Бородин стал неузнаваем. Его щеки ввалились, заострились скулы. Складка на переносице придавала лицу озабоченность.

Сергей Петрович не мог простить себе неудачу с Демидовым, этим хитрым, умным и опасным агентом вражеской разведки. «Тяжелая ошибка! Можно было предположить, что заклятый наш враг сбежит? Он, конечно, чувствовал, что его скоро раскусят и что он уже в окружении. Предвидеть все мы не смогли. Но ведь без этого качества разведчик неполноценен». Эта мысль неотступно преследовала начальника Особого отдела.

Сегодня начальник охраны границ вернулся из очередной поездки по побережью. Было далеко за полночь, когда закончилось оперативное совещание. Надо было подготовить докладную в Москву, но пальцы неожиданно разжались, уронив на стол карандаш. Ноги отяжелели. Бородин с трудом поднялся и, напрягая все силы, добрел до дивана. Перед ним каруселью закружились отделения, пункты, заставы с большими и малыми пограничными городами, и каждый докладывал: «Все в порядке, граница на крепком замке...»

— А как понимать частые задержания контрабандистов? — спрашивал Бородин, и сам себе отвечал: «В Одессе, говорят, легче вести борьбу с любой банной, чем с нашей контрабандой». По побережью, точно акулы, всплывали вражеские подводные лодки. В его разгоряченном мозгу возникла совсем недавняя картина встречи пограничного катера с одной из них, успевшей подобрать в море неизвестного человека. В неравном бою чудом спаслось сторожевое суденышко от вражеской мины.

Из приемной до его слуха донеслись звуки, похожие на барабанную дробь — это ритмичное постукивание машинки. Слух воспринял эти звуки, как музыку. Хотелось слушать и слушать его... Троекратный бой часов сообщал приближение нового дня. Сергей Петрович решительно поднялся и направился к двери с мыслью — немедленно отправить Любочку домой и даже лично проводить ее. Он подошел к девушке, прилежно выстукивавшей букву за буквой. Она, не оборачиваясь, почувствовала его взгляд.

— Имейте в виду, — неожиданно для самого себя перешел Бородин на официальный тон, — на вас наш режим не распространяется. Идите домой.

— Но ведь вы сами дали распоряжение задержаться, — ответила девушка.

Бородину стало не по себе, и он, подыскивая нужные слова, ответил:

— Вам непосильна эта нагрузка. Немедленно идите домой.

Сергей Петрович хотел добавить: «Я провожу вас», — но вместо этого, круто повернувшись, подошел к телефону.

— Товарищ Галушко, попрошу ко мне.

После ранения Грицюка усатый матрос Нечипор Галушко исполнял обязанности коменданта. Он взял себе за правило не уходить на отдых раньше начальника. Матрос вошел в приемную и приготовился слушать.

Только сейчас Бородин осмыслил нелепость вызова коменданта. После паузы нерешительно сказал:

— Товарищ Галушко, Любочку мы задержали чуть ли не до рассвета, вам ведь по пути...

Когда Сергей Петрович остался один, на него нахлынуло непонятное чувство тревоги за судьбу девушки. Нет сомнения, что ее на каждом шагу подстерегает опасность. Демидов не одинок, его глубоко законспирированная агентура по всему побережью и даже в этом городе в любую минуту может сделать свое черное дело.

В дверь постучали. Вошел комендант. Его плотная фигура по-морски чуть покачивалась.

— Разрешите, товарищ начальник, побеседовать.

Бородин показал на кресло. Матрос, казалось, не заметил жеста Сергея Петровича.

— Хорошая девушка у нас, товарищ начальник. Матросы при ней худого слова не скажут. Сестренкой от души называют, только вот судьба ее сложилась... Одним словом — сиротская доля...

Бородин старался разгадать смысл недосказанных слов старого матроса. Тот по привычке тронул черный, точно воронье крыло, ус и передал своему собеседнику конверт.

— Из дому письмо получил...

«Дорогой наш отец, — читал Сергей Петрович, — вот уж седьмой год, как мы с мамой не видим тебя. Сегодня разбирали мое заявление и приняли в комсомол. Я пришла домой и рассказала тебе свои радости. Ты смотрел с портрета, что висит над моей кроватью, и улыбался моему счастью. Наша мама тоже говорила тебе хорошие слова. Она у нас на селе самый лучший оратор. Дел у нас очень много: беднота засеяла землю семенами, которые отобрали у кулаков, а они грозятся: сейте, говорят, убирать мы будем... На прошлой неделе сельсовет подожгли. Мы, комсомольцы, охрану держим: во всей волости нашей.

