большой серьгой сочилась кровь. Глаза цыганки заискрились радостным огоньком.

— Жива, милая, завяжи потуже вот этот узелок...

Грицюк застонал, жалобно приговаривая:

— Не сдался живым гад... Ох, и попадет от начальника.

— Не горюй, милай, — успокаивала цыганка. — Сама за все отвечу...