Когда я прочитала твое письмо о Любочке, которая так хорошо сыграла сестру милосердия, я решила тоже организовать у нас драмкружок. Попроси, пожалуйста, ее прислать нам эту пьесу. А может быть, и Любочка приехала бы к нам в гости? Поучила бы нас, как разыгрывать пьесы... Ох, и побегали бы мы с ней по нашим зеленым полям. А ромашек, васильков и колокольчиков сколько нарвали бы! Скоро утро, сейчас я очень-очень скучаю. Мама говорит — ложись спать, а я не могу, жду тебя, наш черноусый папка! Твоя Катря».

Сергей Петрович, глядя на четкий почерк письма, спросил:

— Почему, товарищ Галушко, вы раньше не говорили мне о своей семье?

Комендант кашлянул, переступая с ноги на ногу.

— Если каждый матрос начнет рассказывать свои истории, времени на охрану границ не хватит...

Бородин не отвечал. От этого пожилого матроса, черноморца-сверхсрочника, прошедшего с оружием в руках всю гражданскую войну, он ждал просьбы, если не демобилизоваться, то поехать в заслуженный отпуск.

Галушко тоже молчал, его думы кружились у белой хаты, где расстался с молодой женой и малой Катрей. Мобилизованный моряк запаса, призванный на защиту России от немецкого кайзера, вкусил все прелести царской службы на флоте.

— Вчера были у Грицюка? — прервал молчание Бородин.

— Заходил, говорит — днями на выписку.

Сергей Петрович написал записку и передал ее матросу.

— Торопить Грицюка с выпиской не будем. Потемкин найдет вам заместителя, и первым поездом езжайте к семье на Полтавщину...

Галушко оторопел, он не предполагал, что дело может принять такой оборот, да он и не за тем пришел.

— Я не о себе, товарищ начальник, меня больше ждали, подождут еще, пока волка поймаем.

— Поймаем, товарищ Галушко, обязательно поймаем, только не так скоро и не так легко до его берлоги добраться... поэтому съездить к семье вам необходимо.

— Спасибо за заботу, товарищ начальник, — просиял Галушко, — только со мной дело терпит. — Матрос подошел ближе к Сергею Петровичу: — Безвинный человек из-за гада погибает.

— Не понимаю вас, товарищ Галушко.

— Любочка наша, товарищ начальник, совсем плоха, еле ноги носит, ее бы отправить на поправку подышать нашей полтавской степью, у садочку побродить, ягоды пощипать... А наш брат, матрос, выдержит, все выдержит.

Галушко вернул Бородину распоряжение на отпуск.

Бородин долго ходил по кабинету, взвешивая предложение старого матроса. На пути стояло единственное препятствие: надежда с помощью Любочки напасть на след врага.

— Прошу вас, товарищ Галушко, держать ваше предложение в строжайшей тайне и еще — поберечь девушку от волчьих зубов.

— Есть, держать в строжайшей тайне, и остальное понятно...

Бородин уважительно рассматривал мужественное лицо человека в матросской форме с лохматыми, напоминающими таежный мох бровями, из-под которых глядели добрые проницательные глаза.

* * *

Утром в приемной Бородина уже поджидали сотрудник оперативного отдела ЧК Лукин и начальник политотдела по борьбе с бандитизмом Днепровского уезда Максим Луппо.

Сергей Петрович, пожимая руки товарищам, извинился за задержку.

После неудавшегося покушения на Тягнырядно, дело этого хитрого мужичка вел Лукин. Сначала все шло хорошо. Тягнырядне все рассказали и даже показали развороченную бомбой камеру, где он сидел до этого. Тягнырядно взъярился от такого известия, разразился бранью в адрес своего атамана и поклялся «залыты им сала за шкуру», но когда его попросили рассказать все, что знал о своих прежних покровителях, Тягнырядно пошел на попятную, сцепил зубы, смолк. Видно, тяжкими были грехи у этого бандита и совместные с Ивановым, и личные.

— Пришлось возить его по селам, — рассказывал Лукин, а мужичков из Большой Александровки — в город. Последним показывали труп отца Николая. Опознали их сразу: отец Николай — это атаман Иванов. Гибель восемнадцати — их дьявольская работа!

Вошел Потемкин. С загадочной улыбкой он положил перед Сергеем Петровичем шифровку. Бородин пробежал ее глазами. Лицо его вытянулось от изумления.

— Дзержинский?! — воскликнул он. — Приезжает днями в Херсон? — И тут же он строго опросил Потемкина: — Давно получили?

— Только что. Сию минуту.

— Тебя, Сергей Петрович, поди, узнает товарищ Дзержинский? Вместе ведь работали в Москве, — ревниво спросил Лукин.

— Помню его школу! Бывало, загорячишься с каким-нибудь делом, вертишь клубок во все стороны, а он не разматывается. Феликс Эдмундович, будто мимоходом:

— Суетитесь, товарищ. В нашей работе это не положено. Сердце горит — это хорошо. А вот если в голове жарок — худо. Голова должна быть ясна, как майское небо.

На вопрос Лукина, не задержан ли Особым отделом бандит Кляга, Сергей Петрович взял список арестованных и стал его просматривать.

— Есть такой!

— Прошу, товарищ начальник охраны границ, возвратить нашего бандита Клягу, — с легкой иронией заговорил Луппо, — за поимку спасибо, но дела он творил в нашем уезде, и кару ему приготовили по заслугам...

— Не спорю, — в тон своему собеседнику согласился Бородин, — обводя в списке синим карандашом фамилию бандита. Кулаков, причастных к убийству восемнадцати, передаем в ваше распоряжение, товарищ Лукин, для дальнейшего расследования.

— Как поступить с бывшим начальником милиции Турченко? Сами займемся? — спросил Потемкин.

— Давайте ко мне, — вмешался Лукин, — вместе с кулаками. У нас он заговорит. Есть сведения, что Турченко снабжал кулаков оружием.

Потемкин подал мысль, что неплохо бы сейчас обойти камеры предварительного заключения.

Они прошли в караульное помещение, вышли во двор и спустились в полуподвал. Дежурный матрос открыл дверь в первую камеру. Там находилось человек двенадцать. Одни полулежа, другие сидя, изнывали от безделья: жевали, курили. Сидевший на нижних нарах бородатый мужик торопливо прикрыл полой своей свитки кошелку с крашеными яйцами.

— Разговляешься, отец? — безобидно спросил Бородин.

— Кому отец, а кому просто дядя! — недружелюбно ответил бородач, отправляя в рот очищенное яйцо.

— Угодил в самую точку, — заметил Максим Луппо.

Бородатый хмуро взглянул на стоявшего перед ним рослого кавалериста в щеголеватых галифе и гимнастерке с буденновскими петлицами.

— Дядя, говоришь? У меня вот дядя пропал, — Максим Луппо вынул из кармана фотографию и поднес ее к лицу потупившегося мужика. Взглянув на фотографию, тот поперхнулся застрявшим в горле яйцом и выплюнул его в кулак.

Максим Луппо передал фотографию Бородину. На обороте карточки Сергей Петрович прочел вслух:

Бородин суровым взглядом оглядел съежившегося бандита.

— Этого гуся в трибунал отправим, выездная сессия дело разберет на месте, товарищ Луппо.

— Сколько мы будем здесь вшей кормить? — закричали несколько глоток с нар.

— Кормите вшей одни сутки, притом собственных, — отозвался Потемкин. — Китик только вчера их доставил. Оказывали сопротивление.

Бородину не понравилось, что камера бандитов была буквально завалена всякими яствами, под потолком — табачное облако.

— Не разрешайте курить в камере, — гневно распорядился он.

В следующем отсеке находились две женщины. Одна молодая, курносая, глаза бегают. Другая, что постарше, в клетчатом платке, востроносая, с часто мигающими подслеповатыми глазками.

— Бандитский обрез в чулане прятала, — охарактеризовал молодую Потемкин, — а другая — самогонщица. Всю округу спаивает.

— ЧК разберет.

— Ты мне чекою не грози, — протянула самогонщица, упершись глазами в Лукина. — Я вашу милицию задарма, что ли, зиму от холодов спасала?

— Выходит, мы тебе еще должны?.. — Бородину стало смешно.

— Вас я в глаза не видела, — отрезала баба. — А вот товарищ Турченко, самый старший начальник, заходил греться. И ночевать оставался. Не брезговал.

— Один или с атаманом захаживал? — как бы невзначай полюбопытствовал Бородин, но баба сообразила, в чем дело, не растерялась.

— А черт их разберет: кто атаман, а кто комиссар. Не докладывали.

— Ой-ли? — притворно удивился Потемкин. — Впрочем, между Турченко и Ивановым никакой разницы нет. Оба белогвардейские штабс-капитаны. А самогончик ты крепенький гнала, Волобуева... с кровью.

Баба потупилась, а Бородин, Лукин и Луппо удивленно посмотрели на Потемкина. Тот пояснил:

— Пулемет у нее под печкой нашли...

Две или три камеры были заполнены спекулянтами. Среди подлинных саботажников, нарушителей трудовой дисциплины, оказалось несколько рабочих с завода и судоверфи, бросивших цеха в поисках хлеба для семьи. Бородин тут же распорядился освободить их. Часть дел была передана Лукину, в том числе дело бывшего начальника Большеалександровской милиции Турченко и самогонщицы Оксаны Волобуевой.

* * *

Беседа Бородина с ответственными товарищами касалась некоторых итогов работы за год. Как и всякий настоящий руководитель, Бородин отчетливо чувствовал промахи и недостатки в работе Особого отдела по охране границ. Вину за эти недостатки и промахи, конечно, в первую очередь он брал на свою совесть.

Подняв над головой пачку рапортичек на аресты подозреваемых лиц, Сергей Петрович спросил:

— Как вы думаете, товарищи, кого у нас с вами за год прибавилось: друзей или врагов?

— Друзей, конечно!..

— Много контры вывели за год!.. — раздались убежденные голоса.

— Верно. Мы стали сильнее, опытнее. Врагам научились намордники одевать. Но почему со дня на день больше арестов «по подозрению»? Что это — по инерции? Профессиональное увлечение? Давайте, хлопцы, вместе думать, — продолжал Сергей Петрович. — Всегда ли обоснованно мы пользуемся своими особыми полномочиями? Лишить человека свободы — дело не простое. Да, да по этому самому подозрению...

— Шпионы удостоверений о своей профессии не носят, — бросил реплику с места старший следователь Иван Мартынов.

— И то правда, — неохотно согласился с ним Бородин, — но слесарь Потапов, продававший зажигалки — буденновец, награжденный Советской властью именным оружием за заслуги перед революцией. Тащить его в кутузку, как это сделал Игнатов вовсе незачем.

— Наше дело арестовывать, ваше — выпускать...

На Игнатова неодобрительно зашикали.

— Думаю, что обойдемся без вашего ареста, — оборвал молодого чинушу Бородин. — Хотя я лично считаю, что Игнатов подобными действиями приносит много вреда.

Далее начальник Особого отдела говорил о том, что пограничниками прожит тяжелый год, год разгула контрреволюции. Особому отделу приходилось бороться не только за укрепление границ и наведение порядка в пограничных районах он оказывал помощь гражданским властям, ЧК, милиции. При этом иногда подменял их и тем самым осложнял взаимоотношения с родственными по служебным функциям организациями и учреждениями.

— Наше кровное дело, — заканчивал Бородин, — охрана государственной границы от политического и военного шпионажа. Давайте вернемся в пределы своих границ...

* * *

Начальник Херсонского порта Бобров сообщил Бородину с глазу на глаз: пароход с Дзержинским принимаем к первому причалу.

Бобров был по-праздничному весел, побрит. Пуговицы и форменная бляха на его кителе блестели, как на параде. Он удивил Бородина невероятной подвижностью и распорядительностью. Вот показалось небольшое суденышко, видимо, траулер. На палубе, впереди группы людей, — знакомое худощавое лицо с бородкой. Еще несколько минут, трап спущен, Дзержинский на пристани. Бородин поймал на себе взгляд Дзержинского и ринулся было вперед, но начальник порта опередил его. Неестественным для его тучной фигуры строевым шагом он подошел к наркому.

— Товарищ народный комиссар путей сообщения! — молодцевато гаркнул Бобров. — Вверенный мне порт Херсон имеет четыре причала, все действуют, готовы принимать... — Тут Бобров явно запнулся и, неловко кашлянув, продолжал: — Шаланды с рыбой, сторожевые катеры, пассажирский пароход Херсон — Николаев...

Дзержинский подал руку Боброву, поздоровался с Бородиным.

— Если не секрет, скажите, давно ли узнали о моем приезде в Херсон?

— Три дня назад узнал по долгу службы, Феликс Эдмундович.

— Любопытство не вредит чекисту, — тихо заметил Дзержинский. — Но в данном случае оно не обязательно. В Херсоне буду заниматься прежде всего проблемами транспорта. Это входит и в ваши обязанности. Об охране границ будем говорить потом.

Пожав руки подошедшим Доброхотову, Халецкому, Михайлову, Леонову, Лукину, Луппо и другим товарищам, Дзержинский направился в Управление водного транспорта.

— Попрошу переписку по телеграмме Комиссариата путей сообщения от 9 декабря 20 года, — обратился нарком к начальнику управления.

Товарищу Дзержинскому подали серую папку с надписью: «Дело по телеграмме В. И. Ленина за № 602».

Феликс Эдмундович просмотрел скудную переписку, составленную из копий разосланных телеграмм за подписью Ленина об оказании органам водного транспорта всемерного содействия в снабжении их материалами, продовольствием, рабочей силой, помещениями...

— «При сем препровождается копия телеграммы товарища Ленина для сведения», — прочел вслух нарком.

— Почему такая деликатная редакция? — «Для сведения» — Председатель Совета Труда и Обороны товарищ Ленин пишет на места для точного и неуклонного исполнения, — подчеркнул нарком.

— Мы это неоднократно разъясняли всем, от кого зависит ремонт речного и морского флота, но...

Начальник развел руками.

— Видимо, недостаточно разъясняли, а может быть. и не использовали свои полномочия!?

Председатель ВЧК с укоризной посмотрел на заметно опешившего Бородина. Затем нарком уточнил те учреждения города, которые должны оказать водному транспорту немедленную помощь: их оказалось свыше десяти. Сюда вошли: упартком и исполком, совнархоз и комтруд, опродком и Реввоенсовет Армии, ответственные руководители города.

— Всех соберите на междуведомственное совещание, и как можно пораньше, — распорядился Дзержинский.

Он долго смотрел в раскрытое окно на город, очертания его зеленых улиц и домов, осиротевшие портовые причалы.

— Покажите порт и судоверфь, — нарушил молчание Дзержинский.

Через несколько минут пограничный катер «Красноармеец» петлял вокруг потопленных судов и барж. Начальник Рупвода и Бородин разъясняли трагедию каждого из них, погибших от врангелевской артиллерии, стоявшей по ту сторону Днепра. Проплыли и мимо полуразрушенного здания верфи.

#img_8.jpg

Тихим ходом катер направился мимо восточной части Карантинного острова. Вспугнутые шумом мотора, поднимались кряквы и, свистя крылами, улетали в плавни, залитые розовым светом зари.

Дзержинский снял фуражку и подставил голову встречному ветру, жадно вдыхая воздух с терпким запахом близкого моря.

Попутчики наркома пробовали заговорить с ним, но Дзержинский отвечал односложно.

О чем думал этот «железный человек»?

Сергею Петровичу передалось настроение Дзержинского. Он вспомнил, как в 1918 году, во время немецкой оккупации, уехал он из Херсона в Москву с делегатским мандатом от штаба местных партизан, как встретился с Лениным, а затем с Дзержинским, как он, Бородин, простой паренек, лишь сердцем чувствующий ленинскую правду, беседовал с Дзержинским один на один. По простоте душевной Сергей Петрович тогда спросил, трудно ли было ему, Дзержинскому, столько лет сидеть в царских застенках и о чем он тогда мечтал, чем занимался в тюрьме.

Председатель ВЧК молча положил перед пареньком с Украины письмо своего друга политкаторжанина, не дожившего до Октябрьских дней.

В письме незнакомый Бородину человек описывал чью-то долю, может быть свою собственную, но в иносказательном плане. Бородин до сих пор помнит это письмо слово в слово, как заученные в детстве стихи.

«Когда-то я легче переносил тюрьму, теперь я уже стар, и мне тяжело. Тогда я не думал о будущем, но жил им, так как был силен; теперь я чаще думаю о будущем, потому что не вижу перспективы, и мне здесь тяжело. Не могу привыкнуть к тому, что я в заключении, что нет у меня своей воли. Не могу примириться с появляющейся все чаще и чаще мыслью, что завтрашний день будет такой же серый, однообразный, без содержания и смысла, как сегодняшний. И тоска принимает форму ностальгии, вызывает физическую боль, сосет кровь, сушит. И меня влечет отсюда в поле, в мир красок, звуков и света — туда, где слышен шум леса, где по небу движутся в неизвестные края белые облака; влечет вдаль, где дышится чистым воздухом, живительным, свежим, где лучезарное солнце, где пахнут цветы, где слышно журчание рек и ручейков и где море никогда не перестает шептать и разбивать о берег свои волны. И день, и ночь, и утренняя заря, и предвечерние сумерки так привлекательны и дают столько счастья!»

Многое тогда понял Бородин, размышляя над письмом закованного в кандалы старшего товарища...

Катер поравнялся с сооружением на острове, напоминавшим своими контурами птицу. Дзержинский оживился:

— Кажется, яхт-клуб?

— Один из старейших на Украине, — разъяснили ему.

Дзержинский вспомнил, что где-то неподалеку от Херсона, в земской больнице работал брат Ленина Дмитрий Ильич... Изобретатель радио Александр Попов ставил здесь первые опыты беспроволочной связи. Побывали в этом городе Пушкин, Суворов, Белинский, Лев Толстой, Мусоргский.

Когда в разговор о достопримечательностях Херсона вмешался Бородин, Дзержинский шутливо упрекнул его:

— Между прочим, вы в своих донесениях о городе постоянно умалчиваете об одной тайне сугубо местного значения.

— Не догадываюсь, Феликс Эдмундович, о чем именно?

— Что ваш город необыкновенно красив! — душевно воскликнул нарком и, помолчав, добавил: — Херсон явился колыбелью и первой базой русского Черноморского флота!..

Катер прибавил скорость, взял курс на лиман.

* * *

Весть о приезде Дзержинского разнеслась по городу мгновенно. У причала стали собираться первые группы горожан. Фабрики, заводы, учреждения, воинские части выделяли свои делегации в порт. Вдали послышалась песня подходившей группы комсомольцев:

— Петушатся петушиные головы, а клевать нечего, — тихо захихикал в бороду круглолицый человек в косоворотке и лаковых сапогах. Стоявший рядом у подворотни каменного флигеля сухопарый мужичонка, воровато оглянувшись, проговорил:

— Нам что, как хотят... Только бы в дом не лезли.

Катер подошел к причалу. На его борту люди увидели стройную фигуру высокого, улыбающегося человека, поднявшего над головой фуражку. Волной рукоплесканий встретили херсонцы дорогого гостя.

Феликс Эдмундович первым сошел с катера. Его окружили пожилые люди. Их было несколько десятков, убеленных сединой, испещренных морщинами прожитых лет.

— Старая гвардия водников, — представил статный старичок в белом кителе своих коллег. Дзержинский пожал ему руку и стал здороваться с остальными.

— Стой, милая, — послышался скрипучий старческий голос.

Дзержинский невольно оглянулся.

Лошадь, такая же худая и старая, как и ее хозяин-извозчик, не пыталась даже идти дальше.

В ветхом экипаже находился седовласый, с усами, как у Тараса Бульбы, человек в белой украинской сорочке. Рядом с ним сидела маленькая сухая старушка.

— Никифор приехал, — послышались вокруг голоса. Стоявший рядом с Дзержинским председатель союза водников пояснил:

— Наш старейший рабочий Никифор Стодоля. До меня союзом управлял. Ноги отказали, а повидать вас захотел, вот и подкатил.

Увидев Дзержинского, Никифор Стодоля зашевелил большими самодельными костылями, но Феликс Эдмундович энергичным жестом остановил его.

— Здравствуйте, товарищ Стодоля.

— Товарищ комиссар, — зашептал извозчик стоявшему рядом начальнику охраны границ.

Бородин без труда узнал своего старого знакомого, старую «кормилицу», что везла его в родной город.

— Скажи своему начальнику из Москвы пускай встанет на ступеньку моего экипажа, народ на него поглядит.

Через минуту Дзержинский, поблагодарив старика, занял предложенную ему «трибуну».

— Я приехал к вам по поручению товарища Ленина. Владимир Ильич не сомневается в том, что херсонские водники будут в авангарде борьбы за восстановление разрушенного водного хозяйства в городах Черноморского побережья...

Товарищ Ленин сказал, что от транспортных рабочих зависит больше, чем от кого бы то ни было, судьба революции...

— Судьба революции!? — почти крикнул Никифор Стодоля, поднимаясь на костылях.

И вслед, как бы подтверждая эти тревожные слова, раздался удар колокола. Его звук, напоминавший орудийный выстрел, шел со стороны Екатерининского собора. Ему вторил такой же протяжный и заунывный рев от Греческой церкви.

По толпе пробежал шепоток.

— Ишь ты, разошлись с перезвоном... — досадливо бросил белобрысый парнишка, стоящий неподалеку.

— На заутреню — поздно, на вечерню — рановато, — пробасил сутулый рабочий. — Тут братцы, неспроста разошлись святые отцы...

Дзержинский продолжал спокойно и уверенно говорить, отчеканивая каждое слово.

Старик-извозчик, стоявший на козлах, с первым ударом колокола протянул руку ко лбу, чтобы осенить себя крестным знамением, но его рука остановилась на полпути...

И впервые в жизни старик не ответил на зов колокола, жадно ловил каждое слово о Ленине.

* * *

На другой день утром в клубе водников открылось междуведомственное совещание. Дзержинский внимательно слушал выступления ораторов, записывая большим желтым карандашом в блокнот наиболее важные замечания. Все ждали выступления наркома.

— Я хотел бы задать вопрос присутствующим, — начал Дзержинский. — Все ли вы помните телеграмму товарища Ленина о восстановлении речного и морского флота?

Наступила тишина. Дзержинский напомнил содержание телеграммы по памяти.

— Товарищ Ленин требовал, ввиду особой важности ремонта речного и морского флота, от всех губисполкомов под ответственность их председателей, откинув лишнюю формальную волокиту, оказывать органам водного транспорта всемерное содействие по снабжению их материалами, продовольствием, рабочей силой, помещениями.

Телеграмму вы получили. У меня копия этой телеграммы с очень деликатной резолюцией начальника речного управления: «В Реввоенсовет шестой армии. При сем препровождается копия телеграммы товарища Ленина для сведения».

— Реввоенсовету известно содержание телеграммы! — отозвался с места уполномоченный Реввоенсовета Деревицкий.

Серые, горящие стальным блеском глаза наркома в упор глянули на Деревицкого.

— Что сделано войсками, находящимися в городе, по первоочередному ремонту судов?

— Предреввоенеовета уже послан подробный отчет. Я затрудняюсь что-либо добавить к этому отчету сейчас, — уклончиво ответил Деревицкий.

— Я помогу вам выйти из этого затруднения, — жестко заявил нарком. — Лишим вас полномочий. Устраивает вас такая помощь?

— Меня устраивает все, что прикажет предреввоенсовета, товарищ Троцкий...

— Троцкому тоже поможем в составлении приказов для четкого выполнения директив товарища Ленина.

На совещании присутствовали еще несколько безответственных, нерасторопных хозяйственников и руководителей, по вине которых план восстановления судов оказался сорванным.

Дзержинский поговорил с каждым из них, призывал активистов решительно бороться с саботажниками всех мастей.

План был уточнен. Сроки сокращены.

Междуведомственное совещание постановило просить Военное ведомство направить часть техники, пароходов и несколько десятков человек в распоряжение начальника восстановительных работ. Бывший судостроительный завод «Вадона» и верфи решили передать в ведение Речного управления.

* * *

С закатом солнца Дзержинский возвратился в порт, в небольшую каюту своего траулера.

Наступила очередь чекистов. Председатель ВЧК подробно расспрашивал о важнейших делах. Ему докладывали об успехах и неудачах, спрашивали совета.

Особенно крепким орешком оказалось дело епископа Прокопия. Здесь действительно нужны «всесоюзные» масштабы...

Сидя в кресле, Дзержинский глубоко задумался. В открытый иллюминатор все быстрее вползала темнота. Летний густой вечер окутал окрестности порта непроницаемой мглой. Только Днепр серебрился особенным блеском.

Нарком усадил Бородина против себя, Сергей Петрович рассказал о плане ликвидации контрреволюционного заговора на Черноморском побережье. Затем он попросил санкцию на арест епископа. Дзержинский ответил не сразу, пересмотрев толстую папку документов.

— Вы могли бы немного потерпеть с арестом епископа?

— Нет. Его действия стали слишком опасными. Прокопий даже монастыри преобразует в артели. Ищет новые формы борьбы... Открыто пропагандирует борьбу с большевиками.

— Боитесь, что и этого упустите? — намекнул Дзержинский на Демидова.

— Нет, Феликс Эдмундович. Такого больше не будет!

— Потерпите. Это трудно, но важно. Московская Чрезвычайная комиссия располагает сведениями о связи православного духовенства с Ватиканом. Не ваш ли Прокопий осуществляет такую связь?

Председатель ВЧК подробно рассказал о враждебной деятельности духовенства в столице и других городах.

На прощанье Дзержинский разъяснил чекистам новую ленинскую политику в отношении классово-чуждых элементов.

— Карательная политика наших органов в новых условиях требует изменения методов борьбы с классово-чуждыми элементами... Расслоение на своего и не своего по классовому признаку — кулак, бывший офицер, дворянин и прочее — можно было принять, когда Советская власть была слаба... Теперь нужно точно и конкретно знать, чем в действительности занимается «бывший». Иначе, — шпионы, террористы и подпольные поджигатели мятежей будут гулять на свободе, а тюрьмы будут полны людьми, занимающимися безобидной воркотней против Советской власти.

Дзержинский привычным жестом поправил гимнастерку.

— В нашей работе может возникнуть большой соблазн: браться за дело, которое принадлежит только партии и профсоюзам; только они одни могут преодолеть эту инертную массу и поднять производительность труда. Они одни могут вести успешную работу с теми, кто, например, выделывает зажигалки, занимается кустарничеством, бросает работу на восстанавливаемых фабриках и заводах и уходит в деревню, чтобы спастись от голода... Карательная политика в новых условиях исключает содержание под стражей за незначительные преступления. Надо строго отличать рабочих и крестьян, виновных в мелкой спекуляции и хищениях, от крупных бандитов, шпионов, участников контрреволюционных заговоров. Их надо строго и беспощадно карать, а рабочего, уличенного, например, в воровстве, спекуляции или ином мелком проступке, не держать в тюрьме, а заставлять работать на своем же заводе под ответственность остальных рабочих...

Рабочая среда сумеет выправить слабых, малосознательных товарищей, а тюрьма их окончательно искалечит. Лозунгом органов ЧК должно стать: «Тюрьма для буржуазии, для врагов Советской власти, для предателей, шпионов, товарищеское воздействие для рабочих и крестьян».

Беседа затянулась. Все понимали, что нарком устал, у него масса других дел, но не хотелось расставаться с замечательным человеком, каждое слово которого — школа!

Коротка летняя ночь. Сквозь белый ободок иллюминатора стал пробиваться рассвет. Феликс Эдмундович, не показывая усталости, говорил чекистам последние слова:

— Так учит нас партия, товарищ Ленин. И если мы отступим от этого — извратим политику нашей партии, она никогда не простит нам.

На прощанье Дзержинский сообщил Сергею Петровичу:

— Ваш профессор Фан дер Флит великолепно уживается со столичными учеными. Он много поработал над составлением плана ГОЭЛРО. Доверяйте людям! И люди будут вам верить.

Катер с Дзержинским ушел в Одессу.

* * *

Прошло два месяца. Отдохнувший за ночь город встречал новый день бодрыми гудками завода, лязгом лебедок в порту. Голодные люди, измученные трехлетней гражданской войной, делали чудеса. Глубоко запали в душу горожан слова вождя о судьбе революции. Рабочие-водники готовили к спуску восстановленный первый пассажирский пароход, были уже отремонтированы несколько барж и баркасов.

Молодой Советской республике требовались кадры инженеров, агрономов, артистов.

Наркомат просвещения приглашал в Москву на учебу детей рабочих и крестьян, а также молодежь непролетарского происхождения, прошедших школу служения революции.

Малограмотные шли на рабфаки. Перед теми, кто окончил гимназию, открывались двери красных институтов. В одной из таких разнарядок было приложено объявление о наборе в столичный театральный институт.

Сергей Петрович не смог утаить этой новости от Любочки — она с детства мечтала о сцене. Жалко расставаться с преданной, исполнительной сотрудницей, но нельзя было мешать осуществлению заветной мечты.

Бородин передал Потемкину две розовые бумажки-путевки.

— Любочку — в Москву, в театральный институт, Грицюка — в Харьков, на рабфак... — упавшим голосом прочел Потемкин.

Сергей Петрович знал затаенные мысли своих товарищей: Потемкин мечтал об университете, Ваграмов — стать писателем. Китика тянуло обратно к морской службе, Рогов решил осесть в родной Каховке, старый матрос Галушко мечтал увидеть жену и свою Катрю... Только один Николай Луняка молчал. Ему не повезло. Рана, полученная от диверсанта, давала о себе знать, постепенно подтачивала его могучий организм.

Сергей Петрович коснулся плеча своего товарища. В душу вползло грустное чувство предстоящей разлуки.

Бородин повернулся к вошедшему Грицюку, тот стоял в ладной морской форме. Его обнаженная шея была вытянута вперед, он прижимал к груди объемистый сверток.

— Долгожданная посылка с учебниками... — радостно сообщил Грицюк, но тут же, помрачнев, добавил, — только не моего ума это дело... Ну, какой я воспитатель? — Грицюк осторожно поставил на пол свою ношу. — А ребята пристают: скажи про то, скажи про это, я, конечно, что могу выкладываю... а в другой раз и ответа сразу не сыщешь. Ну, тогда гармонь выручает. Нынче придется за книжки засесть. Одолею ли?

Грицюк вынул из пачки книжицу и подал ее Бородину.

— «Малинин, Буренин», — будто по складам прочел Сергей Петрович. — Одолеешь, товарищ Грицюк, обязательно одолеешь...